Повар из меня так себе, никудышный. Но я провозился полтора часа и все-таки сварил суп. По рецепту жены, такой, как она любит. Наваристый, густой, из дешевых продуктов. Я его все равно есть не буду. Ну, может, проглочу ложку-другую, но не больше. И не потому, что он такой уж невкусный. Но я уже который месяц ем через силу и, наверное, поэтому, а может, по какой-то другой причине едва таскаю ноги. Все время хочется прилечь, закрыть глаза и провалиться в пустоту. В ту, что так похожа на смерть, но, от которой, к сожалению, приходится рано или поздно просыпаться.
За окнами темнело, и порывами налетал ветер, раскачивая тонкие голые ветви растущего во дворе тополя. В тусклом свете фонаря они серебряно блестели. Угрюмый ноябрь горстями кидал в стекло снежную крупу, обволакивая душу тьмой и холодом. Я подумал, что надо бы еще убраться в квартире, хотя бы подмести пол – вон какие-то ошметки валяются не понятно чего. И в прихожей натоптали. Книжные полки пыльные, и зеркало в ванной забрызгано зубной пастой. Но вместо того, чтобы взять в руки веник или тряпку, я упал в кресло и вытянул ноги под журнальный столик, чувствуя, как по телу разливается противная слабость.
Какая разница, как выглядит квартира, чисто в ней или нет? Все равно жена придет с работы и будет ворчать, как она устала и что из-за моего безделья мы ничего не можем себе позволить, ни отдохнуть по-человечески, ни хотя бы сходить в ресторан или кино. Не говоря уже о том, чтобы купить что-нибудь в дом. Ее упреки справедливы, но я огрызаюсь, как загнанная в угол собака. И, не в силах что-либо изменить, с каждым днем все глубже и глубже погружаюсь в депрессию. Мы с Гелей топим друг друга – бесстыдно и напоказ, уже не скрывая своего отчаяния.
Когда два года назад я потерял работу, все еще не казалось таким безнадежным. Я был уверен, что мой ум или хотя бы мои руки на что-нибудь да сгодятся. Но время шло, а вместе с ним таяла надежда. Таких умников, как я, в стране становилось все больше и больше. Учителя, врачи, инженеры – все оставались не у дел. Университетские профессора радовались, получив место дворника, да и то по большому блату. Лишние люди плодились как грибы после дождя. Кто-то кончал с собой. Кто-то, выброшенный на обочину жизни, отправлялся бродяжничать, промышляя мелким воровством, питаясь чем попало и ночуя под мостами, в лесу или в заброшенных сараях. Мне еще повезло, что жена работала.
Хлопнула входная дверь. Я распахнул глаза и через силу улыбнулся. Но улыбка получилась кривой, как у паралитика. Таким я себя и ощущал последнее время, ни на что не годным инвалидом. Плохо, когда парализовано тело, но хуже – если душа. Но Геля ничего не заметила. Она впорхнула в комнату с красными от возбуждения щеками, не сняв в прихожей пальто и сапог – и плюхнула бутылку на стол. Прямо перед моим носом.
- С тебя закуска, любимый!
Последнее слово, конечно, прозвучало издевкой. Любви между нами давно уже не было. Мы, как обломки кораблекрушения, прибитые друг к другу штормовой волной, так и болтались вместе в холодной воде, не умея расцепиться. Вдвоем – и в то же время каждый сам по себе, одинокий и никчемный, как и всякий мусор в океане.
- Ого! – удивился я. – И что мы празднуем?
- Меня сократили на работе. Теперь буду, как ты, валяться целый день на диване и бездельничать. Здорово, правда?
Я помолчал, переваривая услышанное.
- Ну, а что? – усмехнулась Геля. – Ненавижу этот завод. И бесконечное стояние у конвеера. В туалет – и то не отойдешь, – она закатила глаза. – У нас некоторые девочки в памперсах работали. Представляешь? Все, конец этому кошмару. Теперь я свободный человек!
- На что же мы будем жить? – спросил я осторожно.
- О, я и об этом позаботилась! Сперва проедим то, что у нас на счету. А потом... Вот... – Геля повела плечами и, скинув на диван пальто, мокрое от растаявших снежинок, водрузила на стол сумочку. Открыла ее и принялась рыться внутри, попутно роняя на столешницу бумажные платки, какие-то чеки, квитанции, шариковые ручки, помаду, тюбики с кремом, расчески, канцелярские скрепки и Бог знает что еще. – Я долго копила на них. Откладывала по чуть-чуть с зарплаты. Знала, чем все закончится.
