Первая зима в Стерлитамаке
Оказывается, Стерлитамак – это Башкирия, а называется он так по имени речки Стерли, которая течет мимо него. Потом Стерля впадает в Белую, а где-то уж совсем далеко Белая впадает в Каму. Словом, это Южный Урал, для нас, одесситов – почти Сибирь. В октябре началась зима. Дядя Витя принёс таганок для очага, мы разводили под ним огонь, варили на нём и обогревались им. В сарае были нары, на которых мы спали все вместе, укрывшись всеми пальто и платками. Спали, конечно, одетыми, но всё равно мёрзли.
Оказалось, что мы не единственные жильцы в сарае. Как-то ночью бабушка почувствовала тяжесть и чьё-то присутствие на груди.- Это ты, Ритинька? – В ответ что-то протопало по бабушке и шлёпнулось на пол. Видимо, крыса тоже искала тепло. Утром мама и бабушка долго ломали головы, как спасти продукты от крыс. Сложили их в один мешочек и подвесили к потолку. Вспоминали жуткие истории, как крысы отгрызали спящим уши и носы. Дядя Витя принёс мышеловку, но умные крысы игнорировали её.
А зима становилась всё лютее. Мы с Ирочкой совсем не выходили на улицу. После смены иногда прибегал весь в инее и сосульках дядя Витя в шапке-ушанке с завязанными тесёмками. Через плечо у него висела сумка от противогаза с «шабашками». Так он называл куски кокса, прихваченные у литейки, или деревянные чурочки из деревообделки. Один раз, когда бушевала пурга, он притащил целую шпалу, брошенную у путей, и совсем выбился из сил. В кармане у него всегда было кое-что, сэкономленное от пайка, для племянниц. Нашему дяде было 30 лет, но он был уже старшим контрольным мастером инструментального цеха, представляете? А завод, между прочим, выпускал танковые моторы!
Мама тоже стала работать телефонисткой на заводском коммутаторе и получила рабочую карточку. Бабушка и мы получили иждивенческие карточки, так что у нас выходило 800г+200г+200г+200г, то есть полторы буханки хлеба! Но это было так мало. Всё время хотелось есть. Из скудных припасов изобретались экономные, но питательные блюда, например, нудли: слой картошки, слой серых галушек, слой лука, повторить три раза, тушить с водой и постным маслом. Уверялось, что получается почти как мясное рагу. Нудли пользовались у нас большим успехом (не так давно я узнала, что «нудл» по-еврейски – всего лишь лапша). Но нудли готовились по выходным, а главной едой был хлеб. Всё время томило желание отрезать от буханки кусочек и съесть. Видя мои прогулки возле хлеба, бабушка с улыбкой грозила мне пальцем, но иногда и она поддавалась искушению, и мы вместе нарушали запрет. Картофельные очистки не выбрасывались: бабушка как-то извлекала из них крахмал и варила вкусный клейстер.
От такой диеты у Ирочки на щёчках, а у меня на голове появились мокнущие болячки, которые бабушка называла золотухой. Лечили сами марганцовкой, корки становились чёрными, но не пропадали, и вид у нас был страшноватый. Я стала носить коричневую фетровую шапочку в виде шлема, которая крепко приставала к моим болячкам, снимать её было больно, и я редко это делала. Так как мы долго не мылись, в волосах и в одежде завелись вши. Теперь к мучениям добавился зуд.
Мы меняем квартиру
Между тем дядя Витя нашёл для нас более подходящее жильё. Он договорился с одиноким стариком-татарином, что тот сдаст нам половину своего дома. Дом был довольно большой, бревенчатый, с русской печью, которая находилась на половине хозяина. Старик всё время сидел на тёплой печи, но до нас её тепло почти не доходило, поэтому дядя и мама решили поставить буржуйку, вернее – казанок, и вывести трубу в окно. Несмотря на запрет хозяина, который боялся пожара, казанок был потихоньку установлен. В этот день к нам зашла тётя Полина в форме бойца ВОХР (военизированной охраны): в синей суконной гимнастёрке, юбке и сапогах, с кобурой на широком ремне. Увидев, что мы нарушаем его запрет, татарин с криком «Олка, огонь не нада!» бросился к казанку с чайником, чтобы залить огонь, но тут маленькая тётя Полина храбро вцепилась в него, оттаскивая от казанка. После короткой схватки татарин отступил. Тяжело дыша, тётя пригрозила ему военкоматом, политотделом и НКВД. Эти слова и грозный вид тёти с кобурой заставили татарина смириться с казанком. Потом он горестно показывал маме поцарапанные руки и жаловался: - Олка, какой плохой твой сноха, смотри, как дерётся!
