Hotel Rодина гл. 5

 
 Глава V
 
 Он вошёл в часть аллеи, представляющую из себя обширную барахолку. Прилавками торговцам служили газеты, картон, плёнка, тряпки, ящики. У некоторых товар лежал прямо на растрескавшейся земле. Торговали кто чем. Старыми книгами, ношеной одеждой и обувью, инструментами, сантехникой, кассетами, посудой, поделками из дерева, цветами в горшках, садово-огородным инвентарём, гвоздями, велосипедами, рыболовными снастями, автодеталями, радиоприёмниками. 
 

  Его внимание привлёк колоритный старик в застиранной отглаженной гимнастёрке с белоснежным воротничком. В глаза бросился внушительный ряд орденских планок на ней. Старик сидел на раскладном стульчике в армейских галифе, заправленных в начищенные до блеска кожаные сапоги; был гладко выбрит, симпатичный ёжик жёстких седых волос молодил его. У Караваева возникло ощущение, будто старик минуту назад вышел из парикмахерской.
   
  Ассортимент товаров старика не отличался разнообразием и даже выглядел несколько странноватым. На газетах лежали фонарики, старый дипломат с вделанными в него помигивающими лампочками, рычажками, переключателями, две маски для подводного плавания, множество авторучек, отвёртки-индикаторы, которыми проверяют наличие тока в электросети, книги в самодельных переплётах, куча наушников и коробочки из-под ювелирных изделий. 
— Интересуешься, или как? — спросил старик, когда Караваев поднял глаза от «прилавка».
 

  Их глаза встретились. Острые живые глаза старика словно пробуравили Караваева. Он занервничал. Хотел, было, уйти без объяснений, но не ушёл и помимо воли ответил:
 — Да, так…смотрю. 
 — Смотреть никому не запрещается, милок, — в глазах старика блеснула смешинка, хотя лицо оставалось серьёзным. — Но не простое это дело — смотреть. Опыт житейский нужен. Смотреть и видеть, милок, вещи — суть разные. Не всё, что видит в наше расчудесное время человек, является тем, что он видит. И не каждый понимает, что может для него последовать, коли прельстится увиденным. На некоторые вещи нынче лучше не смотреть вовсе, чтобы душу не смутить. Лучше отвернуться в этом случае, чтобы ему (он нажал на слово «ему») не потворствовать. Не просто так сказано Утешителем, что если глаз твой соблазняет тебя, то нужно вырвать его и бросить от себя, потому что лучше с одним глазом, войти в жизнь, чем с двумя глазами и в ад.
 

 — Это ж больновато выйдет, глаз вырывать-то, — усмехнулся Караваев.  — Мне глаза мои не мешают.
 — Думаешь?  — глаза старика хитро заблестели.  — А я вот думаю, что многим человекам и с двумя глазами полезно было б расстаться. Слышал, наверное, что народ говорит про глаза завидущие? Куда такие очи завести могут, догадываешься?
Караваев досадливо мотнул головой.
— Ерунду дед говорит? Да? —  нервно потёр руки старик. — Хорошо. Объясню тебе сейчас практически. Глянь-ка вправо. Видишь, недалеко от нас мурло мордастое книгами интересуется?
 
  Караваев повертел головой, порыскал глазами.
 — Справа, справа, в синей рубашке он. С книгой в руках лыбится, как роза майская, — нетерпеливо подсказал старик. — Просёк?   
 
  Караваев нашёл глазами крепкого мужчину в синей рубашке. Он листал книгу, улыбался, разговаривая с женщиной, торгующей книгами. Это была не старая ещё, симпатичная, мило улыбающаяся женщина в ярком сарафане с открытыми плечами. Он повернулся к старику:
 — Мужик, как мужик. Я вообще-то на зрение не жалуюсь, нитку в иголку с первого раза вдену без очков.
 — Не жалуется он на зрение, — ворчливо сказал старик и повернулся к соседу, старику, торгующему велосипедными запчастями и разным инструментом. — Слыхал, Степаныч? Человек на зрение не жалуется, всё у него с этим в порядке.
  —Так новобранец же. За километр видно без бинокля, — подморгнул ему сосед, бросая быстрый и усмешливый взгляд на Караваева.
 
  Видно было, что старики ладят между собой, отлично понимают друг друга и сейчас говорят о чём-то для них совершенно ясном, но неведомом Караваеву. 
 — Мужик, как мужик, говоришь? Не всё-то ты ещё видишь, милок, потому как новенький ты в наших расчудесных райских кущах. Многого не знаешь и многого не прозреваешь. Не каждому дано в этом тумане разглядеть зло, а оно здесь повсюду, — нервно потирая руки, сказал старик в гимнастёрке, и вдруг, будто засомневавшись в чём-то, пытливо глянул в глаза Караваева.
 
  — Сердце мне подсказывает, что передо мной Homo Sapiens, то есть, человек обыкновенный. Но извини, милок, проверить мне тебя придётся. Ты уж не обижайся. Края у нас такие. Доверяй, но проверяй.
 