- О чем ты позаботилась? – спросил я упавшим голосом, ожидая, что она извлечет на свет пузырек с ядом или какие-нибудь таблетки. На худой конец – пистолет, заряженный двумя пулями. Это было бы даже романтично. Правда, я когда-то читал в журнале по психологии, что женщины ненавидят стреляться. Они, якобы, и в смерти хотят выглядеть красивыми, что, если разобраться – полнейшая ерунда. Смерть безобразна в любом обличии. Хоть ты стреляйся, хоть травись, хоть вешайся.
Но я ошибся. Ловким движением фокусника, достающего из шляпы белого кролика, Геля выудила из сумочки две маленьких бледно-голубых бумажки и торжественно предъявила их мне.
- Вот! Знаешь, что это такое?
Конечно, я знал. Билеты на чудо-поезд, как его называли. На поезд-за-счастьем. Поезд в зазеркалье. Они стоили целое состояние, и глядя на две невзрачные бумажки в руках жены, я едва подавил возмущение. Мы могли бы прожить на эти деньги еще месяц-другой, ни о чем не тревожась. Целый месяц жизни! Так я ей и сказал. Но Геля мотнула головой.
- А потом?
- Суп с котом, - пожал я плечами.
- Вот именно, Алекс. Ты никогда не думал о завтрашнем дне, - упрекнула меня Геля. - Обо всем должна беспокоиться я!
- Ладно, ладно, - я поднял обе руки, сдаюсь, мол. У меня совсем не осталось сил, чтобы спорить. А вдобавок еще и кровь так грохотала в ушах, что я почти оглох. – И ты решила отправить нас обоих в ад? Ты хоть понимаешь, что там... что этот поезд... – я запнулся. А правда, что там? Если бы я только знал! – Что оттуда никто не возвращался?
Жена презрительно сощурилась.
- Откуда ты набрался этих глупостей, Алекс? Почему всегда и во всем ты видишь плохое – и плохого ждешь? Никто не возвращается, потому что не хочет возвращаться! Это же ясно как день! Говорят, там рай на земле. И никому не надо работать. Или наоборот, надо, но работа есть для всех. Самая лучшая! Ну что – едем?
- А если я скажу – нет?
- Я еду в любом случае, - отрезала жена. – Я так долго об этом мечтала... А ты – как хочешь.
Поджав губы, она сунула билеты обратно в сумочку, а непочатую бутылку убрала в бар. Праздник не получился, да оно и к лучшему. От одной только мысли о двух бледно-голубых прямоугольничках меня мутило. И не слегка, а по-настоящему. А весело было – как на собственных похоронах.
- Едем, - решил я и, привстав с кресла, попытался обнять Гелю.
Но она отстранилась.
Я никогда не говорил жене, что до смерти боюсь поездов.
Картинка из детства. Я и еще несколько ребят на железнодорожной насыпи. Высокой – метров шесть, наверное, а впрочем, я не помню. Мы худые и загорелые, в сандалиях на босу ногу, в шортах и теннисках. С почти одинаковыми ежиками выгоревших добела волос. А насыпь пестрит цветами. Васильки, синие, как будто там, в вышине, небо разбилось вдребезги и осколками усеяло траву. Но я запрокидываю голову и вижу, что оно целое, только в самом зените солнце прожгло в нем огромную желтую дыру. И продолжает жечь. Мы обливаемся потом, но не уходим.
Мы встречаем и провожаем поезда. Они проносятся мимо, гладкие и серо-зеленые, как болотные змеи. Мчатся с грохотом и ревом, обдавая нас горячим ветром. Только они не змеи. Они – слепые драконы, злые духи, буравящие ткань мироздания. По ночам они являются мне в кошмарах, зубастые и огнедышащие, покрытые чешуей и какой-то странной блестящей слизью. Их округлые морды хищно скалятся. С острых резцов под колеса капает яд. Поезда грызут память. Грызут мои сны.
