Из цикла "Рассказы в стиле Дзен".
Этот рассказ я посвящаю своим отцу, тестю, сыновьям, а также всем нормальным русским мужикам.
Эпиграф
Рахула: "Отец, страдал ли ты, когда уходил от нас? Страдал ли ты, когда думал о нас? Страдал ли ты, когда понял, что тебе придётся вернуться?"
Будда: "Просто иди молча рядом со мной, и ты всё поймёшь".
1
Лёня стоял возле окна класса, опёршись локтями на подоконник, и задумчиво смотрел на школьную территорию.
- Чего пригорюнил? - спросил его Юрец, вошедший в класс.
- Да так... - сказал Лёня. - Ничего, - и искусственно улыбнулся.
- Да ладно тебе! - сказал Юрец, по-дружески толкнув его в плечо. - Ты можешь рассказать Юрцу всё!
- Ну не знаю... - пробормотал Лёня.
- Давай! Колись! - сказал Юрец и уселся на подоконник.
Лёня ещё немного помолчал. А потом с трудом выдавил:
- Не хочу идти домой…
- Почему?! - искренне удивился Юрец.
- Понимаешь, маму по работе отправили в очередную командировку. И мне придётся как минимум месяц жить с отцом.
- Но ты же говорил... - неуверенно спросил Юрец, - что твой отец...
- Немного не в себе... - закончил его мысль Лёня.
- Да, - сказал Юрец. - Я его видел один раз в школе. Он и вправду какой-то... странный...
- Странный, - сказал Лёня, - это ещё мягко говоря.
- А что с ним? - спросил Юрец. - Он что, больной?
- Да... То есть нет... Да я и сам толком не знаю! Так-то он здоров. Но иногда ведёт себя как больной. Одевается как-то странно. Ест какую-то гадость. Но самое странное... - и это пугает меня больше всего, - иногда он сидит на полу и смотрит в одну точку... И улыбается. Как сумасшедший.
- Так, может, он это... и вправду... того? - Юрец покрутил пальцем у виска.
- Может и того, - сказал Лёня. - Раньше то он нормальным был. До развода. Но потом... Мама говорила, что он в секту какую-то вступил.
- В секту?! Так он не опасен?!
- Не-е-е! - произнёс Лёня, отмахнувшись ладонью. - Он и мухи не обидит! В прямом смысле. Однажды, представляешь, сидим мы с ним на кухне. И летает муха. А я мух - страсть как ненавижу! Мне один раз муха в рот залетела! Фу! Мерзость какая! Ну я сижу, суп в рот не лезет. И всё на муху эту гляжу. Потом беру со стола газету и сворачиваю её в трубку. Батя спрашивает: "Ты чего?" Говорю: "Убить её хочу. Надоела". А он: "Чего она тебе сделала?" Я говорю: "Ничего. Просто надоела". А он, представляешь: "Так, может быть, и ты мне надоел. Сижу тут с тобой над этим супом. Может, и мне тебя газетой пришлёпнуть?"
- Аха-ха-ха! - Юрец рассмеялся. - И что, пришлёпнул?
Лёня тоже рассмеялся. - Нет, - сказал, - не пришлёпнул.
- Ну вот видишь, - сказал Юрец. - Значит, всё будет хорошо. Просто твой батя... Как это говорят? С приветом.
- Да-а-а... - вдумчиво сказал Лёня. - С приветом. Это точно про моего батю.
2
Лёня проснулся от шума гремящей посуды. Спросонья ногами нащупал тапочки под кроватью, напялил их и пошаркал на кухню.
- Как спалось? - спросил отец, мешая что-то в кастрюле и не оборачиваясь.
- Норм, - сказал Лёня. - Чё это? - спросил он, глядя на какую-то зелёную смесь в стакане на столе.
- Твой завтрак, - сказал отец.
Лёня ещё раз посмотрел на стакан и, скривив недовольно рот, спросил:
- А где каша?
- А ты что, - спросил отец, - каждое утро ешь кашу?
- В основном - да.
- Ну вот поэтому ты и выглядишь как каша. Сколько раз подтягиваешься?
- Ой! Вот только не начинай своё воспитание! - зло ответил Лёня и со скрежетом выдвинул стул.
Отец повернулся. Улыбнулся. - Молоко вредно, - сказал. - А в этом коктейле - все необходимые питательные вещества. Ты попробуй. Он не плохой на вкус.
Лёня с осторожностью пригубил стакан. Сделал маленький глоток. Зажмурил глаза и сморщил нос. Но потом сказал: - Хм, да, не плохо... - посмотрел сквозь стекло на содержимое стакана, как какой-нибудь лаборант, и спросил: - Что в нём?
- Авокадо, зелёный банан, масло грецкого ореха, шпинат и яблоко. И никакого сахара! - отрекламировал отец.
Лёня ещё раз посмотрел на коктейль, словно пытаясь разглядеть его ингредиенты, и потом залпом допил. Затем бесцеремонно отрыгнул и спросил с иронией:
- А на обед что будет? Капуста с огурцом?
- На обед пойдём в ресторан, - сказал отец. - А сейчас - собирайся.
- Куда?
- Съездим кое-куда.
- А поконкретнее?
- Не скажу.
- Ну тогда я не поеду! - капризно сказал Лёня.
- Не поедешь, - сказал отец, - будешь весь день думать, от чего отказался.
Лёня задумался. Потом презрительно сказал: - В секту твою не поеду!
Отец весело засмеялся. - Да-а-а! - сказал. - Мамин сын!
- Не твой... - исподлобья сказал Лёня.
Отец серьёзно посмотрел на сына. Но ничего не ответил.
- Собирайся, - сказал отец. - А я пойду пока машину разогревать.
- Машину?! - удивился Лёня. - А, хотя, чего я удивляюсь? Теперь то, наверно, ты можешь позволить себе многое.
Отец вновь ничего не ответил. Надел куртку и вышел.
Лёня спустился к подъезду. Отец сидел за рулём старенького, но ухоженного Форда. Лёня бегло осмотрел машину, потом уверенно сел на переднее сиденье и хлопнул дверью.
- Пристегнись, - сказал отец и тронулся.
Он вёл машину спокойно. Сначала по городу, потом выехал за город. Он молчал. Лёня тоже ничего не говорил, лишь разглядывал стоящие вдоль дороги дома.
Скоро отец остановился на парковке возле озера, где когда-то очень давно, словно в другой жизни, они с Лёней впервые побывали на рыбалке.
Лёня испуганно осмотрелся и укоризненно спросил:
- Ты зачем меня сюда привёз?
- Ты помнишь это место? - спросил отец.
- Ты зачем меня сюда привёз?! - крикнул Лёня и отвернулся.
Отец выдержал паузу, и затем сказал: - Чтобы ты задал свои вопросы.
- Какие ещё вопросы?! Нет у меня к тебе никаких вопросов! Мне вообще от тебя ничего не надо! - Лёня резко открыл дверь и выскочил из машины.
Отец вышел за ним.
Лёня повернулся в его сторону. На глазах у него были слёзы. - Ты зачем вернулся?! - крикнул он. - Грехи замаливать решил? Мы с мамой без тебя прекрасно жили! Зачем это всё? Машина эта? Зачем ты меня сюда привёз? На жалость давить? - после этих слов он вновь отвернулся и закрыл лицо руками.
Отец подождал, пока Лёня успокоится. Потом сказал:
- Ну вот ты и задал свои вопросы. Ты многого не знаешь. Что тебе рассказывала мама?
Лёня ничего не ответил.
- Она говорила про войну? Про Афганистан?
- И что война?! - Лёня повернулся. - Многие были на войне! Но потом вернулись домой! А ты? Чего ты там такого увидел, что тебе не захотелось возвращаться домой?
- Смерть, - ответил отец. Но... я не поэтому не мог вернуться....
- А почему?
- Видишь эти руки? - спросил отец, показав сыну свои крупные морщинистые ладони.
- Ну, - ответил Лёня.
- Когда-то этими руками я гладил сына. А потом этими же руками я убивал чьего-то отца, чьего-то сына... Мне сказали, что это правильно - убивать во имя мира. И я убивал. - Он посмотрел на свои руки так, словно смотрит в какое-то зеркало памяти. - Но однажды я со своим взводом отправился на зачистку горного аула после бомбового удара. Но штабные просчитались. И там оказалась засада. Духи расстреляли весь наш взвод. Мне одному удалось скрыться.
Я долго полз через скалы и случайно оказался в одном месте. Это было что-то типа храма. Я тогда так это понял. Но это не была мечеть. Это был вырезанный из скалы храм с колоннами, по сторонам от которых были расположены огромные статуи сидящих людей. Я тогда не знал, что это за статуи, каких богов они изображают. Но я тогда обессилевший встал перед ними на колени и опустил голову. Нет, я не молился. Мне просто больше не хотелось никуда бежать. Я тогда подумал: "Зачем и от кого я бегу?" На моих руках было столько крови, что логичнее казалось остановиться и принять заслуженное возмездие.
И я никуда дальше не пошёл. Я просто сел между колонн и стал ждать своей участи. Я сидел долго, несколько дней. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Я просто сидел и смотрел на горизонт, смотрел как солнце медленно поднимается в зенит и потом клонится к закату. Но никто из духов так за мной и не пришёл.