  Он взял отвёртку-индикатор и коснулся руки вздрогнувшего от неожиданности Караваева. Индикатор вспыхнул ярко-синим светом. 
 — Не ошибся я, — радостно произнёс старик, поворачиваясь к соседу, показывая ему индикатор, который некоторое время ещё продолжая светиться, тлел, медленно угасая. — Кристально чистый, можно сказать, природный русский экземпляр. Такому жить да жить ещё. Смотри-ка, Степаныч, до сих пор индикатор светится. Какой запас сил у человека!
 

  Караваев обиделся. Он решил, что деды потешаются над ним.
 — Что, отцы, заскучали сидючи-то, торговля не идёт? Засиделись без клиентов? Или подвыпили маленько, и развезло на жаре? Сдаётся мне, поразвлечься вы решили, а меня объектом выбрали для насмешек, — произнёс он сухо. 
 — Да упаси. Господи! — быстро и с серьёзным лицом ответил старик и ласково коснулся руки Караваева иссохшей и лёгкой ладонью в коричневых пигментных пятнах.

  — Да упаси, Создатель! Чтобы я когда-нибудь имел намерение простого русского человека обидеть?! Ни-ни! Никогда этого не было! А уж глумиться над ним? Сердце волчье иметь нужно в груди. Над ним и так из века в век враги рода человеческого глумятся, всё никак извести не могут, злобой исходят. За индикатор ты не обижайся. Новенький ты тут и многого не знаешь. Индикатор этот моё последнее изобретение, ноу-хау, как сейчас говорят. Понимаешь, милок, нечисти здесь бродит видимо-невидимо. Духи, демоны, приведения, оборотни, тьфу, гадость всякая подземная (старик перекрестился). И большинство под личиной человеческой обретается, хотя иногда и безо всякой маскировки проявляются, чтобы страху нагнать, да людей смутить. Бестелесые тоже бродят. Такого в бок ткни — рука сквозь него наружу выйдет. Супостатов множество облюбовало места на этом торжище. Для них народ наш наивный самый кусок лакомый. Работой на десять лет вперёд обеспечены, есть кого посмущать, да в уныние вогнать. А коли станешь унывать да про молитву забудешь, дело быстро дойдёт до того, что петлю себе намылишь. Кого только мы тут со Степанычем не видели! Представь, Стенька Разин с башкой, отрубленной в руках объявлялся, весь в крови, с головой говорящей. Народ врассыпную! Гитлер ходил, речи толкал, слюной брызгал. Ленин шастает постоянно, у него слушателей немерено, всё вернуться обещает. Чикатило с Муханкиным недавно объявлялись. Сталин ходит. Страсть как ругается «отец народов», плюётся! Новыми порядками возмущается. Ежов с Ягодой, не к ночи будут помянуты. Сам… (старик опять перекрестился), в разных лицах ходит, проверяет работу нынешних бесов с вампирами, да ведьм с оборотнями. От таких явлений свихнутых тут каждый день прибавляется. Ты, милок, думаешь, наверное, что мы старичьё из ума выжившее? А мы, милок, просто умудрённые, понимаешь? Много чего знаем и видим. А индикатор… ежели бы жёлтым загорелся или, упаси. Боже, красным, то мы с тобой не беседовали бы. Есть у нас надёжные способы обнаружения нечисти. Оборони нас, Создатель, от супостатов этих.   
 

  Караваев расхохотался. После этой тирады старика он перестал обижаться, решив, что деды немного свихнутые.
 — Ну, хорошо, хорошо, не обижаюсь я, — сказал он миролюбиво.  — Если под нечистью вы имеете в виду тутошних прощелыг и аферистов, которые здесь ходят табунами, то я с вами согласен. Этого «добра» тут хватает, и мне, как никому другому, на них сегодня везло, а вот духов не видел…
 

   В этом месте он стушевался и почесал затылок:
  — Хотя, мальчишка-крот был, гадалка-суггестолог, ёш твою два, незнамо куда исчезла. Завертелась юлой и пропала, ведьма, ясновидящей представлялась. Жвачки летали. Да чего там, — чокнутых тут море! Дерьма всякого предостаточно, глаза мои б всего этого не видели! Но ежели, деды, вы решили, что я при деньгах и обрабатываете меня, чтобы я купил ваши игрушки, то это напрасный труд. Деньги мои все вышли, все мои пятьдесят рублей кровных.   
 

  — Вот видишь! — обрадовался старик. — Кое-что ты даже невооружённым глазом видел. И тебя смутить пытались! А если бы ты моими приборами был вооружён, то ещё бы не то увидел, но при этом и защиту бы имел надёжную. А денег мы, милок, не берём, не за деньги работаем. Кстати, насчёт ясновидящих всяких, — обходи их стороной, таких специалистов. Эти знают, как к душе подобраться, да и к карману тоже. Обучены они душе урон наносить. Ко злу лучше не приближаться.
 — Мне и без приборов как-то тоскливо и страшновато уже в ваших краях. Мне бы очки тёмные или маску сварщика и радар, чтобы ничего не видеть да по радару до цели дойти, — сказал Караваев.
 — Унывать стал — плохо дело. Тут приборы не помогут. Молиться нужно, — проговорил старик, — ты молитву твори Иисусову, благодать и придёт. Знаешь молитву Иисусову?
 — Нет. Меня бабуля в детстве Богородице учила, да забыл я.
 Старик неодобрительно покачал головой.
 
