На снимке - весна 1945 года. Наша ватага в Аркадии. Слева внизу я, рядом Ирочка
Американская помощь. Освобождение Одессы
Этой зимой взрослые много говорили о скором открытии второго фронта, о Рузвельте и, вообще, об американцах. Одесситы признали, что Рузвельт – это голова. Но открытие второго фронта всё задерживалось, и наши войска дрались с немцами и побеждали их в одиночку. О том, что американцы воюют на Тихом океане, в Северной Африке и в Италии, как-то не было слышно у нас. Но вот всё чаще стало звучать непонятное, но музыкальное слово «лендлиз». В сводках иногда говорили о подвигах наших лётчиков на американских самолётах «кобра», об американских и британских конвоях в Баренцевом море. Ансамбль Минха лихо распевал по радио:
...Вызвал Джеймса адмирал: «Джеймс Кеннеди!
Вы не трус, как я слыхал, Джеймс Кеннеди.
Ценный груз доверен вам, Джеймс Кеннеди
В ССР свезти друзьям, Джеймс Кеннеди.»
Только в море, только в море -
Безусловно это так!
Только в море, только в море
Может счастлив быть моряк!
Ранен дважды, но пришёл Джеймс Кеннеди.
Груз в советский порт привёл Джеймс Кеннеди.
«Как вы храбро дрались, сэр Джеймс Кеннеди!»
«Я британский офицер Джеймс Кеннеди!»
Только в море, только в море -
Безусловно это так!
Только в море, только в море
Может счастлив быть моряк!
Ну, и конечно, все напевали: -Зашёл я в чудный кабачок/Вино там стоит пятачок... На заводе появились огромные грузовики «студебеккеры» с незнакомыми очертаниями. Всё это была американская помощь.
И вот эта помощь пролилась и на нас. В один прекрасный день местком выдал маме ордер на детское пальто из американских посылок. Пальто было демисезонное, из светлосинего мохнатого сукна с оранжевой фланелевой подкладкой. Оно было замечательное, с хлястиком и большими отворотами, но с одним недостатком: оно было «мальчиковое» и мальчику должно быть не менее 11-12 лет, а мне шёл только девятый год. Но кто тогда смотрел на такой недостаток?! Даже бабушка не решилась портить такое совершенное изделие и укорачивать его. А тут и весна подоспела, самый сезон для такого пальто! И я гордо вышагивала в широком, долгополом американском пальто, чувствуя на себе восхищённые взгляды. Ирочке, которой в марте исполнилось три года, досталось американское платье, тоже на вырост.
Ещё одна новость: в марте карточку на мясо отоварили куском душистой тушёнки из американской банки под названием «второй фронт», а в апреле – яичным порошком. Ну, что делать с тушёнкой, все знали, а вот с порошком? Среди одесситов стали ходить рецепты разнообразных «выгодных» блюд из порошка от банального омлета на воде до клёцок и печенья из пшена с порошком. Но нам, детям, больше всего нравился такой рецепт: в разведенный яичный порошок добавляются соль, уксус и постное масло, всё перемешивается и съедается с куском свежего хлеба. Ничего не надо варить или жарить, очень удобно для детей и вкусно. Попробуйте сами! Побольше бы этого порошка… Словом, Америка навсегда осталась в моём сознании доброй и щедрой страной.
Апрель запомнился не только яичным порошком. 10 апреля войска третьего Украинского фронта под командованием Родиона Яковлевича Малиновского освободили Одессу. Нет слов, чтобы описать ликование одесситов в Стерлитамаке: люди плакали, смеялись, обнимались, целовались, бежали к друзьям, чтобы первыми сообщить им эту новость. Вечером на заводе был дан салют в честь освобождения родного города, и поверьте: мне больше не довелось увидеть такого сказочного салюта. Детская память превратила его в необыкновенную, волшебную огненную феерию.
Были мобилизованы все запасы продуктов, чтобы достойно отметить такое событие. Всюду говорили, пели, мечтали об Одессе, вспоминали погибших и пропавших родных, друзей и земляков. Мы тоже собрались за общим ужином и говорили о дяде Жене и его семье, бабушках Лёле и Минне, оставшихся в Одессе, гадали, что с ними, где наш папа. Вдруг он тоже освобождал Одессу?