Теперь у нас было тепло. За пятьсот рублей мама покупала вязанку дров и на больших хозяйских санках привозила их домой. Казанок весело гудел и краснел боками, бабушка, Ирочка и я весь день толклись возле него. Мы изобрели лакомство: нарезали мороженую картофелину тонкими ломтиками и прикладывали их к раскалённому боку казанка. Ломтики быстро коричневели, мы отлепляли их и с хрустом поедали. Честное слово, было вкусно, не то что варёная мороженая картошка, сладковатая и вязкая. По-моему, мы ещё тогда изобрели чипсы!
В тёплой избе мы, наконец, смогли помыться в лохани и принялись истреблять вшей. Плательных вшей ловчей всех била бабушка, они так и трещали под её твёрдыми ногтями, а у нас с Ирочкой ногти были мягкие. Потом бабушка нагревала на казанке утюг и проглаживала все швы на белье и одежде. В моих волосах среди болячек трудно было уничтожать вшей, поэтому меня мама просто остригла ножницами под ноль. Других выручал густой гребень и керосин (его было много, потому что мы освещались керосиновой лампой). Хозяин смотрел на это с неодобрением. Мы, в свою очередь, звали его «бабаем», посмеивались над тем, как он часами сидел на пятках, бормоча молитвы, и стучал бритой головой о лежанку, кладя поклоны. Вызывало изумление, что, несмотря на тридцатиградусный мороз, бабай неизменно выходил в свой нужник во дворе, неся в руке медный чайничек для подмывания.
Дорожка к нужнику была очень скользкой из-за пролитой воды и помоев, и однажды бабушка, выйдя выплеснуть помои, упала и сломала правую руку. Вот уж беда так беда! Местный доктор кое-как загипсовал руку, но теперь бабушка не могла ничего делать. Как почистить картошку так тоненько, чтобы очистки («лушпайки») были прозрачными? Как «тулить» и штопать нашу одежду? Как, наконец, бить вшей?! Теперь я стала первой помощницей и старалась всё делать по бабушкиным инструкциям. Рука, хоть и медленно, срослась, но кисть оказалась сдвинутой, внешняя косточка угрожающе торчала. А тут еще при разгрызании сухарей из бабушкиной верхней вставной челюсти выпали два передних зуба. Так и прожила моя бабушка Настенька остальные тридцать два года без нижнего протеза, без двух передних зубов в верхнем протезе и с кривой рукой…
Нас отдают в детский сад
Конечно, мама понимала, что её девочки живут без игр, без книжек, без праздников, без врачебного присмотра. Поэтому, она просила дядю Витю похлопотать, чтобы нас взяли в заводской детский сад, ведь дядю на заводе все знали, и сам директор Эльцин советовался с ним. И нас вскоре взяли. Мне уже, между прочим, исполнилось семь лет, и я пошла в старшую группу (подготовительной тогда не было). А Ирочке шёл третий годик, и она пошла в старшую ясельную. Так как рабочая смена длилась двенадцать часов, детский сад был круглосуточным. К тому же наша мама работала попеременно то в дневную, то в ночную смену, а жили мы довольно далеко от садика. И вот целых шесть суток в неделю мы с Ирочкой проводили в детском саду. Я довольно быстро привыкла к режиму, потому что и до войны ходила в садик. Послушно пила рыбий жир и в тихий час честно старалась заснуть. А вот у Ирочки первое время, как сейчас говорят, были проблемы. Она очень тосковала по дому и всё время плакала. Когда я забегала к ней в группу, она хватала меня ручонками, не хотела отпускать и всё твердила: - Лятка, Лятка, до мами… – У меня сердце разрывалось при виде её чёрных глазок, наполненных слезами, и дрожащего подбородка. В моём присутствии она соглашалась сесть на горшок и сделать всё, что надо, но в остальное время она ни за что не разрешала снять с себя штанишки и терпела до последнего. Помню такую трагикомичную картину. В конце рабочей недели за нами приходит мама и мы с ней идём за Ирочкой. Сестричка понуро стоит у стены и держит ручку за спиной, где-то в своих красных штанах. При виде мамы она радостно встрепенулась, вытащила ручку и протянула её маме: - Мама, на! – В ручке лежала уже подсохшая какашка…
Несмотря на эти трудности, рыбий жир, кормёжка и режим сделали своё дело. Мы поправились, у меня прошла золотуха. Только на месте болячек долго не росли волосы, и моя стриженая голова была в гладких розовых пятнах. У Ирочки диатез держался до лета, и она мучительно басила: - Му-ухи-и! – Противные мухи всё время садились на её больные щёчки. Вспоминается праздник в детском саду, но не песнями и плясками, а тем, что нам раздали какую-то сласть в виде липкого коричневого сгустка на бумажном квадратике. Сгусток был приторно сладким и бесконечно тянулся от губ к бумажке. Кто-то сказал, что это «маляс». Ну, маляс тоже вкусный: всё было съедено, бумажка вылизана.
