Ольга Козырева
Фрагменты романа «ДОЛЯ»
Сулак-сюр-Мэр, сентябрь 1983
Врач прибыл минут через двадцать. Для десяти часов вечера это неплохая скорость! К этому времени Пьер уже пришёл в себя.
Николас, небрежно подтолкнув стакан с прозрачной жидкостью, сказал, что теперь можно не волноваться, как, впрочем, и двадцать минут назад.
Зои наклонилась и понюхала содержимое. За три года, что она торчала в этом забытом Богом городишке, пытаясь приручить Пьера, уговорить его уехать с ней в Пенсильванию, она уже привыкла прежде нюхать и осторожно пробовать на язык то, что ей предлагает выпить «дядя Николас». В этот раз вредный старик решил не шутить. Его знаменитая на весь Серебряный берег «можжевеловка». То, что ей сейчас надо.
Зои пододвинула стакан к себе поближе, но взять не решилась. Руки мелко дрожали, и она ненавидела себя за эту слабость. Она, Зои Ван Кэмп, потомок первых голландских переселенцев, всегда уверенных в несокрушимости своего решения и гордившихся отсутствием малейшего проявления эмоций, чуть не разревелась, когда её златоглазый Пьер молча свалился на пол.
Она закричала и бросилась к нему, отбрасывая хлипкий деревянный стул. В первые секунды она решила, что этот ужасный увесистый старик отравил Пьера. Но увидев, как изменился тот в лице и с какой скоростью набирал номер врача, отбросила мысль звонить в полицию.
Мисс Ван Кэмп посмотрела, как доктор хлопочет над её мужчиной. Что-то кудахчет про усталость. Даже в таком состоянии пятидесятилетний Пьер был излишне красив. На его фоне она
выглядела тяжёлой зерноуборочной машиной, на поставках которых семья Ван Кэмп добилась финансового успеха.
В маленькое кафе на набережной набилась куча народу. Почти все местные. Они волновались, теребили её нервы своими сто раз повторяющимися вопросами. И в глазах каждого она видела негодование и просто оскорбительное для неё обвинение.
Зои залпом выпила предложенный Николасом стакан, поперхнулась и чуть не выплюнула обратно. Когда-нибудь у неё случится ожог гортани от этого пойла.
– Надо было пить сразу, как только я поставил самогонку на стол. А сейчас она согрелась, – как бы мимоходом заметил сидящий рядом Николас.
Господи! Укроется что-нибудь от его взгляда? Зои мстительно отметила, что голос старика слегка вибрирует.
Как же она его ненавидела! Это из-за него Пьер Бово не желал уезжать с побережья, уезжать из Сулак-сюр-Мэр.
Городок, в принципе, неплохой, для одного посещения. Можно повеселиться.
...Они завалилась сюда разношёрстной компанией из Бордо, на трёх или четырёх машинах. Зои уж и не помнила, как кого звали. В каком-то баре к их сильно подвыпившей компании из пяти американок подсел невзрачный француз и предложил поехать на фестиваль в этот Сулак. Название показалось им очень смешным. И он так торжественно произносил его! Пока искали машины и выясняли, кто из них самый трезвый, подтянулись ещё какие-то французы.
Что был за фестиваль, Зои тоже теперь не помнила. Да и какая разница! К вечеру все праздники становятся одинаковыми! Сначала было очень весело. Хотя после такого количества выпивки весело было бы везде. Потом им, девушкам-американкам, стало плохо, и французские ребята потащили их с набережной к морю, проветриться. Скорее всего, у них были планы... Да Зои и не возражала бы. Только её так мутило, и при одной мысли о малейших колебательных движениях... По песку все еле ползли. Кто-то начал раздеваться, чтобы купаться нагишом.
Тут-то они и увидели это.
По пляжу на них почти бесшумно надвигались несколько белых парусов. Закат сошёл на нет, но света от огня и фейерверков на набережной хватало, чтобы рассмотреть и восхититься волшебством.
– Песчаные яхты, – произнёс француз, крепко вцепившись в Зоину руку, и, не удержавшись от «павлинства», добавил – Мы можем покататься.