Последнее лето в эвакуации. Возвращение в Одессу
На фоне этих событий как-то незаметно закончился учебный год, я получила табель со всеми пятёрками и снова стала свободной. Но наша дружная компания стала распадаться. Ценные работники завода должны были оставаться в Стерлитамаке, а их семьи добивались разрешения вернуться в Одессу, чтобы узнать судьбу оставшихся там родных и чтобы посторонние не захватили их жилплощадь. Первым уехал Вова Бердичевский, потом Томочка с Вакой.
В ответ на наше письмо пришло письмо от бабушки Лёли. В нём говорилось, что квартиру бабушки Насти разбомбили, дяди Жени и его семьи в Одессе нет и где они – не известно, сами старушки живы, но их большую комнату и ещё одну заняло семейство милиционера Затуловского, так что они ютятся в самой маленькой комнате, из которой нет прямого выхода в коридор, и надо просить разрешения пройти через комнату, которую занимал Затуловский. Узнав про такое дело, тётя Полина срочно исхлопотала себе пропуск и уехала в Одессу.
Многое тогда скрывали от детей, чтобы они по глупости не разболтали, многое просто ускользало от нас, поэтому полная картина событий восстановилась в моей голове далеко не сразу. Известия от тёти Полины были по- военному скупы: да – разбомбили, да – не известно, в Стерлитамак вернуться не могу, так как хлопочу о квартире. Бабушка Настя всё время вытирала платочком уголки глаз, а слёзы всё лились и лились: пропал любимый сын с семьёй, пропали квартира и машина «Зингер». Ей и поговорить с кем-нибудь по душам, поделиться горем и посочувствовать чужому горю (у многих родные погибли на фронте или в гетто) было не просто, потому что какой же разговор, если надо изо всех сил кричать ей в правое ухо? Вот и была я её единственной собеседницей: она делилась своими печалями и надеждами, а я кивала – да, качала головой – нет или кричала одно-два слова в ухо.
И вот – сногсшибательное событие: папа прислал за нами теплушку! Точнее, начальство выделило маленькую теплушку для переезда в Одессу двух семей железнодорожников: нашей и Унтиловых. Меня распирало от гордости за папу-железнодорожника. Ни за кем в посёлке не приехал целый вагон! В одной половине теплушки были двухэтажные спальные полки, в другой – стол, табуретки, хозяйственные полки и старый знакомый – казанок. Унтиловы уже жили в теплушке, они ехали из Сибири. Их было трое: мальчик Валя, его сестра Тамара и их мама Вера. Мы быстро собрались, попрощались с дядей Витей, который пока оставался в Стерлитамаке, пообещали друзьям встретиться в Одессе и поехали. Прощай, Башкирия, прощай, Стерлитамак, прощай, завод имени Ленина №40!
Нам уже была знакома езда в товарном вагоне, который прицепляют то к одному, то к другому составу, идущему в нужном направлении. Все бока нашей теплушки, на которой красовалось «Собственность УВВР-8», были исписаны диспетчерами, передававшими нас, как эстафету. Ехали почти месяц, съели всё, чем нас отоварили по карточкам на месяц вперёд, и очень подружились с семьёй Унтиловых. Валя и Тамара были постарше меня, но приняли меня в товарищи. Ирочка тоже всегда была с нами.
Во время стоянок на соседних путях часто стояли военные составы с бойцами в теплушках, танками и пушками на платформах, вернее, мы стояли, а их пропускали. Бойцы смеялись, шутили с нашими молодыми мамами, не верилось, что многие из них скоро погибнут на фронте. На вокзалах возле кипятка встречались демобилизованные на костылях, без руки, без ноги, со страшными рубцами на лицах. А один раз рядом с нами стоял состав с пленными немцами. У них маленькие окошки зарешёчены, там маячат бледные лица, что-то кричат не по-нашему. Широкая дверь товарного вагона чуть-чуть приоткрыта, из двери косо спускается жестяной лоток, назначение которого я поняла, когда увидела в узком проёме голый зад. Меня передёрнуло, я отпрянула от окна. В конце августа 1944 года мы, наконец, вернулись в Одессу.
