Перекати-поле книга третья

В ОЖИДАНИИ РАССВЕТА               
Слезы  отчизны горше  собственных

Книга  третья

Глава первая

      Весна на  сибирскую  землю  надвигалась неторопко: то  хмурая, синюшная, с  зыбким теплом днями  и с белесыми приморозками   ночами,  то  яркая и  лучистая с  зеркальными  бликами  окон в  приземистых, придавленных шапками  снегов домишках, с брызгами   дневной  капели и студеным  звездным  небом с холодной  усмешкой –  марток,  не  скидай  порток. И  люди  не  снимали  с плеч  самую надежную  и  ходовую одежду – ватники, в которых  выросло  не  одно  поколение российских людей, но  которые на сибирских просторах в прежние  времена не  были  столь ходовыми,  а  больше все кожуха на плечах, отороченные внизу,  да  шубы  из  козлятины  или  овчины; бабы красовались  в  вязаных пушистых шерстяных  шалях, мужики  – в шапках-ушанках,  большей частью  из собачины,  белки,  колонка. В  нынешние  времена обедневший  люд ладит  их больше из  тех  же  ватников,  обшивает  «чертовой  кожей» или драпом. Подолгу не  сбрасывали  и  теплых   портов, потому  как   частенько  набегал жесткий, пронизывающий  с  северов  хиузок и  продирал до  костей иного  франта. Впрочем, таких  легкомысленных  людей  Сибирь либо быстро  приучала к  своей  суровости,    и  каждый человек, зимовавший  хоть  однажды в  лютых  морозах,  быстро натягивал  на  себя все то,  что  имел  теплого  и  шерстяного,  мехового  или  стеганого,  либо зима замораживала, охолаживала,  загоняя  внутрь  простуду так  глубоко,  что  не  всякому  удавалось  выгнать  ее, и человек  хирел,  тощал  и  скукоживался,  да  так,  что  ни  весна,  ни  лето уж  не  могли  отогреть такого бедолагу. Попавший всякий сюда человек  быстро  понимал,  что не  тот  сибиряк,  кто  не  мерзнет,  а  тот,  кто тепло  и  богато  одевается. Но  требование   студеного  края  далеко не  каждый,  ох, далеко  не  каждый, мог выполнить и защитить  свое  бренное  тело стеганками  да  меховиками,  особенно  в  той  подневольной  рати,  которая валила  лес, чекеровала, трелевала его, строила  железку,  кайлила  уголь в  открытых забоях, поднимала  корпуса заводов.  И  сколько безымянных  могил  растеряно по великой  огромности сибирской  никто  сосчитать  не  в  силах…
Но  весна  все  же  шла, очищая  таежный  край от   надоевшей безжизненной белизны снегов.    Каждый  бывалый в  этой  глуши  знал,  что дождется  он  того   дня,  когда солнечное  тепло  хлынет  обильно и  щедро,  отогреет  заиндевевшие  не  только   косогоры с наметанными сугробами,  но  и  души,  распустит быстрые звенящие  ручьи,  завеселит надеждой на  продление  века. И  как  ни  тяжка  жизненная  ноша у  человека,  а  улыбнется  он надвигающейся  перемене, и  как  кот на подоконнике  замурлычет в  усы в  своем приподнятом  настроении.
 Эльвира  Краузе  не могла воспринимать приход этой весны, как  все окружающие    люди, с  подъемом в  ожидании  теплого  рассвета,  который поможет  выклюнуться  первым  подснежникам –  вестником  перемен:  ее стеснял  страх ожидания той  минуты,  когда    откроется ее  тайна. Страх висел над  ней  всегда, им  был  напоен  даже воздух,  которым  она  дышала.  В сущности, она  не  помнила того  времени,  когда жила  вне  страха. Казалось, он был  постоянным  ее  спутником со  дня,  когда  ее  Эдик собрался    добровольцем на  фронт, и  усилившийся  с  момента  их  изгнания  с  родного очага. Но раньше это  был  всеобщий страх: за  жизнь свою,  мужа, родителей,  сестер  и  брата,  за  жизнь остальных родных и  близких,  подруг  и  друзей – давящий, единый, всепоглощающий  страх!  Он  касался  каждого  из  них,  каждого  немца, втиснутого в  прокрустово  ложе   изгнания. Теперь, когда  ожидалась демобилизация людей    из  трудовой  армии,   и,  в  частности, ее  мужа, всеобщий  страх стал  терять силу, нивелироваться, но  для нее этот  страх стал  ее  тайной,    глубоко  личный,    он  оказался  более  тяжким,  так  как  судьба семьи ложилась теперь  только  на ее плечи. Эльвира не  могла разделить его  ни  с  кем,  как  бывало,  горевала вместе   с родными, с Марией Майер. Она  не  могла   получить   сочувствие и  поддержку, будь  они  рядом: ни Матрены  Павловны, ни Ивана  Парамоновича, которого  глубоко  уважала и  даже любила,  не  как  Эдика,  конечно. Это  была  иная  любовь, попросту  сказать  человеческая,  товарищеская, без  которой сознательным,  высоконравственным и  образованным  людям просто  нельзя  жить.  Она все  эти  годы даже  скучала по  его грубоватым  манерам  поведения,  по  его   доброте  и искренности,  которые  заложены в  этого  человека Создателем  щедро,  как красота  в ее  облик. В омуте жестокой жизни этот  островок  доброты! И  она  скучала по  доброте. Она  догадывалась,  что Парамоныча к  ней  притягивала  ее женское обаяние и  красота, хотя  и  к  Марии  он  относился душевно. И  эта красота  стала ее  несчастьем. Не  на  Марию  же уставил  свой  взгляд роковой генерал,  а  на нее, Эльвиру, когда весной молодые женщины побывали в комендатуре по личным делам…
Эдик и Роман встретили своих  жен с  детьми на  станции.  Потрескивали, набирая  силу,  декабрьские  морозы. Мужики с  обветренными губами,  почерневшие  от  мороза и  закопченные от костров,  ветра  и пота,  от тяжких трудов, не  отмывающиеся никаким  мылом  и  водой,  осунувшиеся, с прорезями  морщин на молодых еще  лицах, суетливо, но, не  мешкая,  чтобы  не  растерять вагонное  тепло,  после  поцелуев  и  слез  радости, усадили женщин  и детей в устланные кедровым лапником  сани, запряженные мерином   с лесоповала, уложили пожитки.  Эдик  подхватил  вожжи и  тронул мерина. Тот легко  взял,  быстро перешел  на  мелкую  рысь;  разбежавшись, Эдик вскочил на  сани, припал  на  колени под  веселый  гомон  родных  ему  людей. Ехать  предстояло  около  десяти  километров. Эльвире,  укрытой с  сыном   меховой попоной, пахнувшей  псиной, казалось,  что все  тревоги  и  страхи остались  позади. Она, как и  Мария, будет  жить недалеко  от  мужа в  глухом таежном  селе.  Война  окончилась, наступил  мир,  а  он хуже военного лихолетья уж  не  будет, коль теперь  разрешают женам селиться вблизи лагерей,  то глядишь, и дождутся  нового  послабления. Поговаривают,  что прежний  объем  лесоповала  сократится. Блиндажи и  траншеи  уже  не  строят, а  значит,  характер  работ  изменится, и   силы   мужиков  бросят на  иные  дела: кто будет  строить заводы,  кто жилье,  кто   выращивать  хлеб. Хватит,  наголодались. Но оказалось,  что  скоро  сказка сказывается,  да  не  скоро  дело  делается. Еще почти  два  года провели Эдик,  Роман и  другие карловчане в лагерях вблизи  своих жен и  детей,  на  скудных  пайках, ничем  не  отличающихся,  а порой  и  тощее,  легковеснее прежних, с постоянно сосущим  голодом,  одетые в  изодранные  телогрейки и  штаны,  в  чиненых-перечиненых валенках  и  сапогах. За  зиму шаткость  их от  потери  веса  настолько  усиливается,  что    весенний удлиняющийся день мужики не  выдерживают,  все  наровят присесть на  поваленную  сосну, распластаться  на креозотистых  шпалах  и,  чтобы  поднять себя к  довершению  дневного  задания,  собирают  в  помощь  всех  богов  и  святых,  всю  свою  волю и  силу.  Эта  шаткость мало-помалу  кончается  лишь в  пору  грибную, орешечную,  ягодную,  когда на  прокорм  идет  все съедобное  зелье,  что  нарождается  за  весну  и  лето  в  таежных урочищах,  к  сожалению, ограниченных все  теми  же  охранниками с  малиновыми  петлицами,  свирепыми  харями  офицеров,  злыми  от  того,  что трудовики     прожорливы до  жути и  объедают  всю окрестную  тайгу. Но  даже  им  становилось  понятно,  что  если  за  эти  благодатные месяцы армия  труда  не  поднаберет  веса  и  силы, не  подкормится дарами  тайги,  мор  зимой будет  таким  же, как  в  голодном  сорок третьем,  а  планы, доведенные  сверху,  выполнять  надо. Пополнять армию  уж  некем:  давно  уж в хомуте  интернированный  немецкий  люд;  засажены  в  лагеря и  дохнут,  как  мухи,  освобожденные из  плена бывшие  окруженцы-предатели родины и выловленные  в  лесах и  горах  Карпат  бандеровцы,  потому-то лагерники   вынуждены  были  отряжать группы   доходяг  в глубь  тайги,  запасаться всевозможным  харчем и    отъедаться.  Но  какая,  к  черту,  от  дистрофика польза,  если  его  надо все  время  поднимать  штыком  или  пинком и   заставлять шелушить  орех  не  себе  в  глотку, а  в мешок, брать гриб, таежную  жимолость,  черемуху, бруснику, чернику. Посылать  бойких,  работоспособных  побаивались:  уйдут,  скроются. Так и  шатало  трудармию  от  могилы  к  могиле,  сужая список  живых и удлиняя  замогильный, да  демобилизационный из-за  истощения и  болезней. Ни  тем,  ни  другим  радоваться  не  приходилось.

 …Всего-то два  месяца чувствовала  себя свободной  от  дум  и  страха  Эльвира,  всего-то  два  месяца вела  вольную  жизнь, потом-то  и наступила  эта  непосильная  каторга.
Ах,  если  бы   она  могла  предвидеть эти  события,   она  бы ни  за  что  не  сдвинулась   с  места,  где  ее  так  опекал Иван  Парамонович. Но  человек  не  может  знать своей  судьбы,  как  не  может знать  судьбы  Вселенной, и  это  случилось. И  чем  дальше  жила  Эльвира,  тем мучительнее  ждала  развязки. Столько  пережито в  унижении без  вины и страхе от  выдуманной  причины,  отголодовано,  отработано  в  стужу и   в  жару как  во  благо. И  за  телятами-то  ходила, и  коров-то  доила,  и картошку  перебирала, а  подвал  Матрены  Павловны    стал ее  родильным  домом,  сажала и полола гектарами,  убирала урожай тоннами. От  земли и  стужи кожа на пальцах потрескалась,  не  помогало  ни  мыло,  ни  вазелин, и она плакала от боли украдкой, смачивала слезами трещины, но  так  не  страдала  от теперешнего своего  положения,  от  своего сжигающего  страха…
Но все когда-то кончается.  Вместе  с  весною, ожидаемая,  как  прилет  скворцов, пожаловала  и  эта  долгожданная  весть. Она несказанно обрадовала  Эльвиру:  наконец-то  она  покинет  это  опостылевшее  поселение!  Весть   принес Эдик в  середине светлого  дня. Наверное,  всегда  так  бывает: чем  радостнее  весть,  тем  лучистее  солнце,  начищенное  весной,  как  доброй  хозяйкой бронзовый  чайник,  светило  заполонило собой  все  закутки,  размягчило осевшие  сугробы и проталины,  подергивая  их торопящимся  к  жизни  пыреем  и  мятликом. Эльвира как  раз с  сыном  была во  дворе своего  постоялого дома и  увидела торопливо  идущего мужа с  такой  сияющей, радостной  улыбкой,  словно он   являлся  творцом весенних  перемен во  Вселенной.
– Все, кончился наш  рабский  труд за  колючей  проволокой! Всех хлеборобов возвращают к  земле! – Эдуард заскорузлыми губами расцеловал жену. От черной потрепанной робы остро  пахло креозотом и  дымом.  Но  в  эту  минуту неприятный  запах не  только  не  раздражал Эльвиру,  а  радовал, будто  это  аромат духов «Красная Москва»,  и,  что  самое  главное, казалось,  не  будь  его,  не  сотворилось  бы  долгожданное. Эдуард  подхватил  на  руки повзрослевшего сына и  тоже  поцеловал,  пылая  радостью,  светясь  изнутри  счастьем.– Свобода, Эдуард  Эдуардович,  свобода! Ты  понимаешь,  что  такое  свобода?
– Понимаю,–  ответил улыбающийся  малыш,– свобода,  когда  ты  дома!
Изумленный  ответом, Краузе  крепко  прижал  сына  к  груди, и  на  глазах  его  навернулись  слезы.
– Ты  слышала,  ты  слышала,  как  устами  младенца  глаголет  истина!
Эльвира  замерла,  боясь  пошевельнуться и  спугнуть долгожданную  весть.  Она  недоверчиво улыбалась  мужу,  стоя  посреди   двора  с  ноздреватым пожухлым  снегом,  который медленно  съедало еще  не очень горячее  солнце. Она   так  ждала  этой  минуты,  и  когда  она  наступила,  не поверила  и вопрошала подробных объяснений   мужа.
– Ты  понимаешь,  Эльвира,– возбужденно  кричал Эдуард, высвечивая   искристыми  глазами  из  черноты  своего  лица,– спрашивают  меня в  комиссии,  не  забыл  ли я  хлеборобское  дело? Не  забыл  ли как  управлять трактором  с  плугами  да  жнейкой! Это я-то  забыл наше родовое  дело! Артисты! Три  дня   дали  на  сборы, и поедем к  Еремину.
– Голому  собраться –  только  подпоясаться!–  всклокотала  радость в  сердце  и душе  Эльвиры.  Она  зажмурилась   в  ответ  на  рассказанное чудо,  и  слезы  проступили  сквозь ее сжатые  веки с  длинными и  черными полукружьями ресниц,  которые  всегда хотелось  целовать Эдуарду.
 – Да-да,  милая. Только документы  надо  получить, в  комендатуру  завтра  поедем.  Роман вместе  с  нами и  еще  кое-кто  из  наших  карловчан. В комиссии  хотели  усомниться  в  наших  способностях! Но я  доказал,  что в  Карловке с  Ромкой  пахали зябь в  первый военный год, косили  пшеницу  в  горячем  августе,  и  уже  здесь, в  Сибири, молотили хлеб в  хозяйстве Ивана  Парамоновича! Вот   туда  же,  в  те  места,  откуда  были  призваны и поедем теперь,–  не  говорил,  а  кричал от  радости  Эдик.
Появление  мужа,  его  сообщение  окрылило Эльвиру,  страх, терзавший ее все эти долгие  годы на поселении,   отступил  на  задний  план,  сжался  в  самом тихом  уголке  ее  изболевшей души. Пройдет  три  дня,  и  она навсегда  покинет это поселение,  где,  спасая жизнь, предала. Она  еще  долго  и  мучительно будет  вспоминать о  роковых встречах.

Генерал Карцев сидел в  трофейной  «эмке» в  ожидании своей  жены,  когда   она находится  по   смешанному магазину, где есть  продукты,  промтовары и  одежда с  обувью,  злился на  эту  безысходную ситуацию. Он попал  под  каблук страждущей супруги в  поисках развлечений или  какого-либо  удовлетворения в  добровольной  сибирской  ссылке, как  она  именовала свой  приезд  к  мужу-генералу. Терпение кончалось,  он нервно курил папиросу и  увидел,  как  от  комендатуры, всего в нескольких шагах от его машины, шли две  молодые  женщины,  явно немки,  решая  какие-то  свои житейские  вопросы.
«Скорее  всего, отмечались, как поселенцы,  прибывшие  к  своим  мужьям»,– генерал пристально через  лобовое  стекло  машины всматривался в женщин, и его   приятно  поразила красота  одной. Повязанную  шалью  голову  она  несла  высоко, и  даже  горделиво, а  грусть в  ее озерных   глазах  не  умаляла их яркий  свет,  а даже  одухотворяла каким-то своим тайным  содержанием,  скорее всего, той тайной,  которую  она доверяет  только  самому  близкому  человеку, своему  мужу. А находится он  где-то на работах  в  лагерях.
На  землю  наплывало  весеннее тепло,  раздвигало не  только    горы  и  долы,  но и  душу человеческую, в  которую вместе  с  капелью впархивали чувствительные сантименты,  делая  человека  несколько  иным, чем он бывает  в зимнюю  стужу. Генералу  неудержимо  захотелось   познать   тайну гордой  прохожей,  он был еще  молодой и  сильный,  но  издерганный своей жестокой  службой,  бесконечным напряжением от  контакта озлобленных,  ненавидящих его и  лагерные  порядки полуобреченных  на  вымирание  людей.  Жена  уж  давно  не  согревает  его душу  и  служит  лишь средством  удовлетворения его  потребностей в хорошей  пище  да, по инерции, в интимных  желаниях. Иногда  он  думал  о  себе с  жалостью,  что  он  тоже  человек и  ему надобно окунуться в теплое  чувство любви,  которое  не  давали  ему  даже любовницы. Алчные  и  завистливые,  частью алкоголички,  они  не  способны понять и  согреть  его  душу. Некоторые  за  эти  долгие  годы сибирской   служебной напряги пытались изобразить себя  заботливыми,  влюбленными,  старались  делать  ему хорошо,  но   он  же  прекрасно  понимал, что   они  фальшивят,  скорее боятся  его,  и  все  эти  старания  направлены  на  себя:  подольше побыть  под  его  покровительством,  получать сытую жизнь с  попойками  и  удовольствиями,  в  которых  Карцев  постоянно  нуждался,  поручая  своим  доверенным  штабникам  устраивать  оргии,  особенно  во  время частых проверок  и  комиссий,  придуманных  высшими  чиновниками не  для  улучшения  быта бесплатной  рабсилы за  колючей  проволокой,  а больше  для своей  встряски  и  создания  видимости своей  бурной  деятельности. Думая  о  себе как  о  человеке, он  прекрасно  понимал,  что ничего в  нем  человеческого  не  осталось, он  уж  никогда  не сможет никого сердечно обласкать, принести если  не  нежность,  то  теплоту своей  души и  сердца,  которые зачерствели, скукожились,  а  последнее  выполняет чисто  механическую  функцию,  поддерживая  в  теле  жизнь.
«Вот  с  этой  может  произойти нечто  интересное,– подумал  он. – Кто  такая? Чертов шофер, потащился в  качестве  носильщика за  женой, послать  некого для  выяснения».
Генерал  грязно  выругался,  и тут к  машине  подскочил  шофер с  сумкой, наполненной какими-то  покупками  жены. Он поставил  сумку в  салон и  услышал  распоряжение.
 – Немедленно выясни в  комендатуре,  кто  такие побывали  только что,  по  какому  вопросу ходили. Ясно?
– Так  точно,  товарищ  генерал.
– Выполняй.
Шофер  задерживался,  наматывая  на  кулак  нервы  генералу.
Жена  уже  вернулась и  с нетерпением  ждала отъезда. Наконец посланец прибежал  и  протянул генералу   листик бумаги с  фамилиями и  адресами.
– Ага,  знакомые лица, просились  на близкое  поселение к родным? Учтем. Поехали!
– Николай,   ты  можешь при  мне  оставить  свои служебные  вопросы? – раздраженно сказала средних  лет миловидная белокурая  дама, с выщипанными в  извилистый  шнурок  черными  бровями,  которые создавали  приятный  контраст с ее пышными, светлыми  волосами  и тонкими  чертами лица молочного  цвета.– Я  закоченела в  твоей  «эмке» в  ожидании  этого увальня.
– Немедленно  едем,  дорогая. Ты  преувеличиваешь. На  дворе как-никак  весна, капель,– генерал попытался  непринужденно  рассмеяться,  взбить веслом волну  настроения, но  жена  не  оценила  его стремление.
– Хороша  весна, обеденный  час,  а  сосульки  на крышах  не  тают. Будь  проклята  эта  Сибирь  с  твоим  генеральским  званием.
– Ну-ну,  дорогая,  ему  мы  обязаны  всем  нашим  благополучием,– генерал всматривался  в бегущую улицу с рубленными из кругляка неказистыми домами и тесовыми, замшелыми крышами, с заборами из жердей,  выискивая   ушедших  вперед  женщин,  но  те исчезли.
– И  бесконечной  тоской  по  сыну.
– Я  предлагал вам  приехать  вместе. Он  мог бы учиться в  Красноярске,  в  крайнем  случае, в  Иркутске  или  Новосибирске, в  этих  крупных,  старинных городах с  солидной историей  и  культурой.
– О  чем  ты  говоришь, в  этом  безумном  холоде,  в  крае ссыльных и уголовников? Нет,  уволь.
– Мира, я никогда  не  был  инициатором твоего  сюда  приезда. Я  знал,  как  тебе  будет  трудно жить в  этой  глуши   и  морозах.
– Я  это  поняла. Закончится учеба в  школе,  уеду к  сыну и  маме.
– Воля  твоя. Возьму  отпуск,  отвезу,–  пообещал  генерал, думая о молодой  женщине,  мужа  которой  он  хорошо  знал.
Спустя  два  дня генерал работал  в  своем теплом  и  уютном  кабинете, в срубленном, уже  в  его  бытность,  огромном двухэтажном   доме, отдавал различные  распоряжения,  изучал  секретные документы. Здесь  же разместился  штаб  управления лагерей, через  который  шли  все  его  команды. Генерал отмечал,  что численность трудовой  армии в  его  лагерях сокращается, урезан  план   лесозаготовок,  но  расширились  строительные  работы на  железной  дороге, пунктах  деревообработки. Идет незаметная  демобилизация всех  овшивевших до  безобразия, обескровленных людей  не  столько тяжелой  работой, сколько  бескормицей и  ужасным  бытом. Что ж, так  тому  и быть,  страна  прочно  встает  на  мирные  рельсы.  Находясь в  прекрасном  расположении  духа, Карцев  вернулся к  воспоминанию  о мимолетной  встрече с красавицей  и   прокрутил в  мозгах  еще  раз созревший  план относительно  ее персоны, с мужем  которой  он много  раз  сталкивался, то пытаясь  скрутить  его в  бараний  рог,  то  снисходя  к  нему  заслуженной милостью. С  наслаждением закурив,  он вызвал  своего  преданного  шофера.
– Сержант Синищук,  скажи, за  что  я  тебя  ценю  и  держу?– грозно   спросил генерал.
– За  беспрекословное  выполнение ваших  приказаний,  товарищ  генерал.
– Так, а   еще  за  что?
– За  то,  что с  полуслова  понимаю  ваши  намерения и  стараюсь  исполнить все  ваши  желания,  я  так  думаю,  товарищ  генерал.
–  Вот,  это  главное. Так   какое, ты  думаешь,  теперь  у  меня  желание?
–  Привезти свежую  красотку к вам  на запасную квартиру.
–  Верно. Но  по  дороге расскажи  ей  пару  историй  о  тех заключенных,  кто пытается бежать из-под конвоя,  или о тех трудармейцах, кто ходит в  самоволку и попадается.
– Распишу,  товарищ  генерал.
– Только  смотри, не  перепугай,  тонко  расскажи, это  тебе  не малообразованные профуры из  Канска, а  чувствительная душа. Поехали,  сначала  отвезешь  меня на  квартиру,  потом ее  привезешь.
Генеральская форма  Карцеву   к  лицу. Широкие  красные   лампасы на   брюках, золотистые  погоны,  а  на  петлицах золотистая  вязь  освежали тщательно  выбритого  черноволосого человека. Год жизни с женой несколько   умерил  его в   приеме  алкоголя,  мешки под  глазами  исчезли, а личный  парикмахер потрудился  над  его  лицом,  разгладив массажем немногочисленные  морщинки, и  выглядел  он  молодцом. Генерал  вошел в добротную  избу из двух частей: кухни и комнаты,  в последней стоял  накрытый по-праздничному  стол, на тумбочке  патефон. Тут  же впритык разлегся  кожаный  диван. Пол устлан  самотканными  дорожками,  на  высокой,  двухъярусной резной этажерке  стояла большая  керосиновая  лампа.  Он неторопливо и умело зажег  ее, довольно яркий свет разлился по комнате. Удовлетворенно  вскинув брови, Карцев сбросил с  плеч  шинель,  водрузив ее на  вешалку,  прибитую  на  стене, уселся  на  диван и  стал ждать, расстегнув верхние  пуговицы глухого  кителя.

Эльвира  квартировала у одинокой  тетки Ирины. Двор,  огород в  шесть  соток,  домик,  рубленный из  кругляка тридцать  лет  назад,  был  обнесен изгородью из  жердей. Все  делал  ее суженый Степушка,  да   она  в  помощниках – молодая задористая баба. Дом  невелик, по  силам рубили, с  расчетом, если  жизнь  пойдет  в  гору,  да  семья разрастется,  прирубят  еще,  и  огород расширят,  раскорчуют.  Земля  тут   немереная,  только  бы власть  разрешила,  а  то  ить  она  все осторожничает,  приглядывается  к мирянам,  как  бы  они  не  разбогатели,  да человеками справными  себя  не почувствовали от  сельсовета  независимыми. Но  не  пошла  жизнь,  война  за  войной,  поборы  за  поборами. Дети  рождались,  но не  жильцы были,  как-то быстро прибирал  их  Всевышний. Один  тока  сынок  да  доченька и  выросли. Сын,   как  подрос, в  город уехал  учиться, так  там  и  остался.  Дочка за  ним  вослед  и  тоже  осела в  городу,  только не  повезло  ей   с замужеством.  Муж  вроде крепкий,  военный,  а  вот  детишек  Бог  не  дает. Внуки  сыновьи  в  городе, но осиротила  их война:  на  сына  похоронка  пришла,  сноха троих малышей поднимает, голодно, как и  всем без  мужиков, летом да  осенью сюда, к  ней,  тянутся  подхарчиться. Что  она  им  может  дать, дает: картошку, капусту, морковь со  свеклой. Поноску на  два  ведра огурцов  на зиму солят. Мяска бы внучатам,  да  больно строго с живностью:  все  на  учете в  сельсоветской  книге – до  курицы,  до  цыпленка. Вернись ее Степушка с  той  проклятой путины, поросенка бы выращивали,  а  одна она  не  решается. Степушка ее без  времени усопший! Иссушила  по  нему  глаза в  тот год страшного  известия,  выплакала  все слезы.
 Дом Иринин с  сенями и  чуланом. Как  войдешь из  сеней,  сразу  кухня-прихожка,  печь русская и  голландка тут. Стол  у  окна. Он  вместо кухонного  и  обеденного. Табуретки самодельные,  крепкие,  на  шпонах и  клею. Дальше –  дверь в  комнату. Просторная,  вдоль  стен  две кровати стоят, посередине  стол, на тумбочке  швейная  машинка. В   углах – по  этажерке полупустых,  сундук железом  окованный,  для  барахла.  Только  нет  его, пуст сундук. Для  клопов  да  для  моли  пристанище.  Ирина каждый  год сундук  да  кровати деревянные кипятком ошпаривает. Во  дворе – сараюшка  с  баней. В  сараюшке коза да кур   несколько. Эльвира, постоялица, на  себя  взяла  за  ними  уход. Говорит, от безделья  помру. Печь  каждую  неделю  подбеливает,  кабы  известка  была, готова  кажон день  кистью  махать. Полы  и  у  Ирины  никогда  грязными  не были,  но и  тут  баба по  два  раза  взялась  их  мыть  да  протирать. Люблю,  говорит, когда  пол чистотой блестит. И  шить,  и вязать  мастерица. Какая  шерстенка  с  козы  была –  всю спряла да  на  носки пустила. Ирина  продала  носки – все  копейка. Ничего  не  скажешь,  девка  – огонь.
Недавно, мартовским  ясным,  но  морозным  днем, сельсоветчик с комиссией приходил.  Хозяйство  описывать для  налога. С  ними  солдат с  винтовкой для  устрашения. «Как же, власть,  да  без  страха к людям, какая ж то  власть  будет,  если  ее людишки  пужаться перестанут. Она,  власть,  никогда  не  понимала  свой  народ,  что  царская,  что  советская,  одна  холера. И   люди ей  платят  той  же  монетой, не  понимают, чего хочет  она,  чего добивается?  Власть, правда,  говорит: «Стараюсь я  для  народа,–  потому  народ  должен  меня  поддерживать». Это яички, моими  курами  снесенные, да по налогу сдаденные в заготконтору для  кого пойдут –  для власти аль для народа? Что  народ мне взамен  даст? Фигу от  него  дождешься».
 Тетка  Ирина на язык  скорая,  да  только попробуй, выскажись, тут  же в  антисоветские  элементы  запишут,  вот  она  про  себя и  моет косточки счетоводам, подпертых  винтовкой. «Кого  переписывать-то:  козу  да  восьмерых  кур с  петухом?  Двух  заморышей Ирина успела  в  мешок  сунуть  да сеном  прикрыть. С  десятка-то  кур половину  яиц  надо в  заготконтору сдать, а коль меньше  десятка, так и  налог  в  два раза  меньше».
Сельсоветчик  зыркнул в   книгу  свою,  змеегорынычские  глазищи огнем горят,  того  и  гляди  испепелят тетку, и  говорит:
– У  тебя же  десять  несушек  числилось,  куда  девала?
– В  лапшу два  заморыша попали,  нету-ти.
– Ой, смотри, тетка,  дознаюсь…
Ушли  горынычи,  не  стали  рыться в  сене для  козы,  поверили,  окаянные. Тетка  Ирина  перекрестила дверь сараюшки,  ухватила  метлу  да следы  их  поганые  замела. Эльвиру  аж,  страх  взял.
 – Он, сельсоветчик  окаянный,  Степушку  мово заставил  рыбалить на  той  путине,  не  Степушкино это  дело в  холодной  воде  булькаться,  судорга свела от  студеной  воды, он  едва не  втоп, простудился и там сгорел,– пояснила свою неприязнь  тетка  и  добавила:– Если что, скажем, твои  две курки, муж купил да  принес. Только  ты  ему  об  этом  накажи, как  придет.
– Хорошо,  тетя Ирина,–  согласилась Эльвира.

Вечер уж  накрывал село темным  бархатом, выкатывая из-под  высоких лоскутных  облаков звезды на  ночь, обещая  приморозок,  а  трубы печей то  там, то  здесь зачадили березовыми  поленьями.
Синищук, щеголевато  обутый в  яловые сапоги, в свежем  бушлате и в лихо заломленной шапке,  с  длинной  лошадиной, ноздреватой,  сытой физиономией подъехал к  домику,  где  квартировала  Эльвира  Краузе. Эльвира только  что в  сарай  сходила,  козу  на  ночь в  хлев  загнала, сенца  чуток  задала, и уже  подходя  к  сеням, услышала звонкий  окрик:
– Погодь,  красавица, Эльвира Краузе,  ты  будешь?– гаркнул   сержант,  выскочивший  из «эмки». Голос  его  был  тяжел,  бухающий,  будто клин-бабой  бил.
– Я, –  ответила  и  напряглась  в  ожидании, а  перед   глазами заалели,  будто  кровью разбавленной и облитые малиновые петлицы.
 – Генерал приказал  тебя к нему  на  беседу  доставить.
 – Зачем,  что  случилось?– испугалась  Эльвира,  торопясь  войти в  дом, отмахиваясь  от  сержанта, как  от  чумного. Но  тот  нахраписто тащился  за  ней  в  дом.
– Генерал  желает  задать  тебе  пару  вопросов,–  сказал  Синищук,–  собирайся  живо. Можешь приодеться, как  никак к  генералу  едешь,  а  на  дворе  весна.
– Во что  же я  приоденусь,  все, что у  меня есть,  на  мне,   путевое  на  картошку  выменяла.
– Ладно,  собирайся,–  Синищук увидел,  как  из  второй  половины  избы  выбежал мальчик  и,  молча, глядя  на незнакомого  человека,  уткнулся в  юбку  матери.– Есть  на  кого  малыша  оставить?
– Хозяйка в  доме,  слышишь, на  машинке  шьет.
– Вот и поручи ей малыша. Сколько  ему?
– Скоро  четыре.
– У,  какой  большой. Ладно,  поехали, генерал ждать  не  любит, – ухал  клин-бабой голос сержанта  над  ухом  молодухи,  пугая  ее, как  дикую косулю.
Эльвира шмыгнула к  хозяйке, ойкнула  встревоженная,  прошептала: «Щеки  чешутся, теть Ира, ох,  к  слезам». Та,  не  лукавя,  сочувственно  смотрела  на молодуху. Эльвира попросила доглядеть за  сыном, и,  накинув на  худенькие  плечи пальто,  а  на  голову повязав шаль, в  страхе  вышла следом  за сержантом,  лихорадочно думая  о  причине  вызова к высочайшему  начальству.
– Что перепугалась?– засмеялся сержант,  клацая по-волчьи здоровыми  белыми  зубами, выруливая по  узкой  дороге,  уже  тронутой  весенним  солнцем и  местами  сильно  размякшей, размызганной  колесами повозок.– Бог  не  выдаст,  свинья  не  съест. Слыхала  такое?
– Слыхала,  только  чем  же  я  обязана такому  вниманию? Что-нибудь  с  мужем?– спросила  Эльвира,  чуть  дыша  от  страха.
– С  мужем  пока у  тебя  все в  порядке. Его  лично  знает  сам  генерал. Жизнь в лагерях не малина. Вот  на  днях  один проштрафился,  так,  по  пустяку,  повели  его в  карцер,  а  он,  дурак,  возьми  да  побеги. Его тут  же  наповал из  автомата конвойный пришил. А  дело-то пустяк, говорю. В  столовой  место  не  поделили,  подрались. Твой  муж  бригадир. У  него, однако,  много  врагов, как  ты  думаешь?–  долбил Синищук слух молодухи ужасными словами, словно   клин-бабой сваю, забивая ее в душу женщины, закаменевшую от страха, скаля  зубы,  поворачивая к Эльвире на  толстой  шее свою лошадиную физиономию.
– Я  не  знаю, – содрогаясь  всем  телом от  жуткого  рассказа  сержанта, ответила  Эльвира.
– На  бригадира всякий  настучать  может,– бесшабашно бухал сержант.– Я  тебе  скажу  по секрету, бывали  неугодные   начальству бригадиры, такие, кто глотку сильно  драл. Так как, думаешь, с  ними  обходились?
– Зачем  вы  это  мне  рассказываете,  мой  муж очень  дисциплинированный  бригадир.
– Он может  и  дисциплинированный,  но есть  и  другие. Так  на  них по  указанию отрядного возьмут  да  пару докладных куму, мол,  антисоветской  пропагандой  занимается. И  нет  бригадира. С  кумом  разговор  короткий, слыхала?
– Я ничего  не  знаю,   два  месяца как  здесь  поселилась. Муж  за  хорошую  работу каждую  неделю нас  навещает. Теперь  это  разрешено.
– Разрешено,  не  спорю. Но  ты,  я  знаю,  хочешь  еще  ближе  перебраться к  нему,  не так ли?
– Да, мы  с  подругой такое  разрешение  у  коменданта  просили.
–  Не  к тому  обращаешься. Вот  сейчас у  генерала и  попроси разрешение. А  то  не  дай  бог, уйдет  твой  ненаглядный  в самоволку,  да  вместо тебя –   карцер  увидит. Карцер в холода –  простуда, туберкулез, смерть.
– Он  этого  никогда  не  сделает.
– Не  сделает? Он  не  сделает, так  ему  могут  сделать.
– Как это?–  испугалась  Эльвира.
– Выдадут  увольнение,  а  потом  откажутся. Своя  рука  владыка,  если  человека  проучить  захотят,– добил сваю в душу молодухи Синищук своей неумолимой  клин-бабой.
– Зачем вы  это  говорите,  о  чем  намекаете?– с  дрожью в  голосе спросила  Эльвира.
– О  том,  чтобы покладистее на  вопросы  генерала  отвечала, правдивее и  искреннее. Усекла,  красавица? Тебя  бы  приодеть,  сам бы  Лаврентий  Павлович влюбился.
– Какой  Лаврентий  Павлович?
– Ба, Берию  не  знаешь? Такого  человека! Это же  наш  шеф всемогущий.
– Да-да,  слышала о  нем,  он  заместитель  товарища  Сталина.
– Можно  и  так сказать,  правая  рука нашего  вождя,–  горделиво сказал  Синищук,  скаля  от  удовольствия здоровые, крупные зубы.– Так  ты помни  наш  разговор,  когда  с  генералом говорить  будешь. Теперь  выходи. Дуй в  этот  дом, там резиденция  генерала.
Эльвира  боязливо  вышла из машины, зябко съежилась,  будто  окунулась  в  ледяную  воду,  не  доставая  ногами  дна,  охнула,  незаметно от  лихого  человека, шевеля одними губами прочитала молитву. Давно уж  она к  Богу с  молитвами  и   просьбами  обращается,  как  Эдик  ушел вместе  с  отцом по  призыву в тот  стылый  день. И  мама,  и  свекровь, и  другие    женщины –  все за  милостью  к  Всевышнему стали  кланяться, они  и  раньше  не  отказывались  от  него,  в  Куккус, что  на  Волге,  где собор  сохранился, ездили молиться, и  потом,  когда вовсе стало строго насчет веры  в  Бога, в  тайне  от  всех  молитву творили,  и  Матрена  Павловна,  даром,  что на  видном  месте,  среди  людей,  а  тоже к  Богу  тянется. Молитвы,  что Эльвира в  детстве учила,  когда  еще  несильно  за  веру притесняли, вспомнила,  да  новые мамаши начитали, все теперь на  языке. Она шла и творила  оберег,   огляделась.  Смеркалось гуще,  на  улице,  закрученной дугой по  косогору,  ни  души. Робко  ступая   по  подтаявшему за день,  а теперь заиндевевшему снегу от  спускавшегося  на  ночь  мороза, отворила  калитку,  остановилась в  нерешительности, соображая,  что  тут что-то  не  так.
– Я боюсь, там  нет  никакого  генерала,  это  обыкновенный  дом, а  не его  кабинет.
– Ты  правильно поняла. Только генерал  там и  ждет  тебя  с нетерпением. Иди,  давай  я  тебя  провожу.– Сержант  легонько  подтолкнул  Эльвиру вперед,  она  сделала  неверный  шаг, понимая,  наконец,   для  чего  она  понадобилась  генералу, которого  не  видела  в  глаза, но  знала  о  нем  по скупым рассказам  мужа. Нет,  она в дом  не войдет. Она  решительно  остановилась,  но почувствовала, как  сержант  ухватил ее  под  руку и с  силой двинул  вперед. Сердце у  Эльвиры  оборвалось. Так  вот почему этот словоохотливый  сержант рассказывал жуткие  истории, какие  случаются в  лагерях,  где действуют  законы  подлецов и  палачей! Что  же  хочет  от нее  генерал? Ясно, ее  тело или  жизнь ее  Эдика! Они  устроят ему  такую  западню, из которой ее любимый не выберется. Ладно, прочь эти  страшные  мысли, если понадобится, она  упадет к  ногам  генерала, не зверь  же он,  в конце  концов.
Она  чрезмерно перепугалась. Генерал  оказался  не так  страшен, как  представила    Эльвира,  входя в дом. Внешне  он  выглядел  на  удивление  молодо,  даже  приятен  лицом,  только  взгляд  темных  глаз жесткий,  пугающий,  холодно-безжизненный, но,  как  показалось Эльвире, стремящийся  расположить к  себе. Это  обстоятельство  больше  всего    насторожило  на  опасность.  Генерал встретил  ее,  в достаточно  ярком  свете  большой  керосинки,  подал  руку,  провел к  столу, представился  официально, усадил  ее  на  крепкий  стул  с  кожаной  обшивкой,   налил в  бокалы  красного  вина ей и  себе,  предложил  выпить  за  встречу земляков.  Эльвира,  робея,  пригубила.   Генерал осушил бокал и  стал торопливо  рассказывать о  том,  что очерствел  на жестокой  службе и  ему  захотелось просто провести  вечер с приятной землячкой,  не  более того,  ведь он  хорошо  знает ее  мужа,  тестя и   даже  способствовал им в  службе,  назначив   бригадирами,  и  теперь  хочет услужить ей,  как  красавице-землячке. Он  снова  предложил  выпить  вина. Эльвира  отказалась, но  он  настоял,  включил  патефон. После  короткого  шипения послышался  томный  голос  Вертинского,  который  звал кружиться  в  вальсе, и  генерал подал  ей  руку.  Она  не  смела  отказаться.  Они кружились  на  малом  пространстве  комнаты, и  Эльвира с непривычки,  а  скорее  от  худосочных  харчей,  какие  удавалось купить на те  гроши,  которые  она  привезла  с  собой, да дал  ей Артур  Александрович,  да  выменяла  на последние  свои  вещи,  подкармливая,  главным  образом, мужа,  почувствовала  головокружение и  попросила  усадить ее на  стул  или  отпустить  домой,  если у   товарища  генерала  нет  к  ней вопросов.
 Карцев  немедленно  выполнил  желание  дамы,  усадив  ее  на  диван,  но  Эльвира вспыхнув, пересела  на  свой  стул и повторила  просьбу,  сославшись,  что ее маленький сын  очень  боится  темноты,  а  хозяйка  долго  не зажигает  лампу,  экономя  керосин.
Генерал  согласился  со  столь веским  аргументом и  изъявил  желание  провести с  ней  вечер,  скажем,  через  неделю. Эльвира отмолчалась. Провожая,  генерал  вдруг  спросил у  Эльвиры, не  знает  ли  она некоего  Василия  Смирнова,  который сообщал жене Артура  Краузе,  что встречал ее мужа где-то  на пересыльном  пункте  военкомата?
Эльвиру  вопрос  ввел в  шоковое  состояние. Вместо  Эльзы  она получала такой  треугольник. Он     лежал в  землянке,  дожидаясь  своего  адресата.
– И дождался? – с  удивлением спросил  генерал.
– Мою свекровь  призвали  в  трудармию,  она не  успела  его  получить,  а  когда  вернулась, то  я  вручила его.
– Одно письмо?
– Нет,  их  было три,–  решилась  Эльвира  говорить  правду,  опасаясь того,  коль  Карцеву  известно  об  одном,  то уж о  трех,  тем более.– «Но как он об  этом  узнал?»–  подумала она.
– Очень  просто узнал. Разве вам   неизвестно,  что вся  почта, поступающая  в  адрес  переселенцев, просматривается  нашими  органами. Вам  не  кажется   несколько  странным,  что  неизвестный  Василий  Смирнов ежегодно  посылает одинаковые  по  содержанию письма  в адрес  жены случайного  знакомого  Артура  Краузе,  который  скончался от  болезни  сердца в  нашем  лагере?
– Я как-то  не  задумывалась  над  этим  вопросом,–  бледнея, ответила  Эльвира, пугаясь  своего состояния,  но  благо,  красноватый свет настольной  керосиновой  лампы  давал   неверный  оттенок цвета ее лица.
– А  вы  подумайте,  и  может быть,  на следующей  встрече выскажите  свои  соображения по  этому  поводу.  Только  я  прошу высказать  искренние  соображения. А  сейчас спасибо  за  проведенный в  приятной  беседе  вечер и  до  новой  встречи через  неделю, – генерал  протянул  руку  для  пожатия. Эльвира повиновалась  и  подала  свою. Она  у  него  оказалась холодной, как  лед,  да  и  весь  он  напоминал  ей  ледяную  статую,  только  говорящую, вызывающую оторопь  более разительную,  чем давало воображение  при  прочтении  «Медного  всадника», от  чего   молодая  женщина  вздрогнула.
«У него  и сердце  такое  же  холодное»,–  подумала  Эльвира,   высвобождая свою  руку от   затянувшегося  рукопожатия.
– Сколько  в  вас  энергии,  сколько  темперамента!–  воскликнул  генерал, жадно глядя на красивое,   полуосвещенное   лицо  молодой  женщины,  где  в  бархате  ресниц искрились голубизной большие  томные  глаза. – Да вы  меня  просто  зажигаете! Но,  будем  прощаться, иначе я  вас совсем  перепугаю,  и  вы  забудете  о  моей  просьбе:  подумать  о  странных  письмах. Кстати,  такое  же  письмо  получил однажды и  ваш  муж. Вы   знаете  об  этом?
– Нет!– Эльвира  говорила неправду. Вконец  перепуганная,  она сдавленным  голосом спросила.– Я  могу  идти?
– Идите,  хотя  мне  так  не  хочется  вас  отпускать.
Неверными  шагами  Эльвира двинулась  на выход. Ноги  у  нее  подкашивались,  и  она  боялась  запнуться  о  порог и  рухнуть. Еще  один  провокационный  вопрос – и она упадет  в обморок, и  тогда разоблачение  ее  свекра будет  неизбежным, а  значит,   и  ответственность за  побег из  лагеря  ляжет  на  семью,  прежде  всего, на Эдика,  на  нее и  на ее  милого Эдюшу. Какая  же  она  размазня, своим  малодушием   сейчас  погубит  всех!  Злость на  себя уняла  противную  дрожь в  коленях, и  уже  через  секунду  она  овладела  собой,  твердым  шагом пересекла первую  половину избы,  отворила  дверь и  скрылась в   темноте сеней, вышла на  улицу  с трезвой головой и направилась к «эмке».
– Синищук,  отвези фрау домой,–  услышала  она   голос  генерала.

Всю  ночь и весь следующий  день,  а  это  была  суббота,  Эльвира  провела  в  тревожном  ожидании  мужа. Тревога в  ней  гудела  и  шумела, как  катящийся  локомотив в  котором  она вместе  с  карловчанами тряслась долгий  сентябрь изгнания. Она плохо  спала, и воскресенье  встретила с  головной  болью. Почти  весь  день  она  старалась  быть  во  дворе, подскребала снег, перекладывала  дрова,  носила  их в  сени, беспрестанно  поглядывая на дорогу,  на  которой  должен был  появиться  Эдик. Разнаряженное солнце  весело  плескалось  в  лужицах и  ручейках вместе  с  воробьями,  но  оно  теперь не  радовало  Эльвиру  своей  игрой и тягуче перевалило  за  полдень,  стало  скатываться к  горизонту,  а мужа  все не было, и  теперь он уж точно не придет.
«Неужели его не  отпустили в  увольнение, но  трудовая  армия упразднена,  и  люди работают как  вольнонаемные? Неужели задержка Эдика  связана с генералом и  его  вопросами о  странных  письмах Василия Смирнова?»–  думала несчастная молодуха, у  которой  от  нехорошего  предчувствия  сжималось  сердце.

Глава  вторая

Белое  бездушное пространство  Крайнего  Севера с  бесконечными метелями  и  трескучими  морозами в  длинные  полярные ночи  и  надоедливым гнусом в  короткое  тундровое  лето,  за  которое  не  успеваешь  отогреться, все  также  без  изменений  хороводилось в  отведенное  время,  как сто и  тысячу лет  назад, так  и  теперь, когда  европейские семьи были насильно  заброшены на  край  земли, в  мертвую  полосу вечной  мерзлоты. Вопреки сатанинской  ухмылке власти,  намекающей  на поголовное  вымирание людишек,  они  все  же,  поредев  изрядно, спаслись,  не  утеряв  веру  в  свои силы,  сплоченные по  законам  инстинкта и организованные Гютенгером и  посланцем  Бога,  милосердным Агаповым,  стали даже укрепляться и размножаться.
  Кандайский    промысел филиал Дудинского рыбного   завода, кроме расширившегося дощатого здания, где разделывалась и солилась  пойманная  рыба, прирос тремя приземистыми жилыми  бараками с  подслеповатыми окнами-крохотками. Длинные,  гулкие  общие  коридоры разделяли бараки на две равные половины с небольшими комнатами и обогревались кирпичными  печками. В каждой  комнате размещалось  по  две  семьи. Границы, отведенные  для  семьи, обозначались чаще  всего самой  печью и  занавесками. По  бокам печек  гнездились  детские постели на  топчанах, вдоль  стен топчаны  для  взрослых,  над  ними  нередко,  чуть  ли  не  под  самым  потолком, второй  ярус для старших детей, превратившихся за  эти  годы  в  девушек  и  юношей. Глубже в тундру,  но  неподалеку, белели  свежей  рубкой несколько  индивидуальных  домиков. Их построили Степан  Статейнов, который  женился  на  Генриетте  Гартунг, милиционер  Мискин и председатель  артели Гютенгер. Построены отдельная  баня и небольшая  больница. Школа была  организована в одном  из первых строений переселенцев. Дети  учились в основном во  время  короткого  полярного  дня.
Зимней  долгой  ночью богомольные  женщины из числа католиков, собирались в  пустующую холодную  школу,  приносили  с  собой  сохранившиеся  образа  святых,  среди  которых  преобладала  Дева  Мария, и, подвесив к  потолку в  центре  помещения  жировик, молились. Сначала  женщин было  мало,  но  вскоре число  их  возросло,  сюда  же  потянулись литовцы,  а  также старики и  часть  из  молодых  мужиков.
Узнав о молящихся, Мискин  было дернулся вынести  запрет  сборищам,  но  увидев в  глазах старух  такой  испепеляющий  его   гнев,  что  заткнулся,  а  Агапов, принужденный властями  оставаться  на  промысле еще три года, посмеялся  над  ним,  сказав:
– Бог призывает  к  смирению,  а  не к бунту, учти  это  Мискин, не  будь  дубиной,  не  мешай  людям  жить по  Конституции.
– Опиум  то  для  народа,– казенно огрызнулся  Мискин,– мне,  Агапов,  тоже  сполнять  свои  обязанности надо.
– Сполнять,–  передразнил  его  Агапов,–  ты  лучше  перед  Ирмой  сполняй обязанности покрепче, мужиком  настоящим  будь,  а  не  просто  любовным  хахалем. Людям  заняться в  пургу  нечем, так  и  с ума  от  безделья можно  сойти,  а  тебе  хоть бы  что,  как   медведь  залег  под бок  к Ирме, на  подледный  лов тебя  не  вытащишь,  все заботы  на  Ирму посвесил. Я тут  людям хочу  предложить заняться  хоровым  пением, гляди,  не  вмешивайся.
– Ладно, пусть  поют. Только как  узнать,  что  они  антисоветские  песни не  будут орать? Языка-то я  не  знаю.
– Учи,  у  прибалтов  схожий язык. Потом,  откуда ж у них возьмутся  антисоветские  песни,  они  ж при  советах живут. Народные   песни,  думаю,  больше  петь  будут. Лютеране –  лютеранские хоралы, католики – свои.
– Струмент музыкальный  где возьмут?– не  соглашался  Мискин.
– Они  на  ложках  мастера играть,  мандолина  есть,  неужели  не  слышал  ни  разу их игру?
– Слыхал,  сам на  гармошке  пиликаю. Кабы  добыть!
– Вот  это   другой  разговор. Летом инструмент   Находкину  закажем. Пусть  из  Дудинки все,  что  можно,  привезет. Вот  ты   бы  взялся  за это  дело да  с  ним  сходил, а  то  ведь  совсем одичают  люди,  шаманка задавит.
– Че ж ты  раньше-то  молчал,  Агапов?
– То и  молчал, думал, не  до  песен им  будет в  первую  зимовку,  ан,  нет. Ошибся,    недаром Утесов поет: «Нам  песня  строить  и  жить  помогает,  она  как  друг  нас зовет и ведет.  И  тот,  кто с песней  по  жизни  шагает,  тот  никогда  и  нигде  не  пропадет»,–  пропел  начальник промысла  приятным голосом.
Эту  идею горячо  поддержали Август  Гютенгер, Гертруда и  Маргарита, которым  посчастливилось учиться  в  музыкальных  школах  на родине.
 Летом,  когда пришел  Находкин,  Агапову и Гютенгеру удалось с  его  помощью  собрать  струнный инструмент, создать ансамбль  и  хор.  Желающих  петь набралось  много. Люди в  годах  пели   на своем родном  языке несколько религиозных  хоралов,  школьники разучивали  современные песни  на  русском,  и  это  помогало  коротать длиннющую северную  зиму.
С особым пристрастием в  последующие  годы исполняли вынужденные  северяне старинный  обычай  изгнания  зимы. В  конце   марта,  когда  позволяла  погода, все  население  Кандайки  высыпало  на улицу,  делилось  на  две  группы –  зимнюю  и весенне-летнюю. Предводитель зимней  партии Герман  Вебер укутывался  в  шубу, надевал  на  голову корону  из  ветвей, приготовленных с  осени,  увешивал  ее  мхом  и  шагал  по черыму –  твердому,  как  камень  снежному  насту меж построек с  деревянным  мечом  в  руках. Его  слуги,  одетые  во  все  зимнее, с  торчащим  из подпоясок  мхом,  с  лопатами в  руках,  шли  за  ним приплясывая,  дико  покрикивая,  завывая ветром,  и  пели песню  Зимы:
Ich tret herein also stolz,
Komm aus einem wijden Holz.
Komm  aus den Meer geschwind,
Bring damit einen kalten Wind.
Hallera mein, der Winter ist fein!

Я  очень гордо хожу,
Придя из  дикого леса,
Быстро  пришел я с  моря
Принес  с  собою колючий,  холодный  ветер,
Халлера майн, прекрасная зима!

Король-лето,  а  им бывал  чаще  всего  Валера  Гейтц, одетый  полегче,  насколько  позволяла  погода, украшенный  венком из хвои, обернутый кусками  сетей, несет  в  руках  хвойную  ветку,  украшенную бумажными  лентами. Его спутники с граблями, веслами от  лодок, баграми, с  масками  на  лицах,  изображающие  домашних  животных, идут  навстречу зимней  кавалькаде  людей и  тоже  поют песни,  весело  свистят,  бьют в барабан, наигрывают  веселые  мелодии  на  ложках. Повстречавшись  с  Зимой,  Король-лето  ударяет своей  веткой  по ее мечу,  осыпает  Зиму истертым  мхом, властно изгоняет   из  деревни.   Спутники  поддерживают короля и  поют свою  песню:
Ich tret herein also Frisch,
Gruss die Herrn und Damen hinterm Tisch.
Gruss ist ein oder den andern nicht
Bin ich der rechte Sommer nicht.
Hallera mein, der Sommer ist fein!

Вот  выхожу  я  снова,
Приветствую господ и  дам за  столом,
Если  я  не  поздороваюсь с  тем  или  другим,
То не  быть мне настоящим  летом!
Халлера майн,  лето  прекрасно!
Шествующие  стороны  расходятся,  затем  поворачиваются  и  снова  сближаются,  дабы  продлить праздник. Повторив несколько  раз свои  проходки,  Зима с  Летом вступают в  смертельную схватку, которая заканчивается под всеобщее  ликование  толпы победой  Лета и  изгнанием прочь Зимы. Герман,  гримасничая и  дико  подпрыгивая,  грозится  заморозить в  следующую  зиму  всех, убегает со своими  спутниками под  улюлюканье  летников. Но это еще  не  окончательная  победа.  Зима  возвращается,  и  тогда наряженное  ее чучело  сжигают на  разложенном  костре в  расчищенном  от  снега  месте. Здесь  начинаются  танцы с  криками  и  шумом,  от которых,  по  преданию, из  деревни,  испугавшись,  убегает  все  злое,  мрачное,  черное,  нехорошее,  остается  доброе  начало, которое  закрепляется  всеобщим  хороводом и  получением подарков. Для   детей – это  жареные ломтики рыбы на лепешках, кусочек  сахара,  а  старших  обносят чарками  спирта.
Изнуряющая  длинная  зима,  прерванная  таким  торжеством,  несколько  отступала. Северяне оживлялись, хотя знали,  что  еще  долгие месяцы они  будут  ждать  солнышка  и  его скупого  тепла. Но  любое коллективное  выступление придавало  людям  силы, и Август Гютенгер со  своими  помощниками стремился, как  можно  чаще  проводить праздники со  старинными  обрядами.
 
 Валера  Гейтц, возмужавший и  окрепший за  эти  годы, с  потемневшим  лицом,  как  верхняя  корочка добротно  пропеченного  хлеба, сидел у крохотного столика на  низком  стульчике в  меховой  безрукавке спиной к   двери  и  строгал мороженую нельму в  большую  эмалированную  миску,  уже  в  нескольких  местах побитую, чернеющую опасливыми  пятнышками. Рядом, обутая в  меховые  высокие  сапожки, одетая в бязевые штанишки и кофточку,  поверх  которой тоже,  как  у  отца, надета поношенная песцовая  безрукавка,  толклась семилетняя Жанна. Она  терпеливо  дожидалась,  когда  отец закончит  приготовление строганины, круто  посолит  ее,  а  мама, одетая в  байковую  кофту и  длиннополую  юбку, управляющаяся  у  плиты,  заварив  травяной  чай,  подаст ломтик  ржаной, запашистой лепешки, и она, проглотив  слюнки, отведает традиционной в  обеденный  час  пищи. Младший ее  братишка  сидел у  печи  на  топчане,  закутанный в козью  шаль, привезенную еще из  Карловки бережно  носимую Бригиттой. Вите  вставать к  столу  запрещено,  он   простудился,    сопатит, а со  вчерашнего  дня на него навалился понос. Мама  только  что  сделала  ему  спиртовой  компресс,  и  собирается  кормить  его гречневой кашей, заправленной натопленным  рыбьим  препротивным  жиром. Жанне  такая  каша  не  нравится,  она лучше  будет  есть строганину с  лепешкой,  а  потом запьет  чаем.
– Не  хочу с  рыбьим  жиром,– капризничал  Витя,–  лучше рыбку мне  поджарь.
– И  рыбку  поджарю,  только  сначала  кашку надо  съесть,– нежно говорила Бригитта,  разогревшаяся  у  плиты, одетая в жакетку и брюки.–  Кашка  очень  полезная,  она  зубки  твои  будет  укреплять,  они  болеть  не  будут.  Папа смоляной  серы с  дядей  Герой наварили,  ее  жевать  станешь,  вовсе зубки  окрепнут и животик  перестанет  болеть.  Вон  как  Жанночка это  делает,  серу  из  ротика  вынула,  да  за  лепешечку с  нельмой  принялась.
–  Я  тоже  строганину люблю.
– Сейчас  тебе  строганину нельзя,  мерзлая  она,  а ты  больной,  тебе горячее надо  подавать. Быстрее  поправишься,  скорее за  строганину  возьмешься.
– Правильно говорит  мама.  Я бы  на  твоем  месте кашу  махом  уплел,–  повернувшись  к  сыну, сказал  отец.–  От  каши  даже  богатыри  не  отказываются.  В  ней  знаешь,  какая  сила!
– Сильней,  чем  в  строганине?–  недоверчиво  спросил Витя,  принимая из  рук  матери миску  с  кашей.
– А  как же,  каша это  тот  же    хлеб,  а  сильнее  хлеба  ничего  на  свете не  бывает. Так  что  уплетай гречку  за  обе  щеки,  пока  шаманка  не  прознала  про твою  еду. Она  гречку  больше  всего  любит.
Таинственной и недоброй шаманке четырехлетний Витя не  хотел ничего отдавать, он торопливо зачерпнул  ложкой в меру горячую кашу и  принялся   есть, но после третьей  ложки поморщился  и  захныкал.
–Что  стряслось?– нетерпеливо  спросила  мама.
– Животик заболел, какать  хочу.
– Животик, ах, как  некстати,– всплеснула  руками мама,–   я  же  компресс сделала, а  тебя  на  горшок  потянуло,  потерпи.
Витя захныкал  громче.
– Я его в шубу  закутаю и возле  печки посажу,–  сказал папа.
– Ага.  Пусть Жаннка не  смотрит, пусть уйдет за  занавеску.
– Больно  мне  нужно на  тебя  смотреть,– отозвалась сестренка,  жуя строганину.
– Все равно,  не  хочу,  чтобы ты  подглядывала.
– Жанночка, доченька, спрячься  за  занавеску. Ты  у  меня  умница, Витя  болеет.
– Он    противоза всегда,  надоело  мне за  занавеской сидеть.
–Тогда  иди к тете Кларе.
–Ага, она Лильке  расскажет,  как  у  меня  животик  болит  и  будут  смеяться,–  гнусавя, не  соглашался  Витя.
– Господи милостивый, за  что же  это   наказание  нам такое, когда  же закончится  тюрьма  эта!–  взмолилась Бригитта, – как  я  устала от  такой  жизни!
–  Видишь, Витя, как расстроил маму своими капризами, –  ввернул воспитательное словечко отец, –  ты же мужчина, должен равняться на меня, не хныкать.
Витя засопел и согласился справить нужду в присутствии сестренки.
Во  второй   половине комнаты,  отгороженной брезентовым  лоскутом,    находилось  семейство  Веберов, где часто происходила  аналогичная  суета.  Только  с  той  разницей,  что чаше  у  них  болела слабенькая здоровьем Лиля. Сегодня глава семейства  отсутствовал,  дежуря  в  качестве моториста и  механика  у  дизеля-генератора,  который   работал и  давал  электрический свет в  установленные на  промысле  часы. Метель,  бушевавшая неделю, несколько схлынула, и  Герман  должен  с  минуты  на  минуту  появиться,  чтобы пообедать. У  дизеля,  как  обычно,  дежурили по  двое человек сутками. Сбегать перекусить,  если  позволяла  метель,  можно  свободно.
Чаще  всего злополучную брезентовую  занавеску, о которой  говорил  Витя,  разделяющую не  занятое  печью  пространство,  чтобы  не  мешала, убирали,  так  как  таить  друзьям было  нечего. По  существу, у  них было  все  общее:  и  досада,  и  радость, простуды  и  насморки,  добытая  пища в разновременном Енисее и  на  его  берегах,   охота  на гусей,  турпанов и уток, на  пушного  зверя,  из меха  которого шили макасины и  унтайки, штаны, душегрейки-безрукавки, меховые  куртки. Они  жили  как  одна  семья,  только  на  разных  половинах крохотной  комнаты,  да  имели  идентичную    неприкосновенность:  детей  и  жен.
Валеру Гейтц в  домашней  клетушке  тоже  не  всегда можно  застать. Он   не  был  бы  самим  собой,  если  бы отказался  от  мысли  тайно  слушать мировые  события. В его  круг входили  лишь  трое,  кому  он  мог  безоговорочно  доверять:  это Август Гютенгер, Герман Вебер и Степан  Статейнов. Медленно, но напористо  он собирал детали к  радиоприемнику,  подобному,  что смастерил с  отцом в Карловке  и за  который  едва  не  угодил в  число  шпионов  и диверсантов,  обозначенных в  калининском  Указе  о  выселении. Здесь,  на  Крайнем  Севере,  он  ни  на  минуту не  отказывался  от  своей  мысли бежать в  Канаду к  своим  родственникам эмигрировавших из России в  конце двадцатых годов,  и ни  на  минуту не  забывал о  возможности собрать радиоприемник. Кое-что  ему  добыл   Артем  Находкин, кое-что Степан  Статейнов.  Только на  третий  год  упорной  работы  приемник  заработал. Они  слушали  сводки  о  ходе  войны,  теперь  уже  на  территории  Германии, о достижениях  на  трудовом  фронте. Первыми они  узнали  о падении  Берлина.  Но  с  окончанием  войны надежды их,  что  правительство  одумается,  вернет  им  отобранные  гражданские  права, не  оправдались. Они  по-прежнему  числились мобилизованными без  права  передвижения по  стране, лишенные государственной  поддержки в медицинском  обслуживании,  образовании и всех остальных правах.
Надежда на побег в  Канаду  у Валерия  умерла, можно  сказать,  окончательно,  когда он расписался под кабальным Указом Шверника…

Нарочные прибыли  декабрьским,  морозным и ясным  днем. Звонкие  колокольчики собачьей  упряжки  известили  о  том,  что на  Кандайский рыбный  промысел прибыло  зло. С  хорошими  вестями в  такую  даль  офицеры  из  особого  отдела не  потащатся.  Гостинец явно  будет не перевариваемый.   Начальство, одетое в  теплейшие собачьи  унты, в меховые  штаны, в   полушубки   и  богатые  песцовые  шапки, с  сытыми и  раскрасневшимися  от  мороза физиономиями, с  заиндевевшими  ресницами и бровями,  с  которых  они  обирали кучерявый куржак, повелело   взрослому  населению промысла собраться в рыбном клубе. Так  называли ссыльные  разделочный  цех,    самый  просторный и  приспособленный  для  проведения  собраний. С  тревожными,  хмурыми  лицами  шли люди,  как  думалось,  получить дополнительный  план ловли  рыбы на  будущий  год. Оказалось,  куда  хуже.
Поднявшись  на  разделочный  стол,  чтобы  виден был каждому ссыльному  хлюпику,  статный представитель государственной  безопасности  в  чине  майора сказал:
– Мы  прибыли к  вам  по  указанию нашего правительства  и  министерства, чтобы  огласить и  разъяснить Указ  Президиума  Верховного  Совета СССР. – Оратор  внимательно  оглядел толпу, одетую частью  в  меха, частью в  фуфайки,  отмечая  про  себя,  что оставшиеся  переселенцы вжились в  морозы  и метели не  хуже аборигенов. Он  знал по  рапортам  Мискина,  что за  эти  годы  тут  вырос  целый  деревянный  городок,  в  стенах  которого тепло и  относительный  уют,  достаточная  сытость, и  иные  бабы даже  рожают вполне  здоровых  детей.
«Мёд им  тут,  да  и  только,– неприязненно  подумал приезжий  товарищ,–  живут    себе  без  надзора, условие,   о  котором сообщу,  в  радость».
Майору вдруг  сделалось  жарко в  неотапливаемом   дощатом помещении,  задача  которого  оградить  людей  от  ветра и мокроты в  горячие  дни  путин.  Он  расстегнул  свой  меховик,  сдвинул  на  затылок  шапку  и  зычно  продолжил:
– Этот  Указ касается каждого переселенца. Вы закрепляетесь  на  данной  территории  навечно. За  побег или  самовольный  выезд виновный будет  наказан  20  годами  каторжных  работ,  а  лицам,  укрывающим  беглеца, грозит  лишение  свободы  на  пять  лет.
 Оратор не  подозревал,  что слова  его,  как  отточенная шашка с плеча  рубит  головы слушателям,  вонзаются как  штык в  сердце  по  самую  рукоять, растаптывают  душу  жесткой  подошвой  унтов. И  когда  окончил говорить,  увидел,  что в  живых вокруг  него  никого  нет. Ни  литовцев,  которых  осталась горстка,  ни  немцев,  которых тоже  изрядно  поубавилось,  но все  вместе, к  удивлению начальства, еще  ни  разу  не  сорвали  напряженные  планы лова  рыбы. Он  увидел,  что  вокруг  него  стоят  не  люди, а белые мумии,  бессмысленно  смотрящие  на  него,  словно  он  не  огласил  важное решение  народной  власти. Он  подождал с  минуту, давая  время  на  размышление. Но рты у  мумий плотно  сжаты,  только  лица  из  белого  окрасились в  черное,  траурное,  как  на  похоронах верующие  христиане закутывают себя  во все  мрачное. Молчание  злило  и  раздражало  его.
– Вам  что,  не понятен  Указ товарища  Шверника?
В  ответ гробовое  молчание.
– Так, не  хотите  признавать?  Или  молчание –   знак  согласия?
В  ответ – ни  слова. Оратор, бледнея, взревел:
– Бунтовать! Да я  вас за  неподчинение  упеку туда,  где  Макар  телят  не  пас,  под  расстрельную  статью  подведу! – оратор бешено  вращал выкатившимися  из  орбит зенками.– Гютенгер, ты  здесь  старший,  немедленно  распишись под  Указом, и чтоб  каждый расписался,  вот  список!
Пока погрузневший, с отекшим лицом и мешками под  глазами Август,  в  изрядно поношенной оленьей куртке  с  капюшоном  протискивался сквозь  плотно  стоявших своих  горемычных соотечественников,  раздался возглас,  обрадовавший особиста:
– По какому  праву  на  вечное  поселение,  за  какие   провинности?
– Кто  такой?– взвинтил  голос оратор,– подойди  сюда,  я  разъясню.
Никто,  кроме  Августа, не  двигался. Помощник начальника сказал:
– Это Гейтц, товарищ  майор,  он   у нас  на  особом  счету,  хотя  и  ударник.
– Вы же ждали  от  нас  вопросов. Молчали, вам  не   нравилось,  спросил – сразу на  особый  счет  попал,–   едва  сдерживая  себя  от  вспышки  гнева, сказал  ровным  голосом  Валерий.
– Нам  все  ясно, нам  ничего не  надо разъяснять!– закричала  перепуганная  Бригитта,  почувствовав,  что  сейчас  она  навсегда  лишится мужа.– Я  его  жена,  я  за  него   ручаюсь,  и  сейчас подпишусь  под  Указом.
– Вот  так-то  лучше, жаль, места  для  него в  упряжке  не  найдется, а  то пришлось бы беседовать с  ним в  Дудинке,–  удовлетворенно  сказал  майор,– проходите, и вслед  за  своим   председателем  расписывайтесь,  иначе  будем разговаривать  по-другому. Указ –  это  закон. И  точка, его  надо  исполнять.
– Как  же  на  морозе  расписываться,  чернил на  спирту у  нас  нет,–  развел  руками  Август.
– Вот  грифель,  он  пишет.
Гютенгер  вынул  руку из  меховой варежки,  взял  толстый,  остро  отточенный  грифель и  расписался перед своей  фамилией,  стоящей  в  списке  первой.
– Следующий,– приказал  помощник,  ворохнулся,  обнажая малиновые  петлицы  на  кителе.
 Малиновая безжалостная  метель завевала  в  рыбном  цехе, умораживала перепуганных  бедолаг,  показывающих  раз  за  разом  на бесчеловечно  тяжелых  путинах  свою   лояльность к существующей  власти,   покорность  порядкам,  она  жгла сердца похлеще,  чем  свирепые  белые  бури секут  лицо человеку, оказавшемуся вне  укрытия.  Да  где  ж  может  взять  природа такие  средства,  чтобы  так унизить  и  растоптать  человека?  Нет у   нее  таких  средств,  только  сам  человек-зверь выдумывает  такие  меры,  такие  пытки,  какие  переносятся  человеком  на  пределе  его  возможностей.  Но  и  нередко   не  выносящих  их.  Почему Всевышний  не  создал того  неотвратимого закона,  когда  бы  пыткарь по  прошествии  некоторого  времени  сам  же  попадал    на  эти  пытки!? Сам   бы  оказывался  в  таких же  жутких условиях, что создал  другому,  сам  же  бы  жрал  тех  крыс,  которых  подбрасывал  своей  жертве в каменные  мешки карцеров,  сам  же  бы превращался  в  ледяную  статую или  горел  на  костре,  как  только  что замороженный  или  сгоревший  от  его  руки  человек! Как  бы  разевали  рты эти  откормленные  красноперые бугаи,  окажись  они  на  том  же  месте,  что  и  эти безвинные бедолаги, под  окрики   подписывающие себе  неволю?
Несправедлив созданный  мир жизни человеческой.  Только  полет и  вращение планет подчиняются  строгим законам,  все  остальное – на  усмотрение  сильного,  а  слаб  у  него  разум  или  могуч – дело  третье,  не  касаемо вечных  и строгих законов  Вселенной. Но  разве  младенец  виноват,  что  отец  родил  его калекой,  не вскормил  его с  молитвой? Так  и  придется  страдать  ему,  забиваемому  насмешками,  да  и,  нередко,  палками…