И мисс Ван Кэмп покаталась. Приоритет выбора «экипажа» их спутники галантно предложили девушкам. Зои выбрала самого-самого. В конце концов, её семья древнее, а кошелёк толще, чем у всей компании.
С тех пор она, как привязанная, сидит в этом местечке на краешке французского берега, жутко ревнует летом, жутко тоскует зимой... И ждёт.
Ждёт, когда Пьер Бово оставит свои глупые увлечения песчаным яхтингом и дружбой с древним стариком. А он не торопится. Пьера и Николаса знает в этом городе каждая собака. Их почитают все, даже те, кто не слишком одобряет такой образ жизни. Как же! Герои войны!
– Как вы можете быть героями, французскими партизанами?! – не выдержала девушка в один из скучнейших зимних вечеров, который они в очередной раз проводили в маленьком, похожем на сарай, ресторанчике «Месье Николас». – Тебе, Пьер, было чуть более десяти лет, а Николасу за пятьдесят!
– Мы не были маки, девочка, – сказал тогда старик, кажется, первый раз за всё время он заговорил с ней серьёзно, а не насмешливо. – И мы не были французскими партизанами, потому что мы русские. А русские, если надо, воют все, от ребёнка до старика. Как у нас говорят, «от мала до велика».
– Да что он, ребёнок, мог бы сделать!
– Он каждый день носил подпольщикам еду, сообщения, запасные лампы для передатчика. Однажды тащил целую сумку патронов. Мы думали, что для него это будет неподъёмно, но ничего, допёр. Словом, был связным между городским подпольем и партизанами в лесах.
– Ребёнку немцы ничего не сделали бы, – многозначительно изрекла Зои, – все знают, что это самая чадолюбивая нация.
– Ты ничего не знаешь о концлагерях, девочка? – от ледяного голоса старика она немного испугалась и даже протрезвела, что было неожиданно, по окончании сезона старик поил их исключительно собственной самогонкой.
Она быстро-быстро закивала головой, подтверждая, что знает. Знает! И посмотрела на Пьера. Но тот внимательно разглядывал набегающие высокие буруны сквозь покрытое моросью окно и молчал. Молчал так, будто его не касался ни этот разговор, ни сама Зои Ван Кэмп. Она не обижалась на него, нет.
Она просто тратила своё время и часть своей жизни, чтобы притащить его, на крепком денежном аркане, в свой дом, в Пенсильванию. И хвастаться новым приобретением, пока он совсем не состарится и не выйдет, как говорится, в тираж. Зои втайне очень надеялась, что со временем он не будет так хорош! Ей до боли в висках хотелось увидеть пожелтевшие и выпавшие зубы, редкие волосы и ослабевшие мускулы безупречного месье Бово! А Пьер не тратил на неё ничего, ни минуты своей жизни, ни капли своего внимания.
Заведённая разговором со стариком и «можжевеловкой», она выплеснула всё это ему в лицо, вернее, в затылок. Месье Бово даже не повернул головы во время её выпада. Только лишь она, подзадохнувшись, умолкла, встал. Налил у стойки два стаканчика самогонки. Один водрузил перед ней, другой залпом выпил сам и констатировал:
– Ты говоришь, что мечтаешь меня купить, поиграть и выгнать. Так что же ты хочешь? Какого отношения?
– Да у тебя никакого нет! – заорала Зои, смахивая стакан на пол, в присутствии Пьера она всё время забывала о своей «врождённой пониженной эмоциональности». – Никакого нет! Только одно... одно... – она никак не могла подобрать подходящий эпитет, чтоб звучало побольнее, пообиднее.
– Одно «русское настроение», – закончил за неё старик и усмехнулся. – Знаете что, мисс Ван Кэмп, раз уж всё равно делать нечего, расскажу-ка я вам вкратце, кто мы и что мы. Отчего я никак не помру и не оставлю этот трактир, – он обвёл рукой небольшое помещение, – Пете. А Пьер так и будет на яхтах своих кататься да деньги с туристов брать.
Зои фыркнула: «Тоже мне работа!» – а Пьер улыбнулся очень по-доброму.