Одесса после оккупации
Первые дни после возвращения прошли в сумбуре. Наши комнаты тоже заняты какими-то неизвестными супругами Казанцевыми, вся обстановка растащена, пока разместились на кухне. Из сестёр Зандберг оккупацию пережила Лидия Генриховна, из животных – только Кетка. От Лидии Генриховны осталась одна бесцветная тень, худее Каспара, с почти неслышным голосом. Новые жильцы расположились привольно в трёх комнатах, а безответную Лидию Генриховну вытеснили в маленькую комнатку, забив её старинной мебелью сестёр.
К великой нашей радости на несколько дней приехал папа, наш защитник и опора. Он обратился за помощью к военному прокурору и с его поддержкой добился освобождения наших комнат. Бабушкиной комнаты на Преображенской больше не было, и она осталась с нами. Немного позже закончилась борьба за жилплощадь и в доме №30 по улице Льва Толстого, где жили наши двоюродные бабушки и дядя Виктор, только теперь лицевой счёт был переписан на тётю Полину со всеми вытекающими…
Наши двоюродные бабушки, пережившие оккупацию, встретили нас и радостно, и печально одновременно. Они очень постарели и были навсегда испуганы всем, что произошло за те три года, что мы не виделись. Шёпотом и под страшным секретом эти бабушки рассказали, что в 1943 году дяде Жене удалось бежать из Одессы и тем спасти жену и сына от гетто (подробнее о судьбе дяди Жени я рассказала в записках по истории наших семейств). От нас, детей, долго скрывали это обстоятельство, неопределённо говорили, что дядя Женя куда-то пропал, но жив. Но бабушка Настя всё равно делилась со мной всем, что знала сама.
Мама начала собирать нашу мебель. Славный дворник дядя Матвей аккуратно записал, кто и куда уволок дубовый обеденный стол, никелированную кровать с шишечками, буфет и письменный стол. И мы стали обходить ближние и дальние улицы, собирая наше добро и привозя его с помощью тачечников (были тогда в Одессе такие рикши-грузовозы). К моему теперешнему изумлению, новые хозяева беспрекословно возвращали чужое. Вернули всё, даже лохань. Каким-то чудом среди хлама сохранились мои дивные модельные туфли! Но моя радость была недолгой: выросшая нога не влезала в них.
Жильцы нашего дома постепенно возвращались. Те, кто вернулся из Сибири, Урала, Караганды, завидовали тем, кто был в Ташкенте, но все сочувствовали потерявшим близких. Погиб старший сын Шмерковичей, лётчик. Убили снайпера Ольгу, дочь мадам Бардашевской. Расстреляли всю семью из квартиры №9, потому что там была партизанская явка отряда Молодцова-Бадаева, о чём сейчас напоминает мемориальная доска. На тех, кто оставался «при румынах» (Одесса была объявлена столицей румынской провинции Транснистрии), смотрели более чем холодно. Особенно доставалось девице Тамаре, которую за глаза звали «немецкой овчаркой». Она, конечно, отличалась от общей массы: вытравленные перекисью волосы завивала в локоны (причёска называлась «ангел»), ярко красила губы, выщипывала в ниточку брови, носила короткие платья из яркого румынского крепдешина и босоножки на высокой трехцветной танкетке. Повторяя разговоры взрослых, дети во дворе говорили, что Тамарка «ходила» с немецкими офицерами. Правда это или нет – не знаю, но и после освобождения Одессы она не оставалась без военных кавалеров. Может быть, она выполняла партизанские задания, кто знает?
В наших походах за мебелью и визитах к родным, я замечала следы бомбёжек. Был разрушен железнодорожный вокзал, дом напротив оперного театра, но сам театр не пострадал. Идя по Лютеранскому переулку к бабушке Лёле, я ускоряла шаги и переходила на другую сторону, потому что рядом с кирхой чернели руины большого дома (откуда мне было знать, что на этом месте построят мой будущий институт?). Красивый многоэтажный дом рядом с Соборной площадью, в котором, говорят, жила Вера Холодная, зиял чёрными глазницами окон, внутри висели остатки лестничных маршей, подвалы были залиты водой. Мальчишки бесстрашно играли в развалинах этого дома и называли его почему-то «дивизионом». Ходили мы с бабушкой посмотреть, что осталось от её дома. Ничего не осталось, даже поговорить было не с кем.