Спустя два дня после шокирующего Указа, Валерий Гейтц, Герман и  Статейнов собрались в хорошо натопленном, уютном  доме Степана для  игры в  подкидного,  чтобы  убить  время. Генриетта иногда присоединялась к компании, но чаще всего уходила в барак к подругам, если позволяла погода. Вот и сегодня она оставила игроков, зная, что карты – не главная  цель, а послушать  запрещенные  радиопередачи. Из  тайника в  печи   Валерий  вынул неказистую  конструкцию радиоприемника, и вскоре  собравшиеся через  наушники   услышали  «Голос Америки». Диктор  на чистом  русском  языке  комментировал статью газеты  «Известия», в  которой отмечалось,  что  все  советские  люди  приветствуют и  отмечают 10  декабря –  День  прав человека, провозглашенный Генеральной  Ассамблеей ООН.  Это  событие  является   признанием  важнейшего  документа ООН – Всеобщей  декларации прав человека, принятой в 1948 году, которая символизировала торжество гуманизма  над крайней  идеологией фашизма  и расизма. В  разработке  декларации  принимали  активное  участие  представители Советского Союза. Она  закрепляла ряд  важнейших политических,  гражданских и  социально-экономических прав,  которыми должен пользоваться каждый  человек на  земном  шаре, обладать всеми  свободами и правами без какого-то ни  было  различия в  отношении  расы,  национальности или  социального происхождения.
Советский  Союз горячо одобрил   все  положения  декларации и последовательно  выступает за  осуществление их  на  практике. Это  выражается, в  частности,  в том,  что в  социалистическом  государстве полностью ликвидированы все  формы расовой и  национальной дискриминации и  угнетения».
– Вы  слышали,  что  пишет газета  «Известия». А как  же понимать  Указ  Шверника  о  нашем  вечном  поселении на  Крайнем  Севере?–  зашептал Валера. Но  передача  продолжалась, и  голос диктора доносил:
«К  сожалению, по  нашим  сведениям, одобряя  Декларацию прав  человека,  сталинский  режим только  прикрывается ею,  на  деле в его  лагерях содержатся  в невыносимых  условиях  сотни  тысяч  немцев, чеченцев,  ингушей, литовцев,  эстонцев,  латвийцев, финнов…» В  приемнике что-то  запищало, затрещало. Валерий принялся   настраивать уходящую  волну,  но  напрасно, передачу глушили,  как   бывало  уже  не раз.
– Если  бы  я  не  был  сам  узником, я  мог  бы  не  поверить «Голосу»,– сказал  Герман.– Но дискриминация  налицо. Узниками этого  промысла нас  сделали навечно. Я   и  мои  дети должны здесь  жить и окочуриться?
– Надо  написать письмо в ООН и  рассказать,  как лживо  поступает наше  правительство  в  отношении репрессированных  народов,–  сказал  Валера.
– Написать  не проблема,  как  переслать?–  задумчиво произнес  Степан. – В  Дудинке  у  меня  есть корешок-летчик. Мы  с ним на  одну  парту сопли  мазали. Но   и он не  бог, может  дотартать  письмо  только в  Красноярск,  в  лучшем  случае – в  Новосибирск,  а  дальше – амба. 
– Надо летом попытаться  бежать. Добраться  до  железки и  махнуть  на  Дальний Восток.  Там  на иностранный корабль  забраться и  уплыть,–   лихорадило,  как  всегда,  Валеру.
– Заманчиво,  но  обманчиво. В  Дудинке все  баржи,  идущие  на  материк, немецкие  овчарки  вынюхивают,  не  спрячешься,  порвут в  клочья. Бывало такое  и  не  раз,–  сурово  произнес  Степан.
– И  все  же  я,  пусть  простит  меня  Бригитта, попытаюсь  сбежать.
– Это будет  предательство,–  возразил  Герман.– У  тебя  семья, двое  детей,  ты  не имеешь  права  рисковать своей  жизнью.
– Что же, согласиться  с  вечным  поселением? Семью я  потом вытащу.
– Надо  ждать,–  сказал Степан,– не  может житуха надолго замертветь, остаться  заколдованной. Когда-то  же ОН отдаст  концы. Вот  тогда все  изменится.
– Сколько  же  ждать? Он  кавказец, а  у них  здоровье крепкое.
– Это  у  горцев,  а  он –  какой  горец. Все  время в  напряге,  трясется,  как  трясогузка, за  свою  жизнь,  всюду  ему  мерещатся  заговоры. Нет,  он  долго  не  протянет,  на кобылий котях  изойдет. Помяните  мои  слова.
– Мы тоже долго  не  протянем. Смотри,  все  наши  старики уже  в  могилах. Сколько нас осталось,  половина.
– Всякая борьба  с  властью обречена на  смерть,– сказал  Герман.– Ты,  Валера,  первый попадешь под  расстрельную  статью,  если   будешь собачиться  с особистами.
– Но  что я  такого сказал, только  спросил?
– Что ты  меня-то  убеждаешь!– рассердился не  на шутку всегда  спокойный  Герман.
– Герман  прав. Всю  силушку  мы  должны  тратить  на  выживание:  добывать  харчи,  теплую  одежку и  ждать. Вечного  ничего  нет. Я  это вам  говорю,  как  старший товарищ.
– Досадно и  противно!  Мы не можем  рассказать даже то,  что  знаем  о  Декларации,  то,  что  творится  в мире:  сразу стукачи  из  нашей  же  среды  донесут,–  удрученно сказал  Валера.
– К  сожалению,  ты  прав.  Прячь приемник,  говориловка  на  сегодня  закончена,– сказал  Степан.
– Глушат  даже  здесь,  на  Севере. Неужели установки  есть в   Дудинке?
– Ха,  Норильск  растет не  по  дням,  народ  там  всякий: уголовники,  политические, бывшие  пленные.  Войск  там  напичкано порядком,  как  же  вражеские  передачи  глушить  не  будут,–  сказал  Степан.
– Влип  ты   с нами, Степа. Как жену и  дочку  будешь  отсюда  вывозить?   Генриетты  этот  зверский  Указ  тоже  касается.
– Пока  война  шла, я не  настаивал на  регистрации брака.  Теперь,  когда  дочке  скоро в  школу, поеду  в  Дудинку и добьюсь официального документа о  браке,  запишу  их  на  свою  фамилию.
– У  тебя  может  получиться. Находкин  же   добился  своего. Увез мою  мать с  сестренкой на  материк.
– У  Находкина  связи. Но  тебе, парень, смекаю, зуб  на  него точить нет  резону. Он  много  добра каждому  наковал, мать  твою от  цинги  спас. Летом сюда  с  ней  приходит.
– Я  зла  не  держу,  с  чего  ты  взял,  Степа. Обидно свою  молодость на  краю  земли проводить,  да  еще  стоять  на  особом  учете. За  что?  За  то,  что  вкалываю и  их,  дармоедов,  кормлю? Видел,  как  вырядились,  ярмо  на  шее, а хари какие сытые!
– Я бы  тоже  с  Валеркой  в  Канаду  рванул,  если  бы  не  семья.
– Почему  вы  Канаду  оженили,  а  не Германию?
– В  Германии был  фашизм. У  нас идеология хоть  и  расходится с  практикой, но в  школе мы  много чего  хорошего  почерпнули. Я  лично –  человек  мирный,  никого не  хочу  убивать, никого  не  хочу  порабощать.  Канада  никогда  не  воевала,  и  думаю,  не  будет. Вот  там  я  хочу  жить. Там  свобода. Туда удалось перебраться многим советским немцам. Живут они там припеваючи.
– Да,  но  она  за  тридевять  земель,–  с  сожалением  сказал  Статейнов.– До  вас я как-то голову политикой  не засорял, не  морочил, о  правах человека ни  шута не  петрил.  Грешным  делом,  думал,  за  вами  грешок  есть. Но теперь,  когда пуд  соли  с  вами  слопал, понял многое. Главное, причину  наших  бед раскусил, и как  рыбак скажу:  рыба   гниет с  головы, но Россию не  кину,  как  последнюю бабу:  она  моя  родина!
– Степа,  видеть,  понимать –  одно дело, а  быть в  шкуре барана,  которого  на  убой  тащат,  совсем   другое  дело,– сказал  Валерий.– Я с  Волги никуда  драпать  не  собирался,  там  моя  родина. Крайний Север  – не  моя  родина. Я  хотел с  Германом воевать  за  свою  Волгу,  нам  не  дали. Как же    мне  относиться к этой  рыбе,  которая  гниет  с  головы?
– Посади  тебя  в карцер без  вины,  ты  же  не  будешь  благодарить судьбу,  а  будешь  мечтать,  как  бы  поскорее из  него  вырваться, – поддержал  своего  друга  Герман.– Ты    нам  рассказывал,  как в  Крыму  дважды загорал после  хороших  путин. Тянет  же  тебя к солнышку, к  теплому  морю.
– Тянет, но  пройдет сезон,  я  снова  здесь, на Севере  Крайнем. Привычка. Он  для  меня,  как  зазноба.
– Привычка,  когда  добровольно. А  нас  на  вечное  поселение,  никаких поездок! Мы  что,  прокаженные?
– Бунтарь ты, Валера.
– Бунтарь,  потому  что  считаю  себя  человеком. Я  учиться  хочу,  изобретать  новую  радиоаппаратуру. Может  быть, я мог  стать  ученым в  этой  области, а  ловлю  рыбу  с риском  попасть  под  расстрельную  статью.
Мужики еще  долго  обсуждали  свое  житьё-бытьё,  а за  стенами домика  полыхало  северное  сияние,  забрасывая в окно свой  тусклый фосфорический  свет,  скупой  и  холодный,  обманчивый  своей  красотой,  как  обманчивы  были  песни о  счастливой  жизни в  стране Советской. Эти песни   сочиняли благополучные  поэты  и  композиторы, они часто звучали в  эфире, и Гейтц ловил их  самодельным  приемником.  Они никогда  не  воспринимались им с  той  помпезностью, с  которой  исполнялись   солистами,  дуэтами и  хорами,  всегда  вызывали презрительную  усмешку. Теперь,  когда  он узнал  последнюю волю своего  правительства о  дальнейшей  судьбе поселенцев и стал  обладателем  знаний о  Всеобщей декларации  прав  человека,   стал  презирать  эти песни и  даже  ненавидеть,  как ненавидел приезжего гэбешника, взявшего  его  на  особый  учет.
Валерий  не  знал,  что занузданный статусом  вечного поселенца,  живя на краю земли  в   затерянной  Кандайке,  он имел  огромное  преимущество  перед такими  же полуузниками,  как  и он,  но  живущими вблизи  дорог,  сел  и  городов. Ему  не  надо  было ежемесячно ходить  и унизительно отмечаться в комендатуре,  сообщать о  себе,  что  он  никуда  не  сбежал, а по-прежнему тянет  каторжную  лямку там же,  где  ему определено  быть. В  органах  догадались,  что такой  комендатуры в  Кандайке  не  требуется, бежать можно  лишь к  своей  смерти, и  функцию надзирателя с легкостью выполнит один  милиционер Мискин, повышенный  в  чине и  вынужденный  слиться воедино с переселенцами,  тем  более что приглянувшаяся  ему двадцатилетняя литовка Ирма прижила с  ним  мальчика,  а  затем  и  девочку, и  принужденный  обществом, он получил от  председателя  артели  Августа  Гютенгера документ,  заменяющий  брачное  свидетельство, скрепленный печатью  начальника  промысла. Такой  документ,  впрочем, получил и  Степан  Статейнов, и  все  остальные  пары,  которые избрали  друг  друга  для  совместной жизни.

Глава третья

Эдуард  держал огрубевшими  пальцами справку и с  волнением   посоловелыми глазами,  как  у  пьяного, смотрел  на этот клочок  бумаги,  дающий  ему  свободу.  Вдруг ему  сделалось  неимоверно  жарко в  вышарканном,  латаном-перелатаном   свитере и  таком  же залатанном кожухе,  придававшем  ему  вид  оборванца,  чем,  кстати,  не  отличалась длинная  очередь  изможденных с бледно-костистыми  лицами,  словно  затянутых  пергаментной  кожей, мужиков.  На  лбу у Краузе  выступил  пот,    еще  раз он  внимательно прочел свой документ о  демобилизации  из  трудовой  армии,  который  только  что получил в комендатуре Краслага,  и  счел его  неверным.
– Товарищ старшина,  надо  переписать  справку,– сказал Эдуард с  дрожью в  голосе,  возвращая  ее   писарю.
– Это  почему?–  устало  спросил тот,– смотри  вас  сколько,  а  я  один.
– Вы неверно  написали  мою  фамилию. Я  Краузе,  а не Крузе. И  жена  у  меня  Краузе, и сын.
Старшина недовольно  взял справку, тупо  уставился в  написанное, затем  вернул ее владельцу.
– Тебе  не   одна  ли  холера жить с  буквой  «а» или  без  нее. У  меня каждый  бланк  на учете. Понял?
– Спишите  как  испорченный бланк, но  такую справку я  не  возьму,– Эдуард  обливался  потом страха  перед  пропастью самодурства старшины-писаря,  но  говорить  старался  спокойно.
– Не  возьмешь –  твое  дело. Следующий.
Следующим  был  Роман Майер. Рябоватое  лицо  Романа весной отчетливо светилось  веснушками, отмытое  вчера  в бане у  тетки  Ирины, оттертое мочалкой  посветлело от лагерной  черноты, рыжеватые  брови  кустились, и светлые  глаза  излучали довольное  успокоение  производимой  процедурой выписывания  вольных  справок.  Но неожиданное  препятствие,  на  которое  натолкнулся  его  друг, смахнуло  с  лица  успокоение и    добродушие,  набросив на  него  печать раздражения  и злости. Навалившись  на  барьерчик  грудью, за  которым  сидел  писарь затверделой красномордой  тумбой,  Роман  с  натугой,  словно  катя в  гору  нагруженную  гравием  тачку, отчего его  рыжевато-веснусчатое лицо еще больше  покраснело, заговорил:
– Следующий я,  товарищ  старшина,  но  я  подожду,  пока  вы Краузе  не  исправите   фамилию. Это  для  человека  очень  важно.  Я  тоже  не  соглашусь,  если  вы  напишете мою  фамилию  без  одной  буквы.
– Откуда вы  такие  умнаи да  разумнаи взялись? А-а,  у вас среднее образование? Ну-ну, а  я, вишь,  не  успел,  война  захлестнула.
– Да-да,  товарищ старшина, она  всех  захлестнула, если  не хотите   новый бланк использовать,  то  зачеркните фамилию. Сверху  напишите правильно, тут же:  «исправленному  верить»,  распишитесь, поставьте печать,– голос  Эдуарда  звучал спокойно и  убедительно,  без  всякого  надрыва. Старшина  на  несколько  секунд  задумался,  набычившись,  но  глянул  на  очередь,  таращившую  на  него просительные  глаза, вздохнув,  вымолвил:
– Мазня  получится. Баста,  уговорили.  Выдам  новую, –  и он  принялся  старательно  писать.
Выйдя  из  комендатуры, друзья окинули  повеселевшим  взором прилегающую  улицу.  Она  необычно  оживлена, у  крыльца, словно у  магазина  за  хлебом, толпился  черномастный, телогреечный люд в  тряпочных шапчонках, в ушанках. Нет,  подумалось Краузе,  не  за  хлебом,  а  за  свободой, она  драгоценна,  нет,  она  бесценна! Ее ни  к  чему  не  приравняешь,  разве  что к  жизни? Но если  свобода все-таки    имеет  цену,  то  исчисляется миллионами рублей.   Как  же решилась власть выбросить  на   рынок людскую  свободу? Конечно,  она  не  полная,  ущербная, предписано встать  на  учет по  месту  жительства  и  ежемесячно  отмечаться, но  все  же ошейник  снят,  можно ходить  без конвоя. Эта усеченная  свобода  дает  право   на выбор   труда,  в  частности, дорогого  ему  земледелия,  дает  право ходить по  улицам  колхоза, выезжать в   поле на  пахоту,  на  сев, в  лес  на  заготовку древесины  для  постройки  дома.  У  Валерки  Гейтца в  Карловке были  голуби, как-то  Эдик  решил  покормить  их,  забрался  на  голубятню с  кормом,  засунул  руку через  дверцу, насыпал  пшена. Воркуя,  голуби  слетели  с  нашеста и подступились к  кормушке. Чтобы  не  мешать птицам кормиться,  Эдик  отдернул руку и нечаянно широко  распахнул  дверку.  Не  успел  он  сообразить, как  голуби,  даже  не  клюнув  проса, стремительно бросились к  дверце  и   взвились  ввысь!
Валерка  засвистел,  замахал руками внизу,  Эдик  тоже.  Голуби долго  кружили  в  небе, то  падали  вниз в  пике,  сложив  крылья,  то  взмывали  ввысь, делали  замысловатые кульбиты. Они не  думали  о  насыпанном  корме,  они  забыли  о  нем, они вырвались  на  свободу,  и  только  тогда опустились  к  голубятне,  когда вволю налетались,  нажились  той  естественной  своей  жизнью,  какая для  них  предназначалась Всевышним. Тогда  Эдик не  придал  значения поведению пернатых  друзей,  а  теперь,  вспомнив этот  эпизод, понял,  насколько  дорога каждому  существу  свобода,  тем  более мирному человеку,  трудяге и  добряку. В  том,  что всеми  этими  качествами обладает  он  и его  друг Ромка, большинство  тех,  с  кем   тащил каторжную  лямку,  он  не  сомневался. Большинство  из  собравшихся людей  у  комендатуры  голодны,  но  они  терпеливо  ждут  своей  очереди,  стремясь  получить  бумажку,  дающую  право  на  эту  полусвободу,  а   уж  потом пойдут  решать  проблему  живота с  теми  скупыми  сбережениями,  какие  удалось  скопить каждому  за  последние  два года,  как  стали  более-менее  платить за труд  сверх  пайки. Эдик  смотрел  на  знакомые  лица: у  одних  они  опухшие  от  голода,  у  других –  от почечных  болезней,  у  третьих –  высохшие,  со  щеками  втянутыми в  полость  рта, у  четвертых – сохранившие  силы, почерневшие  от  мороза,  солнца  и  ветра,  как  и у  них  с  Ромкой,  но у  всех с  одинаковой  силой в  глазах светятся  огни  надежды на  обретение  долгожданной,  хотя  и  обкусанной,    свободы. Они  не  уйдут  от  двери из боязни,  что не  дай Бог, не   получат  бумажку сегодня,  потому  что   завтра возьми  да  подуй  иной  ветер,  и  они   будут   ругать  себя за  то,  что  не  воспользовались  единственным  днем,  единственной  возможностью вырваться из-за  колючей  проволоки.  Нет,  они  не  испытывают  благодарности,  как  и  он с  Ромкой,  за эту  щедрость  правительства,  они, пожалуй, уж  навсегда  утратили   это  чувство –  благодарить  власть,  они   будут  молчать,  если  кому-то  вдруг  вздумается  спросить: благодарны  ли  узники  партии  и  правительству  за  свое  освобождение?  Разве что    найдется малодушный  стукач и  подаст  свой  голос,  но  все  равно  этот  голос  будет  фальшивый,  противный каждому,  особенно  тем,  кто стоически  выдержал вербовку  особистов и имеет  свое   мужественное  «я». И  не  щедрость заставила  пойти  правительство  на  такой  шаг, не  гуманистические  побуждения  к  своим подданным: заставила   экономическая  целесообразность не держать   рабами работоспособных  людей с малопроизводительной  отдачей, сократить  огромную  армию  дармоедов-охранников  с  красными  петлицами. Подстегивает не  только нехватка  всюду  рабочих  рук после  столь сокрушительных  и  невосполнимых  потерь мужика-ломовика на  арене битвы  с  фашизмом,  но все  чаще  и  чаше  появляющиеся  вопросы  международников:  а  сколько  же  у  вас,  маршал  Сталин, людей за  колючей  проволокой?  Не  пора  ли переходить  на цивилизованные европейские  стандарты в защите  прав  человека? Как ни  скрывай  от  прессы миллионы зеков,  а  просачивается  информация  на  Запад, где  называют  точные  цифры контингента,  удерживаемого  за  колючкой. Вот  и назрел фурункул. Гной пора    выдавливать.
Эдик смотрел  на  своих  соотечественников и  видел в  толпе всю цветистую карту страны.  Кого  только  тут нет,  откуда только не  пригнаны сюда  люди! Получается, послабление вышло  не только   немцам,  но  и  другим репрессированным  народам. Эдуард  знал,  что  за  годы  войны  из  Краслага  несколько  раз набирали  зеков на  фронт  в  штрафные  батальоны.  Опустеют  бараки, но  не  надолго:  новые  осужденные валят толпами,  занимают покинутые  места. Но пройдет  какое-то  время,  опять  слух ядовито  расползется  по  лагерям: новые военные  покупатели  пожаловали,  вновь из  зеков формируют  батальоны. Что  же  это  такое:  так  плохи  дела  на  фронте,  так обезлюдела   страна, или это  такая  политика –  осуждать  миллионы  и  бросать  затем  их, как  пушечное  мясо,   на  искупление  своей  вины?
Нет,  не  понять этого  Эдуарду  Краузе,  не дотумкаться до  змеиной  логики,  ни во что  он не  верит,  как  не  верят  эти люди,  стоящие  в  очереди  за  клочком  свободы. Что  бы  на  это  сказал  его  отец?
Эдуард  ошарашенно  смотрит  на очередь,  на  свой  документ,  и, не  веря  себе,  говорит:
–Так  нам  точно  выдали документ с  правом   передвижения без конвоя?
– Как  будто,–  ответил  неуверенно  Роман.
         – Хорошо,  что  посмотрел, а  то  бы  превратился в  Робинзона  Крузе.
– Твоя  внимательность  не  подвела.
– Я  знаю, как  в прошлом  году Андрею Поппу,  старому  отцовскому  дружку, в  этой  же  комендатуре  переврали  фамилию. Он стал Бопп. Пойди  докажи теперь,  что  он  родственник своему отцу,  матери, брату, сестре,  что  он  был  одним  из  лучших в нашем  районе  председателем,  что  диплом агронома,  полученный  еще  до войны его,  а  не  украденный.
– Да,  черт  возьми, дело  серьезное. Ну,  а   теперь двинули  на  вокзал,  узнаем,  когда  идет  наш  поезд. Я так  хочу побыстрее  отвалить из  этих  мест, где  столько натерпелись,   ты  не  представляешь!
– Как  это не  представляю? Сколько  здесь  людей добрых похоронили. Андрющу Гютенгера,  Роберта  Шварцкопфа, Валеркин  отец  погиб, Шнайдеры сгинули,  твой  отец неизвестно  где?…
– Что ж о своем отце  не  вспоминаешь?
– Об  отце  особый  разговор.
– Ты  что-то  недоговариваешь?
– Тебе  Мария  ничего  не  говорила?
– Нет.
– Молодец,  кремень.
– Ты  о чем?
– Она  клятву  дала  молчать, и  молчит.
–  Мне-то  могла бы  сказать? Не  чужой.
– В  нашей ситуации, Рома, чем  меньше  знаешь,  тем  лучше.
– Ну,  знаешь,–  обиделся  Роман,– что  только  мы  с  тобой  не  испытали,  что только  не  прошли, и все же  я,  выходит,  не  заслужил  доверия,  даже  жена что-то  скрывает.
– Вот  нелегкая  дернула  меня  за  язык. Видишь, куда  может  завести неосторожное  слово. Так что  брось  обиду,  жену  не  допытывай, она  клятву  дала. Нехорошо нарушать  клятву даже  из-за  любви.
– Ты, как  всегда,  прав. 
Друзья пришли к  вокзалу станции  Решоты и стали  выяснять расписание поездов. Оказалось,  что поезд   до  Красноярска  идет завтра утром. Они  успевают. Но  вот  билеты будут  продаваться  за  час  до  отправления  поезда.
Эдуард  предложил  другу  заглянуть в магазин,  где  продавались  книги, посмотреть,  нет  ли  там каких  учебников по  агрономии. Эдуард решил   учиться  на  агронома. Как получится,  если  можно,  то  заочно,  если  нет, то самоучкой. Роман тоже  мечтал   об  учебе,  только  его  больше  увлекала  техника, и он решил  в  будущем  учиться  на  инженера.
Интересующих книг друзья в  Решотах  не  нашли  и  заспешили в деревню к  женам,  которые   сидят  на  чемоданах.

Эдуард в  своем  определении был  не совсем точен. Жена  его сидела на  чемоданах, начиненных  иголками. Если  бы  в тот  воскресный  день  два года  назад  он пришел на  свидание к  жене,  она бы  рассказала  о приглашении   Карцева на  аудиенцию,  прямо  сказать, интимную  беседу,  выяснила бы в  деталях все  о  письме Василия  Смирнова,   полученное  Эдиком в  конце сорок  второго  года,  о  его  содержании, и  они  бы с ним  придумали верный  ответ Карцеву.  Теперь же  она не  знала, что  говорить. Ведь  она    не знала, насколько глубока  информация у  генерала  о  реальном  Василии  Смирнове? Знала  она, правда,  что  Эдик  больше  не  получал такие  треугольники.  Видимо,  Артур  Александрович опасался  поставить  под  удар сына.  Она  пыталась  вспомнить о содержании  письма,  скупо  рассказанном  Эдиком. Все  сводилось к  тому,  что  они втроем,  этот Смирнов, Эдик  и  свекор, познакомились в военкомате на  пересыльном  пункте.  Смирнов  уже  знал,  что Эдик  и  отец едут в  Краслаг  на  лесоповал,  а  он  на  фронт. Писать  Смирнову некому. Вот  он  и решил  написать с фронта,  а  может  из  госпиталя, адреса-то  нет, письмо  своим  случайным  знакомым, что  жив,  воюет. Что  тут  такого  крамольного  нашел   генерал,  она  понять  не  может? Но, зная всю правду о своем свекре, Эльвире  было страшно за свою семью.
С  письмом  Эдику выходило вроде все  логично,  а  вот о  письмах  к Эльзе  есть вопросы. Первый, как  сказал  генерал:  почему  случайный  знакомый Артура  Краузе  посылает  ежегодно  его жене  письмо одного содержания. А оно  гласило: «Уважаемая Эльза,  случайно  встретил на пересыльном  пункте  вашего  мужа, доброй души  человека, и  по  его  просьбе сообщаю  вам о  нашей с  ним  встрече перед  отправкой его с  сыном  Эдиком  в Краслаг на  лесоповал. Желаю  вам здоровья и  победы  над  фашистами. Боец  Красной  Армии Василий  Смирнов».
Эльвира скажет  генералу,  что Краузе  просил свободного  человека сообщить  жене, куда их отправили  работать. Ведь ничего ясного с призывом  тогда  не было. Думали, что  на  фронт, оказалось – на  трудовой  фронт. А  почему пришло три письма – непонятно?
 Всю  неделю Эльвира, как в арифмометре, прокручивала  в голове эти  ответы,  надеясь,  что  все же появится  Эдик, и кое-что  удастся свести к одному знаменателю.
 Но  Эдуард не  приходил,  зато  в  назначенный  час  к  дому  подкатила  знакомая «эмка»,  из нее  вышел Синищук и вальяжно,  как персона, знающая  себе цену,  направился в  избу. Эльвира видела    из окна  как  он брезгливо  обходит  островки оттаявшей  земли  во  дворе,  боясь  запачкать начищенные  до  зеркального блеска яловые  сапоги,  которые положено носить офицерам.
– Заставляешь  себя  ждать,  бабонька,–  недовольно  сказал  Синищук,  входя в  низкую  избу.– Ты  должна  быть, как  штык,  прибрана и ждать мово  появления.
Эльвира, страшась, ждала.   Молча,  как  свинцовую накидку, набросила   на плечи пальто,  на  голову –   шерстяной берет ручной вязки и вышла вслед  за  шофером. Она шла и  словно  проваливалась по  щиколотку  в вязкую  почву,  хотя  дорожка в  ограде за  эту  неделю, заранее  очищенная  от  снега, подсохла и  затвердела. Сумерки  уже  спускались,  Эльвира шептала  молитву-оберег,  предчувствуя нехорошее свидание с  генералом-мизгирем,  его мертвенные  пальцы,  которыми  он  коснется  ее  руки,  приглашая  на  танец, или во  время  приветствия;  она  будет  вынуждена терпеть  его жадный,  раздевающий  взгляд;  и  как  эхо,  доносящиеся  до  нее  слова тети  Ирины,  чтобы  она,  если  случится  худое,  то  дулась  бы  сразу  же после  этого,  выгоняя  из  себя его  семя. Это  было  самое  страшное  для  нее напутствие,  как  смерть…
– Как  настроение,  красавица? – услышала  она бухающий  голос  шофера.– Хорошее? Даже  после  несвиданки  с  мужем  в прошлое  воскресение?
– А вам  откуда  известно?
– Нам  все  известно. Загорает  твой разлюбезный на приемке  узкоколейки,  что  строила  его  бригада. Комиссия нашла  много брака. Вот  и  исправляет твой  муженек всей  бригадой,  как бы не попал  под  горячую  руку  генералу. Узнает,  шкуру  спустит, а  то  и  голову снесет.
– Пугать  людей – вас  медом  не  корми.
– Я  тебя,  глупую,  предупреждаю,  если  что,  на  колени  падай  перед  генералом,  моли  за  мужа.
– Ох,  да  что же  это за  пытка  такая!–  взмолилась  Эльвира,  и словно  горячим  варом обдало ей  низ  живота,  заструился  озноб  по  дрожащим  ногам,  предчувствуя пытку.
Накрытый стол в комнате   дышал  изобилием. И казался Эльвире  неуместным,  как   ухаживание  и  угощение. Сначала  генерал  заставил ее  выпить целый стакан  крепкого  вина,  потом есть этот невероятный паштет  из  печени  трески, черную паюсную  икру со  сливочным маслом, нанесенные  на  ровные  ломтики   белого  хлеба,  румяные  яблоки, которых  она  не  видела с волжских  времен, шоколадные конфеты – все это  Эльвира ела,  как  свое  тело.  Да-да ее  тело, глумливо   смеясь, разделывал  мясник-генерал и  подавал  ей на  блюде… Больно  было в  груди и там,  внизу  живота… Это    уже  не принадлежало  ей,  она  отдавала это  за  жизнь  любимого  Эдика. Перед  глазами  у нее  плыли  то  черные,  то красные круги,  подталкиваемые  словами  генерала.  Он пил вино  и терзал   ее своим решением: как    бы  она  ни  ответила на  его  вопрос  о  Василии  Смирнове,  он  будет разоблачен,  если  за  его  жизнь, а скопом  и за жизнь его  сына  и  внука, не  заступится  она, бесподобная Эльвира. Прямо  здесь,  сейчас. Ей  же надо  успокоится:  никто  не  узнает о  том, что здесь  произойдет. Более того, муж ее  получит хорошую  поблажку,  просто  его  назначат    отрядным,  а  это – власть,  хорошая  зарплата и частые свидания  с  женой.
– Нет,  только не поблажки,  пусть  все  остается как  есть,  иначе он  обо  всем  догадается и мне не жить  от  его  презрения! – взмолилась  Эльвира.
– Хорошо,  пусть все будет, как  есть,– быстро  согласился  Карцев,  сбрасывая с себя  китель,–  и  тайна  Василия  Смирнова умрет в  этой комнате.
Он  видел,  что  она   созрела,  подошел  и грубо  швырнул ее  на  диван.  Она  рыдала  навзрыд, а его бешено возбуждало: прежние сексуальные    жертвы никогда  не  сожалели  о  своем  теле. Это  же  было  невинное  и  прекрасное…

Ночью у  Эльвиры поднялся  жар,  она стонала  и  металась в  холодном  поту. Проснулся  Эдюша,  он  спал с мамой на  одной  кровати, испугался и  заплакал. Тетка  Ирина, услышав  плач мальчика и  стоны  Эльвиры, встала  с постели, которая  располагалась напротив,  за  столом  и  швейной  машинкой, зажгла   лампу,  приблизилась к  кровати постоялицы.
            – Дочка,  что   с тобой? Решили  они  тебя,  ироды! Не сулило  добром   ихнее внимание.–  Она  приложила  руку ко  лбу находящейся в  горячке  Эльвиры и  отшатнулась:  она  пылала.– Батюшка ты  мой, Эдюша,  мальчик,  уймись,  ложись, золотце,  спи, Бога  ради. Я  маманьке  твоей счас  белены с  валерьянкой да  укропом заварю,  напою несчастную. Видать,  снасильничали  окаянные,  чтоб  им  ни дна,  ни  покрышки,  змеи горынычи! Она в  твоем  папе  души  не  чает, как  бы рассудка  не  лишилась  через  это,–  причитала   сердобольная простоволосая женщина. В  белой ночной  рубахе   мешком,  она металась  по   избе  как  приведение.  Тетка шмыгнула  в  сени, ухватила сидорок с  травами,  что  висел  на  гвозде, и  вернулась в  избу,  стала  колдовать на  столе,  раскладывая  травы,  приговаривая.
– Это  белена, ее  малехонько  надо,  щепоти  две,  не то  потравлю голубушку,  вот  валерианы  корень,  его  поболе, цельную ложку, две – семян укропа  сыпну,  и  этот  корешок  годится,  как бы  не  главный он, забыла  как его мудрено бабы-староверки  называют. Да тебе-то все  равно, малой. Чайник кален  еще,  кипяточком обварю,  да  в печь настоять запущу. Горяча  еще, не  остыла. А  ты  спи,  малой,  спи,  не  тревожь  матку. Уж больно мнительна  она  у тебя. С  теми  горынычами разве  совладаешь. Они  кого  хошь  угробят. Вот  и  твово  батьку уперли  куда-то,  не  явился в  выходной  день  к  семье. Знать, задумал,  енерал окаянный, злодейство, да  твоя  матка  то  злодейство  своим  телом  отвела. Так оно,  так,  малой, сердцем  чую. Счас,  голубушка, запарится  зелье,  напою,  глядишь,  одыбаешься,  не  зараз, за  ноченьку  раза два-три  опою. Дело  привычное.
Тетка Ирина вынула из  печи  настой, приоткрыла  крышку,  внюхалась, пахнуло на  нее отваром пряным, процедила через  марлю, перекрестила  склянку, прошептала  молитву,  извлекла из-под иконки комочек  воска,  что  в  углу висела  неприметно  для  постороннего  глазу,  пошла  белым  мешком,  в  исподнем, в  комнату, перекрестила горевшую  огнем женщину. На  лбу,  на  груди,  на  животе  воском  кресты  вывела и отвару стакан дала испить,  шепча  молитву, просящую заступничества  Божьего.
– Бог един, хоть   веры  ты  лютеранской, мне не понятной, но все же христианской, да  свершится  твое  успокоение, рабы  Божия, Эльвире, аминь,–  завершила  она свое  врачевание.
Эдюша мирно спал, заботливо  укрытый  хозяйкой. Тетка  пристально  смотрела некоторое  время  на больную,  вытерла с  лица холодный  пот и, чем-то  успокоенная,  ушла к своей  постели,  что остывала  напротив,  разделенная прямоугольным  столом, на  котором лежали выкройки  детской рубашки из  старого поношенного  платья. Стол был  сработан много  лет  назад еще молодым ее  мужем,   не дожившим до  преклонных  лет, как  она. Нескончаемо горюет о нем вдова, не может примириться с его погибелью. Горынычи виноваты, старика на путину турнули, одежонка на нем – ватники от колхоза вместо брезентовой спецовки мало промокаемой. Намокнут рыбаки, как  в ледяной  торбе тело,  судорогами  ноги  сводит. Тут  еще нахлебался однажды воды так,  что  там  же  и  помер горемычный, огнем  весь  взялся, не  довезли к  дому  родному. Она  то бы, Ирина,  выгнала из  него  простуду.  Да  где там,  кому  хворый  человек нужен в  разгар  путины. План промысла  важнее  всякой жизни,  тем  более в  военный год. Только и память  от  него  осталась: дети с  внуками да  этот  домишка, утварь,   ножная швейная  машинка,  что  рядом со  столом  стоит.
Утром  навестить  подругу  пришла  Мария  Майер.  Она шумно  вошла  в  избу, улыбнулась сидящему  за  столом с пряником в руках  Эдюше,  но тут же примолкла, увидев запрещающий  жест и сердитую  мину  хозяйки,  немо  спросила:  что  случилось,  прошла  в комнату  и ахнула,  найдя  Эльвиру в  тяжелом  состоянии. Она   принесла    радостную  весть:  нашелся отец  Романа. Оказывается, он все  эти  годы   тоже  работал в  Краслаге в  каком-то  секретном  подразделении,  только  в  другом   месте. Но  она  не  смогла  высказать  эту  новость, испугавшись за  здоровье  подруги.
–Тетя  Ира,  что с  Эльвирой?
– На  допросы ее таскали, к  самому  енералу. Ночью  бредила она  каким-то  Василием  Смирновым.
– А-а!–   вскрикнула Мария,  словно  ее  неожиданно  ударили,  и,  спохватившись,  зажала  рот  руками.– Так что  же  с ней  сделали?
– Холера  их  знает,–  сердито  проворчала тетка Ирина,  засуетилась вокруг  гостьи,  будто  не  замечая ее ударного  вскрика и растерянности,– продолжила  сурово:– Только  в  горячке баба. Я ее всю  ночь  врачевала. Ты  не буди  ее,  пусть спит. Сон ей теперь  лучшее лекарство. Сама-то как, как  малышка?  Приходил  ли в  выходной день муж?–  сыпала вопросами  тетка.
– Да как я, без  работы сижу,  скучно,  на  руках дочка. Я пришла  сговориться с Эльвирой  и  с  вами.
– Об  чем сговориться,– насторожилась  тетка,–  говори?
– Без  работы  нам нельзя,  в   колхоз  местный сговаривались с  Эльвирой  пойти,  да  детей  девать  некуда. Вас  хотели  просить с  детками нашими сидеть. Вы  уж  по  старости дома  все  больше, а  мы  бы вам платили за  услугу.
– Ишь,  что  удумали,–  тетка  Ирина  прищурилась.–  По  старости,  говоришь, дома.  А  кто меня  за  старость  накормит, горынычи энти!  Сама,  девка, добываю харчи. Как весна  придет,  на  огороде  своем  пластаюсь:  картошка, свекла,  капуста,  морковь с  луком да  чеснок – откуда они,  с  огорода.  Не  от  горынычей!  Копейку на  хлебушек трудоднями  в  том  же  колхозе зарабатываю: весной –  на  посадке овощей,  осенями – на  их  же  уборке. Горб-то  не  расправляется.  Так  и  сдохну где-нибудь на грядке.
– Вот и пора вам  оставить эти  грядки. Лучше уж  шитьем  подрабатывать,  да  за  нашими  детками  доглядывать, на  тот  же  хлеб соберете.
– Кабы  так-то, может,  ныне и  оставят в  покое,  война  уж  отгремела, вертаются  мужики уцелевшие  по  домам,  может,  нас, старух, и не станут  выдергивать  на  весеннюю  страду. Поглядим.
– Мы  вас  с  Эльвирой  заменим  на колхозных грядках и  огород  дома поможем посадить.
– Ладно,  загадывать  не  будем. Твоей  подруге еще  оклематься надо после  допросов. Как  бы  горынычи  вновь  не прилетели,  гори земля у  них  под  ногами. Ты  приходи  завтра,  поговорим.
– Хорошо, тетя  Ира, приду,– сказала  Мария и  убежала к  себе в  тревоге  за  здоровье   подруги и с  мыслями о Василии  Смирнове,  тайну  которого  она  тоже  знала,  только  не  в такой  степени, как  Эльвира. И слава  Богу!
Только  собралась с  мыслями  тетка  Ирина, одела  мальчонка,  чтобы   с собой взять,  баню  натопить,  да с  больной  грех  смыть,  только  вышла  во  двор,  глядь – опять  проклятущая  «эмка»  подрулила. Вылез  из  нее шофер и – к  тетке. Ни  здравствуй,  ни  до свидания, а  сразу  быка  за  рога.
 – Генерал справляется, как самочувствие  Эльвиры?  Желают вновь с  ней побеседовать,–  расплылась в улыбке лошадиная, зубастая  харя Синищука.
– Плоха Эльвира, не  помнишь чели, какую  привез? Я  думала,  пьяна  она,  да  обозналась, для  врачевания время драгоценное  потеряла. В  горячке теперь лежит,  должно  быть,  рассудком  тронется.
– Но-о!–  удивился шофер,–  с  чего  бы ей в  горячке.  Генерал с  ней обходительно.
– Не  веришь моим  словам,  иди, погляди. Глазам-то  своим  поверишь!
–  Да что я,  доктор?
– А ты  все ж  сунь  нос, загляни в  избу, убедись,  что не  брешу я. Идем, –  тетка ухватила   Синищука  за  рукав, кривобоко и  слегка  горбатясь от  натуги, повела  в  избу. Сержант из любопытства не  сопротивлялся,  и  когда увидел спящую молодую  женщину, ее бледное пергаментное лицо  с потрескавшимися  от  жара  губами и  провалившимися  глазницами, не  смог  сдержать восклицания  изумления от столь  разительных  перемен вчера  еще  цветущего  человека. Но главное,  от  чего? Синищуку,   подручному главного в  крае    надзирателя,  не понять,  как  могло ввергнуть в  столь неприкрытое  несчастье  молодую бабу внимание щегольского  мужика, каким  считал сержант  своего  шефа. Сколько  местных  девок жалеют  о прерванном с ним  романе?  Правда, была  одна в  Канске гордячка,  учителка, отвергла его  шефа,   тогда  еще  не  генерала, а  только  полковника. Но тот  случай  особый. Учителка –  жена офицера-фронтовика, ее  на  испуг  не  возьмешь. Но эта красотка подневольная,  чего  бы  ей  выпендриваться?  Просто  слабачка.
Синищук, удивленный состоянием молодой  женщины,  хмыкая что-то  неразборчиво, удалился.
– Так  и  доложи, мол, плоха  девка,  в  горячке. За  ней,  мол,  тетка  Ирина  смотрит.  Может  одыбает.
Сержант мотнул тяжелой кувалдистой  башкой  в шапке,  уселся  в  машине и  укатил, а   тетка  пошла с  Эдюшей топить  баню.
К  вечеру  Эльвира  очнулась. Голова  ее где-то  летела, и  сама  она тоже в  немом  пространстве, будто  земля потеряла  свое  притяжение, и хаос перемещения  предметов не  дает ей вцепиться  слабым  сознанием во  что-то  одно,  надежное. В комнате  стоял  полумрак, и  откуда-то  послышался  нежный  голосок Эдюши. Она вцепилась  мыслью в  эти родные  звуки,  остановила  свой  полет и  слабым  голосом позвала:
– Эдюша,  сынок,  где ты?
– Одыбалась,–  раздался радостный возглас тетки Ирины, тут же послышались ее  шаги  и топоток  ног  сына, и  больная почувствовала, как  теплая  шершавая  ладонь  легла  на ее лоб. Эдюша  тянул маму  за  руку.
– Тетя  Ирина,  вы?–  она  помолчала, ожидая  ответа,   но  ладонь со  лба  не  убиралась, и  она продолжила:–  Мне бы  помыться,  тетя  Ирина,  гадко.
– Упредила  я  твое  желание,–  сказала тетка,  убирая  ладонь со  лба.– Жар ушел, баня натоплена.
– Спасибо,  тетя  Ирина, что  со  мной  было?
– В  огне  горела,  причину  помнишь?
– Да, кто был  у  нас?
– Мария.
– Она  догадалась?
– Нет, что  ты,  девка! Только спужалась шибко,  когда   я сказала,  что  Василием  Смирновым  бредила,  да  я  виду  не  подала. К  чему  мне  чужие  тайны.
– Умоляю  вас,  тетя  Ирина,  молчите обо  всем,  о  моей  беде.
– Уж  можешь  не  просить,  я  тех  горынычей  сама ненавижу. Был  еще  шофер, баит, пришел  попроведать Эльвиру,  енерал  просил. Я  ему  тебя  показала, хворую,  он, змей-горыныч,  диву дался. Я велела так  и  передать енералу,  мол, горячка  у   бабы, умом  может  тронуться?
– Я бы руки  наложила на  себя,  да  Эдюшу на  кого  оставлю-ю?
– Забудь,  девка, грех  на  душу не бери, – сурово молвила  Ирина, –  вины  на  тебе  нет. Это  грех  горынычей,  Сатана  пасет  их, к  себе  в  ад дожидается,  а  с тебя грех  по’том  вышел,   ангелы  твои постарались,  на  молитву  мою  откликнулись, очистили,  душа   твоя все  одно  христианская,  хоть  и  лютеранка  ты, а  все  одним  крестом обнесенная. Чиста  ты  душой,  сама  вижу. Давай я  тебе подняться  помогу, в баньку  проведу и  еще  поврачую.
– Как  же  я  перед  мужем-то?.. – надрывно, как по умершему, заголосила Эльвира,  поднимаясь  с  постели, впервые   горячо желая  отсрочить с  ним  встречу.

Глава  четвертая

Эльвира   помнила,  как два  года  назад на  этой  же  станции в лютый  мороз ее  встречал Эдик. Теперь она уезжала отсюда. Семья  ее  разрослась, Яне   больше  годика.  Она  уже  бегает  и забавно лопочет  первые  свои  слова.   Тетя  Ирина, как  и  мать,  в  ней  души  не  чают,  но вот Эдик  сдержан. Может  быть, Эльвире только  так  кажется, ее  чувствами владеет  непроходящий и с ростом  дочки усиливающийся  страх? Кто  отметет  душевную тревогу? Только  время. Эльвире  придется терпеливо  ждать и  молить  Бога в ее  ошибочном предположении. Эльвира  миллион раз считала  и  пересчитывала те дни близости  с  мужем, в  которые  вклинился  безвинный,   роковой  грех,   но вероятность  зачатия была! Возможно, после истечения  некоторого  срока то  отвергая,  то допуская  такую  вероятность, Эльвира  все  запутала  и  убедила  себя против  своей  воли в  возможном,  хотя  легче  всего  было   убедить в   обратном. Но   сделать ей  это  не  позволяла  ее  совесть  и   безмерная  любовь  к  мужу,  и  эта  казнь  тянулась изо  дня  в  день,   переливалась  из  сосуда  в  сосуд,  казнь  неумолимая, безостановочная,  как  смена дня  и  ночи.
Эльвира   загадала с вечера  накануне  отъезда,  а тронутся  они чуть свет:  если  будет теплый по-весеннему  рассвет,  то  вся  дальнейшая жизнь на  старом  месте  будет такая же  теплая,  обнадеживающая на хорошие  перемены. На  старом  месте  она  надеялась избавиться от   этого  страха,  с  которым    жила все  эти  длинные два  года,  боясь,  как  бы не  узналась  причина  того  ее  недуга,  от  которого  она  медленно  отходила.
Она  едва  вздремнула  в  эту  беспокойную,  но  счастливую  ночь, и  благодарная  тете  Ирине за  ее  доброту  и  теплоту, утром склонилась  над ее  постелью, поцеловала  еще  спящую  в  щеку,  зашептала:
– Прощайте, тетя  Ира,  нам  пора, уже  светает.
–  Я  провожу  и  молитву сотворю в  дорогу,–  всколыхнулась  добрая  женщина,– загадала,  небось, чего?
–  Загадала, рассвет  хочу, чтоб  теплый  был,  тогда все хорошо  будет.
– Апрель,  как  и март, у  нас обманчив. Ну,  да и  пора  теплу прибечь,–  она  села  на  постели,  сладко  зевнула.– А  солнышка-то  не  видать,  пасмурно, знать угадала  ты своим  желанием. В  хмурое  утро может  и дождичком  брызнуть или крупой.  Тебе  в  дорожку   лучше  дождичек. Он  теплее крупы,  радостнее.  Иди, я  следом  за  тобой,  до  калитки  провожу. Эдюшу-то как, уже  уложили в  тепло? А  Яна как?
– Эдик сынулю  в телогрейку укутал,  спит   Эдюша, Яночку   шалью   запеленала, а  сверху   одеяльце ватное,  словно    тюк упакована,  у  меня  на  руках  будет.–  Эльвира   двинулась  на  выход,  в  сени, следом  за  ней хозяйка, которая на ходу  накидывала  на  плечи  козью  поддевку, засунув  босые  ноги в обрезанные валенки, затянутые в  калоши.
Во  дворе  душевно  попрощались. Утренний  свет  уж обелил  двор,  окрестности;  темными  молчаливыми глыбами стояли  избы; чернотой  кривились жердяные изгороди, в  палисадниках косматились  елушки и сосенки, нарастопырку стояли голые и смущенные березы и клены. По  дороге,  скрипя колесами,   шла чья-то  бричка. Эльвире  вспомнился  тот безумный,  затухающий  сентябрьский день,  когда все  село с  плачем, надрывными  стонами,  воем, перемешанным с  проклятиями,  грохотом  всевозможного  калибра  повозок изгонялось  из родной  Карловки в  ночь,  в  неизвестность,  теперь она  с  нетерпением и радостью  ждет начала  движения в рассвет, в  утро,  в  день, в  счастье!
 Эдик  усадил  жену рядом     со  спящим  сыном, она  угнездилась, будто  наседка,  ерзая  задом, вытянув вдоль  телеги  ноги,  взяла  себе  на  колени Яну, улыбнулась мужу,  качнула  головой  в  знак  готовности к  путешествию.  Краузе  шевельнул  вожжами, махнул  тетке Ирине  с улыбкой в  последний раз, а  когда  лошадь  тронула,  прошелся  за  ней   быстрым   шагом  и  впрыгнул на  борт  телеги. В  конце  села они должны посадить в телегу  семейство  Романа,  нехитрый скарб их  был  погружен  с вечера.
Эльвира  все  махала  тете  Ирине со  слезами  на  глазах,  счастливая  начавшейся  долгожданной дорогой и,  как  ей  казалось, угодившим теплым  рассветом,  ожиданием  основательных перемен,  перешитого  старого  времени на  новый  покрой,  пусть  и  меньшего  платья,  но зато крепкого,  фасонистого, на  какие  способна  была тетка  Ирина,  выкраивая  из  старья рубашонки,  распашонки,  подгузники,  трусишки,  уча Эльвиру кройке  и  шитью. Как  они  хотели  покоя, безтревожной тихой  жизни с любимым  семейством, как  хотели  защищенности от  бед и  лихих людей!  Надежно ли заколочено зло новыми правителями, и справедливость прочно ли осядет на российской земле?
Приняв  на  подводу  своих  друзей,  основательно  усевшуюся  с  дочкой  на  руках  Марию, миновав  последнюю  избу деревушки,  Эльвире  сделалось  легче на  душе, задышалось  полной  грудью,  как  при  радостной  встрече  с  мужем.  Она  на  минуту  закрыла   глаза,  оставляя в  деревеньке  все  черное, и  перенесла  вперед свой  взгляд на  светлый  путь, высеченный в  таежном  разнодеревье,  который  открывался  с  пригорка,  освещенный пробившимися  лучами раннего солнца.
За  подводой Краузе и Майера тянулись еще  с  десяток телег с  бывшими  бойцами  трудовой  армии,  плотно  сидящими,  по два-три  семейства на  бричке. Иные были  с  возчиками,  которые   должны вернуть в  деревню  весь  гужевой  транспорт,  помаленьку  разрастающийся после  губительных, но вынужденных военных поборов.
В  душах и  сердцах  молодых  мужиков клубился  восторг  от начавшегося  движения, уносившего их  прочь  от  ненавистного и  проклятого лагеря,  безжалостно  забравшего их  лучшие  юные  годы жизни,  которую и жизнью то  нельзя  назвать,  а тяжкой  борьбой за выживание, в  бесконечных  поисках  пищи,  сохранения  сил,  лютой молчаливой  ненависти к  своим  палачам. И  если  бы  у  них  сейчас спросили,  в  чем  они  видят  свое  счастье,  то,  не  задумываясь,  ответили  бы,  что именно  этот переезд  на  старое  место  жительства,  под  опеку  Ивана  Парамоновича  Еремина  и есть настоящее  счастье,  счастье  в  том,  что они  живы,  сохранили  свои  семьи и  теперь с  Божьей  помощью катят  по  ухабистой  дороге навстречу  новому  утру,  новой жизни.
 

Эдуард  ухватил  мать  за голову обеими  руками, долго  всматривался  в  родные черты  лица,  в  слезящиеся  от  радости, но поблекшие глаза,  в глубокую  сетку  морщин, опутавшую и  лоб,  и  щеки,  в выцветшие  обескровленные  губы, и  сам  пустил слезу, поцеловал  мать,  прижал  к  груди.  Рядом  стоял,  смущаясь, высокий Витя,  худобу  его  не  могла  скрыть рабочая одежда.  Он  тоже  не  сдержал  своих  чувств, сгреб  в  охапку длинными,  сильными  руками  мать  и  брата,  уткнулся в  лохматую  голову Эдуарда.
Мать  запричитала,  залопотала бессвязно  слова  благодарности  Богу за  то,  что  сохранил  ей  сына  и  внуков,  которые в  ту  минуту находились рядом,   в  подводе, пришедшей  из  райцентра.
– Как вы  тут  без  нас,  мама,  Витя? Как  здоровье?
– Какое  уж  теперь  здоровье,  сынок, после той  каторги,  слава  Богу,  хоть  тебя  дождалась,  теперь  и  помирать   не  страшно.
– Я  сюда  приехал,  чтобы наладить   размашистую,  на  широкую  ногу  жизнь,  а  вы  о  смерти.  Нет,  теперь  мы  жить  начнем,  хватит,  натерпелись!
–  Кабы  это  от  нас  зависело,  сынок. Отец   наш  вон  живой,–  зашептала  она   на  ухо  сыну,–  а  не  смеет вернуться  в  свою  семью. Сед,  как  лунь.  Был  у  нас  тайно  здесь, ночь  переночевал,  а  наутро  тягу  дал.  Крадучись  живет под чужой фамилией.
–  Я  знаю,  мама,  знаю.  Нашел  его  в Красноярске,  повидались.  Он надеется  на  будущие  перемены,  когда   открыться можно  будет.
– Ох-ох,  настрадались,  а  края  страданьям  не  видать. Чернота кромешная.
Эдюша молча  смотрел  на  взрослых,  не  понимая,  почему и  папа, и мама вдруг  схватились  с  чужими тетями,  и  давай реветь. Он  и  сам собрался  подать  голос,  но  его  опередила  проснувшаяся  Яна   звонким  голосом из-под  телогрейки,  которой  была  прикрыта. На  первую  попытку  заявить  о  себе,  она  не  добилась  результата,  и,  поднатужившись,  вновь подала голосок.  Тут  ей  стал  вторить Эдюша, и  мама с  папой  оторвались  от  тетей и  всем  гамузом   бросились к  малышам.
Такая  же  картина  наблюдалась с  семейством   Майеров, которое  тут  же  хороводилось, причитало и  охало,  слезилось  в  улыбках,  в радости.
– Батюшки, – всплеснула  руками Эльза,– Эдюша, внучек  мой, испугался  незнакомых   теток!–  она ласково   глядела  на  внука,  вытащила из-за  пазухи  завернутого в   белую  тряпочку  сахарного  петушка,  подала  мальчику. – Возьми,  сладкий  мой,   гостинца  и  иди  ко  мне,  я  твоя  бабушка  Эльза,  а  та,  вторая,  бабушка Ксения.
Эдюша  недоверчиво   освободил  из  варежки  руку,  взял  петушка, не  решаясь к  нему  прикасаться  ртом. На  помощь  бабушке  пришел  папа:
– Смелей, Эдюша,  в  ротик  его,  это ж  твоя  бабушка,  забыл,  как  она с  тобой нянчилась?
Ксения  подхватила на руки  внучку, закутанную  в одеяльце,  стараясь  добраться  до  личика плачущей,  уселась  на колесо  повозки.
– Моя  ты  хорошая, забыли  малышку,  вот  мы   сейчас ее раскроем, вот  поцелуем! – Эльвира  склонилась над  дочкой,  помогая  матери получше  раскрыть   крохотулю,  быстро подхватила  соску,  обсосала  ее  и   сунула  в  ротик крикунье,  которая  тут  же  замолкла.
– Идемте в барак, в  тепло,–  сказала  Ксения повеселевшим  голосом,–  у  нас  теперь у  каждой  по  комнате. Если  что,  мы  со  сватьей  в  одну  переберемся,  а  вам я  свою  отдам.
Вечерело, холодное апрельское солнце  оранжево  опускалось  за  горизонт, предвещая  назавтра ветродуй,  с  Енисея,  закованного льдом, потянул  хиус.  Но  его   на  радостях никто  не  замечал. К  бараку по  оттаявшей  за  день   грунтовой  дороге  подтягивались еще  несколько  подвод,  приотставших  на  марше,  которые  встречали  истосковавшиеся  по  родным  карловчане. Семейства  Краузе  и  Майеров заспешили в  барак,  сопровождаемые приветственными   криками сельчан,  среди  которых была Матрена  Павловна,  все  такая  же  полная, но  постаревшая,  с  белыми  прядями, выбивающимися из-под  косынки. Она  выбрала  подходящую  минуту,  тяжелым  шагом  подошла  к  Эльвире,  которая замешкалась  у  подводы,  обняла  молодую  женщину,  сказала:
– С  прибытием  на  постоянное  местожительство, Эльвирушка! Как  родне вам  рада. Иван  Парамонович  горел  вас  встретить, да   начальство  районное нахлынуло,  с ним  он.  Большой  привет  передает. Говорит,  пусть одыбаются с  дороги  день-два,  устроятся, успокоятся, а  потом  за  работу,  если  не разучились  крестьянскому  ремеслу.
– Спасибо, Матрена  Павловна,  на  добром  слове,–  ответила  Эльвира,–  руки, ноги и  голова  на месте,  а  ремесло  крестьянское  с  молоком  материнским  впитали. Приходите через  часок  на  чай.
– Спасибочки, загляну не  с  пустыми  руками,– согласилась Матрена  Павловна.
Радостные  возгласы прибывших  и  встречающих  еще  долго раздовались  у  барака, где теперь  жили  почти  все переселенцы.  Гул  от  топота  ног в  широком  коридоре, разделяющем  длинный  барак на  два  крыла,   стоял  до полуночи.  Прибывшие  переносили с  подвод   в  комнаты свой  скудный  скарб, как-то  устраивались  на  ночлег,  в  надежде  на  завтрашнее  теплое  утро, когда Иван  Парамонович  поздравит  их  с  прибытием,  посулит  расширить  жилую  площадь и  предоставит  желающим  работу,  которой  в  колхозе  непочатый  край.

Иван  Парамонович  Еремин, нагруженный  думами  о  предстоящих  полевых  работах, склонялся  к  тому,  чтобы  сдать  председательские  дела человеку помоложе,  покрепче   здоровьем. Знаний  и  опыта в  земледелии  и  у  него полные закрома. Чуть что – за книжки, какие выписывал каждый  год из  Новосибирска,  и  те  приходили  по  почте исправно. Война  войной,   а наука на  месте  не  стояла. По  ним  изучал и  других  учил  как вести  семенное  хозяйство, как улучшать дойную  и мясную  породы  скота. Скот крупный он  любил,  лошадей,  а  вот свиней – не  очень. Много  кормов  требовали. С  крупным  скотом все же  легче, с ранней  весны  до  поздней  осени быков на  подножном  корме  держит, с  коровами,  конечно,  иначе.   В  тепле молочное стадо, под надежной крышей, самых  лучших  людей ставит на  дойку. Среди них – оставшиеся переселенцы, да те, кто  вернулся из лагерей по  болезни,    по  возрасту.  Там они негожие  работники,  а  у него  на колхозных  харчах поправились да  потянулись на  ферму. Нет,  что  ни  говори, а  исполнительный  народ, за  что ОН их,  будь  она  неладна,  с места  стронул,  так  и  не  разгадал  Иван.
Тут  новая  весть: возвращаются к  нему молодые  Краузе и  Майер со  своими  семьями. Еще  несколько  мужиков из их же бывшего  колхоза. Ему  работники  требуются.  Только  вот  селить некуда. Строились,  как  могли,  распихали людей из  землянок в  новые   бараки. Все  не в  сырости на  берегу  Енисея.  Землянки  те –  в  музей бы  для  потомков. Пусть  смотрят,  как  приходилось  людям  жить,  да  на  ус  мотают.  Только короток   людской  ум. Зачем  ему  лихое  долго  помнить? Слышно,  опять все  богатство  страны,  все  силы  народа  на  оборону будут  направлены,  на атомную бомбу,  будь  она  неладна. Все  так же  с  крестьянина шкуру  будут  драть: молоко  сдай,  сметану  сдай,  шерсть с  овцы,  яйцо  с  курицы – все  сдай. Вроде,  по  всей  стране  производство продукта  налажено,  а  вот нет  спуску, нехватки гольные.
Иван  Парамонович тяжко  вздохнул,  думал,  кончится  война,  легче станет ярмо  председательское. Ан,  нет,  давит, спасу нет,  натирает  шею до  кровавых  мозолей:  планы заготовок  растут,  хотя и насчет  техники  не  скупятся, но  она  сама в  поле  не  пойдет,  ей хорошая  голова  нужна  да  удалые  руки. Все  бы  ничего,  да  вот  здоровье поисшоркалось,  как  подошвы  на  сапогах. Туда  новые  можно  приладить,  а  вот здоровье… Каков  крепок  бригадир  Буланов был, а  вот упокоился, недавно похоронили казака. Кто-то  из молодых мужиков его  заменит? Посмотрим,  каковы  стали немцы после суровой школы  трудового  фронта. Помощь колхозу,  конечно, хорошая,  что  вернулись. Своих  мужиков с  фронтов редок  строй,  по  пальцам  перечтешь,  недочет великий. Из вернувшихся  никого в  председатели рекомендовать  не  может,  хотя  двое  могли  бы по  довоенным  прикидкам,  но  у  одного зрение  почти  потеряно,  второй пьет  запоем – бывший смершевец,  кровь на  нем  невинных,  от  того и пьет. Какой  из  него  председатель?
Иван  сам   бы  не прочь иной  раз  душу  водкой  залить, да  держится. Невмоготу  лямку  председательскую  тянуть в  разросшемся  колхозе. Нога  последнее  время ходить  не  дает,  сохнет,  врачи  говорят  надо бы ампутировать под  самый  корень,  сосуды зарастают,  гангрена возможна.  А  он  не  соглашается,  все  тянет. На  костыли  переходить не  хочется. Вместе  с  ногой  и  сердце стало  сдавать. Иной ночью грудь жаба  давит,  будто тисками кто  сжимает.  Жинка  все  травами  его  потчует: напоит  жабу, та и  отпуступает. Не  она –  давно бы  уж сковырнулся. Сильно  подорвала  здоровье  весть о  гибели  сына единственного, Василя. Уже на  чужой  земле  пал  смертью  храбрых,  в  Чехии, в  танке  сгорел. Вернись  он, глядишь,   в скором будущем  бы его  место  занял. Башковитый был  сынок. Отсюда,  с  этой  земли, уходил Василь. Сначала  в  курсанты попал, потом на  фронт.  За  год  боев орденов –  грудь  полная.  До  комбата  дослужился.   Но  не спасают ордена  от вражеского  снаряда. При  взятии  Праги, уже накануне  Победы, погиб Василь. С  ума б  сошел от  горя,  не  будь   дочурки  малолетней,  уж  в  военные  годы  рожденной. Одна услада,  ради  нее  вековать…
Как  не  горько,  человек все  переживет,  здоровья  только  это  не  добавляет.  Седины  да  морщин –  щедро. Глянешь,  иной  раз в  зеркало, муторно на  душе становится:  ты –  не ты в  зеркале, искажает  небось,  не  согласен с  отражением. Смех да  и  только! Сегодня он побрился начисто,  жинка  подстригла  аккуратно,  свой черный  костюм  надел, в  котором на партактивы  выезжает. Не  бирюком  же ему на колхозное  собрание идти.  Там будет  присутствовать весь  цвет  колхоза, и  особо  хотелось выглядеть  молодцом ему  перед  Эльвирой  Краузе,  которую  он  любил как  дочь. На  собрании  будут  решаться  насущные  дела  весенней  страды,  вопросов  много. Он с коротким  докладом выступит. Новое  пополнение с  прибытием  поздравит.
Был  уж  разговор с  Эдуардом   и  Романом. Первый  в  полеводство  попросился, но  там  бригадир-фронтовик. Ивану Эдуарда бы не  в рядовые,  а организатором. Вон из  лагеря какая  характеристика. Хватка у  него есть. Но что  поделаешь,  пусть  на  трактор идет,  коль на  место  Буланова  не  хочет.  Говорит,  желаю   на  агронома  учиться,  в  Красноярске несколько  книжек купил. Что ж,  пойду  ему  навстречу. Роман тоже молодец. Механиком последние  годы там   числился. Тракторов  в  лагерях  хватало,  грузовиков  поболе,  чем  в  колхозе.  Его  в  мастерские  так  и  определил,  тоже книги по  механике в городе  купил, собирается на  инженера  учиться. Мужики  молодые, среднее   образование за  плечами,  что ж не  учиться.  Только   как учиться, если  приписаны они к  нашему  селу,  выезд  даже за  пределы  района без  особого  разрешения запрещен,  а институты  да  техникумы в  Красноярске и  подалее,  в  Новосибирске. Ну, да  время  покажет.  Не  на  век же  такие  строгости.
Как ни морщился  от  недуга  Иван,  а  пришла  страда,  закрутился,  как  белка  в  колесе,  одному  с бригадиром  полеводства  не совладать. Агронома  обещанного  с  района  так  и  не  дождался,  снял  с  трактора Краузе,  поставил исполнять  обязанности  агронома,  прежде,  правда,  лично   поднатаскал в  силу  своих  знаний  и  опыта.  Пошло  дело.
Летом,  когда накал  полевых  работ спал, Эдуард  с согласия председателя обратился в  комендатуру,  чтобы  ему   дали  разрешение сдать свои  документы в институт в  Новосибирске. Характеристику хорошую  показал,  рекомендательное  письмо  от  правления  колхоза. Отказал  комендант,  не  положено людям, поселенным  навечно в  указанное  село свободно по  стране  ездить.  Как  же  так,  будь  она  неладна, ведь не  только  для  себя  человек  за  науку  берется,  для  общества   польза,  если  грамотный мужик дело  поведет.  Но   коменданту на  пользу  обществу  наплевать,  и  компостировать  ему  мозги нечего.  Отметился –  убирайся восвояси.  Сбежишь – на   двадцать  лет загремишь  на  каторгу. Во какие  строгости,  во  до  чего дожили,  дорасцветали,  будь  она  неладна.
Середина  двадцатого  века,  уж  и рабство  во  всех  странах  давно  отменено,  а  каторга существует. Слово-то  какое  страшное. Иван  Парамонович   глубоко  понимает  мужика,  стремящегося  к  науке. Плюнул Эдуард Краузе и  покинул  комендатуру  злой,  как  голодный  пес.

Вернулся из поездки в  комендатуру Эдуард Краузе не  в  духе,  вошел в  свою барачную клетку в    пятнадцать  квадратных  метров,  где  и  печь  стоит для  обогрева, и  супружеская  кровать,  и  детские  полати, и  стол, и гардероб,  тут  же лохань для  параши и  все  прочее. Сел  на  стул устало,  жене перебранку  с  комендантом  пересказать,  тут Яна  на  руки просится,  поднял  дочку, поцеловал  в  щечку, прижал  к  себе,  пристально  всмотрелся в  личико:
– Не  пойму,  в  кого  больше  дочь уродилась – в  мать или  в  отца? Эдюша,  тот  моя  копия.
Эльвира  обмерла  сердцем. Страх  с переездом  на  новое место у  нее  не  исчез.  Она  смотрела  на  подрастающую  дочку и  то  находила  в  ней  чуждые  черты, способные  раскрыть ее  тайну,   то отгоняла  от  себя это  подозрение и  терялась  в  догадке,  замечает  ли  что-то муж,   видит  ли в  дочке свое или чужое? Она  терялась  и робела,  когда  муж изредка,  в  свободные  минуты  отдыха, брал  девочку  на  руки и  пристально всматривался  в ее  черты. В  такие  моменты  ей  казалось, что  муж  знает  ее  тайну.  Но  молчит, щадя  себя  и  ее. Но  сегодня так  спросил    в  первый  раз.
– В меня,  наверное, больше,  девочка  же,  вот и  у  нее почти там  же  родинка  на  шейке,  что и  у меня, и  на  плече такая же,– Эльвира  торопливо наливала в  миску  щей  мужу, а  сама  говорила,  захлебываясь:– Ты  погляди на  нее. Мамина  она  доча. Ты  ее   видишь-то  больше  спящую. Утром чуть свет  на  работу,  вечером приходишь,  она   спит  уж.
– Да,  ты  права,–  он  поцеловал  дочку в  щечку,– папка в центре  побывал, а  гостинца   от  зайчика никакого  не  принес. Где  Эдюша?
– С  мамой гуляет.
– В  магазине  ни черта  нет. Хотел  конфет  купить. Очередь  стоит  за  сахаром. Выбросили  в сельпо,  по  два  кило  дают. Сахар  комковой. У  нас   не  обещают?–  злым,  глухим  голосом говорил  Эдуард,  поглядывая на  постные  щи, исходящие  паром,  что  поставила  перед  ним  жена.
– Говорили,  что  привезут,  только  на  колхозника по  кило дадут. Не  на  членов  семьи,  а  на  работника,–  уточнила Эльвира.–  Нам  выходит  два  кило на  семью. И  то  ладно.
– Конечно,  ладно,  если на большее  не способны! Когда  ж  мы  выправимся,  когда  рассветы,  как  ты  загадывала, потеплеют?
– Осенью,  Эдик,  когда со  своего  огорода картошку да  овощи  возьмем. Хоть  в  этом  нуждаться  не  будем. Там,  глядишь, за  зиму сруб  свой  поставишь, усадьбой,  как  на  Волге,  заживем.
– Дай  то Бог,  как  говорил  отец,  ну  иди,  доча,  к маме,  мне  бы   пыль  дорожную смыть, перекусить,  да   на свой  огород  сбегать картошку  протяпать. Не-то  зарастет,    сенокос начнется, вовсе  не  продохнуть,– Эдуард  передал  дочку на  руки  матери, прошел  к  умывальнику,  прибитому возле  входной  двери,  стал  умываться,  сливая  воду в  помойное  ведро.– Вот  закрыть  бы  эту  пакость надо,  я  уж  фанеру приготовил,    только  сколотить  осталось. Если  б  не  картошка, сегодня  бы  сделал.
– Я  на  картошку  с тобой  пойду. Мама  с  ребятишками  посидит.
– Тяпка одна.
– У  Ромки  возьму.  Он сегодня  никуда  не  собирается?
– Не  знаю, злой сидит, как и  я же. Вместе  у  коменданта  разрешение  просили на  учебу. Тоже собирается тяпать.
– Ничего,  найдем тяпку. Садись  ешь,  я  овощной  суп сварила,  а  то  простынет. Кстати, со  своего  огорода и  свеколка,  и  морковка,  и  лист  капустный. Укроп с  огурцами уж, какой  раз  беру.
– Не  зря  пластались,–  улыбнулся   Эдуард,  с   трудом  отходя  от  постигшей  неудачи  с  учебой,  на  которую  он  так  надеялся,  только с  ней,  с  учебой  в  институте  можно полнокровно и  размашисто  жить. Но  опять  обрезают  крылья,  опять   за  гитлеровское  нападение  садят в  яму  вины и  помоями  поливают,  когда  ж  это  кончится?