Отхлебнув маленький глоточек из своей огромной кружки, в которой всегда был особого состава травяной чай с лимоном, Николас начал:
– Род Пьера и мой род дворянские и идут из самого сердца России, я тверской, а Петя – вятский, как минимум, наполовину.
– «Петя» – это кто? – прервала его Зои.
– «Петя» – это он, – указал Николас на Пьера. – Пьер по-русски «Пётр», а малышей мы зовём – «Петя». Перед Первой мировой войной старшая сестра отца Пьера, Лиззи, уехала с сыном во Францию, вслед за мужем. Он тоже русский, офицер. Воевал, был тяжело ранен и скончался через несколько лет после завершения войны. Вторая сестра отца и, соответственно, вторая тётка Пьера, служила сестрой милосердия, – увидев, что это название ничего не говорит Зои, он пояснил: – Медицинской сестрой в санитарном госпитале. Раненых вывозила. После революции с помощью Красного Креста сумела добраться к родным во Францию.
Отпив ещё глоток своего волшебного чая, он продолжил задушевным голосом:
– Отец Пьера, как многие в то время, а не только такие как я, кадровые военные, ушёл добровольцем на войну. Попал в большую переделку, был сильно контужен, еле жив остался. А спасли ему жизнь один никому не известный старик, Алексеем Петровым назвался, да девушка молоденькая. Сестрой милосердия служила. Француженка Анни Бово, из Лотарингии. Старик этот, видно не просто так объявился, потому как оказался полным тёзкой отца. Род Пьера носит известную в России фамилию Иванов, – Николас не удержался и улыбнулся. – И у них в роду принято имена мальчиков чередовать Пётр – Алексей – Пётр – Алексей и так далее.
Зои кивнула, это было понятно. Очень правильная традиция.
– Только вот что бы твои предки делали, – ехидно поинтересовался старик у Пьера, – если бы несколько мальчиков родилось? Вот путаница была бы!
Пьер засмеялся, этот вопрос обсуждался не в первый раз.
– Так вот, – вернулся к рассказу Николас, – отец Пьера, Алексей Петрович Иванов, получил сильную контузию и находился на грани жизни и смерти. Люди, которые его спасли, закрыли своим телом, погибли. А отцу Алексея Иванова, деду Пьера, кто-то отправил известие, что сын погиб.
– Ерунда какая-то, – уверенно заявила Зои. – Что на войне делали старик и девушка? Воюют солдаты!
– Какая непонятливая оказалась! Так я и рассказываю, что воевали-то солдаты, а старики и женщины их спасали.
– Как спасали?
– Своими телами, своими жизнями спасали!
Пьер, не поворачивая головы от окна – опять он туда уставился! –быстро произнёс что-то резкое, по-русски. Николас посмотрел на него сурово и спросил:
– Ты, может, кушать хочешь, девочка?
Зои помотала головой, нет, она не голодна.
– Так вот. Дед Пьера как узнал, что наследника-то лишился, решил все капиталы перевести во французские банки. И ехать в Париж, к старшей дочери, помогать воспитывать внука. Война к тому времени ещё не закончилась, с немцем не замирились, и путь у него был не близкий. Человек он был немолодой, сердце пошаливало часто. Болело сердце, – уточнил Николас, видя, что американка опять хмурится, не понимая. – Зная, что здоровье у него плохое, Пётр Иванов заранее написал письма родным и инструкцию тому, кто рядом окажется в случае чего. Пояснял, по какому адресу направить письма и как Лизе деньги получить. В общем, не доехал он до Парижа. Скончался, как только пересёк испанскую границу. Хозяин гостиницы, где это произошло, оказался человеком порядочным и выполнил всё в точности.
– Твоей тёте очень повезло, – проговорила Зои, глядя на Пьера.
– Нам всем очень повезло, – отозвался Пьер и улыбнулся.