Дивный барак
Прошла зима 1942-43 года. Папа присылал нам письма с фронта, он со своим военно-восстановительным поездом был под Сталинградом. По папиному аттестату мама получала половину папиного содержания, тысячу рублей. Это было немало, но цены на чёрном рынке были бешеные, помните, сколько стоили дрова? Жиры и крупы были не дешевле. И бабаю надо было платить за жильё. Чтобы купить одеяла и кое-что из одежды и обуви, мама отдавала кому-то свои талоны на водку: в месяц полагалась по карточкам бутылка водки, которая на рынке стоила пятьсот рублей. Иногда дядя Витя отдавал маме свой талон. Но всё равно, купить маме зимнее пальто так и не получалось, в лютую зиму ходила она в стареньком пальто на рыбьем меху с воротником из искусственного меха. Но мы писали папе бодрые письма, я тоже делала приписку печатными буквами и навсегда запомнила папин адрес: полевая почта 51082.
Весной 1943 года дяде Вите и маме дали, наконец, ордер на заводское жильё. Это была комната в бараке. Барак ещё был не достроен, сиял чистыми светлыми досками и замечательно пахнул свежим деревом. Мы нетерпеливо ходили вокруг, высматривая свою комнату. Но нас ждал удар: к моменту заселения наша комната оказалась занятой. Дяде Вите пришлось много раз ходить в местком, призвать на помощь всех своих влиятельных друзей и пойти на приём к директору, чтобы нахал освободил нашу жилплощадь.
С бабаем расстались к общему удовольствию, хотя теперь я понимаю, что мы должны быть ему благодарны, ведь он приютил нас в такое трудное время, мы стеснили его, нарушили его покой, вломились с казанком. Запоздалое спасибо тебе, бабай! И вот мы переносим наше барахлишко в свою комнату. Она большая: дяде Вите даже удалось выгородить для себя и тёти Полины маленькую комнатку, и всё равно осталось место и для широких нар (без нар никуда!), и для стола, и для вешалки с одеждой. Всю мебель собственноручно смастерил дядя Витя, особенно он гордился столом на скрещенных ножках. Теперь у нас была настоящая плита с топкой, поддувалом и конфорками, прощай, казанок! Был даже подпол с люком посреди комнаты. Из разных тряпок бабушка стулИла (бабушкино выражение) широченный матрас и наволочки, и мы набили их свежими стружками, которые я насобирала возле строящихся бараков. Они нам казались мягче пуха, хотя в первое время громко шуршали при каждом движении.
Я перестала ходить в детский сад, я уже большая. Нам дали огород неподалёку, и мы посадили картошку и бобы. Семенные картофелины разрезали на несколько частей с глазком. Мне было жаль закапывать в землю такую хорошую, не мороженую картошечку, но ничего не поделаешь, взрослые лучше знают. Будем ждать урожая.
На новом месте наша жизнь повеселела. Кончились холода, рядом был дядя, да и вокруг были все свои, одесситы. Заводской посёлок был маленькой Одессой. Можно было зайти к кому-нибудь в гости, например, к маминой знакомой тёте Марьяне, и угоститься вкусным картофельным супчиком с настоящим сливочным маслом. У меня тоже появились друзья. Вообще-то мы бродили по посёлку целой ватагой, но запомнились мне Вова Бердичевский и Томочка Ройтман. Вова был очень бойкий и начитанный мальчик, а Томочка – тихая девочка, которая всюду ходила со своей младшей сестричкой Вакой. Скажу по секрету, что мне нравился Вова, но разве он мог обратить внимание на такую некрасивую девочку? Вместо стрижечки с чёлочкой, как у Томочки, у меня после золотухи успели вырасти какие-то волосики разной длины. А толстые губы и расщелинка между зубами? Говорили, что все редкозубые влюбчивы… Да, я страдала от своих несовершенств.