  — Забыл он. Забывчивый какой. Уж три слова ты, думаю, сможешь запомнить. Не похож ты на беспамятного старца. Я тебя сейчас быстро вылечу. Слушай и запоминай: Господи, помилуй меня. Три слова всего. Русские. Перевода не требуют. Господь в России по-русски говорит.
 Старик перекрестился.
 — Запомнил?
  — Запомнил. А поможет?  — рассмеялся Караваев.
  — Сердцем скажешь, завсегда поможет. Повтори.
Караваев пошевелил губами, произнёс сказанную молитву про себя, потом вслух и улыбнулся:
 — Так?
 — Так, сынок, так. Улыбаешься! Сработало! К каждой радости Бог причастен. Вот только перекреститься тебе нужно было.
 — Да, что ж вы, в самом деле? — не стал раздражать старика Караваев, рассмеялся и быстро перекрестился.
 — Дело сделал. Улыбаешься — знак хороший. А подошёл, злом пыхал. Видишь, безо всяких психотерапевтов душу успокоить можно, сила такая в трёх словах этих и крестном знамении.
 — Всё, всё, отцы, пошёл я. Чувствую, заведёте вы сейчас опять про нечистую силу, а мне поспешать нужно, — рассмеялся Караваев.
 

  — Да, постой же ты, милок, — придержал его за руку старик, — не смурные мы, поверь. Выпить — выпили немного, каюсь, чуть-чуть, по 70 граммулек, помянули фронтовых друзей, день-то сегодня поминальный. Выпили. Но не «фумигаторки», а чистейшей самогоночки личного производства. Видишь, дипломат? Так это не простой портфель, а дипломатик-полуавтоматик, портативный самогонный аппаратик. Я его в перестройку изобрёл, когда Горбач сухой закон ввёл. Микросхемы в нём из ракетных компьютеров. Аппаратик мой может гарантированно вырабатывать 200 граммов напитка за один рабочий цикл. Для закладки нужны простейшие ингредиенты: пачка любого сухого киселя, чуть дрожжей, ложка сахара и два стакана воды. Засыпаешь, кисель и сахар в специальную ёмкость в дипломате, наливаешь туда же воду, включаешь аппарат и ждёшь, когда раздастся звуковой сигнал. Ставишь стакан под краник — здравствуй, амброзия! Аппарат незаменим в длительных командировках в отдалённых от цивилизации местах, где нет магазинов, в кризисных ситуациях и так далее. Если немного подождёшь, сам увидишь аппарат в действии, я его минут сорок назад загрузил.
 

  — Вон как. Изобретатель, значит? — усмехнулся Караваев.
 — Изобретатель, — подтвердил старик, — и рационализатор. Четыреста сорок авторских свидетельств имею, между прочим. Некоторые изобретения здесь на моём прилавке. Правда, профиль своих изобретений пришлось немного изменить применительно к новым смутным фронтовым временам. Но мне это нетрудно было сделать, я всю жизнь в «оборонке» проработал. Но, погоди, сейчас всё покажу и объясню. Отвёртку — «Индикатор-антипровокатор» ты уже видел в действии. С ней легко работать. Коснулся любой части тела и тут же результат: нечисть перед тобой или человек. А это вот «Наушники-антицэрэушники». Включаешь их в радио или в телевизор и всю брехню, которая будет в них поступать, они отфильтруют, а тебе доложат чистую правду и замыслы тайные, стоящие за словами фарисеев, говорунов лукавых, первосвященников лжи, слуг сатаны. Сейчас у многих, Слава Богу, хотя и с опозданием, слух и зрение начинают прорезаться. Есть люди, что и без наушников моих обходятся, распознают голоса врагов рода человеческого, но начинающим думать и желающим разобраться, что происходит вокруг, мои наушники совсем не повредят. Вот ещё «Фонарик-антикомарик». Здесь комаров видимо-невидимо, милок. Люди бесплатными фумигаторами пользуются. Фумигаторы эти, милок, тоже его рук дело, для погубления рода людского изобретены. Комары, милок, твари кровососущие. А все кровососущие, догадываешься, наверное, чьи сородичи? Фонарик просто работает. Включаешь его и лучом очерчиваешь вокруг себя круг. Тут вся комарня, да и мерзость бестелесая в радиусе трёхсот метров сгорает. У фонарика ещё две функции есть. Если в глаза «злыдню» на двух ногах фонариком посветить, сила его нечистая тут же иссякает, а ещё: можно моим фонариком в их газеты, журналы, книги посветить, тогда проповеди их и картинки срамные тут же исчезнут, а останутся только чистые листы. В коробочках обереги у меня разные. А вот это моё самое главное изобретение, скоро без него нам будет не обойтись — «Авторучки — пистолета внучки». (Старик понизил голос до шёпота). Стреляют серебряными стержнями, бьют злыдней наповал. Система наведения лазерная, точность попадания 99,7%, правда, дальность полёта пока небольшая, метр от силы, хороша пока только в ближнем бою, но это я доработаю ещё.
 