Через несколько дней, которым я не вёл счёта, на горизонте я увидел приближающуюся броню. Танки подъехали ко мне почти вплотную. Я с места не двинулся. С головного танка спрыгнул полковник Кудашёв, и как заорёт на меня: "Майор! Ёб твою дивизию! Какого *** ты тут сидишь?! Мы тут целую экспедицию организовали для поиска тебя! Меня выебали все генералы, которым было не лень!"
Я ничего не ответил. В общем, забрали меня. А потом - сделали крайним. Мол, это я безграмотно сориентировался в обстановке и положил весь взвод в том ауле.
Потом трибунал. А мне было на всё плевать. Я ничего не отвечал. Просто сидел и смотрел в одну точку. Получил десятку за измену Родине.
Потом Горбач вывел войска, про меня напрочь все забыли. А после путча меня реабилитировали. Но к тому времени я основательно съехал с катушек. И отправился на курорт, в психушку. Там то я в смирительной рубашке, в компании с такими же, как я, провёл ещё год.
- Ну хорошо, - сказал Лёня. - А потом? Где ты был ещё три года?
- Чистил карму в гелуг-дацане.
- Чего? - не понял Лёня.
- В буддийском монастыре был учеником одного ламы, мудреца значит. Ты пойми, если бы я вернулся в семью сразу же после дурки, то вы бы с мамой получили типичного диванного алкоголика.
- И что, - предъявил Лёня, - ты думаешь, что теперь, когда ты вылечился, мы с мамой примем тебя обратно с распростёртыми объятиями?
- Нет, Лёня, разумеется, я так не думаю. Жизнь не такая простая штука, чтобы одним разговором решить все разногласия. И я не прошусь назад в вашу - по большому счёту - устоявшуюся жизнь. Думаю, позже ты сделаешь какие-то свои выводы, для чего я здесь.
Лёня ничего не ответил. Немного подумал. А затем сказал:
- Что ты там говорил про обед в ресторане?
- Здесь недалеко есть отличный ресторан, в котором шикарно готовят мясо.
- Мясо? - удивлённо спросил Лёня. - Я не ослышался? А я то думал, что ты одной травой питаешься.
- Я что, на козла похож? - попытался пошутить отец.
- Ну... - не без иронии сказал Лёня, - мама иногда тебя так называет...
3
На следующий день отец с сыном отправились на машине в Ашан. А когда они уезжали с парковки, отец оказался не слишком расторопным и случайно подрезал другую машину, которая очень стремительно проезжала мимо. Это был дорогой чёрный внедорожник. Из него вышел мужчина со антресоле-подобным лицом и сходу начал материться:
- Ты чё, пидорас ****ый, охуел что ли?!
Отец ничего не ответил.
Мужчина, видимо, почувствовав своё превосходство, продолжил в том же духе:
- Не видишь, что-ли, ни ***?! ****ьник тебе набить?!
Отец вновь промолчал.
Тогда мужчина сел в свой джип и со словами: - Пидор ****ый! - хлопнул дверью и показательно тронулся с пробуксовкой.
Отец несколько секунд смотрел вслед уезжающей машине, потом сел и таким умиротворённым голосом, словно ничего не произошло, сказал сыну:
- Ну что, поехали?
Лёня был в ступоре. Отец спокойно тронулся и поехал.
Через несколько минут молчания Лёня не выдержал:
- Ты чего?! Почему ты ничего не ответил этому хаму? Ты же офицер!
- А зачем? - спросил отец, и неспроста. Он сознательно хотел проверить сына.
- Разве тебя не оскорбили его слова? - спросил Лёня.
- Нет, - сказал отец. - А тебя?
- Конечно! - возбуждённо сказал Лёня.
- Значит, ты проиграл, - загадочно сказал отец.
- Как это? - спросил Лёня.
В этот момент отец понял, что сын готов учиться, и сказал:
- Понимаешь, ответ на оскорбление - это реакция, а не решение. Не будь реактивным, будь осмысленным. Дай себе время. И когда это время пройдёт, ты поймёшь, что реакция была ни к чему. Реагируют на оскорбления те, кто не уверен в себе. Именно неуверенные пытаются всюду доказать свою точку зрения. Уверенные же в себе - уверены в себе. Им никому ничего не нужно доказывать. Они просто живут в гармонии с собой.
- Ну а если... - непримиримо спросил Лёня, - тебе бьют в морду? Что, тоже не реагировать?
- Как бы это странно ни звучало, но если тебе бьют в морду, это в большинстве случаев означает, что ты уже отреагировал. Ведь твоя реакция часто бывает взаимной провокацией. Отреагируешь на оскорбление - можешь и по морде получить. Если уверен в себе, уверен в том, что способен дать сдачи - дерзай. Авось, тебя это чему-то научит. Просто знай, что всегда есть выбор: реагировать или не реагировать на оскорбления. Но в любом случае главное - это уверенность в себе. И самое интересное, что для уверенности в себе совершенно необязательно превосходить условного соперника в размере или ресурсах. Для уверенности достаточно лишь понимать, что ты прав. Эта правда будет внутри тебя, и она будет самодостаточной. Совершенно необязательно, чтобы эту правду кто-то с тобой разделял. Просто живи с ней в гармонии. И тогда, даже если за эту правду ты получишь по морде, ты не будешь чувствовать себя проигравшим.
Эти слова показались Лёне очень сомнительными, ведь они расходились с его пониманием конфликтов. Но очень скоро ему на собственном опыте довелось убедиться в правоте отца.
Случилось это через несколько дней. Во время школьной перемены к Лёне подошёл пацан из параллельного класса, Витяй, который часто задирал Лёню, и сказал:
- Ну что, сын психа, как дела?
Лёня изо всех сил постарался не реагировать на обиду, и через паузу сказал:
- Можно я отвечу тебе на следующей перемене?
Витяй и ещё несколько пацанов, стоящих рядом, весело засмеялись.
- Хорошо, - сказал Витяй, - если ты такой тугодум, встретимся здесь же на следующей перемене.
Весь урок Лёня совершенно не слушал, что рассказывала училка по литературе, а придумывал ответ для Витяя.
Наступила следующая перемена. В холле уже стоял Витяй в компании своих друзей.
Прежде, чем Лёня вышел из класса, к нему подошёл Юрец и спросил: - Чё будешь говорить?
- Правду, - сказал Лёня и пошагал в сторону Витяя.
- Ну чё? - с издёвкой спросил Витяй. - Придумал что сказать?
- Нет, - сказал Лёня. - Но ты можешь считать моего отца психом, а меня - тугодумом. Мне всё равно.
- Отлично! - победоносно заявил Витяй. - Теперь и отныне я буду называть тебя тугодумом.
- Хорошо, - сказал Лёня, а потом, сам не осознавая почему, добавил: - Я ведь твоего имени тоже не знаю...
И тут наступило странное молчание. Лёня вдруг осознал, что сказал это так уверенно, как никогда раньше. Особенно эта уверенность удивила его потому, что в действительности он знал, как зовут Витяя. Но он как бы обесценил его имя, да ещё и публично.
Витяй был так обескуражен, что не сразу нашёл что ответить. А когда пришёл в себя, оскорблённо сказал: - Ладно, тугодум, ещё увидимся...
Думаете, этим всё закончилось? Разумеется, нет. Конфликт с Витяем впоследствии растянулся на несколько лет. Но дело не в этом. Дело в том, что Лёня тогда впервые осознал, что значит быть уверенным в себе. И позже отец говорил ему: "Поначалу ты будешь использовать свою уверенность для отстаивания своих интересов. Это нормально, но это не принесёт тебе счастья. Но позже - ты будешь использовать свою уверенность для того, чтобы показать всем, что у тебя нет никаких интересов в этом мире. И вот это - наивысшая уверенность. Ведь у человека, у которого нет никаких интересов, невозможно ничего отнять, и ему невозможно ничего навязать, и такой человек свободен, он не раб".
4
В один из дней Лёня спросил у отца:
- Почему многие из тех, кого я знаю, считают тебя либо психом, либо сектантом? Ведь я же общаюсь с тобой и не вижу в тебе ничего такого, что характеризовало бы тебя как сумасшедшего.
- Но всегда ли было так? - спросил отец. - Разве ещё совсем недавно ты не считал меня сумасшедшим?
Лёня улыбнулся.
- Понимаешь, Лёня, - сказал отец, - теперь ты потихонечку начинаешь выходить за пределы мира условностей. Это происходит не быстро. Потому, что мир условностей очень крепко тебя держит. А точнее - ты держишься за него, так как наивно полагаешь, что от этих условностей зависит твоя жизнь. Вчера ты думал, что я сумасшедший. Это была одна условность. Сегодня ты так не думаешь. Но теперь ты думаешь, что те, кто всё ещё считают меня сумасшедшим, не правы. И это другая условность. Но скоро ты избавишься и от этой условности. Ты поймёшь, что их мнения для тебя не важны. Важно лишь то, что есть ты, и рядом есть я, и мама. Всё остальное будет казаться тебе неважным.