Последняя военная зима
Подоспело начало учебного года, надо было выбирать школу. Мама выбрала для меня среднюю женскую школу №80 на углу улицы Островидова и переулка Клары Цеткин (так в это время назывались улица Новосельского и Лютеранский переулок). Это было совсем рядом с домом бабушки Лёли, но и не очень далеко от нас: полквартала по Коблевской и два квартала по улице Петра Великого. Да, школы уже разделили на мужские и женские, но учиться приходилось по старым учебникам, побывавшим при оккупации. В них были тщательно замазаны слова «пионер», «колхоз», «СССР» и т. д. даже в учебнике по арифметике. Ходила я по-прежнему с трехцветным бабушкиным портфелем.
Моей учительницей во втором классе была ветхозаветная старушка, добрейшая Эмилия Леонидовна в седых кудряшках и в пожелтевшем кружевном воротничке. Она, как и Алевтина Ивановна, продолжала следить за нашим почерком («нажим – волосная»), но любимым её занятием было хоровое пение. Из учениц младших классов она составила хор, и сама была концертмейстером и дирижером. Мы разучили с ней и исполнили много песен, в некоторых я была солисткой, и Эмилия Леонидовна ласково называла меня «мой бархаточек» (за тембр, наверное). Когда мы пели «Тихесенький вечiр на землю спадае», я стояла за спиной солистки-пятиклассницы и суфлировала ей, а она при провале памяти больно наступала каблуком мне на ногу. Зато в песне про Одессу я солировала сама и ликующе запевала:
Жемчужиной на солнечном причале
Одесса расцветала и росла.
Какое море и какие дали,
Какие благородные дела!..
Здесь каждая акация и стенка,
Лузановская шумная волна
Запомнили бушлат Нечипоренко ,
Богдановцев родные имена.
Запомнился ещё странный вальс Левиной, в котором «нарядная ёлка стоит в уголке», а на ветке висит «маркиз в парике». Всё это мы распевали на школьных праздниках и в красных уголках домоуправлений и имели большой успех. Но особенно большой успех имел наш танцевальный номер «Снежинки», который мы под Новый год танцевали в накрахмаленных марлевых пачках и самодельных балетках. Училась я по-прежнему хорошо.
Ещё летом 1944 года был открыт, наконец, второй фронт. В начале улицы Льва Толстого в школьном здании разместился госпиталь для союзников, и мама устроилась в нём санитаркой. Из окон госпиталя часто свешивались головы выздоравливающих союзников, которым хотелось поболтать с русскими девушками. Мама приносила иногда из госпиталя гостинцы для нас с Ирочкой: шоколадки, галеты, жевательные резинки, но вообще жизнь была по-прежнему голодноватой, продолжалась война. Днём в городе процветал чёрный рынок, по ночам грабила «чёрная кошка». Мы росли, но были худы до невозможности. Поздней осенью я заболела корью, Ирочка слегла следом. Мы дружно бредили в спальне с закрытыми ставнями.
У бабушки Лёли, благодаря её прежней работе портнихи, было много знакомых. Когда я после кори стала кашлять, она показала меня знакомой докторше, которая нашла у меня в лёгких затемнение и направила в туберкулёзный санаторий недалеко от парка Шевченко (б. Александровский), на улице Белинского. Особого лечения в этом санатории не было, но там нам регулярно давали рыбий жир и микстурку для аппетита. Последнее, по-моему, было совершенно лишним.
Меня преследовал злой рок: только я начала завязывать два бантика над ушами, как всех детей в санатории остригли под машинку, и я снова приобрела стерлитамакский облик! Тем не менее, мы были просто красавцами по сравнению с детьми, страдающими туберкулёзом кожи или «волчанкой» (было в санатории и такое отделение). Когда на прогулке во дворе или на лестнице наши пути пересекались с этими несчастными, у которых были изъязвлены или вовсе провалены носы и губы, мы испуганно шарахались от них, хотя нам и объясняли, что этого делать не следует. Но страх и отвращение были непобедимы.