  Караваев не сдержался и весело расхохотался.
 — Да вы тут, деды, вижу, серьёзно к войне с нечистью готовитесь. Надо понимать, вы и меня в своё войско вербуете? Не фильмов ли голливудских насмотрелись под самогоночку-то?
 

  Старик обиделся.
 — Зря смеёшься, мы народ инструментом нашим снабжаем. А кто их хоть раз видел, тому, милок, не до смеха бывает. Ты, милок, конечно, после войны родился, а я с пятнадцати лет в фашистской оккупации был и в партизанах с середины войны, после Европу освобождал от нечисти. Тогда всё проще было. Тут наши — там враги, наглядно всё было, язык у нас с врагами разный был, а сейчас на одном говорим, — поди, узнай, враг, он или друг? Мы в войну открыто били врага, да прихвостней их. Сейчас времена другие, милок. Туманные времена, обманные. А когда такие времена случаются, а они, милок, в истории всегда случаются, то из всех щелей, тёмных подвалов, углов, болот и отхожих мест всякая нечисть, в людей рядясь, выползет. Я их грешноидами зову. Они очаровать, заставить человека засомневаться в том, во что он верит, что от прадедов своих с кровью впитал, соблазнить, совратить, растлить пытаются. Особливо до детей они охочи: детки для них самый лакомый кусок. Понимают, твари, что мы-то скоро отойдём в небесные селения, на опережение работают. Но пока мы живы, у них ничего не выйдет. Корни у нас крепкие, хотя ствол уже трухлявый. Силы не равные, но пока держимся, пытаемся детей от беды отвести. Но они базу для разрушения детских сердечек сейчас закладывают повсеместно. Да ты телевизор-то смотришь, чего я тебе объясняю, сам всё видишь. Какой канал не включишь, везде они — грешноиды. Они, милок, теперь и в храмы Божьи смело входят и даже проповеди свои гнусные ведут там для разобщения людей, для устройства сумятицы в неприготовленных для мыслей головёнках, несчастных, голодных и ими же обкраденных людей. А дело дошло уже до такой наглости, когда грабители-благодетели требуют, чтобы ограбленные благодарили их за это…
 
  — Пойду я, отцы, — дёрнулся Караваев.
 — Да постой же, Фома Неверующий, — старик тронул его за плечо, и Караваев опять не смог уйти, затоптался на месте. — Помнишь, в начале нашей беседы я тебе на мурло свиное указывал, да отвлеклись мы? Он всё ещё стоит на том же месте, посмотри. Ты говорил, что у тебя зрение отличное…
 

  Старик поднял с газеты маску для подводного плавания, протянул её Караваеву.
 — Надень-ка, да глянь на этого хряка через масочку-востроглазочку.
 — Не буду, — заупрямился Караваев.
 — Надень, надень, — сказал старик строго, и он неохотно послушался.
 

  Недовольно ворча и усмехаясь, он надел маску. Вначале ничего не видел, всё вокруг было туманным, расплывчатым, меняющим очертания.
 — Ты ручку настройки, слева она, поверти, — шёпотом подсказал старик.
 
  Караваев нащупал ручку и стал медленно её поворачивать. Видимость стала улучшаться, как при настройке бинокля. Перед ним была аллея, толпа, бурление рынка. Он нашёл женщину в алой косынке. Она улыбалась мужчине с книгой в руке.
 — Нашёл? — спросил старик.
 — Нашёл, и что? — Караваев начинал раздражаться. — Стоят, беседуют.
 — А теперь кнопочку проявки справа нажми, да не пугайся особенно, — опять шёпотом сказал старик, — оборони нас всех Создатель.
 

  Караваев нащупал кнопку, нажал и — обомлел! Перед женщиной, продающей книги, стояло страшное существо, покрытое редкой клочковатой серой шерстью на кривых, полусогнутых лапах с могучими когтями. Шерсть на загривке зверя стояла дыбом, из оскаленной пасти с крупными клыками вытекала слюна. Хорошо был виден безобразно большой, вздрагивающий уд существа, касавшийся земли.
 

  Лицо женщины поразительно изменилось. Исчезла милая улыбка и любезное выражение лицо, глаза смотрели на чудовище похотливо, с плутовской улыбкой. Она вульгарным жестом поправила грудь и вдруг расхохоталась пьяно и визгливо.
 

  Караваев испуганно поднял маску на лоб, старики понимающе переглянулись. Он посмотрел на них недоуменно, после на женщину с книгами. Она мило улыбалась, мужчина беседовал с ней, листая книгу.
  — Что за ужастики?  — пробормотал Караваев, и опустил маску на глаза: страшилище уже обнимало женщину волосатыми лапами, прижав к себе!
 Он решительно сдёрнул маску с головы, бросил на газету и повернулся к старику.
— Отличное у тебя изобретение, батя, здоровья точно от такого кина не прибавится. В чём здесь фокус, товарищ изобретатель, и зачем спрашивается такие вот игрушки?
 