Первое время, когда я только начинал постигать мудрости в монастыре, я, как и многие, начал считать себя буддистом, эдаким звеном большого мудрого сообщества. Первое время мне это помогало справляться со своими психозами. Но потом мой наставник, лама Коягхе, сказал:
"Я вижу, что это место - не для тебя. Но не беспокойся об этом. Это место - такая же условность, как и любое другое место. Быть буддистом - это условность. Но чтобы быть в гармонии с собой, чтобы быть осознанным - для этого совершенно не обязательно называть себя буддистом или считать себя таковым. И для этого совершенно не обязательно заточать себя в тюрьму монастыря. Ты пойми, ведь то, что для меня является домом и прибежищем, для тебя может быть тюрьмой. Найди своё место, своё прибежище. Живи в гармонии со своим предназначением, и так ты в большей степени будешь буддистом, чем если будешь пунктуально соблюдать какие-то ритуалы в монастыре".
- И ты решил, - несмело спросил Лёня, - что твоё прибежище здесь?
- Моё прибежище - в тебе, - сказал отец, глядя в глаза сына. - Я знал это всегда. Просто боялся себе в этом признаться. И это абсолютно нормально - находить успокоение в том, кому ты можешь передать свои знания.
- Но отец, - сказал Лёня, - давай рассуждать здраво: как я смогу использовать эти знания, эту философию в условиях современной жизни? Одной ведь философией себя не прокормишь...
- Философия, - сказал отец, - это не профессия, и ни в коем случае её не заменяет. Школа и институт дадут тебе всё необходимое для того, чтобы не умереть от голода. Но только философия даст тебе ценности, на которые ты сможешь опираться независимо от того, какую профессию ты выберешь. Глупы те, кто живёт одними лишь материальными целями. Их жизнь скудна. Но глупы и те, кто живёт одними духовными ценностями, прозябая в нищете. Мудры лишь те, кто живёт в гармонии со своим обществом, выбирая для себя подходящую профессию, но при этом не лишает себя удовольствия порассуждать о бытие. Ведь человек расположен к этому так же, как расположен к чувству голода. К сожалению, многие общества навязывают человеку мысль, что философия ему не нужна. И даже в некоторых обществах философия уже является синонимом пустословия. И это прискорбно. Эти общества лишают человека главной радости - попытки осознать себя в этом мире. Оставляя ему лишь возможность хлебать из общего социального корыта. Жизнь людей в таких обществах более напоминает жизнь животных, лишённых права на мысль.
Но опять же - для мудрого человека важно не вступать в конфликт со своим обществом, каким бы радикальным оно не было. Мудрый человек должен понимать, что любое общество, любого политического или религиозного уклада - это условность. И жить надо за пределами этой условности. И сделать это возможно только одним путём: одновременно не вступая в конфликт с этой условностью, но при этом не принимая её за истину.
5
- Я знал, что ты вернёшься, - с неотразимой улыбкой на лице приветствовал Шапкина лама Коягхе.
Они обнялись.
- Что, - спросил Коягхе, - мирская жизнь наскучила?
- Да. Сын поступил в финансовый университет. Уехал в северную столицу. Жена вся в работе. А я так и не нашёл для себя достойного занятия в обществе.
- Но ты успел передать ключи от Дхармы сыну?
- Я то успел. Но не уверен, что он их принял.
- Дхарма сложна, - сказал Коягхе. - Когда она находит вход в тебя - это лишь одна сторона Дхармы. Ей обязательно нужно найти выход из тебя. Ты нашёл этот выход в лице своего сына. Но сын закрыл для тебя этот выход, и теперь твой ум вновь смятён.
- Да, - признался Шапкин.
- И поэтому ты снова здесь, - сказал Коягхе и искренне улыбнулся.
- Да, - сказал Шапкин.
- Я этому рад, - сказал Коягхе.
Лама по-дружески взял Шапкина под руку, и они медленно пошли по монастырскому саду, и их беседа растворилась в шуме фонтана в виде медитирующего Будды.
Затем лама проводил Шапкина к его келье.
- Всё как и прежде, - сказал Шапкин, заглянув в келью.
- Да, - сказал Коягхе. - Здесь никто не жил. Я сохранил эту келью для тебя. Я знал, что ты вернёшься.
Шапкин улыбнулся.
- Ну, не буду тебе мешать, - сказал Коягхе. - Отдыхай.
Шапкин вошёл в келью. Закрывая дверь, он со стыдливостью в голосе сказал:
- Возможно... я буду...
- Я знаю, - перебил его Коягхе. Не нужно стесняться своей природы.
- Да, - сказал Шапкин и закрыл дверь.
Когда луна на небе уже сменила солнце, к ламе Коягхе пришёл брат Пундацапо из соседней с Шапкиным кельи.
- Лама, - сказал Пундацапо, - наш новый постоялец неистовствует. Орёт как раненый зверь и бьёт чем-то тяжёлым по стене. Это отвлекает меня от медитации.
Коягхе сказал:
- На самом деле, мой дорогой Пундацапо, новый постоялец здесь ты. Ты живёшь с нами всего три месяца. Но брат Шапканьи жил здесь три года. И лишь ненадолго покидал нашу обитель по моему наставлению. Видишь ли, война изуродовала душу этого человека. Но можем ли мы отворачиваться от человека только потому, что он естественным образом выражает свою душевную боль? Ты же, мой дорогой Пундацапо, просто забыл основную суть непостоянства бытия. Медитация - это не что-то, происходящее за пределами бытия. Но бытие изменчиво. Оно не постоянно. Поэтому и медитация никак не может быть постоянным явлением. Всё, что мы можем себе позволить, когда наше сосредоточение теряется, это переключаться от одной точки опоры в медитации к другой и тем самым возвращать себе сосредоточение. Попробуй использовать неистовство соседа как новую точку опоры.
- Хорошо, лама, - сказал Пундацапо, поклонился и вышел.
6
Лёня стоял на Банковском мосту и смотрел на чёрную глянцевую гладь Грибоедова. Под мостом то и дело проплывали экскурсионные катера, на которых, продрогшие от питерской осени, укрытые пледами туристы, изумлённо глядя по сторонам, прослушивали скучные речи экскурсоводов: "Посмотрите налево... Посмотрите направо.... А в этом здании... А под тем мостом..." ФИНЭКовские студенты, завсегда толпящиеся на набережной так, что это затрудняет проезд местным таксистам, привычно обсуждали универские и прочие молодёжные темы, заглушаемые то сигналами автомобилистов, то звоном колоколов Казанки. Но Лёня знал, что если просто смотреть на воду, то вода как бы поглощает в себя всю эту суету. Все эти звуки и образы растворяются в чёрной воде Грибоедова и уплывают куда-то очень далеко, через Маркизову лужу, через Балтику, в ледяные и безмолвные воды Атлантики.
- О чём думаешь? - спросила Катька, протягивая Лёне стакан капучино.
- Об отце, - сказал Лёня. - Ты знаешь, ведь в первый раз я побывал в Питере ещё в детстве. Тогда отец привёз нас с мамой сюда, и вон от той пристани мы отправились на экскурсию по рекам и каналам. Банально. Но вот сейчас под мостом проплывал караблик, и на нём сидел мужчина, укутав в плед и обняв своего сына...
Катька понимающе обняла Лёню и прижалась к его щеке своим холодным носом.
- Ты знаешь, - шепнула она, - мне так нравится смотреть на тебя, когда ты погружён в свои размышления.
Лёня улыбнулся.
- Бывает, - продолжила Катька, - сижу на лекции по истории экономики - скучища полная! А гляну на тебя - ты весь такой вдумчивый, сосредоточенный. И так тебя хочу тогда...
Лёня повернулся к ней лицом и две улыбки нежно поцеловали друг друга.
- Так вот о чём ты думаешь на лекциях! - игриво-укоризненно сказал Лёня.
- А что? - сказала Катька. - Я иногда себе такое представляю, что самой стыдно становится...
Лёня засмеялся. А потом сообразил: - Может, пойдём в общагу?
- Так ещё две пары, - сказала Катька.
- У Федоренко потом всё скатаем, - сказал Лёня. - Этот задрот ни одной лекции не пропускает!
Катька засмеялась. Потом взяла Лёню под руку, и они потопали по набережной.
- А где сейчас твой отец? - спросила Катька.
- А кто ж его знает... Живёт, наверное, в своём монастыре где-то в жопе мира. Иногда мне кажется, что ему больше нравится скучать по нам с мамой. Иногда он возвращается. Его жизнь - где-то между нами и аскезой. И раньше я думал, что это как-то не здорово, не нормально. Думал, что у него духовный дисбаланс. Что он никак не может найти себя ни там, в своих молчаливых сидениях в пустоте, ни здесь, в суете. Но лишь недавно я понял, что он - возможно - наиболее гармоничный из известных мне людей. Он честно принимает свою природу. И когда ему становится туго либо там, в уединении, либо здесь, в шуме городского дня, он не поступает так, как это обычно делает большинство, - не терпит до последнего, до крайней степени помешательства, когда человеку уже прямая дорога в психушку, а собирает свой гуттаперчевый рюкзак и отправляется в путь. И так он всю жизнь балансирует в наилучшем для себя состоянии.
- Хм, интересно... - сказала Катька. - Так вот в кого ты такой задумчивый.
- Да. Но... я очень сильно отличаюсь от моего отца. Мой отец, хоть со стороны может показаться эдаким бирюком, на самом деле тяготеет к обществу. Ему необходимо делиться с кем-то своим миропониманием. Будь то братья-буддисты, или семья. Если выражаться языком психологии - он скорее экстраверт. Но экстраверт, условиями своей эпохи погружённый в себя. И это сложно, если так задуматься. Я же в этом плане - его противоположность. Я интроверт, которого условия эпохи склоняют к непрерывной социализации. Но где-то я понимаю, что не особенно то мне это общество нужно. По крайней мере, не так остро, как моему отцу.