– К этому времени отец Пьера, Алексей Иванов, пришёл в себя. Мы встретились с ним в одном госпитале, вместе излечивались от ранений, а потом вместе бежали от большевиков на Дон. Не раз друг другу жизнь спасали. Воевали до тех пор, пока не пришлось покинуть нашу Родину, Россию. Добрались сюда, во Францию. Таким образом, в двадцатые годы здесь, в Париже, собралась семья Ивановых, так сказать, в молодом составе. Старшая сестра, Лиза, Яковлева по мужу, с сыном Антоном, Анна Иванова и Алексей Иванов. Ну, и я к ним примкнул на правах друга семьи, так сказать. Муж Лизы к нашему «сбору», к сожалению, уже покинул этот свет. Я сделал предложение Анне. Женщина она необыкновенная, душевной силы небывалой. Не смог я в стороне остаться. Она хоть и старше меня на пару лет и лучше многократно, но не погнушалась. Осчастливила меня своим согласием. Аннушке, – старик произнёс это имя с такой теплотой, что у Зои дрогнуло сердце, и ей стало очень завидно, – очень хотелось на море пожить, но чтоб без суеты. Вот мы это местечко и выбрали. В качестве свадебного подарка Лиззи объявила нам, какой суммой семья Ивановых располагает. Поделить решили на четыре части, включая Антона, кузена Пьера. Пьер-то к тому времени ещё не родился...
Николас назвал сумму, которая приходилась на каждого, и Зои ошарашенно переводила взгляд с него на Пьера и обратно.
– Тогда почему же? Я не понимаю, почему же вы торчите здесь? С такими капиталами можно столько дел запустить, увеличить их многократно!
– Я же говорил тебе, дядя Николай, – нахмурился Пьер, – ты зря мечешь бисер перед свиньями. Она не поймёт.
Мисс Ван Кэмп оставила без внимания сравнение со свиньёй. Она действительно не понимала, какого чёрта они здесь сидят? В её голове уже выстраивались проекты...
– А почему Пьер – Бово, если он Иванов? – вдруг спросила она.
– Немного осталось, – обратился хозяин ресторана к Пьеру и, посмотрев на девушку, пояснил: – Сейчас всё понятно будет. Мы с Анной уехали сюда, завели вот этот ресторан. Лиза с Антоном остались в Париже, мальчику надо было учиться. А Алексей отправился в Лотарингию на поиски семьи Бово. Дело это оказалось непростым, фамилия уж больно широкое хождение имеет. И аристократы её носят, и простые крестьяне. Пришлось детектива нанимать. А как семья нашлась, он лично и представился.
– Зачем?
– Что зачем? – вопросительно посмотрел на Зои старик.
– Зачем он лично поехал?
– Поблагодарить, поклониться, так сказать.
– Но достаточно же было отправить чек с приличной суммой или пенсию назначить!
Николас поперхнулся чаем от неожиданности и только покачал головой.
– Прекращай всё это, дядя Николай, – сказал Пьер по-русски.
Зои фразу никто не перевёл, но она поняла, что трещинка между ней и Пьером растёт в геометрической прогрессии.
– В той семье, у Бово, ещё одна дочка подрастала, и Алексей пообещал ей жениться. Вот благодаря этому «сговору» в тридцать третьем году он и родился, – Николас ткнул пальцем в сторону Пьера. – А Алексей пообещал Бово-старшему, что если родится мальчик, то будет носить двойную фамилию Иванов-Бово. Во всех бумагах он так и числится, а здесь для краткости французский вариант в ходу. Алексей, отец Пьера, погиб во Вторую мировую. Они с Антоном как раз и были настоящие «маки». После войны наш Антон занялся финансами семьи, и у него это хорошо получается, мы почти не вмешиваемся. Нам с Аней бог детей не дал, слежу вот за парнишкой, Пьером, чтоб не чудил сильно. Наша «тётя Лиза» до сих пор в Париже проживает, филантропствует. А мы вот здесь...
Кто-то сильно толкнул её, и Зои очнулась от раздумий, как ото сна. Николас, грузно поднявшись, торопился к тому месту, где устроили Пьера. Доктор вовсю махал рукой. Зои тоже вскочила, но от внезапного испуга или от долгого сидения у неё ноги будто отнялись. Медленно, через силу, она подошла к трём мужчинам.