  — Какие уж тут фокусы, милок. Я ж говорю, маска-востроглазка, никакого оптического обмана. Это не фокусы, милок, а реальность. Видал, наверное, недавно по телевизору ментов-оборотней показывали? Так это для красного словца брякнули насчёт оборотней. На самом деле, это просто алчные людишки, до оборотней им далековато будет, хотя возможно перерождение. Раз уж душу Мамоне продал и мечтаешь об эргономичном, хе-хе, золотом унитазе и попробовать «ласточкино гнездо», это суп такой, дюже дорогой — жди подписания контракта с ним. А настоящий оборотень, вот он тут перед тобой, вербует бабу в ад. Его-то ты и видел сейчас посредством моей масочки. Глянь, он уже другой дамочкой занялся. Ту, что с книгами обработал, теперь за новую принялся, за дуру молодую, что мочалками торгует. Здесь этих тварей пруд пруди, а злоба, зависть, жадность, равнодушие, невежество народа подпитывают эту мразь.
 

  Раздался пронзительный зуммер, в дипломате замигала зелёная лампочка.
 — А вот и амброзия поспела, — обрадовано сказал второй старик и спросил у Караваева:
 — Не хочешь свежачка глотнуть?
— Нет уж — дудки! — поднял руки вверх Караваев. — Не буду я ничего пробовать. По такой жаре, да после ваших россказней явятся мне и черти, и Баба-Яга, и русалки с Нептунами, и упыри с лешими… воды бы сейчас. Вы лучше объясните мне про этот фокус с маской, как её… востроглазкой. Вам бы, деды, в цирке работать, — миллионерами стали бы. Шоу ужасов представлять. А может, отец, ты гипнотизёр вроде Чумака и Кашпировского? Или этот… суггестолог с харизматологом?
 

  — Не веришь, значит? — заметно волнуясь, сказал старик.
 — Не то, чтобы не верю, но сомневаюсь, — Караваев взял в руки отвёртку-индикатор.  — А что, если я тебя этой отвёрткой проверю, отец? Как ты на это посмотришь?
 — Давай, проверяй, — согласился старик. Лицо его сразу постарело, сморщилось, глаза заслезились.
 

  Он протянул руку и Караваев коснулся руки старика лезвием отвёртки. Лампочка загорелась, но как-то нерешительно, мигая едва видным голубым светом.
 — А что ж так слабо горит-то? — удивился Караваев.
 

  — Жизнь из меня уходит, милок, почти вся уже вытекла. Скоро уже Господь приберёт. Годков он мне немало отпустил. Пожил я. Жизнь нелёгкую прожил и списочек бед и лишений моих, ох какой длинный получился! Но не злобился я никогда, работал честно с верой в лучшие времена. А ведь скрутили же мы, наше поколение, злобу, жадность и невежество! Только зло-то не исчезло. Оно притаилось до поры, силы-то не на его стороне были. Рядом жило, улыбалось, работало, хлеб жевало вместе со всеми, на «картошку» и «свёклу» ездило, на собрания ходило, по праздникам «ура» орало, а по ночам ножи точило, ждало удобного случая. А когда случай этот подвернулся, тут они и вылезли, кто откуда, из своих укрытий. Грешноиды злобные и лукавые повылазили на свет Божий. Вот только народ целый вырезать делом хлопотным и непростым оказалось, а ножи их об наши сердца твёрдые ломаются. Убить в человеке человека — делом оказалось трудным. Вот они и исходят злобой и подступают теперь с другого бока, зная, что мы перемрём всё равно, они за молодёжь взялись, а мы хотим, пока живы, научить людей зло распознавать, защищаться, да не вступать в круг зла. Вот и ты обезверился уже, хлебнул воздуха здешнего отравленного, а он, воздух этот, душу разъедает, милок, да безверием человека наполняет.
 
  Караваев ответил обиженно:
 — Не воздуха я хлебнул, а кваса тухлого, да оскорблений всяких нахлебался ни за что, ни про что. А меняться? Что мне меняться? Я не флюгер. Я такой, как и раньше, только без чемодана. Упёрли мой чемодан — сволоты здесь хватает, отцы.
 

  — Озлобился ты, парень, сам того не замечая, а значит форточку злу приоткрыл. Этого-то как раз ему и нужно, ты этим только подпитываешь его. Злом против зла не выйдет бороться. Его только светом можно победить, а свет нужно поддерживать, чтобы свеча не погасла. Когда заходит солнце, приходит тьма, — сказал старик с грустью. — Но над Россией оно никогда не заходит — страна у нас большая. И верю, что всегда будет всходить. Помнишь, как Ирод с отметиной на черепе, Горбачёв часто твердил с удовольствием, мол, процесс пошёл, процесс пошёл? А он знал, что говорил, подлец, — это он радовался, что в круг тьмы вступать стали. Постой ещё немного, уважь старика, не дёргайся. Вреда от нас тебе никакого не будет, не напрягайся.
 