Но днем я их, как ни странно, не пугаюсь. Разве что совсем чуть-чуть. Мне не нравится наша забава, но семеро одного не слушают. Остаться в одиночестве я не хочу. И вместе со всеми визжу от восторга, пока длинное драконье тело скользит по вершине насыпи, и кажется, что земля ходит под ним ходуном. Наши голоса теряются в металлическом лязге. Их уносит поезд на хвосте. И воцаряется сонный покой, и, после оглушительных секунд тишины, словно пробки выскочили у нас из ушей – в них врывается нехитрая летняя симфония, трели кузнечиков, жужжание пчел, пересвист каких-то невидимых птичек.
А потом... не знаю, что это было, приступ эпилепсии, летаргия, сонный паралич или что-то еще. Но ни до, ни после ничего подобного со мной не случалось. Я как будто зазевался и – нет, не потерял сознание – но какой-то звон услышал в голове. А потом кто-то резко дернул меня за руку, так что я покатился вниз по насыпи. И сердитый голос заорал мне на ухо:
- Ты что, совсем офонарел?!
И тут же надо мной – но как-то слишком близко загрохотал поезд.
Он проехал, а я ничего не мог понять и сидел, словно ушибленный. А ребята окружили меня и наперебой рассказывали, что я стоял, как зомби, на путях, как будто ничего не видел и не слышал. Кевин, мой приятель, едва успел выдернуть меня из-под несущегося навстречу состава.
С тех пор я испытывал даже не страх, а почти суеверный ужас перед поездами. Я не доверял им. Собственно, я не доверял им никогда. Но, что гораздо хуже, с этого момента я не доверял себе. Теперь мне снилось, как я выбегаю на рельсы – сам не понимая, для чего и зачем. Меня влечет туда против моей воли какая-то потусторонняя сила. Стою, и ноги врастают в шпалы, так что я не могу сделать ни шагу. А поезд уже близко – щерится, свистит, плюется огнем. Он сметет меня и даже не заметит. В этот момент я всегда просыпался и шел на кухню, выключать свистящий чайник.
Всего этого, конечно, не знала моя жена. А если бы и знала – что изменилось бы? Деньги закончились на удивление быстро. Впрочем, мы больше не экономили. Каждый день ходили пусть и не в самые дорогие, но в приличные рестораны. Заказывали мясо, красную рыбу, один раз даже попробовали икру. По вечерам гуляли по заснеженной, открытой всем ветрам набережной, спрятав руки в карманы и глядя, как в темной воде дрейфуют стылыми цветами последние опавшие листья. Вдвоем любовались белым миром – его хрупкой и какой-то отчаянной красотой. А холодный воздух казался живительным элексиром. Мы сами себе придумали эту изощренную пытку – снова ощутить вкус радости, чтобы считать дни, оставшиеся до казни. И бояться – до нервной дрожи, до криков по ночам. Впрочем, не знаю, что думала обо всем этом Геля. Я же не строил иллюзий. «Рай на земле», - она сказала? Но это же чепуха. Рая на земле не бывает – только на небе, и чтобы попасть в него, надо умереть.
И вот этот день настал. Я уходил из дома налегке. В карман сунул только паспорт – мало ли, на всякий случай. А Геля доверху набила чемодан своими тряпками. Платьями, блузками, джинсами, кружевным бельем... Как будто в этом своем «раю» она собиралась работать в борделе. Я так ей и сказал, за что немедленно получил пощечину. Хорошее начало новой жизни, если там все-таки будет какая-то жизнь.
Перрон словно кто-то посыпал солью – не равномерно, а разводами. Я вглядывался в эти друидские спирали и круги, как будто пытясь прочитать по ним нашу судьбу. А на самом деле просто тянул время. В результате мы чуть не опоздали на поезд – вскочили в него в последний момент и, пройдя в вагон, сели у большого окна. С моего места мне виден был край огромного зеркала, установленного на путях. Белое и тусклое, как зимнее небо, оно отражало что-то потустороннее, чудилось мне. Какой-то бескрайний простор.
Я знал, что случится через пару секунд. Наш поезд отразится в зеркале – и уйдет в него. Исчезнет из прежнего мира. Не знаю, что там за чудо такое, но когда-то давно читал, что оно, это зеркало – нечто вроде стрелки между измерениями. А вот что будет по ту сторону, об этом мне никто не мог рассказать. Ни телевидение, ни газеты. Ходили разные слухи – но все, конечно, понимали, что это выдумки. Все равно что разговоры о том, что будет после смерти. Никто не возвращается с того света, чтобы поведать, каково оно там. Никто не возвращается из зазеркалья.