Глава  пятая

За  долгие  снежные,  пуржистые и  морозные  месяцы зимовок аккумуляторы имеющегося в Кандайке  радиоприемника,  находящегося у  начальника промысла   и  под  надзором Мискина,  а  также контрабандно  привезенные батарейки   для приемника Гейтца садились не только  от эксплуатации, но  и от  времени. Валерка  научился продлять  им жизнь,  заряжая  с помощью небольшой динамы,  которую  добыл ему  Находкин. Чтобы  выработать ток и  подать  его на батарейки,  приходилось сутками, до  упаду,  крутить  динаму поочередно всей  компанией.     Крутили, слушали  передачи вплоть  до   начала ледохода  на  Енисее.   Эту  весть он  получил, как и  вся  страна, 6-го  марта 1953 года.
Стояла  еще  полярная  ночь, из-за  пронзительных  метелей   и  снегопадов подледный  лов  рыбы приостановился, и  Валерий на  своей  половине  комнаты,  разделенной  занавеской от Германа,  возился с  приемником.
Бригитта с двумя  детьми спала  на  широком  топчане, застланном  оленьими  шкурами. За  эти  годы семьи  неоднократно обновляли  свою  постель.  Матрасники,  сшитые  из всевозможных  кусков ткани,  набивали мхом,  который то  слеживался,  то  перетирался в  муку,  дополняли собранной  и  высушенной  листвой кустарников,  хвойными  пальчиками и скудной тундровой  травой.   В  окрестностях Кандайки мох  быстро  был  выбран, кустарник  вытоптан  и  вырублен  на топливо.  Приходилось заготовку  вести на  значительном  расстоянии  от поселка,  превращая  этот  уголок  тундры  в  пустыню. Заставляла необходимость,  поскольку заявленные в Дудинку матрасы,  одеяла никто не  собирался  привозить. Со временем этот подручный спальный  материал  вытеснили  оленьи  шкуры,  купленные у   эвенков и  выменянные на  спирт, который  в  Кандайку доставляли все приходящие  за  рыбой  капитаны  барж. За  огненной  водой  даже  специально ходили на  катере в  Дудинку, и  на  заработанные  деньги покупали спирт и  все,  что  было возможно,  но товары в  магазине  порта и  на  базах  не  залеживались, уходили  на нужды  Норильского  комбината, и  посланцы привозили на  промысел кукиш с  маком. Все, что  потреблял человек, здесь  являлось  крайним  дефицитом,  особенно  свобода,  и  напротив, щедрость  была  в  противном. 
Только  четыре  человека на  Кандайке догадывались о смерти диктатора,  с  замиранием  сердца,  еще  не  веря в  избавление, ждали ее  разрешения – это Валерий, Бригитта, Герман и  его жена. Валерий с  наушниками дежурил  у  приемника,  время от  времени на  несколько  секунд  включая его, экономя  питание для прослушивания великого сообщения.  В  том,  что  оно вот-вот  состоится, Валерий  был  уверен и  не спал  вторые  сутки. Накануне  он  поймал сообщение  о ЕГО болезни. Теперь же   приемник выдавал  траурную  музыку. Валерий  давал  знак  Герману,  и  тот  тоже  прилипал к  наушнику, когда  друг  включал  приемник,  боясь  пропустить это  важное сообщение.
 Такая  же музыка  лилась из  приемника,  когда  умер, как выразился Гейтц, «наш каннибал Калинин». Повзрослевший,  укрепившийся в  своих мнениях  за  годы лишений, Валерий говорил  своим друзьям,  что смерть Калинина ничего не  изменит ни в  политике  государственной  машины,  ни в  их  судьбах. Одного каннибала заменит  другой. Им  стал  Шверник. Но  теперь он  твердо  верил в  перемены. Он, как  созревший  человек,  глухо  ненавидел репрессивный  строй  и  его основателя. Гейтц  не  раз  получал  взбучку  от  Августа за  несдержанные  высказывания в   адрес  Сталина и  его правой руки Берия.
«Ты что, молокосос, себя  погубить  хочешь, Бригитту и многих из  нас? Долетят  твои незрелые  высказывания  до Дудинки, чистки нам  не  избежать! Держи, парень, язык  за  зубами».
«Я  не молокосос, дядя Август,–  огрызнулся  было Валерий,– давно  созрел не  только,  как  мужик, но и как думающий  человек, если  хотите,  политик. Мы   слушаем  весь  мир, голоса  дают  пищу  для  размышлений».
«Пусть так,  и  все же  я  тебе приказываю   держать язык  за  зубами. Не  можешь, пойди  в  тундру с  Германом, меня возьми в  собеседники,  вот нам и  изливай  свою  точку  зрения. Мы  тебя  поймем, поделимся своими  мыслями и  ладно».
«Дядя  Август прав,–  поддержал Гютенгера  Герман.– Этот  чертов  Мискин не  паинька,  каким  он  себя  изображает. Статейнов его  застукал,  когда  он  вербовал в свою  агентуру Соломона  Циха. Ты  это  не  хуже  меня  знаешь».
Валера  тогда покаялся  и обещал  быть  осторожнее в  своих высказываниях, но  теперь  он не  знает, как  себя  поведет,  когда  получит эту долгожданную  весть. Она  должна  прийти,  должна,  только  бы  не  прозевать,  только  бы  хватило  питания! и  усердно подкручивал  ручку  динамки. Валера  был  убежден,  что огромная  часть  населения страны встретит  эту  весть с  облегчением. Из  вражеских  голосов,  пойманных в  эфире,  он знал,  что сотни  тысяч военнопленных,  освобожденных из  фашистского  плена, обвинены  в  измене  родины,   осуждены на  длительные  сроки, часть  из  них сейчас  строит  Норильский горно-обогатительный  комбинат. Знал  он также,  что многие  военнопленные остались в   союзной оккупационной  зоне. Им  повезло,  они, пройдя  медицинскую  реабилитацию после страшных  фашистских  лагерей,  находятся  на  свободе и  работают, как свободный  француз или  американец. Эти сообщения  не  укладывались у  Валерия  в  голове,  также как и у  Германа,  Степана  и  Августа.  Они  спорили,  доказывали Валерию,  что  такого  быть  не  может,  чтобы  страна-победитель так  отнеслась к  своим пострадавшим гражданам. Одновременно веру в  эти  голоса подрывали   московские передачи о развязывании «холодной  войны» западными  державами  против  СССР и освобожденных от  фашизма стран,  взявших курс  на  строительство  социализма. Враждебный политический  курс не приостановился даже после  того, как наши испытали атомную  бомбу. Правда, голоса  эти были  шокированы громом  и  мощью  бомбы,  несколько поубавили  свой  пыл. Но  шок  прошел, и  он  вновь слышал их  прежнее злобное,  но  как  ему  казалось, справедливое  звучание.
Валерий,  хоть и  не  любил этот заснеженный суровый край, мечтал о свободной  Канаде,  но где-то  в  глубине  души он все  же  оставался  патриотом своей  родины и желал  ей лучшей  доли  и  процветания. Она  ему  снилась теплой  Волгой,  жарким  летом,  бескрайними  просторами степей  его  родной  Немецкой  республики, о развитии  которой  он  много  почерпнул от  своих  учителей  в  школе, слушал по  радио и  уже  перед самой  войной стал  читать в  газетах,  за  которую  он  хотел  схватиться  с  фашизмом,  как и его  друзья-одноклассники.  Он  помнил   полковника  Гагена,  старшего  лейтенанта танкиста Шварца,  красноармейцев Неймана и Гофмана,  героически  сражавшихся в  первые  месяцы войны. Но  он на  своей  шкуре  испытал подлое  предательство  власти, и  его  никто  не разубедит,  что эта вынужденная  мера  в  условиях  войны,  даже  не роковая  ошибка,  которую все же  можно  исправить, и  уже  бы  исправили:  война  закончилась, а  их пригвоздили здесь  навечно! Умышленно. Он зло ликовал в  своей  правоте, также  зло  укрепил пошатнувшуюся  веру  во  вражеские  голоса,  когда услышал «Свободную  немецкую волну», которая  рассказывала  на  весь  мир о нем,  о  Валерке Гейтце  и  его  товарищах, его  земляках,  вышвырнутых сталинской  кликой со  своих  исконных  земель в  холодную Сибирь  и  на  Крайний  Север. И  теперь самое  злободневное:  несмотря  на давно окончившуюся Вторую  мировую войну,  «подозрительные»  народы в СССР по-прежнему живут  на правах вечных  изгоев.
Передача  шла  на  немецком  языке,  Валерий  записал ее. Особенно взволновало  количество  депортированных немцев,  называлась  страшная цифра погибших за  годы  насилия. Он  принес записи  Гютенгеру.
«Вот,  дядя Август,  я  записал передачу «Немецкой  волны», она  о  нас   с вами. Все  сказано так,  как  есть  сегодня и как  это  начиналось! Теперь я  не  сомневаюсь,  что Сталин    освобожденных  военнопленных из  фашистских  лагерей смерти   бросил в свои лагеря как  предателей. Их  так же, как  нас, в пульманах перевезли  из  Германии в  Сибирь на  каторгу! Вы-то хорошо знаете,  что  из  себя  представляют бериевские лагеря, и  как  себя  там  чувствуют  изможденные бывшие узники  Бухенвальда».
Август  прочитал  записи Валерия,  на  его лице  заиграли  желваки –  явный  призрак  раздражения и злости. Но  он только  и  сказал:
« Все  равно держи язык  за  зубами».
Валерий  снова  включил  приемник для  контроля. Герман прильнул к  наушнику. В  эфире слышалось  тихое  шипение. Валерий взволновался,  собираясь  крутануть бабышку поиска, но раздался  знакомый,  взволнованный  голос  Левитана:
«Внимание, говорит  Москва. Работают  все  радиостанции Советского Союза. Центральный  Комитет Коммунистической   партии Советского Союза,  Совет  Министров СССР с  чувством  глубокой скорби сообщают,  что 5 марта в  9 часов  50 минут вечера,  после  тяжелой  и продолжительной болезни,  скончался Иосиф Виссарионович Сталин…»
Валерий  сорвал с  себя  наушники, вскочил  и  на  весь  барак,  будя обитателей своей  комнаты,  закричал: 
– Свершилось,  свершилось,  свершилось!
Он  как  безумный  бросился к  домику  Августа  Гютенгера, в  котором   жил с Маргаритой Брост и ее  детьми. На  материке  стоял  день. Валерий  представил,  как скорбная  речь  Левитана охватывает  умы  и сердца  миллионов  людей этой  вестью. Он    не  знал,  как  они  воспримут ее,  но  сам  ликовал,  ему  не  было  стыдно перед своим  народом  за  свою  радость.  Если  надо,  он выпалит новость в  рожу  противного  Мискина – представителя его  власти. Пусть потом  его  накажут, дадут  десять  лет  лагерей. Он будет  всем  рассказывать,   за  что  схлопотал десятку. Но  он  уверен: после  его  смерти  судьи не  осмелятся жестоко  обойтись с  отчаявшимся  от угнетения человеком.  Он скажет  им,  что пять  лет  назад СССР  принял Всеобщую  декларацию прав  человека,  еще  раньше,  в 1918  году, Советское  государство определило,  как  основную  задачу,  уничтожение  всякой  эксплуатации человека человеком,  наделив  его  свободой. Великая  французская  революция почти  два  века  назад кроме различных свобод  декларировала право на сопротивление угнетению. Он,  Валерий  Гейтц,  его  семья и все  его  соотечественники подвергнуты  неслыханному угнетению и  унижению,  содержатся как  рабочий  скот. Мысли  толкали  Валерия  вперед, он  не  бежал, а  летел,  несмотря на  разыгравшуюся пургу с  колючим хлестким  ветром,  бившим  в  лицо и  распахнутую  грудь.  Но  он  не добежал, был  сбит с  ног  таранным  ударом в  плечо чертовски  сильным  Степаном,  придавлен им  и  Германом в  сугробе.
– Охолонь  маленько,  парень,–  услышал  он сердито-насмешливый  голос  Степана.
–Пусти, медведь, – хрипел Валерий, выдирая руку из мертвой  хватки Статейнова, зло отфыркиваясь от колючего снега, запечатавшего его лицо, – я все равно разнесу эту весть. Мою ненависть к этому человеку не сдержать ничем!



Глава шестая

Зеленые бригадные  вагончики стояли на  открытом  продуваемом взлобке и  хорошо видны со  всех  сторон огромного хлебного поля, на  котором  с  одного края   шла  уборка соломы, трактористы, пуская белесые  дымы,  напрягая силу  машин, готовили жнивье  для  вспашки  зяби, а на  другом  конце, богато вздыхая  от  легкого  ветерка, нива еще стояла  в  ожидании  жатвы,  нежилась на  солнце,  окончательно  дозревая. В  центре ее ходили уборочные  агрегаты в  сцепке:  гусеничные трактора таскали  зерновые  комбайны. Их насчитывалось около  десяти. И  каждый  агрегат сопровождало  небольшое  облако  пыли, вылетающее  в  основном  из-под  гусениц  трактора,  которые  кромсали  слежалую  землю и  отбрасывали  ее  под  колеса  комбайнов. Низко  опущенные  жатки,  качаясь  и  копируя  неровности   почвы, весело  крутя  мотовилами, приемисто   подхватывали  густо  стоящие и  тут  же  скошенные  стебли пшеницы,  щедро  отправляли стеблевой  поток  в  чрево  машины, и  после  обмолота  колосьев все  распределялось  по  своим  местам:  полова – на  землю,  солома в  – копнитель,  а тяжелые,  пузатчатые  зерна – в  бункер. Судя  по струящемуся  хлебному  ручью,  урожай брали  здесь  небывалый. Тут  же  крутились  грузовики с  нарощенными бортами, то  и  дело,  подставляя свои  кузова  под  щедрые хоботы комбайнов,  и  мастера  жатвы и  их помощники  штурвальные с  защитными  очками,  сдвинутыми  на  лоб, скаля в улыбке  и приятном  разговоре зубы, ссыпали из  бункеров намолоченное добро,  полное  могучей  живительной  силы.
На  соседней  загонке сиротливо молотили еще  два комбайна. Но  они имели непривычный  для  глаза  вид: их никто  не таскал,  а  они шли, ровными  рядами раскладывая  копны соломы.  Это  была  новинка сезона: первые самоходные  комбайны проходили  испытание на  хлебном  поле. Вместе  с представителем  завода механиком Лопуховым здесь  же находился  и   агроном Эдуард  Краузе. Машины  шли хорошо,  показывая высокую  выработку, ставя  крест на прицепных, громоздких   агрегатах,  требующих на  обслуживание людей в  два  раза  больше,  против  самоходок.
– Нынче  ты  получил  только  два комбайна,–  говорил коренастый механик Лопухов, лицо  которого было  запыленное,  загорелое, с  молодо блестевшими глазами.  Одет  он  был в  синий  комбинезон и  кирзовые  сапоги,  с  фуражкой  на белобрысой  голове.–  В  следующей жатве самоходки у  тебя  будут  основная  сила, а  еще  через  год  забудешь эти утюги на  прицепе.
– Согласен хоть сию  минуту на полную  замену  старого   поколения  агрегатов,– ответил Эдуард,  довольный  работой самоходок.  Рослый и  жилистый  агроном  тоже  был  обут в кирзовые сапоги,  одет в простенький хлопчатобумажный  костюм  в  синюю  полоску с  коротковатыми  рукавами,  на  голове –  узкополая  фетровая  шляпа с  колоском за  синим  околышем. Эдуард отпустил небольшие пшеничные  усики,  и  теперь  он обирал с  них налипшую  полову,  которую    только  что  протрясал  на  предмет  качества  обмолота, удовлетворительно  кивал головой  механику.– Но,  думаю,  это  не  окончательный  вариант модели.
– Нет,  конечно, кое-какие  узлы  усилят,  двигатель напрашивается мощнее,  кабина будет  модернизирована, под  стеклом  для  комфорта.  Жатка,  видишь, едва  справляется  с такой  массой. Над ней  поколдуют. У  тебя  это  поле  целинное?
– Да,  первый  урожай  берем, сам  пахал,  сам  сеял,  вот  теперь  убираем.
– Оно  и  видно,  урожай небывалый.
– На  токах горы  зерна,  не  успевают  перерабатывать. Машин  не  хватает  для  отправки  зерна  государству.
– Можешь,  агроном, ехать  по  своим  делам. Я тут  один  справлюсь. Ну,  а вечером встретимся,  обсудим выработку.
– Хорошо,– Эдуард  направился к  жеребцу,  который стоял у копен, привязанный за воткнутую в  землю спицу,  откованную в  кузне  для  этих  целей по  просьбе агронома.  Парень удало  вскочил  на  коня и  направился к  бригадным вагончикам. Издали  он  увидел там  постороннего  человека. Сердце  у  него  екнуло,  пришпорив рысака, Эдуард во  все  глаза  уставился на знакомую  фигуру  в  легком  плаще,    шляпе с узкими полями  и с  чемоданчиком  в  руке. Он  не ошибся: его ждал отец.
– Папа,  какими  судьбами?– спрыгивая с   коня,  бросился  в  объятия отца Эдуард.
– Приметил  меня,  сынок, издали  приметил.  Видишь, как  сед я  стал,– Артур  Александрович  дрожащими  руками обнимал сына. Терся  щекой  о  его щеку,  глаза  его  повлажнели,  голос срывался. Но  он  крепился, ощущая  приятные  сильные руки сына  на  своем  израненном  войной  теле, но с помолодевшей душой,  которая  рвалась  наружу,  туда,  где только  что  был  его сын, где  пылили и  грохотали  хлебные  агрегаты. Наконец, они оторвались  друг  от  друга, и  счастливый свалившейся  с неба  встречей с  отцом  Эдуард  повел  его под  навес, усадил  на  скамейку   вдоль  длинного  бригадного  стола, где завтракали  и  ужинали механизаторы. Обеды же, а  не  редко  и  ужины возили  прямо на  поля,  сберегая  драгоценные минуты  для  жатвы, и снова  спросил:
– Папа, откуда  ты, как нашел  меня?
Из  вагончика-кухни  высунулись  две  любопытные девичьи  головки, Эдуард  весело  подмигнул  им,  мол, дорогого  человека встретил,  и  те  без  стеснения стали  рассматривать седовласого,  статного  человека.
– В совхозе рассказали, как  найти  тебя. А  еду я,  сынок,  с  Волги. Затосковал по  родным краям пуще,  чем по вас,  детям. Тебя с  внучатами я  видел  в  прошлом  году,  Витя при  мне живет, а  вот  родину  свою полтора  десятка  лет  не  видел. Какая  она  стала, решил  посмотреть.
–  Теперь  наша  родина – Сибирь, целинные  земли, нами  поднятые.
– Тебе может  быть, и Сибирь  станет  родиной,  да и я уж привык к ее морозам, но нашу Карловку,  которую  основал прадед,  ничто  не  заменит. Чем  старше  становлюсь,  тем  больнее воспоминания  о  родине предков,  об  отце  своем,  царство  ему  небесное.
– Папа,  скажи,  какие  у  тебя  планы,  мне  надо сориентироваться,  идет  жатва,  ты  знаешь,  что  это  такое.
– Да-да,  сынок, у  меня  отпуск  еще  не кончился. Я побуду у  тебя два-три дня.
– Хорошо-то как!–  обрадовался парень,– ты  голоден,  давай  я  тебя  накормлю,  и  тогда  ты  мне сначала  вкратце  расскажешь  о  Карловке, а  вечером мы  поедем  на  центральную  усадьбу, где теперь я живу с  семьей, и буду  тебя  слушать  до петухов.
– Нет, я  не  голоден,  перекусывал  час  назад. Карловка наша,  сынок, в  запустении. Ты  не  раз  видел человека,  перенесшего  цингу,  его изуродованные  зубы. Так же  изуродована  наша  Карловка. Ты  помнишь ее  цветущей, опрятной, обустроенной. Теперь сады почти  все  вырублены, пней  даже  не  осталось, бурьян все  заполонил. Мельница сгорела,  плотина  разрушена. Во  время  войны в  Карловке  жили  беженцы,  люди, напуганные  войной, хозяевами они  себя  не  считали, а  временными  гостями, потому   ничего не жалели. Десятилетиями  нажитые  постройки частью  разрушены на  топливо,  частью от  бесхозности  развалились,  сгнили. Наш  дом уцелел, но это  уже  не та  обихоженная усадьба. За  эти  годы в ней  проживало с  десяток  семей,  и каждая  внесла свою  лепту в  ее  упадок. Я постоял у сломанной калитки, уронил  горючую  слезу,  простился с  родовым  поместьем теперь  уж  навсегда. Ты  же  знаешь,  что  нам  запрещено возвращаться на  свои  земли.
– Да, папа,   придется  смириться с тем  порядком, который  установлен в отношении  нашего  народа. Но назревает мнение о  возврате автономии. Ты  помнишь Валеру  Гейтца, он яростный  сторонник восстановления  республики.
– Где он объявился?
– Он был на  Крайнем  Севере с  Августом  Гютенгером, который,  к  сожалению,  не вынес сурового  климата и умер от  сердечного  приступа. Валерка  женился  на  Бригитте. У  него  сейчас  трое  детей,  он  живет и  работает в  Красноярске. Учится в  Новосибирском институте заочно. Мы  с ним  встречались  год  назад. Я  тебе  дам  его  адрес.
– Кто ж  выжил из  Гютенгеров?
– Его  жена  и  дочь Лиза.  Она,  кстати,  работает ветеринарным  техником  в  нашем  совхозе,  вышла замуж за русского  парня. Без  скандала эта  женитьба  не  обошлась. Парень с  довольно  известной  фамилией– сын  Героя  Советского Союза.   Сколько  было  упреков в  адрес  его любви. Но  парень стойко  перенес все  нападки,  уехал от  родителей  подальше. Сейчас  лучший комбайнер совхоза, самоходку  осваивает вместе  с  Геннадием  Шмидтом.
– Ты-то как, Эльвира,  внуки?
– У  нас  все  нормально,  дети  растут,  сам  увидишь сегодня. Я сейчас  работаю  агрономом крупной  полеводческой  бригады.  Теперь это  называется  отделением  совхоза. Через  год получу  диплом   агронома,  подумываю  об  аспирантуре. Как  ты  думаешь,  не  лишне?
– Не  лишне,  не  лишне,  и  даже  здорово!
 – Спасибо,  папа,  за  поддержку,– Эдуард счастливо  улыбался  отцу, тряс  его  за  руку, отец  отвечал  такой  же улыбкой.– Прошлым  летом я пахал целину,  вот  это  поле. Оцени, как старейший председатель-сельхозник.
– Земля  здесь  не  чета карловской, плодородный  пласт  мощный, думаю,  берешь  здесь  не  меньше  тридцати пяти центнеров пшеницы с гектара.
– Почти  угадал.  На  круг  с  этого поля возьму  сорок,– Эдуард  довольно  улыбался.
– Обошел  ты  батьку,  обошел. Меня  тоже  к  земле  тянет. Хотя бы  пяток  годов сбросить, вернулся  бы хлеборобить,–  Артур  Александрович скинул  с  плеч  легкий  плащ на  руку: крупное  солнце бабьего лета хорошо  пригревало. На  груди у гостя открылась широкая  орденская  колодка,  которая заиграла  в  лучах  светила  рубиновыми  искрами, привлекая  внимание Эдуарда.  Лицо его  вытянулось  от  изумления,  что  не ускользнуло  от внимания  отца, но,  глядя  на поле,  где  ходили  комбайны, он зашагал к  ним, сказав:– Да-да, сынок, за ратные дела не  поскупились…Идем к  хлебному  полю,  я  горсть  зерна намолочу,  так  хочется  пожевать  свежих  зерен, как  бывало у  себя  в  Карловке. Сорвешь два-три  колоска, разотрешь  на  ладонях,  сосчитаешь  –  и  в  рот.  Жую,  а  сам  прикидываю,  какой  урожай  возьму,  созрела  ли нива для  жатвы? Счастье…
– Идем, папа,  ты будешь  удивлен сорту «Саратовская». Пшеничка,  что  надо! Но ожидаем ее селекцию еще  более  перспективную.
– Сорок  центнеров,–  в  восхищении крутил  головой  Артур  Александрович, – а что, все  закономерно,  целина, земля  сытая, агротехнику соблюли,  дожди во  время  прошли, вот  и  озолотились!
Выросший и воспитанный на  хлебном  поле, бесконечно  заботясь  о  его  рожающей силе, он вместе  с  отцом  и  братом в те  подъемные для  страны  нэповские  годы перевозил  на  свои поля каждую коровью  лепешку,  которых от  скота  набиралось за  зиму и  лето  несколько  десятков  повозок. Артур  Александрович всегда  боготворил хлебное поле,  олицетворял его не  только  с  богатством,  но  с  мудростью  человеческой,  ибо  все  исходит  от хлебного  колоса,  от  борьбы  за  него,  за   преумножение его жизненной  силы. Первые  орудия  труда, придуманные  человеком,  сделавшие  его мудрее и  сильнее –  соха,  мотыга…были созданы  ради  возделывания хлебного колоса.  И  сколько  живет  человек, постоянно мысль  его  направлена  на  то, чтобы еще  и  еще  раз  облегчить,  убыстрить  процесс  возделывания хлебного  поля,  брать  с  него все,  на  что  способна  родимая пашня. И  только  мудрый человек, называемый  еще  опытным, способен  сполна брать полновесную  силу хлебного  колоса и также сполна  использовать  ее  в  свое  благо,  но  все  с той же  тяжкостью,  что  и  прежде,  проливая пот,  отдавая полю  самого  себя. Сколько  страданий и  бед  натерпелся  человек ради  хлебного колоса,  сколько пролил  крови и  жизней  отдал,  чтобы  либо  захватить, либо   отстоять хлебушек.  На  долю каждого  поколения  выпадают  такая  борьба  и  жертвы,  но те  испытания,  что выпали поколению теперешних  седовласых  мужей, зашкаливают  все  мерки. Волчий  разбег красной продразверстки,  такой  же   злобный  оскал  коллективизации, последовавший  за  ней голодомор –  не  от  ума  человеческого,  не  от  мудрости хлеборобской! Схватка  с  фашизмом, и  опять голодание на  многие  годы, и  вот  теперь,  наконец-то  наступившее  изобилие хлебного,  сильного  колоса дает  надежду  на то,  что  он  решит  все насущные  проблемы  хлебороба,  сделает  его в разы  богаче  и  мудрее. Уж  не  будет  хлебороб  побираться  по миру, уж  не  будет за  обеденным  столом  кроить краюху  хлеба, как  тришкин  кафтан, чтобы  накормить многортовую  семью,  уж  не будет  жалостливо отдавать на  рынок  излишки, и зависеть в своем  благополучии от горожанина, а с  гордо поднятой  головой скажет всему  миру: я – кормилец. И  никто  не  посмеет  возразить  ему!
– Озолотились  бы,  слов  нет, – Эдуард возбужденно взмахивает  руками, словно  приподнимая эту  золотоносную  ковригу,  выставляя  ее  напоказ, – но  тебе по  секрету  скажу: погноим  половину! Сушилка в совхозе   на  центральной  усадьбе только  одна, не  успевает  перерабатывать  такое  море  зерна, машин   для  отправки в  городской  элеватор не  хватает.  Под  открытым  небом  тысячи  тонн только  у  нас  скопились. Все,  кто  может  держать  лопаты, сушат хлеб вручную. Как  во  время  войны: все  до  единого – в  строй! Иной  массив придержать  бы надо,  не  косить,  нет, распоряжение  из  райкома –  ни  часу  простоя  комбайнам! Вот  и  молотим не до конца  дошедшие  хлеба. Хорошо еще  погода помогает, я  сначала  свалил основной  массив,  теперь  подбираю. Так  ты  знаешь, этот  хлеб без подработки идет  прямо на  элеватор,  сухой!
– Но  это  же  безобразие, молотить сырой  хлеб! Почему  молчишь?
– Папа,  тебе ли  говорить,  кто у  нас  хозяин: Гришин  уполномоченный райкома,  бывший гэбэшник. Когда  Берия  шлепнули, часть  его  злобной  своры  разбежалась, кого,  говорят,  прищучили к  стенке,  как  они это  делали без  зазрения  совести,  но  многие    остались и  по-прежнему правят  бал вместе  с  секретарями  райкомов. Ровная  сводка – для  них незыблемый  закон. Вперед  можно, задержка – сразу  же  комиссия   едет.– Эдуард в  сердцах махнул  сжатым  кулаком,  роняя  к  ногам золотородную  ковригу.– Но я-то  уже  специалист, и  главный  агроном – специалист. Нам  лучше  знать, когда  и  где  косить.
– Так  ничему  и  не  научились,– пробормотал Артур  Александрович,– как  гнули  сухую жердину  для  дуги,  так  и  гнут.
– Гнут,  отец,  правда, после   Двадцатого партсъезда подход к земле и к  человеку  изменился,  но дров наломанных  хватает. На  местах больно  много  перестраховщиков. Партийный  кулак над  каждым висит.
– Вот  об  этом-то я  и  хотел  сказать. Зачем поголовно пахать  земли,  если  нет к  полям  дорог, нет токов и  элеваторов, если убранное  зерно  нечем  перевозить. Повторение пройденных  ошибок  с  коллективизацией. Галопом  ее  провели, уничтожили  зажиточный и  самый работящий  слой  крестьянина, теперь  снова за короткие сроки вознамерились  целину  поднять. Но  силы-то у  народа  не беспредельные,  надо  же   учиться считать.
– Считают,  сколько получат, но  не  считают, во  что  обойдется.
– Убеждение в  какой-нибудь истине  есть  та  сила,  которая добивается этой  истины. Я  думаю, с  этим  не  поспоришь,  но  в  данном  случае,  относительно  темпов подъема целины, убеждение не верное, и  успех будет  половинчатым. А  чтобы  не  торопиться,  разбить программу на  части  да,  не спеша, по-хозяйски разбогатеть?
– Ты аналитически  мыслишь,  папа, и я,  как  практик,  вынужден с тобой  согласиться по  части вреда от  торопливости.
– Куда ж  ты  денешься,  если   факт! Только  этого  вождям  не  докажешь!– воскликнул  Краузе-старший.–  Я  тебе  кое-что  намерен по  старому  опыту  посоветовать,    это длинный  разговор, но  надо  обязательно  выбрать вечером  время. Очень  тебе  пригодится,  это  будет  твоя  стратегия. Ах, какая  пшеничка, я  такого  колоса,  отродясь,  не  видывал,– Артур выбрал  несколько  крупных колосьев,  сорвал,  принялся  шелушить  на  ладонях,  бережно  убрал  крупные части   пустых  колосьев, сдул полову.– Смотри, едва на  ладони  с  трех колосков  зерно помещается, вот  это  хлебушек! – Он  также  бережно высыпал зерно в  рот, зажмурился,  стал  медленно  жевать, от  удовольствия  потряхивая  головой.
Эдуард  стоял  и  смотрел на  отца,  наслаждаясь  своим счастьем  видеть довольного, ожившего  и  такого  одухотворенного хлебной  силой  отца, будто  и  не  было многолетнего  невзгодья за  колючей  проволокой,  голодных и  вшивых зим с  простудами  и  обморожением,  напряга  всех  жил,  хоронение  тайны  отца,  стоимостью в  несколько  жизней… Нет, он никогда не  забудет ужасов  неволи,  но они все же  отступили перед теплыми  рассветами,  о  которых грезила Эльвира, и тем  дороже и умиленнее  видеть отца  у  кромки  нивы, осознавать,  что  это явь   не  удручающая,  а  вдохновляющая,  за  которой  стоит  его  труд и  та  начавшаяся  размашистая  жизнь,  о  которой  он  мечтал.
Эдуард  знал  из  скупых  рассказов  отца,  как  еще до исторического  съезда  партии,  на  котором   Хрущев  развенчал  культ  личности Сталина, Артур  Александрович взялся  за  восстановление  своей  настоящей  фамилии  и  личности. Ему относительно  легко и быстро  удалось получить  настоящие  документы:  паспорт,  партийный  билет, на  его  имя  были  переписаны все  наградные  документы,  но  старые,  на  Василия  Смирнова, он попросил оставить  ему,  как  память  о  суровых годинах. Оставили, и  Краузе  хранил  их как  реликвию,  однако рекомендовали воздержаться  от  всяких  публикаций  в  прессе. И  все  же, спустя много  лет, его  история  была  опубликована в  журнале «Огонек». Удача с  документами окрылила  Краузе. Ей   он  был  обязан начавшейся  знаменитой   хрущевской оттепелью, которая   подвигнула заняться преподаванием в   аграрном  институте: успешный практик-аграрий в прошлом, с багажом опубликованных научных статей Артур Краузе восстановил также учебу в  академии сельскохозяйственных наук, прерванную войной,  и теперь  был близок  к тому, чтобы стать полноправным специалистом в области растениеводства и селекции.
 Увлекшись  мыслями,  Эдуард  не  заметил,  как  к  ним  на двуколке  подъехали  двое и,   спрыгнув на  землю,  подошли к  Краузе.  Это  были     районный уполномоченный Гришин и главный  агроном совхоза Степашин.
– Вот  он  где  прохлаждается,–  с  ехидной  интонацией  заговорил   щеголеватый,  высокий  на  ногах  и  устремленный  вперед,  как  борзая  собака,  учуявшая  зверя, уполномоченный Гришин.– Мы  его на  току  ждем,  а  он  тут прохлаждается, колосья  шелушит. Кто это  с  тобой тут посторонний?
Артур  Александрович, с набитым зерном ртом,  резко  повернулся на голос, беловолосый,  почтенный,  блеснув  на  солнце широкими  орденскими  планками,  продолжая  жевать  зерно,  но  ужаленный  словом  «посторонний»,  с пристальным  интересом уставился  на  говорившего – рослого и костистого человека, одетого  наполовину в  военную  форму,  сразу  догадавшись,  кто  перед  ним.
– Мой отец,–  с достоинством   ответил Эдуард,–  надеюсь,  вы  погорячились  определить  его в  качестве  постороннего. Кстати,  бывший  председатель  колхоза,  агроном  по  образованию.
– Что  ты  говоришь!– Степашин быстро оставил   двуколку и направился к  почтенному человеку,  не  отрывая  взгляда  от  орденских планок.– Рад познакомиться, если  не  ошибаюсь, Артур  Александрович, я – главный  агроном  целинного  совхоза Степашин,–  он  протянул  руку гостю, который  тоже  протянул  свою,  смущенно  улыбаясь,  дожевывая  зерна.
– И  я  рад  знакомству. Вот с  сыном  смотрю ваши  хлеба,  душа  поет,  не  утерпел  по  старой  привычке  попробовать  на  зуб,  вызрел  ли  хлеб?
– И как,  вызрел?
– Этот,  на бугре,  вызрел, а  вот в  низинке,  думаю, еще  нет. Невиданный  урожай! Молодцы!
– Старались,  Артур  Александрович. Эдуард в  прошлом  году  сам целину  поднимал,  а  нынче сам  сеял. Добрая хватка  у  мужика. Так  вы  думаете,   в  низинке  косить  рановато?
– На  свал можно,  но напрямую я  бы  подождал. А  у  вас  там,  смотрю, самоходки  пошли. Как  бы  хлеб  не  загорел в  ворохах.
– Ну, мы  тут как-нибудь без  посторонних  советов сообразим, –  сердито вклинился  в  разговор  агрономов   уполномоченный.– Вы  тут  вредную  пропаганду   на  слом  графика  жатвы не  ведите.
– Помилуйте, товарищ, меня  спросили,  я  ответил,  с  чего  вы  взяли,  что я стараюсь  сломать график, я  к  сыну в  гости  приехал,  его  успехам  радуюсь,–  пожал  плечами Артур.–  Впрочем,  замечу,  если  жизнь человека ничему не  научила,  то никакой  учитель не сможет  наставить  его  на  путь  истинный.
– Тимофей Мефодиевич, будет  вам по  старой  привычке везде  контру  видеть. Прошли  те  времена,– резко  сказал  Степашин.–  Ты  бы лучше нам  выбил с  десяток  автомашин. Видишь, какой  хлеб  у  Краузе,  его  девать  некуда, сам  только  что  на  току  был, насмотрелся, сыпать  некуда, а  машин  нет. Вот  с этого  массива,  что свален,  мы  могли  бы зерно  прямо  на элеватор отправлять из-под комбайнов, а  не засыпать  им  ток. Вот  какой  помощи  я  от  тебя  жду. А где и  как  косить,  чтобы  график  не  сломать,  позволь нам с  Краузе определять. Я об  этом  на совещаниях говорю и  говорить  буду.
– Где ж я эти  машины добуду,–  развел  руками   уполномоченный,–  когда всюду приличный  намолот  идет?
– Правильно,  потому  мы эту  низину  косить  сегодня  не  будем. Хлебу  в  колосе постоять  только  на  пользу, а  убери  его  до  срока –  загорит. Верно,  Артур  Александрович?
– Истина.
– Истина, Тимофей  Мефодиевич, ты  сегодня  ночью жуликов  ловил?  Ловил,  тебе  из  нас  кто-нибудь указания  давал,  где кого поставить, как  действовать? Не  давал.  Поймал воров с  поличным,  а  начни мы тебе ЦУ  давать,  и  воры  бы  ушли,  и  машину бы с  зерном угнали.
– Уел-уел, Степашин. Так  что ж,  ты   намерен  эти  самоходки  остановить?
– Нет,  переброшу  на  другой  массив. Вон  там,  за  лесополосой,  суходол. Его  завтра будут  самоходки  убирать,  а  к  низинке через  пару  дней  вернутся. Верно  я  говорю,  Эдуард.
– Вернее  не бывает. С  утра  на этом  настаивал.
– Вот и  проследи,  чтобы низинку  не  забрили,– удовлетворенно  сказал  Степашин.– Вы к  нам  надолго, Артур  Александрович?
– Три дня  в  моем  распоряжении,  а  что?
– Хотел  поговорить с  вами,  семеновода  у  меня  нет,– Степашин подхватил Краузе  под  руку и увлек  его в  сторону.
– Спасибо, Петр Андреевич, я  только  что  перед  сыном  изливал  душу,  тоскует  она  по  земле. Не  молод уж  я. Скоро шестой  десяток  закрою. Второе,  я  же  теперь в  аграрном  институте   читаю  лекции  по  семеноводству и по вопросам  травопольной  системы. Прошлый  сезон  был, так сказать,  пробный, пока восстанавливался в академии, нынче  на  полных правах, как  штатная  единица.
– Читал  вашу работу  в  журнале,  но  не  знал,  что  вы теперь  преподаете.
– Да,  после  десятка  лет  мытарств, как  только  были  восстановлены наши  права,  замечу – неполные,  решил  поделиться  своим  опытом. На  своей   малой  родине я тяготел к  науке, учился, закладывал  опыты. На  скудных саратовских землях  левобережья без  травополья не обойтись. Оно  спасало.
– И  правильно  сделали,  вы  практик,  а это всегда  вызывает  уважение. Как  же  мне  Эдуард  об  этом  ничего  не  говорил?
– Я  просил  его  не  распространяться: не  совсем  уверенно себя  чувствую на  новой  стезе.
– Понятно,  дело  серьезное.
– Да,  пришлось  перечитать  горы  отечественных  работ  и  зарубежных.  Благо,  один  язык иностранный  знаю,  читаю  подлинники. Это,  знаете,  большой плюс.
– Но  травопольную  систему  сейчас  критикуют.
– Боюсь,  что это  очередная  крайность и  кроме  вреда земледелию ничего не  принесет. Мы все  куда-то  спешим,  а  торопливость в  серьезных  делах недопустима. Вот  вы  теперь  не  знаете,  куда  хлеб  девать,  как  сохранить? Торопимся.
– Интересные  наблюдения,  черт побери. Ишь,  как  уши  навострил наш  уполномоченный, страсть,  как  хочется услышать  наш  разговор. Вот  он  один  из торопливых. Но  ему  об  этом говорить  не  стоит,  не  поймет,  таких надо  осторожно,  но  настойчиво  выводить  из  руководства. Будет  только  польза.
 Артур  Александрович горько  усмехнулся. Он  всегда ловил  себя  на  мысли,  что смех  от  горя такая   беспомощная  штука,  что  не  приведи,  Господи… Собеседники  повернули  в обратную  сторону  и  присоединились к  Эдуарду и  уполномоченному,  отчужденно  стоящим  в  ожидании старших.
– Мы  ждали  тебя на  току выяснить,  сколько еще ты  дашь  с этого  поля, Эдуард?–  сказал Степашин. – Вижу, много.
– К  завтрашнему  вечеру  все  валки  подберут.  Вы  правы,  без  машин  мы  зашьемся.
Метрах  в  двухстах от агрономов засигналил комбайн,  требуя  разгрузки,  но свободных  машин  на  поле  не  оказалось. Агрегат остановился,  мигая красным фонарем.
– Вот  черт,–  сказал  Эдуард,–  запарка  с  разгрузкой. Возможно, кто-то  сломался.
– Ладно, будь  здесь, мы  с  уполномоченным на  ток,–  сказал Степашин и  направился к двуколке.– До  свидания, Артур  Александрович,  успехов  вам.
– До  свидания, и вам хлеборобской  удачи.
Двуколка  укатила,  управляемая бравым  районным уполномоченным. Отец  и  сын   продолжили  неторопливую  беседу  о  житье-бытье,  поглядывая, как утюжисто,  основательно ходят по  полю уборочные  агрегаты,  отмечая,  что  сентябрьский день заканчивается, наступает час  ужина. Увидев,  что  бричка с поварихой появилась на  поле, Краузе  заспешили  к механизаторам,  которые собирались табором,  чтобы  принять  пишу, а  затем  продолжить  молотьбу до поздних  сумерек.

Двуколка,  подпрыгивая  на  ухабинах полевой  дороги, катила  в  сторону  центральной  усадьбы,  откуда   Гришин  намеревался  сесть  на  телефон и  добиваться  дополнительных  машин,  в  чем на  успех  не  надеялся. Задействованы  были не  только  все автоколонны района  и  города,  но  и военные.  Кроме автомобилистов,  в  совхозе  работала  на  токах  целая рота  солдат.
– Этот  Краузе –  немец,  а  откуда  у  него  столько  орденских  планок?  Даже высший – орден  Ленина  есть. Никак,  к   Герою  представляли?–  недовольным,  дребезжащим  голосом от  хода   двуколки говорил  Гришин.
– А  что,  он  же  российский,  наш. Заслужил  видно, нас  не  спросили,–  нехотя  откликнулся Степашин.
– Будь  моя  воля, я  сейчас  же  проверил бы у  него наградные  документы. Купил  где-то планки. Насколько  мне  известно, немцев  всех  сняли с  фронта  еще  в  сорок  первом и перебросили  на  трудовой.
– Краузе,  видно,  оставили. Человек  с  образованием.
– В  армии  достаточно  было  образованных.
– Не  скажи, забыл  доклад  Никиты  Сергеевича. Там  четко  сказано,  какой  урон  нанесла,  так называемая,  чистка комсостава. Если  б  не она,  вряд  ли  бы  фашист  дошел  до  Москвы  и  Сталинграда.
– Вот как  сейчас  заговорили, вот как распустили  языки. Я  смотрю,  у  тебя  Краузе  незаменимый человек.
– Да,  незаменимый. Вуз  заканчивает,  боюсь,  как  бы  его  на  повышение  район  не  забрал.
– Не  бойся,  похлопочу.
– Боже  избавь, занимайся  своими  профсоюзными  кадрами. Я  мужику  зла  не  желаю. Он  заслуживает повышения.
– И  все же,  как этот  Краузе-старший умудрился особый  отдел обойти?
– Удивляюсь  я  вашему  брату, Гришин, что  вы  за люди  такие особые. Кто  вам  в голову  так  вдолбил видеть в каждом  человеке  врага? Я  вот,  если  откровенно,  в  тебе  вижу  врага,  потому  что  ты людям  нормально  жить   и  работать  не  даешь, а  от  этого  только  ущерб труду,  экономике,  стране  в  целом. Рабочих  рук нигде  не  хватает! Правильно,  что  тебя  разжаловали после  разоблачения  этого  негодяя Берия. Скажи  спасибо  Хрущеву,  что не  скатился  он  до полного  избиения вашего  брата.  Останови,  не  хочу  с  тобой  даже ехать  вместе!  Останови,  говорю,  я  пешком  дойду,  смердит  от  тебя  трупами. Тпру! –  вырвал Степашин вожжи  из  рук уполномоченного и  на ходу  спрыгнул с повозки,  зашагал  широким  шагом к  виднеющемуся в  километре   поселку.

Вечером, когда  малыши  уже  спали, а  Эдюша  сидел  в  комнате  на  кровати с   книгой и  читал, пришли  домой Краузе. Заслышав второй  чем-то  знакомый  голос,  Эдюша встал,  отложил  книгу и, вытягивая  шею,  прошел в  прихожку,  где  увидел своего  легендарного  деда.
– Дедушка,– воскликнул  юноша, решительно  бросаясь в объятия беловолосого  человека,–  вот  ты  какой нарядный!
Артур Александрович  расцеловал внука, отмечая разительное  портретное  сходство  с  отцом,  потрепал  ласково  по  голове, выжимая  из  себя  слезливые  междометья  радости, а когда  внук  отпустил  его, принял  объятия и  поцелуи  невестки.
– То-то я  сегодня поперхнулась  за  обедом – оказалось,  гость  спешит,–  говорила  радостно  Эльвира.
– Ну  вот, долгожданно  повстречались,– вторил  ей Артур  Александрович, смахивая набежавшую  слезу.– У  кого нынче  ус  чешется?
– У  меня,  у  меня!  –  закричали  внуки  наперебой,  зная дедовскую  прибаутку.
– И  у  нас  тоже!– шутливым  громким  голосом закричал Эдуард  Артурович.
Дед,  широко  улыбаясь,  рад тому, что не  забылся старинный ритуал, суетливо  достал  из  чемоданчика  и набросил    на  плечи невестки цветастый  полушалок,  от  чего   молодая  женщина зарделась; старшекласснику Эдюше подарил  готовальню и  перьевую  авторучку с  флаконом  чернил, кеды,  подошедшие к  ноге;  Яне-художнице – большой  альбом  с  набором  цветных  карандашей и джемпер  с  бубончатым  пояском, а самой  маленькой  Римме,  будущей  школьнице, теплый зимний  костюмчик. Эдуарду отец вручил светлую,  с  запонками  рубашку  и  галстук  в  широкую  полоску.
– Как  бы  сейчас порадовалась наша  мама,–  сказал Артур  Александрович  с  тяжкой  грустью.– А  мне  даже  не  удалось  проводить ее  в  последний  путь,  попросить у  нее  прощения…
– Папа,  не  вини себя,  не  надо,  я  прошу  тебя. Если  бы  ты  открылся раньше  времени,  я  уверен,  получил бы  десять  лет  лагерей за  побег,  а  то и  вышку. Разве  ты  не  знаешь щедрость трибунала? Ты бы  погиб в  любом  случае. Помни  об  этом.
– Да-да,  сынок,  ты  прав,  мы  уже  обсуждали  эту  проблему,  прости. Дай-ка,  взгляну  на  ваше  жилье.
Артур Александрович прошелся тихонько по  квартире. Горькое вспомнил  сын, больное зацепил, да и как не вспомнить, не зацепить, когда  материнская смерть сидит в сердце удой, кровоточит оно от безвременной  кончины еще молодой мамы. Только-только перевалило ей за пятьдесят, как окончательно занемогла Эльза. Да откуда ж  взяться здоровью, если  дистрофия необратимо нарушила биологический обмен веществ в организме, а смерть любимой Кристи и тайная жизнь мужа психологически надрывала душу и сердце. Как же вынести тяжкую ношу надорванной женщине? Не раз бессонными ночами смахивала с  ресниц горькие слезы, не раз звала  потерянных дорогих своих дочку и  мужа, не раз молилась за возвращение Артура. Не улыбнулось ей счастье. Правда, дела у Эдика порадовали в последние два года, отеческая к нему забота Ивана Парамоновича, которому каждый карловчанин низко кланяется. Слышал Артур, что  награжден высшим орденом за заслуги на тяжкой председательской ниве неутомимый Иван Еремин. Честь и хвала ему. Может быть, и до сего года председательствовал, но как ни боролся за свою культю Иван, все же отняли ее. На костылях теперь живет незабываемый человек, на инвалидной коляске ездит, и пить стал, а сердце тоже  трудом и заботами надсажено, долго ли протянет? Артур от Эдика на могилу Эльзы решил заехать, и Ивана Парамоновича проведать. Сказать ему добрые слова от имени своей семьи, да и всех карловчан, судьбу которых понимал он глубоко, а заодно и натуру немцев-волжан, опекал их, как мог со своим большим людским сердцем.
 Дом  Эдуарда был  кирпичный  на  два  хозяина. Каждая  половина  состояла  из трех  комнат. За стенкой  жил Роман  Майер  с  семейством. Пока  отец  осматривал  жилье, которое  ему  понравилось,  правда,  еще скудно  обставленное  мебелью:  кровати, столы,  шифоньер, одностворчатое  трюмо,  да  занавески тюлевые  на  окнах –  вот  все  убранство,  Эльвира  с  Эдиком собрали  на  стол,  сбегали  за  Романом и  Марией. Те обрадовались негаданной встрече, и  после  рукопожатий,  традиционных  вопросов  о  здоровье все  уселись  за  стол выпить портвейна  за  встречу,  поделиться  новостями,  вспомнить погибших  в  трудармии и  умерших  родных  и  близких.
– Папа,  мне  не терпится узнать,  о  какой  стратегии  ты  мне  говорил  на  поле?–  спросил Эдик  отца,  когда  гости,  попрощавшись,  ушли  спать.
– Во-первых,  собирай исподволь  вокруг  себя  своих  земляков. Пиши  письма,  приглашай на  работу. Ты,  думаю,  в  будущем  станешь  руководителем, это  будет  твой золотой  фонд.
– До  этого я  уже  сам  додумался. Роман Майер  здесь  механиком работает, Шмидты  после  реабилитации из  тайги  вышли, все  трое вместе  с  Христианом здесь, Юнкер с  сыном, тесть тоже у  нас. Мужики  на  тракторах,  жены на  фермах. Лиза  Гютенгер  веттехником работает,  заочно  учится  на  ветврача. Правда, я тебе  уже  говорил,  она  вышла  замуж за  русского  парня и  на его  фамилии.
– То,  что  ты сам догадался,  похвально. У  тебя  всегда  была организаторская  хватка,– Артур  посмотрел  на  внука,  который  внимательно слушал  беседу,– мотай, Эдюша, на  ус,  пригодится. То,  что  смолоду  усвоишь, то  в зрелые  годы  удвоишь,  говорили у  нас в  Поволжье. Ну,  второй  вопрос, это  уже о науке,  можно  сказать. Хорошо ли  ты  изучил климат  сибирский, уяснил, когда и в  какие  сроки  выпадает больше  всего  осадков?
– Да,   в  институте с ребятами подняли  архивы, весь  советский  период изучили.
– Это  хорошо. И,  наверное,  ты  заметил    на  практике,  что  сентябрь здесь сырой,  а  хлеба  созревают именно  в  сентябре.  Далее,  сеять здесь  стараются  раньше,  чтобы весеннюю  влагу  не  упустить,  в  итоге хлеб  созревает почти  одновременно. Попробуй,  успей без  перестоя,  а  значит, без  потерь  убрать такую  массу при   тяжелой  норме  на  комбайн?
– Да,  я над  этой  проблемой уже   задумывался,  но  выхода  пока  не  нашел,  а  ты?
– Думаю, да. Смотри, в  Поволжье  наши  деды,  да  и  мы, увлекались  озимыми  сортами. Посей  ты  озимых  тысячу  га, эту  тысячу  уберешь в  августе,  уменьшишь  нагрузку  на  агрегат в  массовую  уборку,  и  зерносушилка уж переработает озимые,  транспорт опять же. Ты  понял  мысль?
– Да,  верно  говоришь. Частники  здесь  тоже   озимые  сеяли. Но  теперь из севооборота  они  выпали.
– А  ты  верни. Но дальше,  надо умно растянуть  сроки  сева. Фуражные  культуры пораньше,  пшеницу попозже. С сортами  надо  работать, искать  такие,  чтобы одни массивы на  недельку раньше вызревали, вторые – на  недельку  позже. Опять  у  тебя резерв  во  времени  появится. Вот  в  чем  твоя  стратегия! Я  на  эту  тему  лекцию  написал,  оставлю  тебе  один  экземпляр,  но лекцию  надо  подкрепить  практикой,  местным опытом. Опыт есть, конечно, но он застарелый, еще с Поволжья. Оправдается стратегия, тогда рекомендовать  для  широкого  внедрения.
– Все  это  интересно,  но  я  пока  только   агроном  отделения. Правда,  я  слышал,  что наш  совхоз хотят  сделать  опытным,  якобы  новосибирские  аграрии подключаются.
– Есть  такие  намерения,  красноярские  и  новосибирские  ученые объединяют  интересы. Вот  в  струю  эту надо попасть,  свои  идеи  высказать,  но  не  только:  опыты  закладывай. Степашин,  вижу, человек  творческого  склада.  Заложи  вместе   с ним  опыт.
– Степашина  директором в другой  совхоз после  уборки назначат,  уже есть  такие  слухи, говорят,  проведешь уборку  на  высоком  уровне, посадим в  директорское  кресло. Толковых  специалистов  мало.
– А  ты  не  рассчитываешь  занять  его  место?
– Если  бы   был  диплом на  руках. Степашин  меня  поддерживает.
– Будем  надеяться,  тогда тебе  и  карты  в руки.
– Спасибо  тебе,  папа,  за  советы. Я бы  сам к  этому  пришел,  и  про  озимые думал,  знал  же, как  на Волге их  сеяли,  и о  сроках  сева задумался,  но когда  бы  это  у  меня  созрело,  а  ты  ускорил.  Именно – это  стратегия!  Ты  мне подбирай  все передовое из  журналов,  все же  ты  в  городе, в институте, там  больше  возможностей. Я тут  все  перелопачу,  обмозгую.
– Я  кое-что  тебе  привез, в  чемоданчике  лежит.

Глава седьмая


Постепенно с  кандайским промыслом устанавливалась почтовая  и  телеграфная  связь. Дудинка разрасталась со  строительством Норильска,  который  был  окружен  лагерями  с  бесплатной  рабочей  силой и все  увеличивающимся  ядром свободных граждан,  работающих в  цехах и на рудниках  горно-металлургического  комбината. Говорили,  что  вся  выловленная  рыба на  кандайском  промысле уходит   в  пищу норильчанам,  потому к  рыбакам появилось  внимание. Из Дудинки  стали  поступать   строительные  материалы  в  потребном  количестве, одежда,  медикаменты. Поселок рыбаков тоже  разрастался. В новом, за  лето  возведенном,  здании  разместились  связисты,  среди  которых ведущую  роль  занял  Валерий  Гейтц. Получена мощная  радиостанция, работающая как  на  аккумуляторах,  так  и   от электричества.  Энергию  вырабатывал установленный  рядом  с   почтой  дизель-генератор на  36 киловатт в  час, которой  вполне  хватало,  чтобы   обеспечить освещение в   жилых  помещениях,  больнице,  бане,  рыбзаводе. Электричество  горело не  круглые  сутки, а  в установленные  распорядком  часы,  так  как   дизельного  топлива было в  обрез, и  дизель  большей  частью суток  молчал. Но  эта  новинка приподняла  настроение  у  людей,  резко  улучшила  их  быт. Правда,  скоро  это  стало  обыденным  делом,  как  само  собой  разумеющееся явление. Удовлетворяло  поселенцев радиовещание. Один  громкоговоритель  был  установлен на  столбе  у  почты,  которая находилась в  центре  поселка,  второй – в  цехе  рыбзавода,  третий  – в  школе.
Валерий  по-прежнему был  тот  человек,  который узнавал   обо  всех  событиях  первым. Он,  уже  не  таясь  от Мискина и появившегося второго  милиционера, не  скрывал  своего  приемника,  но  и не афишировал свои  возможности. Во  всяком  случае, после  разоблачения  Берия, спустя полгода, он    не  боялся,  что  его  упрячут в  лагеря за собранный  нелегальным  путем  приемник. В  худшем  случае, отберут.
– Вы  заметили,–  говорил  Гейтц  своим товарищам  по  нелегальному  прослушиванию радиопрограмм,–  как  изменился  тон репортажей и  передач  о  событиях в  стране?
– Да,–  откликался  Август, как  более  умудренный  человек.–  Не  стало  слышно о новых  разоблачениях врагов  народа, вообще  этот  термин не  стал  употребляться. Говорят  все  больше  о проблемах сельского  хозяйства,  развитии  легкой  промышленности,  которая  за  годы  войны очень  отстала,  о повышении благосостояния  людей.
– Я  думаю,  это  неспроста,  Хрущев и  его  сторонники в  Кремле  побеждают,–  будем  ждать  кардинальных  перемен,– горячился  Валерий. Глаза  его  горели  надеждой  в  изменении    участи поселенцев.– Если  Никите  Сергеевичу  удалось  свалить  такого свирепого  вепря, как Берия,  то найдутся  силы вообще  пересмотреть курс движения  страны.
– Консерваторы очень  сильны,–  высказал  сомнение  Статейнов,–  коренные устои вряд ли решатся  подрубать. Замаха  не  хватит,  а  вот  какие-то  отдельные линии – выправят, детали  добавят, как  Валера в своем  приемнике. Глядишь – прорвется  страна.
Забота о  жизни невольников на  Кандайском  промысле вылилась,  в  частности, в  более щедрые  поставки продовольствия,  одежды. Рекомендовано  интенсивное  строительство жилья,  для  чего  бригады  поднимались вверх  по  Енисею,  валили  лес  и  сплавляли к  промыслу. Построили новый барак,   дизельную  станцию. Но эти  перемены  далеко  не  устраивали вожаков немецкой и  литовской  артелей. Им  нужна  была   политическая реабилитация сосланных  на  вечное  поселение безвинных  людей. Летом 1954  года Валерий  написал письмо в  адрес Хрущева с  просьбой   отменить  вечное  поселение сосланных  народов России,  и,  в частности,  немцев и  литовцев,  собрал  подписи и  тайно  отправил петицию с Артемом  Находкиным. Капитан неустанно продолжал ходить по  Енисею  теперь  уже  на  новой  самоходной  барже,  коком у  него  была  Берта,  мать Валерия,  а помощницей –одиннадцатилетняя дочь  Анна в  которой Артем  души  не  чаял. Находкин  через  надежного  человека отправил  письмо в  Москву,  но  вот  попало  ли  оно в  руки  Хрущева,  сказать  трудно. Возможно, оно  не  смогло перескочить  многочисленные  пороги кабинетов госбезопасности  или  самого  аппарата  Первого  секретаря  ЦК КПСС,  который по  существу становился  главой  государства,  сосредоточив  в  своих  руках огромную  власть,  как  и  его  предшественник,  а  возможно, и  попало  в  руки  его  помощников.
«Пойдет  ли  на  пользу стране былая   преемственность или  во  вред ей?»–  размышляли  думающие  головы на  Кандайке.
Прошел  год, но  ответа  на послание Гейтца так  и не  пришло. Вот уж  вновь  засигналил о  своем  прибытии  на лихтере Артем  Находкин, которого ждали как родного с вестями с Большой земли.  Артем  привез письмо Августу  от  жены. Она  сообщала,  что  Лиза у нее певица и красавица,   (а  это  видно  на ее  маленькой  фотографии), настоящая  невеста, закончила в  районе курсы   ветеринарного  техника и  теперь  работает вместе  с  ней  на  ферме.  Живут  они вдвоем в  бараке и  надеются  на  его  возвращение к  семье,  несмотря  на  то,  что им  известно,   что он все  эти  годы жил с  Маргаритой  Брост,  которая родила  от  него мальчика.
Август, прочитав  письмо, ушел  на  берег  Енисея  и  долго  сидел в  одиночестве, оплакивая  свои  разорванные жизнь и  семью,  гибель  Андрея,  смерть своих стариков и  боль за  будущее его  второй  семьи,  которую  он вряд  ли  теперь  сможет  оставить с рождением сына. Маргарита  могла  бы  нарожать  ему  еще  детей, но  страшила вечная ссылка  и  убогие  условия жизни.
Природа, однако,  берет  свое. Предназначение каждого  человека – дать потомство –выполняется  и  в  этих  невыносимых  условиях. Созрела к  выходу замуж старшая дочь  Маргариты,  Софья,  видно,  зимой,  как  только  девушке  исполнится  восемнадцать,  придется выдавать ее замуж  за Соломона Циха. Парочка,  он замечает, неразлучная. Соломон  из  мальчишки  на  его  глазах  превратился в   крепкого,  удачливого  рыбака,  которому  теперь  уже  под  тридцать, и уж  давно  пора  завести  семью. Но  парень  все  откладывал,  надеясь на  перемены в жизни.
От  воспоминаний и  переживаний  у  Августа защемило  в  груди,  несколько  раз  кольнуло в  сердце,  он  откинулся на  песок,  пережидая боль,  но  она  держала  его долго. Здесь  его  нашла  Маргарита.  Она,  все  понимая,  наблюдала  за  ним и  теперь  пришла с  настоем пустырника и  валерианы,  которые  привез в  аптеку  все  тот  же  Артем Находкин, и принялась из  кружки  поить  лекарством  своего мужа,  которого   горячо  полюбила. Боль отпустила,  и  Маргарита  повела  Августа в  домик,  уложила  в  постель,  прося  его  не переживать и  уснуть. Сон – лучшее  лекарство  в  таких  случаях.
 Валерий и  Герман  получили совместное  письмо от Эдика  Краузе  и Романа  Майера. Школьные  друзья  сообщали    новости  о  своей  жизни и  надеялись в  будущем  на  встречу  на  материке. Писали  они  также,  что в  первый  год  поселения им  отказали в заочной  учебе   в институте, но рано  или  поздно такое   разрешение будет дано.
Больше  с  Большой  земли они не  получили  никаких вестей, все  лето провели в  неустанных  трудах,  как  всегда  вымотались  в  путину, но  хорошо  заработали. Теперь  им  платили как  вольнонаемным рыбакам. От  артели  из  Дудинки  они  давно  отказались,  брали рыбу  своими  силами, откладывая  на  черный  день  заработанные деньги. Материально  жизнь помаленьку  налаживалась, но по-прежнему  угнетал   надзор. Летом – ежемесячные отметки в  кабинете  у  Мискина,  которому  даны  права коменданта затерянного  на  краю  земли  поселения.

 Радиограмму с  кратким  изложением  Указа Ворошилова  Валерий получил накануне  Нового  года. Сначала  он   жутко  обрадовался этой  вести: новый  закон отменяет правовые  ограничения  для всех поселенцев,  снимает их  с  учета и административного  надзора органов  МВД. Это  значило,  что он,  Валерий Гейтц,  и  его  семья свободны,   могут ехать с  Крайнего Севера куда  вздумают. На  почте  в  этот  час никого  не  было,  а  Валерию хотелось  кричать о   дарованной правительством  свободе! Но  дальнейшее  чтение  радиограммы несколько  омрачило его,  он  сразу  не  смог разгадать  коварную  сущность  правительственного дара,  только  спустя  несколько лет понял силу  нанесенного им удара.
«Установить,– излагалось  далее,–  что снятие с  немцев ограничения по  спецпоселению не  влечет за  собой возвращение их  имущества,  конфискованного при выселении,  и что они не  имеют права возвращаться в  места,  откуда были  высланы».
– Все же ложку  дегтя в  бочку меда плеснули,  любимые  правители,–  пробормотал  Валерий и помчался сообщать  новость Августу. В  голове  роем клубились  мысли,  одна  из  них: немедленный  переезд сначала в  Дудинку,  а  затем  на  материк. Ни  полярная  ночь,  ни  крепкий мороз – ничто  не  могло остановить горячего Валерия.
– Дядя Август, послушайте, какой  Новогодний  подарок подбросили  нам товарищи  из  госбезопасности и правительство. Указ датирован 13  декабря,  а  передали  только  сегодня.– Гейтц  был необычайно  возбужден, и  Август  сразу  понял,  что  свершилось  что-то наиважнейшее.
– Так  что  же  случилось?
– Я  только  что  получил радиограмму,  в  ней  излагается  Указ  за  подписью Ворошилова,  вот  читайте, с  нас  снят административный  контроль, мы  свободны!
Август при тусклой лампочке в сорок  ватт  принялся  читать радиограмму,  а  Валерий окинул  взглядом притихших Маргариту Брост, ее  дочку Софью,  остальные дети  находились в  школе  на  проводимом новогоднем  утреннике. В  глаза  бросилось обилие  на  столе  рыбы,  и  Валерий  вспомнил,  что сегодня состоится  бракосочетание Софии с  Соломоном, а  затем вечеринка  по  этому  торжеству, на  которой   они  крепко  выпьют и  встретят  Новый  год.
– Ты  прав, Валерий,–  сказал Август и,  обращаясь к  женщинам, продолжил:– нам  действительно  дарована  свобода. Сняты  унизительное  ограничение в  передвижении  и приписка  к  одному  месту. Надо  немедленно  довести  эту  новость  до  каждого нашего  человека. Ты  можешь  устроить это  через  громкоговорители?
– Конечно,  дядя Август,  несмотря  на  мороз под пятьдесят  градусов,  люди выскочат  из  своих  нор  и  будут  слушать. Мне самому  не терпится все  это  растрезвонить. Только  скажите,  дядя  Август,  когда  мы  сможем  отвалить из  этой  проклятой  дыры?
– Думаю, наш отъезд будет  сложным. Местные власти  всячески  постараются  выстроить рогатки,  чтобы нас  удержать, иначе  промысел    опустеет. Он  имеет немалое  значение  для подпитки  Норильска.
– Нет уж, дудки!  Надо, не  откладывая, ехать в  Дудинку,  сниматься  с  учета  в  комендатуре и  ауфвидерзеен – на  материк.
– Желание понятное. Но кто  тебя  ждет  на  материке? Где ты  приткнешься  со  своей  семьей,  или  я,  или  Герман?
– Я, положим,  приткнусь  у  Находкина, а  вот  остальные, я что-то  не  подумал.
– Поэтому  не  горячись, надо  все  взвесить,  продумать. Уверен,  по  весне к  нам  приедут  вербовщики  из Норильска и  станут вербовать к  ним  на  работу. Там хорошая  оплата  труда, благоустроенные  квартиры, длительные  летние отпуска. Да  ты  это  знаешь  не  хуже  меня. Вот  о  чем, стоит  помозговать. Статейнов о  Норильске  много  рассказывал. Он  же  там бывает каждое  лето.
– Это  мысль,  дядя Август, но у  нас  нет никаких  специальностей,  кроме рыбачьей.
– Вы  молоды,  обучитесь. Нам  вот,  пожилым, податься  некуда. Назад  на  Волгу  – дороги  нет. А  Сибирь  для  нас такое  же  бездолье,  как  и  этот  Крайний  Север. Правда, все мы  хлеборобы, и в  любом  колхозе нас  возьмут  за  милую  душу,  особенно теперь,  взявшись  поднимать целину. Глядишь, и  за  агронома сойду.– Август  улыбнулся.– Иди, Валера, передавай сообщение по   нашему  радио. Если  что,  поедем  в  одно  целинное  неудобье  всей  артелью, а там видно будет…
Как только  за  Гейтцем  закрылась  дверь,  Маргарита  подошла к  сидевшему на  табурете у  печи  Августу  и спросила:
– Ты  решил  ехать  на  материк?– в  ее  глазах горела  тревога:  дарованная  свобода  могла  отобрать у нее мужа. Эта  тихая  и  скромная  женщина постоянно  помнила о  первой  семье  Августа и не  была  уверена в том,  что  в иных  условиях Август решился бы   на сожительство  с ней. Она,  конечно,  привязала  его к  себе  сыном,  но знала о его  любви к прежней  семье,  к  Лизе,  которую  он  оставил девочкой.  Маргарита  помнила ее подростком, со  звонким  голоском и длинными  русыми  волосами:  жили-то  в  Карловке через  двор. Теперь  она  невеста  на выданье,  Маргарита   знает  это обстоятельство  из  письма Августу,  которое  летом привез Находкин.  Получив  его  и  прочитав,  Август  едва  не  получил  сердечный  удар. Обошлось,  отпоила    его  травами,  как  тогда в  первую осень  здешнего  поселения. Так  на  травах  и  живет  Август. Спасибо  Артему,  пустырника привозит  целыми  снопами,  она с Гертрудой настои  на  спирту  делает литрами. Не  одному  Августу годится, сердечников  от  такой жизни больше  половины.
– Тебя  расстроила  возможная  свобода, Марго?– вяло  усмехнулся  Август.–  Не печалься,  я  вас не  брошу. Лиза  моя уже  взрослая. Давай  лучше готовиться к свадебной  вечеринке и  Новому  году.
 Прошло некоторое время, эмоции от новости улеглись, и Августу, обладающему аналитическим умом стало казаться, что в новом Указе скрыто змеиное коварство. Особенно цепляет за живое второй  пункт документа.  Он разделывал на  столе  рыбу, машинально двигая руками и ножом, находясь в какой-то невесомости с ощущением потери времени. Все его мысли поглощал набат жесточайших для него слов, вылетевших из злого рта Ворошилова: «Не  влечет  за  собой возвращения  их  имущества,  конфискованного при  выселении,.. не  имеют  права возвращаться в  места,  откуда они были  выселены».
«Я  бежал  из  лагеря,  ставя  под  угрозу  свою  жизнь,  дал  повод для преследования семьи,  в  частности,  Андрюши, ради  того, чтобы  раздать своим  землякам эти  ничего  не  значащие  квитанции за  сданные в  Карловке  скот и  зерно. Никто так  и  не получил  ни  грамма по  этим документам! Коварство власти не  знает  границ, из-за  этих несчастных  квитанций я попал  на Крайний  Север,  сделал   невыносимой  жизнь  своему  сыну. Да-да,  мой  мальчик  погиб из-за  моего легкомыслия,  моей  наивной  веры в благие намерения  власти, я потерял жену  и  любимую  дочурку Лизу. Я  разорван   надвое, у  меня  две  семьи, но я  не  мусульманин  и  не  имею  морального  права  иметь  две  жены. О,  я  несчастный  человек. Кто  сделал  меня таким?   Ворошилов  всегда  был привязан  к  Сталину, и,  несмотря  на  то,  что  культ этого  тирана по  существу развенчан, его прямые  последователи продолжают злодействовать,  избивать души  людей в  кровь свинцовой  нагайкой  Указа. У жестокого  душой  человека  не  может быть  высокой цели. Точка в надругательстве  и ограблении  поставлена! А я,  дурак,  нес эти  квитанции людям,  мерз,  голодал, едва  не  угодил в   пасть  волкам. Как  мы  наивны  и  доверчивы! Как  беспомощны и беспощадны в  своей  доброте!»
 У  Августа,  в  который  раз,  плакали  душа  и  сердце. Но  сегодня  он  расслабляться  не  имеет  права. Сегодня вечером соберутся близкие  друзья,  чтобы   поздравить с  законным  браком  его  приемную  дочь Софию и  Соломона  Циха. Август  накапал  из  пузырька в  кружку   капель    настойки  пустырника,  разбавил  водой,  выпил.
– Тебе  нехорошо?– бросилась  к  нему  все замечающая  Маргарита,– ляг на  топчан, полежи,  мы  тут  без  тебя справимся, сватья  обещалась  прийти,  с минуты  на  минуту  жду. Небось,  Указ с   Соломоном  обсуждают,  если  услышали.
– Услышали. Эта  весть и без  радио  разнесется в  один  час,– удовлетворенно  сказал  Август, а  сам  послушался  Маргариту,  улегся  на топчан, застланный оленьим  одеялом. От  печки несло  теплом в  поясницу,  которая  у  Августа побаливала, а  сейчас боль  отступила,  и  он задремал.