- М-да, - сказала Катька, - не подозревала, что ты такой самоед. Хотя, что уж там говорить, я и сама люблю потрахать себе мозги.
- Да все мы такие, - констатировал Лёня. - Наверно, именно поэтому секс для современного человека стал уже более способом выпускать своих демонов, чем использоваться по назначению.
- Ну пойдём уже скорее! - поторопила его Катька, продрогшая то ли от холода Питера, то ли от Лёнькиных холодных рассказов. - В тепло! Будем совершать над тобой сеанс экзорцизма!
7
После месяца безмолвного сидения в келье, Шапкин впервые вышел к братии. В этот день состоялся праздник по случаю Великого отречения Будды, поэтому весь монастырь был соответственно украшен, а в главном дацане совершалась общая мантра. Шапкин, весь буквально светясь от какой-то непостижимой мирскому человеку радости, вошёл в зал и сел рядом с Пундацапо.
Когда молебен был окончен, лама традиционно поприветствовал Шапкина, как принято в монастыре приветствовать любого человека, только что совершившего месячную медитацию: "Приветствую тебя, пробуждённый человек из рода Шапкиных!"
Шапкин встал, и, сложив ладони у груди, поклонился во все четыре стороны, символизируя уважение к каждому из присутствующих.
После окончания всех торжеств, Шапкин и Пундацапо отправились на монастырской повозке, запряженной двумя старыми лошадьми, на деревенский рынок за благовониями.
- Я давно хотел тебя спросить, брат Шапканьи, - сказал Пундацапо после получаса молчаливого созерцания знойных полей и слушания пения цикад, - почему наш лама иногда называет тебя Варнакшатрий? Это ведь означает - святой воин.
- Ну, мой друг Пундацапо, мы ведь не можем противиться тому, как нас хочет называть Коягхе. Он любит красивые слова. Так он обозначает нашу божественную сущность. Но при этом он ведь понимает, что мы тут никакие не святые.
- Ну я то да, - сказал Пундацапо, - однозначно не святой. Но наши старейшины: Гноле, Джарпанавиштру, Тояпа, Приджевале, Коягхе, - они ведь святые.
- И ты, вероятно, - спросил Шапкин, - тоже надеешься достичь их уровня святости?
- Да, - уверенно сказал Пундацапо. - В этом моя цель. Достичь, может быть, уровня святости не такого, какой был у Сиддхартхи или Бодхидхармы, но, как минимум, уровня наших старейшин.
- Что ж, - сказал со вздохом Шапкин, - это твоё право.
- А ты разве не за этим здесь? - спросил Пундацапо.
- Ну-у-у.... Как тебе сказать? Вот, например, в стране, откуда я родом, России, у нас довольно интересное отношение к святости. Я бы сказал - это отношение случайно верное.
- Это как?
- Понимаешь, до революции 17-го года наша страна была чрезвычайно религиозной. Это одна крайность. Но потом страна впала в другую крайность - фанатичное отрицание бога. Фанатизм, как ты понимаешь, будь он религиозным или антирелигиозным - не очень хорошо. Но тем не менее - это историческое впадание то в одну, то в другую крайность - породило в русском человеке какую-то естественную усталость как от святости, так и от антисвятости. И теперь какой-нибудь среднестатистический русский мужик, сидящий на речке-вонючке в созерцании поплавка, на самом деле, сам того не осознавая, является буддистом в не меньшей степени, чем любой из линии Кагью.
- Даже чем сам Тилопа?! - удивился Пундацапо.
- Даже чем сам Тилопа.
Пундацапе потребовалось несколько минут, чтобы осмыслить сказанное.
Тогда Шапкин сказал:
- Наиболее верно, на мой взгляд, русское отношение к святости выразил Достоевский в своём романе "Братья Карамазовы". Там был такой герой - монастырский старец Зосима. На одном собрании иноков он сказал так: "Дорогие братья, православные иноки, не питайте иллюзий по поводу нашей святости. Ведь тот факт, что мы оказались здесь, в этом монастыре, говорит о том, что мы - наиболее заблудшие из мирских. Ведь именно наши духовные страсти привели нас в этот монастырь за ответами. Поэтому - мы не святые, а наиболее грешные из людей. И наша с вами основная задача заключается не в том, чтобы высокомерно наставлять мирских на путь истинный, но всем своим существом увещевать, что мы - такие же страждущие, и лишь своим примером показывать, что только молитва избавляет от страстей".
В нашем случае - медитация. И вот Коягхе разделяет со мной такое отношение к святости. Для Коягхе Будда - не святой, не бог, но такой же страждущий бодхисаттва. А, например, для Джарпанавиштру - Будда бог. Сколько буддистов, столько и мнений.
Пундацапо так заслушался Шапкина, что даже не заметил, что ленивые лошади остановились. Он стеганул их поводьями, и клячи тронулись. В этот вечер Пундацапо больше не задавал вопросов Шапкину. А через месяц - ушёл из монастыря в неизвестном направлении.
8
Лёня и Катя ехали на маршрутке в сторону дома Лёни.
- Для меня это так волнительно... - сказала Катька, - знакомство с твоей мамой.
- Да не переживай ты так! - Лёня приобнял её за плечо. - У меня мировая мама! Она не будет задавать тебе лишних вопросов. Да и вообще - не будет никаких вопросов! Расслабься!
И Лёня решил отвлечь мысли Катьки местными экскурсионными легендами.
- Видишь вон то нагромождение плит? - он указал из окна маршрутки на какой-то недострой, стоящий в поле. - Это "пирог". Мы его так называли. М-да! Не сильно то здесь всё поменялось! Так вот. Пирогом мы называли это место потому, что это как бы многослойный фундамент, похожий на паркинг. Но это место было очень значимым. Здесь мы покуривали, прогуливая школу. И выпивали украдкой от взрослых. Но самое интересное на моей памяти событие здесь произошло, когда я учился в девятом... В девятом ли?.. Да, по-моему, это было в девятом классе.
Я тогда сильно фанател от группы "Prodigy". Эта группа в своём роде совершила некоторую революцию в музыке. По сути - это была одна из первых групп, продвигающих так называемую электронную гранж-музыку. Поэтому фанатов этой группы условно называли электронными панками, или гипер-панками.
И случился в нашем захолустье конфликт между последователями двух музыкальных направлений: рэп и панк. У нас даже город условно был разделён на два района: рэперский, или - как мы его называли - нигерский, и панковский.
Гипер-панк - это не совсем тоже самое, а по сути - вообще не тоже самое, что и панк. Но по-пацански - нам нужно было занять какую-то конкретную позицию. Уж не за нигеров же вписываться!
Катька слушала всё это с улыбкой до ушей.
- Так вот, - рассказывал Лёня. - Я уже не помню, кто кому забил стрелку, нигеры ли панкам, панки ли нигерам. Но конфликт был серьёзным. Настолько серьёзным, что на стрелку с каждой стороны пришло по меньшей мере человек по сто.
- Ого! - произнесла Катька.
- Ага! Но мы своей маленькой гипер-панковской группировкой были в этой массовке - что называется - не пришей куда не надо рукав.
Катька засмеялась.
- Мы с Юрцом и другими пацанами шли по большей части лишь для численности. Да и, честно говоря, конкретно из меня боец был не очень. Я, если честно, по жизни обычно люлей отхватывал.
Катька вновь живо расхохоталась.
- Но зрелище, - продолжил Лёня, - было красивым! По обе стороны от "пирога" стояло по сотне пацанов, готовых друг другу бить морды из соображений культурных предпочтений.
Сначала были какие-то разговоры. Тёрки-перетёрки. Но потом, видимо, одного из "старых" панков всё это основательно - как бы это помягче выразиться? - заколебало. И он с криком: "Да мне всё похуй!" - набросился на одного из рэперов.
И понеслось!
Я, если честно, растерялся. Вокруг меня какие-то крики. Руки. Ноги. Кто-то уже валяется с разбитым лицом. Кто-то убегает. Кто-то догоняет. А я... Знаешь, что сделал я?
- Убежал? - снисходительно спросила Катька.
- Нет.
- Закричал "помогите"?
- Хорошего же ты обо мне мнения.
Катька уже не знала, что предположить, захлёбываясь от смеха.
- Ну что, что же ты сделал? - нетерпеливо спросила она.
- Представляешь, я посреди этого насильственного хаоса просто сел, сложив ноги так, как садится мой отец, когда медитирует. И каким-то чудом остался полностью невредим.
- Да ладно?! - выкатила глаза Катька.
- Да. Но всё это продолжалось не долго. Разумеется, кто-то успел слить информацию ментам. И они - уже тут как тут!
Все - в рассыпную! А я… Просто остался сидеть на месте!
Менты тогда успели поймать несколько пацанов. А когда увидели меня, помню, кто-то из ментов сказал: "А это что за долбоёб?!"
Катька вновь взорвалась искренним смехом.
- В общем, - продолжил Лёня, - привезли меня в кутузку. Продержали там несколько часов, до выяснения. А потом зашёл какой-то офицер. И сержант спросил его, указывая на меня: "А с этим что делать?" И офицер ответил: "Отпусти его, Снегирёв. Это сын нашего ветерана, афганца, Шапкина. Он нормальный парень".