  Старик нагнулся, поднял с газеты отвёртку и коробочку. Достал из коробочки простой алюминиевый крестик на шнурке, встал и, не спрашивая Караваева, надел ему на шею, перекрестил, а после, протягивая отвёртку, глухо сказал:


  — Негоже без креста ходить. Ты молитву Иисусову твори — это лучшее оружие и защита сердца. А крестик не снимай, это единственная защита и паспорт в наших расчудесных местах. Возьми отвёртку. Может тебе авторучку стреляющую дать?
 

  Караваев отрицательно качнул головой, положил отвёртку в карман, помялся немного, хотел сказать старику, что он, вообще-то, некрещёный, но не сказал, предвидя его расстройство по этому поводу.
 — Ну, теперь иди, милок. С Богом иди, а водицы у нас нет, сынок, закончилась — сказал старик, пожимая сухой ладошкой руку Караваева.
 — Молитву Иисусову творить не забывай, — добавил его сосед.
 
  Караваев оглядел обоих стариков, ему стало их до слёз жалко. Он улыбнулся растерянно, и почему-то, чувствуя себя ужасно виноватым, повернулся и пошёл быстрым шагом. Оглянувшись, он увидел, что старики стоят и смотрят ему вслед. Старик в гимнастёрке махал ему рукой.

 Неожиданно подувший ветерок донёс запахи близкой помойки. Опять стали появляться бродяги в тряпье, встречались среди них и женщины. Здешние бродяги не цеплялись, но и враждебности своей не скрывали. Некоторые провожали его злобными взглядами и отборным матом. Поёживаясь под их взглядами, Караваев желал сейчас лишь одного, поскорее пройти этот неприятнейший участок аллеи. Собственно, это уже была не аллея, а её конец и начало грандиозной свалки.
 

  Слева у забора он увидел группу прилично одетых мужчин. Они курили. Кто, сидя на корточках, кто прислонившись к забору. Решив перекурить, он, лавируя между ругающимися бродягами, пробрался к забору.
 Мужчины, все в строгих тёмных костюмах, с бейджиками на лацканах пиджаков, не ответили на его приветствие. Лица их были строги и холодны. Он стушевался и вежливо попросил у одного из них прикурить, тот, не глядя на него, щёлкнул зажигалкой. Прикуривая, Караваев быстро прочитал текст на его бейджике, из которого следовало, что перед ним Платонов А. П., карманный вор II категории, имеющий право работать в секторе А-2 Аллеи Славы, Гос. Лицензия АЯ XXII 31570179792101561.
 

  Караваев поперхнулся дымом, закашлялся, отпрянул от вора, невнятно поблагодарив.
 — Сдрейфил? — ощерился тот, — не боись, голь подзаборная. Не мой ты клиент. Что с тебя возмёшь, когда окромя паспорта, хе-хе, да отвёртки с сигаретами дешёвыми ничего в твоих модных штанцах нету? Так что гуляй дальше, электрик.
 

  Караваев нервно докурил сигарету, глупо улыбаясь и оглядываясь, быстро пошёл прочь. Он прошёл мимо столба с прибитым к нему щитом. На нём корявыми, падающими буквами было написано: «Приём лома цветных и чёрных металлов — 300 метров». Кругом высились мусорные холмы, в них копошились люди, похожие на одинаковых больших грязно-серых муравьёв. Кое-где между ними вспыхивали крикливые потасовки.
 

   Поглядывая по сторонам, Караваев шёл, настороженно озираясь по этой вотчине бродяг. Он обходил людей, беззастенчиво справляющих нужду на узких тропках между мусорными холмами, смотрел под ноги, чтобы не попасть в многочисленные кучки испражнений. Из мусорных завалов появлялись и исчезали люди с чумазыми лицами, на которых светились фонарики глаз. Прибавить шаг не удавалось, хотя очень хотелось побыстрее миновать это зловонное «минное» поле.
 

  Наконец он вышел на безлюдный пустырь. Вздохнув облегчённо, он расслабился и перестал спешить. И тут случилось нечто странное: из ниоткуда послышался мягкий голос:
 — Ну, наконец-то, наконец! Тебя, Иван, я обыскался.
Никого впереди него не было. Караваев резко развернулся, но и за спиной никого не оказалось. Он повернулся назад, чтобы продолжить путь, решив, что ему послышалось, но тут же ошарашенно остановился, даже не успев удивиться.
 

  «Очередной красавец! Как из-под земли появился! Чудеса продолжаются, Тимофеич», — вытаращил он глаза на появившегося из ниоткуда странного человека.
Перед ним, преграждая путь, стоял высокий широкоплечий мужчина средних лет, гладко выбритый, с редкими седоватыми волосёнками и кокетливо уложенным завитком на лобной залысине. Губы у него были пухлые, но резко очерченные, под светло-карими, глубоко посаженными глазами залегли тёмные круги.
 

  Одет он был странно и причудливо для этих мест. Белоснежная, идеально отглаженная просторная шёлковая рубашка с отложным воротником и глубоким вырезом на груди, из которого виднелась волосатая грудь, была заправлена в просторные атласные чёрные шаровары; пояс перетягивал широкий ярко-красный ремень, на ногах сияли зеркальным блеском щегольские кожаные полусапожки на высоченном каблуке с металлическими носами. Глаза незнакомца смотрели изучающе.
 