На свадебную вечеринку друзья  собрались в  избушке Гютенгера и  Маргариты  Брост. Было  шумно  и тесно,  но  разместились за  столом  все. Несмотря  на свадебное  настроение,  у  всех  на  устах – дарованная свобода. Что  делать  с ней, как  теперь  поступать,  куда  податься,  рыбачить ли  здесь за  хорошие деньги,  пока молодые   и есть  здоровье,  или  ехать  на  материк, искать  лучшую  долю в  неведомых  краях:  прежняя  родина  для  них запретная? Но кроме   бывшей  республики,  Волга-матушка течет  по  всей  России…  Российские  немцы  жили  всюду:  на  Украине,  в  Крыму,  на  Кавказе и  во  многих городах  страны. Выбирай место  на  карте,  копи  деньги,  поезжай,  обустраивайся.  Можно  поехать  всей  артелью  в  целинное  село,  работы  там  непочатый  край,  по  радио  об  этом   трандычат каждый  день. Можно…
– Земляки!–  зычным  голосом  прервал  всяческие  фантазии  с  переездом на  новое  местожительство Валерий,– давайте  сначала  выпьем  за  свободу,  а  потом сыграем  свадьбу.
 Его  поддержали. Выпили. Счастье искрилось  из  глаз  каждого,  как солнце в  ясный  день. Хотелось  петь,  веселиться  и  снова говорить  и  говорить  о предстоящем переезде.  Вспомнили  о могилах  родных,  погоревали,  что оставят их  на  чужбине. Наконец, налили в  кружки  спирт за  свадьбу. Закуска –  всевозможная  рыба:  жареная,  вареная, соленая и  копченая;  из белорыбицы  строганина, здесь  же стерлядка и  малосольный  осетр,    черная  икра. Хлеб драгоценными островками и  даже  чеснок.  Стол ломится от  снеди. Август  встал с  поздравлением:
– Дорогие  мои дети, поздравляю  вас   с законным   браком, и  пусть у  вас жизнь  будет  такой  же  богатой,  как  этот  праздничный  стол, а  счастье  длинное,  как  полярная  ночь! Выпьем за   молодых!
Август  пригубил,  поставил  стакан,  глядя,  как смачно  пьют  его  гости, подумал,  что хотел  бы  вот  так же отдать  замуж и  Лизу, ее красивое  лицо с  фотографии   мелькнуло в  его  сознании,  и  тотчас  в  глазах потемнело, и  коротко  вскрикнув  от  укола  в сердце,  он откинулся  навзничь, к нему с криком ужаса бросилась Маргарита, за ней последовал Валерий. Подхватили на руки. Маргарита припала к  груди. Сердце  Августа  больше  не  билось. Присутствующие  остолбенели.
Вместо веселья  и  счастья –  горе,  вместо улыбок и  поцелуев –  слезы! Вместо  свадьбы и новой  семьи –  похороны!
Вместо  свободы и надежд – неизвестность!
Обезглавленная семья, обезглавленная артель: рассыпавшийся веник и нечем связать его. Счастье не состоялось, счастье переносится на завтра или на послезавтра, и  придет ли оно теперь…
– Что  же  произошло с  Августом? Радость не может убить? – говорил  недоуменно  Степан Статейнов,  когда  покойника уложили  на  стол, только  что  бывший  праздничным.
– Он  не  справился  с  дарованной свободой,–  смахивая  слезы  с  глаз, решил  Валерий.
– Он всегда  сильно  переживал за обман бестоварными  квитанциями, из-за  которых оказался здесь в  качестве  беглеца, –  высказал  свое  мнение дрожащим  голосом Герман.– Он  всем  нам  был  хорошим  отцом.
– Сразило  очередное  коварство  власти. Немцев окончательно  отлучили  от их  исторической  родины,–  подчеркнула  умудренная  жизненным  опытом Гертруда, –  мне  тоже больно за потерю  родины. Сибирь  и  Север –  не  наша  родина,  они –  место  нашего  изгнания.
– Родина  насаждаться штыками  не  может, – горячо  поддержал  ее Валерий, – похороны  дорогого нам  Августа должны  вылиться  в  акцию  протеста против  произвола. Об  этом  мы  должны составить  петицию и  вручить ее  властям.
– Валерий,  не  горячись,– сдержанно  произнес  Степан.– Мы  еще  толком  не  знаем,  что несет  этот Указ. Ты  уже  писал письмо  Хрущеву. Ответа  не  получил. Вот так же  не  получишь ответа  на   новую  петицию,  а   навредить  себе и  всем  остальным запросто  можно.
– Ты как  всегда осторожничаешь,  не ставь  свою  подпись и будешь  в  стороне. Тебе нас  не  понять,  ты  не  немец и  не  был  изгнан с  отчих земель.
– Скорее,  ты  прав, твой  гнев понятен. Но твой  протест  здесь  не  уместен. Надо ждать. В  Кремле  продолжается  драка  партийных  группировок, Хрущев раздает синяки, режим  смягчается.
– Может  быть,  на  рождение  этого Указа повлияло  и  наше письмо, – не  сдавался Валерий.– Указ,  конечно,  нас  не  устраивает, но  это  шаг  вперед. Я все равно  напишу  протестную  петицию,  а  сейчас,  друзья,  пусть  простит  меня  дядя Август,   приближается  Новый 1956 год,  я  должен  всех  поздравить по  радио, жизнь  продолжается,  давайте   выпьем  за Августа, и я   ухожу в  радиорубку.
 Все присутствующие исполнили  этот  печальный  ритуал, и  друзья  отправились с  Валерием на  почту,  прихватив с  собой выпивку  и  закуску,  где  с  грустью проводили  старый год  и  с  надеждой встретили  Новый,  сулящий в  их  жизни  большие  перемены.
В домик Гютенгера со  слезами,  соболезнованием Маргарите и с  прощальным  поклоном  Августу, потянулось все  взрослое  население  Кандайки. Чувства  их  были  раздвоены свалившимися  вестями,  Новым  годом  и скоропостижной безвременной  смертью их  вожака,  надежного товарища и  второго отца,  который сумел сплотить их,  спасти и  вырастить.

Как и  предполагал покойный  Август, лишь  только  Енисей  вскрылся и, стреляя могучими изломами  льдин, с громким  хряском выбрасывая  их   неприступными  торосами на  пологие  берега, отстонал,  отшумел основной  ледоход, из Дудинки, лавируя  между плывущими глыбами, и  опасными  топляками, к  Кандайскому причалу пришвартовался тяжелый  катер, и  из  него  высыпали представители советской  власти,  рыбного  завода и Норильского  комбината. Среди  них, не  выпячиваясь, как  бывало, шагал к  жилым  домам, к народу  красноперый представитель дудинской  комендатуры.
Всем  жителям  предложено  было  собраться в разделочном  цехе  для  беседы. Истосковавшиеся  по свежим  новостям, истомившиеся от однообразия  жизни,  люди повалили в    клуб. Исполнял  обязанности  председателя  рыболовецкой  артели Валерий  Гейтц.
– Сейчас  начнется  агитация,  о  которой  говорил  дядя  Август, –  сказал  он Веберу,– что будем  решать?
– У  нас  уже  есть  решение:  всем колхозом  отправиться   на целину,–  ответил  Вебер.
– Хорошо,  давай  послушаем,  что  будут  петь приезжие  соловьи.
 Соловьи пели  каждый  свою  песню.  Представитель  комендатуры,  поджимая шнурком  губы,  довольно сухо  и  без  энтузиазма,  каким отличался    прежний  приезд его  коллег,  объявил  о  полной  свободе  передвижения  и  волеизъявления  каждого  гражданина  кандайской  артели.  Все без  исключения  сняты  с  административного  надзора,  выдача  паспортов  начнется  после  собрания. Впервые за долгие годы изгнания от слов силовика у собравшихся из уст вырвался гул  удовлетворения. Низкие своды цеха, казалось, раздвинулись и стало ярче от заблестевших радостью людских глаз. И сами стены, не слышавшие иных эмоций выглядели не так мрачно, а дружелюбно. Громче  всех  загалдели  литовцы,  которые бесповоротно  решили   немедленно  сняться  и  отправляться  на  родину. Но еще громче    вопила Ирма,   жена  Мискина,   проклиная эту  землю  и  своего  сожителя. Удрученный старшина  милиции  стоял в сторонке и  не  вмешивался в ход  событий.
Соловей  от  рыбзавода предлагал  остаться на  промысле. Рыбаки   и их  семьи  от  этого  только  выгадают. Во-первых,   трудовой  северный  стаж каждому решено засчитывать с 1948  года с  момента официальной  ликвидации  трудовой  армии,  во-вторых, все  северные  надбавки,  какие  положены  северянам,  будут  выплачиваться  регулярно ежемесячно. Норильский  комбинат  взял  шефство  над  поселком,  так  как вся  выловленная    рыба в последние  годы  уходила  на  нужды  горняков  и металлургов, а  это  значит,  что комбинат вместе  с  заводом построит  новые  дома, школу,  амбулаторию,  обеспечит всеми  необходимыми  продуктами,  одеждой,  топливом и  прочим. Для  дизеля-генератора будет  завезено максимальное  количество  топлива. Начальником промысла будет назначен достойный человек из их среды, скорее всего им станет Валерий Людвигович Гейтц по рекомендации уволившегося еще прошлом летом Агапова. Словом, жизнь на  Кандайке  преобразится,  коль к переселенцам гуманное  правительство  повернулось  лицом, стыдясь  за  тот  зад, которым  оно думало  раньше.
Норильский  соловей поддержал  песню  предыдущего,  но   внес  свои трели. Он  говорил,  что  город  Норильск  растет  не  по дням,  а  по  часам,  также  стремительно  развивается  его  промышленность. На  завод,    рудники  требуется много  рабочей  силы. За  эти  годы как  немцы,  так  и  литовцы  показали  себя   хорошими  тружениками, поэтому  люди  до  сорока  лет могут переехать  в  Норильск и  по  душе  выбрать  себе  профессию,  изучить ее и  трудиться на  славу себе  и  городу с  большим  будущим. Зарплата на  комбинате  высокая  и  стабильная на  всех  участках  производства,  будь  это  стройка,  добыча  руды или ее  переработка. Кроме  того, комбинат  на  первых  порах всем  желающим  предоставляет благоустроенное  общежитие, а в  ближайшем  будущем работающим  семьям  будут  предоставлены  благоустроенные  квартиры.
 – Подумайте,  товарищи,  взвесьте, – убедительно  говорил поджарый,  прилично  одетый кадровик.– Мы  на  вас  надеемся  как  на  мужественных,  трудоспособных  людей,  покоривших своим  характером суровый  климат  Севера. Посмотрите  на  меня,  как  я  одет,  как  выгляжу,  а  ведь после  войны я  прибыл на  комбинат  в  одном  солдатском  обмундировании,  с  пустым  чемоданом,  но с  жаждой трудового  подвига,  который  совершает  каждый,  кто связал  свою  жизнь с  предприятием!
 В  адрес  норильчанина  посыпались  вопросы. Вебер спросил, на  какие  специальности  могут  рассчитывать молодые  мужики, такие, как  он,  имеющие  среднее  образование?
– На комбинате  есть всевозможные  курсы  по  подготовке проходчиков,  бурильщиков,  взрывников, слесарей,  машинистов  экскаваторов, металлургов, рабочих  обогатительной  фабрики. И  среднее образование  послужит  вам  хорошим  трамплином для  прыжка.  На  строительстве  жилья  требуются  каменщики, плотники-бетонщики,  маляры. Педагоги  могут  устроиться  в  школы, медработники – в  больницы. Получайте  паспорта  и  приезжайте, посмотрите. Желающим  я  могу  выдать  предварительные  путевки,  в  которых  кратко  изложено, куда какая требуется  рабочая  сила.
Ответ    произвел  огромное  впечатление. Почти  в  каждой  семье кто-то  мог  получить  основную  специальность  на  комбинате,  а перспектива заиметь  благоустроенное  жилье обнадеживала,  но  все-таки  пугала  неизвестность рабочих  профессий. Переезд  на  Большую  землю многим  тоже  не  светил  зеленым  светом,  хотя  земля и хлеборобское  дело вселяло  надежды.  О  том,  что устроиться в  любом  селе  теперь  можно  неплохо,  рыбаки  знали  из писем  родных,  которых  удалось   разыскать  за  эти  годы во  время  навигаций. Выбор  появился,  и  люди с  решением не  торопились,  ждали прихода  долгожданной  почты  с  материка,  которую непременно  должен  был  привезти Артем  Находкин с  Бертой.
После  собрания началась  выдача  паспортов.
– Какое принял  решение, Валера? – спросил Герман  друга,  рассматривая новый  паспорт.
– Нам  так долго  и много  делали плохо,  что  это  плохо стало  нашей  нормой  жизни.  Теперь нам  обещают делать  хорошо,  но  я  не  верю,  что это  хорошее может  стать  новой  нормой  жизни,  потому  я  не  верю в    речи этих  ораторов. Дождусь  Находкина  с  мамой, тогда решу. Скорее  всего,  уйду с семьей в  Красноярск.  Хочу  учиться  на  инженера-связиста. Это  мое  призвание,  а  ты?
– Думаю,  попытать  счастье  в  Норильске. Я напрочь  забыл  математику,  которую  не  любил  в  школе. Без нее в вуз не поступишь.
– Давай  начнем  заниматься,  не  откладывая. Тем более что  учебники  теперь  есть и учитель тоже.
– Ой,  тяжела эта  шапка,  тяжела. Я  все же попробую  сесть  на  экскаватор. Меня  всегда  тянуло к  технике, а  там  такие  гиганты!
– Жаль будет  расставаться,–  с  сожалением  сказал  Валера.
– Еще бы,  столько  лет вместе на  краю пропасти! Но куда  я на материке приткнусь:  ни  жилья,  ни  специальности. Тут  покойный  дядя Август  прав. Надо  крепко  подумать,  все  взвесить,  и  конечно,  сначала  стоит  съездить в  Норильск   прямо  на    катере вербовщиков,  если  возьмут.
Лица вынужденных рыбаков Кандайки горели возбуждением от услышанных новостей. В головах не могло сразу уложиться все услышанное, и люди гудели, как потревоженный улей. Сердцем хотелось верить в ту правду, которую нарисовали вербовщики, но изболевшая душа, израненное сознание, атрофированный  ум бесконечными жестокостями и обманом отвергали ее. Люди, подобно Валерию, осторожничали с выводами, сомневались в услышанном. Требовалось время, чтобы все утряслось, как в бочке паноске уложенная рыба, приняла иное качество, съедобное, так и вестям надлежало перевариться в головах, в душах, в сердцах, и в хитрые ждущие взгляды вербовщиков люди бы  поверили и ответили согласим. Людской неутихающий гомон стоял до самого вечера. Вербовщики, не получив ответа, заночевали, а на утро на катер взяли всех желающих попытать  счастье  на  комбинате. Среди  них  оказались  Герман  с  женой, Соломон с  Софией,  за  дочерью  потянулась Маргарита  Брост, стремясь не отставать от  молодых  в  том  случае,  если у  них заладится на  новом  месте. Не  мешкая, собрались  в  дорогу более  десятка  парней,  в  том  числе  и Степан  Статейнов,  решивший  осесть в  городе  ради  подрастающей  дочки  и  Генриетты.
Валерий  и  Бригитта провожали  друзей  на  разведку с грустью,  предчувствуя  близкое  расставание.

Глава восьмая

Евгений увидел  Лизу  впервые  мельком. Она  выскочила из автобуса,  что  подкатил к  районному  Дому  культуры,  вместе  со  своими  подругами,  одетыми    в национальные  русские костюмы. Евгений  знал,  что в  районе  проходит  смотр  художественной  самодеятельности, посвященный очередной  годовщине Октябрьской  революции. Он не  был  любителем самодеятельности и  не  собирался  идти  на  концерт,  который  давали лучшие  сельские артисты, но, увидев случайно эту  девушку, внезапно раскрывшуюся  перед  ним, как пурпурный  бутон марьиного  корня,  со  смешинкой на сочных  губах,  обнажая зубы жемчужной  белизны,  парень сначала  убавил  шаг,  потом  остановился, повернулся,  глядя  вслед  бегущей к дверям клуба  стройной  незнакомке, и  ему  захотелось  еще  раз увидеть ее. Пусть  на  сцене,  но  увидеть. Он  протиснется в  первые  ряды, и ему  никто  не  помешает  разглядеть свою  находку. Он  почти  мгновенно  понял,  что  она  для  него  бесценна, а завладеть ею будет  непросто. Евгений  внутренне  вспыхнул, удивляясь своему  распирающему душу  состоянию,  и  решительно направился вслед  за  убежавшими девчатами.
Дом  культуры  от  людской  сутолоки, казалось,  раздался в  ширь, в  коридорах ступить  негде от приезжих артистов и любопытных. В зрительном  зале –  аншлаг. Ни  одного  свободного места даже  на  галерке. Но  Евгений упорно протискивался  вперед, к  первым  рядам, сквозь  плотно  стоящих в  проходе зрителей. На  него шикали, обзывали  нахалом,  но  он не  огрызался,  а  только упорно  продвигался  вперед.
– Женька, дави к  нам,–  услышал  он  вдруг голос  своего  приятеля по  работе. Оба  после  службы  в  армии работали  второй  год в механических  мастерских на  ремонте  тракторов.
Приятель   сидел  в  центре  второго  ряда среди  девчат,  которых  Евгений  тоже хорошо  знал,  но был к  ним  равнодушен. Теперь,  получив  поддержку,  Евгений стал  пробираться к  ним и  втиснулся в  кресло, посадив на  колени одну  из девчат, хохотушку Аню, щупленькую,  но весьма энергичную и достаточно  симпатичную,  чтобы  в нее можно  было  влюбиться. Можно,  но  только  не   ему. Конферансье  объявил  начало  концерта, на  сцену  вышли  хористы  из  райцентра и  запели о родном  крае. Евгений с  Аней на  коленях  заслонял сзади сидящим сцену,  на  него  посыпались  упреки, и  он вернул  на  место  девушку, а  сам присел  на  корточки в  проходе,  с  нетерпением  ожидая появление  незнакомки.
Незнакомка  появилась в  середине  концерта  в  составе  квартета,  который исполнил  русскую  народную  песню.  Здесь  была  полная гармония с  их  приятными  голосами,  музыкой, нарядами,  а  главное, с русоволосыми   застенчивыми красавицами,  среди которых выделялась его  незнакомка. Он во  все  глаза  смотрел  на нее, стараясь различить в  квартете  ее  голос.  И  он  бы  различил,  если  бы  раньше  слышал  его. Теперь  же  голоса слились в  один  стройный  напев, а  слова,  завораживая,  уносят в  степь  широкую,  степь  привольную,  по  которой  шагает он с нею, сцепив  рука руку,  посылая друг другу улыбку  за  улыбкой,  получая в  ответ лучистый о многом  говорящий  блеск  в  глазах.  Она  была  чуть  выше  среднего  роста. Евгений  прикинул, как  раз ему по  плечо. И  решил:  подходяще.  Только   откуда  она,  как  зовут? Он  прослушал   слова  конферансье,  потому  что внезапно  увидел  ее,  выглядывающую  из-за  кулис и  волнующуюся перед предстоящим  выступлением. Как жаль,  что она  не знала его  и не ведала,  не  подозревала,  что среди  сотен глаз есть  пара,  которая по  особому  наблюдает  за  ней.
Он  очнулся от  гипноза, когда песня  оборвалась, зал ухнул аплодисментами, а  певицы,  низко  поклонившись  зрителям,  упорхнули  за  кулисы.
– Откуда эти  девчата?–  опомнившись,  спросил  Евгений у  приятеля.
– Ты  что оглох, сказали,  что из  «Зари».
– Вот  здорово! Меня  с  механиком отправляют на  неделю в  «Зарю».  Эти  девчата  еще  будут  петь?
– Не  знаю, все, наверное, концерт  составлен из  лучших  номеров конкурса. Тебе  что,  понравилась  песня  или  девчата?
– И  то  и  другое. Пойду за  автографом,  пока  они  не  уехали,– с  этими  словами Евгений  стал  пробираться на  выход с  серьезным  намерением разыскать певуний и  взять автограф –  прекрасный  повод  для  знакомства.
 Евгений  протискивался к комнатам,  где  клубились   артисты. Его не  пускали, ссылаясь,  что  посторонним тут  делать  нечего, теснота, повернуться  негде,  но  он упорствовал, объяснял,  что  хочет  взять автограф  у певиц из  колхоза «Заря коммунизма» и  напишет  о  них заметку в  районную  газету,    потому  задерживать  его никто  не  имеет  права. Наконец,  его   пропустили.  Он достал из  кармана  свою  записную  книжку, протиснулся  к  певицам,  которые слушали  выступление  других  участников,   готовились  вновь  выйти  на  сцену в  составе районного  хора. Ближе  всех  к  Евгению  стояла  она!
Решительность,  с  которой этот  высокий  парень  обратился к  ней, смутила,  она залилась  румянцем.  Он  что-то  говорил  и  протягивал развернутую  записную  книжку. В звуках  музыки  и  песни,  льющихся  со  сцены, она  не расслышала  его  слова,  он  жестом  объяснил свою  просьбу.
–  Лиза, парень  просит  у  тебя  автограф,–  подсказала подруга, склонившись  над  ухом.
– Но  чем же  я  напишу, –  растерялась  девушка,–  не  много  ли  мне  чести,  молодой  человек?
– У  меня  есть  карандаш, вы мне все оставьте автографы,  вы  все здорово пели,– он в  упор  смотрел  на  Лизу,  как  бы  подчеркивая,  что ему  больше  всего   нужна ее  роспись. Протягивая карандаш,  он добавил: 
– Меня  зовут Евгений,  а  тебя?
– Вот  еще  чего,  нашел  знаменитость.
– А  что,  правильно,– не  согласилась  с  Лизой  подруга, –  почему  бы   такого парня не уважить. Ставь  свою  роспись Лизонька, не задерживай  остальных. Она  у  нас  солистка. У  тебя  чутье,  правильно на нее вышел.
– Вы еще  будете  петь?
– В общем  хоре.
– Прошу,– сказал  Евгений, передавая  в руки  Лизы  книжку  и  карандаш. Она  взяла  и вывела  неразборчивую,  но  все же  красивую девичью  роспись. Потом  он  долго  пытался угадать  фамилию,  но  кроме  четких  первых  букв «л, г, ю» понять  ничего не  мог. Вслед  за  Лизиной,  зардевшись  от смущения  и  гордости,  как  спелые  помидоры,  оставили   подписи остальные,  четко  выведя свои  имена: Катерина, Валентина и Галина.
«Ее  зовут  Лиза. Елизавета, кажется, с  таким  именем   в России  была   императрица?  Ну да,  Елизавета  Петровна,– твердил  он,  пробираясь  на  прежнее место к  своим  друзьям,  чтобы еще  раз  увидеть ее в  составе  хора и  услышать ее  голос,–  красивое  имя, как  и сама  девушка. Какая  удача,  что  я  завтра  еду в «Зарю». Мама, я горю!»
Парень мечтательно  закрыл  глаза, улыбаясь душой, стремясь  догадаться, о  чем  сейчас шепчутся его  новые  знакомые. Он  бы  многое  дал  за  весточку.

– Лизонька,  не  судьбинушка  ли   к  тебе  постучалась?– подтрунивая,  говорила Катерина, помахивая  своей  длинной  косой, переброшенной  на  грудь,  та  девушка, что поддержала  разговор с  Евгением.
 – Ладно  тебе,  Катя,  наши  судьбы с ним  будут  разные. Кто я,  и  кто  он?
– Ты  о чем,  Лиза?– удивилась  Катя.
– Все  о  том  же, я, как  и  моя мама, считаюсь  ссыльно-поселенкой,  а  он  вольный  человек.
–Лиза,  брось ты. Ты  такая же, как все  мы. Работаешь не  хуже  нас.
– Ладно, Катя,  оставим  этот  разговор, не стоит портить  настроение:  нам  еще  петь,  а  мне  солировать. Как бы  не  опозориться.
– Лиза,–  послышался звонкий  голос худрука,–  пройди-ка сюда. Каков  у  тебя   настрой на соло? Не  подведешь? Давай,  милая,  поработаем вместе. Через  два  номера хор.
– Нормальное настроение, Владимир  Иванович.
– Мысленно,  мысленно ты  стоишь на  сцене,  ты –  собранная, ты – сама  песня,  ты – сама  музыка,  ты  ведешь  весь  хор,  ты  смотришь  на меня, ты,  как  и  я,  живешь песней,  но  ты  спокойная,  у  тебя  все  получится…
И    Лиза Гютенгер прекрасно исполнила  роль  солистки. Евгений услышал ее  голос. Он был на  седьмом  небе. Была счастлива  и  Лиза. Возвращаясь  домой в холодном  автобусе,  она вспоминала Евгения, его сияющие  волнением  глаза,  его  решительность в    просьбе автографа немного  пугали ее,  но  ведь это всего  лишь короткая мимолетная  встреча.
«Я –  немка,  он – русский,  мост  между  нами  разведен. Кто  этот  Женя,  кто  его  родители? Мне-то не  все  ли  равно,  глупая дура,  о  чем  думаю? Надо  выбросить из  головы  его  образ».
И  она  выбросила.
Думала,  что  выбросила. Он вспомнился ей,  когда  она рассказывала о  концерте  маме,  как  к ним в  раздевалку  пробрался  высокий  парень Женя и  попросил у девчонок  автограф. Лиза  постеснялась  признаться,  что первая,  к  кому  он обратился  с просьбой,  была  она.
– И  вы дали?– спросила  мама,  радуясь успешному выступлению   дочери.– Вот так люди становятся  знаменитыми. Жаль, наш  папа не  может порадоваться твоему  успеху. Ты  его плохо  помнишь. Он был  добрым человеком. Он  любил  всех  нас,  и  тебя,  и  Андрюшу,  нашего  милого  мальчика.
Эти  печальные  слова  матери потушили экран с решительным  парнем по  имени Евгений,  но  не  надолго. Уже  ложась  спать, перед Лизой экран  вновь  вспыхнул светлой  полосой, и на  нем  появился  Евгений с записной  книжкой  и карандашом. Она  так  и  заснула под  его  чарующую улыбку.

 Лиза  была  страшно  поражена,  когда  увидела  Евгения на  ферме. Несомненно,  он  разыскивал ее,  спрашивая о  чем-то  доярок. Они  показали ему в  сторону  молоканки,  рядом  с  которой находился ветеринарный  пункт. Она  хотела  убежать,  скрыться,  но  потом  одернула  себя и  осталась на  месте.  Он разыскал ее, и,  расплываясь в  широкой  улыбке, сказал:
– Здравствуй,  Лиза, я тебя разыскивал. Я с механиком нахожусь у  вас  в  командировке.  Пришел  тебя пригласить в  кино. Сегодня    показывают фильм «Кубанские  казаки»,  пойдем?– Евгений  старался  говорить  правильно, выглядеть  скромным.
– Здравствуй,  Женя,– Лиза  смутилась  от  его  напора и  скороговорки,  словно  он  боялся,  что  не  успеет  высказать свои  мысли.– Я занята  на  работе.
– Сеанс начнется в семь  вечера,  сейчас  только  шесть. Дойка  у вас  уже  заканчивается,  вполне  успеем.
– Женя, я  же  тебя  совсем не  знаю, и  ты  меня.
– Вот и  познакомимся.
– Я не  знаю, как-то не  привыкла с парнями  ходить в  кино.
– Это  же  хорошо!
– Что  хорошо?
– Что не  привыкла  ходить с парнями,  значит, у  тебя  нет  парня? Да? – радостно улыбаясь  шесть  на  пять,  обнажая  крепкие,  ровные зубы сказал  Евгений.
– Тебя это  не  касается, – как  можно  мягче  сказала Лиза.
– Очень  касается,  я  хочу  с  тобой  дружить.
– Ты  всегда  такой самоуверенный и решительный?
– Нет,  у  меня  просто  нет  девчонки. Знакомых  полно, а  чтоб вот так, как  с  тобой, нет.
– Как со  мной?– Лиза  искренне  удивилась,  вынула из  шкафа пузырек  с  лекарством,  взяла  шприц,– ты  мне  мешаешь  работать. Мне  надо  сделать укол одной  корове.
– Пожалуйста, делай,  только  с  тобой  мне захотелось дружить, раньше ни к  кому  не тянуло.
– Но  ты    живешь в  райцентре, как  мы  будем  дружить?– Лиза  направилась на  выход  из пункта. –  Не  ходи, посторонним по коровнику  ходить  запрещается. Здесь  тоже  тебе  быть  нельзя. Видишь дверь, иди туда, там скотники курят, подожди там,  если  хочешь.
– Я  подожду,  но  ты  знай, я  у  вас  буду  целую  неделю.
Лиза ушла по  гулкому,  сырому коридору в  коровник, где  раздавались  голоса доярок, перекрывая шум  большого кормящегося  стада  коров,  погромыхивали  фляги, куда сливали  с подойников  молоко,  доносился гул    дизеля,  вырабатывающего  электричество. Евгений  прошел к  указанной  двери, но в  нее  не  вошел, а направился  к  следующей,  ведущей  на  улицу, и  вышел  через  нее во  двор,  решив  подождать Лизу в  темноте  спустившегося  вечера. Ему стало  неудобно торчать  на свету  и  отвечать на вопросы незнакомых  людей,  которых  он  может встретить в  курилке. Он  слышал,  как в  молоканку  стали носить  фляги с молоком,  потом входная  дверь  захлопала,  и  из коровника  потянулись по  домам доярки.  Лизы  среди  них  не  было. Евгений стал  замерзать от  бездействия,  топча под  ногами  похрустывающий  снег. Наконец,  появилась  Лиза вместе  с той  словоохотливой  подругой из  квартета,  которая  поддержала Евгения в  Доме  культуры. Это  была  Катя.
Евгений  поздоровался и пригласил девушек в  кино.
– С удовольствием,  если купишь нам  билеты,–  сказала  Катя  с  задоринкой.
– Какой  разговор, только надо  поторопиться,   до  начала  сеанса  осталось  пятнадцать  минут.
 – Успеем,  жми к  клубу,  бери билеты  и  жди  нас  с Лизой.
– Катя,  почему  ты  решаешь за  меня?–  возразила  Лиза, – может  быть, я  не  смогу прийти. Маме нездоровится.
– Вечно у  тебя  причины, Лизка. Парень старается,  а ты! Если  ты  такая  противоза, то  и  я не  пойду.
– Никакого  отказа я  не  принимаю. Жду вас в  клубе,–  решительно  возразил  Евгений.
– Хорошо,–  согласилась  Лиза,– мы  придем.
– Смотри, как  бы  тебя  наши  парни  за  чужака не  приняли,–  забеспокоилась  вдруг  Катя.
– Я тут  свой  человек, до  службы  в  армии работал у  вас  целый  год. Иван Парамонович  мой   дальний  родственник. Я  у  него  остановился.
Евгений и  девушки вскоре расстались. Лиза и  Катя  свернули  на  новую  улицу,  выстроенную после  войны,  где,   тускло  светясь  многими окнами, стояли  бараки,  в которых  жили  семьи  переселенцев. Оставшись  один,   парень зашагал  шире,  торопясь  успеть  купить  три  билета  на вечерний сеанс.
Морозный  ноябрьский  вечер быстро охладил  выскочивших кинозрителей из  душного зала. Едва  не  потеряв  друг  друга  в  темноте  ночи,  Катя  окликала  Лизу  и  Евгения. Рядом раздавались  другие  призывные  голоса.  Толкучка быстро  рассосалась, и Катя  подхватила  под  руки Евгения  и  Лизу, спросила:
– Как вам  кино?
– Ерунда какая-то,  я  думал, это  военный  фильм, – отрезал Евгений.
– Мне  тоже  не  очень-то  понравился,– сказала  Катя,–  хотя и  веселый. Неправды  много. А  тебе, Лиза, как?
– Я  с тобой  согласна. Люди  так  не  живут. Ну  что,  по  домам?
– Нет уж, сначала доведите меня до  дома, а  потом  решите между  собой – кто  кого  будет  провожать,– потребовала  Катя.
– Согласен,–  быстро  откликнулся  Евгений,  – только,  чур, поменяемся  местами. Вместо  коренника в  нашей  тройке должен  быть я.
Катя  засмеялась, перескочила,  ухватилась за  Евгения слева, предоставив  возможность парню  взять Лизу под  руку.  Лиза  не  сопротивлялась. Она   почувствовала  приятную силу руки  Евгения,  которой  он вел ее по  темной,  присыпанной  снегом  улице, и  думала,  к  чему  же приведет  эта вторая  встреча с парнем,  который  был почти  ровесником. Она  мысленно  высчитала,  сколько  ему  лет, после  того как  он  сказал,  что уже  отслужил в  армии.  Выходило,  что  он  старше    всего  на  год. Катя  неумолчно  щебетала,   вспоминая  отдельные  эпизоды  из  фильма,  они  смеялись  и,  в  конце концов, согласились,  что   фильм интересный  и  веселый. Только,  конечно, как  заметила  Лиза,  люди  так  не  живут,  а  хотелось  бы.
Они  пришли  к   Катиному  дому,  но  расставаться  не  хотелось, и  они  постояли  еще с  полчаса, пока  у  девушек не замерзли  ноги,  обутые в полуботинки. Слабо   грели легкие  драповые  куртки. Пришлось  расставаться. Катя  убежала.
– Мне  тоже  пора домой. Мама  будет  волноваться,–  сказала  Лиза,– ты  можешь  меня  не  провожать, я  живу  вот в  этом  бараке, до  него  сто  метров.
– И  все таки, мой  долг довести  тебя  до  калитки.
– Хорошо,  но  там  нет  никакой  калитки,  просто  противный барак с  крыльцом.
– Давай вместе  дойдем  до  крыльца и  договоримся  о  встрече  назавтра.
– Хорошо, но  чем займемся? Завтра нового  фильма  не  будет. А  на  улице  зябко.
– Просто   погуляем, только  ты  оденься потеплее.
– Хорошо, – согласилась Лиза, не  в силах  объяснить  себе такую покладистость,  словно  она  знакома с  Евгением уже  много лет.
– У  меня  такое  впечатление,  что я давно-давно  знаю  тебя. Но почти  ничего  о  тебе  не  знаю. Бывает с  людьми  такое?
– Наверное,  бывает. Расскажи  о  себе,– попросила  Лиза, но  испугавшись чего-то, заторопилась, – впрочем,  мы  уже  пришли, до  завтра. И  жду  твоего  рассказа  о себе.–  Она  стремительно упорхнула в  барак.
– До  завтра,–  крикнул  он  вдогонку,– я тоже  хочу  знать  твою  историю!
Лиза  слышала его последние  слова, и ей  сделалось больно за  себя,  потому  что  ее  история жизни печальная  и  безрадостная. Понравится  ли  она Евгению,  как  она  догадывалась,  сыну такого  знаменитого  человека.    Лиза уже  была во  власти этого смелого  и  самостоятельного  парня, и  его  безобидные действия упрочили  в  ней первые  эротические  мечтания,  какие  возникли после  неожиданного  и оригинального  знакомства в клубе, а  затем воспоминание о  нем  перед  сном, сладкое погружение в  дремоту  под  его  улыбку. Теперь  эти  мечтания  расширились и  перешагнули  через аскетическое  отношение  к  мужчине, воспитанное в школе и  продиктованное  коммунистической  моралью и  той  жестокой жизнью,  бесправной зажатостью,  которая исходила  от  власти,  глушила всякую  инициативу,  превращая  человека  в робота. И  те прежние  ухаживания за  ней местных  сверстников, казавшиеся чем-то недозволенным,  вызывающие  стыд  от предполагаемого  сближения, теперь перерастали  в  потребность, вызванную не  столько созревшим сознанием и  организмом,  сколько чувствами, выросшими  из  глубин плотского основания  каждого  человека. И  ей  было  радостно,  что эти  ростки вызвал в  ней именно этот прекрасный  парень  Евгений.
 На  ее лице  застыла  молчаливая  улыбка удовлетворения   и чего-то  приятного,  неизведанного    в  будущем. Она не  хотела прерывать свое романтическое  состояние  разговором  с  мамой,  и  заторопилась   лечь в  постель,  чтобы заснуть,  слыша  его  голос.

Неделя встреч с  Лизой укрепило  в сердце Евгения то мало изведанное чувство, которое вспыхнуло  с первого взгляда. Он уезжал из колхоза другим человеком, окрыленным любовью, с надеждой на свидания, которые могли состояться только в выходные дни. А между ними переписка. Два десятка километров для влюбленного парня не стали серьезным препятствием. Когда на попутках, когда на редко курсирующих по району автобусах Евгений приезжал в «Зарю», шел в барак к девушке и видел, с каким вдохновением встречает его Лиза. Обоюдные глубокие чувства крепли, и к   весне Евгений  стал  вынашивать  план женитьбы на любимой  девушке,  о  которой узнал  все подробности.  Он боялся реакции своего  отца  на его  дружбу,  потому  скрывал  свою любовь насколько  мог. Но  шила  в мешке  не  утаишь,  его  отлучки  по  воскресеньям стали  отцу  подозрительными,  и  он  потребовал  объяснения.
Отец  сидел у  печки,  стены  которой выходили в  большую  комнату,  обогревая ее, и  читал газету «Правда».    Комнаты разделяла   перегородка с  дверью,  тепло  от  печки   поступало равномерно в каждую половину. В  одной  половине  стояла  родительская  кровать, стол   и  детская  кроватка его  сестренки. Тут же громоздился массивный шкаф  для  белья. Во   второй половине  находилась   кровать  Евгения. На  стенах  висели  портреты родственников,  семейные  фотографии,  одно  большое  зеркало. Мебель  в комнате  Евгения  дополняла этажерка с  книгами,  отцовский   полевой бинокль. Мать готовила на  кухне  ужин, и  сестренка находилась  с ней же в  детской  каталке, сделанной  руками  отца. Евгений недавно  вернулся,  как  и  отец,  с  работы,  сидел  на  стуле, не  зная,  как  начать, уж  в  который  раз, щекотливый  разговор. Сегодня  он набрался  решимости, и   усилием  воли,  заставляя  себя, сдавленным  голосом  сказал:
– Папа,  я  давно  собираюсь  тебе  сказать,  что  люблю  одну  девушку  из «Зари».
– В  твои  годы это  нормально. Но  кто  она?–  отрываясь  от  газеты, заинтересованно спросил  отец.
– Ее  зовут  Лиза,  она  работает  ветеринарным  техником в  колхозе.
– Похвально. Зная  имя и  занятие  человека,  мы   уже  можем составить  о нем  некоторое мнение,  но  не  полное,–  улыбаясь,  говорил  отец, показывая свою начитанность. – Ты  слышишь,  мать,  о  чем  мы  говорим  с  сыном?
– Слышу,  как же не  слышать,  давно  уж  надо  бы завести  такой  разговор,– мать  хлопотала  на  кухне, расставляя  посуду  на  столе,  готовясь  к  ужину.– Куда  и  зачем  он  пропадает почти  каждое  воскресенье? Я  догадывалась,  я  чувствовала,  что  у  него появилась зазноба,  даже  допытывалась. Но  он молчит,  как  партизан.
– Теперь  он  готов  нам  все  выложить. Так  кто ее  родители?
– Папа,  тебе  они  не  понравятся,  – Евгений  заерзал  на  стуле,  мать  же  напрягла  слух.
– Почему такой  скороспелый  вывод?–  отец  окончательно  отложил  газету  на  стоящую  рядом  с  ним  тумбочку,  подчеркивая,  что  придает  разговору  большое  значение.
 Евгений напрягся,  он  понимал,  что  такой  разговор  рано  или  поздно  состоится,  но   все  оттягивал, предчувствуя отрицательное  отношение  его родителей к  его увлечению,    с первой  встречи  переросшее в  большую  любовь к девушке. Собирая  в кулак  свою  решимость,  Евгений не  раз  обращал  свой  взор к    фотографии  отца, сделанную  совсем  недавно  местным  фотографом, с    орденами  и  медалями,  выше которых  горела  Звезда  Героя,  и  боялся  произнести это  слово,  которое  долгие  четыре  года было  ненавистно не  только  отцу-солдату,  но  и всем советским  людям,  слово,  которым  пугали  маленьких  детей, усмиряя  их  шалости. Теперь,  конечно,  много  воды  утекло. Рядом с  отцом  работают в  столярном  цехе два мастеровых  человека, о  которых  отец  отзывается  очень  хорошо. Но   быть в нормальных  отношениях в  рабочей  обстановке одно,  а  породниться – совсем  другое дело.
Затянувшаяся  пауза с ответом сына сердила  отца,  он  стал  догадываться о  ком  идет  речь. В  «Заре» самое  крупное  их  поселение,  имя скорее  ихнее, и  отец вывел  сына  из  затруднительного  положения.
– Она из спецпоселенок, немка,  короче  говоря?
– Да, Гютенгер Елизавета  Августовна.
 Воцарилась  долгая  пауза;  мать,  услышавшая это  имя,  всплеснула  руками,  сжала  пальцы  комком  на   груди и  бесшумно  вошла  в  комнату, слушая наступающую  развязку.
– Обрадовал ты меня, ох,  обрадовал, сынок,– после  продолжительной  паузы сказал  отец. Он подхватил лежащую  на  тумбочке  газету,  в  сердцах  швырнул  ее  на  место,   встал и,  прихрамывая на  раненую  ногу,  прошел  на  кухню,  напился воды,  будто   запалился  от  жары, хмурый  вернулся в  комнату к  замеревшим сыну  и  жене.
– И  что  же,  она  в  положении?–  рокотно,  напоминая дальний  гром, спросил  отец.
– Нет, мы  не  позволяем ничего вольного,–  ответил с  достоинством  Евгений.
– Похвально. Коль  ничего  нет  такого,  надо  тебе  ее  забыть. Я  ничего  не  имею  против этих  несчастных  немцев с Волги,  но  родниться не  хочу,  не  хочу разговоров среди своего  коллектива, но  главным  образом той оценки,  которая последует  в  райкоме  партии,  ты  знаешь,  я  член  райкома, и  надо  бы тебе  это  иметь ввиду,  прежде  чем  влюбиться.
– Для  любви  национальность – пустота. Мне в  голову  не  могла  прийти такая  дикая  мысль, папа, прежде  чем  знакомиться  с понравившейся  девушкой,  спросить ее  национальность. Она  такой  же  человек,  как  и  все,  даже  белобрысая,  как  истинная  славянка.
– Где  же  ты с ней  познакомился?–  пискливо и  обреченно спросила  мать.
– Она  солистка  районного  хора. Познакомился осенью на  концерте.
– Принесла  же  тебя  туда  нелегкая!– окрепшим  голосом воскликнула  мать,  солидарная  с  мужем.
– И,  тем  не менее,  коль  сегодня  разговор  зашел,  я  прошу  вашего  согласия на  женитьбу на  майские  праздники.
– Тебе  четверть  стукнуло,  пора, но не  на  Лизе. Я  смотрю  на  эти вещи  чисто  с  политической   точки  зрения,  пойми меня  правильно. В  мире  неспокойно, «холодная  война»  разрастается,  с  Китаем теряются  добрые  отношения,  а  Запад  вооружается:  мы  по-прежнему  в  кольце капиталистического  окружения и кто  знает, не  станет  ли Германия снова  той  силой,  которая развяжет новую войну.
– Германия  достаточно  нахлебалась  гари,  чтобы  снова угореть,–  не  согласился  Евгений.
 – И  все  же  она  наш  потенциальный  враг. Как ты  будешь  выглядеть с  женой-немкой?
– Ерунда какая-то. Немцам   наконец-то  отменили поселение,   они  могут  передвигаться по  всей  стране и  жить там, где решат. Я  запишу  ее  на  свою  фамилию.  В  конце концов,  уеду  поднимать  целину, и  ни  одна  собака  не  догадается,  что  она  немка,  хотя  отказываться  от  своей  нации  глупо. Там,  наверху,  прибежище  негодяев, они похерили  все ленинские  идеи о  национальной  политике,  хотя  считают  себя   верными  ленинцами. Кстати,  первое  национальное  образование, созданное Лениным,  и  была  немецкая  республика.
– Евгений, прекрати о  политике,  это  ни к  чему  хорошему  не  приведет,–  возвысил  голос  до  гнева  отец.
– Знаю,  я    комсомолец, и  обязан  всеми  силами укреплять линию  партии. На  сегодня ничего  нет  важнее подъема  целины. Буду просить комсомольскую  путевку. В  Казахстан  я  не  хочу, останусь  в  Сибири.
– Когда  же  ты  принял  такое  решение?
– Недавно,  и  хотел  спросить у  вас  с  мамой  совета.
– Ехать  за  тридевять  земель  не  стоит. Сейчас  всюду  поднимают  целину. В  принципе, я  не  против,  если  это не  вызвано мыслями  о  женитьбе.
– Если  честно, да.
– Сынок, что ты  задумал?  Неужели  тебе  плохо  в родном  доме?–  запричитала  мать,–  идите  ужинать,  котлеты  остынут.  Разве тебя  вот  так на  чужбине покормят  после  работы,  обстирают, так,  как  мама?
– Мне очень  хорошо дома. Но  я   уже  отслужил в  армии, и  не  мальчик. Заботиться обо  мне  будет  моя  жена  Лиза.
– Вот  видишь,  он  все  за  нас  решил,– проходя  на  кухню,  больше  обычного  припадая на  правую  ногу,  с  горечью  сказал  отец.
– Папа,  мир  меняется. Старые  патриархальные  порядки в  нашей  стране  разрушила  революция. Молодым везде  у  нас  дорога,  так всюду  теперь  поют. Вот  и  не  держите  меня,  тем  более  что вы против  Лизы.
– Давай не  будем  горячиться,  и  все  хорошо  обдумаем и  решим позднее.
–  Хорошо, но я  от  своего  не  отступлюсь. Мне жить.
– Ну,  будет,  ешь,–  рассердился  отец, и за  весь  ужин больше  не  проронил ни слова.

Четверо  парней  остановили Евгения  недалеко  от  клуба, когда  в воскресный апрельский   вечер закончился  очередной  киносеанс, и  толпы зрителей  быстро  рассосались по притихшим  улицам. Было еще   достаточно  светло,  и  Евгений хорошо разглядел  лица парней.  Двое   работали  в  мастерской, он точно их  помнил,  остальных  просто  видел в течение  этих  многочисленных  поездок к  любимой. Евгений вел  Лизу  под  руку по  обочине дороги, раскисшей  за  день  от  весеннего  солнца,  выбирая сухие плешины, прижимаясь к голым палисадам домов с подслеповатыми окнами, занавешенные тюлем или цветастым ситчиком, откуда выбивался тусклый электрический сет. Парни  загородили  проход,  нагло  улыбаясь, один  из  них сказал:
– Лизка,  топай  своей  дорогой,  нам с твоим  ухажером  поговорить  надо.
– У  меня  с ним  дорога  одна,  говорите, он  от  меня  секретов  не  держит,–  смело сказала  Лиза,  крепче прижимаясь к  руке  Евгения.
– Это  мужской  разговор,–  настаивал  парень.
– Лиза, успокойся, иди.  Я  тебя  догоню,– мягко  отстраняя  от  себя  девушку, сказал  Евгений.
– Если  после  нашего  разговора у  него  появится  такое  желание,– все  также  ехидно говорил вожак.
– Появится,  Кеша,  не  сомневайся,– сказала  Лиза, –  а  за  угрозу  или  драку, если осмелишься, на  комитете  комсомола  будешь  отчитываться.
– Ой, как страшно,  аж  поджилки  затряслись.
– Лиза,  я  тебя  прошу, отойди  в  сторону,  я  их не  боюсь,–  настойчиво   произнес  Евгений.– Я  прекрасно  знаю,  о  чем  пойдет  речь.
– Хорошо, я отойду,  ведите  свой  мужской  разговор,–  презрительно  усмехнулась  Лиза и решительно  зашагала вперед  сквозь шеренгу парней, остановилась  в  нескольких  шагах.
– Слушай, Женька, тебе  что, русских  девчат нет,  что  ты  за  Лизкой ухлястываешь? Она  же…
– Что  она же,  договаривай!
– Ну,  не фашистка,  конечно,  но немка же!
– Это  не  твое  дело, за  кем  я  ухлястываю. Ты  все  сказал?
– Я сказал  все,  только  если  не  бросишь ее, в  следующий  раз  встретим – не поздоровится.
– Забавно  слышать  такие угрозы. Только  скажи,  как  на  духу:  сам  в нее  втрескался  или  кто  из  твоих  дружков?
– Никто в  нее  не  втрескался,  нам  русских  девчат хватает,  понял?
– Понял,–  усмехнулся  Евгений,– и  приглашаю всех  четверых на свадьбу во  время  майских  праздников. Заявление  в  загс  мы  уже  подали.
– Не будь  ты  сын  Героя, мы  бы тебе прямо сейчас хрюшку  начистили.
– Батьку моего  испугался,–  засмеялся Евгений,  сжимая  кулаки,  что  не  ускользнуло  от  внимания  парней,– а  ну,  дай  дорогу,  кодла!– Евгений  двинулся  прямо  на  Кешу,  стоящего в  центре,  тот не  успел  посторониться и  получил  приличный толчок корпусом от соперника,  и едва   устоял на ногах. В  тот  же  миг, сосед  слева от  Кеши  подставил ножку  Евгению,  но  он  заметил   это  движение, пытаясь  перескочить,  все же  зацепил левой  ногой за  препятствие и, падая,  сгруппировался, оперся  на  левую  руку и,  сделав что-то  наподобие  сальто с  пируэтом, неловко приземлился. Припрыгивая  на  одной  ноге, принял боксерскую стойку.  Однако,   в  эту  же секунду,  получил удар справа в  челюсть, нанося свой  ответный, в зубы. Голова  у  Евгения  мотнулась в  сторону, сзади  послышался  дикий  крик  Лизы и останавливающий,  Кешин.
– Стоп-стоп,  парни, пока  без  рук! Мы  ж  договаривались!
Но руки уже  поработали, и  Евгений чувствовал,  как у  него саднит  челюсть,   видел,  как у  нападавшего,  которому  он  ответно  засветил, изо рта  брызнула спелая калинка и  сыпанула  на  придорожный  пожухлый  снег. Но  остановить  разъяренных парней  было  невозможно. Кеша  вцепился в  одного  из  своих  дружков,  так  что  против  Евгения стояли  двое,  причем  один из  них  отплевывался  с  рассеченной  губой, и новый  удар атакующего  жениха  обрушился  на  изготовившегося  противника. Клацнули  зубы, и парнишка,  как  подкошенный, рухнул на  дорогу.
– Я вам не  мальчик  для  битья,  салаги! В погранке  служил,– грозно  сказал  Евгений, собираясь  пнуть  упавшего,  но  сдержался.– Так что, Кеша,  в  следующий  раз  бери в  помощники  парней  покрепче,  – он  повернулся и  подхватил подбежавшую  Лизу.– Но  мое  приглашение  на  свадьбу  остается  в  силе, Кеша. Бывай  здоров.
– Что  с тобой? –  шагая  рядом  с  любимым,  приглядываясь к  лицу  парня, спросила Лиза.
– Пустяки,  один удар  пропустил,  не смертельно.
– Не  пустяки.  Завтра  все  село  будет  знать.
– Пусть  знает.  Это  даже  хорошо. Я заступился  за  честь любимой девушки,   скажу  больше,  за  честь  невесты!
– Что  они  тебе  говорили?
– Недовольны: увожу чью-то потенциальную  невесту,–  улыбаясь  во  весь  рот, сказал  Евгений. – У  вас что,  в  деревне девчат  мало?
– Неправда, они из-за  национальности? Я угадала?– тревожно  спрашивала  Лиза.
– Лиза,  девочка моя,  это  не имеет  значения. Наши  заявления  лежат  в   загсе, осталось  ждать  меньше  месяца. Распишемся и, как  договорились,  махнем  на  целину,  вслед  за  твоим  земляком  Краузе. Я  на  трактор сяду,  ты  на  ферме будешь работать. Дома  там  строят  быстро. Не  пройдет  и  года,  как ты  родишь, и  нам  дадут  квартиру.
– Ой,  Женя, все  у  тебя   гладко. Ой, боюсь, так  не  получится. На  кого  же  я  маму  оставлю?
– Получится. Мать  тоже  перебраться  может  за  нами. Ей там  работа  найдется в  детском  садике  или  в  столовой. Это  самый  лучший  выход.
–  Хорошо, я  отдаю  свою  судьбу  в  твои  надежные  руки, Женечка.
– Вот это мне нравится! – Евгений обнял свою невесту, губы их слились в долгий поцелуй.

Дни в ожидании назначенной даты бракосочетания проскакали галопом, хотя и были порой томительны, под завязку загруженные ремонтом техники. В   машинно-тракторных  мастерских  райцентра заканчивался  рабочий  день. Бригада, в  которой  работал  Евгений, укладывалась  в  сроки ремонта   тракторов,  и  настроение  у  мужиков  было хорошее. Через  несколько  дней  майские  праздники, и  бригаде  выгорят  премиальные за  ударный  труд. В бригаде отсутствовала  узкая  специализация, но все же звенья рабочих  стояли  на  тех узлах, которые  лучше  всего  знали. Евгений изучил уже  и  ходовую часть  тракторов, и  сердце  машин – двигатель. Парень перебирал  поршневую,  тщательно  осматривая детали, готовя  их к  выбраковке. К Евгению  подошел  секретарь  комсомольской  организации  Герасимов,  бригадир  соревнующейся  бригады. Он  выходил из  комсомольского  возраста и  на  свое  место   готовил  Евгения.
– Женя,  задержись  после  работы,  разговор  есть,–  прогудел Герасимов над  ухом  товарища,  вытирая  ветошью  крепкие  узловатые  руки,  способные  не  только быстро  вскрывать нутро тракторным  моторам,  проводить  необходимые  операции,  но  и рисовать карикатуры в  стенной  печати.
Евгений тотчас  же  откликнулся,  полагая,  что надо  обсудить выпуск очередной  праздничной  газеты, наметить  кандидатуры  на  поощрение и  как  провести  маевку. Он  был  членом  комитета и  понимал  необходимость такого  обсуждения,  но  никак  не  связывал предстоящий  разговор со  своей  свадьбой,  хотя  приглашения большинство  из  парней и  девчат  мастерских  уже  получили.
В  кабинете начальника  мастерских,  где  обычно собирались   комсомольцы, кроме  Герасимова никого больше  не  было, и  это  удивило  Евгения.
– А  где  остальные члены бюро?–  спросил  Евгений,  усаживаясь  на стул напротив вожака.
– Думаю,  обойдемся  без остальных, –  тяжело  начал  Герасимов, и Евгений  насторожился.– Мне  ребята  поручили  поговорить с  тобой  наедине о  твоей  женитьбе,– Герасимов сделал продолжительную  паузу,  как  бы  собираясь  с  мыслями,  отчего  Евгений еще  больше  насторожился, с  трудом  проглотил  сухой  комок,  застрявший  в  горле,  понимая,  о  чем пойдет  речь.– Словом, мы  не  одобряем  твой  выбор, Женя.  Сын  Героя  Советского  Союза  и  вдруг  женится  на девушке,  как  бы  помягче сказать,  неподходящей  национальности.
Евгений  вспыхнул, вскочил  на  ноги, сжал  кулаки,  словно  собираясь  наброситься  на  глыбой  сидевшего  мордастого и  носатого  Герасимова,  который  враз  стал  ему  неприятен.
– Я считал,  что у  тебя,  Леня, гораздо шире  взгляд на  национальную  политику нашего  государства,  а  ты  махровый националист. Что  ты  знаешь  об  этих  несчастных  немцах,  которые,  кстати,  работают и  в  твоей  бригаде? Лиза –  такой  же  советский  человек,  как  и  мы  с тобой,  родилась  и  выросла в  России  как  и ее  родители,  она тоже  комсомолка,  передовик  производства,  чего  вы  взъелись  на  нее?
– Мы  не  взъелись,  но  мы  воевали  с фашистской Германией,  основа ее   –  немецкая  нация.
– У  тебя  жена  украинка, а западные  украинцы были  бандеровцы,  воевали  против  нас,  что  ж ты женился на  девушке неподходящей  национальности? Мне  тоже  надо  не одобрять  твой  выбор?
– Украинцы,  это  те же русские,  они  раньше  так  и  назывались – малороссы.
– Но  часть  из  них была  бандеровцами  и воевала против нас,– упрямо  твердил свой  аргумент  Евгений. – Даже мой отец  их  бил в  составе  особого  отряда уже  после  войны.
– Но  моя  жена  тут  ни  при чем, – несколько смущенно защищался комсорг.
– Также, как и  моя  невеста. Короче, коль вам всем  не  нравится моя  женитьба, я  сразу  после  праздников  подаю,  нет,  я  не  буду тянуть,  я сегодня подаю заявление  в  комитет  комсомола с просьбой выдать  мне  комсомольскую  путевку   на поднятие  целинных  земель  в   нашем  крае. Тут-то уж вам  придраться ко  мне  нечем. Откажите – пойдете  против  линии  партии.
– Ладно, вижу,  разговор  у  нас  не  получился, спасибо за  приглашение  на  свадьбу,  но  я  не приду,  извини,  и  можешь  быть  свободен, – глотая слова, глухо говорил Герасимов, чувствуя, что дискуссию проиграл, но признать поражение не мог, и потому смотрел мимо собеседника.
– Ты  мне  скажи,  от  чьего  имени  ты  говорил,  может  только  от  своего? Или райком  подсказал?
– Неважно. Я  тебя  больше  не  задерживаю.
– И  на  том  спасибо, никакие  идеологические  заковыки  мне  не  помешают  жениться  на  Лизе. Заявление на  путевку принесу утром,–  Евгений  повернулся,   не  спеша,  с  достоинством  удалился.

Глава  девятая

Всеохватная  заря горела с такой  силой, что удивила коренастого торопливого  прохожего,  который пылил по  улице легким и  порывистым  шагом,  внимательно  присматривался  к    номерам  домов.  Он  то и дело вскидывал   голову и с изумлением  на  лице охватывал взглядом полыхающий  далекий  горизонт и  высокие  перистые  облака. Дома поселка оседлали взгорок, и  горизонт был  далеким, сливался с  краем  хлебного  поля, которое  начиналось почти  у  околицы.
– Ах, какая красота,  какая  красота,  зорька горит, как у  нас  на  Волге,– бормотал  человек с черной, аккуратной эспаньолкой, неся в  одной  руке  пиджак, белея  рубашкой в  полоску, в  другой – пузатый  портфель. Вот  он свернул вправо  и  устремился через  крохотный  мосток  к  дому. Через  секунду он уверенно и  нетерпеливо отпирал калитку.
– Здорово, дружище,  я  потерял почти  час   драгоценного  времени в  поисках  твоего  нового  жилища!– Валерий  Гейтц  стоял возле  крыльца крупнопанельного двухквартирного  дома и  смотрел,  как расплывается в  улыбке лицо Эдуарда  Краузе,  распахнувшего  на  шум  шагов  дверь  недавно выкрашенной  веранды.
– Какими  ветрами занесло старого  приятеля!–  воскликнул  Эдуард,  сбегая с  крыльца  в  объятия Валерия.
 Они с   минуту   порывисто тискали друг друга, сопровождая свои действия  различными  междометиями,  и возбужденный  Эдуард повел  друга  в  дом, крикнув:
– Эльвира,  посмотри, какого  гостя я веду  в  дом!
Из  глубины квартиры  раздался мелодичный  женский  голос.
– Кого же,  спешу  увидеть!–  Эльвира  в  нарядном  халате  вышла на веранду,  залитую  вечерним  солнечным  светом, и, удивленная,  воскликнула:
– Валерка!  Точно  Валерка! С луны  свалился!–  она  подала  ему  руку,  тот  принял пожатие и не  сдержался,  обнял  и  расцеловал  свою  одноклассницу.
– Я  к  вам, раскрасавица ты  Эдькина,  с ответным  визитом и    кучей  новостей,  принимайте!
– С  радостью,  с радостью, давай  свою  сумку. Эдик,  покажи  ему, где  у  нас  летний  умывальник,  пусть  освежится  с  дороги,  и  через  несколько  минут я  накрою    стол.
– Верно, идем,  Валера,  сполоснись, потом  мы  с  удовольствием  выпьем  за  встречу. 
Было  по-летнему  душно,  в каленом воздухе плясали  комары,  норовя удобно  усесться на  приезжего человека  и  вонзить в  него  свое  жало; от  сарая  пахло свежим  сеном,  которое было  наметано под самую  крушу  сеновала,  слышны   и  коровьи  запахи,  но  самой  буренки  видно  не  было; там  же промышляли  белые,  как  тетрадный  лист,  куры;  скулил  на  нового  человека  лохматый  пес  на  привязи. Друзья  прошли к  умывальнику по   асфальтированной  дорожке, ведущей к сараю с  сеновалом, но тут же свернули   к   металлическим   бочкам, наполненные  водой  для  полива огородных  грядок,  на  которых  росли  лук,  чеснок,  морковь, огурцы  и  другие  овощи, голубели кочаны   ранней  капусты.  Умывальник  был  приколочен  к  столбику рядом  с  бочками и   был  полон  воды.
–Хорошо  устроился,  агроном.  Романа бы  кликнуть не  мешало.
–Роман уже  как  год заправляет  в  соседнем  совхозе  главным  инженером. Вчера  в  районе с  ним  встречался. Не  поверишь,  располнел,  социализм  отрастил.  Я  его  на  смех  поднял. Ходить разучился,  то за  столом  в  кабинете,  то  за  баранкой  на  машине. Но голова  варит.  Лучший  инженер. Наш  директор  за  него долго  бодался, не  отпускал из  механиков. Но  его  все равно  перевели.
– А  ты? 
– Я ученый  агроном, в  директора  не  хочу, занимаюсь производством в  тесной  связи  с  наукой.
Валера,  поплескавшись  возле  умывальника,  поднял  голову,  соображая,  чем  бы  утереться,  и  только  подумал,  как  увидел: к  ним  подходит  стройная красавица   и  подает полотенце.
– Здравствуйте,  дядя  Валера, не  узнаете  меня?
– Как же,  как же, Яна-краса, длинная  коса,  невеста ненаглядная!
– Ну,  уж  вы  расписали,–  смутилась  девушка  и  убежала в  дом.
–  Вот  и  наши  дети созрели для  самостоятельной  жизни. Сколько  ей,  восемнадцать?
– Ты  угадал, исполнится  в   ноябре.
– Ты  помнишь  себя  таким?
– Помню, это  незабываемое. Мы в  это  время  с  тобой   обивали  пороги  военкомата.
– Точно, в эту  же  самую  летнюю  пору.
– Дай-ка  я   огурчиков  свеженьких  сорву,  под  водочку  они  хороши!
– А-а,  научили   и  тебя сибиряки  пить водку? Помнится, в  нашу  первую  встречу после ссылки ты с  неохотой  потреблял   сорокоградусную.
– Да,  жизнь  всему  учит. Без  выпивки нельзя. Друзья,  товарищи,  всякие   проверки,  юбилеи, фуршеты по   разным   научным  мероприятиям, посевная,  уборка. Как  тут  не  выпьешь. Но  я  ограничиваю  себя,  больше  двух стаканов  не пью.
– Но-о!   – удивился  Валера.
– Вот  тебе  и  но,  идем,  Эльвира  зовет.
На  веранде,  превращенной летом  в  столовую, был  на скорую  руку  накрыт  стол:  хлеб,  нарезанная  колбаса, домашний  сыр,  какой,  Валера  вспомнил,  делала  его  мама в  Карловке,  салат  из  огурцов и  бутылка  водки. Валерий  вынул  из  своей  сумки  еще  две бутылки  и  уселся  на  указанное  место. Эдик  разлил водку в  объемистые  рюмки на  троих,  предложил  выпить  за встречу  друзей. Выпили  с  удовольствием, принялись  закусывать.
– Ешь,  Валера,  все  подряд, это  наш  домашний  сыр,  небось,  забыл его  вкус  за  столько  лет. Сейчас  Яна  котлеты  подаст.
– Ладно,  все  съем,  голоден, как  зверь,  но давайте  по  единой за этот благополучный  дом, и  тогда  я  вам  расскажу,  други, о встрече с  Микояном, на  которой  я  побывал  в составе  делегации  и вот  теперь  добираюсь до дому.
– Ты  становишься  исторической  личностью!– воскликнул  Эдуард,– давай, мы – все   внимание.
Рюмки  были  осушены, и  Валерий  принялся   неторопливо повествовать о действительно  исторической для  российских  немцев  встрече.