Я видел, как оно приблизилось – это огромное и пустое зеркальное пространство и поглотило нас, вместе с небом, вернее, небольшим его клочком, вместе с сиротливо черневшим позади зданием вокзала, парой голых деревьев и какими-то постройками. Поезд не тряхнуло, как обычно на стрелке. Разве что немного изменился свет. Побелел и как будто выцвел. Но может, мне и почудилось. Не знал бы, что мы уже там – ничего бы не заметил.
Я скосил глаза на жену. Геля сидела, обняв свой чемодан, очень серьезная и бледная.
- Ты, правда, веришь в хорошее? – спросил я.
Она стиснула зубы и кивнула.
Я отвернулся от нее и стал смотреть в окно.
Там царила глубокая зима. Город пропал, вдоль путей тянулись широкие заснеженные поля, островки черных, заледенелых кустов и обвалившиеся заборы. Впереди мутно, сквозь радужную дымку снега, белели горные хребты, неотвратимо надвигаясь на нас.
- Смотри, - шепнула мне Геля, - и здесь можно жить. Здесь есть люди!
И правда, к железнодорожному полотну кое-где лепились какие-то лачуги. Я сомневался, что в них, действительно, кто-то живет. Настолько они выглядели убогими. Но промолчал. Хватит ссор на сегодня. Даже если завтра для нас не настанет. Особенно если завтра не настанет.
Мы ехали уже несколько часов. Теперь поезд медленно взбирался в гору, все выше и выше... уже за окнами поплыли облака... и вдруг, перевалив через вершину, сорвался в пропасть. Все закружилось, нас, как пушинки, подхватило ветром, и швырнуло в пустоту. От тошнотворного чувства невесомости скрутило желудок. Я изо всех сил прижал к себе Гелю. А поезд развалился в воздухе, как картонная коробка. Наверное, он и был непрочным, рассчитанным на одно единственное путешествие в никуда. Его обломки чуть не снесли нам с женой головы.
- Что ты в меня вцепился? – прошипела жена, и я разомкнул руки.
Лети, нелюбимая, куда хочешь. Куда тебя судьба повлечет. А я словно оцепенел от резкого холода и от возникшего вдруг звона в голове.
Нет, я не потерял сознание. Кажется, нет. Но меня вдруг обдало жаром. Кто-то дернул меня за руку – так, что я покатился вниз, по колючей от летнего зноя траве – и прокричал мне прямо в ухо:
- Ты что, совсем офонарел?!
Я сидел, раскачиваясь, потирая ушибленный локоть и вслушиваясь в такой знакомый шум уходящего поезда. Кто-то сунул мне в руки бутылку колы, но я никак не мог глотнуть – и расплескал напиток себе на штаны.
Кевин размахивал руками у меня перед лицом, тараторя что-то про зомби и после каждой фразы повторяя:
- Ты совсем, что ли сбрендил? Он тебя чуть не переехал!
А Петер деловито спросил:
- Ты это... головой не ударялся?
- Нет, - сказал я и, наконец, сумел сделать глоток.
Кола оказалась теплой.
Понемногу я пришел в себя, но по-прежнему ничего не понимал. Кроме одного. Я хочу прочь отсюда. Все пережитое и все предстоящее: Геля, мир лишних людей, чудовищный поезд в никуда – все это одна большая ошибка. Это дурной путь, тупиковый, страшный.
- Эй, пацаны, - предложил я, - есть идея. В получасе ходьбы отсюда –грузовой вокзал. Залезем в какой-нибудь товарняк и покатаемся?
Пара мальчишек качает головами, остальные соглашаются.
Мы сядем в поезд – я и мои друзья. В длинный товарный состав. Вскарабкаемся на открытую платформу – и, удобно примостившись между огромными тюками, будем смеяться и болтать. Наверное, некоторые из ребят выскочат на первом же семафоре и побегут домой. А кто-то останется со мной до конца. Или не останется. А мне бежать некуда. Мой дом затерялся где-то далеко – за снежными хребтами, за декабрьской наледью, по ту сторону зеркала.
Я буду ехать долго-долго, сквозь солнечное марево и ночные огни, мимо городов и маленьких деревушек, мимо скромных железнодорожных платформ и больших вокзалов. И пусть этот поезд увезет меня в какую-то другую жизнь.