Весной я вернулась из санатория в школу, и мой вид вызвал у одноклассниц весёлое оживление. Хорошо, что близились каникулы, а то мне было обидно, что в «моей» песне запевает Наташка Лищенко, моя подруга-соперница, которая хотя и списывала у меня, но при моём возвращении пустила по классу остроту «Ген, ген, Красножен!» (по-украински «ген, ген» переводится как «там, далеко-далеко»), которая вызвала дружный смех. Впрочем, многие девочки тогда имели довольно плачевный вид. За исключением Эммы Быковой и Бебы Ходоровой, у которых папы работали «где-то на базе» и которые явно лоснились, все были худы, тонконоги. Но все неприятности меркли в предчувствии скорой победы и возвращении папы.
Победа. Весна и лето на море
И вот она пришла, долгожданная Победа! Мы встретили этот день буднично: я – в школе, мама – на работе, Ирочка – дома с бабушкой. Учениц поздравили учителя, но это не было неожиданностью, с конца апреля мы со дня на день ожидали сообщения, что война окончена, ждали каких-то небывалых решений. Но всё осталось по-прежнему. Где-то в Силезии продолжал восстанавливать связь папа, дядя Витя работал в Стерлитамаке, и неизвестно где был дядя Женя с семьёй. . Поезда с возвращающимися фронтовиками были где-то в других местах, продуктов по карточкам не стало больше. Госпиталь с ранеными союзниками был расформирован, и маме надо было искать другую работу. Встретившаяся Вера Унтилова рассказала, что она устроилась разнорабочей в Аркадии (это кусочек побережья с парком, любимое место отдыха одесситов). Там сейчас идёт засыпка окопов и траншей, снятие колючей проволоки и приведение в порядок пляжа. Объявление о наборе всё ещё висит, так не попробовать ли? Словом, мама устроилась в Аркадии.
Замечательным было то, что работающим предоставлялось временное жильё там же, рядом с морем, в двухэтажном доме с открытой галереей. Было решено, что мама с Ирочкой и бабушкой пока переедут в Аркадию без меня, квартиру сдадут на лето, а я до конца учебного года поживу у бабушки Лёли. В строчках, посвящённых бабушке Лёле, я рассказывала про своё житьё в её доме на улице Толстого, не буду повторяться. Как только закончился учебный год, мама забрала меня в Аркадию. Мне понравились дом и наша комната на втором этаже. Дверь комнаты выходила на галерею. В комнате рядом обосновались Унтиловы, наша теплушка была в сборе.
Оказывается, пока меня не было, мама и Ирочка успели сняться в фильме «Миклухо-Маклай»! Ну, в массовке, конечно… Сначала маму и Ирочку нарядили в мочальные юбочки и загримировали под папуасов. Они изображали толпу дикарей, выбегавших встречать и провожать путешественника. Потом они чинно гуляли по набережной: мама в виде дамы, а Ирочка в локонах и панталончиках, приветствуя возвращение Миклухи-Маклая на родину. За такое удовольствие ещё и платили по двадцать пять рублей в день, между прочим. Я им очень завидовала.
Началось замечательное время. Мы были свободны, сразу за домом простиралось ещё дикое Гагаринское плато, своими рыжими обрывами нависающее над морем. Плато заросло колючим кустарником и прочей дерезой, и никем, кроме нас не посещалось. На склонах, спускающихся к морю, были видны таинственные пещерки, которые мы считали входами в знаменитые одесские катакомбы. Но самым замечательным в Аркадии было море. Сам пляж был невелик, но по обе его стороны на многие сотни метров тянулся берег, обрамлённый ноздреватыми скалами, усеянный мелкими, хрустящими обломками ракушек и мидий.
Вот когда я, наконец, близко познакомилась с морем! Наша компания: Валя, Тамара, Ирочка, её подружка Майка и я – была неразлучна. Наскоро позавтракав и пообещав мамам глубоко не заходить, мы босиком, в одних трусах бежали к морю. Там ещё никого не было. Никого из людей. Зато по всему пляжу бочком-бочком тысячами разгуливали небольшие крабы, которые искали пропитания в бурых водорослях, длинными подушками лежащих у воды. Мы мирно сосуществовали с крабами и не пытались их съесть. Стыдно признаться, но в то лето я не научилась плавать. Был бы папа рядом - он бы научил! А я просто бултыхалась в воде, присматривая за Ирочкой, которая попила таки солёной водички по моему недосмотру. Из-за моей стриженой головы нездешние мальчишки принимали меня за своего и озабоченно спрашивали: - Пацан, здесь глыбоко? – Я не возражала против «пацана».