Валерий Гейтц и  Фридрих Шесслер   с  делегацией немцев,  которую седьмого  июля 1965  года  должен  принять Анастас Иванович Микоян – глава Верховного Совета страны, встретились  на  Красной  площади  столицы. Делегация  представительная. Съехались со  всех  концов  страны: из  Киргизии, Казахстана, Красноярска, Новосибирска,  Алтая, Омска, Урала. Среди  них был и  москвич Фогель, сотрудник газеты « Нойес Лебен». Гости столицы одеты в  черные костюмы,    все  как  один  в  узкополых шляпах,  до  блеска  начищенных   туфлях выглядели солидно,  ухоженно,  интеллигентно знакомились  друг  с  другом, большинству  это  делать  не  пришлось,  так  как  участвовали в  предыдущих  делегациях. Друзья  жали  руки и  как бы  вопрошали:  добьемся  ли мы на  этот  раз результата?
Делегацию  возглавлял Фридрих Шесслер  как   опытный и  способный  полемист,  хорошо  образованный  и  эрудированный человек. Он  принадлежал к  старшему  поколению, участник  Гражданской  войны,  был  сдержан,  аккуратен,  и,  несмотря  на эмоции,  порой  захлестывающие  делегатов,  говорил  ровно,  что,  несомненно,  подчеркивало  огромную силу  воли. 
Валерию стукнуло  сорок  три  года,  он  слегка  погрузнел,  но  по-прежнему  был  порывист,  нетерпелив, но достаточно хорошо  научился  управлять  своими  эмоциями,  во  всем  подражая  Фридриху,  как  когда-то следовал за  Августом. В  делегации он участвовал  впервые, но к  ее  организации  приложил  много  усилий. На  его  плечи  легли сборы  подписей под  основными  требованиями  делегации:  восстановление   немецкой  автономии на  ее  исконных  землях,  отмена несправедливых, грабительских,  но  судьбоносных трех Указов  Верховного  Совета.
Анастас  Иванович Микоян  принял  делегацию в  назначенный час.  Он  появился в зале,  где  обычно  заседает Президиум Верховного  Совета,  подчеркивая этим огромное  уважение к делегатам российских  немцев. Он  находился  в  хорошем  расположении  духа,  выглядел  бодрым  в  привычном черном  костюме, белой  сорочке с  галстуком. Но   мешки  под  глазами и несколько обрюзглое  лицо  с  сетью  морщин говорили  о    преклонном  возрасте, и его  облик  мало  совпадал  с тем моложавым,  что изображали  портреты во  время майских и  Октябрьских  демонстраций. Вместе  с  помощником,  он  занял свое  обычное  председательское  место,  слегка  поклонился и  поприветствовал делегатов,  затем  сел на  стул  и  сказал:
– Я выслушаю все  ваши  просьбы. Кто  желает  высказаться?– и  тут  же  добавил, – вставать  не  обязательно,  поговорим  доверительно,–  черные  глаза Микояна действительно  выражали  доброжелательность, улыбка показалась искренней,  не  деланной.
Фридрих  Шесслер сидел от Микояна справа,  он  и  начал   разговор:
– Я  вновь возглавляю нашу  делегацию, и  мы  с  вами уже  знакомы, Анастас  Иванович,–  при  этом  Микоян качнул  головой  в  знак  того, что помнит  его,– но  нового я ничего  не  скажу: наша  основная  просьба, а  Вы ее  знаете, – это  восстановление немецкой  автономии на  ее  прежнем  месте, отмена всех  предыдущих  Указов, поскольку они несут  несправедливость,  дискриминацию российских немцев, перечеркивают  их  добрые   дела. Пора, наконец, рассказать  правду о  нашем народе,  незаслуженно униженного. На  наши письма  в  ЦК партии мы  получаем различные  отрицательные  ответы: «не  настало  время»,  «сейчас  это  нецелесообразно». Вы  на  прошлой  беседе  сказали,  что  у   нас  нет  территории.  Но  она  у  нас была, и  освоена  с 1764  года,  наши  предки уплатили  за  нее четыре  миллиона  рублей. Эти  деньги  окупились  нашим  потом  и  кровью. Вместе   с другими  народами страны  мы  воевали за  советскую  власть в  Гражданскую  войну. При советской власти земля была  передана нам по  государственному акту,  значит,  у  нас  есть  территория! Но  смею  вас  заверить,  что выглядит  она сейчас  далеко  не  такой, какая  была перед  нашим  изгнанием:  в  большинстве  сел царит тлен  разрушения и  запустения. Сады вырублены, многие поля  заросли   сорняками. Если  мы  вернемся, будет  все  восстановлено и  приумножено. Вернулись  же  на  свои  земли чеченцы и  ингуши,  калмыки и  балкарцы. Мы  ждем своей  очереди.
– Наша  республика считалась одной  из  самых  передовых в  стране, как  в  хозяйственном,  так  и в  культурном отношении, –  вступил в  разговор Бормсбехер.– Сейчас  же   в  стране  нет  такой  нации,  немцы  рассеяны  по  всей  огромной  территории, издается  всего  лишь  две  газеты на  немецком  языке, но  нет  ни  одной  немецкой  школы,  такого  положения  не  было  даже при  царизме.
– Ни  одной  школы!–  удивился  Микоян,  нахмурившись.
– Я  приведу вам  справку,–  сказал Вельц,–  хотя  я  все  цифры  помню  наизусть: у  нас  было   одиннадцать  депутатов в Совете  Национальностей,  три  в  Совете  Союза.  Работали   пять  ВУЗов,  400  средних  и  начальных  школ, национальный  театр, издательство,  пять  республиканских и  около  двадцати районных  газет и  журналов.
Микоян попросил передать  ему  справку,  бегло  просмотрел  ее   и  передал  помощнику,  вновь  сосредоточив  все  внимание на  новом  ораторе.
Говорил Кайзер,  наиболее   агрессивно  настроенный на  разговор:
– До  сих  пор  нас,  немцев,  подвергают  оскорблениям, называя  фашистами. Последний  Указ  за  вашей  подписью  по существу реабилитирует советских  немцев. Но  почему  он  нигде  не  опубликован,   мы-то сами  знаем,  что  ни в  чем  не виновны перед советским народом, перед  страной. Почему  же не  сказать  об этом  правду в  центральных  газетах? Мы  очень  недовольны подобным  умолчанием. На  местах по-прежнему  многие  думают,  что  нас  сослали  за  большие  грехи перед  родиной.  Далее, в  последнем  Указе  говорится,  что  немцы «укоренились на  новых  местах жительства»,  что нашли  там  свою  вторую  родину. Но  это  далеко  не  так.
 – Насильственно изгнанные люди укореняются насильственно,– подхватил слова  своего  товарища Гейтц,–  это ущемление  наших  прав, свобод, принятых Всеобщей  декларацией  прав человека. Декларацию  горячо  одобрил Советский  Союз,  и последовательно выступает за  осуществление  прав человека  на  практике. Предоставляется  яркая  возможность доказать  эту  последовательность:  отменить все  предыдущие  Указы,  позорящие  советский  строй, создать немецкую  автономию в ее  прежних  границах. Там  советский  немец будет  чувствовать  себя   полноправным  гражданином. Сейчас он –   инородное  тело в  гуще народов  союзных  республик, и  постепенно  ассимилируется.
– Я преподаватель в одной  из  школ  Новосибирска. Сейчас  нахожусь в  отпуске и  имею  право  находиться там,  где  мне  вздумается.  Однако меня  предупредили,  что  еще  одна  поездка в  Москву с  националистическими  требованиями  восстановить  немецкую  автономию, и я  распрощаюсь с  работой,–   стал  рассказывать  Руль.– Угроз  я  не  боюсь, мы  закалены  невзгодами, но националист  не  тот,  кто   добивается своих  прав, а  тот,  кто их  нам  не  дает.
– И есть  еще  факты  угроз?–  изумился  Микоян.
– Сколько  угодно,– выступил  Варкентин,– в  октябре прошлого  года один  молодой  человек сдавал  экзамены  в  аспирантуру в  Алма-Ате. В  комиссии  четыре  профессора. Посыпались  вопросы: «Вы  немец?» «Неужели ваш  отец  был  фашистом?»  «Посылки  из ФРГ вы  получаете?» Если  бы  профессора  знали всю  правду  об истории  изгнания  немцев с их  исконных  земель,  таких вопросов  бы  не  задавали. Но  правда всячески  замалчивается,  порождая  нелепости. В  Барнауле сносу подлежал старый  барак. Все  жильцы съехали  на  новые  квартиры самостоятельно  и справили  новоселье,  и  лишь одной   семье новую  квартиру  не  дали,  а   принудительно  переселили в  такой  же  ветхий  барак:  потому что это были  немцы.
– Я  тоже  предупреждена своим  начальством,  что  после  этой  поездки, посвященной  борьбе  за  свои  права,  а  она  у  меня  вторая,  буду  уволена  с  работы,–  сказала  Хромова.– Муж  мой,  русский  человек, подвергается  нападкам со  стороны многих  членов  коллектива,  считающих  предательством своего  народа, жениться  на  фашистке. Сколько  можно  терпеть эту  глухую  непросвещенность?  Правительство   не   имеет права  дальше  умалчивать  правду о  советских  немцах и  лучшая  мера – это восстановление  нашей  автономии.
– Накипело у  вас на  душе,  уважаемые делегаты,– сказал  Микоян, взяв  слово.– Думаю,  высказываний достаточно,  картина мне  ясна. Советские  немцы –  народ  трудолюбивый и  исполнительный. Они  показали  себя   хорошо во  время  войны и  после  ее  окончания. Их  руками создавались  многие  предприятия,  рыбные  промыслы  на  Крайнем  Севере. Они  всюду  работают  хорошо. Сейчас в  Целинном  крае без  немцев вести  сельское  хозяйство невозможно. Показательно  трудятся  немцы  на  Алтае в  немецком  национальном  районе,  есть целые  немецкие  совхозы в  Новосибирской области, в  Красноярском  крае,  они  идут  в  авангарде  социалистического  строительства. Многие немцы: механизаторы,  животноводы,  руководители  хозяйств, специалисты – награждены  медалями  и орденами  страны. В  этом  году я  лично  вручал  золотую  Звезду Героя  Социалистического  Труда директору  целинного  совхоза «Борец» из  Красноярского края Карлу  Генриховичу  Шмидту.
Упреки  ваши   справедливы  в  отношении   местных властей,  мы  будем разъяснять политику  гуманизма и  интернационализма,  проводимую  партией и  правительством, требовать соблюдения  законности  и  равноправия,   а  зарвавшихся «умников» снимать с   занимаемых  должностей. У  вас  есть только  один  депутат Верховного  Совета, Александр Беккер. Кстати, он  Герой  Социалистического  Труда,  бригадир-хлебороб с  Алтая. Звезду  Героя  сам  Никита  Сергеевич  Хрущев  вручал принародно,  подчеркивал  заслугу одного  из  представителей  трудолюбивого    народа советских  немцев. Одного  депутата,  конечно, мало, положение  поправим, депутатов  будет  больше. Немцы  должны избираться как в местные советские органы,  так  и в  партийные. Это  говорит  о том,  что  немцы  полностью  реабилитированы. Восстановление  автономии было  бы  лучшим  решением  вашего  вопроса,  но  это  невозможно.  Нужно  переселить  полмиллиона  человек,  затратить огромные  средства,  обескровить рабочей  силой те области, в  которых осели  немцы. Нельзя  считать,  что немцы  не  могут  жить  без республики. До  войны большое  число  немцев  жили  вне  республики,  а  жили  хорошо. И  последнее,–  Микоян несколько  задумался,  видимо, его в  какой-то  мере смутило  его  же  лукавство,  но он оставил секундное  колебание, как  некую  возникшую  слабость,  а  партийно-советский  руководитель  такого  ранга  не  имеет  права  на  слабость, с  горечью продолжил:–  Не  все исправимо,  что  было  допущено в  истории. Что  касается школ,  газет, народных театров – будем  создавать и  развивать. Разрешим  прописку по  всей  стране…

– Мы  покинули зал  заседаний,  дорогой  друг, с  тяжелыми  сердцами,–  сказал  Валерий,  заметив,  что  Эльвира незаметно  удалилась,  оставив  друзей наедине.– Конечно,  сейчас немцы  живут в относительном  достатке,  иные хорошо,  у  каждого  есть работа,  надежная  крыша,  но  нет плацдарма для  собирания нашего народа.
– Иного  исхода я  не  ожидал.  Ты  представляешь, в  мире, даже  еще  уже,  в  Европе три немецких  государства! Это  действительно  что-то непонятное,– задумчиво  говорил  Эдуард.–  Только  из-за этого правительство не  идет  нам  навстречу. Все  остальные  причины – в  частности, экономические, не  главные  и    разрешимые. Через год-два мы  бы  восстановили  утраченное  при такой  технике, сады,  конечно,  сразу  не  поднимешь, но  все упирается  в политический  аспект:  три  немецких  государства! И  как  показывает  история, две  самые кровопролитные  войны исходили с  германских  земель.
– Не  хочешь  ли  ты  сказать,  что   правительство нас  боится?
– Я  не знаю,  но  нам  вряд ли  удастся  восстановить  утраченное, надо  идти  другим  путем:  на  местах  создавать  немецкую ассоциацию, и  через  эту  структуру возрождать  свое  национальное лицо.
– Но  как,  если  ты  живешь   в  селе,  я –  в  городе. По телефону общаться, по телефону  друг  другу  петь  песни,  читать  стихи?
– Это  трудно,   но создать   немецкую общеобразовательную  школу можно,  затем музыкальную,  театр,  издательство. Страна-то  богатеет.
– Куда  потом пойдет  поступать выпускник  национальной  школы,  на  тройку  знающий  русский?
– В  этом-то  вся  проблема. Отец,  закончивший  школу на  немецком,  вынужден  был  учить русский,  чтобы учиться  на  агронома. Мы,  закончив школу, уже хорошо  владели  русским и  могли  ехать поступать  даже  в  Москву. Не  случись  нашего  выселения, современные  выпускники школ  немецкий язык знали  бы  на  «тройку»,  говорили  бы на нем  на  кухне,  среди своих близких. Особенно,    в городах. Немецкий язык теперь остался  бы  в  глубинке. Возьми   российских  евреев,  они почти  не  говорят  на  родном  языке.
– Ты,  как  всегда,  прав. Но  мои  дети хорошо  говорят  на  родном  языке.  Они  это  не афишируют, но это,  например,  помогло  моему  старшему поступить  на иняз в  Москве.
–  Мои ребята, кстати,  тоже шпрехают  будь  здоров. Я  от  Волги  не  отказываюсь,  ты  знаешь, поддерживаю движение за  возрождение нации,  но вряд ли  бы  я  поехал на  Волгу сейчас.  У  меня  здесь интересная научная  работа,  я  закладываю  опыты  вместе  с  учеными и защищаю  диссертацию   кандидата  наук. Вернувшись  на  Волгу,  я  все  потеряю.
 – Ерунда, там  ты смог бы тоже  с  полной  отдачей  реализовывать свои  знания  и  опыт.
– Мог бы,  но  годы  уходят, Валера, мы и так  бездарно  потеряли полтора  десятка  лет. Хочется  успеть оставить  после  себя хоть  маленький  след в  науке.
– С  таким  настроением  я  сталкиваюсь  не впервые.
– Американцы –  пример. У  них  там одна  нация – американец,  коль   решил  там  жить. Вот  ты  мечтаешь о  Канаде,  или  уже  перегорел?
– Нет,  с  удовольствием  бы перебрался,  я  никогда  не  прощу унижений,  каким  подвергло  меня  правительство и его псы – НКВД.
– Вот  видишь, перебрался  бы. Почему?  Там нет  такого  угнетения,  как у  нас,  там  свобода. Но ты не  сможешь  там  жить,  если  не  изучишь английский  язык. Как  немец,  ты  там  еще  быстрее ассимилируешься. Арабы  прут  во  Францию,  они тоже изучают французский.
– Да, но  они арабами  и  остаются. Они  не  отказываются  от ислама.
– Это  иная  раса. Только  и  всего.
– Зачем тогда Ленин избивал Сталина  за  национальный  вопрос, и  по  его инициативе созданы национальные  республики   и  автономии,  а  его  последователи  пошли  дальше:  отрезали от  России солидные  куски в  пользу  братских  народов,  которые кровью русского солдата завоевывал  Петр Великий.
– Мы  привыкли видеть  Ленина  непогрешимым в  теории  и практике. Он, с  точки  зрения  современности и  Нового  света, грубо ошибся. Союз  держится  на штыках и  рубле. Эта  конструкция  недолговечная.
– Я  удивлен  твоими  мыслями.
– Побывав  в  шкуре заключенного,  я много  размышлял  на  эту  тему вместе с философски мыслящим Виктором  Фишером из  Энгельса. Жаль,  он погиб от  истощения,  интереснейшая  личность. Сильный  духом,  но  слаб  телом. Так  вот,  перестань подкармливать  республики  Средней Азии, убери  штыки,  и  они  тут же отрекутся  от Союза,   потребуют своей  государственности,  то есть  самоопределения,  как  записано в  Конституции. То же  самое  сделали  бы   немцы  Поволжья,  пройдя  сталинские  лагеря  смерти. Ты  вот  носишь  партийную  книжку,  а    до  конца ли  ты  веришь в  идеалы коммунизма?
– Больше  нет,  чем  да. И  все  же на  этот  вопрос односложно  не  ответишь, во  всем  есть  что-то  положительное,  что-то  отрицательное, партбилет мне дал  возможность стать  начальником.
– Я  тоже  не  верю в  партию,  коммунисты  себя  дискредитировали. Но  без  книжки  я вряд ли  бы стал  ученым. Красные  корочки и  есть штыки,  только  направляющие.
– Ладно,  мы отвлеклись от  темы. Твое  мнение:   надо создавать  ассоциацию?
– Да, центр нашей  культуры, где  мы  можем создавать  свои  школы, театр, издавать  газету. «Нойес Лебен»,  которая стала  выходить в  Москве,  далеко  недостаточно. Нам  нужна  местная газета,  которая  могла бы  поддерживать  наш дух. У  меня в  совхозе  работает  много трудармейцев,  скоро уйдут  на  пенсию. Как-то  я  заговорил  с  ними по  нашему  вопросу. Так что, ты думаешь, они  мне  ответили?
– Бог их  знает.
– Никогда  не  догадаешься их логике.  Они  говорят:  на шута  нам  сдалась  та  Волга, здесь  мы  хоть  картошку  досыта  с салом едим,  а  там яблоками кормились. Не хотят  мужики на  бедные  земли  возвращаться.  Они –  южане из Паласовки, там  вовсе  пески,  у  нас  в Карловке  хоть земля нормальная  была,  а  там  все  выгорало  да  выдувало. Чтобы  план  хлебосдачи  выполнить, ой,  сколько  пота  проливали,  и  не  всегда  рассчитывались. Картошка  тоже не родила. Я,  как  агроном, там  бы  ни  за  какие  деньги  не  взялся сеять хлеб.  Там  садоводство на  поливе  пойдет, травы, животноводство,  но  не  зерно. Мы  живем  по  разнарядке: распахали земли, сей!  А годятся  они  для интенсивного  земледелия–  никто  не  смотрит. Давай,  гони  план.  Мужики  это  знают.  Вернутся  на  Волгу,  с них  зерно  будут  требовать,  а  оно  там  не родит. Вот  и не хотят никуда   трогаться. Картошка  со  шпиком им  милее,  чем яблоки  моченые  на завтрак,  обед и  ужин.
– Ты  преувеличиваешь, хотя  я  помню,  как голодовали в  начале  тридцатых  годов. Да  и  потом  не  сладко ели. Сколько  себя  помню пацаном,  всю дорогу   жрать  хотел.  Только  на  Севере Крайнем  рыбой объелся,  смотреть  на  нее  не  могу.
– Вот,  а  здесь такого голода  никогда  не  было. Картошка  всех  выручает. – Эдуард умолк,  обхватил  колени  руками,  прислушался,  как  Валерий  наливает в  стаканы  водку.– Ты,  я  смотрю, пристрастился к  водочке?
– Не  откажусь,  влияние  Севера проклятого.  Там  не  захочешь,  а  выпьешь. Представь, в путину роба в ледяную  торбу превращается,  а  тебе еще  пару  тоней  надо  взять до  дневной  нормы. Зальешь внутрь стакан  неразведенного спиртяги,  разогреешься  и  попер веслами  махать по  Енисею-батюшке. Организм  проспиртовался,  никакие простуды  не  брали. Без  горячительного – хана. За  одну  путину  скрутит. Большинство  нашего  брата погибли в  первый  год  зимовки.– Валерий  протянул  стакан  другу, чокнулись,  выпили, гость,  не  закусывая,  продолжил:–  Это  потом  так  стало, когда  обжились,  а  первые  два года  спирту  было в  обрез,  меняли  его  на меха  у  аборигенов. Простывали, кто  бронхит  схватил,  кто коклюш,  кто  туберкулез. Мне  и  Герману  как-то  везло. Мы  в местную  бригаду враз  вписались, как  свои  стали,  проносило. Мужики  – профессионалы  знали,  как вести  дело. Потом  бугор ихний в  нашу  Генриетту  Гартунг влюбился. Его  поддержка –  наше  здоровье. На  Севере  болеть  нельзя.
Друзья  до  поздней  ночи сидели  на  веранде,  пили  водку  и  вели  тихую  беседу.
– Я  рад за  тебя,  дружище, ты  счастлив, имеешь любимую  семью,  работу, наукой занимаешься. Это –  главное. Я  тебе  скажу  о некоторой  статистике: поперли  наши дети в  ВУЗы лавиной,  после  наших  мытарств большинство  стремится получить  высшее образование.  Это  очень  хороший  знак. Давай,  выпьем за  наше  возрождение!– говорил Валерий, пьяно  растягивая  слова.
– Очень  хороший  тост,– хмельно  поддержал  друга  Краузе.
Друзья  выпили и  разговор  продолжился.
– Я  тебе  вот что хотел  рассказать,  дружище. Разыскал двоюродную сестру Алину – актрису. Ходил  на  спектакль с  ее  участием. Талантливая. Младше  меня. Пережила  блокаду Ленинграда вместе с  матерью и бабушкой. Только  почему-то у старушки фамилия  – Зейтц…
– Любопытно,– откликнулся Эдуард,– с  такой  фамилией и осталась в  Ленинграде?
– Бериевские  опричники не успели замести,  кольцо замкнулось…

Улицы стылого  города труднопроходимы. По  обледенелым  тротуарам тяжелым  шагом двигались  люди, и  среди  них ее  бабушка, одетая в два  демисезонных  пальто. Раньше бы  она ни за  что  не  влезла в  них,  теперь,  похудевшая, могла спрятать еще  и Алину; на  ногах  высокие женские  сапоги не  ее  размера,  но  не  хлябающие,  потому  что натянуты  на  накрученные толстые  портянки;  на  голове меховая  шапка,  единственное,  что сохранилось от довоенного  гардероба. Алина всякий  раз  наблюдала из  окна, как  бабушка медленно  удаляется,  уменьшаясь и теряясь в  толпе  таких же  медленных  людей,  закутанных в  теплые  одежды.
Алина  плохо  понимала, почему ровная улица,  пусть  и  замороженная холодом, по  которой она  летом проворно  бегала,  стала  для  бабушки  труднопроходимой. Бабушка  Шарлотта не  шутила, говорила  серьезно, строго  глядя  на Алину. В  иное  время  она  бы  рассмеялась  на  ее  сравнение,  бабушка любила  шутить,  но  сейчас не  до  смеха. По  словам бабушки, Алина  стала  прозрачна и  легка  как перышко и  на  смех у  нее нет  сил. Как-то  она  рассмеялась  на  бабушкину фразу о  замороженных пешеходах,  и у  нее закружилась  голова. Пол  поехал  под  ногами, и  если  бы  не  стул, в  который Алина вцепилась,  то непременно  упала бы. С  тех  пор  Алина старается не  смеяться,  бережет  силы.
Позднее она  узнала причину бабушкиного вздора о труднопроходимости улиц. Трудность  заключалась в  том,  что на  заводе,  где бабушка  делала патроны, ее  и  всех остальных  подкармливали кипятком и   сухарями. Заставляли есть сухари до  крошки.   Упаси  Бог, спрятать  огрызок для  Алины, а  охраннику,  хмурому и  злому  солдату с  красными  петлицами,  найти этот  огрызок! Припишут  пособничество  врагу, мол, сознательно доводит человек себя  до  истощения,  чтобы поменьше сделать  патронов. Трудность в  этом  и  заключалась: она, бабушка,  ест сухари,  чтобы  делать  патроны, а  ее  маленькая  внучка  не  ест,  а  смотрит на  стрелки  стенных часов,  ожидая,  когда они сойдутся на  указанной бабушкой цифре. И  тогда…
Алина часам  не  верила,  хотя  смотрела на  стрелки, как  обезьянка  на  удава. Она  уж  не  была  глупышка,  знала  о  часах все. Как  они показывают  время,  почему  тикают, зачем висят  гири на  цепочках и  для  чего каждое  утро гири  подтягивают на  самый  верх. Еще  бы,  она уж и  читать-то  умела. Но  все  же  часам  не  верила, потому  что  стрелки  можно  подвести. Подставить  стул,  на  стул  – маленький  стульчик,  взобраться  на  эту  верхотуру и пальчиком прокрутить стрелку. Она уже  так  делала. Часы  показали  поздний  час, а  что  толку: все  равно  бабушка не  пришла раньше положенного,  не вынула ключ  из  кармана,  не  отперла заветный  шкаф,  где  лежит краюха  хлеба,  полученная ею  по  карточке.
А  вот  метроному Алина  верила. Он  был  точен и  неумолим.  Она  считала  его  бой и  знала, после какого удара  придет  бабушка Шарлотта,  откроет ключом  шкаф,  вынет  из  него краюху хлеба,  разрежет  на  части.  Тут, как  по  зову, возвратится  мама без  лица только  с  одними  глазами, прибежит длиннющая,  похожая  на цепочку Настя, и все  сядут  есть запашистые кусочки,  запивая кипятком  из  термоса. Чаще  всего кипяток  наливали в   миски, туда добавляли  по  ложке постного  масла,  крошили хлеб  и ели  тюрю. Иногда  вместо  хлеба  бабушка доставала   из шкафа крупу и  долго  варила ее на  плитке, в часы,  когда давали  по  городу  ток. Все  знали  эти  часы,  успевали сварить крупу и вскипятить воду,  заполнить ею  термос. Алина  не  любила такие дни, потому  что  приходилось  долго  ждать кашу, чуть  сдобренную  подсолнечным  маслом, хотя каша  получалась вкусной.
Алине на  всю  жизнь  запомнилась строгая  процедура раздачи  бабушкой хлеба или  каши. В эти  минуты все домочадцы заворожено следили  за  движением  рук  бабушки. Это  были  волшебные движения. Вместе  с движением  рук, шевелились  бабушкины  губы:  она  творила  молитву. Алина  тоже шептала эту  же  молитву, подражая  бабушке,  только  с  закрытыми  глазами сидела мама  и  терпеливо ждала окончания волшебных  действий Шарлотты. Она  угадывала  их точно. Открывала  глаза и начинала  медленно  есть. Алина спешила,  но  строгий  взгляд  бабушки укрощал ее порывы.
Алина  смутно  помнит радость старших, когда  Красная Армия прорвала  блокаду города. Стояла все  такая же   стылая зима,   глаза у  бабушки повеселели, мама  неожиданно  принесла несколько банок  тушенки. Алина вспомнила  забытый вкус мясного  супа.
– Теперь выживем!– ободрительно сказала бабушка и улыбнулась внучке.
Это была последняя  улыбка,  которую  видела исхудавшая,  холодная,  как  стеклышко девочка, закутанная в  джемперы и теплые панталоны, изношенные  гольфы,  потому  что радость оборвали люди в  шинелях с  красными  петлицами. Они  пришли в квартиру утром и увели бабушку. Алина  ничего  не  понимала, люди в  шинелях что-то  сказали  бабушке. Она  растерянно возразила:
– Но  мне  же  надо делать патроны!
– Без  вас сделают,–  мрачно ответил человек в  шинели  со  звездой  на  шапке.– Выполняйте, что вам  предписано.
Предписано было собрать свои  вещи, взять с  собой  едва  живую цепочку-Настю и  отправиться вместе  с людьми в  шинелях.
Алина  смотрела то  на  маму, которая, казалось,  умерла сидя  на  стуле:  столь бледно  и  неподвижно  были  ее лицо и  тело, то  на бабушку, которая  виновато  бросала взгляды  на Алину, складывая в  сумку кое-какую посуду и одежду. Под  конец бабушка Шарлотта залилась  слезами в  беззвучном  плаче, поцеловала свою  внучку  и, взяв  за  руку хилую Настю, недавно  остриженную наголо от  вшей, как  и Алина, пошла к  двери.  Алина бросилась  за  бабушкой,  но  мертвая  мама жестко  схватила  ее  за  руку,  остановила.  Алина  испугалась маминых  глаз: они были  переполнены  гневом. На  кого? Тогда  Алина подумала,  что  на нее. Но  оказалось  на  людей  в  шинелях. Это  она  узнала  потом, услышав разговор обессилевшей, опухшей  от  голода мамы и своим  молочным братом, неожиданно  появившегося в  их холодной и  голодной  квартире.
– Их страшат Зейтцы, Фрейндлихи, Шмидты  – все  немцы, хотя по  эту  сторону они делали  патроны,  чтобы стрелять в  ту  сторону,–  говорила,  рыдая, мама, после  того, как молочный  брат Алины  накормил  их галетами, тушенкой, напоил настоящим чаем со сгущенным  молоком.– Их выслали за  кудыкину гору. Подальше  от  центра.
Молочный  брат молча слушал короткий  слезный  рассказ, как оказалось, русской мамы.
– Бабушку  и Настю не спасти. Они  вне  закона. Вам я  помогу, говорил военный  молочный брат Алины.
Молочный брат  сдержал  слово, устроил Алину в  детский садик,  хотя она  вышла  возрастом, но  была  такой  худышкой,  одни глаза, что  вполне  сошла за  малолетнюю. Маму он  устроил  на хорошую  работу с солидным  пайком. Вскоре  Алина  ожила и  стала  наверстывать  в  учебе упущенные  годы. Через  тринадцать  лет – она   артистка Ленинградского театра  имени  Комиссаржевской.
– Какова  же  судьба  бабушки  и  Насти? – торопливо спросил  Эдуард.
– Их  следы не  обнаружены. Очевидно, обессиленные  голодом в  блокадном   Ленинграде,  они  не  смогли восстановить силы и погибли в  неизвестном  поселении.
– Судьба  многих  тысяч,–   отрешенно  проговорил Эдуард.–
– Помянем без вести  пропавших,–  предложил Валерий.– Вечная  им  память!
Друзья  осушили рюмки,  помолчали.
– Не  теряй связи с  Алиной,–  посоветовал Эдуард  другу.
– На  этот  счет  будь спокоен. Мы  вместе  будем  искать  следы  ее  бабушки. Алина неустанно  пишет  запросы в органы,  но  ей  отвечают  неохотно. Теперь  подключился к  поискам я.
За  разговорами, время  от  времени  взбадривая  себя очередной  рюмкой  водки, друзья  не  заметили, как в  окно  заглянуло свежее солнце, повелевая  Эдуарду  собираться  на  работу. С  больной  головой, но довольный встречей с  другом,  расслабленный,  полный  впечатлений долго  жал Валерию  руку,  тот в  ответ  широко  улыбался,  притягивал в свои    объятия, сожалел, что пора  расставаться, надеясь теперь  на  более  частые  встречи. Наконец друзья разошлись: один  направился в  контору,  второй  на  остановку  автобуса, на  первый рейс.
– Созвонимся!–  кричали  они  друг  другу.

Глава десятая

На  долю Карла  Петровича Винтера, высокого, седовласого, с волевым ртом, внимательными и в то же время настороженными серыми глазами выпало счастье осуществить  юношескую мечту – сесть  за  штурвал  военного  самолета. Летчиком-истребителем  он  стал в 1932  году,  лично был  знаком с  легендарным   Валерием  Чкаловым,  и  даже  имел  честь   выполнять учебный  полет под  его  руководством, получить от  него запись  в  полетном  листе: «Задание  выполнил  отлично».               
Это был своеобразный  старт  успехов   летчика-истребителя. В  числе  лучших пилотов авиабригады,  вскоре  он  попал  на  Первомайский  парад в  небе  над  Красной  площадью, за  боевую  выучку досрочно получил  повышение  в  звании  и назначен  командиром  звена, награжден грамотой командарма Уборевича…
Послужной список успехов военного  летчика оборвал арест,  за  которым  последовали  застенки  НКВД,  допросы,  унижения, содержание  в  карцере  без  воды  и  пищи, многосуточные  выстойки на следственных  допросах, принуждающие  чистосердечного  признания  в   шпионской  деятельности  в  пользу  Германии, в  троцкистской,  бухаринской   подрывной  деятельности. Карл  Петрович,  зная о  своей  невиновности, выдержал все издевательства,  не  подписал  ни  единого  сфабрикованного  против  себя    протокола,  отсидел  в  тюрьме почти  два года. Исправляя ошибки,  по  выражению  Сталина, «мерзавца Ежова,  которого  мы  расстреляли», новый  нарком  Берия  выпустил из  тюрем часть невинно  заключенных,  в  число  которых  попал и Карл Винтер. На  свободе  его  ждала жена  с  ребенком,  которая подверглась  гонениям,  была  уволена  с  работы,  выгнана из  квартиры военного  городка,  где  квартировала  авиабригада. Если  бы  не  родственники,  приютившие   Валентину под  страхом  смерти, ее с  ребенком ждала  голодная  смерть.
  Освобожденный  из  под  стражи,   разыскав  свою  семью, Винтер  оказался  не  у дел.  Его    не  принимали ни в  строй Красной  Армии,  ни на работу   грузчиком, так  как  он был  исключен  из  партии,  сделавшись  человеком  «Никто». Начался  длинный  этап хождения  за  справедливостью. Он  прошел  все  инстанции, вплоть  до комиссии  партийного  контроля при ЦК ВКП(б), и  был восстановлен, как  в  звании,  так  и  в партийном членстве. Вскоре  из  реабилитированных  летчиков был  сформирован резервный истребительный  авиаполк,  в  котором Винтер был  назначен командиром эскадрильи,  и  через  несколько  месяцев полк  был  зачислен в состав   Западного военного  округа. Вскоре  началась  война, разгром Западного  фронта,  потеря  почти  всей  летной  материальной  части…
Участь  военного  летчика, как  белый  лист, оказалась одинаковой для  всех советских  немцев.  В ноябре Винтер  уже вкалывал чернорабочим на строительстве  металлургического  завода  под  Магнитогорском. На  его  долю,   как  и  тысячам его  земляков, выпало такое  же  унижение: полуголодная,   многолетняя  трудовая  вахта за  колючей  проволокой,  а  в завершении  ее – поселение  под  Канском.
С  Валерием  Гейтцем  Карл  Петрович  Винтер познакомился во  время подготовки делегации к Микояну.  Их  свел вместе  Артур  Александрович  Краузе,  который преподавал  в  аграрном  институте  и имел широкие  контакты со  студентами и их  родителями.  Такими  студентами была  Жанна  Гейтц  и Рихард Винтер, интересующиеся вопросами восстановления   Волжско-немецкой  республики. Разумеется, эту  идею  они  почерпнули  у  своих  отцов. Так  завязалась дружба между  студентами,  их  отцами  и  доцентом  Краузе. Как  у  Валерия Людвиговича  Гейтца, так и у Карла  Петровича  Винтера собирались письма   земляков, в  которых  люди  высказывали  горячее желание  о  восстановлении автономии  на исконных  землях.  Они  часто  собирались  вместе  и  обсуждали полученные  письма,  размножали  некоторые,  рассылали по  знакомым  адресам. Умудренный опытом,  закаленный в  борьбе с произволом,  впрочем,  как  и  Валерий, Карл по  старшинству,  убежденности  и  энергии  взял организацию  землячества  в  свои  руки и  возглавил всю  борьбу.  Он  сам  писал  письма  на  имя  Микояна, Брежнева с  просьбой принять  делегации,  или  в  рабочем  порядке решить  вопрос об  автономии, ожидал  ответы. Ответы шли не  ему  лично,  а  в краевой  комитет  партии.  Секретари  старались  доходчиво  разъяснить Винтеру,  что немцы полностью  реабилитированы, находятся  в  равных  правах  с  другими  народами   страны,  избираются в местные  советы,  и  даже  работают  инструкторами в  райкомах  партии. И главный  козырь этого  равноправия –  директор совхоза  «Борец» Карл  Генрихович  Шмидт, удостоен самого  почетного  звания – Героя Социалистического Труда.
– Все  это  так,–  доказывал Винтер свою  правоту первому  секретарю  крайкома  Кокареву,– героический  труд  проявляют  тысячи  немцев  на  разных  участках,  но  все  они   морально ущемлены тем,  что  забывают  свою культуру,  язык,  обычаи,  обряды. Полная  реабилитация –  это правдивый  рассказ  о  нашей  депортации в центральных газетах и возвращение на  родину  отцов нашего  народа.
Винтер  показал  письма,  в которых немцы  жалуются  на  произвол  местных властей и  отдельных  граждан. Собеседники сидели в  актовом  зале за  длинным столом на  кафедре,  а  в сторонке,  ближе  к  выходу, с  безразличным   лицом  восседал в  кресле человек  в  гражданском,  но  внимательно  слушавший  разговор. «Агент КГБ»,–  подумал с  неприязнью  Винтер.
– Вот  характерный  пример, – Карл в  подтверждение  вынул  из  кармана черного пиджака еще несколько  писем, передал  собеседникам,– в  гости к моему соседу Руппу приехал друг. Пригласили  и  меня, не  успели   сесть  за ужин,  распить  бутылку  вина,  водку мы  стараемся не  пить,  как  раздается  звонок.  Хозяин открыл  дверь  и  видит  трех разномастно  одетых, расхристанных мужиков.
«Что  вам  надо?»– спрашивает  хозяин.
«Угости  нас  водкой»,–  нагло   требуют  мужики,  стараясь  пройти в  квартиру.
«У меня  нет  водки,–  с  достоинством  отвечает  Рупп,–  вы  ошиблись  адресом».
«Как   это  нет, к  тебе  приехал в  гости  друг, так  что  не  отвертишься,  гитлеровский  фашист! Тащи  бутылку!»
Грубияны  не  уходили, пришлось  вызывать  наряд  милиции,  однако и стражи  порядка остались  недовольные:
«Почему  по  пустякам  вызываете  оперативную  группу? Вам  что,  жалко было  угостить стопкой  мужиков?»
«Их  следует привлечь за  оскорбление, а  не  угощать водкой,  которую  я никогда не  употребляю;  они  обозвали  меня гитлеровским  фашистом,–  справедливо возразил Рупп».
«Не  обращайте  на  слова  внимания,  если  вы  действительно  не  имели  дело с  фашизмом»,– посоветовали  люди,  стоящие  на  страже соблюдения законности.
– Это,  конечно,  безобразие. Но вам  не  стоит  близко  к  сердцу  принимать хулиганские  выходки  отдельных  граждан. В  семье  не  без  урода,–  посоветовал  Кокарев,  хмуря брови, с  неприязнью  поглядывая на Винтера.
–  Таких  оскорблений советские   немцы наслушались под  завязку в  годы  войны. Тогда мы  вынуждены были проглатывать  этот  незаслуженный  комок,    на  стороне  хама  всегда  находился  человек с  малиновыми  петлицами  с неограниченной  властью и с пистолетом  в  руках.  Сейчас эти  оскорбления вдвойне  горше, они  продолжаются,   даже  вы советуете оставлять  клеветников  без  наказания. Но  умолчание  правды  о  российских  немцах выливается  в  издание  клеветнических  книг. Одна  из  таких Александра  Верта «Россия в  войне 1941-1945 г.»,  изданная в  издательстве «Прогресс». Автор  без  зазрения  совести  клевещет  на   наш  народ с  Поволжья. Генрих Петрович  Фукс,  один из  образованнейших людей, возмутился,  написал протест Генеральному прокурору страны Руденко. Тот   для принятия  мер  передал  письмо в  издательство. Вот эта  переписка,  взгляните,– Винтер вновь передал  Кокареву  и  сидящему  с  ним  Фридовскому письма.
Отвечая  на  письмо  Фукса,  главный редактор  издательства  «Прогресс» пишет:
«Мы  полностью  разделяем Вашу  точку зрения и  рассматриваем высказывания А.Верта в  адрес  советских граждан-немцев  как  грубо ошибочное и  клеветническое.  Сейчас,  как нам  представляется, важна  не  только констатация факта, но и  исправление  ошибки.  В этой  связи, мы  считаем необходимым поместить в  газете «Нойес Лебен» письмо,  в  котором дадим оценку неверному  утверждению А.Верта.»
– Вот  видите,– радостно  проговорил  партийный секретарь,– «Прогресс»   через  газету  принес  извинения   Генриху Петровичу Фуксу  и  другим  читателям  клеветнической  книги,  осудил неверные  факты,  изложенные в ней в  отношении немцев  Поволжья,  чем  же  вы  недовольны?– явное недоумение  отразилось на  усталом, раздраженном  лице  собеседника.
– Все  тем  же,  уважаемые  секретари, продолжающимся  умолчанием всей  правды  о  нашем  народе. Ведь русские  и  другие народы страны  не  читают «Нойес Лебен»,  положим,  мы,  немцы,  удовлетворены  ответом,  но  остальные-то  ничего  этого  не  знают,  а  ведь  книга  издана на  русском  языке,  ее  прочитали  не  только   немцы,  почему  бы  не  раскатать  этого  клеветника  Верта  в  «Правде»,  тогда  бы   поубавилось оскорблений,  изложенные  в  этих  письмах.
 – Ну,  знаете, у  «Правды»  другие  задачи…
– Я считаю,  главная  газета  страны  обязана  изгонять  из  нашей  жизни  любую  ложь,  если даже она  захлестнула  отдельного  рядового  человека,  не  говоря  уже  о полуторамиллионном    народе.
– Не  много ли  вы на  себя  берете, товарищ Винтер с  товарищем  Фуксом?–  раздраженно  спросил  Фридовский.– И  это  вам не  так, и  это  не  эдак! Вы  лучше с  таким  же  рвением  трудитесь   на  своем  месте,  идите  в  авангарде  социалистического  соревнования,  вот  это  будет  достойно похвалы. А  так  вы  смахиваете  на  собирателя  склок,  подстрекателя обиженных  идеологически  нестойких  граждан. Это  вас  может  привести к очень нехорошим  последствиям.
– Вы  меня  не  пугайте,  товарищ Фридовский,  я – военный летчик, фронтовик, побывал  в  лапах  ежовских  палачей,  вынес  все  пытки и  унижения,  отмел  все попытки   изобразить  меня  шпионом  и заговорщиком,  перенес  в  голоде,  холоде, вшах нечеловеческий  труд в  концлагере,  о  которых цензура не пропускает  в  свет  ни  одного  печатного  слова, и не  побоюсь теперешней  расправы,  если  она  последует  за то,  что  я  добиваюсь  признания ошибок  сталинского  режима. Знайте,  я  не одинок в  справедливом  требовании. Мы  будем  собирать  делегацию от  всех областей  и  краев  страны,  по  каким  рассеян  наш  народ, и  требовать встречу  с Генеральным  секретарем  нашей  партии. Мы  верим в ее  силу и  коллективный  разум!
Во  время  этой  гневной  тирады  Винтера  Кокарев пытался  вмешаться,  возможно, как-то  одернуть  своего  подчиненного, неудачно  и  невпопад пообещавшего  расправу, но Карл Петрович решил  высказаться  до  конца. Не  выдержав накала  дискуссии,  Кокарев махнув  рукой,  удалился, сказав,  что  его  ждет на  проводе Москва.

Делегация   собралась  представительная. В  нее  вошли  делегаты  от  Красноярского и Алтайского  краев, Новосибирской,  Кемеровской, Омской областей,  нескольких  областей  Казахстана, Урала и Москвы. Делегаты съехались  в  столицу,  обратились  с  письмом в  приемную ЦК  КПСС,   чтобы  им   разрешили  встречу с  Леонидом  Ильичем  Брежневым.
Добро  на  такую  встречу Генеральный  секретарь  не  дал,  разрешив  беседу   делегатов с заведующим  приемной ЦК КПСС  Строгановым. На  эту  встречу  часть  прибывших  в  Москву  делегатов  не  пошла, так  как  не  видела  смысла беседы  с  человеком, не имеющего  решающего  голоса. И это оказалось  фактически  так. Разговор оставшихся  делегатов со Строгановым носил препирательский  характер и ничего  не давал.  Несолоно  хлебавши, делегаты  покинули  Москву, но  между  ними  была  договоренность  продолжать  борьбу при  помощи индивидуальных  писем во  все  партийные  инстанции, ведущим  писателям  страны,  в  частности, Михаилу Шолохову и  Константину Симонову, а  также  на  имя  Президиума  партийных  съездов. И  письма  шли,  не  давали  покоя  партийным чиновникам. 
В  противовес  напору писем с  мест, партийные чиновники  совместно с  КГБ  организовывали   от  отдельных  групп  протестные  депеши, в  которых эти люди  призывали активистов  угомониться,  увещевая их,  что  основное  население немцев  не  желает создания  автономии, и  власть  не  нарушает их широкие  права. Одним  из  таких  характерных   писем  явилось послание из  Канска в  адрес Фридриха  Георгиевича  Шлессера,  который, живя  в  Абакане,  был  участником  нескольких  делегаций в  Москву,  в  частности,  побывал  на  приеме  у  Микояна.  Авторы  письма   поставили  вопрос перед Абаканским горкомом партии  о  привлечении Шлессера к  партийной  ответственности, вменяя  ему нарушение социалистической  законности и  вредную  агитацию за восстановление автономии немцев на  Волге.
Старого  члена  партии,  инвалида  гражданской  войны,  прошедшего  ад  трудовой  армии Фридриха Шлессера  по этому  доносу  исключили  из  партии,  в  квартире  произвели  обыск, выискивая  антисоветскую  литературу,  которой, разумеется,  не  нашли.


Глава  одиннадцатая
 
В  суете  рабочего  дня Эдуард не  раз мысленно возвращался к застолью с Валеркой Гейтц. Шустрого, всегда  ершистого  одноклассника годы превратили в  солидного  человека, инженера-связиста, политика,  мечтающего возродить республику, а  если  не  удастся, то  сбежать в  Канаду. Наивные  мечты  и  желания. Разговор  с  глухонемым.
Эдуард вспомнил его  последнюю  перед  сном  фразу о счастье.
Счастлив  ли  он? До  прошлогодней  поездки в командировку в  Саратовскую научно-исследовательскую семенную  станцию считал  себя  счастливым. Теперь – обманутым. Не  властью,  не  правительством. Эти  обманы  он считал  как  должное  обстоятельство,  как  бесконечную ложь о благополучии  народа, волей-неволей  превратившуюся  в  правду. Обман подкрался к  нему с  той  стороны,  с  какой  он  его  никогда  не  ожидал.
Опыты саратовских  селекционеров  его приятно  поразили. Он  много  читал  и  знал о  работах  саратовских  ученых и  теперь своими  глазами  смотрел на  их  богатство. Не  зря  же  говорят:  лучше  один  раз  увидеть,  чем  семь  раз  услышать. Масштабы  заложенных  опытов поражали. Главное,  там,  в  Сибири,  он уже  получал   весомые  плоды от  селекции саратовских  сортов   пшеницы. Он  жадно  вбирал опыт своих  коллег, рассказывал о том, какие  закладывал  опыты  в  своем  совхозе,  чего  добился в  валовом  производстве  зерна,  слушал   советы  ученых.  Но  не  забывал  он  ни  на  минуту,  что  находится  рядом со  своей родиной, и  уж,  конечно, выкроит  день,  чтобы  съездить  если  не  в  Карловку,  то  хотя бы  в  Маркс,  посмотреть, каков стал  город. И вот  он  шагает по  улицам  разросшегося  города,  в  котором  совсем  мало  осталось  старых  построек.  Он  понимал,  что  ничего  нет  вечного на этой  грешной  земле,  тем  более в черте индустриального центра, способного  поменять  свой  облик за  десятилетия.
Возле  автовокзала ожидая  оказии,  чтобы уехать в  Карловку,  Эдуард  увидел идущую по  тротуару  девушку. Сердце  у  него непроизвольно  забилось,  девушка шла в  пятнадцати  метрах по  ту  сторону  улицы, и  Эдуард  видел  ее профиль,  стройную  фигуру  и  такую  знакомую  походку. Несомненно,  это  была  Яна. Эдуард едва  не выкрикнул ее  имя,  но вовремя спохватился,  понимая,  что это  совсем  не  его  Яна, а  так похожая  на  нее обликом и  походкой незнакомка. Эдуард  невольно   зашагал параллельно  девушке,  бессознательно подчиняясь непонятному  чувству  тревоги, возникшему  вдруг  в  его  груди. На  улице было  людно, июньский  день  выдался солнечным,  жарким.  Это  был  тот  день,  когда двадцать  три  года  назад фашисты атаковали  страну Советов.
«Не  самый  удачный  день я  выбрал  для экскурсии в  прошлое»,–  подумал Эдуард, пристально  следя за  девушкой. Ему неудержимо  захотелось  узнать,  кто  же  двойник его Яны. В бумажнике он  хранил небольшие  фотографии  своей  семьи, и  если ему  удастся  поговорить  с  девушкой,  он,  чтобы  не  вызвать  нездоровое  подозрение,  может  показать фото. Итак,  он  пошел  на  сближение с незнакомкой. Она  свернула в  проезд новой  пятиэтажки,  и  Эдуард, перебежав  дорогу,   окликнул  ее.
– Девушка, будьте  любезны,  помогите  мне…
Она  нерешительно  приостановилась,  повернулась,  и,  увидев,  что  ее  спрашивает достойный,  интеллигентного  вида человек, встала  с  застывшим  вопросом  на  лице.
– Извините меня, я  приехал в  командировку  из  Сибири,  у  меня  есть такая же  взрослая  дочь, как  и  вы,  и  очень  похожа  на  вас.  Я могу  показать  вам  ее  фото.
– И  что  же вы  хотите?–  недоуменно  спросила  девушка голосом  Яны.
– Да у  вас  и  голос  одинаков!  О  Боже, я,  кажется,  догадываюсь,  чья  вы  дочь!– страдая  от страшной  правды,  которая утвердит  его былые  смутные  подозрения,  воскликнул пораженный Краузе.
– Товарищ,  вы  меня  пугаете  своими  словами и странным  видом!  Кто  вы?–  взволнованно  произнесла  девушка все  тем  же  голосом  Яны, порываясь  сорваться   с места и  убежать именно так,  как  делала  его  дочь.
– Не бойтесь  меня,  я  агроном Эдуард  Краузе. Я  очень  хорошо был  знаком  с  генералом Карцевым,– Эдуард  намеренно  не  сказал:  «с вашим  отцом», предоставляя право  девушки  на  реакцию,  по  которой  он  все  поймет,  но  ей-то  незачем  знать истины.
Девушка  вспыхнула,  кровь  ударила  ей  в  лицо и  тут  же отхлынула, окрашивая ее симпатичное, но  совсем  не Янино лицо, известковой  бледностью. Лицо у Яны было  Эльвирино, а  лицо у незнакомки  было ее матери,  это  несомненно. Но  голос,  фигура, походка,  манера  держать  себя были  настолько  общие, что у  Эдуарда рассеялись  всякие  сомнения  и догадки,  кто чей  отец и кто  чья  дочь?
– Вы  лгун!  Если  вы общались с   генералом  Карцевым,  то  не  можете   не  знать,  что  его  больше  нет в живых!–  выкрикнула  девушка и  бросилась  бежать  прочь,  подальше  от  этого  опасного  безумца,  который нашел поразительное  сходство в ней со    своей  дочерью,  что  живет  где-то в  холодной  Сибири,  где, кстати,  родилась  и  она,  но   мама увезла ее к теплым  берегам  Волги,  в  свой дом, к  бабушке. Та вырастила  и  воспитала  ее.
– Девушка,  простите  меня, но как  вас  звать?– вдогонку умоляюще  крикнул  Краузе,  которому почему-то до  безумия  хотелось  узнать  имя сестры  его  дочери.
– Вероника,– донесся  до него  не то  голос девушки,  не то свист  набежавшего  вихря. Перед  глазами Эдуарда  пронеслись какие-то  мрачные  тени, послышался шум  движущейся  колонны изможденных  и  уставших людей –  видение,  которое   долго  преследовало  его после освобождения от  лагерной  жизни,  окрики конвоя,  лай  овчарок,  надсадно вжикающие  пилы  и  глухой,  хрястский  стук   топоров,  врубающихся  в стволы многовековых  лесин, и,  где-то сверху ненавистная  рожа его  палача в  тусклом  свете  луны, проникающего в яму-могилу, ту, что    он  рыл  из  последних  сил. И все же  бывший невольник жив и свободен, а его палач-алкоголик  деморализованный от бесконтрольной власти над  узниками сошел в могилу еще в расцвете лет. Воля одного и безволие другого сказали свое слово. Голова  у  Краузе  закружилась,  он сделал  шаг  в  сторону,  прислонился  к  прохладной бетонной  панели  дома,  некоторое  время  стоял с  закрытыми  глазами,  приводя  свои  мысли в  порядок.
Не  бодрым,  полным сил и  энергии, уходил Краузе со  двора, а  сгорбившимся, немощным стариком, со  слезившимися  глазами,  которые перестали  видеть белый свет,  превратившийся в  одно  серое,  однообразное  пятно горя.  Горя  более объемного,  давящего на  все  струны его  жизни,  горя,  несравнимого с  теми бедами,  которые  пришлось  вынести молодому  человеку за  годы  лишений, где опорой   была  бескрайняя любовь его к Эльвире  и  сыну, его  маленькой  семье,  на  чьих  плечах  строилось здание жизни со  всеми  своими  атрибутами,  положительными  и  отрицательными. В эти минуты он  не  знал куда  идти,  не  знал,  куда  себя  деть, и  остановился посередине  проезжей части улицы,  по  которой пробегали  автомашины,  вынужденные объезжать  невесть  откуда  взявшегося  пьяницу. Какой-то шофер  остановился,  грубо  подхватил Краузе  под  руку и  потащил  его  прочь  с  дороги. Но  когда тот, беспрекословно  подчиняясь,  оказался  на  тротуаре,  водитель, внимательно  оглядев  странного  человека,  проронил:
– Э,  да  ты совершенно  трезв,  а  я  думал –  лыка  не  вяжешь! Мужик,  что случилось? – водитель чувствительно тряхнул   Эдуарда.
– Простите, у  меня что-то с  головой,  мне  бы  присесть. Я  сибиряк,  очевидно, напекло солнцем.
– Может  быть,  тебя  отвезти в  больницу?
– Нет,  спасибо, сейчас  все  пройдет, мне  бы  в тень этого  дуба,  посаженного  моими  предками,–  Эдуард  двинулся к  могучему дереву, великан стоял в  тесном  палисаде кирпичного  дома, его извилистые ветви множество раз подрезали, но  дуб все равно создавал тень на большой площади. Туда-то и тянулся пешеход,  чтобы  в   тени  набраться  сил  и  осмыслить открытую  тайну.
– Как знаешь,  сибиряк,–  усмехнулся  водитель, удаляясь к  своей  машине, совершенно  не  понимая  о  каких  предках  говорит этот человек,  получивший  солнечный  удар.
Эдуард двинулся к  дубу, опустился  на  низкий  штакетник,  подсунув  под  себя шляпу  с  головы. Он  вспомнил  до  мелких  деталей  тот день,  когда, вскоре узнав  о  болезни  Эльвиры  через  Романа  и  Марию, примчался к  ее  постели. Эльвира еще  не  совсем  оправилась  от перенесенного  удара насилия,  была   бледна и  заискивающе  ласкова с   мужем. Все  понимая,  тетка  Ирина  собралась с  Эдюшей прогуляться  к  соседке,  и муж  с  женой  остались  наедине.  Эльвира с жадностью  принимала  его  ласки,  дарила  щедро  свои и  прикрывала  рукой  губы  милого,  когда  он  начинал  спрашивать,  что  сотворил  с  нею ненавистный  Карцев,  его  злой  гений и  палач,  до  чего  он  хотел  докопаться,  и  удалось  ли  ему что-то  узнать о  Василии Смирнове,  из-за  которого,  по  словам Марии, генерал терзал Эльвиру?
Эльвира стала  рассказывать  лишь после  того,  как  Эдуард  вымотал все  свои  мужские  силы,  а  их  у  него, обескровленного, завшивленного долгой  полуголодной  зимовкой и  изнурительным  трудом на  строительстве  деревообрабатывающего  комбината с узкоколейкой, было  не  так-то  много.   Полностью  удовлетворенная, она со  слезами  на  глазах скупо  рассказала,  что Карцев  ничего  от  нее  не  добился,  хотя  угрожал  разоблачить Смирнова, и догадывался,  кто  скрывается  под  его  именем,  что  она,  Эльвира, не  смогла  справиться со  своим  страхом и  потеряла  сознание  у  него в  кабинете. Но  как  очутилась  в  постели  дома,  плохо  помнит:  у  нее  сделалась  горячка. Тетя  Ирина  говорила,  что  ее почти  на  руках  принес  из  машины шофер  генерала. Хозяйка не  растерялась,  принялась  лечить ее травами, и,  слава Богу,  выходила. Всевышний  не позволил  осиротить их  малыша, Эдюшу.
Эдуард  помнит, как допытывался  у  жены,  не  сотворил  ли этот  мерзавец  насилие  над ней, и  не  стала  ли ее  болезнь  следствием надругательства,  но  она   отрицала эту  крайность,  успокоила его  ревнивое  сердце. Эдуард  некоторое  время  сомневался в  правдивости  жены, склоняясь к  тому,  что  она умалчивает  о  страшном деянии лишь  только  потому,  что  боится  за него,  своего  Эдика,  который, чего  доброго,  возьмется  вынашивать  план  мести  всесильному  негодяю, и  наверняка  погибнет,  не  достигнув   цели.  Но  насилие произошло; он недаром искал в  дочери  свои черты, но не  находил,  огорчался,  мирясь  с  мыслью,  что Яна очень  походит лицом  на мать, и  это  нормально. Не  каждый  ребенок обязательно  должен  унаследовать внешние черты  отца,  достаточно  того,  что  он  взял от  характера. То,  что  Яна  такая же энергичная,  трудолюбивая, с  цепкой  памятью, как  и  он, достаточно. 
Дело  оказалось совсем   иное! Трагическое. Как  теперь  ему  поступать:  раскрыть  ли  тайну и  дознаться  до  мелких  деталей совершенного насилия  этим  изувером, правда, погибшего от алкоголя,  нанести жене боль,  утолив  свою? Но виновна  ли в падении  Эльвира? Разве исчезнет его боль от  этих  мерзких  подробностей? Да  разве  дело  в  этой  боли? Разумеется,  нет. Эльвира дважды  была в  лапах негодяя, но  это  свершилось лишь  однажды, на втором  допросе. Как это  происходило,  сейчас  неважно. Эдуарду  больно за  то,  что Эльвира  скрыла факт  насилия, побоялась рассказать правду  своему  любимому  человеку. Он,  разумеется,  простил  бы ее, разве  человек в  чем-то  виноват, если  его   берут  силой? Ему  понятна  та  нежность и ненасытность  жены в  тот  вечер и  ночь… Можно было  бы  избавиться от  плода, расскажи  она, и воздержись  он  до  следующего  месячного  периода. Как  бы  складывались  после  этого  их отношения? Трудно сказать,  но  он  ни за  что  бы  не оттолкнул Эльвиру  в  то  безумное   время.
А  сейчас? Что  изменилось  сейчас? Он  вырастил  не  свою  дочь, Эльвирину,  зачатую  негодяем. Сколько  таких  зачатий, он  знает, происходило в кошмарных  лагерных  условиях,  сколько выросло  незаконнорожденных! Какое-то  слово  дикое,    незоконнорожденный. Разве  есть  антизакон  рождения человека? Ребенок  зачат, и  он  рождается. Ему  наплевать: по  любви  произошло зачатие или нет,  с  согласия  или  в  результате  насилия-преступления. Новым  преступлением  против рожденного  человека будут  те  действия,  которые не  способствуют  его  нормальному  росту  и  развитию. Эдуард  не  совершал таких  действий,  тем  более,  Эльвира. Она  выносила  свое  дитя,  надеясь,  что это  плод  их любви,  но  оказался,  плод  насилия –  символ страны  Советов,  незыблемый  канон сталинского  большевизма. Но Краузе всегда боролся  с  насилием явно  или  подсознательно,    так разве  он может  спуститься  до отрицания  своей  дочери,  которую  считал  единокровной.  Не  тот  отец,  который  зачал,  а  тот,  который  вырастил,  вдохнул в  человека  свои нравы  и  принципы,  воспитывая,  наделил частью  своего  характера и  воли,  морали  и  нравственности, трудолюбия  и  аккуратности. Яна подражает во  всем  своему  отцу,  она  так же  любит  землю,  так же  любит возиться  на  грядках,  вместе  с  ним  ставить маленькие  опыты  и  мечтает  стать агрономом,  как и он,  как    ее деды,   прадеды и прапрадеды, чтобы   возделывать  землю –  вечное и  непреходящее,   самое  гуманное занятие  человека!
Эдуард  Артурович   с тяжелым  сердцем   поднялся со  штакетника и  отправился за  город,  чтобы  поймать  попутку  и  побывать в  Карловке.  Он  надеялся,  что  встреча  с  родным  гнездом  исцелит  его, тяжесть из  сердца  постепенно вытечет,  отобьется,  как  сметана от пахты, и превратится  в  качественно  новое    творение  рук  человека.
Через полтора часа Эдуард  трепетно  шел  по  родной  улице,  вспоминал,  как  рос  на  ней,  бегал, ездил  на  бричках и верхом  на  конях и  никогда  не  думал,  что  спустя  много  лет  будет  вот  так, с  замиранием  сердца,  шагать по   отсыпанному гравием   и  утрамбованному его  предками тротуару,  и  что теперь  для  него  все  сотворенное  ими становится  святым,  а  он, выкурив  сигарету,  не  решается  бросить ее в густую  траву выросшую  вдоль  тротуара,  и   не  только бросить  окурок,  но  даже  сплюнуть горьковатую  слюну. Он скомкал потухший  окурок, спрятал  его в  карман  пиджака и, жадно  всматриваясь в  знакомые уцелевшие  усадьбы,  узнавал их. Здесь  жили  Веберы,  тут  Гейтцы, вот некогда  богатая усадьба с  покосившимся  штакетником Гютенгеров, и  вот и мое поместье,  родовое,  родное!  Так   и есть,  как  рассказывал  отец, у  калитки  нет щеколды, и  она  теперь  плохо  закрывается,  забор подновлен,  но  сеновала  и  сарая  нет, видно, действительно были  разобраны  в  годы  войны  и  сожжены  зимой  для  обогрева дома. Нет  и навеса, под  которым  стоял  плотницкий верстак, и они  с  отцом   плотничали.  Его  последняя работа – двуспальная  кровать с  точеными  Андреем набалдашниками – так и  не  приняла  своего  хозяина на  ночлег. Он  с  трепетом  смотрел на  остатки  усадьбы, на   посаженный огород, не  решаясь  войти во  двор,  как   с  крыльца  дома  спустилась  грузная  черноволосая  женщина с  настороженным  взглядом темных  глаз  и  спросила,  чего  ему  надо?
– Извините,  мне  ничего  не  надо, я просто  смотрю на  дом,  в  котором  родился  и  вырос.
–  Господи, хозяин  объявился!  Митька,  поди  сюда,  старый  хозяин   усадьбы  заявился,  спроси,  что  он от  нас  хочет?–  тревожным   голосам   звала  женщина.
– Успокойтесь, мне  от  вас  ничего  не  надо. Я  живу  в  Сибири,  приехал в  Саратов  в  командировку, потянуло  на  родину,  разрешите  войти во  двор.
– Если  тебе  ничего  от  нас  не  надо,  уважаемый,  так  и  иди  своей  дорогой,  не  смущай  нас. Нам  этот  дом  власть дала  для проживания,  работаем  мы на  ферме.
 Из  дома  вышел сухопарый, небритый   Митька с  кислой  миной  на дряблом  лице,  протянул  руку.
– Никак Краузе  будешь?
–  Он самый,  только  младший,–  пожимая  руку Митьке,  сказал  Эдуард,–  заглянул вот,  решил  повидаться  с Карловкой,  с домом  отчим,  как  они  тут  без  нас?
– Нормально  без  вас,  нормально. Слыхал,  желаете вновь  сюда  вертаться, да  власть не  пускает.  И  правильно  делает.
– У  каждого  своя  правда,  каждый  тянет  свою  нить,–  сказал  Эдуард.–  Только  я  ведь вас  ни в  чем  не  виню. У  меня в Сибири тоже  теперь  дом и  усадьба  хорошие,  живу с  семьей,  работаю. Дом  тот  мне  государство  за  мой  труд дало,  так  что  не  волнуйтесь, у  меня  претензий к  вам  нет.
– Я твоего  отца  помню, – вдруг  услышал  Эдуард скрипучий,  тяжелый  голос;  обернувшись  на  него,  он  увидел пожилого, изрезанного  морщинами человека,  пришедшего с  противоположной  усадьбы,  где    жили Шмидты. – Когда-то  он  меня с  ватагой  своих  молодцов  раскулачивал. Я     тоже  в  Сибири  лямку  тянул,  да  вот, Бог  шельму  метит, и  он такую  же  участь  поимел. Только  я  вернулся после  войны назад, а  он там остался.
–  К  сожалению,  я  вас не  помню,  вы,  очевидно,  один  из  Шмидтов.  Ваши  родственники всегда  были в  оппозиции к  власти. Это  ваш  выбор,  ваша  воля.
– Я  не  сгинул,  благодаря  крепкому  здоровью,  а  вот  семья  моя  вся  полегла,  можно  сказать,  не  довез   ее  до  места ссылки.
– Как  бы ваша  судьба  не  сложилась,   но  отец в  ваших  мытарствах не  повинен,–  убежденно  сказал Эдуард.– Столько  было беззакония,  впрочем,  я  приехал  сюда совсем  не  для  политических  дискуссий, а  по  зову  сердца,  и  вы  должны  меня  понять,  коль  сами подверглись  репрессиям. А  вот, если  вы из  рода  Шмидтов,  то  могу  сказать вам о Христиане Шмидте и  его  старшем   сыне.
–Да-да,  я   бывший Люфт, теперь  Люфтов – старший  брат   Гертруды,   жены Христиана,  что  с  ними?
– Они  живы  и здоровы,  вместе  со  мной работали в  Краслаге, потом  сбежали в  тайгу  к  староверам, но  после  реабилитации отыскались. Сейчас  работают в  совхозе «Луговской» в  Красноярском  крае.  Можете  им  написать.
– Да-да, адрес,  адрес  какой?
– Так  и пишите,  как я  сказал, письмо дойдет,– Эдуард взглянул еще  раз  на  свой  дом,  попрощался  с  неприветливыми, испугавшимися   новыми  хозяевами  его родного  дома,  и  пошел  не спеша к  усадьбе,  где  жила  Эльвира,  где когда-то  он  ставил   майское дерево любви. Но  его  воспоминания не были  радужными,  скорее,  наполнены  трагизмом всего  произошедшего  в  том роковом  году – их первой  близости и первых  потрясений,  которые аукаются и теперь знаковыми  встречами,  не  дающими  забыть   тяжкое прошлое,  будто не  Ева и Адам,  а  он и его земляки  сорвали  и  съели  запретный  плод, и кара  Всевышнего предназначена   им  для  искупления несуществующей  вины  перед  человечеством. Ему  была  неприятна  встреча с  новыми  жильцами его  дома, Люфтом,  обвиняющего отца в его  раскулачивании, словно  это  была   только  воля  Краузе,  но Эдуард  хорошо  знает,  что  отец  спас  от  такой  же  участи многих  своих  сельчан,  в  том  числе  и   Христиана  Шмидта,  работящего и  мастерового  человека с  волевым  и  непреклонным  характером. Он  шел и  ощущал будто  окутан ядовитым облаком  зла. Да, Карловка  произвела  на Эдуарда  тяжелое  впечатление, но  оно  уравновесило  то  мрачное  настроение,  которое  создалось  в  душе  от  встречи с Вероникой.  Он  был  расположен   пофилософствовать  о   добре  и  зле и  склонялся  не к  той   утвердившейся  трактовке, когда во  всем   неизбежно побеждает  добро  и несет с собой  благо  для  человека, но,  скорее  всего, на  земле  главенствует  зло, и когда сталкиваются два  отрицательных явления,  как  это  произошло  с  ним  сегодня,  минусы  превращаются,  как  в  математике при  умножении в  плюсы и  тем  самым решают созидательную  функцию. Но  если   зло  все-таки большее,  нежели  добро, то тут  уж  никак, вычитая это  добро  из  зла,  не  получишь положительного  результата. Так что  же  он  будет  считать  большим  злом: неожиданно раскрытую  тайну  или  полуразрушенную  родную  Карловку,  отчизну  своих  предков, картина   которой  дала  некоторое  успокоение и  смирение перед  силами  зла? Успокоение оказалось, как  ни  странно,  в  том,  что  не  нашлось  лучших  рук для  ведения  дел на  этой, далеко  не  щедрой,  земле,  чем руки  исконных хозяев,  некогда вдохнувших  жизнь в эти дикие  места,  подверженные  набегам кочевников,  иссушаемые  суховеями,  но  все  же  плодоносящими,  откуда шли  отборные фрукты на  столы  самых  высоких лиц  страны,  пока все  то  же  зло не  взяло  верх  над  добром и  по сей  день  торжествует полупустыми  улицами сел,  вырубленными  садами,   заросшими бурьяном пахотными клиньями. Зло, помноженное  на  зло одарило Люфта  обновленной  фамилией. За  пару бутылок,  а  может, за  пару  сотен рублей красноперый писарь подписал  две  буквы на  справке Андрею  Алексеевичу, а  в  пятой  графе  написал –  русский,  а  может,  чуваш или  мордвин, и  поехал на  родину,  отмотавший  срок по  полной  программе, крепкожилый, занозистый мужик,  бескрайно  обозленный на власть и ее  подручных,  в  число  которых  по  его слабым  умозаключениям попал  и Артур  Краузе. В  пылу  ли   гнева  или от  надоевшего  притворства, не  боясь,  раскрылся человек? От  злорадства  ли в  адрес  отдельного человека,  не  всей  же  нации,  зная подоплеку изгнания? Потеряв  одну  семью и  обретя  новую,  так  и  не успокоился человек,  продолжает  страдать без  прощения и  без отмщения.  Вернувшись  из  Сибири  на  свою  родину,  он так  и  не  обнаружил  ее  здесь,  не  обрел смирения среди  чужих,  часто  меняющихся  соседей. Как загорелись  у  него  глаза последней  надеждой на  это  обретение,  когда  узнал  о живых  родственниках,  как  возрадовался!  Но  гордость не позволила вести  дальнейшие  расспросы и получать ответы,  исходящие  от  недруга. Пусть  будет  судия ему  Бог,  коль  сам  человек  не  может  разобраться в  вине  виноватого,  в  причине  всех  бед  и  лишений. Прошлое  исправить нельзя,  но  работа  над ошибками –  необходима!