Катька покачала головой и произнесла: - Цы, цы, цы!
- Ага! - сказал Лёня. - Стыдно было, капец! Ведь этот офицер откуда-то знал меня в лицо. А я его - нет.
Скоро Лёня с Катей стояли в прихожей квартиры. Мама с нескрываемой радостью сказала сыну: - Ты иди пока в комнату, а я за Катенькой поухаживаю.
Лёня зашёл в комнату, вдруг резко остановился и сказал: - Папа?!
9
Лёня с отцом сидели на берегу реки.
- У тебя клюёт... - тихо сказал Лёня. Отец не отреагировал. Тогда Лёня повторил чуть громче: - Папа! Отвисни! У тебя клюёт!
Отец вышел из забытья: - Чё?! Куда?!
- Подсекай! - весело крикнул Лёня.
Отец судорожно, под хохот Лёни, начал дёргать удочку и подтягивать леску катушкой. Но рыба таки сорвалась, и отец отчаянно выругался: - Да ну её нахер! - бросил удочку на берег. Потом обратился к сыну: - На кой чёрт ты меня привёз в это место? Чем тебя старое то не устраивало?
- Так, блин, батя, там же не клевала ни черта!
- Ну дык и хорошо!
- Чего хорошего то?
- Лёня! Здесь слишком много рыбы! Она отвлекает меня от медитации! В старом месте так хорошо было! Тишь да гладь! А здесь - какая-то рыбья анархия!
Лёня хохотал так, что свалился с табуретки и угодил головой прямо в ведро с червями, и тогда хохотать настала уже очередь отца.
В общем, отец не поймал ни одной рыбы. Лёня поймал много рыб. Но домой оба шли довольные.
Идут они, сапогами по тропинке поскрипывают. Отец спрашивает:
- Чё, как там Егор Леонидович поживает?
- Нормально, - говорит Лёня, - вчера наконец прокакался. Запоры мучили малыша.
- Эт хорошо, хорошо, - совершенно по-философски серьёзно резюмировал отец. - Для мужика просраться важно.
- Аха-ха-ха! Батя! Я не могу с тобой!
Дальше они шли молча, каждый улыбаясь о чём-то своём. После вчерашнего дождя на рыбацкой тропинке, ведущей вдоль озера, встречались илистые лужи, которые приходилось обходить через заросли лесной малины или ивняка. Мокрые листья оставляли на одежде свои щедрые следы. Сапоги то хлюпали по вязкой жиже, то пружинили на мягком мху. Руками то и дело приходилось оттягивать упругие ветви и снимать с лица липкую паутину.
Отец шёл спереди. Он шёл стремительно, и Лёне даже казалось, что он словно парит и наверняка не думает о препятствиях, он просто преодолевает их, не оценивая их сложность. Оттого Лёне казалось, что даже в горку отец забирался как-то легче, а что сам он, Лёня, перед каждой горкой оценивал сложность подъёма, и вообще поймал себя на мысли, что он слишком много думает.
Периодически на пути возникали поваленные деревья, которые отец перешагивал, держать за ствол руками, а Лёня старался преодолевать их наскоком. Но потом Лёня заметил, что отец своей манерой перешагивания экономит больше энергии, и Лёня стал подражать отцу.
Экспериментируя, Лёня даже стал ступать чётко в следы, оставленные отцом, полагая, что так будет легче, но потом понял, что шаг отца чуть шире, поэтому идти точно по его следам не удобно.
Скоро Лёне надоело изобретать наилучшие способы прохождения тропы, и он решил просто идти как идётся.
Солнце начало припекать. Лёгкая рябь озера сверкала так, словно радовалась прикосновению лучей. Дятел периодически постукивал в поисках пропитания. Протекающий через овраг ручей, весело булькая по камням, стекая с мшистых ступеней в ямки, просачиваясь через скопившиеся застои тростника, в итоге безо всякого сожаления растворялся в озере. Наспех сколоченный рыбаками, мостик через ручей пошатывался под ногами. Корни сосен были похожи на нервы земли, и каждый раз, спотыкаясь о них, невольно хотелось посмотреть вверх, на кроны, как будто возникало ощущение, что сосны - это огромные боги леса, и что они чувствуют прикосновение ног, и из-за этого хотелось перед ними извиниться. На скользких глиняных подъёмах некоторые ёлки росли как будто специально так, словно протягивая свои лапы для того, чтобы за них можно было ухватиться и подтянуть себя вверх. И запах! Непередаваемый никакими словами запах лесного побережья, смесь цветущей воды озера с ветром, сырой землёй, хвоей и папоротником.
Вечером, сидя за семейным ужином с копчёной рыбой, Лёня, вспоминая возвращение домой по рыбацкой тропе, поймал себя на мысли, что эта прогулка разделилась в его голове на две части. Первую часть пути он остро ощущал своё присутствие, и - даже правильнее сказать - своё сопротивление природе. Но во второй части уже не было никакого сопротивления. Никто ничему не сопротивлялся. Ибо уже не было никакого Я.
10
- Тебя не было восемь лет, - радостно сказал Коягхе, когда большие ворота монастыря открылись навстречу Шапкину. И Коягхе с таким же гостеприимством открыл другу свои объятия.
- Да, - улыбаясь, сказал Шапкин. - Пролетели как один день.
Лама жестом руки пригласил Шапкина присесть на скамью возле ворот. И когда они сели, Коягхе сказал:
- Теперь ты понимаешь, что значит быть медитативным по природе? Не по нужде. Не по необходимости садиться в лотос. А просто жить и не задумываться над жизнью. Просто довериться жизни и медленно плыть по течению, совершать свои бытейские дела, не придавая им особенного значения, просто быть. И тогда место становится неважным, становится лишь условностью.
- Да, - сказал Шапкин. - Теперь я это понимаю.
Потом они сидели молча какое-то время, умилённо наблюдая, как группа совсем ещё юных монахов босиком, с криками и визгами бежали после дневных занятий на речку купаться.
Затем Шапкин прервал молчание:
- Пундацапо… вернулся?
- Нет, - сказал Коягхе. - Блуждает где-то в поисках себя.
Шапкин улыбнулся и промолчал.
Потом лама окинул взглядом Шапкина и сказал:
- Ужинать будешь? Небось, соскучился по нашей диете? Жена то, небось, мясом закормила? Вон, - ущипнул Шапкина за бок, - жирку то поднабрал!
- Да, есть такое дело! Не отказался бы от Сёдзин Рёри.
- Пойдём! - сказал Коягхе, приглашая Шапкина встать. - У нас новый повар, но я обязал его изучить традиции нашего Ойэюё, который ушёл в другой монастырь. Так что наш новый повар готовит твоё любимое Сёдзин Рёри не хуже, чем сам Ойэюё, - похлопал Шапкина по плечу и добавил: - Я ведь знал, что ты вернёшься…
11
Через несколько месяцев Шапкин спешно собирал свой рюкзак. К нему в келью зашёл попрощаться Коягхе.
- Ты уверен, что твой приезд поможет? - спросил лама.
- Я не вижу другого решения, - сказал Шапикн. - Этот, извини, долбоящер, думает, что другого пути не существует.
- Ничего, - ответил Коягхе на ругательство, - ваш русский мат для нас - лишь как любая форма условности. Ну что ж, - добавил он. - Езжай, коли так.
Скоро мать открыла дверь квартиры отцу, и он, с порога обняв жену, сразу спросил:
- Где этот имбецил?
- Вон, - указала мать на комнату сына, - чемоданы пакует.
Отец вломился в комнату и крикнул: - Ты что, действительно не понимаешь?!
- Не вмешивайся, пожалуйста, отец, - нервно сказал Лёня и, не поворачиваясь лицом к отцу, продолжил собирать чемодан.
Отец резко подошёл к нему и захлопнул чемодан, прищемив Лёне палец.
- Ай! - вырвалось у Лёни.
- Будет тебе “Ай!”, - сказал отец, - когда твоя нога или рука будет валяться рядом с тобой, и ты будешь изумлённо смотреть на неё, несколько мгновений не ощущая боли, а потом, когда боль придёт к тебе, ты пожалеешь о том, что ещё не мёртв!
Лёня схватил отца за руку, пытаясь убрать её от чемодана, и сказал, глядя отцу в глаза и пытаясь придать своему голосу мужественный тон:
- Ты же сам воевал! Это ведь был твой осознанный выбор!
- Осознанный выбор?! - опешил отец. - Да нас, глупых двадцатилетних агнцев, погнали в этот Афганистан как тупых баранов! Поначалу мы все там думали, что мы воюем за святые ценности, что мы привнесём в эту страну свет истины. Но на деле оказалось - мы просто ввязались в то, чего не в состоянии были понять. Это, знаешь ли, только политики рассказывают о войне в возвышенных тонах, да в отчётах по центральному телевидению показывают зацензуренные видео. В действительности война - это просто смерть. Ты просто сдохнешь, дай бог, без мучений, а твоей семье потом выдадут такую блестящую кругленькую железку с надписью “Герой” и скажут: “Вот, - мол, - это вам!” Вот только ни твоей матери, ни Катьке, ни Егорке эта железка не заменит сына, мужа и отца.
- Да все мои друзья уже там! - запротестовал Лёня. - Юрец, Гоша, Славян. А я что? Ты пойми, я всю жизнь был трусом! И я устал боятся!