  «Вылитый Челентано. И как этому Адриано удаётся в такой грязи не испачкать ноги? Сапоги его стильные даже не запылились», — удивился Караваев.
На эту невысказанную вслух мысль он сразу же получил от незнакомца ответ, будто прочитавшего его мысли. Ответ был в стихах:
 — Я не певец и не артист.
 И уж, конечно, я не Челентано.
 Хотя, не обделён талантом
 и мог бы быть звездой
 в любом из видов
 пресловутой шоу-индустрии.
 Не мой масштаб!
 Всё это пошло и безинтересно.
 Уж много сотен лет
 смотрю на этот мир:
 наказан жить я вечно.
 Но я не Вечный Жид,
 Я память о грядущем!
 Взываю тщетно к небесам
 послать мне радость вечного покоя,
 иль даровать хотя бы слепоту,
 чтобы не видеть мрак дневной.
 Но нет пощады мне!
 Наказан я смотреть, как мир
 участвует в реальном шоу.
 Прелюбодействует, воюет, лжёт и грабит.
 Кровосмешенье, оговор, содомский грех,
 убийство, зависть;
 предательство, глумленье над святынями иных,
 растленье тел и душ,
 грабёж и наглость силы;
 невежество, рабство и расизм;
 к Мамоне страсть, к вину и наслажденьям,
 из века в век текут кровавою рекой.
 Стараньями людей себя возвысить выше Бога —
 мир пал!
 Гордыней возвеличен человек,
 создавший ноутбук и интернет,
 забыв, что тщета всё и суета.
 Да, что там интернет!
 Иерархию небес поправ,
 Адама нового пытается создать,
 забыв, что грешен он и обречён,
 с тех пор, как выгнан, был из рая.
 Создаст он Авеля и Каина опять,
 и новый круг мучений и страданий.
 Отринув Бога, как ненужный сор,
 синклит гнуснейших правит миром,
 решая быть или не быть иным народам,
 которые не так живут:
 строптивы, иль дики,
 не вписываются в виражи прогресса,
 и не хотят покорным стадом быть
 при Новом Мировом Порядке,
 который сам, порядок этот,
 является проблемой,
 мир, ведущий к катастрофе…
 

  Караваев не дал договорить незнакомцу, раздражённо и язвительно перебил его:
 — Ну, ты красаве;ц. Здорово сочинил, я тебе скажу. Где сапожки такие стильные отхватил? Стихи, конечно, выше всех похвал, Пушкин — отдыхает, хотя я ничего не понял. Мне, дорогой, не до поэм сейчас и лекций о международном положении. Тебе, уважаемый, нужно чуть ниже по аллее спуститься, на том базаре слушателей у тебя будет навалом. Только карманы береги, чтоб не обчистили. И вообще, здесь засранно, воняет жутко, не лучшее местечко для прекрасных поэм.
 

  «Челентано» явно обиделся. Он нервно поправил белоснежные манжеты рубашки, на которых ярко блеснули золотые запонки с камнями, бесцеремонно взял Караваева под руку и повёл его, говоря:
— Нет спору, — здесь не Ницца,
 но ты же сам сюда забрёл,
 блуждая в лабиринтах сна?
 А среди спящих всех тебя я выбрал.
 Тебя нашёл я. Ты мне интересен.
 Я должен что-то важное тебе сообщить…
 

  Караваев остановился, грубо высвободил руку и возмущённо проговорил:
 — Ну, надо же! Меня искал он!
 Мы вроде не встречались раньше?
Знакомы не были.
 И причём здесь сны?
 Я пить хочу. Устал. И всё мне надоело.
 Пошёл бы, парень, поискал другой объект
 для разговоров…
 

  Он не заметил, как сам перешёл на стихотворную форму. «Челентано», заметно поскучнел лицом, нервно потёр ладони.
— Не кипятись, чудак,
 минутку погоди.
 Послушай, что скажу, упрямец.
 Обширна география видений и всё, что видишь ты сегодня — сон.
 Да, сон!
Не морщи лоб, пожалуйста, не раздражайся.
 И знай, что сон твоё спасенье —
 прибежище покоя на краткий миг.
 Увы! Ужасным будет пробужденье!
 — Я сплю? — удивился Караваев. —
 Я снов таких давно не видел!
 Ну, как я, олух, сам не догадался,
 что это просто сон?!
 Ведь всё об этом говорило —
 такую дичь увидишь лишь во сне.
 Ведь чувствовал, что-то здесь не так,
 что больно чудные дела творятся.
 А, кстати, ты, откуда, знаешь, что это
 Только сон?
 — Мне трудно объяснить…
 поймёшь ли ты?
 Я в сон любого существа войти могу
 и выйти в мир реальный после.
 В любую точку мира
 перенестись — пустяк!
 Могу в грядущее и в прошлое попасть,
 со спящим говорить в его же снах,
 И, заглянув вперёд, узнать, как в настоящем сон сработал.
 Я мог такой бы сонник написать,
 о, столько гениальных снов видал!
 Какие были люди! Ах, были времена!
 Про сны могу я вечно говорить.
 Про Менделеева все знают.
Явилась гению во сне его таблица.
 В тот день, когда Лаура умерла,
 Петрарка увидал её во сне,
 а если Цезарь доверял бы сновиденьям,
 он бы прислушался к словам жены.
 Она расшифровала вещий сон
 и Цезаря предупредить пыталась!
 А Кольридж? Под влияньем сна
 Создал поэму «Кубла-хан».
 Пилат… не внял жене, известно всем,
 Хотя… там было всё предрешено…
 