Недалеко от нашего барака была заводская конюшня. Мы немедленно познакомились с ней, и она нам понравилась. Во-первых, там были замечательные лошади, которые пахли цирком и позволяли себя гладить. Во-вторых, под крышей конюшни мы обнаружили огромное количество воробьиных гнёзд. Если залезть на перегородку в лошадиных стойлах, то до гнёзд можно дотянуться. Короче, мы выгребали из гнёзд все воробьиные яйца, и я была не последним лицом в этой операции. Потом мы шли домой к Вове Бердичевскому, варили на электроплитке эти яйца, честно делили добычу и съедали всё. Оказывается, воробьи несутся всё лето! В огородах появились стручки с зелёными бобами – мы тоже не щадили их, потому что есть хотелось по-прежнему.
Впрочем, мы не всегда так безобразничали. В нашем бараке появился фронтовик, бывший танкист с красным лицом в рубцах и выжженными глазами. Целыми днями он одиноко сидел на крыльце барака, подставив лицо солнцу. Преодолев страх, внушаемый его лицом, мы подошли к нему и познакомились. Его звали дядя Миша. Он не стал рассказывать нам про ужасы войны и про свои подвиги. Ему хотелось говорить о хорошем. Дядя Миша подробно расспрашивал нас, вникал во все подробности нашей детской жизни и улыбался стянутыми в полоску губами. А потом пришла наша очередь слушать. Оказалось, что до войны танкист работал киномехаником и хранил в памяти огромное количество фильмов. И он стал нам их пересказывать со всеми подробностями. Так мы услышали от него содержание «Весёлых ребят» и «Дамы с камелиями», «Трактористов» и «Человека-невидимки», «Большого вальса» и «Путёвки в жизнь». Он говорил голосами героев, напевал их песни. Мы завороженно слушали, некоторые фильмы просили повторить, поэтому впоследствии, когда я, наконец, посмотрела их, мне казалось, что я их уже видела раньше.
Дядя Витя установил у нас репродуктор, и теперь мы могли слушать военные сводки и салюты в Москве. После победы на Курской дуге наши погнали немцев, почти каждый день освобождали какой-нибудь город и в честь этого давали салют. Одесситы стали прикидывать, когда освободят Одессу. Утёсов спел свою знаменитую «Ты одессит, Мишка», которая заставляла взрослых рыдать. Но до освобождения надо было пережить ещё одну военную зиму.
Я иду в первый класс
В августе 1943 года я стала готовиться к школе. Кто-то принёс остатки полосатого коврика, нечто красное, синее и зелёное. Из него бабушка сшила мне портфель с ручкой и клапаном на пуговке. Взрослые принесли с работы для меня куски разнокалиберной бумаги, в большинстве – обёрточной. С помощью мамы я сделала из неё несколько тетрадок и по ровной дощечке разлиновала их в клеточку и в косую линию, потом обернула их газетной бумагой. Получилось замечательно. Первого сентября дядя Витя, работавший по совместительству мастером в ремесленном училище, подарил мне деревянный пенал, в котором лежали ручка с пёрышком №86, карандаш и резинка-стёрка. Всё это богатство было сложено в портфель-триколор. Из трёх старых платьев тёти Полины бабушка сшила мне комбинированное платье: кокетка в клетку, рукава в полоску, юбка в крапинку. Для полного счастья не хватало только моих модельных туфель, но местком выделил для меня мальчиковые полуботинки, тоже ничего себе. Всё, я готова.
Школа помещалась в одноэтажном деревянном здании. Здесь же учились и ремесленники, на своей половине. Я оказалась в первом «А» классе вместе с Вовой и Томочкой, но у них пеналов не было. Нашу учительницу звали Алевтина Ивановна. Она была местной, строгой и не похожей на ярких одесситок. На её уроках порядок был в классе и в тетрадках. Никаких сокращённых уроков, мы должны были трудиться в полную силу. Сначала мы писали карандашами и довольно долго учились каллиграфии, скидок на самодельные тетради тоже не было. Алевтина Ивановна всем нам подарила хороший почерк, а сама она писала замечательно красиво. Когда мы стали писать ручками, кто-то подарил мне стеклянную чернильницу-непроливайку, а бабушка крючком связала для неё мешочек на длинной тесёмке. Чернильница на ходу весело болталась на боку портфеля. Чернила я делала сама из химического карандаша.