– Ты нас испугал, кадет! – услышала она постоянное прозвище Пьера. Николас очень часто его так называл.
– Доктор, давайте его уже поднимем и в дом проводим, да я народ разгоню. А то второй час ночи на дворе, – предложил хозяин ресторанчика.
Доктор согласно закивал.
– Петя, – позвал Николас, помогая ему привстать. – Зои тут.
Пьер повернул свою голову в сторону девушки и улыбнулся.
– Я теперь не один, Зои, – радостно проговорил он, прижимая руку к сердцу.
Зои молча смотрела на него. Как это прикажете понимать?
Петроград, март 1917
Плотно запахнувшись в выданную в лазарете шинель, Алексей с тротуара напротив парадной своего дома рассматривал тёмные окна квартиры на втором этаже. Ведянин стоял рядом, тяжело опираясь на трость.
Шинель Иванову выдали отменную, зимнюю, тёплую. На пару размеров больше, но в неё хорошо было завернуться.
– Бери, бери, – уговаривал его кадетский приятель Николаша, – нечего воображать. На парад нам с тобой ещё рано, можно и без шика выглядеть.
Сам Николаша облачился в шинель, плотно облегавшую торс, но вид всё же имел не настоящий, какой положен гвардейцу.
– Ничего, горевать по этому поводу пока не будем, – приговаривал Николаша, разглядывая себя в зеркале парадной лестницы здания Первой гимназии. – Вот через пару-тройку недель откормимся, отойдём от лазаретного режима и закажем себе у портного обмундирование по высшему разряду. Не переживай, Лёшка!
Алексей совсем по этому поводу не переживал. Более всего его волновало, не испугает ли своим видом родных. Николай же с радостью воспринял разрешение вырваться из стен гимназии, где размещался офицерский госпиталь, в жизнь. Тем более, что жизнь стала совсем новой.
Непосредственно февральские события этого года они пропустили. Из окон можно было увидеть только часть улицы и разрозненный группки. Кто-то с оружием, кто-то размахивал руками и, видимо, пел. Из-за толстых рам слов не было слышно, но звуки стрельбы иногда доносились и очень нервировали. Младший медицинский персонал ходил в приподнятом настроении, с горящими глазами. Говорили о свержении императора и передаче всей власти Временному правительству.Некоторые, наиболее экспрессивные, прикрепили на левой стороне форменной одежды красные бантики.
Главный врач потребовал «это безобразие» снять, заниматься своими профессиональными обязанностями. Запретил в стенах лазарета газеты и прокламации.
– Менять больному повязку и выносить судно придётся при любой власти! – сурово отчитал он наиболее ретивых «революционеров». – И если вы приняли на себя обязанности врачевателя, будьте любезны служить, а не заниматься чёрт знает чем!
Некоторые, конечно, устыдились. Но были и те, в основном призванные из интеллигентов и мещан, кто выносить судно хотел, как раз, менее всего. «Вы не имеете права нас заставлять и требовать подчинения! – выкрикивали они. – Мы свободные люди и не собираемся терпеть!»
– Не собираетесь терпеть? – сурово уточнил доктор. – Тогда вон! Вон из этих стен, убирайтесь на свободу! Только лычки с себя сорвите и катитесь! В окопы! Может, этой своей «свободой» всех немцев переполошите, и они сбегут!
Через пару дней жизнь в лазарете вернулась в прежнее русло, никто не ушёл. Поток раненых всё увеличивался, а выписывали единицы. Слишком тяжело и долго шло заживление. Урезали питание. Постановка на довольствие волокитилась и проводилась с большим опозданием. Да и продукты поступали все с увеличивающимися перерывами, а кормить вновь прибывшего раненого необходимо сегодня!Решение о выписке тех, кто уже мог передвигаться самостоятельно и проживал в Петрограде, далось главному врачу нелегко. Но обстоятельства того требовали. Командование не возражало. «А что ему возражать, – негодовал главный врач, собрав персонал для определения новой задачи, – ответственность-то на нас ложится. Даже бланки отчётности поторопились прислать!»
В течение двух дней составили первые списки, в число «выпускников» попал и Алексей.