 Домой  Эдуард  Краузе  ехал в сумрачном   состоянии и  не   знал,  справится  ли  он с  самим  собой,  но  когда увидел  стоящую  у  калитки  Яну,   бросившуюся ему  на  шею со  словами:
– Папа,  как  долго  тебя  не  было,  я  так  соскучилась по  тебе! – она   прильнула к  его  щеке горячими  губами, и  он  забыл,  что  где-то  есть похожая  на  его  дочь  девушка,  зачатая  его бывшим злейшим  врагом.
– Идем  скорее  в  дом, я накупил  тебе  и маме  много  московских  подарков!
Сияющая  Яна едва  ли  не  вприпрыжку побежала   впереди  отца,  поминутно  на  него  оглядываясь.
– Будем  смотреть  подарки без  мамы? Она  придет  с  работы  не  раньше, чем  через  час?
– Будем,  не  томить же  тебя  ожиданием,–  улыбаясь,   ответил  Эдуард Артурович,  поднимаясь на  крыльцо своего  дома.
Глава двенадцатая

Эдуард  Краузе как-то  однобоко  воспринимал существование Советского  Союза.   Республики  Средней  Азии и  Кавказа   проходили мимо его  восприятия  и  сознания,  может  быть,  потому,  что  он  никогда  там  не  бывал,  и  они  оставались в  стороне от  его жизни  и  забот.  Для  него всегда существовала  Россия, в  которой  он родился,  вырос  и теперь  трудился  на ее  благо. Когда по  радио  и телевидению   крикливо  оповещали мир  о  том,  что в Казахстане  намолочен  очередной зерновой  миллиард пудов,  это  ничуть  не  радовало  его, наоборот,  задевало за  живое: российские   хлеборобы  намолачивали хлеба  в  пять  раз  больше,  а  шуму  было  несравнимо меньше. Что хотела  сказать этим идеологическая  пропаганда, он   никак  не  мог  понять. Вклад в  общесоюзные закрома   национальной  республики? Но  Краузе прекрасно  знал, а также  и эти  крикуны о  том, что доля труда национальных  кадров, самих  казахов, в этом  урожае минимальная.   Трудятся  на  тех  полях в  основном,  русские мужики,  понаехавшие  поднимать  целину  и осевшие там,  да его  земляки,  выселенные с  Поволжья, Украины  и  остальных  российских  областей,  где   пускали  корни колонисты.  Это  же  признавал в  свое  время Анастас  Микоян,  будучи Председателем  Президиума ВС.
Эдуард  помнил рассказ  Валерия Гейтца о  беседе  немецкой  делегации с  Анастасом  Ивановичем Микояном, на  которой  речь  шла  о  восстановлении автономии  немцев  на  Волге. У идеологов  и  вождей не  укладывалось в   голове,  как  можно  родить   третье  немецкое  государство  в   Европе?  Они  понимали,  что   созданное  социалистическое  государство силой  оружия не  настолько  прочно,  как  казалось. Проблем с  ГДР  немало,  тут еще  надо  возиться со  своими. Но  даже  если  отбросить политическую  подоплеку,  то  страшит  и  экономическая проблема. В начале века  Столыпин отправлял крестьян в  Сибирь,  расходуя  на  переселение громадные  деньги, теперь  же,  когда работоспособный  народ оказался  рассеянным  по  огромной  территории  восточной  части  страны и принудительно осевший,   браться за  его  переселение на  прежние  места? Никакой  маломальский хозяин этого  допустить  не  может.  Если  согласиться, то  придется  оголить огромный  фронт  сельхозработ. Это  пугало. «Сейчас в  Целинном  крае без  немцев вести  сельское  хозяйство  невозможно»,–  говорил Микоян   делегатам в 1965 году. Это  признание  трогает.  Но  беседа  шла  без  прессы,  и, конечно, никто это  признание,  кроме  делегатов,  не услышал, что  не устраивало.  Почему нельзя  было всенародно признать  большой  вклад  немцев в  становление казахстанской хлебной  житницы? Но  вместо  признания –  упорное  умолчание,  хотя газеты  пестрили немецкими фамилиями передовиков сельского  хозяйства. Почему не позволить селиться  своим  гражданам,  где они  захотят,  в  том числе и  на  территории  бывшей немецкой  республики? Микоян этого  не  разрешил в  своем  Указе.  Глупо,  конечно,  он  даже  сам  удивился, когда ему  сказали,  что  немцев  на  Волге не  прописывают. Везде  прописывают, а в  Саратовской  области – нет.
Эх, Россия,  немудры  твои  правители!
Эдуард  Артурович, теперь уже  белоголовый,  белоусый и белобровый, неслучайно ударился  в  такие  невеселые  размышления, сидя  в  своем  кабинете уже в  качестве  директора Луговского опытного  хозяйства. Причина, побудившая,  весьма и весьма  тревожная…
Директор  внимательно проследил, как от  двери  к  столу,  неслышно ступая,  словно  крадучись, шел, ссутулившись,  с  кривой  виноватой  улыбкой на  бугристом лице Геннадий  Шмидт. С  дрожью в  руках Краузе принял  поданное  им  заявление  с  просьбой об  увольнении  его из  совхоза.  Он уже  знал причину: Геннадий Христианович,  которому  вот-вот  стукнет  шестьдесят и наступит почетная  пора пенсионного  отдыха, упаковал  чемоданы  и  всей  семьей  уезжает в  Германию.
– Геннадий,  как же  ты решился? – спросил Краузе,  усаживая  жестом  руки Шмидта на стулья,  стоящие  слева,  возле  окна   длинным  рядом.
– Тебе  ли  спрашивать меня, Эдуард  Артурович, о моей  обиде? Вон,  в  приемной  сидят  еще пятеро,  тоже с  такой  же  просьбой. Только им  еще далеко  до  наших  седин,  не  побывали в  таких  переделках  как  мы, а  не  хотят здесь  больше  оставаться. Видят лучшую  свою  долю  там,–  Геннадий притушил  голос,  посмотрел  почему-то  опасливо  на  дверь. – Я  тебе  скажу  больше: Евгений  с  Лизой   тоже подают  заявления,  с  бабкой  Гютенгерихой  едут.
– Так,– выцветшие,  простоквашные зрачки  у  Краузе  расширились  от  такого  сообщения,  словно  под  ногти ему засадили  иглу.– А как  же ордена  твои,  слава  лучшего хлебороба?
– Ордена  мои  при  мне  останутся, а  славой сыт  не  будешь. Здоровье  на  нее  тоже  не  купишь. Здесь,  чтобы нормально  жить,  все  также  придется  на  своем  подворье  пахать. На  пенсию-то  не наживешься,  насмотрелся  я  на пенсионеров теперешних,  не меньше былого вкалывают, не меньше,  а все  изношены,  как  кирзовые  сапоги после  сезона:  кого  хондроз одолевает, кто желудком  мается,  а  у  меня – диабет. Его  славой  не прогонишь,  а  там я  получу хорошее  лечение. Консультировался. Даже  Женька,  говорю,  с  Лизкой едут, тоже  орденоносцы…
– Не  прощаешь, выходит, старой  обиды?–  не  обращая  внимания  на  последнюю  фразу, тихо  спросил Краузе.
– Нет, не  прощаю… Больно  широка  она, обида,  как  холодный  Енисей в  разливе,  не  переплывешь.
Эдуард  Александрович покачал  белой с  большой  проплешиной головой, снял с переносицы  очки,  у  него была  дальнозоркость, и  ударился  в  воспоминания.

Первые  ордена Трудового  Красного  Знамени они  ездили получать с Геннадием в  Красноярск почти двадцать  лет  назад. У  них  уже  имелись  медали за  освоение  целины, золотые  и  серебряные с  ВДНХ. Надели  лучшие  костюмы, прикололи награды,  выглядели солидно. Укатили на  директорской  «Волге»,  с  форсом!
«Езжайте,  говорит, с  шиком,  чтоб  не хуже других».
«А  что  не  поехать, – размышлял моложавый рыжеватый Генка,–  заслужили». Его  намолот зерна в  районе     самый  высокий не один  год. Подпирают,  конечно, и  другие мужики: Сашка  Люфт, Иван Журков,   родной  брат  Герман,  но  Генка все  равно  уходит  от  них. И  что  важно, начинают уборку они аж в  начале  августа. Это  уже  заслуга Краузе,  его научная  организация  труда,  почерпнутая,  как  он   любил в  узком  кругу говорить, от  своих  предков. Основа, вроде,    нехитрая: действительно,  так  работал в  Поволжье, будучи частником,  его отец  Христиан,   дядя раскулаченный,  да  и  Артур  Краузе  от  своего  отца  Александра опыт  перенес на колхозные  поля.  Геннадий   не  помнит  все эти отцовские  наработки,   по  рассказам  старших знает. Эдуард обобщил  опыт, внедрил и  диссертацию на  ученую  степень  защитил. Артур Александрович помог ему собрать  все  по  крупице. Преподает ведь  он  аграриям в  институте, кто бы  подумал, что  у  него  такой  талант  откроется. Что  ж тут  науку  не  разработать,  не  внедрить.  Сам  Бог  велит.
Геннадий   размышлял о  сути.  Она  в том,  что его предки любили   сеять  озимые  сорта,  причем  на  приличной  площади. Вот  и  Эдуард Артурович тоже  самое применил  здесь. Сибирь  не  Поволжье,  там  уборка чуть  ли  не в  июле  начинается,  погожих  дней по  горло. Здесь, наоборот, непогода хлебороба  за  горло душит, лишь несколько летних дней  успевают  прихватывать комбайнеры,  затем сентябрь повисает  с  продырявленным  небом. Жатва едва ли  не  до  конца  октября   растягивается. Земли-то  в  совхозах – многие  тысячи  гектаров, техники  вроде  полно,  а  все  одно  ее  не  хватает. Так вот, изучив  поля, климат, выпадение  осадков  за  десятки  лет, Краузе  пришел к  такому  выводу,  что при  сибирских  условиях надо так  сеять хлеба,  чтобы жатва начиналась в  первых  числах  августа, удлинялась  почти  на месяц. И  начинать  надо  с  озимых,  кормовых  культур, а затем жать хлебопекарные  сорта  пшеницы. Причем сроки сева    ломал  безжалостно. Пшеницу  стал  сеять не раньше  третьей  декады  мая,  в  первую –  очередь скороспелые  сорта, а  затем – позднеспелые,  чтобы созревание  ее не  столкнулось,  а  жатва  шла  конвейером.
 Это    был  не риск,  а точный  расчет. Краузе  знал,  что начнет  пшеница  выходить  в  трубку –  тут июньские дожди.  Они  хороши  и  для озимых,  которые за  май набирают  завидную  силу,  а в июне   ее утраивают. Вот  и  сыплет в  августе озимая хорошим  потоком  в  бункеры.
Поначалу скандалы  были. На  ковре в  райкоме у  секретарей Краузе  не  раз побывал. Грозились  и  с  работы  снять,  и  даже  под  суд  отдать.  Но агроном,  пуганый и перепуганный, битый  и  мочаленный  прошлым,  стоически защищал свои  и  отцовские теоретические разработки   практикой. Далее его  поиски пошли в  ускорении  созревания зерновых. Разумное применение фосфорных  удобрений дали возможность  регулировать   готовность  нивы к  жатве.
Голова  у  Краузе  работает,  чего  ж тут  правительству  скупиться,  вот  и  отметило  его  заслуги  орденом. Рядом  с  Краузе  и  Геннадий за удлинившийся  сезон добивается  рекордных  намолотов  зерна. Все  было при  награждении торжественно,  празднично.  Геннадий  Христианович ладони  отбил,  хлопая:  награжденных  собралось много. Все поднимались  на  сцену,  как и он с  Краузе. Рукопожатия,  улыбки,  поздравления!
После  торжественной  части в честь передовиков  дали концерт. Работали  буфеты, выездные  магазины. Все  в  них  есть,  что  душе угодно. Геннадий Христианович хоть  и  не  очень  охочь к  покупкам, а  взял себе  новые сапожки,  шоколадки –  ребятишкам,  жене – шапку  соболью.  Размер ее он  хорошо  знал, а примеряла  ему одна  кавалерша  ордена  Ленина,  улыбчивая  доярочка. Геннадий с  ней познакомился,  соседка  оказалась.  Расхвалила  и  шапку,  и  его самого за  заботу  о  жене.
«Где  бы  мне  такого  мужа отыскать заботливого  да  работящего?»– и  улыбается, завораживающе и  маняще. Адресок    дала,  в  гости  пригласила, если  ненароком случится в  их  совхозе. А  ведь уж  и  случалось. Внедренная  Краузе агротехника  позволяла  быстрее  всех  в  районе  убрать хлеба, и комбайнеры шли на  помощь соседям. Как  раз в  тот  совхоз, где Глафира работает. Нынче  точно  такая  же  ситуация сподобится.
  Геннадию есть кому  брать  подарки. Старший сын  служит в   армии,  а Юрген, попросту  Юра – пятиклассник,  и  Лиля –  первоклашка. Походил,  посмотрел,  как   люди  продукты  хватают,  и  себе  давай:  конфет  ребятишкам  еще  купил,  детских  книжек  парочку,  цветные  карандаши, бутылку шампанского,  колбасы копченой несколько палочек,  эту  редкость в  селе. Да  и  не  только   колбаса в дефиците, в  совхозном  магазине –  шаром  покати. Считают,  что  сельхозник  сам  себя продуктами  обеспечит. Пусть  лакомится  семья,  денег  не  жалко!
Потом награжденные   сгоношились  компанией с  соседями поужинать  в  ресторане. Как  не  обмыть ордена! Как  на  подъеме  настроения  с  Глафирой  не  полюбезничать!
Погода  стояла  морозная,  февральская,  бодрила. Геннадию  хотелось побродить по  шумным,  людным  улицам  города с  распахнутой шубой,  рядом  с  Глафирой, чтобы все видели его ордена  и  медали и  оценили  не  простого в  нем человека. Раньше глядел на  эти  награды равнодушно,  а  теперь,  когда  повращался  с  такими  же боевыми  да  хваткими  людьми,  послушал  их мнение  и  оценки о внимании власти  к  простому  труженику,  как-то  сам  загордился. Что  ни  говори, а приятно  внимание, услужливое первоклассное торговое обслуживание.
Хмель от  торжества и  улыбок соседей,  покупки и веселье  в  ресторане прекрасно настроили его  и Эдуарда  Артуровича на  всю  дорогу домой. Они  с  ним  задавали  песняка,  вспрыскивали ордена  шампанским, без удержу  говорили, обсуждали  событие,  вспоминали  прошлые  награды, подъем  целины и  вообще  былое.  Трезвый  водитель добродушно  улыбался,  оборачиваясь,  подбадривал  Генашу,  (его  все мужики так   звали),  а  расположились  они с  Краузе  на  заднем  сидении. И до  того  приятно находиться в «волжанке»,  наслаждаться теплом и  удобствами,  чувствовать  себя крупным  человеком и  глубокомысленно  рассуждать о  совхозных удачах и  проблемах,  слушать и  рассказывать   застарелые  и  свежие  анекдоты  под  музыку радиоприемника,  что  выходить-то у  дома  не  хотелось,  покидать  Эдуарда  Артуровича,  а  вот  так  ехать и  ехать! 
Но  кончился  путь.  К  дому Шмидта подъехали затемно. Шофер плавно  притормозил машину,  чтобы  не вспугнуть радужное настроение награжденных. Но  как  он  ни  старался,  а  оно все  же было  сбито независимо от  водителя,  сменилось  сначала  раздражением,  а  затем и  гневом.
Свет фар высветил идущую в  нескольких  шагах закутанную в  шаль, в  стеганой  телогрейке,  валенках с  калошами жену Шмидта,  которая тянула  за  собой широкие самодельные и  тяжелые сани и  стоящие на  них  фляги. Она  оглянулась,  и,  увидев остановившуюся машину,  вылезавшего из  салона  Геннадия,  бросила на  дороге сани,    пошла  назад,  свернула  на  дорожку,  ведущую к  дому.
– Аннализа!– окликнул, улыбающийся  Генаша, длинно  маяча над  машиной. – Подожди!
Шмидт нагнулся,  принимая  от  Эдуарда свои  покупки, рассовывая шоколад,  бутылку шампанского  по карманам – не  вошли в  сетку с  колбасой, конфетами и  другими  подарками,  а  сумки  не  было. Под  мышки сунул коробку  с  сапожками, шапку соболью без  упаковки,  правда,  завернутую мужиками в  газету. Он   долго и  громко  прощался с  Краузе и  шофером,  пытаясь пожать  обеим  руки,  но  покупки никак  не  давали  это  сделать. Спутники  торопили: беги домой,  вон  жена пошла,  обрадуй ее орденом и  подарками.
Процедура  прощания  закончилась,  дверка  захлопнулась,  и  машина,  жикнув,  ушла,  объезжая  сани с  флягами.
Жена  не  остановилась. Распахнула  калитку, шагнула  в  темень  двора, звонко звякнула щеколдой.
– Ну,  что  за  человек такой!–  вырвалось  у  Геннадия. Он  неуклюже стоял на  дороге,  нелепо  прижимая к  себе  покупки.  Его раздражало  безразличие  жены:  прошла стороной,  не  подошла,  не поздравила с  орденом,  не  посмотрела его  покупки. Почему  бы   не  встретить  по-человечески и  своей  лаской продлить  праздник.  Раздражение перерастало в  злобу, накатываясь на  него волнами,  подталкивая к решительным  действиям.  Но  он, прихрамывая на правую ногу,  войдя в  дом,  сдержался,  понимая,  как  легко можно расплескать  кипящее свое  и  жены  раздражение и  негодование неустроенностью  быта, а что  причина психа Аннализы именно в  этом, Геннадий не  сомневался.
 В  другой  раз  он, может  быть,  и  вспыхнул,  накричал  на  жену,  но  сейчас не  мог и  не  хотел. Права в чем-то  Аннализа.  Придя с  фермы,  она не  нашла в  ведрах и  флягах ни  капли  воды. Скот стоял не  кормлен,  не  поен,  а  дома – никого.  И  когда она,  крупная  телом и  сильная,  с  натруженными,  обветренными  руками, загремела  флягами,  собираясь  по  воду, прибежали  запыхавшиеся Юрген и Лиля. Мать  отставила  фляги  и  дала сыну трепки,  тыча жесткими,  как  у  мужика,  кулаками  в  спину,  от  чего  Юрген выгибал ее  дугой.
– Ты  чего не  привез воды,  раз  видишь – отца  нет?
– Ага,  я  ходил,–  растирая обильные слезы кулаком,  кричал Юрген в  ответ,– ближняя  колонка перемерзла,  на  дальней фляга не подлазит под  кран.  Там  гора  льда намерзла,  и  никто  чистить не  хочет.
– Ведро бы взял!– убавила пыл  мать,  сознавая,  что мальчишка  тут не  особо  виноват,  опустилась  на  стул. Но женщину  раздражала вечная   занятость  на  ферме ради первенства в социалистическом  соревновании   коровника, где  она была  и  бригадиром, и дояркой; коробила неприбранность в  доме,  а  она требовала  от  детей порядка, злила немытая  посуда, брошенная на  столе ребятишками;  неприготовленный  ужин, наконец, несообразительность  сына,  а  скорее  лень,  из-за  чего нет  воды и  сразу не  приступишь к  кухонным  делам,  и  она  снова  повысила  голос:
– Чем  поить скотину?  Ледяной  водой? Я день  и  ночь на  ферме пластаюсь,  а  он  не сообразит,  как  воды  домой привезти! И  чему вас,  бестолочей,  в  школе учат? Небось, и в  тетради не  заглядывал? Я  счас приду, проверю и  уж  тогда  всыплю!
Она устало поднялась и  пошла к  флягам, проклиная в душе  свое   согласие  на  бригадирство,  в  результате  чего  дети как  беспризорные предоставлены  сами  себе.  Прибежит частенько  на  обед, ферма не близко,  киселя  нахлебаешься,  пока  на  своих  двоих  прикатишь, накормит ребятишек  и  опять бежит на  работу. Как  же, кандидатский  стаж  выхаживает,  на  шута  бы  ей  сдались  эти  партийные  корочки,  ан  нет,  пристал к  ней, как  банный  лист к  заднице парторг,  уговорил  подать  заявление.  Надела  хомут  себе  на  шею.
Юрген  еще  шмыгал  носом,  когда  Геннадий вошел  в  дом и  все  понял.
– Мать,  а мать,– пытался снять напряжение обстановки  отец семейства,–  гляди,  что  я  вам на  гостинцы привез!
Юрген было  оживился, выбежала из  своей  комнаты Лиля с   забавно торчащими в  стороны косичками,  в  цветастом  платье и с любопытным, смешливым  личиком, вопросительно  наклонив  набок  головку.
–Ты  мне подарками  зубы  не  заговаривай!– донесся их  кухни сердитый  голос  жены.– Если до  ночи проболтался и  воды не  привез,  так  топай сейчас,  а  я вам,  лодырям, возить воду не  стану и  варить  тоже,  ешьте,  что  хотите! Я тоже на  этой работе,  как  ты целыми  днями, да  еще  тут  вас обстирывай,  корми,    за  скотиной ходи!  Не  слишком  ли ловко  на бабу  уселись?
Геннадий Христианович  как  оплеванный,  постоял в  нерешительности с  минуту,  сознавая,  что  разлетается окончательно,  как  пыль на  ветру, праздничное настроение,  и  уж  теперь  не  вернуть его,  не  собрать никакими  уловителями, и  все из-за проклятой  воды,  Юргена  оплошности,  скорее  лени. Высечь бы его ремнем,  страмца,  как  бывало доставалось за  лень  и  ему  от отца, да  как-то  не вяжется: то  гостинцами  хотел угостить орденоносец, то  теперь за  ремень браться. А-а,  растакую мать! Будто он  не возит  эту  проклятую  воду  в  дом,  будто за  скотом  не  ходит,  будто  не  старается дополнительно к  заработку подворьем  своим   на  эти  вот  подарки  зарабатывать! Грохнул об  пол все,  что  держал в  руках на  глазах у  молчащих детей и  зверем шарахнулся в двери,  пошел к  оставленным на  дороге  флягам…
   После    нелегких  лет мытарств: то за колючей  проволокой  Краслага,  то в  бегах в  глухой  тайге с  отцом в батраках  у кержаков,  то потом,  когда  получили  свободу,  в  погоне  за  работой,  за  первенством, – как-то не  заикался Геннадий о  полном благоустройстве жилья. Ему  хоть отопление  центральное подвели,  воды  только  нет,  а ведь большущая  половина  села  на  печках  сидит,  по  пять-шесть  тонн  угля за  зиму  сжигает. Есть,  конечно, в совхозе комфортные  квартиры за механизаторами,  Литвинов,  например. Не  ахти  какой передовик,  больше  все  на свое  подворье  нажимает,  а  вот добился благоустроенную квартиру. Все  в  ней есть: и  вода,  и  тепло,  и  туалет. Геннадию, первому-то  комбайнеру, начни  он канючить, тоже бы дали квартиру в  коттедже.  И  уж можно  сказать,  профсоюз  за  него  побеспокоился,  но  тут в  Луговское  приехали медики с  высшим  образованием,  организовали  свою  амбулаторию, а жить негде, вот  и    отдали им эту  квартиру,  извинившись  перед  Шмидтами. Разве   Геннадию не  понять  нужду в  медицинском  обслуживании сельчан толковыми  специалистами?   Понимал, вот и  не  рвал  глотку за уплывшую квартиру, но  от  жены такой скандалище получил – туши свет!  И она права: что толку, что все на  работу  рвался, доказывал всем,  что  он  первый  механизатор в  совхозе и в  районе.  Доказал. Удостоен  ордена! Орден квартиру не заменит, не напоит, не согреет.
 Грудь  у  него горит в  наградах,  а   в доме диванишко  да  кровать,  стол  круглый,  да  стулья, шифоньер с  трюмо –  вся  мебель. Убогость, одно  слово.  Геша не  обращал раньше внимания на  обстановку в  доме, главное – стол  сытный,  одежда  теплая, а  на это –  наплевать. Но  как-то зашел к  Литвинову –  не  дружили они,  хоть  и  в одной загонке то  на  пахоте,  то  на  ниве  ходили,  так,  по  случаю зашел – и   ахнул!
У  человека – ковры  на  стенах, паласы цветные  на  полах,  он  таких  отродясь  не  видел. Коридор прихожки декоративной плиткой под  цвет  шоколада отделан,  трюмо,  загляденье, стоит,  в  гостиной. Тут же люстра  хрустальная,  расписная висит, кресла-качалки,  диван  мягкий,  экзотический,  стенка  с  книгами, хрустальной  да  фарфоровой посудой  уставлена, магнитофон с  колонками,  телевизор первоклассный, цветной, из  Москвы  привезен,  напротив – кресло  мягкое.  Геша  в   чистой  одежде был,  сел  и  утонул. Кругом цветы,  цветы и картины. Во  роскошь,  слова  не  выговоришь!  Откуда у  Литвинова все  это? Зачем,  для  чего? Вещизм какой-то.  Недаром в  селе говорят:  у  Литвинова,  как  во  дворце. Генаша  сначала зверем  глядел на  эту  роскошь,  долго  рассиживать  не  стал,  и  рюмки предложенной не выпил,  ушел. Дома  давай жене выкладывать,  обвинять Литвиновых  в  вещизме,  назвал их  рабами этих  вещей.
– Полено ты,  полено!– осадила  его Аннализа.– Ты,  видать,  доволен,  что  твою  мебель хоть сейчас в  печь,  хоть  потом –  не  жалко. Для  чего ты живешь,  пыль  глотаешь,  чтобы из  одной мазутной кабины после  работы в  другую такую же  перешел? Живи, иди с  коровами! Я  бы в  красе  такой,  как  у  Литвиновых, ой,  как пожила  бы,  поплавала  лебедушкой,  да  не  рычала на  тебя,  когда ты  в  постели мнешь  меня не отмытыми, шершавыми  лапищами! Уж  я  б  тебя  заставила их  отмыть-оттереть,  под душ бы  загнала,  как Литвиниха  своего,  кремами бы  рученьки смягчила!
Геннадий  Христианович  задумался.  И  правда,  живет как  бичина какой, пусто  в  доме, неуютно,  хоть и  деньги на  книжке  есть.
– Завтра  же  пойду  к  директору  квартиру  благоустроенную   требовать,  а  не-то, уволюсь,  поеду  искать лучшего места, –  заверил  он  жену.
Ходил, просил. Директор пообещал в  скором  будущем. Но  это  скорое  будущее  пришло почти  через  десять  лет.
И  действительно, Геннадий  обозвал  себя  поленом,  когда побывал  у  родственников  в  Германии,  увидел,  как  они  работают, как живут,  как  отдыхают,    как  лечатся. Такой  коттедж,  что  у них в  совхозе    четыре  семьи занимают,  там одна имеет. Правда,  многочисленная. Старики-пенсионеры  и  два  сына  с  семьями. У  всех  членов, и у детей тоже, по  отдельной,  изолированной  комнате  с общей  гостиной и столовой-кухней.  Работают  на  сыроваренном   заводе. Во  дворе – две легковые  машины. Мебель  меняют каждые  пять  лет. Да  что  там  говорить,  живут –  не  чета  нам,  россиянам.
–  Вот  потому и  уезжаю, Эдуард Артурович,  и  сыновей  своих с  собой  вслед позову.  Пусть хоть  они  житуху  хорошую  познают,  коль  нам  не  удалось ни  смолоду,  ни  теперь, на  старости  лет. Шутка ли! Талонную  систему на  продукты  внедрили. Сигареты, эту  отраву,  и то  по  талонам!
–  Я тебе  не  судья,– неохотно  согласился Эдуард Артурович с  доводами земляка.–  Но мне там  делать нечего, хотя если  бы  там  пришлось жить, тоже  нашел  бы  свою  золотую  нишу. Разве  ты  не  счастлив  был,  когда к  тебе   делегаты  за  опытом  приезжали,  а  ты  делился с  ними? Разве не  горел  ты стремлением  горы  свернуть,  когда мы побывали у твоего однофамильца,  Шмидта Карла  Генриховича –  Героя  Социалистического Труда, чтобы изучить  цеховую  структуру хозяйствования?
– Горел,  конечно. Интересно  было  работать. Но  все  равно,  на  нас  смотрели,  как  на  быдло.  Погоняли  крепко,  а вот  так,  в  роскоши,  как  мои  родственники, не  купался,  а  теперь  и  подавно  не  буду. Этот  несчастный  «Москвич» мне  только  потому  разрешили купить, что я день  и  ночь в  поле  торчал. Задевает  все  это, бередят  сердце  старые обиды.
–  Бог  тебе  судья, Геннадий Христианович.  Вижу я,  нешуточный начинается  исход нашего  народа  на историческую родину. И  это   печальнее  всего,  жаль  мне усилие  наших дедов  и  прадедов,  не  могу  я  предать  их стремление  найти  свое счастье на российских  землях.
– Ну,  ты-то, Эдуард  Артурович,  счастлив?
– Счастлив,  мил  человек,  счастлив.
–  А  сколько шишек  ты собрал  на  свою  голову, я  не  говорю о  гулаговских  временах,  а  уже  здесь, в  почете  и  славе? Та  позорная косовица  семенной  элиты…
Случилось  это в  один год,  как  звездопад  удач и  огорчений:  награда  орденом  Ленина за  организацию отрядной  круглосуточной  уборки  силосных  культур, и столкновение с  первым  секретарем  крайкома  партии. Унижение, разочарование,  апатия…

Глава  тринадцатая

Воспоминания о том лете унесли Эдуарда Краузе к  началу  августа.  Выдался  он благодатным,  обильно насыщал  землю  влагой.  На  удивление   стояли  теплые ночи,  и  все  росло не  по  дням,  а  по  часам. Поднималась  небывалая  силосная  масса –  кукуруза  с  подсолнечником,  обещая  дать богатейший  урожай. Как убирать  культуру, вопрос  ясен,  не  подвела  бы  техника. Началась уборка  озимых,  развернулась   закладка  сенажа,  захлестывали  пары,  выбрасывая в  сутки-двое зеленые  подушки  овсюга и  другого сорняка,  надвигался  сев озимых,  полномасштабная  хлебоуборка.
 В  заботах Эдуард забыл о  надвигающейся  свадьбе младшей дочери.  Жених у  Риты  городской,  учится с  ней в  одном  институте. Эдуард Артурович понимал: принуждать  строптивую  молодежь ждать  до  осени,  когда улягутся  дела и  на  селе начнется  свадебная  пора –  дело  рискованное.  Дочь  может  потерять  счастье: не  ахти  она  у  него  какая  красавица,  не  Яна, а  с  грубоватыми  чертами  лица.  Виноватым будешь  считать  себя на  всю оставшуюся  жизнь. Но  симпатия  человека  не только  в  привлекательности лица,  кроме  стройной фигуры Рита  обладала более  притягательной силой,  чем внешняя  красота:  у  нее ум  симпатичный.  Вокруг нее,  он  знал, всегда  толпа  молодых   людей,  а  руку  и  сердце  предложил  один.
Обвинять нынешнюю  молодежь  не  стоит. Времена  другие,  обычаи, рассеянные  по  земле пылью,  как и сами  народы,   перемешались,  слились в  безликий  конгломерат.  Он ведь  тоже  практически своих родителей  перед  фактом  поставил,  правда, совсем   иная  историческая  картина рисовалась,  о  свадьбе мечтали, но  ее  не  состоялось,  только  и  удалось документ получить в тот  сумасшедший  день.
В  принципе,  разве в  том  дело,  как  отшумела,  отыграла  свадьба. С  высоты  лет Эдуард считает не  это  главным, а то,  что  в  молодости у них с  Эльвирой была  настоящая,  глубокая  любовь. И  теперь  остались теплые  чувства,  несмотря  на  обстоятельства появления  Яны и короткого  романа с Валерией.  Его всегда  смущала та недолгая  двойная  жизнь,  но  если  бы  в  то  время ему  пришлось  остановиться  перед  выбором,  он,  конечно же, зачеркнул  бы то увлечение,  что  вскоре  и  сделал.  Однако и  не  забывает – эта  женщина стала  его надежным  другом.
Эдуард не  спрашивал Валерию,  почему  она   решилась отдаться ему,  не  только  же  подтолкнуло увлечение.  Они о  проблемах  мужа  и  жены  никогда  не  вели  речь,  но  он  догадывался,  что не  все  хорошо у  нее  в  семье,  в  чем-то серьезном  виноват ее муж. Не  уж-то  первый  изменил? Валерия привлекательна  не  только  внешне,  у  нее как  раз  тот  симпатичный ум,  который Эдуард  приписывал своей  дочери. С  Валерией  не  скучно  даже в  том  случае,  если  просто  сидеть,  молчать,  видеть ее  рядом с  собой.  У  нее  веселый  нрав,  она  расшевелит  мертвого.  Как можно  изменить такой милой  женщине? Неразрешимая  загадка.  Минуточку,  он-то сам разве  не  поступил подобным  образом после возвращения  из  саратовской  командировки  с тяжелыми  открытиями и  впечатлениями…
Иным  сохранить  любовь  и  семью не  помогли пышные  свадьбы с  богатыми,  ломящимися от  снеди столами,  залитыми  шампанским  и  водкой,  со  старинными  обрядами,  выкупами и  блинами,  подарками,  когда  молодые вспоминают не  первую брачную  ночь и  не  чувства,  что по-новому  осветила  их любовная  постель,  а принимаются считать медь  и  серебро:  какую  растрату понесли,  какие  барыши  взяли  от подарков,  и были больше  озабочены  тем,  как  лучше расставить появившуюся  мебель,  посуду,  развесить  ковры и  расстелить  дорожки,  нежели  жить  тем  умиротворением от   душевной и  физической  близости,  от совпадения  желаний  и  мыслей,  от  растущего  трепета в  часы  уединения,  от  восторга того,  как   они  прекрасно подходят друг другу,  какова у  них  гармония в  любви и  любовных  играх,  и  как хочется их  бесконечного продолжения.
Эдуард Артурович был  против  пышной свадьбы не  только из-за горячей  поры,  но и  в  принципе. Традиций они  соблюсти  не  смогут,  потому  как  забылись  они, а  жених Риты – вовсе  русский  парень.   Эдюша  женился  еще  при  жизни  отца. Он тогда еще преподавал, хотя давно мог уйти на заслуженный отдых. В нем на кафедре нуждались, и Артур Александрович с перерывами, поправляя свое угасающее здоровье,  читал лекции. Гостей  собралось  не  мало: родственники,  друзья съехались. Поставили  майское  дерево,  устроили  шуточный  аукцион,  на  котором  жених  за  невесту  дал  больше  всех – свое  сердце. Пили  вино,  танцевали. Невеста с  венками на  голове  и на груди была  самой очаровательной  из  всех  присутствующих. Гости  приглашали  ее  на  танец и  прикалывали на  булавку свои  дарения, больше  все  деньги. Роман Майер  прицепил записку,  на  которой  значились  слова: «спальный  гарнитур». Кто-то,  уж не  помнится, кажется, Валерий  Гейтц, таким  же  образом приколол  на  грудь  невесты записку: «обеденный  сервиз  на   двенадцать  персон».  Вдохновенно  играл  на  скрипке почти  весь  вечер,  ставший  толстячком Роман Майер,  а  гости  пили  вино  и  танцевали  с  невестой, пополняя  дары,  и в одиннадцать  часов со  счастливой, и бесконечно веселой,  дружки сняли  с нее  венки, расплели  ей  косы  и отдали  в  руки   жениха,  который  увел  ее  в   отдельную  комнату…

Эдуард и  Эльвира  сидели за  ужином на  веранде, вспоминали о  детях, обсуждали  предстоящую  свадьбу, пили холодную   простоквашу,  хорошо утоляющую жажду.  Было  душно,  хотя  веранда  находилась в  тени  высокой  крыши, опутанная вьюнами,  буйно  разросшимися  и цветущими  белой  накипью.
Эльвира, по  обыкновению, придя  с  работы,  (она  была  заведующая  детским  садиком), снимала  с  себя всю одежду,  оставаясь  в  легких  трусиках,  набрасывала  на  плечи шелковый  халат  и  ходила прозрачная, аппетитная,  зовущая.  В иные  времена Эдуард  не  выдерживал  этого  зова и  увлекал ее  в  спальню, счастливую,  горячую и  жадную,  наслаждался ею,  если ребятишки  были где-то на  играх.  Порой забава  срывалась. Сейчас  никто  не  мешал,  но  уже не  хотелось, как  прежде, днем,  чтоб  на  виду  все  было,  а откладывалось на  вечер, в темень, да  чтоб засыпалось  лучше.
– Ты  вспомни, Эдик,  нашу  женитьбу в  горе,–  говорила  Эльвира торопливо,  боясь,  что  муж  сейчас встанет и  уедет в  поле до  ночи,– и  вместо  медового  месяца – ужасный, переполненный  людьми вагон, и дикий,  жестокий путь  длиной  в  двадцать  дней.  Неужели  мы  не  выстрадали пышную  свадьбу  для  своего  дитя?  Эдюша  женился, не  скажу дурного,  отпраздновали нормально. Слава  Богу, живут   счастливо,  по  твоим  стопам  пошел,  в  дедов  наших. Яну, к  сожалению,  без  шика  выдали, как-то  без  торжества. В  городе наша  красавица осела. Жизнь  идет  вперед,  я  хочу,  чтобы у  моей  младшенькой этот день был  самым  ярким!
– Самый  яркий  день у  человека должен быть  всегда  впереди,– отвечал  невозмутимо  Эдуард,  размешивая  сахар в  простокваше.– Может  быть, это  будет день  смерти,  я  не знаю,  но  иначе интерес к  жизни  будет  притушен. У  нашей  Риты – ум  пытливый,  она  может чего-то  достичь  большего,  чем  мы  с  тобой.
– Что ты  говоришь!– испугалась  Эльвира,– разве может  быть смерть  ярче  рождения?  Это  нелепость.
– Как сказать,  человек не  помнит своего  рождения…Во  всяком  случае он  его  не  осознает,  а  смерть предчувствует, и,  конечно же, о  смерти человека   говорят  очень долго. Человека  провожают   гораздо  ярче,  чем  встречают. Рождение значительно  лишь для  родителей и близких,  а  значительность  смерти определяется  ценностью  человека, мил друг, его  значимостью в  обществе.  Похоронная  процессия,  некрологи,  митинги,  речи, обеды. Мы отца хоронили, как одного известнейшего педагога. Весь институт был на похоронах. Какая дань его таланту педагога-агрария.  Это более  великое  событие,  чем  рождение… Или, например,  смерть  диктатора –  величайшее событие  для  народа!
– Эдик,  – содрогнулась  Эльвира,  нервно прерывая  тираду  мужа,–  у  меня  мороз   по  коже  пробегает,  когда  вместо  свадебных  забот  ты говоришь,  черт  знает  о  чем.  Ты  лучше  забудь обо  всем: о  лугах, о  полях, механизаторах  и  тракторах,  живи  только  счастьем  своей дочери! Неужели  тебе  этого  мало?
Выбросить  все из  головы   по  требованию жены следовало  на целую  неделю. Но  разве можно  забыть хотя  бы на  час  о  самой  жизни! Эдуард  не  мог позволить  себе  такую  роскошь.
– Не кажется  тебе, мил  друг,  что  все  это  мещанство,–  не  сдавался он.– Ты вспомни Константина  с Беатой,  моих  однокашников  по  институту.  Они  поехали в  такую  же  деревню с  полным собранием  гарнитуров,  у  нас  же  с  тобой было лишь  полное  собрание моих  учебников да  ребятишки. И  кто,  и  что  теперь  имеет. Я  стал  кандидатом  наук,  имею выстраданный своей селекции  сорт  озимой.  Мои поля и  урожаи – самые  лучшие в районе. У  нас  крепкая,  счастливая  семья. У  них –  раздел  имущества.
– Ты  же  знаешь прекрасно, что  между  ними не  было такой  любви,  как  наша. И  Костя  и  Беата увлеклись  друг  другом лишь  на  последнем  курсе. Но  до  этого сколько у  них сменилось  подруг и  друзей для  удовольствия!
– Тут  ты  права. Зачем  же  тогда  эти  свадьбы? Чтобы скрыть в  шуме и  веселье непрочность  своей  любви,  неполноту  чувств? Ты уверена,  что  у  нашей  дочери  не  то  же  самое?
– О  глубине  чувств может  сказать с  годами  лишь  сам  человек. Но  я  надеюсь,  чувства  у  них  искренние. Они  не  могут  друг без  друга.  И  ты обязан сделать все,  чтобы свадьба  прошла  хорошо,  как  задумана нашими  сватами.
– Я,  мил друг, согласен  истратить  любую  сумму  из  наших  сбережений.  Но заниматься  лично организацией свадьбы не  могу – лето!
– Для  любимой  дочери ты  не  хочешь  пошевелить  пальцем! Твои  поля тебе  дороже всего! –  голос  Эльвиры задрожал,  в  груди  что-то захлюпало,  обида  сдавила горло,  она,  едва  владея собой,  отвернулась  от  мужа, собирая в   комок все  свое мужество,  чтобы  не  зареветь.
– Ну вот,  так  и  знал! Ты  же  умная  женщина. Завтра  же  бери  отпуск  без  содержания  или  в  счет очередного – и  готовься. Я  приеду  на  регистрацию в  загс, посижу за  столом  вечерок…
– Нет,  милый,  не  вечерок,  а    три  дня! Так  задумали наши  сваты, – нервно выкрикнула Эльвира. Слезы ее  прорвались наружу и полились неудержимым  потоком по  щекам.  Она  вскочила из-за  стола.– Я  требую! Слышишь!  Небось,  кого-то  приглядел,  коль  нам места в  сердце уже  нет. То-то Лисов  меня спрашивал,  как  Эдуард Артурович дома:  не  обижает ли  красавицу Эльвиру?
Эдуард  остолбенел.  Или  это  обычный  женский  прием,  чтоб  мужика  скрутить  в  бараний  рог,  что  никогда не  замечалось  за  Эльвирой,  или  этот подлец  что-то  узнал? Эдуард  не  раз  ловил взгляды  секретаря райкома  Лисова,    адресованные Валерии на  всевозможных  собраниях,  активах,  которыми  изобиловали  будни  руководителей  хозяйств, предприятий  и  специалистов.  Он явно  наблюдал за  отношением парочки  агрономов,  всегда сидящих вместе с  определенного  времени. Конечно, опытному  глазу понять  не  трудно о  чем перешептываются  агрономы,  уж  не   о  проблемах посевной  или сенокоса,  хотя и  это нельзя  отвергать,  но  больше  любезничали.  Накапать  мог  кто-нибудь о  своих соображениях – деревня  же,  все  на виду.  Он  сам  удивляется,  как их  роман  с  Валерией не  был  раскрыт. Два  месяца  скоро,  как  они не  встречаются. Еще  меньше  встречались. Кто  чего может  доказать. Пустое.
Эдуард  бросился  к  жене,  обнял ее,  прижал голову  к  груди.
– Эля,  милочка ты  моя,  успокойся и  прости меня,  дурака черствого,–  говорил  он,  поглаживая ее  по  голове.– Ты  права,  бездарно мы  как-то  живем. Без  радости,  улыбок,  без  озарения.  Отсюда  усталость,  безразличие ко  всему. Все  у  нас  на первом  плане  работа,  партийные поручения,  проблемы,  все   чего-то мы  боимся,  чего-то достигаем и  никак  не можем  достичь. Вечно  у  нас  нет  свободного  времени для  себя,  для  семьи. Хватит, придет  срок,  брошу все, поедем,  скажем, в  четверг  вечером,  чтобы  утром не  торопиться на  регистрацию,– Эдуард говорил ласково и  убедительно,  одновременно увлекая  жену  в спальню. Достигнув ее,  он уложил  жену на  кровать и  стал  поглаживать чувствительную  грудь,  распахнул  халат и  пробежал  пальцами по  ее  животу, спустился  ниже, запустил  руку  под  трусики и  нежно  повел  по ее прелести. Она  притихла, приподнимая  таз,  помогая мужу  снимать  трусики. Он  почувствовал  полную  готовность,  вошел  в нее глубоко  и  страстно,  весь  отдаваясь ей,  как  бывало в  дни  хорошего  настроения,  когда  хотелось  любви  и  наслаждений,  слаще  которых не  придумал ничего сам  Бог.

В середине  августа,  как  всегда  перед массовой  жатвой в  районе, состоялся партийно-хозяйственный  актив.  Краузе пораньше  приехал в Раздольное,  чтобы еще  на  улице встретить  Валерию и  пройти  с  ней в  зал,  поговорить. Она увидела  его,  сама поторопилась,  протянула  руку для  приветствия и  ощутила  приятное  пожатие. Пропустив  вперед  своих спутников,  она, блестя  глазами,  с  волнением спросила:
–  У  тебя  неприятности, Эдя?
– Ничего  особенного,  Лисов немного наехал.
– Причина?
– Рулить  агрономами  этот артист  вознамерился.  У  меня на  тридцатой  клетке  люцерна  под  распашку, ты  знаешь,  нынче  с  сеном  в  районе  туго,  многие  недобрали. Занесла  его  нелегкая,  когда  уже  клетка  была  убрана. В  середине июля, ты  знаешь,  хорошие  дожди  прошли,   люцерна как  на  дрожжах пошла. Я  трактора  загнал на  распашку, а  он, артист, тут как  тут,  увидел  такое  богатство  и  остановил  пахоту. Звеньевому    Шмидту говорит:
« Почему  траву запахиваете  без  уборки?»
«По  агротехнике так  положено,– отвечает,– на  следующее  лето  отсюда  пшенички  гребанем,  озолотимся».
«Это Краузе так  распорядился?»–  спрашивает.
«Он,  кто  ж еще  больше может?» –  удивился   звеньевой.
«Так  вот,  я,  как  секретарь  райкома,  останавливаю  пахоту. Вам  что  не  жалко  такое  богатство под  плуг  пускать,  когда в  районе недобор  сена?»
« У  нас  добор, наш  ученый  агроном  одним  днем  не  живет».
«Вот  что,  оставим  разговоры, пахоту отложить  до  выяснения».
«Но  мы  не  можем  стоять,  кто  за  простой  заплатит,  за  холостой  перегон тракторов?»
«Краузе из  своего  кармана  заплатит. Ему  за  науку  хорошие  деньги платят».
– Так и  сказал?–  удивилась Валерия.
– Так  и  сказал,  артист,  да  и  только! Шмидт  мне слово  в слово  пересказал  разговор,  а  зубоскал Литвинов,  есть у  меня один  остряк-самоучка, даже  картинно сыграл роль партийного секретаря. Но  этим  не  кончилось. Лисов  меня  разыскал и говорит,  что   на  бюро буду  отчитываться  за самоуправство. Ты  представляешь,  какой  артист-комик! Я  его  стал  просвещать о  законах севооборота,  смысле  травопольной  системы. Вижу,  дошло  до  человека: он  же бывший  военный, профан  в  наших  делах, но закусил  удила и не  согласился. Хорошо Колесников на его  сторону  не  встал, пока то да  се,  день  потеряли,  работу сорвали. Теперь  не  знаю,  когда   тридцатку  запашу. Там  у  меня  три  сотни  га,  представляешь, как такой клин пахать,  когда трава  в пояс  поднимется. Это ж мука! Боюсь,  землю  угробим.
– Я  слышала скандал,  переживала  за  тебя.
– Спасибо.
– Лисов  как-то удочки  закидывал,  интересовался,  как я с мужем  живу. Я  сказала: «Никак в  любовники набиваетесь? Смотрите,  у  него первый  разряд по  боксу». Отстал,  солдафон,  несчастный.
– У  моей  Эльвиры  тоже  самое  спрашивал. Но  та  этого  артиста  терпеть  не  может, и  отрезала,  мол,  если что,  то  никого в  сводники  не  позовет. Неужели Анастасия  ему  нашептала?
– Она,  кто ж  еще после  той случайной  подслушки,  когда  мы  на  меже  рацию  включенной  оставили. Со  мной несколько  высокомерничает. Я,  правда, с  ней  не  конфликтую,  главный диспетчер все же,  напротив, дружбу  завела. Ты  знаешь, умная  бабенка,  только  с мужиками ей  никак  не  везет. По  Лисову  сохнет,  а я – ¬  по  тебе,  милый. Помни  это.
–Я помню-помню,  это  приятно. Нам  пора в  зал,  сядем с  нашим  братом  агрономом, все меньше Лисов косяка будет  давить.
– Ты  думаешь,  он  наблюдает  за  нами?
– Без  сомнения.
– Тогда нам  лучше сесть врозь.
– Ни в  коем  случае,– решительно сказал  Краузе. – Что-то  я  своего  сына  не  вижу?  Он у  меня  теперь  управляющий  отделением. Может  далеко  пойти.
– Я  рада  за  тебя,  ты  счастливчик!
После окончания  работы актива  поговорить наедине  не  удалось. Эдуард ехал  домой,  чувствуя теплоту  ее  локтя. Она  дважды прикасалась к  его  уху и  шептала: «Эдя, я безумно  тебя  люблю!»
Он  кивал  головой в  знак  согласия и  понимал, как  непросто ей  держать  себя, в ее средние  кипучие  годы. Он,  конечно,  уже  подостыл в  желаниях,  но  чувства бередят.
Второй  раз она прошептала: «Я  думала,  время  вылечит,  но тоска по  тебе  меня  съедает».
Ему  жалко  Валерию. Какое  прекрасное  имя,  какая прекрасная душа,  какая прекрасная она  вся. Кто  же из  литературных  героев  носил это  имя? А,  вспомнил – Спартак  любил  Валерию. Спартак  погиб – Валерия осталась,  страдая.  Он  ждал ее  в элесии.
«Давай,  встретимся»,–  предложил  он.
Она  отрицательно  покачала  головой и  прошептала: «Я больше не  могу   подвергать  тебя опасности».
«Спартак любил  Валерию,–  почему-то вновь подумал он.– Спартак  погиб,  так и  не  сделав   Валерию счастливой».

Глава четырнадцатая

Дождливая  теплая  осень,  какую ожидал Краузе по  своему верному  календарю,  тормозила  жатву.  Он не  плелся  в  хвосте сводки,  но  шел  ухо в  ухо с  передовыми  хозяйствами. Убрал  озимые,  горох,  посеял озимые, пахал  зябь,  наступая  на  пятки  уборочному  комплексу. Ливни  и  ветры положили  весь ячмень,  овес,  словно  по  ним прогнали  асфальтные  катки. И  все  же  он  знал,  что  окно  погоды встанет во  второй  половине  сентября,  и  тогда он будет  убирать едва ли  не  круглыми   сутками. Люди к  этому  готовы.
Краузе  ехал к  комбайнам,  когда  по  рации ему  передали,  что  в  совхоз прибывает крупное  начальство. Кто именно – не  знали ни  диспетчер,  ни  директор, который в  ход  уборки  не  вмешивался,  а  занимался своим  любимым  животноводством,  готовя  его  к  зимовке. Судя  по  всему,  внезапное  начальство не  шуточное, и его  надо  встречать у  комбайнов.
«Ну-ну,  партийные  руководители  меняют  стиль  работы,–  подумал  агроном с  неприязнью,– только мне  тут навару  мало.  Толкачи,  что  артист  Лисов, только  помеха».
Он  с  грустью вспомнил,  как   снова  сегодня во сне видел  себя  босого,  потом  плывущего  по  реке,  а  вот выплыл   на  берег или  нет, не  помнил. Сны эти  вещие  порой  одолевали  Эдуарда. Если  видит  себя во сне в  таком  неприглядном  виде, даже  голого и вроде как  на  людях, считай, неприятность  начнется  с  утра. Он  давно  это  заметил: увидит  вещий  сон, все –  настроение портится,  нервы  натянуты,  хоть  никуда  не  ходи,  нарвешься  на  рожон  начальства. В  эту    страду  сколько уже  проколов. Последняя  неприятность  связана  опять  же  с появлением первого  секретаря  крайкома партии. Наладился  он  прошвыриваться по  автотрассам со  своей  свитой,  свернет в  любое  хозяйство  и  давай   недостатки  высматривать,  а  их везде  полно! Тут  же  выездное  бюро райкома  и  виновнику – выговорешник,  а то  и  строгий с  занесением в  учетную  карточку,  чтобы   тяжелей  человек  себя  чувствовал,  не вольно  ходил  по бренной  земле. Повторится,  а  такие  случаи  уже  были, –  прямо  тут же  снимал  с  работы,  разумеется,  с  исключением  из  партии. Человеку за  пустяк беспартийный  намордник надеть на  всю оставшуюся жизнь!
Нынче  богатейшую  силосную  массу убирал механизированный  отряд совхоза  в  две  смены. Суть состояла  в  том,  что в  последнюю  декаду  августа силосная  масса давала  прироста  почти столько же,  что   за  все  лето. Но 29-30 августа  всегда  падал  легкий  заморозок  и  прибивал  кукурузу,  постоит  два дня  нескошенная –  потери громадные,  шелушится  лист как  бумага,  осыпается, да  и  битый  морозом, он высыхает  быстро, ценность его  низкая. Краузе  внедрил отрядный способ  уборки.  Культуры   сеяли вблизи  силосных  траншей  во  всех  отделениях, и за  трое  суток,  начиная накануне  заморозка, отряд  убирал все  силосные. Способ  быстро   прижился не  только  в районе,  но  и в хозяйствах  края. Агроном Краузе, директор Постников,  главный  инженер Роман  Майер  получили  по  ордену  Ленина.
«Орденов  не  жалко, работайте  творчески», –  говорили  им  в  крайкоме партии.
Нынче поля с силосными  культурами растянулись  как  раз вдоль  трассы,  по  которой  любил  ездить Первый. Останавливался,  любовался небывалым  урожаем. Спрашивал,  кто агроном. Ему  говорили,  он  вспоминал: как  же, сам     вручал  орден. И  вот снова  поехал,  первого  сентября. Глядь, а поля  уже пустые, в  траншеях лежит урожай, слышно,  как  тяжелый  бульдозер топчет  его. Тормознулся Первый  с  улыбкой  на  лице –  надо же,  такую  массу смахнули  за полтора  суток! Не  зря  мужики  ордена получили… Но  что  такое? Почему  с  огрехами убрано? Вдоль трассы  эдак   метровая  полоса  осталась   по  всему  полю. А вон там  целый островок !Вот  как  очки  втирать  умеет  ученый  агроном,  как  его?
«Краузе» –  подсказывают  подобострастно.
У Первого  память феноменальная,  сам  знает,  что  Краузе,  орден  ему   зимой  этого года  вручал.  Почему очки  втирает  браком  в  уборке? Выяснить,  а  лучше  найти его  и быстро  на  выездном  бюро  наказать. Тут  случилось  неожиданное: к  тому  островку,  что  стоял сиротливо  посреди  поля, подошел плохонький  силосный  комбайн и  давай  сам  себе  в  тележку,  а  она  была  кормораздатчиком, массу набирать.
Вся  свита  к  нему.
«Скажи,  товарищ  любезный,  почему с  таким  браком убрали  силосную  массу?»– спрашивает  прокурор  края, неизменный  спутник  выездных смотров  первого  секретаря крайкома.
« С  чего  вы  взяли,  что  с браком  убрано? В  середине  островка бетонный  столб  стоит, геодезический знак. Мужики  убирали при  свете  фар, не  дай  нелегкая, на   столб  жаткой  напороться! Все,  встал бы,  подвел  бы весь  мехкомплекс. Ведь у  агронома  все  рассчитано  по  минутам. Вот  и  приказал  он  не лезть на  этот  столб, обкосить,  а  оставшуюся  массу  на  подкормку коровам  взять.  И  эту  полосу  вдоль  дороги по  той  же причине  оставили. И  агрегаты  не  вывели из  строя, и подкормка  осталась  добрая. Все  тут  по  уму. А  вы  кто  будете?»– поинтересовался  механизатор.
Ничего  не  ответил прокурор,  повернулся  и с  докладом к Первому,  так мол  и  так. Все  правильно у  этого  Краузе. Но  слово   вылетело,  его  не  поймаешь. А  новый  ход  мысли возмущает: почему  такую  массу  не  на  зиму оставляет, а  сейчас берет,  когда подкормку можно где  угодно  косить!
 И  то  верно, только  побоялись  агроном  с  инженером агрегаты  запороть, темп уборки  потерять,  а морозобой нынче был приличный.
«Так  зачем  же дотягивать  до  этого  срока, что же  раньше не  приступили к  уборке?»
«Тонкость  тут  какая-то  научная, товарищ Первый»,–  разводит руками некомпетентный  прокурор.
«Вот  пусть  выездное  бюро и  разберется  с  этими  тонкостями  и  накажет  агронома. Все,  едем  дальше».
Затрещала  рация в  сопровождающей машине Первого, понеслась  команда главному  диспетчеру района  о созыве   выездного  бюро по  поводу  допущенных  огрехов Краузе во  время уборки  силосных  культур. Указание  первого секретаря  крайкома партии. Об  исполнении  доложить.
Диспетчер  в  панике: срывается  и  летит на  всех  парах  к  первому  секретарю  райкома  партии Колесникову,  на  стол – радиограмму. Тот, бледнея,  вчитывается  в смысл.
«Ничего  не  понимаю,  о  каких  огрехах речь, Краузе  не  мог их допустить! – вопрошает Колесников к  диспетчеру.
«Да-да,  надо  выезжать на  место».
«Где  начальник  управления, разыщи его,  собери  членов   бюро,  и  немедленно  к   Краузе! Нет, пусть члены  бюро соберутся у  меня в  шесть вечера,  я  с  начальником  управления туда сам съезжу.  Не  годится  людей  в  такую  пору  от  дел  отрывать. Ясно? Никому  пока  ни  слова».

Колесников ехал   в Луговское с  неохотой,  знал,  что  напрасно.  Начальник  управления Капустин оказался в  курсе проведенной уборки силосных, принялся  расхваливать Краузе,  как   автора и  организатора новшества, а  Майера,  как   начальника  комплекса,  обеспечившего бесперебойную  работу  техники. Да  и  сам Колесников  об  этой технологии знает  прекрасно.
– Если там и  остались какие  огрехи, Анатолий  Павлович, так  это  ж  пустяки,  их  на  подкормку  возьмут, но  даже не  бери их, Краузе  получил  колоссальный  прирост,  вы  знаете,  как  в последние   августовские  дни масса поднимается,  одновременно избежал  больших  потерь от морозобоя.  Не  зря  же  ему,  директору  и  Майеру  за  внедрение   этой  технологии  ордена вручили.
– Да,  чертовщина  получается,  попробуй,  не  накажи Краузе – Первый  нас  с тобой  вздрючит и с  работы  снимет.
– Вы  считаете,  убедить  его нельзя?
– Он  слушать  не  станет,  хотя,   наверняка,    уже  все  понял, но у  него выработанная  метода:  жесткое   принятие  решений, а    принял  –  не  отменяй! Иначе в  условиях  социализма порядка  не  будет.
– Что ж  тогда  делать? Мужиков  бить  по  рукам  за  инициативу нельзя.
– Согласен,  но  и  без  вздрючки  нельзя,–  тяжело вздохнул Колесников, –  Краузе  поймет.
– Поймет,  но  обидится и  руки  опустит.
– Он  не мальчик  и  не дитя –  руководитель,  коммунист, какие могут  быть  обиды!
– Ну да, коммунист  не  имеет  права  на  обиды,  он – не человек.
– Ты  мне  брось эти либеральные замашки, Дмитрий  Парфенович,–  вскипел Колесников.  Но  тут  же  остыл,  понимая  правоту Краузе и  справедливую  защиту  начальника  сельхозуправления.  Кто ж, как  не  он,  обязан  защищать  свои  кадры. Ладно,  пусть  он  защищает  его как  агронома,  а  я  спрошу  с  него  как  с коммуниста. Однако кто в  нем  больше  сидит и  эту  технологию  придумал:  коммунист  или  агроном?  Колесников  почему-то  не  допускал  третий  вариант,  как  сказал Капустин – человек.  Человек – со  знаниями  агронома, с сознанием  коммуниста добивается  всего  наилучшего.  Он также,  как  Первый,  делил теперь содеянное на  вину  и  не на вину: добился высоты,  так  не  падай с нее,  покажи,  что  твоя  высота чистая,  без сучка  и  задоринки,  без  огрехов.  Не  показал человек, вот  и  будет  наказан  за  это. А  если  обидится  и  опустит  руки – тут  с  него  спрос как  с  коммуниста.
На  внеочередном  заседании  бюро, которое  оторвало от  дел  двух  директоров совхозов, третьим  был Постников со своими  провинившимися  специалистами,  атмосфера ядовитая,  рассерженная. Плесни  неосторожным  словом – закипит угаром возмущения. На  кого?
 Все  трое виноватых  сидели у  стены  на  стульях,  не  поднимали  голов на  собравшихся. Колесникову самому  стыдно в  глаза смотреть «виновникам». Но,  тем  не  менее,  он  начал  излагать  суть  дела.  Постников недолюбливал  Краузе  за  его слишком  самостоятельный  характер,  но  это  делу  не  мешало,  потому-то  они  и  разграничили  полномочия. Растениеводство отдано  на  откуп  агроному,  на  нем – животноводство и  общее  руководство совхозом,  трудно,  не  можешь  сам  решить  вопрос – тогда к  директору обращайся. Это  устраивало обоих,  особенно  Эдуарда  Артуровича стремящегося  не зависеть  ни  от  кого,  кроме  как  от  хлебного  поля,  диктующего  уважительное  к  себе  отношение. Вспыльчивый Постников с  кудловатыми черными  усами воскликнул,  как  только  закончил  информацию Колесников:
– Так  те  огрехи специально  оставили  на  подкормку,  я  приказал все  не  косить,  у  коровы  молоко-то  на  языке! Хвалите  ведь,  что  держим  надои  на  уровне июльских. По   двадцать  кило  доим! Кто  еще  так?
– А  вы  что  скажете, Краузе?–  обратился  Колесников к  агроному,  принимая к  сведению  реплику  директора Луговского совхоза.
– Я  ничего  не  скажу. Я  убирал  силосные  по одобренной передовой технологии. В  будущем  году применю  традиционную.
– Вы  не  ерничайте,  Краузе,  мы  с  вас на  следующий  год  спросим. Нынче, выходит,  никто  тут  не  виноват, товарищ  Первый погорячился,  так  что ли  прикажете  ему  объяснять  ситуацию?
– А  хоть  и так,–  согласился  Постников,–  честнее  будет.
– Тогда  давай, Алексей  Кузьмич,  звони  ему,  объясняй.
– Объясню, если   трубку  дадите. Он нам  зимой  за  это  ордена  вручал,– ворчливо ответил  Постников.
– А  не  много  ли  вы  на  себя  берете? – вдруг вступил  в разговор Лисов.
– Не  много.  Это вы,  товарищ Лисов, берете  лишнего,   нос в агротехнику суете, 300  га первоклассной  земли загубили. Кто вам  в  такую  погоду  уберет  второй  укос?  Не  под  второй  укос  тридцатая  клетка должна  идти, а  под распашку. Система  такая  травопольная  у  нас  есть,  закон  такой  в  агротехнике,  а  вы должны  знать,  что  законы  нарушать  нельзя,  а тех,  кто  их  нарушает,  наказывают.
 –Ладно, Постников,  упокойтесь,  Лисов  тут  дал  промашку,  а  что ж  агроном вовремя не  вмешался?
– Вы же  знаете, разбирались уже, агроном по  рабочему  плану  вывел  трактора и  рассчитывал  за  двое  суток запахать  клин,    занимался   иными  неотложными  делами,  узнал,  когда трактора  назад  пришли и  ему  доложили о  вмешательстве  секретаря  райкома! Пока  разобрались,  день  ушел.
– Вы,  Постников,  не  горячитесь, Лисов – человек  военный,  в  сельском  хозяйстве работает второй  год, ему не  легко  вникать в  ваши  тонкости,–  подержал коллегу  второй  секретарь райкома.
– Я сюда с Украйны приихав,  як  вы  бачите,–  заговорил член  бюро,  мосластый, с  холеным   лицом  директор крупнейшего мясо-молочного  совхоза Денисенко,–  так  там скрозь мины не  убраны, як  сковородки  лежат.  Одна баба пошукала  ту  сковородку,  да  возьми и наступи  на нее. Ни  бабы,  ни  сковородки. Так у  нас  гутарили: тю, баба ж не  военная,  у  другой  раз будет  знать, куда  наступать!
– Черный  юмор какой-то  у  вас, товарищ Денисенко,–  недовольно  сказал  Колесников.
– Дюже  черный,  Анатоль Павлыч,  кажу,  с  тридцаткой у  Лисова  не  белей  вышло. Где  бы  мне  такого Краузе ще знайтить?
В кабинете  раздался сдержанный смех  мужиков.
– Мы  отвлеклись,  товарищи,  от  существа  вопроса,  что будем  делать?–  он  обвел  взглядом  насупившихся  директоров-сельхозников, перевел взор  на  директоров-промышленников,– я предлагаю: коммунисту  Краузе за  неосмотрительность  в  уборке  силосных  культур  объявить  выговор. Кто   имеет  иное  предложение? Нет иных  предложений. Будем  голосовать. – «За» – подняли руки директора-промышленники и  секретариат.   «Против» –   директора-седьхозники. Меньшиство. –  Все, товарищи, вопрос  исчерпан,  все свободны.
Краузе как-то  по-особому засмеялся, вроде  как  заржал от удовольствия от  того,  что  его  вытянули чересседельником как  раз  по  тому  месту,  где  сидел паут-кровосос, крутанул  головой,  словно стряхивая пыль с пшеничных волос с  едва  заметной на  них изморозью, встал  и  неторопливо,  словно  что-то  неся тяжелое на  своей широкой  и  высокой  спине, вышел из  кабинета. За  ним,   вскинув   рыжую голову,  с  небольшой  проплешиной на  макушке, с изумлением на  рябоватом лице от  такой  «благодарности»  за блестяще  проведенную уборочную  кампанию грузновато поспешил  Роман  Майер. У  самой  двери,  он  как  бы в  удовольствие, скакнул  козлом, лихо  притопнул  ногой,  с  силой  захлопнул  за  собой  дверь,  но  она  не  щелкнула о  косяки,  не звякнула:  сработал  хитрый гидравлический  амортизатор,  видимо, специально   приспособленный  глушить  эмоции разгоряченных персон,  потому  как  для  охлаждения  пыла  классической  рубки  дров, в  райкоме на этот  случай, не  предусматривалось.