О других событиях этой зимы
К зиме мне купили валенки на толстой прошитой подошве, бабушка удлинила моё старое пальтишко и посадила его на вату, сшила мне капор и рукавички. Милая моя бабушка, что бы я без вас делала? Она была добрая и простодушно-хитрая. Дядя Витя, смеясь, рассказывал, что он и тётя с нетерпением ожидали молодую картошку, заглядывая под кусты, но картошки всё не было. Секрет, однако, раскрылся: оказалось, что бабушка опережала их и, втихомолку подрывая кусты, варила картошечку для Оли и деток. Всё же в эту зиму в нашем подполе лежала картошка. Однажды бабушка спустилась за ней, а я, как всегда стремительно, вбежала в комнату и с разбегу влетела в открытый люк. Я до смерти испугала бабушку, но сама не покалечилась, было только ошеломление.
В школе завели хороший обычай: на большой перемене дежурный вносил в класс противень, на котором лежали пятидесятиграммовые кусочки хлеба с ложечкой сахарного песку горкой. Этой минуты все нетерпеливо ждали, хлеб разбирали без давки и съедали благоговейно. Потом уже можно было и побегать по коридору. Правда, на половину ремесленного училища не рекомендовалось забегать, потому что там «хулиганы из местных». Всем была известна ужасная история, как один местный фэзэушник Чевардов ни за что ни про что зарезал парнишку-одессита, а потом на стенах и заборах можно было прочесть написанное белой краской «Бей жидов, Борис Чевардов!».
Этой зимой после победы под Сталинградом появился новый гимн Советского Союза, и мы в школе стали разучивать его. Текст гимна был напечатан в «Правде», Алевтина Ивановна принесла вырезку из газеты в класс, мы хором, по куплету в день выучили его и запомнили навсегда. Из других культурных событий этой зимы запомнилась ёлка в стерлитамакском клубе с пряниками в подарок и поход в кино на «Серенаду Солнечной долины». Эта картина произвела на всех нас неизгладимое впечатление. Нет, этими словами нельзя выразить того, что чувствовали и взрослые, и дети, которые уже почти три года не были в кино, а жили так, как жили мы, или ещё хуже. Это было видение красоты, счастья, праздника. Мы бескорыстно радовались, что где-то беженцы так замечательно живут, поют, танцуют, катаются на лыжах в чудных горах и порхают над сверкающим льдом. Песенку «Мне декабрь кажется маем» переписывали друг другу и пели повсюду, почти как «Жди меня» Симонова, которая часто звучала тогда по радио.
Став первоклассницей, я записалась в заводскую библиотеку и сама ходила за книжками. Выбор детских книг, правда, был невелик, но сказки Пушкина, басни Крылова, стихи Некрасова, рассказы Житкова и Бианки там были. Еще почему-то запомнился рассказ о башкирском герое Салавате Юлаеве, соратнике Пугачёва, и повесть о больных детях в костно-туберкулёзном санатории в Крыму. Там рассказывалось об ужасном крымском землетрясении 1927 года.
А у меня тоже этой зимой случилось ужасное происшествие. Мне уже довольно давно поручали ходить с карточками за хлебом. Я положила все четыре карточки в карман, взяла кошёлку и пошла. В тот день была сильная метель, намело большие сугробы, тропинок совсем не стало. Перешагивая через сугробы, я потеряла валенок, ступила ногой в снег, с трудом вытащила валенок, сунула рукавички в карман и стала счищать снег с ноги. Потом надела валенок, достала рукавички и пошла дальше. В магазине выяснилось, что карточек нет.
В страхе я побежала обратно на то злополучное место, но мои следы уже замело. Дрожащими руками я принималась разгребать снег там и сям: карточек не было. А до конца месяца оставалось больше двух недель (карточки выдавались на месяц и каждый день продавщица отстригала от карточки квадратик за данное число). Жалкая, рыдающая, я поплелась домой. Дома была только бабушка. Она тоже очень испугалась, ведь потеря карточек – катастрофа, их не восстанавливают.
Когда пришла мама, я призналась ей в преступлении. Пришёл с работы дядя Витя. Он велел нам не причитать и стал думать. Вечером другого дня он сказал, что мы с мамой должны пойти в ОРС (отдел рабочего снабжения), найти там Симу, с которой он раньше вместе работал в ОТК, и всё ей рассказать. Когда мы пришли к тёте Симе, миловидной кругленькой женщине, я, давясь слезами, начала рассказывать свою горестную историю, но оказалось, что она уже всё знает и постарается нам помочь. Она продиктовала нам текст заявления, взяла у мамы какие-то документы, долго ходила с ними по начальникам и таки выхлопотала нам новые карточки до конца месяца. Для нашей семьи тётя Сима стала ангелом, слетевшим к нам с небес. Встречаясь случайно с ней потом, я краснела и терялась от полноты чувств.