– Ранения ваши тяжёлые, руке нормальная подвижность пока так и не вернулась, – вздыхал его лечащий врач, объявляя Алексею о возможности немедленной выписки, – но надеюсь, что это дело времени. Вы ещё молодой человек, всё восстановится. Сколько вам лет?
– В сентябре исполнился двадцать один.
– Боже мой! – доктор покачал головой. – Кто из родных сейчас в городе?
– Отец и, может быть, сестра. Она закончила курсы, служила сестрой милосердия в санитарном поезде.
– Хорошая медицинская сестра? – быстро поинтересовался доктор.
– Наверное, она очень ответственная.
–Пусть к нам просится, у нас такой дефицит в квалифицированных медсёстрах! У вашей семьи есть постоянный доктор?
Алексей назвал и добавил:
– Иван Яковлевич наблюдает отца, больное сердце.
– О сердце я тоже хотел вас предупредить. В вашем возрасте вроде бы беспокоиться не до;лжно. Но на протяжении всего пути от передовой в госпиталь вам кололи морфий. По крайней мере, это утверждала француженка, что сопровождала вас.
– Француженка? Неужели Анни?
– Не могу сказать, лично не знаком, но говорили, что очень настырная девица.
Алексей улыбнулся.
– А куда она потом девалась? Она здесь, в госпитале?
– Не знаю, первую неделю навещала вас, просилась остаться, но оставить мы у себя не могли, сами понимаете – война, а она иностранка. К тому же у неё был такой странный акцент, мы с трудом понимали. Никто не стал рисковать... В какой-то степени уколы морфия спасли вас от болевого шока, – продолжил доктор, меняя тему, – Хотя крови много потеряли, и если бы не очень профессиональная перевязка и первая операция, которую вам сделали в прифронтовом госпитале, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Но на сердце морфий сказался.Тем более наследственность ваша. Так что, дорогой мой, в действующую армию я вам теперь не советую.
– Как же так, доктор!
– Но более всего меня беспокоит ваша контузия. При нормальном течении за полтора или два месяца она должна была сойти на нет, но не в вашем случае. Может быть, у вас было не одно сотрясение, а несколько? Вы не припомните?
Алексей тихонько, чтобы не спровоцировать приступ тошноты и головной боли, отрицательно покачал головой. Единственное, что он помнил ясно, когда стоял на бровке окопа – яркий свет и стрёкот пулемётов и взрывы.
– Тогда, дорогой мой, вам надо обследоваться у специалиста в неврологии. Я постараюсь узнать, есть ли кто сейчас в Петербурге. А ваш, семейный, доктор может разбираться в этом вопросе?
– Не знаю, у нас раньше таких проблем не было. У папы крепкая нервная система, вот только сердце, а я всегда был здоров. Нас в Первом кадетском, – Алексей махнул рукой за стены, – хорошо закаляли, мы совсем не болели.
– Ну, даст бог, даст бог... Вы завтра же и оформляйтесь на выписку.
Помещение канцелярии располагалось в подвальной части, в небольшой каморке, где раньше хранили тюки с грязным бельём. Спускаясь по лестнице чёрного хода, подпоручик Иванов понял, насколько переоценил свои силы. Ноги дрожали так, что казалось, будто лестница ходит ходуном. Видел он плоховато, голова кружилась, и сердце стучало как ненормальное. Напевая под нос бравурный марш, он упорно полз вниз, стараясь не думать о том, каким будет подъём. В холодном поту, почти ничего не видя , он ввалился в приоткрытую дверь и на кого-то упал.
– Эй, полегче, полегче, – голос показался знакомым. – Лёшка! Да это же Лёшка!
Кто-то тёплый, пахнущий выстиранным в щёлоке бельём и табаком, нежно прижимал к себе, не давая упасть.
– Вот, полюбуйтесь! Это мой кадетский друг и соратник, Алексей Иванов! Он питерский, вот под его батюшки присмотром я и буду квартировать! – гудел над ухом легко узнаваемый бас. – Вот вы посмотрите, до чего вы человека залечили – от радости в обморок падает! Лёшка, не позорь кадетов, давай, открывай глаза! Узнаешь меня?