Спустя три недели после огорчительного бюро, Эдуард ехал утром к комбайнам, которые стояли в  тени  разросшейся  лесополосы,  посаженной   на второй  год после освоения этих  земель.  Тополя вымахали  под  облака,  сорили   листвой осенью,  пухом –  летом. Веснами  тут долго  стоит мокро. Берут гриб  отсюда,  топольником  зовут, по-книжному,   скрипица.  Краузе  сам  частенько  завернет   после  дождя через денек-два,  нарежет  ведро  для  засолки. Прекрасный  гриб с  белой хрустящей массой,  не  уступает  груздям. С  лесополосы  и  сейчас  тянуло  грибным  духом,  срезанными,  потоптанными механизаторами: любители  грибов уже  пробежались,  посмотрели. Комбайнеры  ставили  машины  ближе  к  деревьям  так, чтобы в  случае  дождя,  не  копаться  в  грязи,  а  расположиться на  травке.
Поле,  что раскинулось справа от  посадки, было   засеяно рядовой   пшеницей. Срезанная и  уложенная в  валки, она  залежалась,  надо сегодня,  не  мешкая,  подбирать,  раньше не  давала непогода и росистые с  туманом  утра. Краузе, в  который  раз, ругал  себя за  то,  что  послушался директивной телеграммы из  райкома, и, подталкиваемый Постниковым, а  также свежим за  силос « выговором», свалил пшеницу на  этом  поле.  Вчера был  тут,  ворошил валки и  решил,  что если  ночью не  ливанет, не  напакостит,  то он  перебросит  сюда  комбайны и  подберет  хлеб. С погодой все  обошлось  нормально. С  вечера грозились  тучи,  висели волчьими  стаями над  горизонтом,  серые,  лохматые,  но растащило  их, гончими  псами выкатились  звезды, сторожа развернувшуюся  на  полях жатву. Услужили, на  долго ли? Механизаторы без  раскачки, сойдя с  летучки, потянулись каждый к  своему комбайну  и активно взялись за их переоборудование:  поднимали  мотовила, ставили  подборщики;  иные гремели гаечными ключами, подтягивая  и  регулируя  узлы  механизма;  искрила передвижная электросварка,  запущенная с  утречка под  сенью  лесопосадки.
Слева от лесополосы наливалась янтарем семенная элитная  пшеница. Это  было  самое большое поле. В   прошлом  году   парил по  доннику. Краузе  часто  любовался  своей  элитой,  ощущал себя  горделивым  отцом рядом с  невестой-красавицей.  Она  уже  созрела для  выданья,  но,  как ревнивый  отец, Эдуард оттягивал начало  полного  сближения молодых до  того момента,  когда  свадьба даст  полное  право быть жениху  и  невесте  мужем  и  женой.  Так и  он  оттягивал  начало  жатвы до  того  момента,  когда спелость  пшеницы достаточно наберется  солнечной  силы и  даст жизнь  каждому   зернышку.  Подойдет  время,  а  его может  определить только Краузе,  отец этой  невесты-красавицы, и  отдаст ее  жениху-комбайнеру.  Он  тут  же  будет  стоять и  не  уйдет с  поля,  пока последний колос не  будет сжат.  Он  всегда  так  поступал,  когда жал  семенную.  Нива  нынче  богатая,  позволит засыпать и  себе и продать  нуждающимся. Валюта!
Эдуард смотрел на семенное  поле  и  как с  живым  существом  разговаривал,   чувствовал  в  себе силу  необыкновенную,  словно богатырь.  Он  все может,  сделает,  что  захочет, как  бывало  в  детстве: нахлынет  на  человека этакая  фантазия от  хорошего обеда  и  пятерки  в  школе,  и он  летит над  землей в  своем  воображении,  врагов рушит,  а  добрым людям помогает. Пшеницу семенную  на  такой площади  вырастил, элиту, хоть  за  золото продавай,  туркам,  скажем, хоть  себе в  закрома  засыпай,  все  одно  богатым  будешь. И  как  бы  жадно  не  смотрели  на  нее  глаза  комбайнеров,  охочих  до  тучной нивы,  а  он не  пустит туда никого  до  поры до  времени. Да  разве ж не понимают  настоящие мужики-хлеборобы,  в  чем тут  дело,  у  кого поднимется  рука сгубить  такое   богатство!
Но  смутное  беспокойство агрономом  овладело  от  того,  что  сюда  ехало высокое  начальство,  как изволила пошутить  диспетчер: «подгонять  жатву!»
«Пусть  себе  едет,–  думал Краузе,–  что  оно  мне. Я  пять процентов в  день жну,  районную  сводку вниз  не  тяну,  а  если  быстрее  надо,  пусть зонтик на  небе подвесят».
Эдуард  постоял   немного у  кромки семенного  поля, и,  оставив машину на  обочине,  пошел  к  мужикам.  Они по  вчерашнему  уговору перегнали  сюда комбайны и  сейчас  снимали жатки и навешивали подборщики,  не  все,  конечно, пятеро,  остальные  сейчас  заправятся,  подварят  сломанное,  подремонтируют,  ишь,  как  ремонтная  служба  вместе с  Романом  Майером крутится,  и  пойдут, не  мешкая, на  второе  отделение,  где есть  спелые   массивы,  и  уже к  полудню,  когда  обдует  ночную  и  утреннюю влагу,  будут  в  полную  силу молотить  хлеб. И  эти,  с  подборщиками,  и  остальные. Все  равно, раньше  полудня на  ниву  соваться нельзя,  сыроват  колос, отволг  за  ночь и  росистое  утро.
Эдуард  Артурович  подошел к  валку,  нагнулся,  подсунул  руку под  него, перевернул. Влажный,  пожалуй, и  к  полудню не  продует,  но  брать  надо,  иначе новый  дождь окончательно  погубит.
Рядом  присел  и  шумно  засопел  мужик. Эдуард, не  глядя на  человека, сказал:
– Видишь, Гена,  преть  начал  валок.
– Сегодня  возьмем,  не  боись,  с полудня  начнем. Я  вчера,  как  приехал,  попробовал  при фарах –  пошел,  подсох за  день,  и  нынче пойдет. А  семенной когда  начнем?
– Семенной  – через  неделю, самое  малое. Как  раз в  бабье  лето угодим.
– Уродила на  нем  пшеничка. Пары!
– А  ты  как  думал,  пары,  да  еще какие –  по  доннику!–  не  без  гордости за  себя и  за  Геннадия,  подчеркнул Краузе.– Сам  старался, а  вот  нынче с  люцерной  проворонил. Секретаря  послушал!
Геннадию  тошно  слушать  упрек Краузе,  словно  он сам  отказался  от вспашки,  хотел  огрызнуться, но  вместо  ответа воскликнул:
– Кого это к  нам  несет, Артурович?–  Геннадий  мрачно  глядел на  сворачивающие с  трассы   три легковые  машины.–  Не  люблю  команды  приезжих  выполнять.  Командуй  лучше  ты,  как  всегда.  Ошибешься –  мы  тебе  судьи. Глядишь,  поправим. У нас  мужики  башковитые.  Они   все  слова  меж  собой  перетерли –  откуда,  да  куда лучше,  где  ухватистей.  Один  мыслю обронит,  другой  подхватит,  и  пошел  языками  шлифовать.
– Ну,  и как вы  тут отшлифовали  сегодняшний  подбор  валков?
– Все  правильно, Артурович,  задумано. Сейчас  мужики  подлатаются,  кто  на  второе отделение, до него  рукой  подать,  кто –  здесь. Я уж и  подборщик наладил,  готов хоть  сей  минут…
Не  успели Краузе  и Шмидт вернуться к  комбайнам,  как   подкатили  «уазы»,  из  них  густо  высыпало районное и  приезжее  начальство. Из  головной машины вышел массивный первый  секретарь крайкома  партии в  сапогах,  по-хозяйски,  уверенно  стал  осматриваться. Его крупная голова с  черной  лепешкой волос, массивным,  холеным  лицом с острым взглядом сердитых  глаз,  оценивающе уставилась на пшеничное  поле. Краузе и  раньше  встречался  с  ним,  и  у  него  сложилось  свое  о  нем  впечатление, в  котором Первый  выглядел    росло,  глыбасто,  скалисто,  словом,  неподступно,  как  сама  власть.  Он  и  был  здесь  та  верховная  власть,  вершащая  все  светлое  и  черное,  не терпящая  возражений  и  инакомыслия,  как  не  терпят прямого соединения  электрические  заряды  плюс  и  минус,  вызывая  короткое  замыкание, с  выделением  огромной, сжигающей  тепловой  энергии.
За хозяином выскочил  прокурор в  форменной  одежде. Слева  и  справа,  встали  два крепких  моложавых  мужика,  поглядывая  по  сторонам. Сзади из двух машин  выпали краевые и  районные сельхозники, предпочитающие  держаться на  небольшом  расстоянии,    готовые  в  любую  минуту быть с  ответом,  под  рукой. Среди  них выправкой  военного  отличался  Лисов,  тоже  одетый  по-походному  в  сапоги  и темный однотонный  костюм.
– Ну что ты  тут зазевался,  агроном?–  небрежно протягивая  руку, спросил  гость.
– Почему зазевался?–  сдержанно  ответил  Краузе, подходя ближе  и пожав  руку  гостю.– Одни –  валки  подбирать переоборудуются,  другие –  после  ночной молотьбы готовятся к  перегону  на  второе  отделение. Оно вот,  рядом.
– Что ж  до  сего  часа стоят?  Погоду  упускают?
– Спелых  массивов  здесь  нет –  все  убрано. Сейчас на  второе  отделение,  говорю,  пойдут. Как  раз ночная  влага с  хлебов  уйдет,  и  сходу  примутся молотить!
– А  это  поле у  тебя кого  ждет?– гость  грузно повернулся в  сторону  семенной  элиты,  махнул   рукой.– Насколько я  понимаю,  там  пшеница  созрела. Почему  не  косишь?
– Это  семенная  элита. Ее убирать  рано.
– Рано,  говоришь! А  какое  сегодня  число? Уборка  сворачиваться  должна,  а  у  вас в  районе половина  хлебов  на  корню. И  не только  у  вас –  всюду чего-то ждут. Время вас  петлей  захлестывает, не  велит  ждать. Загоняй  комбайны и  убирай свою  элиту,  вези прямо  на элеватор. Пустой  он  стоит. Понимаешь ты?
– Я  не  могу косить  семенную  элиту раньше  срока,–  твердо сказал Краузе,  бледнея.
– Что,  значит,  не  можешь? Стоит  погода,  стоят  комбайны! Это  как  называется? Лисов,  он что у  вас,  неуправляемый? Что,  вы  его не  сможете обеспечить семенами?
Слова  Первого  потонули в  треске десятка  пускачей, и  тут же  ровно заработали  дизеля  на  комбайнах. Краузе краем  глаза увидел,  как  комбайн  Геннадия пошел на  подбор  валков,  за  ним  второй,  третий,  четвертый и  обрадовался: понимают  мужики,  Роман  подсуетился, выпихнул  мужиков,  нехорошо при  начальстве стоять  кучей,  хотя   рано  начинать,  лучше  выйти в  поле и  там подождать. Вон некоторые торопко  направили свои  агрегаты на  дорогу для  перегона и  стали  уходить от  греха  подальше,  хотя должны  были  тут  же  заправить  баки  соляркой,  осмотреть все  узлы, подремонтироваться, подварить электросваркой, если  что-то  требуется. Технические  летучки  тут,  на  стреме, и  механик и  инженер  здесь  же,  наладчики развернулись…
– Мне  не  нужны второсортные чужие  семена,  когда  есть  своя  элита,–  после  паузы сказал Эдуард  Артурович.
– Хватит, Краузе,  проявлять  свою  близорукость. Отдавай  команду  косить напрямую,–  довольно   резко  одернул Эдуарда  Лисов, помня,  как  совсем  недавно  на  бюро  директора   парафинили его за  некомпетентность.
– Я  на  самоубийство  не  подписываюсь,–  мрачно сказал белый, как  известь, Краузе.
– Ты  как  с  нами  разговариваешь?–  возвысил  голос гость.
– Вы  пропустили  одно слово,–  твердо,  теперь  уж  багровея  лицом, сказал Эдуард  Артурович.
– Какое  слово? Ты  что,  с  ума  сошел?– возмутился  гость.
– Слово – холоп!  Вам бы  надо сказать: «Ты  как, холоп,  со  мной разговариваешь?»
Все  опешили.
Первый выкатил от  такой неожиданности властные, но  удивленные глаза и  с интересом   минуту  смотрел на  Краузе при  всеобщем  молчании да  все  нарастающем гуле комбайнов,  потом  вдруг басисто и  задористо расхохотался.
–Ха-ха-ха! Вот  дает,  агроном! Ха-ха-ха! –  не  мог удержаться  первый секретарь крайкома партии и  стал  хлопать себя по  бокам.– Вот  это  агроном, ай,  да  агроном! А  я  тебя хорошо  помню,  ты  кандидат  наук,  у  тебя  два  ордена,   сам  вручал «Ленина» и  выговор  за кукурузу,  за  огрехи. Не  так ли? Ха-ха-ха! И  знаешь,  что  еще  тебе  будет?
– Что бы  ни  было,  а  дальше  земли  не  загоните.
– Ишь ты,–  вдруг  оборвал свой  смех Первый, поверх  голов  оглядывая  свою  свиту,–  смелый! Для  начала выгоним  тебя  из  партии,  а  сейчас загоняй комбайны не  поле  и  коси!
– Я  не  могу  этого сделать!–  твердо  сказал Краузе,  замечая,  как  комбайны вытягиваются  вереницей и  двигаются  в сторону  второго  отделения.
– Ну, так  я  могу!–  угрожающе прошипел  Лисов.  Он  круто повернулся и  пошел к  комбайнам,  чтобы завернуть их  на  поле.
– Не  имеешь  права  губить семенную  элиту!–  взревел Краузе  ему  вслед,  и  его крик  ударил в  спину  Лисову,  который  сначала  задержал шаг,  вроде споткнулся,  а  затем, едва не  бегом пустился к  ближайшим  машинам, махая  рукой мужикам,  чтобы  те  заворачивали на  семенное поле.
– Вы тут  разберитесь с  агрономом, напомните  о  его  правах,–  негромко,  но  веско сказал  гость своей  свите,  в  которой, кроме  Лисова, был и  начальник  управления  Капустин, и  насмешливо  глянул на  растерзанного  и  обреченного Краузе.
Эдуард  смотрел вслед  Лисову и  почти ничего  не  слышал,  а  только  видел,  как ближние комбайны стали  разворачиваться в  сторону  элиты,  и  первым – агрегат   Литвинова. Он  знал  о  ненадежности  этого  человека   с  точки  зрения  общественного  производства:  он  с радостью выполнит то,  что  навредит совхозу, ему, агроному, тем более  что  приказывало  самое  верховное  начальство  края, о  чем  он  потом  будет  безудержно и  радостно зубоскалить,  но  хорошо  знал,  насколько  Литвинов был  рачительным  хозяином у  себя  на  подворье. Интересно,  как  бы  поступил  Литвинов,  окажись  на месте  отца в  тылу  врага,  когда он  шел с  Власиком,  а  их  окликнули  немцы,  и потом,  когда  батарея противника  была  уничтожена,  можно  было  затаиться,  залечь,  не  подвергать себя  опасности,  корректируя дальнейшие  удары своей  батареи?
Рваные  мысли… На  какое-то мгновение Краузе принял  решение сесть за  руль своей  машины и  встать на  пути комбайнов,  не  пускать их  к  элитному полю.  Но оно  тут  же  потухло,  показавшись  ему  ребячеством,  которое бы  еще  больше  унизило  его в  глазах всех  присутствующих:  рабочих  и  начальства. В  ушах,  как  сквозь  вату,  звенела насмешливая  фраза с  требованием разобраться с  агрономом,    его правами. Она  ошеломила,  мешала   думать о  реальном.  Потом вплелась  другая  фраза, робко  оброненная Капустиным: «Но  это лучший агроном  района…» На  этом  диалог  обрывался, а  перед  глазами стояла  картина,  как   некоторые комбайны разворачивались и уходили в  проем  лесополосы,  ведущей к  элите,  а  несколько  все же ушли дальше,  прогоняемые  Майером, и  их  догнать  можно  только  на  машине. Но  оставшиеся  вот-вот  вкатятся в  элиту. Эдуард вдруг  представил, что  невесту-ниву собираются  изнасиловать на  глазах  у  отца. С  отвратительными словечками  раскладывают невесту  силой,  срывают с  нее  одежды,  заламывают негнущиеся  руки,  прижимают  к  земле обезумевшие  ноги.  Другие  бандитские,  жестокие  руки  схватили беснующегося  от  бессилия  отца,    требуют,  чтобы  он  отдал команду к  изнасилованию  его  дочери-невесты,  эти  мерзкие  хари нависли  над ним,  заставляют смотреть  на  акт  надругательства.
Застрелиться  бы  ему  от  бессилия и  позора,  да  нет  пистолета.  Растоптать бы  насильников,  да  нет сил  перед  бандой!
Краузе  ринулся наперерез  выходящему к  полю  комбайну Литвинова, готовящемуся  разрезать   его  на  загонки,  встал как  вкопанный перед  хищной  жаткой,  потрясая  сжатыми насмерть  кулаками. Из  кабины  высунулся  побледневший  Литвинов,  вращая  зенками вороньих глаз,  заорал  на  него,  на   неслышащего,  мол, ты  что под  жатку лезешь,  едва  успел  затормозить! Но остановленный, заглохнувший комбайн обходит  второй,  сходу врезаясь  в  метровые  стебли  невыстоявшейся  элиты,  требующей  либо через  денек свала,  либо  недели  на  корню.
Краузе  бросился к  нему,  но  запнулся о  ком  земли и  тяжело рухнул в  густые  стебли.
 Он  не  был  на  поле  боя,  не  отражал танки  противника,  он  не  мог  по  книгам  и  фильмам  до  конца  понять,  что  это  значит для  человека. Он  только имел  несчастье быть до  предела  униженным в лагере всесильным  Карцевым,  заставившим среди  ночи  копать яму в мерзлой  земле, и  испытывал  наивысшее  напряжение  ненависти  к палачу,  какое  мог  испытывать сильный, но  униженный  человек. Но  в  ту  минуту,  когда он  поднимался  из  колосьев,  из  выращенной  им семенной элиты, все  же  почувствовал,  какую ненависть к  врагу и  отчаянное  желание  победить и  выжить  испытывает  солдат в  атаке или со  связкой  гранат перед  набегающим  на  него  чудовищем.  Возможно, это  было  не  полное  ощущение,  а  старое,  испытанное  в  лагере, забылось,  и  только  отчасти  напоминало,  но  все же  жуткая  отчаянность за  себя,  за  свою  жизнь,  за  все  живое обдало  его  кипящим варом,  и  он  бросился  догонять  тот  комбайн, готовый взорвать  его, но  остановить.  И  он  остановил  его, выбросив из  кабины  перепуганного неудачника  Ивана  Журкова, который почти  и  не  сопротивлялся,  беспрестанно  бормоча: «Ты че,  ты че, Артурыч,  ты  че,  так  ить  убьешь  меня!». Но  невменяемый агроном ничего  не  слышал, ринулся  бежать к  следующему  агрегату,  что  ушел подальше,  но  тут  почувствовал,  что  его погрузневшего,  крепкого  мужика схватили  под   локти и подняли  над  землей как  былинку и  понесли прочь  с  поля, устраняя от  жизни,  от  своего  кровного. Его  несли как  мокрого слепого  кутенка,  чтобы  утопить в  ведре с  водой,  несли,  как  последнего в стельку пьяного  бича,  чтобы бросить в  грязную придорожную  лужу,  избавляя  от  него  компанию. Но  если  он  действительно слепой  кутенок,  то ему  следует  молчать,  не  скулить, потому что  кутенок  бессилен к  сопротивлению,  но  он может  долго не  захлебываться  в  ведре  в  силу  своей  недавней  жизни в  утробе  матери,  обманув  бдительность утопителя своим недвижением,  всплыть  мордочкой вверх и  ждать,  когда  сука-мать прибежит и  вытащит его  из  ведра в  жизнь.
А  если  он  все же  не  кутенок,  а свободный человек-буян,  не  узник за  колючей  проволокой,  где с буянами  разговор короток – пуля в  затылок, он  может встрепенуться в  бешенстве,  вырваться  из  цепких  рук, восстать  против  такой  мерзкой  расправы и  укрощения,  и  самостоятельно,  пусть и нетвердой  походкой,  но  самому,  по  собственному  желанию  покинуть компанию,  признав  себя  побежденным.  Надо  уметь  проигрывать!
Краузе неистово  дрыгнулся,  лягнул чье-то  тело и  очутился  на  ногах. Ощущая  свой  позор  на  коже,  быстро  прошел к  машине,  сел в нее,  запустил  двигатель и  шарахнулся влево,  где  стояли приезжие,  не  различая  никого,  бросил машину  прочь  от побоища.  Он  заметил,  как  брызнули в  стороны  стоящие на  пути  люди,  особенно,  те два  молодчика  из  свиты хозяина,  которые скрутили  его,  но  ему  наплевать на  их визги, у них  нет смелости и  власти пустить  ему  пулю в  затылок,  как  не задумываясь, сделал  бы   это  Карцев, получи он тогда от узника хотя бы  малое  сопротивление. Он  ехал, и  нечего стоять  на  дороге.
«Откуда  же  эта  гадость в  человеке?–  думал  Эдуард  Артурович, тихонько  катя в  сторону Миновного,–  с  каких  пор  она  накапливается,  поглощает  его с  ног   до  головы,  делает  душу и  сердце черными,  непробиваемыми  лучами  доброты.  Не  сразу же чернеет   душа, а с  годами,  с  властью.
Ведь был  же когда-то этот  человек простым и  вряд  ли  гадким работником,  не  сразу  же  он  поднялся на  такую  высоту власти?
 Неужели  он был  таким  же костоломом  человеческих  душ и там,  в  начале  своего  пути и  карьеры? Да,  конечно же,  таким  напористым,  властным и  гаденьким,  иначе бы  не  выдвинулся,  но  не  умнее  меня,  Постникова,  Майера.  Такие   люди  делают политику,  они  наглы, и эта  наглость,  называемая  волей, позволяет подчинять  себе других,  уверовав,  что  их  решения единственно  верные  и неизбежные.  Они  безжалостно  давят своим  «Я»  всех и  вся,  оправдывая  свои  действия  работой на всеобщее  благо. Попросту,  они  жестокие  эгоисты,  не  знают  чувства  неловкости за  свои  поступки перед  другими,  а нравственно  ли  это? Им  на  это  наплевать.
Задаются  ли  они  вопросом  о  личной  нравственности?
 Навряд ли. Но  в  силу  своего  положения обязаны  вникать в  вопросы  нравственности и,  вероятно,  задаются ими.  И  приходят,  с  их  точки  зрения, к   положительному  ответу,  что  сами  они – образец  нравственности,  и пытаются  всемерно  развивать ее  в  массах.  Краузе  допускает,  что в  молодости,  в  начале  своего  пути,  эти  люди не  были  тиранами,  они  выглядели более  искренними в  своих  поступках,  несомненно,  дружили  с  фортуной,  которая  помогала  подняться по  ступенькам  службы. Они  не превосходили  безгранично  умом  многих своих  сверстников.  Эдуард  Артурович  отвергает особое  превосходство.  Он   тоже  окончил вуз с  красной  полосой.  Ставил  себя  на  их  место и  думал:  «Неужели он  мог  стать  таким непреклонным в  решениях, окажись он у власти? Даже  если  решения  неверны?» Ему  сейчас  видна  эта  безнравственность.  Но  смог  бы  увидеть он  ее в  других  обстоятельствах? С потерей  нравственности –  никогда!
Эдуард  знал,  что  долгие   годы тихо  и  устало у  Литвинова  жил ссыльный  старик.  Он был  старым  большевиком.  По  словам  Литвинова,  он  проклял  свое  прошлое  и,  хотя  его реабилитировали  и  восстановили  в  партии,    не  считал себя  больше  коммунистом. Старик   жил  скрытно,  ни  с  кем  не  общался,  а  вот  Литвинов  рассказывал о  его  житье-бытье.  Многим  не  верилось в то,  что  творили  с  политическими  заключенными их  палачи, как  содержали и  как заставляли работать.  Но  Эдуард-то  все  это  испытал  на  собственной  шкуре,  так же,  как  и  многие  его  земляки,  которых  он  перетянул  в  свой  совхоз,  опираясь  на  них  в  трудную  пору. Чего  стоит   карцевский эксперимент по  выяснению,  что  такое по Достоевскому каторжный  труд?
«Что различает лагерного  начальника  Карцева с  пистолетом в  руках и безоружного Первого,  наделенных безграничной  властью?»–  задавал   себе  вопрос Краузе и боялся  признать  близкое  сходство:  такая  же  безжалостная  расправа  с  человеком, его  личностью,  только изменилась  форма. Это истина,  хотя  между первым  секретарем  и  охранником лежит   огромное  временное  пространство,  а  главное,  осуждение бывшего бесчеловечного курса,  а  люди, в  том  числе  и  руководители, теперь  стали  более  образованные,  культурные,  умные. Умные?  Ой,  ли!
Чем вообще-то  определяется ум? Не  карьерой  же! У Краузе –  диплом  с отличием,  он – кандидат  наук, у Первого,  он  знал, этого нет.  Однако находятся  на  разных  ступенях, хотя  Краузе готов  защищать  докторскую  диссертацию.  В чем же  дело? Что   выносит  таких  людей  на  гребень  власти? Они  умеют  решительно  и  властно высказывать  свою точку  зрения, прикрываясь злободневным лозунгом как щитом, устилая им себе дорогу для крепости  шага, с  такой  же  легкостью отказываться от  нее  при  более  влиятельном и  властном   начальнике. Что  это, дар? Безусловно! Зная заведомо о  прегрешениях и  не  признавать  их,  но ставить себе в  заслугу –  удел бесчестного  человека.  Быть же  в  состоянии  бесстыдства постоянно –  край  безнравственности.  К  этому  чаще подвигает  не  обстоятельство,  а  разум, выковывая коварство  и   жестокость,  из  которых вытекают решительные,  самые  крайние поступки,  о  каких совесть  человека  уже  не  заботится. Такие-то люди  и  ходят  наверху,  говорят  с  трибун  шаблонно о  решительных  мерах,  о  том,  что  пора от  слов  переходить  к  делу. И  нет  никаких  парадоксов.  Аудитория соглашается  с  оратором,  словно  мысль  эта  осенила  их  впервые.  Но,  услышав  эти  решительные слова и  согласившись  с ними, аудитория  так же  легко забывает  призыв,  как  и  приняла. Призыв-то  не  нов и  давно  надоел, как  и  другие   лозунги   и  агитки, не  воспринимаемые ни на  слух,  ни на  печатное  слово. Нравственно ли  произносить  такие  речи,  слушать  их и  забывать  о  них?
В  сущности, Краузе  глубоко  не  знал этого  человека,  лично  знаком  не  был,  чаи  не  пил,  но  информации  о  нем  достаточно,  чтобы  судить. Несомненно,  это был крупный  человек,  волевой и  организованный. На  его  долю  выпала эпоха становления территориально-производственных  комплексов с  ростом   новейших  городов  и  предприятий-гигантов. Что  и  говорить, пустышка на  самом  верху в  крае  сидеть  неспособна.  Свалят  и  не  моргнут. Но  наряду  с  огромными  положительными  характеристиками и  заслугами,  существовала  и  некоторая тайная  информация и особое людское  мнение,  которые позволяли лепить  отрицательное в  образе. Эдуард  Артурович  хорошо  осведомлен о  том, что в  соседней  деревне –  подсобное хозяйство  крайкома  партии.  Для  Первого специально  содержали высокоудойную  корову, каждое утро  сюда  приходила спецмашина и  увозила  лично для его  семьи ведерный  термос  молока,  сметану. Доила  и  содержала корову с  трепетом огромной добросовестности Клара Дейснер, ей  постоянно  напоминали  о  большом  доверии,  она  соглашалась и  с еще  большим усердием  относилась  к  делу. Но  однажды  ее  отстранили от  коровы. Доярка поняла  причину – в  свите  Первого  узнали,  что  она   немка. У  оскорбленной  Клары  задрожали  губы, и  она   в  слезах убежала  с  фермы  домой. Первый  не  покупал корову,  не  платил  за  ее  содержание  и  доставку  молока. Все    шло в  рабочем  порядке обслуживания  его  персоны,  составлялась  смета  затрат.  Но  держалось  в  секрете.  Да  разве от  людей скроешь!
 В  деревеньке  злословили по  этому  поводу,  неприятно  слышать от  работяг насмешки и  выводы: «Все вы,  начальство,  на  одну  колодку!» Когда  же  отстранили  от  дойки Клару,  никто  уже  с  такой  любовью не  ходил за этой коровой,  и у  нее  вскоре пропало  молоко.
Краузе  не  против того,  чтобы люди  высшего  ранга имели  гораздо больше,  чем  они,  рядовые человеки.  Объем труда и  ответственности несравненны. Но  узаконь власть  эти  привилегии,  не  скрывай их  от  людей,  не  давай  повода чесать языками,  наконец, откажись от  лозунга:  в  нашей  стране  все  равны, и  прочее.  Кишка  тонка посягнуть  на  устои,  так же как признать вопиющую  несправедливость в отношении изгнания  и  рассеивания по  стране  его  народа,  восстановления  немецкой  автономии на  Волге! Как-то  попал в  руки   Краузе  «Справочник населения земного  шара». Он  вчитался. Заинтересовал  Казахстан,  по  нисходящей составлен список  численности людей  всех живущих в республике национальностей. Русских  оказалось  больше,  чем  казахов,  сколько  же  немцев? Перечислено  более двух  десятков  малочисленных  народов,  а  немцев нет. Зато  обнаружилась забавная  абракадабра «др. нации», и  внушительная  цифра – 920,8 тысячи  человек. Вот куда  запрятали  немцев. В  Российской  Федерации тоже  самое. Оскорбительно и  низко!..      
Ходили  слухи,    когда  дочь Первого  выходила  замуж,  свадебный  подарок  от него  была огромная  квартира, соединенная  из  двух,  а  секретариат  обставил  эту  квартиру  зарубежной мебелью. Жена  имела  педагогическое  образование,  но,  не  учась  в  аспирантуре  и  даже  не  работая, вдруг  стала  кандидатом  наук.  Она,  страстная  любительница мехов,  особенно  шуб, раз  год,  а  то  и  дважды, меняла их. Секрет ее  новинок оказался  прост.  Дама  любила  примерять  эти  самые  шубы  в  универмаге или  на складе. Примерка  длилась до  тех  пор,  пока шубка  ей  не  надоедала,  или   подходила  пора  ее  снимать. Первый  знал все  эти штучки  жены,  но не  пресекал.
Недалеко  от  подсобного  хозяйства,  на  берегу небольшой  речки ему  построили  дачу,  отсыпали мощную  плотину,  создали  рукотворное  озеро,  развели  карпа для  рыбалки.  Приезды  на  дачу у   Первого  сопровождались набегами на Луговской  совхоз и рядом  лежащие  хозяйства. У  хозяйственников  трещали  чубы,  гудели  головы  от  разноса за  упущения в  работе на  знаменитых  выездных  бюро. Выговор,  о  котором  он  напомнил  Краузе,  был плодом этого  самодурства.
Как  все  это безнравственно,  подло,  низко! Пустое! О какой  нравственности я  говорю,–  размышлял  дальше Краузе,– если  народ забыл  Бога,  уничтожил  храмы.  Потому и  не  везет хлеборобу-мужику,  что  пошел он  за  антихристами-большевиками,  по  темноте  своей  дал  одурачить себя. Ничего  святого  не  осталось у  мужиков  за  душой. Ни  веры  в  Бога,  ни  в  собственность,  а  теперь,  когда начались восьмидесятые  годы, рухнула  вера  в коммунизм,  который  обещал  Никита  Хрущев. Пустые  души, пустые  головы,  пустые  карманы.  Пустота эта нередко  заливается  водкой от  безнадежности.
Есть, конечно, протесты.  Литвинов,  например.  Для совхоза  он  поденщик,  а  вот  для  себя – хозяин.  И в  глаза  смеется.
«Раб ты, Артурович,  раб. При  твоих-то  способностях,  голове  твоей,  давно  в  золоте  должен  ходить,  а  ты  кирзачи   не  скидываешь. И  Ванька  Журков, и Генка Шмидт – рабы,   и я –  раб.  Только я  раб  наполовину.  Пока тут,  на  поле,  горбатюсь – раб, а  как  вошел  на  свою  усадьбу  –  вольный!» –  разглагольствует  Литвинов,   и  хитрые  бесенята пляшут  в   его  глазах.
Краузе  хмурится, потому что  возражать  ему нечем.  Выручает  из  неловкого  положения агронома Журков,  жилистый,  старательный  мужик,  вечно в  замазученном  комбинезоне  и  шляпе.  Мужик  безотказный,  исполнительный,  но  какой-то  невезучий:  постоянно  у  него что-то  ломается,  то  чайник  недавно алюминиевый поймал  жаткой, остановился на  полдня,  то ворона  на  ходу в  кабину  залетела,  перепугала.  Иван от черной  птицы, лиходейки, отмахиваться  стал, зазевался:  полную  жатку   земли  нагреб,  то  еще  что случится…
«Это как  тебя  понимать?– недоуменно спросил  Журков, кося глазом  на  Шмидта, вроде  как ожидая  от него поддержку.– Я,  лично,  что-то  не чувствую себя  рабом».
Шмидт что-то  хотел  ему  возразить,  да   махнул  рукой,  отошел  от  спора.
«Тут, Ваня, философия не  для мужика  с восьмилеткой,  тебе  не докумекать. Ну,  коль  интересуешься, поясню.  Ты  думаешь,  я  в  совхозе себе на  харчи  зарабатываю? В  совхозе я  горбатюсь, чтоб  меня в  тунеядцы не  записали. А  всю  сладкую  житуху я  на  своем подворье создаю. Все  там  мое –  дом,  скот,   овощи,  техника мало-мальская.  Хочу –  сам  все  съем,  что  произвел,  хочу –  продам на  базаре. А у  вас –  ни  кола,  ни  двора настоящего своего,  все  казенное. Правильно я говорю,  Геша? Тебе бы  вместо  орденов  машину  легковую  подбросили,  чтоб  ты  на  ней  на  рынок  излишки со  своего  подворья  свез».
«Что  толку  от  твоей  правоты,  все равно легковушку  не подарят. За деньги-то  не  купишь!»– недовольно  пробасил  Шмидт.
«Но все  обещают!–  ехидничает  Литвинов,– а  Ваньке,  из-за  его  невезухи,   вовсе кукиш  в  харю,  хотя  старается  мужик,  из  кожи  лезет в  передовики».
Никогда  Эдуард  Артурович не  хвалил  Литвинова. Журков  невезучий  ему  ближе,  Шмидт –  опора. Они – сельские   пролетарии,  Литвинов –  хозяин.  Но  все    по-разному  относятся  к  совхозным  делам.  Журков  на  них  смотрит с  точки  зрения  заработка без  какого-то  осознания.  Шмидт идет  дальше,  он  сознает, что хорошая  работа  дает  ему еще  и  славу. Эдуард,  понятно,  иначе,  он – творец. Он с  Романом  и  в  лагере не  мог строить  узкоколейку без каких-либо  придумок,  чтобы  облегчить  труд  и,  само собой, получать  повышенную пайку. Но  ведь  надо  же  признаться хотя  бы  самому  себе,  что  с  годами,  с  открытием  глаз  на историческую  истину,  а  он  ее  знал  в  немалой  степени,  тащит он свое отличительное отношение от  рядовых  мужиков как  тяжкий  крест. Литвинов  свой  тоже несет с  тяжкостью  великой.  Но у  него предельная  черта  есть –  своя  усадьба. Донес  до  ограды и  сбросил. Большую часть  суток  без  этой  ноши  живет, потому что  своим  подворьем  занимается,  собственностью  своей,  что  он  там  делает,  никого  не касается, кроме  советской  власти. Она  уж   не  раз к  нему  в  подворье  заглядывала,  да сукин  сын Литвинов  законов  не  нарушает, но  втихушку возвращается к  извечной мечте  человека:  иметь  свое  и   работать  на  себя. 
«Но я  и  дома  под  чужой  ношей,– думал  Эдуард,– на  кресте  том – Божья  немилость, она  и  сейчас на  мне  висит в  лице  первого  секретаря крайкома  партии с  его  гадостной всевластью, перебор  которой  так же  опасен,  как спичка для тайги  в  засушливый  год.  Ничего  не  стоит ему  раздавить меня насмерть,  как  в  годы  геноцида».
Но  проходило  некоторое  время, Эдуард  пытался  оспорить некоторые   прежние  выводы. Он ловил  себя  на  мысли,  что хозяйственные  мужики,  подобно укоренившемуся в  Луговском  Литвинову, все же подкупают  против  неудачника  и  летуна  Журкова. Принимая  на  работу нового человека,  Краузе  расспрашивал причину  переезда. Выяснив, Эдуард Артурович как  бы вослед  кидал козырную  карту и  ждал,  побьет новичок  или  нет. «Так  что  давай,  мил  человек,  езжай,  собирай  вещи,  я  напишу  записку завгару,  чтоб  не  скупился,   дал  тебе Камаз с  прицепом  для утвари. Все  бери,  все  пригодится  в  хозяйстве».
«Так дорого  обойдется  Камаз,  мне  и  газика  хватит»,–  отвечал новичок,  не  кроя карту.
 Брать  неимушего, а  значит, нехозяйственного  человека на  работу  Краузе  не  хотелось,  и  он находил  повод,  отказывал в  приеме.
 Но  если   человек выскажет  благодарность  за подъемный  борт,  да  еще  попросит скотовозку  для   коровы  и для телка  с  овечками, козырная  его  карта  бита. Хитро улыбаясь, Эдуард Артурович сам  звонил  завгару,   просил не  тянуть с  транспортом и  помочь  человеку  перевезти  семью со  скарбом. Такие  люди  оседали  в  Луговском,  они  хоть  и  не ходили постоянно в  передовиках, как  Шмидт,  обладающий  природным  талантом  чувствовать  машину,  как композитор  инструмент, и  управлять  ею с  виртуозной  ловкостью  и надежностью,  но составляли  основу коллектива и  не  плелись в  хвосте. С  ними  и  хлопот  меньше.
Зачем  человеку   лишние  хлопоты и  неприятности? Живешь, ну  и  живи,  как  вот то  дерево  спокойно возносит  к  небу ветви.  Подует   ветер –  зашелестит дерево  листвой, нет  ветра – в покое.  Но  он  не  хочет  покоя,  он  шумит не  только  когда  ветер дует,  он всегда  шумит,  бушует,  когда  надо,  ущемляет  ленивых или пьющих,  страдает  сам  от  более  сильных. Ему  это  надо,  он   торопится  жить. Он  человек,  всего  лишь  вспышка  в  вечности,  миг. При  жизни все  ему  надо,  а  подойдет  срок – уйдет в мир иной. Все останется позади:  страсти,  тайны,  благополучие,  невзгоды. Все  пустое,  химера. Какая  глупость,  что  человек не  может  потом,  после  смерти,  воспользоваться  ничем,  что  у него было. Даже  могущественные  люди,  великие умы ничего  не  могут сделать  для себя  после  смерти,  взять  с  собой в  могилу и  пользоваться созданным. Не  дано! И  не  надо, чтобы  не уподобляться  Александру Македонскому, приказавшему,    нести  его в  последний  путь с   распростертыми  руками,  в  знак  того,  что  он  ничего не  взял с  собой в  загробный  мир.
 Но  люди  оставляют  после  себя  память  да  созданные ценности,  которые  не  могут  отторгаться,  которыми пользуются живущие  после  них. И,  наверное,  величайший  гуманизм религии  и  глубокой  старины –  вера в  загробную  жизнь.  Но   в  те  далекие  времена иные понимали,  что  нет  другой  жизни,  есть  одна, тут,  на  Белом  свете.  И  надо торопиться  жить,  творить,  оставлять  потомкам и  свое  доброе  имя,  и  творения. Основной же  мир  ждал  своего  смертного  часа с  верой в  вечное бытие   в раю ли,  в  аду ли.  И  кто   знает, прав  ли  Всевышний Создатель в  том,  что человеку  после  смерти  ничего  не  дано,  ибо Он  не  продлил  его  жизнь. Но  ОН создал  память,  а  какова  она  будет –  зависит  от самого  человека.
 Краузе  относился  к  способным  людям. Несомненно, среди  этой категории  людей находился  на  самой высоте,  так  как  обладал  талантом  хлебороба. И  хотя он  знал себе цену,  его  не устраивало в  том  смысле,  что он  фактически  уравнен со  всеми из  этой  категории, звания  и  ордена не  в счет.  Будь  в  природе какие-либо  условности  бессмертия,  кроме всеобщей  памяти, он  бы  не  достиг права  пользоваться ими так,  как  не достигает  более весомого своего  значения при  жизни во всеобщей  одинаковости. Сегодняшнее  событие подтвердило его  вывод:  говоря о  хлеборобе,  как  о  самой  важной  на  земле  фигуре,  его  растоптали с  таким  цинизмом и  жестокостью, подобно  карцевской в период  всеобщего  бесправия.  И  хотя  все  эти  рассуждения выглядели  нелепо, похожие  на болезненное  воображение,  он  любил  задуматься  над смыслом  жизни  и предназначении человека не  только  на  Земле,  но и во  Вселенной, и  приходил всякий  раз к  убеждению,  что  человек обязан  строго  соблюдать  законы использования  природы,    какие успел  открыть   разум человека.  Он  понимал  и  знал, что  некоторые  правила в  силу  внешних и  внутренних обстоятельств нарушает не  по  своей  воле,  что   горько  сознавать.
Человек  создан  для  труда  и   удовольствия,  его  жизнь  заключена в  эти условные  рамки.  Когда-то  он  смеялся  над  Шекспиром,  утверждающим устами  героя, что  человек рожден для  того,  чтобы  его  съел  червь. Какое  заблуждение!  Теперь  он  согласен с  ничтожностью  жизни. Чем  отличается   жизнь  человека  от  жизни насекомого или  животного.  Гнус движется,  чтобы  найти  пищу и  противоположную  особь для  размножения.  Бессмысленного  движения не  бывает ни  у  кого,  ни  у  чего. Найти  пищу,  съесть  ее,  жить,  чтобы  плодиться и  погибать.  Разве  человек совершает осознанные  движения не  ради  добычи пищи? Но  он  еще  и  развлекается,  приносит  себе  удовольствие,  дарованные Всевышним только  ему одному.  Звери  не  способны испытывать  всевозможные  наслаждения от  любви,  чтения,  музыки,  театра.  Но  и  зверь,  и  человек смертны.  Все  элементарно и  закономерно,  как  все  противоположности.  Сегодня  я  есть –  завтра   меня  нет. Может  ли  каждый  человек осознавать это и  смириться  с  неизбежностью без  ропота и  страха? Он  должен  быть  таким, потому  что  мир вечен,  а  человек – только   малая  частица  его. Краузе иногда  спрашивал  себя:  почему родился  именно я,  а  не кто-то  другой.   И  тут же  отвечал: так  кто-то  другой  и  есть  рядом со  мной,  а  я – это я   и  никто иной.
Придет  время, и  этот  «я»  исчезнет.  Оторванные  новой властью  и  идеологией  от  церкви,  мы  не  можем пользоваться  ее обманчивым  гуманизмом:  ведь  вера  дает шанс  человеку пожить  еще  и  загробной  жизнью и  найти  свое потерянное  Я.  Пусть  это  и  обман,  но  верующий  человек верит в  загробную  жизнь,  и он  счастлив. В  этом высшее проявление гуманизма – вера  в  Бога,  а  не  та прописная  жестокость  большевиков-атеистов,  которые уничтожили  веру.
 Краузе все  ясно в  этом  вопросе,  но  он никак  не  может смириться  с тем,  что  однажды его  не станет,  а  мир все также  будет существовать без  него и  ничего не  произойдет,  ничего  не  нарушится. Все останется,  а  его не будет! Как  жутко! Как  бесправно и  несправедливо!
Никто  не  может распоряжаться  жизнью  человека,  даже   самый  справедливый  судья.
 Краузе  за  последнее   время  много  раз  представлял свою  смерть с  ее  нелепостью. С  чего  бы  это? Он  вполне  крепкий мужик,  а  вот  навалится иной  раз.  Придет  домой  Эльвира,  а  его  нет, и ей  скажут,  что  его  вообще  больше  нет. Дико,  нелепо,  как  нелепы в жизни  всякие  случаи. Вот  ты  нес  сумку,  у  тебя устали  руки,  ты  взял да  поставил сумку  с  жизнью, отдыхаешь,  разинув  рот  на  прохожих. Вот  собрался  идти  дальше,  наклонился за  сумкой,  а  ее  нет! Ее  не  стало,  ее  украли. Ты  смотришь, а сумки  нет,  ты не  веришь,  что  ее  нет,  что  у  тебя украли,  что  тебе  более  невозможно взять ее  в  руки  и нести  дальше,   казалось бы,  чего  проще,  нести и  ощущать ее тяжесть,  как  только что  минуту назад.  Наконец,  осознаешь произошедшее и  бросаешься искать сумку,  сейчас  завернешь за  угол,  и  вот  она,  сумка!  Но  ее нет,  а  вроде так  просто это  сделать –  найти  свою  сумку! Только  теперь окончательно осознаешь,  что  с  тобой  сотворили зло.  У  тебя  больше  нет сумки с  жизнью!
– Я вот  ничего  не  крал,–  говорил он не  раз  Эльвире  как  собеседнице,–  а  чувствую  себя  виноватым,  живу в  ожидании над  собой  суда. А  за  что,  по какому  поводу?
Это  теперь он  мог  бы указать  на  свою  вину из-за короткой  связи  с  Валерией,  но ведь и  до нее  чувство  вины  висело  над  ним.
Жена,  понятно,  не  могла  ничего  ответить,  хотя  пыталась:
– Все  это, Эдик,  происходит  от  того,  что у  одних избыток  ума,  а  у  других его  не  хватает,  и  люди никак   не  могут найти золотую  середину, на  которой  должны  строиться  все  отношения.
– Ее,  мил  человек,  найти неимоверно  трудно,  как самородок, а  находят,  пропивают, как  Филька-шкворень. Но  еще  труднее  отыскать тот  самородок в  человеке,  дать  ему верную  оценку,  если он  сам не  укажет  на  него  своими  делами.
Эдуард Артурович  считал,  что  он  все же  ценный  человек,  а  теперь после  бандитского налета на  его семенную  пшеницу, понял,  что он  сам не  представляет никакой  ценности,  как  не  представляет  ценности для  правительства восстановление немецкой  автономии  в  прежних  ее  границах.
«Кто  я  такой,–  вновь  и  вновь спрашивал  себя  Краузе,–  вроде бы,  не  рядовой  солдат  хлебного  поля,  скорее  всего,  полковник,  если  не  генерал,  а  поступили со  мной как  с  последней  шавкой. Я,  как  несчастный  Герасим,  не  смог  уберечь Муму от  гнева барыни. Ценность,  увы, определяется не  столько  умом  человека,  сколько его  гибкостью. И  вообще, есть  ли  в  человеке ценность? Хотя бы относительно  вещи. С  точки  зрения гуманизма –  человек  бесценен,  он  сам  создает  вещи,  и  сам создал  законы, охраняющие  его.  Это  бесспорно. Но  зачастую бывает,  что  созданная   вещь  переживает человека  во  плоти, и  ничего  с  этим  не  поделаешь,  но  эта  вещь способна  возвысить имя этого человека  или унизить,  если  есть  для  этого  почва».
В данном  случае  для  унижения его, Краузе, у  Первого  не было  никакой почвы, агроном прав на  все  сто,  однако сила самодурства  топчет любую  истину. Эта  же  сила не  дает добро  на  воссоединение его  народа, рассеянного по сране,  как евреи  Богом по  всему  миру. Но у  них  была  вина  перед  Богом.  У его  народа   такой  вины  не  было  ни  перед Богом, ни  перед  государством,  ни  перед  соседом,  рядом  живущим.  О безнравственности  унижения хорошо  подметил  в  своем  письме  Михаилу  Шолохову  Генрих Петрович  Фукс, который просил  заступничества  у  выдающегося  писателя. Эдуарду запомнились  многие  выразительные  строки  письма.
«В  начале  войны с  фашистской  Германией Сталин вместе  с  его помощниками оклеветал многие  народы СССР, в  том  числе советских немцев, силой  оружия выселил  их с  родных  мест в  Сибирь  и  Казахстан. С  нас   и  теперь не  снимают обвинения,  и  теперь не  разрешают возвращаться  в родные  места. Народ, ничем   себя не  запятнавший,  в  тяжелые дни  войны строивший крупные предприятия на  Урале и в  Сибири,  выполнявший самые черновые  работы,  перенесший унижения  и  издевательства в  период  культа  личности, не  может  добиться  восстановления  своих  прав, возвращения  на  родину предков  в Поволжье»,– писал из Красноярска Генрих Фукс.
«На  партийном  съезде Вы сказали,  что, исполняя  роль «снабженца»,  постоянно «побираясь»,  Вы  заметили  за  собой неприятные  изменения и в  характере, и,  даже,  в  фигуре. «Замечаешь,  что  у  тебя и  спина как-то  просительно  согнута». Это  у  вас произошло от  унижения,  надо  полагать.  Однако  фигуру  можно  исправить,  для  чего рекомендуют по  утрам  заниматься физзарядкой,  или перестать заниматься функциями, не  свойственными  писателям.
Ну,  а  если у  одного из народов  вот  уже  двадцать  пять  лет  не  только  спина,  но  и душа «как-то просительно согнута» от  унижения и  незаслуженного оскорбления,  как  тут  быть?..
Почему  нас отождествляют  с  Германией? Почему  пытаются   сделать соответчиками преступлений Гитлера? Разве  не  пора покончить  с остатками  беззаконий  культа  личности,  восстановить равные  права с  другими  народами,  какие  мы  имели  до  войны?
Вы,  товарищ Шолохов, в  качестве  депутата обращались к  министру за  шифером  для  коровников. Вряд  ли было целесообразно Вам  обращаться по  вопросу,  в  котором лучше  Вас  могли  разобраться строители-специалисты. Я  же  к  Вам  обращаюсь как  к «инженеру  человеческих  душ»  и,  одновременно, как  к  депутату Совета  Национальностей.  Я  убежден,  что не  ошибся   адресом,  и  что  обращаюсь по  безмерно  важному  делу».
Возымело  ли  какое-нибудь  действие на  нашу  судьбу это  письмо,  неизвестно.  Фукс ответа  не  получил. Что это – нежелание втягиваться  в  острый  вопрос или все  та же беспомощность избирательной  власти перед фактической,  которая по-прежнему в  руках  у высшей  партийной  иерархии?



Краузе  ехал   на  пониженной  скорости по асфальту,  ведущему  в  Миновное. Ему  не  хотелось никого  видеть  и  слышать. На  душе гадостно  и  мерзко. Если  бы  он  пил,  как  Валерка  Гейтц,  то  самое  верное сейчас –  упиться в  стельку и  проспаться.  Но  он   никогда не  прибегал к  такому  средству. Не  мог он  видеть  сейчас и  сочувствующую,  горестную  жену со  слезами  на  глазах.  Не  искреннее возмущение действиями  сатрапов нужно ему  сейчас,  не  сочувствие  его  личной  беде,  а  нечто  иное –  равное понимание  свершившейся  трагедии.  Всю  глубину способен  понять только  единомышленник – Валерия. И Эдуард  Артурович ехал  к  ней.
Эдуард  нашел в  себе  силы  прокричать  в  рацию диспетчеру:
– Разыщите Постникова и  скажите ему,  что у  нас  косят  семенную пшеницу.
– Ничего  не  поняла, Эдуард  Артурович,  объясните  толком,  –  диспетчер имела  высшее  зоотехническое  образование,  вместе   с  ней в  совхозе  внедрялась  цеховая  система, и  она  была  ассом в  управлении хозяйством, и  прекрасно  поняла,  о чем   сказал  главный  агроном, но словам  не  верилось.
– Объясняю:  разыщите  Постникова и  передайте ему,  что  у  нас косят семенную  пшеницу!–  зло,  но  четко произнес  слова Краузе.
– Кто  косит…
– Гости!–  едва  сдерживая  себя  от  крика, сказал  агроном  и  отключил рацию  от  питания,  прибавил  газу и  через полчаса был  на  полях соседей. 
Разыскать Валерию не  составляло  труда,  она  находилась в  своей  машине  неподалеку от    комбайнов, и с  кем-то  разговаривала  по  рации.
– Эдя,  что  случилось?  –   выскочила  она из  кабины,  как  только Краузе подъехал  к  ней.–  На  тебе  лица  нет!
Дорога,  поиски  Валерии не  притупили  остроту  происшествия,  а  искусственно  создавать   маску благополучия Эдуард не  мог. Он  вышел  из  машины,  подхватил  протянутую   руку  Валерии,  страстно  поцеловал ее  и  увлек  в  тень  перелеска,  что   стоял  рядом.  Там он  снял  с  себя  пиджак,  бросил  на  землю и  усадил на  него  Валерию.  Она  была  одета  в  брючный  костюм стального  цвета,  хорошо  рисующий  ее  женственную фигуру;  голова    не   покрыта,  короткая  стрижка  белокурых  волос этого  не  требовала; сочные,  алые  губы     слегка  приоткрылись,  словно  она в  испуге  не  договорила  фразу и  застыла  в  ожидании  ответа,  а  глубокие  глаза,  которые  однажды  смутили Эдуарда,  с  беспокойством обшаривали  прибывшего  друга,  останавливались  на  его  посеревшем  лице,  пытаясь  отгадать, что же  такое  невероятное  с  ним  случилось. Эдуард уселся  напротив,  изучая  ее  испуганные  глаза, и,  убедившись,  что  они  полны  тревоги за  него,  сказал:
– Принесла  нелегкая  самого Первого со  свитой,  а  комбайны мои,  как  на грех,  оказались   рядом   с  семенной  элитой,  ты  видела  ее – плод многолетнего  труда, и  он  заставил мужиков  ее  косить.
– Что ты  говоришь,  Эдя! – всплеснула  руками  Валерия,  и  неподдельный  ужас захлестнул  ее  душу.
– Да,–  подтвердил Эдуард, удовлетворяясь тем,  что  он  понят единомышленником и коллегой.
–  И  это  произошло у  тебя  на  глазах?
– Да,  я  боролся!
Валерия  открыла  рот,  ей  не  хватало  воздуха,  глаза  наполнились  слезами,  и, качая  головой из  стороны  в  сторону,  она  тихо  сказала:
– Эдя, это  нельзя  объяснить!
– В  том-то  и  дело,– уже  без  эмоций сказал  Краузе и  хотел  добавить: «Как  нельзя объяснить  упорное   нежелание партийных  политиков  возродить   немецкую  автономию и  рассказать о  советских  немцах  всю  правду», – но понял,  что  это  сейчас  ни к  месту,  промолчал. Хотя  почему  ни  к  месту:  самодурство  Первого,  как  зеркало партийно-советской  власти в  стране.
– Кто  был  из  наших?–  после  паузы ужаса спросила  Валерия.
– Лисов  и Капустин.
– А-а,–  обречено  промолвила  Валерия,  разводя  руками,  как  бы  приглашая  его  в  свои  объятия,– это нельзя  выразить  словами.
 Краузе  подполз  к  ней  ближе и  принялся  целовать ее  в  глаза,  щеки, шею,  губы, жадно  и  страстно. Валерия обвила  его плечи  руками и  стала  отвечать на  его поцелуи,  и  приятная,  теплая  волна любви и  страсти   вскоре  отодвинула тот  ужас,  который  был  принесен Эдуардом, и  заполнила каждую  ее  клеточку  тела.
 
Глава пятнадцатая


Анатолий  Павлович Колесников в  этот злополучный  день  вернулся  из  леспромхоза  затемно:  готовилась  крупная  партия леса  на  экспорт,  и  он  лично  контролировал работы,  потому  о  происшествии  на   семенном  поле Луговского совхоза  узнал только  утром  непосредственно  от  Лисова.
 Он  молча  и  холодно  слушал краткий  рассказ Виталия  Фомича,  ждал,  каковы  же  последуют  выводы,  кипя  сердцем  от  негодования,  но  не   показывая  своих  эмоций.
« Какая  же все таки трухлявина,  этот  Лисов,–  с неприязнью  думал Колесников,– уверен,  даже  не  попытался поддержать  агронома».
Но,  зная  крутой характер   Первого, не сомневался:  вмешайся  Лисов,  только  пух бы  полетел от  него.
«А  может  и  нет. Есть  же  здравый смысл  у  человека,  согласился      бы, что урон  совхозу  и  району  наносит огромный».
Между  тем  Лисов  заканчивал  рассказ:
–Накажите  агронома, приказал  нам Первый, только  не  за  сегодняшнее  упрямство,  элита все-таки,  понимаю,  а  найдите за  что! Да  так  накажите,  чтоб  больше  не  выпендривался!
–  Когда   он  так   сказал,  сразу же  или  на  прощание?
–  На  прощание,– соврал  Лисов.
– Это  меняет  дело, – хмурясь, сказал   Колесников,  нервно  перебирая  на  столе  вчерашние  газеты.
В   кабинет  бесшумно  вошел  Капустин,  он  слышал  последние  реплики  секретарей.
–  Что на  прощание?–  спросил Капустин,–  вы  о  визите  Первого?
–  О  наказании  агронома,  по  словам  Лисова,  Первый сказал, уже  перегорев?
– Это  он  мне  говорил. Перед  тем,  как  Краузе нас  всех чуть  не  затоптал. Я  не  знаю,  насколько  подробно  вам все  изложил Виталий  Фомич, но,  думаю,  Краузе был  в состоянии аффекта. Он  категорически возражал против  жатвы элиты, а  когда    комбайны  по приказу Лисова врезались  в  ниву, агроном  бросился под  жатку  одного,  остановил его, затем  вышвырнул  из  кабины  второго  комбайнера,  ринулся  к  третьему. Но  тут два  охранника Первого подхватили  агронома  под  руки  и  как  мальчишку  вынесли с  поля. Оказавшись  на  дороге, Краузе вырвался из  рук  охранников и,  видимо,  услышал,  как  хозяин говорил  о его  наказании. Никто  не  ожидал  дальнейшего: Краузе сел  в  машину, дал  полный  газ и полетел  прочь,  едва  не  растоптав нас. После того,  как комбайны втянулись в жатву, Первый, не  сказав больше  ни  слова, но  очень  раздраженный,  сел  и  уехал. –  Капустин явно  нервничал,  понимая,  что  Лисову такое  красноречие  не   нравится.
– И  что же дальше?–  багровея,  спросил  Колесников,–  вы  не  могли  дать  отбой жатве?
– Признаться, лично я  был  настолько  ошеломлен, что принялся  по  рации  разыскивать  Постникова.– Капустин теребил  в  руках  утреннюю сводку о ходе  полевых  работ,  один  экземпляр  которой передал  Колесникову.  Отекшее  лицо начальника управления  говорило  о том,  что  человек с  вечера крепко  выпил,  плохо выспался и  чувствовал  себя не  лучшим  образом.– Пока  я  докричался  до  него, комбайны сами  встали с  полными    бункерами:  пшеница  там  сыплет  под  все  пятьдесят  центнеров. Их   осталось здесь около десятка,  половина успела  уйти  в  сторону  второго  отделения.  Машин для выгрузки  зерна  не  было, их сюда  никто  не  планировал. Только  два  грузовика должны были прийти  после  обеда, где  пятеро мужиков  обмолачивали  валки. Через  час  прибыл Постников,  и  окончательно  остановил  разбой.
– Куда  же  девался  Краузе?–  вопросительно  уставился  Колесников на  Капустина.
– Не  знаю, Анатолий  Павлович, Постников  его ни  дома  не  нашел, ни в совхозе. Рация   молчит. Отключил.
– Что  за  чертовщина,  куда  же  он  пропал?
– Я  полагаю,  он  у  Валерии,.. – с  некоторой  дерзостью начал  Лисов.
– О  чем  это  ты, Виталий  Фомич?–  Колесников   гневно смотрел  на  Лисова, навалившись  грудью  на  стол.
– По  моим  сведениям,  он  мог  поехать к  ней, –  неуверенно продолжил   Лисов,  жуя тонкие  губы.
– Нет  его  там, я вечером  видел Валерию  Заболоцкую. Вы  ее  имеете  ввиду  или  еще  есть какая-то  Валерия?–  спросил  Капустин,  сердито  надувая  губы.
–  Да,  у  них  отношения…
– Вот  что, Виталий  Фомич,  бросьте  собирать  на  специалистов  дрязги,– резко  сказал  Колесников, бросая  на  Капустина  одобрительный  взгляд, –  и  оставьте Краузе  в  покое,  вы  ему  в  подметки  не  годитесь!
На  столе  резко  зазвонил телефон. По  звуку все  определили –  междугородний. Колесников снял  трубку,  напряженно вслушиваясь во  властный  голос. Слышимость  была  прекрасная.
– Колесников,  ты, доброе  утро!  Или  не  доброе, действия  ученого  агронома  обсуждаешь?
–   Доброе утро, Стефан  Павлович,  именно,– по  тону  голоса  он  угадал бодрое настроение Первого и хмурое,  широкоскулое лицо Колесникова освежилось едва заметной  улыбкой.
– Я  вот  тут  тоже  его  обсуждаю. Заберу-ка  я его  от  вас,  с  характером  агроном,  с  характером!
– Куда,  если  не  секрет, я рассчитываю на  него тоже…
– Ишь,  ты!  У  меня  много кое-чего  найдется для такого  человека.
– Боюсь,  он  не согласится. Луговские  поля и сортовая пшеница, которую  мы продаем за  пределы  района, его  детище.
– Знаю,  доложили  мне  уже  о нем. Я  его не в  худшее  место.  В  учебное  хозяйство  директором. Пусть  учит людей  как хлеб  растить. Ученый-практик, а в  рядовом  совхозе.
–  Чем  Луговское  не  учебное  хозяйство,  десятки  семинаров на  его  полях  проводит край. Вот  и поменять  совхозу    статус.
– Это  волокитное  дело,  у  нас  уже  есть  учхоз,  только учиться  там  особо  нечему. Ты  его  куда хочешь?
– На  место  Постникова,  директором,  а  Постникова – председателем  исполкома. Без  него  полгода живу.
– Ладно, – в  трубке  некоторое  время  слышалось  только  дыхание, потом  голос  несколько  смягчился, – но  ты  все же  пришли  его на беседу в  крайком,  как  только с уборкой   управится. Скажем,  на  десятое  октября. В управление сначала  пусть  едет,  там  в курсе. Сколько  у тебя  молотить  осталось?
– Сорок  процентов, через  три  дня встанет  ведро. Все  подберем.
– Откуда  такая  уверенность?
– Не  хочу расхваливать,  но  все по погодному  календарю  ученого  агронома. Точно  совпадает…
– На  этот  срок  он  и  элиту  оставлял?
– Да,..
– Ладно,  дерьмовые  у  тебя  помощники. До  свидания.
– До  свидания,–     отвечал  Колесников уже в   пикающую  трубку. Он  посмотрел  на  нее, водрузил  на  аппарат,  задумался.
–Так,  где  же  Краузе? Случаем,  не  запил?
– Нет-нет! Он – человек  мужественный,–  уверенно воскликнул  Капустин.
– Первый  его  от  нас  забрать  хочет, директором учебного хозяйства. О  тебе, Виталий  Фомич, он отрицательно  отозвался. Это  я  тебе  говорю  при  члене  бюро райкома. Не  поменяешь  стиль  работы,  я  от  тебя  откажусь. Можешь  быть  свободен. Капустин,  останься.
Лисов, с  испариной  на носатом,   тыквенного  цвета   лице,   торопливо  убрался  из  кабинета Колесникова,  и  когда  за  ним  захлопнулась  дверь, Анатолий Павлович  сказал:
– Надо  немедленно  разыскать  Краузе. Куда  он  мог  деваться?
– У  него  сын управляющим  у Денисенки  работает,  может  там?
– Дай  задание  диспетчеру,  пусть  поищет его, а мы  с  тобой должны как-то отбодаться  от   предложения Первого. У  тебя  связи  с краевым  управлением покрепче, прощупай  почву, откуда  ветер  подул:  от  них,  то  дело поправимое,  если  сам  надумал – заберет.
– Вы  правы,–  согласился  Капустин.– Я  могу  идти?
– Да-да,  разыскивай   агронома. Признаюсь,  неприятный  осадок остался,  будто  нахулиганил,  и  сейчас за  тобой  милиция  придет. А?
– Не  то  слово,  если  уж на  то  пошло, трагедия,–  Капустин вразвалку  направился  на  выход.
– А  что,–  догнал  вопрос Колесникова,–  у  Краузе с  Заболоцкой,  правда,  что-то  есть?
– Не  замечал.  Агрономы  народ  общительный,  вот  Лисов  и  роет,  за промах с покосом люцерны.
– Я  его поставил  на  место,–  Колесников  махнул  рукой  остановившемуся  у  двери  Капустину,  и  тот  вышел,  оставив  в  раздумье первого секретаря  райкома.

Глава шестнадцатая

Валерий  Гейтц  отрастил черную,  спускающуюся  от  висков бороду,  она  у  него   не  была  пышной,  он  постоянно   стриг ее,  оставляя узкую  полоску  на  подбородке. Борода придавала  его  облику солидность,  одновременно  скрывая подлинность  возраста.  От   бегства в  Канаду  он  давно  отказался, о  чем  сообщил своему  единомышленнику  и другу,  Герману  Веберу,  который, в  отличие  от  него,   остался  с  семьей  в  Норильске. Имея  среднее  образование,  цепкий  ум,  Герману   удалось быстро обучиться  горному  делу на  руднике  открытых работ.  Сначала его  определили  помощником   экскаваторщика, а  через  год  он  уже  самостоятельно  управлял  машиной на  отгрузке вскрыши.  Закаленный  на  рыбном  промысле  тяжелыми   условиями  труда,  он  удивлял  своей  выносливостью горняков,  и  скоро был  причислен в  число надежных,  передовых людей  карьера. А  это – хорошая  зарплата,  просторная  квартира  в  быстро  строящемся  городе,  длительные  летние  отпуска,  с непременным  гостеванием у  Валерия.
 В  одном  из  таких  отпусков  Валерий вовлек  его  в  планы местной  немецкой  диаспоры  мечтающей о   возрождении автономии. Именно, эта  идея  и  борьба  за  нее отвлекли  Валерия  от  вынашивания побега в  Канаду. Он  решил  посвятить себя делу  возрождения нации  российских  немцев. Герман не  возражал,  и  даже  обрадовался  такому  решению  своего  друга. Но  особого  энтузиазма в собственном  участии  не  проявил,  но  и  не  отказался  выполнять некоторые  поручения в  сколачивании  землячества   немцев,  осевших  в  Норильске и  Дудинке.
Одна  из  откровенных  бесед  на  эту  тему  состоялась сентябрьским  вечером,  когда жены  друзей вместе с  младшими детьми  отправились  гулять по  набережной  Енисея,  а   друзья,  потягивая   портвейн,  расположились  на  кухне,  которая была   до  предела  маленькой  и  заставлена  холодильником,   электрической  плитой,  кухонными шкафами  и  обеденным  столом.
 – Нам   удалось добыть документ,  в  котором раскрывается  состояние  нашей  нации. Я  все цифры  помню  наизусть.– Валерий говорил порывистым,  взволнованным  голосом,  то  и дело  теребя  свою бородку, – до  войны  немцев  на  территории всей  страны  насчитывалось около 1,4 миллиона человек.  Основная  масса,  более  одного  миллиона  человек, была  депортирована в  Сибирь и  Казахстан,  в  том  числе  и  мы  с тобой. О том,  как «сладко»  нам  пришлось выживать, мы    испытали  на  своей  шкуре.
– Да, уж,  моим  зубам  свидетелей  не  надо:  половину выплюнул  в  первый  же  год  зимовки, – Герман ощерил  рот,  который  засверкал  золотым  рядом.
 – Так вот, – продолжил Валерий,  хлопнув  друга  по  плечу,– на  февраль 1955  года немцев на  поселении  под  надзором  МВД  насчитывалось всего 719  тысяч человек. Считай,  сколько  погибло – каждый  третий. Почти как в Белоруссии под фашистами. В  Казахстане осело 259 тысяч человек,  в  Сибири – 215 тысяч человек, остальные 245  тысяч рассеяны  по Уралу и в  Средней  Азии.  В  этом  же  документе, подписанным  очень  большим начальником,  признается, цитирую  дословно: «Основная  масса немцев к  порученной  работе относится  добросовестно, и  за  время  нахождения на  спецпоселении  показала  себя положительно,  активно  включилась в  хозяйственную и  культурную  жизнь,  обосновалась в  местах  нового жительства». Сейчас  немцев  гораздо больше,  так  как  жизнь  улучшилась  и  рождаемость  превысила  смертность. По нашим  оценкам, численность  немцев  приблизилась  к  довоенной.  И  она  будет  расти. Мы  в  десятке самых  крупных  народов страны!  Понимаешь? Вот  почему  мы  хотим воссоединения,  свою  автономию,  свою  культуру,  свой  язык,  пусть  и  на  бытовом  уровне.
– Автономия –  это  хорошо,– высказал  свои  мысли  Вебер.– Но вот меня  возьмем,  чем   я  буду  заниматься на Волге?  Там карьеров  нет. У  меня уже стаж  северный приличный  наработан. Мои сыновья  тоже на  комбинате. Александр,  ты  знаешь, плавильщик –  основная  профессия! Десятки  немцев,  которых я  знаю, горняки, металлурги, на  обогатительной  фабрике вкалывают. Кстати,  Соломон  Цих  работает  старшим  флотатором  на  обогатительной  фабрике. Чем они   в   автономии займутся?  Несбыточное  все  это. Если  бы  сразу после  окончания  войны, то   большинство  бы  назад  вернулось,  а  сейчас – вряд ли.
– Ты  согласен на  полную ассимиляцию,–  горячился  Валерий,–  тебя  уже ни  наш  язык,  ни  культура не  интересуют?
–  Забывается язык,  жаль,  но  что  поделаешь. Мы  дома  немного  шпрехаем,  Рождество по  христиански  встречаем, если    компанией  соберемся,  наши  песни  поем. Но  их мы  знаем  две-три,  не  больше. Ромка  Майер,  помню, много  знал,  он  же  музыкант  был.
 – Музыкант  и  сейчас,  выступает  на  смотрах  художественной  самодеятельности. Баха, Моцарта исполняет –  вещи  мировой  культуры.  Никто  не  возражает. Эдик Краузе говорит,  его  принимают  на  бис! Вот мы  и  должны  создать  землячество,  чтобы  совсем  не  потерять свои  корни.  Надо язык  изучать,  обычаи  возрождать, те же  песни  петь, танцевать.  Разве  плохо показать на  смотре  художественной  самодеятельности  немецкий  национальный  танец?
– Если зрителей  будет  большинство, как  у  Краузе  в  совхозе,  тогда да,  а в   Норильске –  это  не  фонтан,  освистать  могут.  Слишком  много там  фронтовиков,  а  война все  еще  свежа  у  них  в  памяти.
– Больше  двадцати  лет  прошло,–  не  соглашался  Валерий.– Мы,  когда у  Микояна   на  приеме  были, просили  через  прессу  рассказать людям  правду  о  советских  немцах,  публично  отменить преступные  Указы.  Он  сказал,  что  один  Указ,  то  есть,  за  его  подписью  был  опубликован  в немецких  газетах. Нам  от этого  нелегче:  мы-то   сами  знаем,  что  ничего вредного не  делали,  работали и  работали,   но  весь советский  народ правды-то  не  знает. Вот  хотя  бы нам  сейчас  чего  добиться. Готовится  письмо  на  имя  Брежнева,  собираем  подписи.  Ты  подпишешься?
– Я  подпишусь,  только  это с  неприятностями  будет  связано.  Мимо КГБ это  письмо  не  пройдет. Откровенно сказать,  надоели все  эти угрозы,  дознания,  разбирательства.  При  поступлении на рудник  меня два  месяца на  основное  производство  не пускали. Все  проверяли. Правда,  благодаря  этой  проверке, я  узнал,  где  отец погиб?
– И  где  же?
– Его  с  лесоповала,  где  погиб  твой  отец,  перебросили в  Новосибирск на  завод  боеприпасов. Я  потом  выяснил, что  там  были  ужасные  условия  содержания,  люди спали  на  голых  нарах,  одежду  не  выдавали,  своя,  какая  была,  истрепалась. Мылись  редко, заедали  вши. Отец  простыл,  заболел  и   умер. Похоронен где-то в  Новосибирске,  а  где,  пойди –  найди!
– Помянем наших  отцов,  дружище,–  Валерий   налил в  рюмки  водки, и  друзья  выпили  за  упокой отцов  своих,  могилы  которых неизвестно  где.
Они  немного  помолчали,  думая  каждый  о  своем.
– В  завершение  нашего  разговора, от  имени   инициативной  группы,  я  прошу  тебя организовать в  вашем  промышленном  крае  землячество.  Это  разрешено   властями. Правда,  они   делают  это,  скрипя  зубами. У  нас  установлены  тесные  связи с  такими же инициативными  группами Новосибирска,  Кемерово,  Алтая.