- Лёня! Истинное мужество заключается не в том, чтобы отправиться на бойню! А в том, чтобы сказать НЕТ, когда тебе навязывают бредовые ценности. Война лишь для тех, кто боится жить. Ты посмотри на этих так называемых героев! Да они места себе не находят в мирной жизни. И всё потому, что они боятся жизни, этой монотонной вялотекущей скуки. Им нужно обратно, в отчаянное веселье, в безответственность, где решения за них будут принимать генералы, в уход от жизни, в смерть!
- И что ты мне предлагаешь?! Уклониться от своего гражданского долга?! Есть закон, обязывающий…
- Единственный закон, - перебил его отец, - это закон природы. Твое рождение - бесценно! Твоя жизнь от природы - бесценна! Природа дала тебе жизнь, а не какие-нибудь политики. И поэтому никакие политики под предлогом никаких лозунгов не могут распоряжаться твоей жизнью! В цивилизованном обществе центральное право человека - право распоряжаться своей жизнью.
- Но я не могу пойти против системы! Как ты не понимаешь?!
- Можешь! В том то и дело, что можешь!
- Ага! И меня посадят! А сыну моему потом скажут, что его отец - трус!
- А тебе, - спросил отец, приблизившись к лицу сына, - когда сказали, что твой отец герой, тебя это утешило?!
- Ну… - замешкался Лёня. - Может, если бы…
- Если бы я погиб?! - закончил отец. - Если бы я погиб, тебя бы это утешило?!
- Нет… Я не это хотел…
- Нет, сын, - снова перебил отец, - ты именно это хотел сказать! Нас всех убедили, что мёртвый герой лучше живого труса. Но вот я смотрю на так называемых живых героев, и вижу только одних алкоголиков, одни искалеченные судьбы. Твой дед воевал, и я воевал не для того, чтобы ты продолжил нашу традицию. А для того, чтобы ты её прервал.
- Но кто-то же должен защищать границы?! - аргументировал сын.
- Ты не защищать границы едешь, - с горькой усмешкой сказал отец, - а убивать живых людей. Там тебя никто спрашивать не будет, дадут в руки автомат - и вперёд! Миротворец! Сей добро по планете свинцовыми пулями!
- Но зло кто-то должен остановить… - сказал Лёня с опущенной головой.
- Вот именно! Сын! Вот именно! Вот и стань тем, кто остановит зло! Зло можно остановить только в себе! Его невозможно остановить кровопролитием, так зло только окрепнет, закоренеет в тебе с новой силой. Зло можно остановить только медитацией - бездействием, но не действием. Только когда ты НЕ берешь в руки оружие, только когда ты осознанно отказываешься от выданного тебе государством мандата убивать, только тогда ты становишься на сторону добра, только тогда на планете становится на одного доброго человека больше! Пойми, на войне не бывает так, что на одной стороне баррикад - только добро, а на другой - только зло. На войне вообще всё не понятно. И будь уверен, что придётся тебе убивать всех без разбора: и фанатичных убийц, и мирных жителей, но в большей степени - таких же, как и ты, дурачков, запуганных политиками.
Но только когда ты смело откажешься от права убивать - только тогда ты почувствуешь, что поборол свой страх. Но если ты согласишься убивать из-за страха политических репрессий, страх не покинет тебя, он будет преследовать тебя не только всю войну, но и всю оставшуюся жизнь. И тогда, сходя с ума в какой-нибудь звериной клетушке, ты поймёшь, что самый главный твой враг - это ты сам.
С этими словами отец вышел из комнаты, вошёл в кухню, где сидели заплаканные женщины и ребёнок, открыл холодильник, достал из него бутылку водки, откупорил и залпом выхлестал всю.
12
Лёня бежал вперёд с автоматом в руках и кричал: - Ура-а-а! Ура-а-а!
Но когда он это кричал, он не осознавал, кто или что кричит. Кричали все, кто бежал вперёд. И этот многоголосый крик становился какой-то единой сущностью, в которой Лёня растворялся как личность, а вместе с этой личностью растворялся и страх.
Лёне казалось, что он олицетворяет собой всю наступательную мощь: все танки, все самолёты, всю артиллерию. Все эти свирепые звуки войны как будто исходили прямо из сердца Лёни.
Лёня даже не заметил, как Гоша, бегущий только что рядом, остался где-то позади лежать лицом в грязи с прошитой пулей головой.
Когда Лёня добежал до какого-то полуразрушенного дома и, заскочив в него через окно, прижался к стене и стал разглядывать лица других пацанов, оказавшихся с ним в этом доме, он вдруг не смог распознать ни одного из них. Почему-то все они были на одно лицо. Это было какое-то искривлённое лицо, отражение уродливого симбиоза страха с ненавистью.
- Гошу убили, - безэмоционально сказал кто-то из одноликих солдат.
- И Колю Кудрина... И Васю Буцинина... - сказал кто-то другой.
- Да там пол взвода осталось лежать... - добавил кто-то.
А Лёня никак не мог понять, как это может быть, чтобы кто-то остался лежать. Ведь все они только что были единой сущностью. Солдаты перечисляли имена убитых пацанов, но Лёне казалось, будто они называли одно и то же имя: Лёня, Лёня, Лёня…
- Вы чё тут расселись?! Перхоть подзалупная?! - вдруг заорал лейтенант Выдрин, влетевший в дом. - А воевать за вас кто будет?! А ну ка все дружненько встали! Говно из трусов вытряхнули и вперёд! - начал хватать солдат за шкирку и пинком выпинывать из дома.
Лёня сам не понял, как уже вновь оказался на улице и бежал вперёд. Короткими перебежками от здания к зданию. Никакого плана по захвату посёлка у Лёни в голове уже не было, улетучился. В учебке ведь ему никто не сказал, что война плевать хотела на все наши планы. Теперь цель была совершенно другой: выжить, перебегая от укрытия к укрытию. Всё. Больше никакой цели в голове. Стрелять туда, откуда стреляют по тебе. Бежать туда, куда бегут все. Добро? Зло? Здесь всем насрать на эти понятия. Об этом пусть говорят в "Пусть говорят", об этом будем рассуждать потом, когда будем расставлять все точки над ё, когда будем переписывать историю, в какой-то другой жизни, и вообще не мы, не мы, не мы! Мы никогда больше не будем ничего и никому говорить и доказывать. Наше дело - просто здесь выжить, или умереть. Это очень просто. Выбор не велик. И если мы выживем, мы просто будем молчать. Заливать свою память водкой, и молчать. Мы будем серой тенью в толпе общества. Но и если умрём - тоже будем молчать. Мы никогда никому не скажем правды об этой войне. Потому, что мы и сами её не знаем. Политики, видимо, знают правду. Они очень умные. Но мы - просто соль земли. И пацаны с этой стороны, и пацаны с той стороны - мы все заложники какой-то очень умной политической игры, правил которой нам знать не положено.
Вечером, когда штурм посёлка был завершён, Юрец подошёл к Лёне, сидящему у полкового костра, и, присев рядом, передал ему флягу с брагой и спросил:
- Ты скольких подстрелил?
- Не знаю, - пусто сказал Лёня. Он взболтал содержимое фляги и сделал смачный глоток. Затем украдкой огляделся, чтобы убедиться в отсутствии прочих ушей, и сказал: - Тебе не кажется, что на этой войне слишком много заинтересованных сторон? Их явно больше, чем две. Это совсем не Великая Отечественная, когда были две явные стороны.
- Тю! Брат! И тогда тоже было далеко не две стороны. И не три, и не десять, а намного больше. Сколько людей - столько и сторон войны. Каждый ведь воюет за свою правду. Никакой единой правды не существует. Она лишь на бумаге, в лозунгах. Но если тупо следовать лозунгам... Даже если бы на Великой Отечественной все тупо следовали лозунгам, типа "Ни шагу назад", то, возможно, что до Берлина никто бы не дошёл. До Берлина как раз дошли те, кто уже понял, что все лозунги - дерьмо собачье, и что надо уже просто как-то закончить эту войну. Сталину конечно отчитались, что все воевали в соответствии с партийными установками. Но в действительности - каждый в отдельности просто хотел выжить и увидеть свою семью. И только с этими мыслями солдаты шли в бой. А ты попробуй потом политруку скажи, что шёл в бой не с мыслями "За родину, за Сталина!" Себе дороже. На фронте выжил, так глупо же своим под расстрел подставляться. Поэтому, мой дорогой Лёня, выкини из головы всю эту ерунду. И просто живи. Я и сам уже сто раз пожалел, что мы вписались в этот бред. Но теперь сожалеть уже поздно.
- Да-а-а... - сказал Лёня. - Теперь уже поздно. Теперь и у нас только один путь - вперёд, и ни шагу назад.
- Конечно! Дружище! - воскликнул Юрец. - Живы будем - не помрём! - и обнял друга за плечо.
- Помнишь Витяя? - спросил Лёня.
- Конечно, - сказал Юрец. - Это тот, который в седьмом классе тебе нос сломал?
- Да. Его больше нет.
- Серьёзно?!
- Да. Я случайно увидел на стенгазете его лицо. Он звезду получил. И пулю в сердце. С месяц назад. Странно это… После школы я так сильно старался забыть его имя, и забыл. И когда увидел его фотографию, лицо узнал, а имя вспомнить не смог, только под фоткой прочитал и вспомнил… Да-а-а… - вдумчиво произнёс Лёня, - и вправду: кто видит мир через призму насилия, тот и станет жертвой насилия, кто видит просто мир, тот и живёт в мире…
- Это кто сказал? - спросил Юрец.