«Лёшка, не позорь кадетов, открывай глаза!» Так сказать мог только один человек – свидетель его пробуждения после первой в жизни попойки, Николаша. Николай Ведянин, сероглазый белобрысый богатырь. Он закончил кадетский корпус на два курса раньше,остался служить в Петербурге и связи ни с выпускниками, ни с «молодой порослью» не терял. Квартировал в доме на Офицерской, и на его кровати, будучи уже студентом Технологического, Иванов частенько ночевал. Алексей открыл глаза и, еле сдерживая слёзы радости, крепко обнял приятеля здоровой рукой.
Чувствовалось, что Ведянин похудел. Сейчас он более всего походил на весеннего медведя, большого, но костлявого. Но размах плеч, кураж и громовой бас остались неизменными. Николаша был из тверских потомственных дворян и упрям чрезмерно.
– Господин штабс-капитан, вас в списках нет! Выписывают только тех, кто подтверждённо имеет родственников в городе или полностью выздоровел. Вы ни к одной из категорий не относитесь, и я не могу...
– Вы что такое говорите, драгоценный мой? Меня по категориям раскладывать? – Ведянин с удивлением уставился на фельдшера, очень пожилого человека с явной одышкой и скрюченными в суставах пальцами.
Алексей , всё ещё крепко обнимая Николая, предложил:
– Вы присядьте, пожалуйста, господин фельдшер. Мы с господином Ведяниным немного поговорим и вернёмся к вашим бумагам, – и слегка отстранившись от приятеля, спросил: – Николаша, ты что, уже штабс-капитан?
– А как же, – гордо подбоченясь и с насмешливым видом заявил приятель. – Мы в гвардии быстро чины получаем, не то что вы, гражданские! Тебя призвали?
– Нет, я добровольцем, подпоручик Тихвинского полка.
– Молодец, настоящий кадет, – Николаша хлопнул Алексея по плечу, отчего у того вновь помутилось в глазах, и он стал заваливаться на стол.
– Слушай, фельдшер, тут есть ещё хоть один стул? – прозвучало откуда-то издалека. – Тащи давай, я ведь тоже пока не форме, долго его не удержу.
Через несколько мгновений дурнота почти прошла. Иванов понял, что сидит на табурете, и над ним с тревогой в глазах склонились Николаша и фельдшер.
– Что ж ты, друг любезный, не предупредил, что тебя по плечам хлопать нельзя? Тебя по обоим нельзя или только по левому?
– Только по левому, – скривил губы в улыбке Иванов, – ничего, скоро пройдёт. Я долго был без сознания?
– Да нет, не волнуйся, одно мгновение. У тебя ещё и контузия?
Не ожидая ответа Алексея, свирепо уставился на фельдшера и спросил:
– Вот он еле стоит на ногах, но в списки попал, а я, бравый, не в списке? – Николаша присел на край стола, и Алексей увидел рядом с ним щёгольскую трость с набалдашником из серебра в виде головы орла.
Фельдшер, зажавшись в своём уголке за столом, храбро кивнул.
– Вы с ума, что ли, все посходили? Ветер революции последние мозги выдул?
– Господин штабс-капитан, но не я же списки составлял, я только приказу следую. А про Революцию – это слово фельдшер произнёс чуть с придыханием, как имя любимой, – вы не смеете...
– Я все смею! – взревел Ведянин и не терпящим возражения тоном приказал: – Откройте дело подпоручика Иванова!
Порывшись в стопке бумаг, фельдшер вытащил тонкую папку и открыл её.
– Читайте!
– «Подпоручик Иванов Тихвинского полка выбыл 23 сентября 1916 года в результате тяжёлого ранения, перебиты ключица, множественные рваные раны левой части тела, два сломанных ребра (предположительно), тяжёлая контузия, кровопотеря, несовместимая с жизнью, без сознания...»
Алексей мысленно дал себе слово, что каждый день будет молиться за мадмуазель Анни Бово.
– Так мы с тобой почти в одно время залетели? Значит, всех здорово потрепали, – с горечью произнёс Николаша.