  Глядя на «Челентано» с фальшивой уважительностью, Караваев еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Незнакомец в своём экстравагантном наряде, на этой грязной помойке выглядел, как магнолия в ивняке. Для себя он уверенно вывел, что поэт очередной чокнутый представитель этих волшебных мест. Всё указывало на это: и стихотворная форма речи, и блуждающие глаза с «сумасшедшинкой», и эти фразы о своём бессмертии, экстравагантный наряд и высокомерие какое-то с болезненной нервозностью.

  «Пожалуй, лучше его не волновать, — подумал он, — соглашайся с дуриком со всем, что лепит гений, вдруг он эпилептик? Или того хуже, буйствовать начнёт. Я слышал, что безумные люди, впадая в буйство, становятся неимоверно сильными и с ними очень трудно сладить в таких ситуациях».
 

  — Ну, в принципе, стихи у тебя неплохие. Спасибо. Приятно было пообщаться, пойду я, — фальшиво улыбаясь, как можно приветливей, сказал он и постучал костяшкой указательного пальца по циферблату часов, — время, поджимает, брат, прости…
 Поэт побелел. Щека его пульсирующе задёргалась.
 «Точно чокнутый!» — поставил незнакомцу окончательный диагноз Караваев и решил больше не нервировать его, не перебивать, не раздражать, дослушать и, улучив момент, уйти.
 

  А «Челентано» продолжил раздражённо:
 — Не перебивай меня, амиго!
 Я знаю, думаешь безумный я.
 Ну, думай всё, что хочешь.
 От этого не будет худа мне,
 но выслушать меня придётся…
 — Прости, я так… нервишки, знаешь…
 День не простой мне выпал,
 всё как-то в новизну.
 И жарко здесь…
 Я не привыкший.
 Не придавай значения словам моим.
 Обиды вовсе на тебя я не держу,
 Ты только покороче, ладно?
 «Я спешу», —сказал Караваев миролюбиво.
 

  «Челентано» глянул на него, как на нашкодившего ребёнка и Караваеву стало неуютно. Он покраснел и затоптался на месте.
Незнакомец удручённо покачал головой. Слова посыпались, как сухие горошины в пустую чашку:
 — Уговорил — я буду краток.
 Имей в виду — последний час твой близок.
 Ещё немного и померкнет свет
 и в чёрной пустоте,
 Ты полетишь к концу, а значит, и к началу.
 Конец, как ни верти, является началом
 Последующих кругов в верченье мирозданья.
 Но это будет после, —
 ведь сон пока твой не окончен.
 Я знаю, ты в слова мои не веришь.
 Поверь, сон — не пустяк.
 Сон — важное звено
 Меж настоящим, прошлым и грядущим.
 Меня ты скоро вспомнишь,
 естественно, недобрыми словами.
 Я к этому привык.
 Как вспоминать того, кто
 благ не предвещает,
 а скорбные события предрекает?
 Сейчас уйду, но вот тебе, Фома,
 подарок от меня —
 фрагмент ближайший сна,
 чтоб ты поверил, наконец.
 Запоминай. Как передышка будет встреча с тем,
 с кем жажду утолишь, кто хлеб с тобой преломит.
 Тебе покойно будет с ним.
 Придут к тебе любовь и жалость,
 ну… а потом…
 Узришь огонь и смерть, услышишь смертный вой людской.
 И примут агнца небеса, хлеб разделившего с тобой.
 Страданье, горечь, боль утраты,
 безмерно сердце будут жечь,
 но ты продолжишь скорбный путь к финалу.
 Сценарий этот изменить нельзя.
 Этап мгновений суетных, пройдя,
 петля поставит точку в сценарии банальном
 под названьем «Жизнь».
 Прости, что хеппи-энда
 я тебе не обещаю.
 Как ни крути, но будет только…
 End!
 

  «Челентано» повернулся и пошёл. Шёл он лёгкими шагами, медленно и плавно поднимаясь над землёй. Караваев протёр глаза кулаками, провожая взглядом плавно удаляющегося поэта, изумился: «Да он же по воздуху плывёт! Так вот в чём секрет его чистых шикарных сапожек! Чертовщина, Тимофеич, продолжается! А страху-то нагнал, гадёныш, с таким серьёзным видом стихами шпарил. Бессмертный, ёш твою два! Надо же, и чего только, какого только мусора у некоторых в голове не накапливается. Я сплю? Сплю, оказывается… ну-ну, любимец меломанов.
 

  «Челентано» проплыл над мусорными холмами и пропал. За спиной Караваева раздался звук падения тяжёлого человеческого тела, и за этим последовала длиннющая тирада, состоявшая сплошь из жесточайшего многоэтажного мата. Он обернулся.