- Так… Один близкий мне человек…
13
“Странно это, - думал Лёня ночью накануне очередного штурма, - с каждым днём та жизнь, которая была у тебя на гражданке, всё больше отдаляется от тебя, становится какой-то туманной, как сон. И даже близкие люди становятся какими-то далёкими. И вся твоя реальная жизнь теперь сосредоточена здесь. Видимо, так устроен наш мозг, что он отсекает все ненужные переживания и сосредоточивается на том, что происходит вокруг. И то, что на гражданке было для меня какой-то чепухой, здесь становится основополагающим, жизнеобеспечивающим и тем, во что свято веришь. И постепенно обретаешь какую-то цель на этой войне: мстить за пацанов, которые ещё вчера разделяли с тобой злободневную реальность, которых ты уже более считаешь близкими людьми, братьями, чем своих настоящих родственников.
Вся жизнь солдата - это существование на границе между сном и реальностью. И когда ты спишь - ты видишь бой. И когда бежишь с оружием в руках - ты видишь бой. Поэтому со временем ты перестаёшь разделять сон и реальность. И даже скорее ты начинаешь относиться к жизни, как к какому-то странному сну, и только где-то на далёком краю своей души ты веришь, что однажды пробудишься”.
Так ночные мысли Лёни неопределённо перетекли в сон, и потом также неопределённо наступил новый день, новый штурм, и Лёня уже вновь бежал с автоматом в руке, стрелял во всё, что движеться, кричал “Ура-а-а!”, бежал, бежал, непонятно куда, непонятно зачем, как будто там, впереди - истина, и даже - бог, который сделает тебе пощёчину и ты проснёшься.
Ещё вчера Лёня вспоминал с Юрцом школьные дни. А теперь Юрец лежал без головы возле какого-то сарая, разорванный артиллерийским снарядом.
Лёня остановился возле кусков его тела, сел на колени и стал смотреть на то, что осталось от Юрца. Странно, но слёз не было, в глазах Лёни было совершенно сухо, словно слёзные железы перестали существовать. Вдруг в своей голове он совершенно внятно услышал голос матери, которая всегда будила его в школу: “Лёня, вставай! Просыпайся!” И он встал, поднялся с колен и стал озираться вокруг. Какие-то люди с автоматами куда-то бежали. Танки куда-то ехали. Самолёты куда-то летели. Но Лёне уже не хотелось стремиться вместе с ними. В одно мгновение он осознал, что только что лишился здесь последнего прибежища в лице Юрца. И что дальше - не было никакой истины, никакого бога, только смерть. Тогда Лёня скинул с плеча автомат, снял каску, снял форму, разделся до гола и сел в позу лотоса. Так он впервые в жизни перестал боятся всего сразу: врагов, смерти, политиков, того, что о нём скажут и что о нём подумают, добьётся ли он успехов в этой жизни и будут ли его помнить после смерти. Он впервые принял реальность как есть. И ему больше не хотелось переделывать мир.
14
Дальше - трибунал. Семь лет за дезертирство.
Но когда Лёня сидел голым на поле боя, каким-то случайным образом пролетающий мимо беспилотник запечатлел его, и это фото разлетелось по всему миру и стало своего рода символом человека, сознательно отказавшегося от насилия.
В один день к Лёне в тюрьму прибыла группа репортёров. Но он отказался от интервью. Тогда девушка журналистка попросила его побеседовать с ней без камер. Он согласился.
- Я буду с вами честной, - начала она. - На самом деле - мы никакие не репортёры. Это лишь был официальный предлог, чтобы попасть к вам. В действительности - я представляю самую сильную оппозиционную партию России, и её лидеры послали меня сюда затем, чтобы сделать вам предложение.
Лёня ничего не ответил. Тогда девушка продолжила:
- Мы хотим, чтобы вы стали лицом нашей партии. Мы хотим использовать ваш поступок для того, чтобы показать нашим гражданам, что они - не серая управляемая масса, а личности, у которых есть выбор. Со своей же стороны мы сделаем для вас всё, что в наших силах: за свой счёт наймём для вас лучших адвокатов, ваша семья за время вашего отсутствия не будет нуждаться ни в чём, - и вопросительно посмотрела на Лёню.
- Благодарю за предложение, - сказал Лёня. - Думается мне, что люди для себя и так сделают какие-то выводы. Поэтому дальнейшие действия со своей стороны я вижу бессмысленными. Поймите меня правильно. Добро - не сосредоточено в какой-то одной партии. И в оппозиционных партиях, и в протогосударственных партиях в той или иной степени есть добро. И поэтому я не могу занимать какую-то конкретную позицию. Своим поступком я не хотел никому ничего показать. Своим поступком я лишь хотел примириться со своей смертью. Ведь когда ты примиряешься со смертью, все остальные страхи становятся для тебя смехотворными.
Когда псевдожурналисты уехали, один сокамерник сказал Лёне:
- Ну и дурак же ты! Тебе только что предлагали свободу, а ты отказался.
На что Лёня ответил:
- Свобода - это не то, что можно дать человеку. Свобода - это лишь то, что человек может взять сам. Видишь вот эту железную дверь? Она запирается на ключи. Это символ тюрьмы. И ты думаешь, что ты не свободен, так как у тебя нет ключей от этой двери. Но однажды мой отец передал мне ключи от Дхармы. А ключи от Дхармы - открывают все двери.
Затем к камере подошёл тюремщик и объявил, что к Лёне пожаловали ещё посетители. Лёню сопроводили в комнату для свиданий, где через стекло он впервые за несколько месяцев увидел глаза Егора. И впервые за долгое время на глаза Лёни накатили слёзы.
15
- Слышал, твой сын стал знаменитым, - сказал Коягхе, когда они вместе с Шапкиным медитировали на закат. - Не выходя из тюрьмы. Как какие-нибудь Ганди или Мандела.
- Ну мы же с тобой понимаем, - сказал Шапкин, - что мой сын не такой.
- Да, твой сын не из таких. И на это, если так подумать, нужно большое мужество. Сохранить Дхарму в себе - на это нужно не меньшее мужество, чем на то, чтобы распространять Дхарму.
- Да-а-а… - произнёс Шапкин. - Поэтому мы с ним такие разные.
- Не такие уж вы разные, - сказал Коягхе. - Теперь вы оба - Варнакшатрии. Как Арджуна. - Коягхе несколько мгновений наблюдал за тем, как солнце исчезает за горизонтом. Потом сказал: - Я много лет наблюдал за тобой, брат Шапкиньи. Я видел твои мытарства. Ты многое пережил, также многое осознал. Но мне кажется, что ты до сих пор не смог примириться с войной внутри себя. Я ведь не просто так спрашивал тебя, уверен ли ты в том, что тебе следует вмешиваться в судьбу сына. Всё же, думается мне, наши дети должны пройти свой путь и прийти к собственному пониманию истины. Ведь война - это такой же путь, как и мир. Разделение существования на войну и мир - иллюзорно, дуалистично. Мир - это такая же война. Война - это такой же мир. Существуют общества, которые веками не вылезают из постоянных войн. Пример, опять же, твой Афганистан. В таких обществах люди не знают другой жизни, другого мира. Сменяются несколько поколений отцов и сыновей, живущих идеалами войны. Они, разумеется, мечтают о так называемом мире, смотрят на более благополучные общества и мечтают. Но мечты - это такое же смятение ума. Мечты приводят к ещё большим усилиям, к ещё более страстным действиям, что в свою очередь приводит к конфликтам мнений и - как следствие - продолжению войн. Ты правильно осознал, что медитация - единственный путь избежания новых войн. Но и с теми войнами, которые ты пережил, и которые останутся в тебе до конца, ты также должен примириться.
С этими словами Коягхе похлопал Шапкина по колену, встал и пошёл в сторону дацана.
Шапкин же остался сидеть на месте. Так он просидел всю ночь, глядя на звёзды, которые только с точки зрения нашей, короткой человеческой жизни, кажутся чем-то неизменным, чем-то постоянным. Но в действительности - они такие же изменчивые, такие же невечные, лишь на мгновение загорающиеся и гаснущие в бесконечно изменчивом бытие.
16
Длинный ветхий пассажирский поезд качался на узкоколейных рельсах. Лёня вглядывался в зелёный пейзаж. Он словно пытался постичь, о чём думал его отец, когда видел эти же деревья, рисовые поля, нищие деревни.
Лёня вновь открыл письмо и начал вчитываться, как будто ему откроется новый смысл написанного.
"Уважаемый Леонид Львович. Земное пребывание вашего отца в этом мире достигло своего предела. Духовенство монастыря выражает вам свои соболезнования.
Согласно завещанию вашего отца, мы сообщаем о его кончине письменно. Он не хотел, чтобы вы присутствовали на похоронах, поэтому попросил сообщить о своей смерти не по телефону, чтобы все церемонии были окончены до того, как это письмо дойдёт до вас.
Также он просил пояснить вам своё, кажущееся с точки зрения вашей культуры необычным, желание.