Накупавшись, мы шли загорать, но не на пляже, а на камнях, чуть поднимающихся из воды. Камни были покрыты скользкими темнозелёными водорослями и нагреты солнцем. Хорошо было лежать, свесив голову к самой воде, и наблюдать подводную жизнь, которая кипела между камнями. Вот греется на солнышке большой пятнистый бычок, лениво повиливая хвостом. Если бы не хвост, его бы не заметить: дно пятнистое от солнечных бликов, и бычок пятнистый. Вокруг него беззаботно скачут почти бесцветные креветки, они двигаются каким-то пунктиром. Это те самые «рачки», которыми торгуют на углах, но они совсем не розовые. Крабы ушли в воду подальше от суеты и сидят под камнями, выставив свои чёрные глазки-бусинки. Вот подплыла целая флотилия мальков и начала общипывать мелкие водоросли с моего камня. Интересно, по чьей команде все они одновременно меняют направление движения?
Назагоравшись до фиолетовой черноты, мы уже не бежали, а брели домой, съедали кукурузную баланду с куском хлеба и с огурцом и валились спать. Спалось в Аркадии удивительно хорошо. Просыпались, когда спадала жара, надевали что-нибудь поприличнее, обувались в неизменные сандалии и шли на бульвар. Бульваром называлась длинная аллея с цветником посредине, идущая от трамвайной остановки к набережной. В начале аллеи стояла арка с надписью «АРКАДИЯ» и с воротами, в которых стояла наша мама и отрывала корешки с билетов граждан. Мы страшно важничали, потому что, в отличие от других, могли сколько угодно раз выходить и входить без билетов и называть строгого контролёра мамой.
Если мамы давали нам по рублю, мы покупали мороженое или морс. Держа на плече большую флягу, мороженщик в белом фартуке расхаживал среди гуляющих и расхваливал свой товар: - А вот мороженое «крем-брюле», стоячий, на яйцах! - Когда мы подходили к нему и предъявляли свою платёжеспособность, он ставил мороженицу на землю, открывал крышку, доставал металлическую формочку, клал на её дно вафлю и начинал ложкой накладывать в форму мороженое. При этом он балагурил, а мы внимательно следили, чтобы он хорошо утаптывал. Потом мороженщик клал сверху вторую вафлю, выталкивал мороженое из формочки и торжественно протягивал нам. Священнодейство повторялось для каждого из нас. Никогда уже потом я не ела такого вкусного мороженого.
Если не хватало на мороженое, пили морс. Он продавался из бочонка на колёсиках и наливался в кружку, которую продавец предварительно ополаскивал в кастрюле с водой. Напиток был очень красный, с карамельным вкусом От него наши языки становились ярко-красными. . Рачки и варёная кукуруза «пшёнка» тоже останавливали нас и заставляли страстно принюхиваться, но на всё ведь никаких денег не хватит, мы понимали.
Была у нас и духовная пища. В воскресные дни на открытой эстраде играл духовой оркестр, взрослые танцевали, но детям не разрешалось толкаться среди танцующих, мы просто слушали. А в один прекрасный день в Аркадию приехал симфонический оркестр и с ним - певица в открытом чёрном бархатном платье с жемчугом на шее. Такой красоты я ещё никогда не видела так близко. Я смотрела и смотрела, в голове рождался мой идеал. Музыка и пение мне тоже понравились.
Когда мы вернулись в городскую квартиру, оказалось, что там всё ещё живёт квартирант, фотокорреспондент газеты «Правда», и спальня превращена в фотолабораторию. Корреспондент попросил разрешения пожить ещё недельку-другую. Мы все разместились в проходной столовой. Однажды к постояльцу через нашу комнату прошёл гость, брюнет с серебряной прядью, и мама тихонько сказала: «Риточка, смотри, это Райкин!» , но тогда это имя мало что мне говорило. А потом я жалела, что упустила такой замечательный шанс поговорить с Райкиным или хотя бы получить автограф.
Кончалось первое послевоенное лето, мы ждали домой папу, но он всё не возвращался. Он всё ещё был на войне, в какой-то неведомой и страшно далёкой Маньчжурии.