Вот  и  нынче, сентябрьскими  днями откупавшись  на  Черном  море  в  бархатный  сезон, Герман  Вебер с женой и  младшим  сыном, студентом Красноярского  университета, возвращались в Норильск. Как  всегда, гостевание у  Гейтцев. Бригитта, получив  телеграмму  о  приезде  друзей, встретила их в  аэропорту,  и  теперь везла  их к  себе. Выйдя  из  такси,  гости и она, нагруженные  авоськами,  в  основном,  фруктовыми, шли к  подъезду  дома.  Пасмурный вечер легонько  подувал осенней  сыростью, сбивал пурпурную  листву с  тополей,  яблонь-дичек, пристыженных своей  наготой берез,  устилая  тротуары непридуманной  акварелью,  умножая  работу ворчливым дворникам.  Прибывшие  с  юга,  сразу  же  заметили цветистую перемену года и бурно  выражали  свое  отношение к  торопливой  осенней  поре,   как столкнулись с высоким  человеком в  кирзовых  сапогах  и простом в  полоску  костюме. Человек загородил  дорогу компании, приподняв шляпу,  обнажая подернутую проседью голову и широко  улыбаясь,  впервые  за  сегодняшний  день.
– Мамочка,  да  это  же Эдуард  Краузе!– воскликнула Бригитта.
– Он  самый!– все  также улыбаясь,  отрапортовал  Краузе. – Рядом  с  тобой,  очаровательная  Бригитта,  я  вижу, не  иначе, как  чету Веберов с сыном!
– Эдик! – Герман  перебросил  свою  сумку с  правой  руки  в  левую и в  восторге  от  встречи через тридцать пять  лет протянул руку. Это  был хорошо  загоревший под  южным  солнцем, белобрысый,  с кустистыми  белесыми  выгоревшими на  солнце бровями,  остроносый, сдержанно-флегматичный, крепко  стоящий на  ногах, поджарый человек. Его  пышная  шевелюра была  прикрыта широкополой  соломенной  шляпой.
Приятели  с  волнением  обнялись,  и  Герман  представил  Эдуарду  свою  жену  и  сына. Клару  Эдуард  помнил  плохо,  сейчас  он  увидел  перед  собой миловидную, полную  женщину в  длинной  юбке простого  покроя, в легкой с  отложным воротником,  окаймленном   ажурной  тесемкой куртке,  удобной  для  путешествий, и с  пышной  укладкой  каштановых  волос под  соломенной, сизого цвета,  шляпой   с искусно  изогнутыми  полями, придававшими образ  буревестника  в  полете. Сын  был  еще  безусым с  короткой  стрижкой  светлых  волос, такой  же  остроносый, как  и  отец, среднего  роста,  в  рубашке с  короткими  рукавами, с крепкой  спортивной  шеей и заметными  бицепсами на  руках.
– Знакомься, Эдик,  моя  жена  Клара  и  сын Алексей – студент,  старший–  Александр  –  плавильщик.
– Безумно  рад  встрече!–  воскликнул Эдуард,  расплываясь все той же  широкой  улыбкой.– Эти  подробности я  давно  знаю  от Валерия, жаждал  тебя  увидеть   и вот  видишь, как  говорят:  нет  худа  без  добра– такая  встреча!
– Эдик,  ты  говоришь  загадками,  что  у  тебя  случилось,  ты  весь  какой-то  помятый?  Идемте в дом,  там  все обсудим,–  Бригитта,  полногрудая, но  гибкая  и  стройная,  как  девушка,  подтолкнула вперед  Клару,  пропуская   гостей.– С  минуты  на  минуту Валера  явится. Вот  попируем!
Эдуард глянул  на  припаркованную во  дворе  дома свою  машину, его  смущало  наличие  в кабине рации,  которая  может  привлечь  внимание любопытных  подростков.
– Я  сейчас,  только  прикрою рацию. Я,  видите,  на  производственной  машине. Замки  держат  плохо.–  Он мотнулся к  машине,  прикрыл  рацию газетами и   догнал  друзей  в  подъезде,  которые поднимались  на  третий  этаж,  где  жили  Гейтцы.
–  Желающих  принять  душ,  прошу в ванную,  пока  я  накрою  на  стол,– сказала  Бригитта,  когда  все  вошли в  квартиру и,  сбросив  верхнюю  одежду  и  пыльную  обувь,  прошли в  гостиную,  где  стоял уже  сервированный  стол.  Оставалось  сюда  подать  холодные  закуски  и  можно  начинать  пир.
Квартира у  Гейтцев была  трехкомнатная в  блочном  доме,  с  малюткой кухней, стандартной  гостиной  и двумя  изолированными комнатками-клетушками,  где  в  одной размещались две детские  кровати,   стол и книжные полки с  двумя  тумбочками. Во  второй комнате  находилась  супружеская двуспальная  кровать  да  гардероб.
– Я,  пожалуй,  сполосну с  себя  хлебную  пыль,–  сказал  Эдуард,–  но  я  мигом!– и  он  исчез  в  ванной. Через  пять  минут уже освеженный,  с  мокрой  головой  вышел и  попал  в объятия  Валеры,  который только  что  вошел в  квартиру.
– Ну  вот, хоть  раз  отреагировал  на  мою  телеграмму,–  радостно  говорил  он,– просто  не  узнаю  тебя, мил  человек,  как  ты  любишь  теперь  говорить!
–  Отреагировал,–  согласился  Эдуард,–  скажи  спасибо Первому,  он меня к  тебе  прогнал.
– Ну,–  не  поверил Валерий,– что-то  произошло?
– Потом  расскажу,  давай   с  Герой  лучше  потолкуем.  Он у  нас с  семьей – гвоздь  встречи.
– Я бы  точно  так же  сказал в твой  адрес. Я   о  тебе в  газетах  читал,  какой  ты  агрономище! А  вот встретились-то  когда! Ты, никак,  прямо  с  поля,  если  судить  по  твоей  одежде?– рассматривая друга  детства, сказал  Герман.
– Ты  не  ошибся. Я  торопился,  страда, домой  не стал  заезжать. Ты  не  забыл,  что такое  страда?
– Нашу  Карловку и жатву,  на  которой  мы участвовали пацанами,  никогда  не забудешь. Я хорошо  знаю,  что такое  страда   в  путину,  когда  мы  с Валеркой в меховой  одежде упирались как  черти, мокрые внутри  и  снаружи,  а  наши  жены на  разделке   рыбы  в  холодном  ангаре ревматизм  зарабатывали.
– Это все, други  мои, в  прошлом,  его  не  забыть!  Но я  о  тебе  тоже  в  газетах  читал. И  совсем  недавно: группа  горняков  и  металлургов в  честь годовщины  комбината  имени Завенягина награждена   орденами  и  медалями  за  высокие  достижения  в  производстве: орденом  Трудового  Красного  Знамени  – бригадир машинистов  тяжелых  экскаваторов Вебер Герман Фридрихович!–  Жму  крепко  руку, Герман Фридрихович!
– Разговоры  в  сторону, прошу  всех  за  стол. Вот  сейчас  выпьем  за  встречу,  обмоем  награду,–  Бригитта с  приподнятым  настроением   расставляла с  помощью  Клары холодные  закуски.– Раскупоривайте  бутылки, наливайте мужчинам  водку,  дамам  – вино!
Друзья  выпивали, вспоминали знакомых,  шутили,  рассказывали  о  своих  делах,  незаметно  подобрались к  теме  возрождения  нации,  но связного разговора  не  получилось,  поскольку  все  были  возбуждены  спиртными  напитками. И  все  же, кое-какие моменты  Валерию удалось  донести  до  друзей. Оказывается, Валерий  с  группой  товарищей  написали письмо  на  имя  Генерального  секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева. Просьба все  та же: рассказать  правду  о  советских  немцах  и возродить  автономию.  Письмо  вызвало  резонанс   у местных  властей,  и  его  приглашали на  беседу в  крайком  партии, где  среди  прочих собеседников оказался  сам  первый  секретарь крайкома. Беседа была  бесплодная, подобно той,  что провел  Микоян.  Все ответы на претензии о  нарушении  национальных  прав  сводились к  тому,  что советские  немцы  полностью  реабилитированы, и  никто  на  местах не  имеет  права  их притеснять,  а  если  случаются  какие-то  казусы, то партийные  и  советские  органы  разбираются и  непосредственного  виновника  наказывают. Примеры  есть.  Но  гораздо  больше  примеров  того,  что немцев  как  добросовестных  тружеников,  премируют, награждают различными  знаками,  вплоть  до  присвоения звания Героя  Социалистического  Труда. В  нашем  крае  такого  звания  удостоен Шмидт,  в  Алтайском   крае Беккер. Среди  немцев  многие  занимают  руководящие  посты:   это бригадиры, мастера,  прорабы,  инженера,  агрономы,  директора   хозяйств, есть преподаватели в школах,  институтах. Появились  ученые, одним  из  них является агроном  Краузе.
Повествуя, Валерий  довольно  улыбнулся.
– Видишь,  сам бывший глава  края  тебя  знал, – далее  Валерий  спрятал  улыбку  и  хмуро  продолжил  рассказ:
«Вы имеете  право  писать единоличные жалобы, просьбы, –  заявил мне  партсекретарь,– но не  выступать  от  имени  всех  немцев,  желающих переехать  на  Волгу. Другое  дело, в  местах  более  компактного  проживания  немцев,  а  это наши  города, стоит  подумать о   создании  ассоциации немцев,  чтобы  они  могли изучать  родной  язык, продолжать  культурные  традиции, но о  создании еще  одного  немецкого   государства  в  России не  может  быть  и  речи».
– После  беседы с  первым  секретарем,  на  следующий  день меня  пригласили к  прокурору,–  рассказывал  Валерий  напряженно  слушающим  его  друзьям. Там  почти слово  в  слово  повторилась  беседа, что  и в  крайкоме.  Только  напоследок  мне  дали  понять,  что  если  не  уймусь с  коллективными  письмами, то мера, успокоить  меня,  быстро  найдется. Правда,  я  им  сказал,  что я  не  из  пугливых,  и  свое  право,  записанное  в  Конституции,    буду  отстаивать  до  конца.
– Вот  он  всегда  такой  языкастый,–  вмешалась  в  мужской  разговор  Бригитта.– Ты  спроси  его,  Эдик,  как  он едва  не  загремел на  каторгу,  хотя наша  жизнь  в  Кандайке  ничем  не  отличалась  от  каторжной,  спроси  его,  как  его гэбэшники  пасли после   этой  встречи.  А  ведь  у  нас  трое  ребятишек.
–  Бригитта,  ты  же  прекрасно   знаешь,  что я  не  могу  молчать,  не  могу  терпеть  ложь и лицемерие. Они,  помяните  мое  слово, в  конце концов,  как  ржавчина  в  отбитой  эмалированной  кастрюле, прогрызут устои  нашего  общества, а  в  дырявой  посудине,  щей  не  сваришь.   
– С  тобой  говорить,  пуд  соли –  съесть,–  отмахнулась Бригитта, – идем  Клара,  я  тебе альбом  свой  покажу,  там  столько  новых  фотографий…
Женщины  удалились  в спальню,  а  мужчины  продолжили  неторопливую  беседу.
– Я  уже  высказывал,  мил друг, свое  мнение  по  поводу  автономии  на  Волге,–  сказал раздумчиво Краузе, лохмача  свою  убеленную проседью голову, – повторюсь,  я за  восстановление республики,  но я  туда  не  поеду,  мое  детище  Луговской  совхоз с  его  полями,  на  которых  я  ежегодно  закладываю  опыты.
– Сейчас мне  там  тоже  нечего  делать, но я бы  не  отказался  перебраться  на  Волгу, как  уйду  на  пенсию по  северному  стажу,–  сказал  Герман,  грузно  шевельнувшись на  стуле,  остроносо  уставившись на  своего  друга.–  Норильчанам  предлагают  селиться  в  крае, но  я обязательно переберусь  в  европейскую часть  России,  куплю  домик  на нижней  Волге. Сад  хочу  развести,  как  в  Карловке, чтобы с  авоськой по  базарам  не  бегать.  Груши,  яблоки,  виноград  свой  выращу.  И  рыбачить  буду. Желательно,  чтобы рядом  были  мои  земляки, для  души и  сердца. Не  скрою, такая  компания  у  нас  подбирается, благодаря  созданному на  комбинате  землячеству. Я  вам  скажу,  ребята, откровенно: в Норильске зажимщиков нет.  Там  как-то  на национальность  никто  не  обращает  внимания,  главное – твой  труд.
– Выходит,  я  в меньшинстве?– удрученно  констатировал  Валерий.
– Не для  того  прежнее  правительство  рассеяло  немцев,  чтобы снова  их  собрать. Оно  же  прекрасно  понимает,  что полмиллиона  крепких  рабочих  рук для  Сибири  и  Казахстана  взять  негде,– говорил захмелевший  Краузе.– При  существующем  тоталитарном  режиме,  когда  глава  края приезжает в  совхоз  и безапелляционно  приказывает молотить недозревшую  семенную  элиту,  чтобы  выровнять  отстающую  сводку жатвы,  нам  никогда  не  добиться  справедливости  относительно  нашего  воссоединения.
– Поясни  толком,  что у  тебя  случилось?–  попросил  Валерий.
Краузе кратко  рассказал о  сегодняшнем  инциденте.
– Но национальность  здесь  моя  ни  при чем. Ему  было  наплевать, кто   сеял, ему  надо было  показать  свою заботу  об  уборке  урожая,  как  будто  без  него мы  там – слепые  кутята. Хозяйскую  прыть показать – не  соринку из  вороха зерна выбросить…
– Властелин, это  еще  далеко  не  хозяин,– Валерий негодовал.– Все  тянутся  гайки  закручивать, чаще  всего не по  резьбе, наперекос.
– В  том-то  и  дело,  мил  друг. Единовластие порождает самодурство и  отсутствие  критики. Так  что  завяжем,  ребята,  эту  тему и будем  жить,  надеяться  на  демократические  перемены, на  слом  железного идеологического  занавеса,  которым   от  Запада отгородился социалистический лагерь, во главе с нашей страной.
– Вряд ли  мы  дождемся таких  перемен и  признания в  преступной  сути  нашего  изгнания. Вину будут  всячески  заглаживать, но  правду  не  говорить. Недавно я читал, в  целом,  неплохой  очерк  о Герое  Соцтруда  Карле Шмидте.  Как,  вы  думаете, написали о  его  горьких  страницах  жизни?–  Валерий энергично,  даже  зло, встал из-за  стола, прошел к  книжному  шкафу,   извлек  книгу очерков, изданную к пятидесятилетию образования края,  безошибочно  раскрыл ее и, захлебываясь  от  негодования, стал читать:
«Восемнадцать  суток шел  эшелон с  переселенцами от  Саратова до  станции Шира. На  девятнадцатые Карл Генрихович был в Июсском  совхозе,  принимал  дела. Работал агрономом и  писал во  все  инстанции письма, просился на  фронт. Призвали в  трудовую  армию. До  Дня Победы строил  на  Урале алюминиевый завод, затем  вернулся в  Июсский  совхоз…»,– Валерий  захлопнул  книгу, воззрился на  притихших  друзей трезвыми, пронзительными  глазами обвинителя,  будто  и  не выпивал только  что  водку.
– Каково  написано! Словно  Карл  Шмидт от  нечего делать семечки  съездил  пощелкать  в Июсский совхоз  за  тридевять земель от  Волги, потом вернулся  на  Урал, потрудился  на благо стройки, и,    не  успев излузгать  горсть  подсолнечных  семечек, вернулся в Июсс.
– Да-а,  «выразительно» написано,  «образно»,  ничего  не  скажешь,–  Краузе, с печальной  усмешкой  на  устах,  принялся  теребить свою тронутую  сединой  шевелюру,– Карл  Генрихович для  нашего  края – историческая  личность,   знаю его  хорошо. Он  на   стройке завода  чуть  концы  не  отдал,  отощал,  как  и  сотни  других трудармейцев, мне  ли  вам говорить,  как  заедали  нас  вши,  трясло  от  голода  и  холода,  от  унижений при  пересчетах  под  ружьем утром  и вечером…
– Нам с  Валерой  последнюю  прелесть испытать  не  удалось,  слава  Богу, – сказал  Герман,– нас не  пересчитывали, бежать  было  некуда.  Но  вот  это  «некуда» угнетало  порой до  безумия. И  это-то  выбросить  из  биографии! Ничтожен  тот  человек,  который с  такой  легкостью  вычеркнул трагедийный  пласт жизни.
– Подожди,  дорогой  Гера,–  остановил  друга  Валерий.– Я знаю  автора  очерка,  разговаривал  с  ним. Он  тут  ни при  чем,  он рад  бы  написать  поострее, поинтереснее. Но причина – все  то  же  умолчание и  еще  раз  умолчание совершенного преступления –изгнание  нашего  народа с  исконных земель предков. А  ты, Эдик, говоришь о будущих  переменах. Они  никогда  не  наступят,  если  мы будем  молчать.
– Я  никогда  не  отказывался  от  борьбы,  даже за  колючей  проволокой.  Сегодня  тоже  бодался,  аж с  Первым,  самим  хозяином края,– Краузе  горько  усмехнулся,  потянулся  за бутылкой,  налил  в  рюмки  водки.– Давайте  выпьем  за  борьбу  и будущие перемены…

Эти  перемены  наступили в  эпоху  Горбачева. Главным  его  завоеванием   была  гласность. Вернулся  из  ссылки  академик  Андрей  Дмитриевич  Сахаров, получили  право  голоса  многие диссиденты-правозащитники, приоткрылась  граница с  Западом, закачалась от нового мышления печально знаменитая Берлинская стена, а затем упала, после чего в западные страны хлынул  поток советских  эмигрантов  всевозможных  национальностей. Российские  немцы  стали  обмениваться  делегациями с  германскими.  После  серий  консультаций двух  стран в СССР  было  учреждено Всесоюзное общество советских  немцев  «Возрождение», а  на  местах рекомендовано создать  национальные культурные  автономии. Инициаторы движения стали  организовывать национальные  школы, театры, возрождать  быт  и  иные  культурные  ценности советских  немцев,  которые во  многом были  утрачены за  многие  десятилетия  разобщения.

Глава семнадцатая
Осень жизни, как  и  осень года неизменно  приносят плоды. Щедрые  или не  очень,  но  они  всегда  омыты  потом, часто  кровью. Иногда  этой  крови  не  видно,  она изливается внутрь, как сейчас изливалась у Эдуарда  Краузе, подписывающего заявление  об увольнении своего лучшего  и  старейшего  механизатора Геннадия Шмидта. У обеих   наступила  осень  жизни, каковы  же  плоды ее? Эдуард бы  сейчас не  говорил о традиционном: о детях, о материальных ценностях, что созданы  в совхозе его руками,  и  сам  совхоз, даже  не  остановился  бы  на  знаниях и  опыте  накопленном за  долгие и упорные  годы  труда. Нет, сейчас, после  наложенной  визе на  заявлении, а такую же он  вынужден  будет  дать и сидящим в  приемной землякам, он почувствовал,  что главный плод жизни  не  только  его,  но  его  отца, деда  и прадеда раскалывается, за  прочной  оболочкой сотканных  из  столетий плоти и  труда,  внутри нет  здорового ядра, из  которого  растет  будущее. Да  и  сама оболочка  оказалась совсем  не  такой  крепкой:  пролитые пот  и кровь отнюдь  не  укрепляли  ее, а  наоборот  разъедали, утончали. Она  затрещала под  напором гласности, которая несла людям пусть  еще  и  не  полную,  но правду  о  их  жизни, правду о   лжи и лицемерии, которые окутывали каждого  человека,  держа  его в своем  отвратительном коконе,  от  которого человек, наконец-то,  начинает  избавляться. Благо ли  это  избавление? Краузе  сказать  не  может,  но он  видит вместо сотворенного плода нечто  размытое, исчезающее,  призрачное,  как НЛО.
– Листья  падают,– пробормотал  он  себе  под нос, отдавая  заявление Шмидту.
Тот бережно взял листик бумаги  с судьбоносными  словами,  прочитал написанное в  углу приказание  главбуху  выдать  полный  расчет  и  смущенно заспешил  на  выход. У двери он  замешкался,  так  как  в  кабинет  директора вошел Валерий Людвигович  Гейтц,  которого  Геннадий хорошо  знал.
– О,  старый знакомый!–  Валерий  протянул свою еще крепкую  руку  Шмидту.– По  делам  к  директору?
– С  прощанием,– ответил Геннадий неохотно.
–  Не  понял?
– Уезжаю  в  Германию всей  семьей,–  ответил  Геннадий.
– Вот  как, желаю счастливого  пути,– Гейтц пожал  руку мужику,  прошел   к  директору,  внимательно  наблюдавшему за  диалогом. Старые  друзья поприветствовали  друг друга, Валерий  уселся поближе к  Краузе и,  глядя  на  его  печальное  лицо, спросил:
– Что, подбиваешь плоды демократии? Или  плоды  бездарной  политики в  отношении немцев?
– И  то  и  другое. Через  пару  лет я  останусь  без  костяка рабочих  и  специалистов! Смотри,  что  творится! В  свое  время  я  приложил  много  усилий  к  тому,  чтобы  в  Луговском  собрать  своих  земляков. По  списку  сейчас их  больше  половины.  Это  семейные  династии  механизаторов, одну из  них возглавлял только  что  ушедший  Шмидт, династии животноводов, специалистов. По  моим  сведениям, большинство  из  них готовят  документы на  отъезд в  Германию. С  кем  я  останусь,  где  брать людей?  Ты  же  знаешь, отток  из  деревни  молодежи  всегда  был  и есть. Но с  этим положением  можно  было  как-то  мириться. А  теперь?
– Учти,  в  таком  положении  не  ты  один. Я,  как  тебе  известно, уже  на  пенсии,  это ты – ценнейший кадр, тебя  до  семидесяти  лет  не станут  прогонять с  директорского  места,  а  мне  сразу  же  предложили оставить  руководство предприятием. Подрабатываю рядовым  инженером. Но  и теперь меня  подсиживают. Сяду  на  одну  пенсию. Она  невелика. Вот  я  и  подумал:  не последовать  ли  примеру Шмидта?
– Но  ты  же  никогда  не  хотел  перебираться в  Германию!
– Настроения  меняются. Если  хочешь,  они  меняются  за  столом,  когда  начинаешь  отказывать себе  в  привычном блюде то  из-за  дефицита продуктов,  то  из-за похудевшего  кошелька.
– Выходит,  твой  патриотизм измеряется  размером кошелька  и объемом  благ?–  усмехнулся  Краузе.– А  как  же «Возрождение»,  за  которое  ты  боролся?
– У  меня  есть  достойные  преемники,–  уклоняясь  от  ответа  на первый  вопрос,  сказал Валерий.– Впрочем,  я  всегда  хотел покинуть  Сибирь, это  не  моя  родина. Домик на  Волге,  как это  сделал наш  друг Вебер,  я  купить  не могу,  хотя  он  зовет  меня  к  себе. Вот тут возникают нелестные умозаключения: Родина вдвойне  мила,  если она дает возможность сладко пить и  мягко спать.
Краузе поморщился  от его  умозаключений,  не  соглашаясь с его  меркантильностью, и буднично спросил:
– Не  накопил или  не можешь  по  другим  соображениям?
– Не  накопил. Воровать  не научился,  а  зарплаты  на  все  не  хватало. То  одному  сыну  помогал,  то  другому,  то  дочери. Так  и  жил   для  них.
– Чего  же  теперь  их  оставляешь?
–  У  каждого  своя  доля. Дочь – за  русским  парнем,  ты  знаешь,  сыновья  пусть  решают  сами  свою  судьбу. Сибирь  им  стала  родной,  но  и жизнь   закручивает  гайки. Все  тот  же  обеденный  стол  настроением  правит. Со  мной в  гости собираются  ехать. Там,  знаешь,  такие  соблазны! Ветер  перемен  их  может сорвать с  места и  покатит  их,  покатит, как  шар перекати-поля…
– Знаю,  но  я Карла  Краузе,  моего  предка, разочаровывать  не  хочу. Если  мы  уйдем,  то  дело  жизни наших  первопроходцев,  считай, потерпело  крах. Горькая напраслина.
– Жизнь оказалась  сплошной  ошибкой   у  десятков  миллионов германских и австрийских подданных,  которые поддержали  фашизм и помогли развязать войну. Всем,  без  исключения, она   выехала  боком. А вот  возродились  страны!
¬ – Гитлер сыграл  на самых  низменных  чувствах человека: национализм, грабеж,  уничтожение иных народов, да что я тебя  просвещаю, ты  не  хуже меня это  знаешь. Недавно  я прочитал немецкого  классика  Фейхтвангера, еврея по  происхождению,  немца  по  языку, он ярко  рисует  падение  нрава немецкой  нации, большевизм стоит  на той  же грани. И, к большому сожалению,  он   прочно сидит в людских душах у многих.
– Совершенно  верно!– Валерий поднял  руку,  призывая  друга не  мешать  ему  высказать  мысль.– Но  советская военная  дубина   вернула германскому народу  разум. Он, повторяюсь, возродился,  мы  же,  победители,  чахнем. И  ни я,  ни  ты  в  этом  не  виноваты. Мы  с  полной  отдачей сил  трудились там, где нас  заставляли,  трудились с  еще  большей  силой,  когда  получили  свободу передвижения и  равные  права  с  остальным  народом.  Мы  не  виноваты в  том,  что Геша Шмидт со  всей  семьей  бежит  отсюда,  боясь  за  свою  необеспеченную  старость. Виноват тот  самодур, секретарь партии,  который  несколько  лет  назад приказал жать  твою  невызревшую  семенную  элиту! Виноват  тот,  кто  испугался  дать  нам   равные национальные  права на  воссоединение и  теряет сознательную рабочую  силу,  виноват  тот,  кто превращает  наши заработанные,  но  недоплаченные рубли, в  танки,  самолеты,  ракеты  вместо   слов о  мире  и  добрососедстве, виноваты те,  кто, не смотря на свои нужды, продолжает подкармливать страны с некапиталистическим режимом.
– Да-да,  мой  покойный отец бы  сказал по  этому поводу такую фразу:  гениален  не  тот, кто проливает  море  крови, а  тот,  кто умело  сохраняет ее  в  жилах  человека! –  горячо  поддержал  своего  друга Эдуард  Краузе.– Эти  артисты  столько  наломали  дров… Видно, слишком  рано взялись за  мировой  костер  революции. Я  тебе  скажу на опыте руководства  совхозом:  люди  только-только  стали  привыкать к  коллективной  системе хозяйствования. Заметь,  я  говорю, только-только,  а  ведь это  идет  с    начала  тридцатых  годов.  Полвека эти  артисты  кроваво ломали   крестьянина,  и  почти уломали  его. Он  от  безысходности стал ценить  коллективный труд, коллективную собственность, не  все, но большая  часть селян,  а  теперь провозглашаемая  демократия снова предложит  крестьянину переделываться.  Поймет  ли  он,  что  от  него  требуют?
– Ты-то  сам  понял?
– Убей  меня –  нет!– Краузе  тяжело   откинулся  на  спинку  вертящегося  кресла,  провел  по  лицу  рукой,  словно сбрасывая  паутину,  спросил:– ты  заехал ко  мне  попрощаться?       
– Не  совсем, я  еду  с делегацией от  Красноярска в  Германию, хотел  бы от  тебя,  как  ученого-практика,  непосредственно  производящего  хлеб наш насущный, передать  привет  делегатам и  услышать  твои пожелания по  той  же  теме:  восстановление автономии.
– Если  мое  слово что-либо  значит, я настаиваю    не  просить  для  этого  иные территории. Их нам  никто  не  даст,  но  я  слышал,  некоторые активисты  умудряются   просить  территорию  даже в  Калининградской  области.  Это вредная  мысль,  она демагогическая. Надо  понимать политическую  ситуацию  глубже и  исходить  из  реальных  возможностей. Мы  можем  претендовать  только  на  наши родовые  земли на  Волге. Они   выкуплены  нашими  предками,  омыты потом  и  кровью нескольких  поколений, там было заложено полноценное ядро будущности. Только так  можно  ставить  вопрос.
–Ты,  прав, я передам  делегатам  твое  мнение.  Его,  в  частности,  хотел  знать  Генрих  Гроут,  председатель  общества «Возрождение»,  который в  последние  годы  много  сделал для нашего  объединения.  Не  забывай,  ты  имеешь  большой  авторитет в  наших  кругах,  являешься  членом оргкомитета  Красноярской  ассоциации общества  «Возрождение», которую возглавляет Генрих Петрович Фукс.
–Да-да,  но я очень  мало   помогаю в  работе нашей  ассоциации, мне это  неприятно сознавать. Но ты  тоже  помни,  я  всем сердцем за восстановление  Волжско-немецкой  республики. Если  бы    мы  были  там, в могучей  куче,  я  уверен,  Геннадий  Шмидт    не  навострился бы бежать в  Германию,  уподобляясь, как  ты  заметил,  перекати-полю,..– Эдуард Артурович грустно  улыбнулся,– я вот  тут с  утра  пригласительные  билеты просматривал, тебе  подписал  с  Бригиттой,  думал, будешь у  нас  на  концерте.
– На каком  концерте?
– Как,  ты  не  в курсе?  В  нашем совхозе  пройдет  День  немецкой  культуры. Ты  же  сам  этот  опыт привез  из  Новосибирска.
– Да-да, что-то  с  памятью  моей  стало,..–  смутился  Валерий,– они  были  застрельщиками, первые вечера немецкого  языка  проходили  там. Их  организатор, Мария Георгиевна  Вейс, моя  старая  приятельница. Она  писала мне и Фридриху  Шлессеру  о  своих  разочарованиях,  что  эти  вечера  не  достигают  цели, а  задумывались они с целью   пробудить  интерес в  широких  массах о нашем  воссоединении.
«Казалось  бы,  все  идет нормально,  на  минуту  забываешь недалекое  прошлое,– писала Мария  Вейс своим  друзьям.–   Но  в действительности вся  эта  суета с «вечерами» и  писанина  на  страницах «Нойес Лебен» о  немцах – всего  только  хвастовство и  мыльные  пузыри. Люди по-прежнему  боятся требовать полной  нашей  реабилитации. Об  этом попыталась  поговорить  с  гостями  из  Москвы.  Завела  разговор с  Клейном,  он терпеливо  слушал,  но,  видно  было, это  ему  в  тягость,  потом  он  сказал:
«Если вы  убеждены,  что нас  еще  не  реабилитировали,  то  пишите во  все  инстанции».
Грюнальд  же  сказал: «Лучше  не  писать».
Наши  ученые,  к  сожалению,  такого  же  мнения,  но  они    хоть  не  возражают,  если  кто-то  другой  будет  требовать полной  реабилитации  немцев. Но  вот  простые «работяги» горячо поддержали  мое  стремление к восстановлению  полной  справедливости:  признания  немецкой  нации в СССР».
– Теперь  мы  можем благодарить  Марию  Георгиевну  за  ее  усилие,  как  и  многих  других наших активистов: мы  имеем  свою  культурную  автономию  и   даем показательный  концерт. Кстати,  на  нем будет представлен и  наш друг  Рома. Его коронное сольное исполнение  произведений  Моцарта уже  отмечено  знаком  лауреата на  международных  фестивалях страны.
– Я успею  вернуться  из  поездки  и  обязательно  буду  у вас,–  заверил  Валерий  Людвигович друга,– жди!

Валерий Людвигович любил  ездить в  поездах, а  самолеты  не  любил,  хотя  дорожил временем,  и в  молодости, в первые дни войны, помнится, собирался поступать в  летное училище. Покойно как-то  в   вагоне,  мирно, уютно,  не  надо  никуда спешить, отдыхай  от  трудов  и  суеты на средней  полке купе, почитывай  роман,  что  прихватил в  дорогу,  слушай  перестук колес,  смотри  на  необозримые российские лесные и степные просторы,  лети с  шумом  вместе с составом через широкие реки по километровым  мостам,  любуйся красотами,  думай свою  думу,  никто  не  мешает. У  Валерия свежо впечатление  от  встречи с Эдуардом  Краузе, гнетущие  мысли  о  бегстве из России Шмидта и других своих соотечественников, поэтому как-то  не  читалось в купе,  тянуло в  коридор к  уединению. Он часто выходил  покурить в  тамбур, подолгу  стоял у  окна, глядя  на  мелькавшие лесополосы, строчками  разрезая  широкие  Барабинские  нивы и заметил через приоткрытую  дверь  соседнего купе, как у столика седая мать то  и  дело утирает платочком струящиеся  по ее щекам  слезы. Виден  был и хмуро сидящий  напротив лет  тридцати  белобрысый, крупного  телосложения человек.
Валерий нехорошо  подумал  о белобрысом,  дождался пока  тот  вышел в  коридор вагона,  уставился хмурым  взглядом  в  окно, на  те  же плывущие степи с  перелесками и  лесополосами,  прикрывающие  от  суховеев  просторные  нивы и завел с  ним  разговор.
– Не  вы  ли  причина  слез вашей мамы,  молодой  человек?–  несколько суховато спросил Валерий,  полагая,  что  имеет    право  на  такой тон, в  качестве  старшего по  возрасту.
Белобрысый с  минуту  молчал, как  бы  обдумывая,  стоит  ли объясняться с  незнакомым человеком, но увидел в  нем не  столько  осуждение во  взгляде,  сколько сочувствия и  искреннего любопытства,  решился  ответить:
– Ее слезы  это  и  мои  слезы,  но я  мужчина.       
– Покидаете Родину!– сразу  же  догадался  Валерий  Людвигович.– Если  это  так,  то  мое  вам  сочувствие, соотечественник.
Белобрысый  оживился, с  любопытством посмотрел  на собеседника и  даже  расправил  широкие плечи,  показывая  свою  армейскую  выправку. Хмурое  выражение исчезло  с его моложавого,  длинноносого,  но  симпатичного  лица и  появилось в  глазах  неприкрытое удивление от столь точного предположения.
– Вы,  очевидно,  слышали  наши  короткие  реплики?
– Нет-нет,  поверьте,  это  чутье,  обостренное  чутье бывшего трудармейца,  точнее  узника Крайнего  Севера. Сейчас  так  много соотечественников покидают эти  суровые  края,  и  не  без  слез, как ваша мама. Что  же  вас  заставило решиться вернуться  на  историческую  Родину? Уверен,  ведь  вы   представитель  четвертого,  а  то  и  пятого   поколения российских  немцев.
– Да  вы  не  ошиблись, мы  бывшие  волжане.  Эти широкие просторы пахали  мой дед  и  мой  отец. Но  я  не внял их  науки,  стал  офицером. Служил  на  границе, но  кому-то  не  понравился мой  шестой пункт послужного  списка,  вы  догадываетесь,  национальность. Меня  перевели в  один  из  штабов. Но  и  там  я  не  прижился,  поскольку постоянно  соприкасался  с  секретной  документацией. Третья  точка – охрана Байконура,  но  и  там  не   пришелся    ко  двору,  хотя  службу  нес всюду  безупречно. Это  меня оскорбляло, с  четвертой должности  со скандалом   ушел в  отставку и настоял на  этом  отъезде. Моя  мама вместе  с  отцом поднимала  целинные  земли, не  щадя  живота своего вместе  с  ним  строила  совхоз, она бывшая  доярка, в  коробочке, которую  она только  что открывала,  лежат  ее   медали  и  ордена  за  высокие  надои молока. Все это она  должна забыть,  но, как видно, ей  сея  ноша пока не  под  силу. Вот  и  льются   ручьем  слезы. Германию  своей  родиной  она  не  считает,  да  и я  тоже,  и  вся наша  семья,  но  мы  едем от  унижения  и  оскорбления. Может  быть,  мы  не   правы,  точнее  я  не  прав,  что принудил стариков поменять  место  жизнтельства, но  это  свершается,–  закончил с горечью и  печалью в  голосе отставной  офицер Советской  Армии.
– Позвольте  узнать  ваше  имя,  я Валерий Людвигович Гейтц,–  он  протянул  руку  для  пожатия.
– Альберт  Заурвейн,– ответил с  достоинством  отставник.
– Я  тоже  еду  в  Москву,  затем  в  Германию для  консультаций по вопросам восстановления национальной  автономии. Вы, наверно, слышали, что мы  боремся за воссоединение  немцев.
– Да,  я  знаю,  но  безуспешно. Государство в  государстве – это  же в  корне  неверно, это  грубая ошибка    большевиков, и как  наследие прежней  и  действующей  власти. Отсюда  дискриминация,  недоверие,  подозрительность.
– Вы  против автономии?
– В  принципе  да,  но  за  компактное  проживание,  за  изучение  двух языков, двух  культур, за почитание своих обычаев и всего  того, что создает свое национальное  лицо, но  не  обособление.
– Не бесспорные,  но интересные  мысли,– Валерий  Людвигович задумался.– При  царизме,  который изруган  и свергнут – сколько в  России было  славных имен: Фонвизин, Даль, Кюхельбекер, Дельвиг, генералы Барклай де Толли, Толь, Витгенштейн, Багговут,   адмиралы Крузенштерн, Беллинсгаузен,  Врангель,  академик Бэр, металлург Иосса,  наконец, великий Александр Блок! Всех  не  перечислишь, но каков  след остался от этих людей, в  жилах которых  немецкая кровь,  каковы  слуги  Российскому  Отечеству без  всяких  автономий,  но  выходцев из немецких земель и компактных  немецких  поселений в  России? Глубочайший! Убежден,  были  бы  герои и в  Великую  Отечественную,  как  стали  героями после изнурительной  трудовой  армии твои мама  и отец.
Дверь купе распахнулась, в  проеме  показалась седая мужская голова,  и  она  сказала:
– Альберт,  мама немного успокоилась и  согласилась обедать, принеси кипяточку  для  чая.
Альберт извинился перед Валерием за  прерванную  беседу,  взял  протянутую  ему  литровую эмалированную  кружку, бросил благодарный  взгляд  на своего  собеседника  и направился к титану,  плачущему горячими  каплями. Они были под  стать чувствам и настроению отъезжающего  из Отечества  молодого  человека,  в след которому Гейтц смотрел с сожалением…

               
Луговской  совхоз с  поредевшим  немецким  населением,  все же оставался  самым многочисленным этническим поселком и  готовился к  встрече музыкантов  и  хористов  из краевой  культурной  автономии немцев: прихорашивался,  прибирался,  подкрашивался. Луговское  никогда  неряшливо  не  выглядело: прямые  улицы и  нарезанные  кюветы постоянно чистили от  листопадов, а  иного  мусора за  ворота  никто  не  смел  выбросить, и  весенние  паводки  здесь  никого  не досаждали затопленными  тротуарами и  натасканной на  них   грязью ногами  пешеходов  и  домашними  животными,  которых в  каждом  дворе по  несколько  голов. Грязь  немедленно  убирали со  своего  участка жильцы. Председатель  сельсовета двоюродный  брат Романа  Леонгард  Бауэр,  многократно  избираемый  на  этот  пост  сельчанами, строго  следил  за образцовым  порядком  села,  проводил конкурсы  на  культурную  усадьбу по  улицам,  не  скупился  на  призы. Сейчас он  призвал  своих  депутатов  и  активистов  к  делу, и,  несмотря  на неудержимую  пору  листопада, улицы  были  выметены,  штакетник палисадников,  ворота  усадеб  были  подкрашены, а наиболее ретивые хозяева со вкусами  художника,  расписали   окна,  карнизы домов,  калитки.  Это  не  выглядело  показухой, это был  обычный  порядок,  заведенный сельсоветом и  всячески  поддерживаемый дирекцией  совхоза.
Совхозный Дом  культуры  «Колос»,  построенный  из  кирпича, с  ажурным орнаментом по бокам  массивного  здания   и  мозаичным  рисунком  на  крестьянскую  тему на  фронтоне, также прибрался  и  приукрасился,  сверкал  отмытыми  на  солнце  окнами, свежей  подкраской,  надраенными  полами. Сцену  закрывали  тяжелые  бархатные занавесы,  зрительный  зал,  как  всегда,   выглядел  ухоженным  и  чистым.
Гостей  встречали хлебом  и  солью разодетые  в  национальные  русские  и немецкие костюмы  совхозные  красавицы из местных клубных  артистов. Они стояли  по  бокам  молодцевато  выглядевшего  Леонгарда Бауэра,  держащего обеими  руками  каравай  с  солонкой, и  поддерживали расписной  рушник.  Гости,  во  главе  которых была Людмила  Гельмутовна Стебелькова заслуженный  деятель  культуры, создательница  молодежного  академического  немецкого  хора,  высадились  из  «Икаруса»  и гомонящей толпой двинулись к   невысокому крыльцу Дома  культуры,  с  которого  шли  навстречу  хозяева.  Сошлись,  приосанились,  притихли,  лупоглазо  обшаривая  друг  друга. Людмила  Гельмутовна с  высокой прической,  в  светло-розовом  свободном  чесучовом жакете и  длинном приталенном платье с  плиссированным   подолом, придавая одежде  пышность,    приняла  хлеб  соль  и  передала  его руководителю   музыкального  ансамбля Владиславу  Зейферту,  который  после  церемонии  приветствия   с обоих  сторон,  торжественно внес дар в здание под  звуки  туша местных музыкантов.
Среди  хозяев  и  гостей  было  много  знакомых  и  старых  друзей,  которые с  удовольствием  пожимали  друг  другу  руки, улыбались,  радуясь  встрече и  предстоящему  совместному  концерту. Среди хозяев колоритной фигурой выделялся располневший Роман  Майер,  на  нем  был роскошный  кудрявый  парик,  закрывавший  его  лысину, артистический  длиннополый  фрак,  короткие  панталоны,  заправленные  в белые   гетры,  уходящие в кожаные замшевые  сапожки,  на  груди  пламенела  алая  рубаха,  выделяя на  массивной  цепочке такой же  массивный  медальон. Роман  Альбертович,  как  истинный  музыкант перед концертом всегда  много  репетировал,  вот  и  сегодня с  утра  он,  облачившись  в концертный  костюм, чтобы  привыкнуть к  нему,  не  выпускал  из  рук  скрипку,  исполнял с  упоением отдельные   сочинения  Моцарта,  которого  особенно  любил,  Баха  и  Шуберта, набирая  форму  перед  ответственным  выступлением. Сейчас  он расцеловался  со  своим  давним  знакомым Александром  Сендреком,  который   тоже  привез  на  концерт свой ансамбль.
–  Дорогой  мой,  Саша,–  говорил,  расчувствовавшись,  Роман  Альбертович,  он был  гораздо  старше гостя,  потому  мог  позволить  себе эту  невинную  фамильярность,–  как  я  рад  встречи с  вами  на  нашей  сцене,  боюсь, она  захмелеет от приема знаменитостей,  какие  к  нам  пожаловали!  Прошу располагаться  и  чувствовать  себя  как  дома.
–  Знаменитостей  у  вас не  меньше,–  широко  улыбаясь, парировал   Александр,– с  одной  из  них  имею  честь  беседовать!
Людмила  Гельмутовна  тоже  была  знакома  с  Романом,  она  сердечно  поздравила  его с   присвоением   звания лауреата.
– Сбылось-сбылось,  Роман  Альбертович!–  говорила  она,  улыбаясь,–  не  потеряны еще  наши  корни!  Вот  с  такими-то  бы  концертами проехать  по  всем  автономиям,  взворошить души наших  соотечественников!
– Удастся ли,–  отвечал Роман,–  но  надо  постараться.  Не  пересолить бы  классикой.
–  Но  вы-то вкусы  сельчан  знаете  лучше,  давайте  вместе  подберем  репертуар. У  нас  есть из  чего  выбрать.
– Давайте,–  без  раздумий  согласился  Роман,–  молодежь,  вы  знаете, любит  больше эстрадную музыку  и  песни. Я,  к  сожалению,  классик  и  народник.
– Однако вас с  удовольствием принимает  зритель,  на сколько  мне  известно,–  возразила  Людмила  Гельмутовна.
– Да,  но  все  же  я  волнуюсь. Идемте  подрабатывать  репертуар вместе  с  руководителями  ансамблей.  Думаю,  нам  удастся  составить  его интересным.
Заинтересованные  лица   направились  в  кабинет заведующей. Хору для  репетиций   был  отдан зрительный  зал со  сценой, для  музыкальных  ансамблей просторные  комнаты в  правом  крыле  здания,  где они  прекрасно  разместились.  Для  отдыха артистов были  оборудованы хозяйственные  помещения,  а  также  небольшая  гостиница.
Началась  суматоха  устройства, репетиций,  стыковка  концертной  программы,  как  это всегда бывает при  проведении  таких  мероприятий,  смех,  шутки, беготня,  крики, сытный  обед в  совхозной  столовой. Село всколыхнулось,  задвигалось, вынимало  из  комодов  и  шифоньеров лучшие наряды,  приодевалось. Всюду  группки   любопытной  молодежи,  нетерпеливое  ожидание  концерта,  который  начался   в  семь  часов  вечера.  Леонгард  Бауэр поздравил   сельчан  с началом  культурного  общения с  горожанами,   зачитал поздравительные адреса национально-культурных автономий  Алтая, Новосибирска, Кемерово,  Омска приветствующих зарождение доброй   традиции. С  особым  восторгом  он прочел  приветственное  письмо знаменитой соотечественницы народной  артистки Союза ССР, актрисы Ленинградского  Большого   драматического театра Алисы Фрейндлих,  которая  горячо  поддерживает проведение  Дня  немецкой  культуры в народной  глубинке. После    ответного  слова Людмилы Стебельковой, вечер  немецкой  музыки  открывал лауреат  Всероссийского  фестиваля  скрипачей  Роман  Альбертович  Майер. В его  исполнении  прозвучали фантазии  Моцарта, затем  он  выплеснул  в  зал зажигательный   старый  Рингельтанц на  Троицу,  чем  вызвал бурю  аплодисментов и  удалился,  предоставив  продолжение  концерта гостям. Они с  упоением  и  мастерством  исполняли и пели     классику знаменитых  композиторов,  а  также  народные  песни...
Роман Альбертович, пригнувшись,  пробрался на  первый  ряд зрительного зала,  где  ему  место  держали  Краузе  и  Гейтц.
–  Какова,  друзья мои,  ваша  оценка?–  тихо  спросил  он.
– Прекрасно! Прекрасно!–  тряс ему  руку Валерий,  у  которого  от  умиления   на  глазах  навернулась  слеза.
Роман уже  знал о результатах  поездки делегации в  Германию, о  решении  деловых  вопросов, но  более  всего по  душе пришлось  сообщение Валерия о том, что доживать  свой век  с  Бригиттой  он будет  на  российской  земле. Приятно удивило  Романа сообщение Эдуарда  о  том,  что письмо от  народной артистки страны привез Валерий. Но дело  не в  том, Алиса  Бруновна сама  собиралась  отправить приветственное  письмо. Как-то давно Валерий  рассказывал  о девчушке Алине и бабушке Шарлотты,  перенесших  блокаду. Так  вот  эта  девчушка  вспыхнула яркой  звездой на  киноэкранах и  стала всенародно  любимой…

 Глава восемнадцатая

Федор  Франк вышел  из  ворот  сыроваренного  завода  после длинной  дневной  смены, где  он  работал  второй  месяц,  закурил и   отправился в  ближний  магазин,  чтобы  пополнить  запас  курева.  Он  шел  неторопливо,  его  коренастая  фигура почти  ничем  не  отличалась  от идущих  в  том  же  направлении  мужчин и  встречных – ни  в  одежде, ни в  стрижке  волос,  только  выражение  лица  у  него  было  иное, не  сказать,   чтобы  хмурое, но  и  не  несло  печати  удовлетворения,  хотя  все  у  него  складывалось  в  этом  городе на  севере  Германии  благополучно. Около  года понадобилось основательной  учебе  языку,  который  он подзабыл,  хотя  и  мать,  и  отец  знали  его хорошо. Они  часто  общались  на  родном  наречии и передавали  его  детям. В  школе Федя тоже изучал  немецкий,  но вырос, женился,  работа,  круг  товарищей помогли  ему подзабыть уроки  детства  и  школы. Да  он  и не слишком  об этом  жалел: большая  половина  его товарищей  по   ремеслу – строительство  дорог – была других  национальностей  и говорили  все  тут  только  на  русском. Поначалу  даже  стеснялся  того,  что  он  немец  и знает язык. Потом  все  это  ушло,  никто  и  никогда  ему  не  намекал о его национальности,  и  он даже  забыл,  что рожден от  подневольных матери  и отца в  тяжелых  условиях  окончания  трудовой  повинности едва  ли  не  миллионного  отряда  советских граждан.
Роза  Штекляйн не  избежала  мобилизации в  трудовую  армию,  хотя  работала в  госпитале  с  матерью.  Бдительные  органы   выдернули ее  на  заканчивающуюся  стройку алюминиевого  завода,  когда  осенью   победоносного  года ей  исполнилось  шестнадцать лет.  Была  она  крепкой,  рослой,  казалось,  сил  у  нее  на  десятерых, но внезапная  мобилизация оскорбила  ее патриотический  дух,  который постоянно в  ней  воспитывал  ее  жених Александр  Франк.  Она  вдруг стала  грубить бригадиру, отрядному, и, пожалуй, не  сдобровала бы,  проработай  она  еще месяца  два,  но обозначившийся  живот от тесной  дружбы с  Франком позволил добиться    демобилизации  молодой  женщины  из  трудовой  армии и  поселиться все у  той  же тети  Даши. После  рождения  Федора  влюбленную  парочку власти,  в  нарушение  существующего  законодательства, что являлось забавным  фарсом того  бесправия, в  котором  находились тысячи  людей, вынуждены  были  признать  мужем  и  женой,  выдать  свидетельство  о браке.
После  ликвидации трудармии мать  с  отцом Феди   остались  работать  там, где  строили в  качестве ссыльных  поселенцев. Александр  Франк  стал  бригадиром строительного  управления  завода,  Роза вновь  устроилась  в госпиталь санитаркой под  присмотр  матери. Несмотря  на  тяжкие  условия   жизни,  годы  быстро  летели, Федя рос и  набирался  сил,  и  когда поселенцы получили  свободу передвижения  и  выбора  местожительства,  кроме  Саратовской  области, мальчик уже закончил  три  класса.
Александр  Франк  всегда  тяготился жизнью  и  работой  рядом  с братской,  плохо  захороненной  могилой  своих  земляков, которую он  рыл  и  засыпал  памятной  весной,  когда его как   сознательного  комсомольца отправили  убирать из оврага горы   трупов. Ему  часто  снились  эти  обнаженные  скелеты, и  он  просыпался  в  холодном  поту,  мечтая,  как  бы  вырваться  из этого  кошмара,  сменить  адрес  жительства. Потому,  когда был  брошен  призыв  партии   на  подъем  целины молодежью,  он   одним  из  первых написал  заявление  и,  получив  путевку, вместе  с  семьей  отправился  в  Алтайский  край, откуда   был  мобилизован  на  строительство завода.
В  памяти  подростка Феди  подъем  целины почти  не  оставил глубоких  воспоминаний,  кроме вагончиков,  солнцепека,  летом пыльных  бурь,  а  зимой –  снежных. Он  не  стал   хлеборобом,  как  его  отец и  мать,  а  потянуло   паренька к  тяжелым  машинам,  которые отсыпали в  новом  совхозном  поселке дорогу,  топтали  ее тяжелыми  же  машинами,  а  потом покрывали жирным,  лоснящимся  на  солнце,   горячим  асфальтом. Федя  узнал  у мужиков,  где  учатся работать  на  таких  машинах,  и  после школьной  семилетки  поступил  в  училище  в Барнауле, окончил его  и  стал  работать  на    бульдозере. Женился на своей землячке Барбаре и был счастлив в семейной жизни. Трудться он умел и любил. Многие  километры спланированы  им на  алтайских  равнинах,  через  многие  поселки  пролегла  его  дорога, и  всегда –   походная  развеселая  жизнь с ударным,  до  измота  трудом, до  упада с  водочной «обмывкой» сданных в  эксплуатацию участков,  до  тихих  скандалов  с  женой за  многодневные  командировки. Только  и успокаивала Барбару солидная  пачка  денег,  которые  он  неизменно  приносил в  получку. Так  бы  жил до  старости  Федор,  не  зная     иной жизни,  иного  труда,  иного  коллектива,  если  бы  однажды вместе  с Барбарой не  побывал в  качестве  туриста в  Германии.  Его,  а  больше  жену,  ошеломили германские  магазины изобилием  продуктов.
– Восемнадцать  сортов колбасы  насчитала я    в  одном  магазине,–  обескуражено сообщала  мужу   Барбара, – более  двадцати  в  другом,  десятки  сортов  сыра, тут  тебе и ветчина и буженина,  шпик,  а  вина –  и   считать  не  стала.
В шоковом  состоянии были  они  и  от  промтоварных  магазинов,  мебельных, хозяйственных, где стояла  различная  бытовая  техника,  телевизоры, магнитофоны и  прочая, и  прочая… В том  же шоковом  состоянии от  заграничного изобилия они  прибыли  на  родину,  окунулись  в  свой  убогий  поселковый  быт.
– Федя,  да  что  ж  это  такое, я  всю  жизнь стираю  твою спецовку  на этой  задрипанной  машинке,  выжимаю и  полощу  так же,  как  это  делала в  молодости моя  мама, и  ты  мне  не  можешь  достать  автоматическую,  где достаточно  заложить вещи,  и они через  час будут  отстираны,  отжаты  и  высушены!  Ты  не  можешь  мне  достать кухонный  комбайн,  чтобы  я после  работы  пришла  и быстренько  приготовила на нем и на  микроволновке  обед,  ужин!
– Где  ж я  тебе  все  это  достану,  коль такого  добра даже  в  Барнауле  не  найдешь?
Известно, спокойствие    и  благодать живут  в  том доме,  где  женщина  удовлетворена и  довольна, и  горе  тому   дому,  где ее  постигло  разочарование. Масло в  огонь  подлило  письмо, полученное от  родственников из Оснабрюкка. Всей  семьей  они   сфотографировались  возле  своего  семейного  особняка,  в  просторной  кухне с  навороченными гарнитурами,  в  гостиной с  полированной  мебелью, фантастическими  вентиляторами,  роскошью цветов и  прочая, и прочая. Но  самое  главное, в  письме  было  приглашение в  гости,  обещана виза, оплаченный  проезд туда  и  обратно. Барбара прочитав  письмо, сначала  любовалась  фотографиями,  затем,  глядя  на  свое  убогое  житье-бытье, проплакала  всю  ночь, а  утром  села  писать  ответное  письмо,  в  котором соглашалась  приехать в  гости. Разрешили  поехать только  через  два  года, так  как Франки уже  побывали за  границей. Эта  поездка стала  поворотной  в  судьбе Федора  и  его  семьи. После  гостевания  Барбара решительно заявила,  что  будет  добиваться  визы  на  переселение  в  Оснабрюкк,  в  котором,  на  беду,  встретила своих  советских  земляков,  получивших германское  гражданство пять  лет  назад.
И вот  Федор, а точнее  Феодор, как назвали  его  родители, шагал по   чистенькой  и  ухоженной  улице в  тени ясеней,  которые   вместе с  зеленым  газоном ограждали   пешеходов от  проезжей  части с  бесшумно бегущими  по  своим  маршрутам  автомобилями,  и  вспоминал свою  бригаду дорожников,  видел  себя  на  гигантском  бульдозере,   в  два  раза  превосходившего  по  мощности  его  первый.  Федор не  пристрастился  к  выпивке,  как   некоторые ребята из  бригады,  он  держал  себя  всегда  в  норме,  но тосковал по  тем веселым  дням,  когда  они  гурьбой  с  получки  садились  где-нибудь  у  ручья  и  крепко  выпивали,  закусывая консервами или  добытой по  блату  колбасой,  которой  в  последнее  время  становилось  все  меньше  и  меньше.
Размякнув  от  воспоминаний, Федор  машинально отбросил в  сторону свою  догоревшую сигарету,   принялся  закуривать  новую,  как  услышал  легкий  свисток  полицейского,  который шел  ему  навстречу  и  указывал на  что-то.  Федор не  успел  отключиться  от воспоминаний  и не  сразу  понял,  какие  претензии к  нему  имеет  блюститель  порядка.  Оказалось,  он  заметил,  как  Федор   выбросил  на  газон  окурок,  и   требовал  его  поднять.
Федор,  извинившись, без  промедления  поднял   окурок,  сунул  его в пачку  и  собрался идти  дальше.  Однако  полицейский остановил  его  жестом,  и, вынув  из нагрудного  кармана штрафную  квитанцию,  предъявил  ее  Федору,  предлагая  уплатить  штраф в  банке.  Федор  дал  согласие,  но  полисмен потребовал  для  контроля  его  данные  и,  получив,  удалился.
Негодуя  на  себя за  досадную  промашку,  Федор купил  в  лавке  сигареты  и  отправился  домой. Воспоминания об  алтайских  просторах  вновь овладели  им, и  вскоре  он  выбросил  из  головы незначительный  инцидент. Назавтра  он  утром  отправился  на  работу,  все  прошло  там  скучно  и  однообразно,  как  всегда  без  всплеска  эмоций и  общения с  персоналом. Федор  вернулся  домой, так  и  не  вспомнив о  той  квитанции, по  которой    должен  был  заплатить  незначительный  штраф. 
Дни  тянулись  за  днями,  Федор  все  также  работал,  отдыхал и  снова  работал. О  неуплаченном  штрафе ему  напомнила  официальная  депеша,  в  которой  размер бывшей  незначительной суммы многократно увеличился. Федор вспылил:  за  что?
Это  оказалась  пеня.  Пришедшая  с  работы  Барбара,  увидев  неуплаченный  штраф, разразилась  на  мужа  бранью:
– Что  ты  наделал,  баранья  твоя  голова,  почему сразу не  рассчитался? Иди  и немедленно  погаси  долг!
– Я  совсем  забыл  об  этом  мизерном  штрафе,–  упрямо  оправдывался  он  перед   расстроенной  женой, – почему теперь  я  должен  платить  во  много  раз  больше,  это  беззаконие.
– Здесь  не  Россия, а Германия,  тут жесткий  порядок,  ты  должен ему  подчиняться!–  настаивала  жена.
– Хорошо,  тогда  иди  и  заплати  сама.
–  Но  у  меня  нет  сейчас  на  руках  такой  суммы.
– У  меня  тоже. Подождем  до выдачи  зарплаты, – решил  Федор.
Но  вместо  зарплаты, через  два дня  Феодор  Франк  получил полный  расчет от  хозяина  фабрики.
Недовольный, Федор решил  выяснить  причину  его  увольнения.
– Вы не  соблюдаете   наших  законов, – услышал  он ответ  на  свой  вопрос.–   Вы   укрываетесь  от  уплаты  штрафа. Нам не  нужны  больше  ваши  услуги.
Федор  ушел.  Он не  стал  слишком  расстраиваться,  через  день   появился  на  бирже  труда и заявил  о  своем желании  получить  работу. На  бирже ему  предложили  прийти  через  два  дня с  обещанием  подыскать место,  как  он  просил, на  строительстве и  ремонте   дорог. Федор  предъявил  свои советские  трудовые документы  и  права   механизатора  широкого  профиля. Они  оказались  недействительные,  требовалась  переучка,  но его  возраст  этого  уже  не  позволял. Другие  работодатели отказали Феодору Франку по  той  же  причине,  что  и  хозяин  сыроваренного  завода.
Удрученный  неудачей,  Федор  впервые крепко  напился.  Но  это  горю  не  помогло. Проболтавшись месяц  без  работы,  Федор  ударился  в пьянку,  пугая   безумным  видом своих  соотечественников,  когда  появлялся  на  улице. Жили  они  в  небольшом  особняке  на  окраине  города,  где  разместились  и  другие  эмигранты  из  бывшего Союза.  Узнав историю  конфликта  с  властями и  работодателями, земляки  сочувствовали  Франку,  но  помочь  ничем  не  могли. Барбара  была   в отчаянии. Она обратилась  за  помощью к  родственникам,  но  те тоже  оказались  бессильными,  молчаливо  осуждая неисполнительность Феодора.  После второго   месяца  безработицы Федор решил  покинуть свою  историческую  родину,  поначалу  так  гостеприимно принявшую  его    семью,  но  не простившую небрежное отношение к  соблюдению закона. Ехать  назад  Барбара  категорически  отказалась  и  подала  на  развод.
Спустя  две  недели,  Федор сел  в  Москве на  поезд,  идущий в  Барнаул.
В  мехколонне, в  которой он  начинал  мальчишкой,  встретили  его сдержанно, без  упреков. Только  поинтересовались,  почему  не  прижился в  хваленой  Германии. Федор  Александрович, тяжело  кладя  слова, коротко  рассказал:
– Шел  по  улице,  курил,  вспоминал алтайские  просторы,  забылся,  бросил  окурок  на  газон. Тут  полисмен оказался, оштрафовал меня на  пару  марок, но  я сразу не  уплатил штраф, потом  забыл, наросла  пеня, и мне  отказали  в  работе  как  не уважающему  закон. Больше  я  нигде  устроиться  не мог.
– Во,  порядочки!
– У  них  так,  они  не  чикаются.
– Нашему  разболтанному брату  там  не жизнь,–  сочувственно отнеслись  к Франку старые  знакомые.
– На  дорогу устроиться  не  пробовал?
–Пробовал,  они  нашим  документам не  верят,  надо  переучиваться,  но  у  меня  – годы. Они  ж не  знают,  какой  я  мастер.
–Ты,  Федор,  побывал  там,  пожил,  поработал,  сразу  видно,  строгие  порядки  тебе  пришлись  не  по нутру. Но  скажи  о  другом: как им  удалось обскакать  нас по  уровню  жизни?
– Я  точно  не  скажу,  но  мне кажется потому,  что они  сумели  построить  строгий,  но  гуманный  капитализм. Не  сваляй  я  дурака, жил бы  припеваючи. Я  на  пособие накупил в  дом гораздо больше того, что  тут  имел.
– Гуманный  капитализм, чудно  звучит.
– Они там  работают  на  себя, весь  капитал  оставляют  дома,  а мы транжирим  его по  всему  миру,– высказал  свое  мнение  один  механизатор.–  Приехал ко  мне в  гости  брат,  военный,  он в  Анголе  служил,  привез оттуда чемодан сгущенки  и  тушенки.  Мне  на  гостинец,  а  мы  тут это добро на  свои  заработанные  купить  не  можем:  магазины-то  пустые, перестройка!
– Германцам  Америка  помогала  восстанавливаться,  все туда  перла,  а  мы,  чтобы не  ударить в  грязь  лицом, тоже  прем свою  тушенку,  хлеб в  соцстраны:  берите братья-пролетарии белые, черные и  желтые, только  от  нас  не  отказывайтесь!
– Ладно  вам,  про  политику,  мужики, все  равно  языками  горю  не  поможешь. Ты расскажи  нам, Федя,  как  там   юбочные  дела  обстоят?
–  Не  понял?
–  Говорят,  там захотел  бабенку,  заказал  по  телефону,  она к  тебе сию  же  минуту на тачке прикатит!
– Вот  этим  не  интересовался. В   том  городе  точно нет открытых  услуг.
– Но-о! А  фильмы про  это  самое  кажут?
– Кажут на  специальном  канале  телевидения,  я  смотрел,  но  там  все  приличное.
– Значит,  не  то  смотрел. У  нас вон поперло,    все  в  натуральном  виде  показывают.
–  Это  наши  одурели  от ельцинской  демократии и свободы,  скоро насытятся,–  заключил  Федор.– У  них  тоже  такой  период  был. Перебесились. Ладно,  мужики,  поговорили,  мне к  начальнику  надо, о  работе поговорить.
Начальник ПМК, Вениамин  Пирогов,  очень  подвижный человек с большими  залысинами и высоким  лбом, костистыми скулами, был    немного  старше Федора,  начинал  здесь  же  бригадиром,  затем  мастером, главным  инженером, а последние   десять  лет возглавлял коллектив, и, как  свои  пять  пальцев,  знал Франка. Не  раз  они  бывали  и  собутыльниками,  чаще  всего,  по  случаю профессионального  праздника или очередной сдачи  в  эксплуатацию  дороги. Он  не  поверил  своим  глазам,  когда увидел входящего в  кабинет  Федора.
– Каким  ветром  тебя  занесло, Федор  Александрович? – Пирогов поднялся   навстречу гостю.–  Заглянул  попроведать?
– Извиняй, Вениамин Тимофеевич, назад  вернулся,  на  работу  снова  хочу,  на  свой  бульдозер.
– Что  так?–  вытянул крупное  лицо  в  недоумении Пирогов,– не  пожилось?
– Не  пожилось,  не  моя  страна,  душе нет  там  свободы,  хоть  и жизнь намного богаче  и  сытнее.–  Федор вкратце  рассказал  свою  историю.  Пирогов  внимательно  слушал,  не  торопил  старого  товарища.
– Хорошо,  пиши  заявление,  приму,  хотя бригада  твоя  расформирована, нет  объемов.  Сокращение. Но  тебя  возьму,  давай,  подпишу  заявление. С  документами  все  в порядке?
– Что  ты  имеешь ввиду, Вениамин  Тимофеевич?
– Ну,  трудовая, прописка,  паспорт…
– Трудовая на  руках, а  прописаться  еще  не  успел,  паспорта  нет.
– Как  нет?
– Я  же  сдал его,  когда  выезжал,  а  назад  приехал  по  визовой  справке.
– То  есть  ты  потерял  российское  гражданство?
– Да.
– Это усложняет  дело,–  нахмурился  Пирогов.– Я  тебя все  равно  возьму,  но  как  ты  будешь  зарплату  получать без  паспорта? Это  ж  такая  волокита.
– Я  снова оформлю  гражданство.
– Думаешь,  так все  просто? К  нам  из  Казахстана  едут  русские  люди,  по  году ждут  оформления,  а  пенсионеры  без  куска  хлеба  остаются. Иди  в  отдел  кадров, я   подскажу, пусть  пока  оформляют  по  трудовой  книжке. Ответственность  я  на  себя  беру. Работают  же  у  меня  таджики,  в конце  концов.
В  отделе  кадров инспектор, зная  Франка хорошо,  заупрямилась,  отказалась оформлять  без  прописки,  тем  более,  без  паспорта.
– Таджики  тоже без  прописки,–  возразил Федор.
           – У  них  советские  паспорта  есть,  а  у  тебя только  справка,  что  ты  сдал свои советский  и  немецкий  паспорта, ты  не  гражданин.
– Как  это  не  гражданин? Я на  Урале  родился,  на  Алтае вырос, в  нашем  ПМК  всю  жизнь  проработал. У  меня  тридцать лет стажу!
– Стажу, Феденька,  у  тебя  хватает,  только,  помяни  мое  слово,  намыкаешься  ты,  пока    гражданство  восстановишь, могу    тебя оформить только  временно. И  то –  по  просьбе  Пирогова. Понял?
– Вот  незадача,  короче,  я  теперь  человек  ничейный. Убьют,  милиция злодеев искать  не  станет.
– Не  станет.  На  что  ты  им  сдался,  безпаспортный. Где  жить-то  будешь?  В  общежитии?
– Пока  там,–  пасмурным  голосом  ответил  Федор,   повернулся  и, взвалив  на  плечи  нелегкую  свинцовую  думу, которая придавила  его,  тяжелым  шагом  вышел  из  конторы.
– Федор,  вернись-ка,–  услышал  он голос  кадровички.
Франк  вернулся,  тяжело  уставился  на инспектора.
– Я  тебе  вот  что  скажу, Федор,  получить  гражданство через чиновничью  сеть –  дело очень  сложное. Год,  полтора  будешь справки  всякие  собирать:    то,  что  туберкулезом  не  болеешь,  сифилисом,  СПИДом,  то,  что  в  бандитской  организации  не  состоишь,    что  не  судим был и  еще  кучу  всяких  бумаг.  Я  тебе  вот  что  подскажу, если  примешь.  Только меня  не  выдавай. В  районе  есть один  человек,–  вот  его  фамилия,–  она  черкнула  на  бумажке,–  он,  если  у  тебя  есть  деньги, все  сделает  тебе  за  месяц,  только  ты деньги  вперед  не  давай, а лишь  часть небольшую. Можешь  показать,  что   и  остальные  у  тебя  имеются. Я к  этому  никакого  отношения  не  имею, просто знаю,  поскольку  на  кадрах  сижу. Смотри, решай,  или  сам  пробивай  гражданство,  или  через этого  человека.   Нечисто  это,  конечно, но жизнь  заставляет.
Федор взял бумажку  с  фамилией,  помолчал.
– Я  подумаю,–  сказал  он  все  также  тяжело,– деньги  найдутся,  если в  разумном  количестве,  только как-то  непривычно деньги  давать за  то,  что  ты  человек…
– А  ты  пересиль  себя, сейчас все  кругом на  взятках. Не  знай я   тебя, думаешь,  стала  бы  вот  так  запросто  разговаривать да  советовать. Иди,  живи,  как  знаешь, как  можешь. Но  ты  не  чужой нам, я  тебе  искренне  помочь  хочу,  хотя не  согласна  с  таким  поворотом. Далеко ли  до  беды. Прости  меня,  Федя,  если что  не  так. Решай  сам,  как  поступить.
– Ладно, Валентина Симоновна, спасибо  за  совет,  так  мне  и  надо,  не  следовало бы  Родину  менять,– Федор вышел  из  кабинета  мрачнее  тучи,  поскорее  бы за  рычаги  сесть, за  дело  взяться,  там  думы отвяжутся от  него. В  Гальбштадте,  слышно,  национальный  район укрепился,  если тут  ничего  не  получится,  можно  туда двинуть. Но  кого  он  там  знает? Отец  с  матерью –  престарелые,  ни  друзей,  ни знакомых. Эх,  придется  на  поклон к ловкому  человеку идти, шапку  перед  ним  ломать, унижаться…
Федор помнит,  как  подписывался под  письмом немцев,  которые  не  отказались от  идеи  восстановления автономии. Помогла бы она ему  в  жизни,    или стала  обычной  формальностью? Конечно, он поехал  бы  жить на  Волгу, о  которой  отец плакался, также  дороги  бы  строил,  силы  у  него  есть,  дом бы двухэтажный  построил,  как у родственников в Германии,  и  никуда  бы,  ни  в  какие  заграницы,  не  рвался. Свои бы тут  были  порядки,  российские,    те, к  каким  привык. Посмотришь  на  его  бывшую усадьбу в  поселке –  образцовая. Недавно  мимо  проходил,  екнуло  сердечко.  Поддерживает новый  хозяин  лицо,  спасибо  ему. Уезжая,  Федор  просил  смотреть  за  усадьбой– смотрит, спасибо  ему.
Разомлел  Федор  от  дум, как  асфальт на  солнце,  завернул  в  ларек, говорят  частный,  купил бутылку  водки, взял  закуски и  ушел  на  берег гостеприимной Кулунды под  тень ив  и кленов кудрявых, обметанных сережками созревших семян.  Ни  с  кем  не  хотелось  общаться,  одному  побыть, горькой  выпить, с  листвой кленов пошептаться,  да  решить,  как гражданство  добывать…
Не  знал в эти  минуты Федор Франк, рожденный  в  неволе,  что  гигантская советско-коммунистическая империя  доживала  свои    последние месяцы… 

В пятидесятую  годовщину  уничтожения Поволжской  немецкой  республики, в  День жертв  политических  репрессий на  набережной  Енисея собрался пожилой  люд.  Солнечный осенний  день высвечивал на  их  лицах  радость от  встречи старых  друзей  и  товарищей, но улыбки  быстро  гасли, уступая место потаенной  печали. Люди  несли огромный венок,  чтобы опустить  его  на  воды  великой  реки,  на  берегах  которой началась  новая эпоха  их  жизни. И  холодные свинцовые воды, и  качающийся на  волнах опущенный  венок,  уплывающий к  океану, олицетворяли ее  – нелегкую,  сложную.   Среди  собравшихся – седовласой  обнаженной головой, годами  присогнутой сухощавой высокой фигурой  выделялся  Эдуард  Артурович  Краузе  в  сопровождении  своего  верного  друга,  и  школьного  товарища  Романа  Альбертовича Майера,  опирающегося  на трость,  но  держащегося так же  прямо, как  в  молодости,  с  поднятой  высоко  рыжеволосой головой с  большой  лысиной.  Вот  он передал трость другу, раскрыл  свой  старый футляр из  прошлого  века,  прибывший на  берега великой  реки  вместе  с  хозяином,  вынул  из  него  знакомую  скрипку, неторопливо, торжественно поднес к  струнам  смычок, и над енисейскими  просторами,  вослед  уплывающему  венку,  символизирующего  жертвы властной  несправедливости, раздались печальные звуки  Реквием Моцарта. От  этих  звуков  замерли  присутствующие,  обнажили  головы и молча  слушали печально-грозную мелодию скрипки, заново переживая свой  тяжкий земной  путь. У  иных  на  глазах  навернулись  слезы скорби,  они  украдкой смахивали  их кто  платком,  кто  просто  пальцем, а  кто  и  давал  скатиться горючей,  тяжелой.   
Уже  смолкла  скрипка,  но  люди  все  еще  стояли  и  смотрели на удаляющуюся  к  океану  точку  венка, и  когда  она  окончательно  пропала,  стали  медленно  расходиться.
– Моя  Эльвира жила  ожиданием  теплого  рассвета,–  сказал Эдуард Артурович, с  грустной  улыбкой  обращаясь  к  другу,– но  он,  к сожалению, так  и  не  пришел к  нам  в  полной  своей  красе.
– Нам есть с чем сравнивать рассветы в нашей молодости и теперь в приближающейся старости, – ответил Роман Альбертович, – но в эту печальную годовщину мне особенно хочется вспомнить тех людей, которые помогли нам дожить до этого часа. Это прежде всего твой отец, Артур Александрович и всеми любимый и уважаемый Иван Парамонович Еремин. Так идем, дружище, и возложим к их могилам цветы. Одному на городском кладбище, второму –  на сельском, и низко им поклонимся!
– Я принимаю твое предложение, Рома, и от лица карловчан отдадим дань памяти нашим мудрым отцам.


Конец.
С.Сухобузимское. 2005-2007 гг.