Дело в том, что ваш отец был более приверженцем восточных ценностей, нежели западных. В западном мире похороны воспринимаются как горестное прощание с частью своей жизни. Но горестное прощание порождает привязанность к усопшему. С традиционной же восточной позиции - похороны - не прощание, а отпускание. Отпускание - это событие без слёз. Это радостное осознание того, что этот человек был с нами. И это кардинально отличается от западного горестного осознания того, что этого человека больше с нами не будет.
Ваш отец просто не хотел, по причине глубокого уважения к этому месту, чтобы на его похоронах присутствовал хоть бы один плачущий человек. И он был убеждён, что вы, как солдат, его поймёте".
После поезда Лёня ещё около часа ехал на моторикше по ужасным пробкам до автобусного вокзала в Шурайпуне. Откуда ещё пять часов на автобусе до маленького городка под названием Джингавир. И далее ещё сутки на попутках до малонаселённой местности под названием Лиджвана, до деревни Сайлуна, расположенной у подножия монастырской горы. Из Сайлуны до монастыря его вызвался подвезти один юноша на своей телеге, запряженной одной лошадью.
- Я знал вашего отца, сэр, - рассказывал юноша по пути. - Он часто бывал на рынке Сайлуны. И однажды даже спас меня от смерти!
- Правда?! - удивился Лёня.
- Да, сэр. Мне тогда было около семи лет. И меня укусила змея. Как вы понимаете, хорошего врача в нашем захолустье не найти. Но в монастырях всегда есть те, кто способен исцелить от многих болезней. Тогда был сезон дождей. Проехать по дороге к монастырю в такое время года невозможно. Поэтому ваш отец всю дорогу нёс меня на руках. А чтобы я не терял сознание, он рассказывал мне о вас и обещал, что я обязательно поправлюсь, и тогда он познакомит меня с вами. Представляете?! Вот мы с вами и познакомились! Ваш отец многим помогал. Спросите любого в Сайлуне и других окрестных деревнях. Он свято верил в идею, что лучше реально помочь одному человеку, чем обещать помогать миллионам, как это делают политики.
За разговорами с этим юношей Лёня даже не заметил, как они подъехали к воротам монастыря. Они возникли словно из ниоткуда. От подножия горы, поросшей джунглями, монастыря не видно. Но когда дорога поднимается к вершине и огибает скалу с красивейшим водопадом, сразу за поворотом вас встречают величественные ворота монастыря, от которых у путника почему-то двоякое ощущение: он оказывается в новом для себя месте, но при этом ощущает такое умиротворение, как если бы он вернулся домой.
Ворота открылись, и Лёню с широкой улыбкой встретил монах со словами:
- Приветствую тебя, пробуждённый человек из рода Шапкиных! - он низко поклонился Лёне, потом выпрямился и представился: - Я новый настоятель монастыря, сын предыдущего настоятеля, почившего три года назад. Меня зовут Пундацапо.
Лама проводил Лёню в дацан, где представил его сангхе. После чего по традиции монастыря Лёне было предложено погостить здесь столько, сколько гость сам пожелает.
После обеда Лёня спросил Пундацапо:
- Я могу увидеть могилу отца?
- Да, конечно, - сказал Пундацапо. - Пойдём.
Пундацапо медленно вёл Лёню через фруктовый сад с прудами, в которых плавали разноцветные рыбки, вдоль храмов, статуй различных дэвов, фонтанов, скал. Потом они поднимались по лестнице, ведущей, казалось, в небеса. И наконец вышли на обширную смотровую площадку, с которой открывался вид на долину, соседние горы, водопады и деревню у подножия горы.
- Вот, - с улыбкой сказал Пундацапо, - мы пришли.
- А где... - недоумённо хотел было спросить Лёня, но Пундацапо предвосхитил его вопрос и сказал:
- У нас, на востоке, не принято хоронить людей в землю. Ведь могила символизирует ограниченность места, где мы можем вспоминать о человеке. Мы же тела сжигаем, развеивая пепел по воздуху. И это символизирует то, что мы отдаём человека всему миру. И тогда весь мир является памятью о нём.
Твой отец очень любил это место. И он неспроста выбрал именно этот монастырь, который называется Аятана Насамара, что примерно можно перевести как “место мира” или “место, где нет войны”. Ведь исторически сложилось так, что войны не было в этих местах уже более пяти веков. Это место, которое буквально забыло о войнах.
Также это место вне политики. Оно настолько глухое, что политиков оно совершенно не привлекает. Лишь несколько деревень в округе, жители которых в большинстве своём даже не имеют паспортов, поэтому де-юре они даже не могут принимать участие в выборах.
Твой отец хотел быть вдали от двух ненавистных ему явлений: войны и политики, которые, по его глубокому убеждению, подпитывают друг друга.
Здесь так тихо, что для медитации здесь не нужно прилагать особых усилий. Скоро ты это поймёшь.
Теперь же я оставлю тебя, чтобы ты мог побыть наедине со своим отцом. Не стесняйся своих эмоций. Ты можешь не сомневаться, что это место хранит память о нём. В действительности это место расскажет тебе о нём больше, чем любые слова. Я даже сохранил его любимую скамью в том положении, в каком он любил медитировать здесь. - И, уже повернувшись, чтобы уйти, радостно добавил: - Я ведь знал, что ты придёшь.
Некоторые пояснения
Согласно буддийской доктрине, существует два типа пробуждённых людей, иными словами - людей, которым открылась истина. Один тип называется - бодхисаттва. Второй тип - архат. Чем отличаются эти типы, я сейчас поясню.
Бодхисаттва - это человек, достигший пробуждения от иллюзий, и который поклялся самому себе, что далее он будет стремится к тому, чтобы и другие люди достигли пробуждения. Иными словами - это человек, который посвятил свою жизнь распространению учения Будды. Собственно, и сам Будда был бодхисаттвой. Ему открылась истина, и он решил распространять эту истину в кругу своих учеников.
Позиция бодхисаттв вполне понятна. Как же ещё другие люди достигнут пробуждения от иллюзий, если их не наставлять? Но в таких наставлениях кроется опасность. И об этой опасности знал сам Будда. Он понимал, что любое учение рано или поздно будет неверно трактовано. Именно поэтому Будда завещал не строить в его честь никаких храмов. Но буддисты, а именно бодхисаттвы, не прислушались к своему же учителю.
Тем не менее логика распространения буддизма в мире следует именно по пути бодхисаттв, образовавши собой самую крупную школу буддизма - Махаяну.
Но в буддизме существует и другая школа - Хинаяна. И её логика кардинально отличается от логики Махаяны. Последователей этой школы называют архатами.
Архат - это человек, достигший пробуждения, но при этом не ставящий перед собой цели распространять информацию о своём пробуждении в мире. Иными словами - архат самодостаточен. Его пробуждение от иллюзий - в самом себе. И это порождает другую проблему: учение о пробуждении не распространяется. Однако это устраняет проблему бодхисаттв: учение не может быть неверно трактовано, а остаётся лишь живой сущностью, не выходя за рамки одной человеческой судьбы.
Как вы уже, наверно, могли заметить, сущности бодхисаттвы и архата очень напоминают открытые западными учёными понятия об экстраверсии и интроверсии. Экстраверт соответствует понятию бодхисаттвы. Экстраверт не представляет себе жизни без распространения своих истин другим людям. Интроверт соответствует понятию архата. Интроверт не переживает по поводу того, что его истины не будут понятыми другими людьми и не распространяет их.
До сих пор между последователями школ Махаяны и Хинаяны ведутся условные споры о том, какой же путь к пробуждению, к освобождению от иллюзий можно считать наиболее правильным. Но эти споры происходят не так, как вы, возможно, подумали, типа: собираются бодхисаттвы и архаты, и жарко спорят. Ибо собираться и спорить могут только бодхисаттвы. Архаты только молчат, они самодостаточны в себе. В сущности - Хинаяна - это даже не школа, а разбросанные по всему миру архаты, не знающие ничего друг о друге.
Поэтому спор существует только в одностороннем порядке. То есть об этой дилемме говорят между собой только бодхисаттвы. Архаты отмалчиваются по своей сущности.
И так, Будда был бодхисаттвой, или - если хотите - экстравертом, таким же, как Иисус, Мухаммед или Махавира. Как вы понимаете, перечислить великих архатов я вам не смогу по определению, ибо они сами пожелали быть неузнанными. Но сын Будды - Рахула - был архатом, интровертом. По крайней мере, об этом говорят буддийские каноны. Согласно этим канонам - Рахула достиг состояния пробуждения в момент, когда просто шёл рядом с отцом. Но Рахула не стал дальше распространять учения отца, а остался архатом, то есть пробуждённым для себя.
Некоторые, особо радикальные буддисты, могут меня обвинить в том, что своим рассказом я пытаюсь поставить Рахулу выше его отца. Но это не так. Я не ставлю ни бодхисаттв выше архатов, ни архатов выше бодхисаттв. В действительности - невозможно быть идеальным бодхисаттвой, экстравертом, как и невозможно быть идеальным архатом, интровертом. Бодхисаттва и архат - это не сама личность, но качество личности. И любой человек является в определённой степени и бодхисаттвой, и архатом. И лишь преобладание того или иного качества определяет в нас ту или иную условность.
Вот, собственно и всё, что я хотел сказать :) Не будьте условными, будьте беспредельными, балансируйте между состоянием экстраверсии и интроверсии, и да пребудет с вами единая, неделимая радость присутствия в этом странном феномене под названием бытие :)