Фельдшер продолжал бубнить, перечисляя ранения...
– Нам ваша медицинская бюрократия ни к чему! – остановил Ведянин дальнейшее чтение. – Что доктор написал?
– Откомандировать по месту проживания для дальнейшего амбулаторного наблюдения, с сохранением медицинского контроля со стороны лечащего врача госпиталя, – робко взглянув на штабс-капитана, фельдшер закончил: – Через месяц явиться для медицинского освидетельствования.
– Ты понимаешь, драгоценный мой, что в таком виде подпоручик Иванов не дотянет до своего места проживания?
Фельдшер кивнул.
– Лазарет выделяет ему сопровождающего?
Фельдшер отрицательно помотал головой.
– И что из этого следует? – тем временем вопрошал Ведянин и сам же ответил: – Из этого следует, что из-за вашей бюрократии мы можем потерять боевую единицу и не выполнить приказ! – трагическим театральным голосом произнёс Николаша. – Вы этого хотите?
Перепуганный фельдшер вновь отрицательно помотал головой.
– Тогда приказываю внести в дело подпоручика приписку. Диктую: «Подпоручик Иванов командируется к месту проживания совместно с Ведяниным Николаем Михайловичем, штабс-капитаном...» Оставьте место, спишите с моего дела все регалии. Далее пишите: «С прохождением амбулаторного лечения у доктора»… Как там его? Спишите из дела, я подожду.
Фельдшер торопливо пошелестел двумя листиками и добросовестно переписал фамилию и инициалы домашнего доктора семьи Ивановых.
Николаша внимательно наблюдал, как тот пишет, и, не дав передохнуть и очухаться, продолжил:
– Далее пишите: «Явиться для медицинского освидетельствования к лечащему доктору по истечении месяца». Вот и отлично. Печать не забудьте приложить. Да, и в моё дело впишите то же самое, что, мол, командирован на домашнее долечивание в семью подпоручика Иванова по адресу, ну и так далее...
– А у меня нет вашего дела, – прошептал ошеломлённый фельдшер.
– Так это сейчас нет. Через день – два к вам дело-то моё, глядишь, и поступит. Вы пока ивановское дело в архив не сдавайте, а в отдельный ящичек положите. Есть у вас ящичек в столе? – Ведянин вопросительно посмотрел на фельдшера, тот кивнул и продемонстрировал ящичек, слегка его выдвинув. – Ну вот и отлично! А как моё дело вам пришлют, так вы разом всё и дооформите. И вам радость – никакой волынки!
Фельдшер радостно заулыбался, предвкушая, что через несколько минут избавится, наконец-то, от этого подавляющего человека...
– Лёшка, ты-то что молчишь? Ты рад или не рад, что мы вместе долечиваться будем?
– Николаша, мне тебя сам Бог послал!
– Вот и славно! Что у нас дальше? Где обмундирование получить?
Не помня себя от счастья, фельдшер указал рукой вправо.
Следующее утро и большая часть дня ушли на получение предписания, справок и сухого пайка на три дня. «Зачем всё это?» недоумевал Алексей. Ему пояснили – паёк на то время, пока будет оформляться и становиться на довольствие в петроградской комендатуре. Там же по справкам получит и причитающееся денежное содержание за несколько месяцев и за ранение.
– Ха! – возрадовался Николаша, запихивая в вещмешки по две пары выданного исподнего белья, консервы и сухари. – И гульнём же мы с тобой, Иванов!
Алексей тем временем пытался одной рукой натянуть сапог,получалось у него плохо. От усилия и боли перед глазами сияли разноцветные круги.
Ведянин, закончив завязывать второй мешок, посмотрел на мучения друга и принялся обувать и одевать его.
– Сейчас закончим твой туалет и рванём! Через месяц на комиссию, а там и обратно в полк, всё потратить не успеем!
Вышли в начале третьего, обедать не остались.
«Больничный обед? Ну уж, уволь! У нас сегодня праздничный ужин в ресторане! Нагуливай аппетит, Лёшка!»
До дома на Гороховой они добирались больше двух часов по улицам в грязном слякотном снеге. Благо, что без наледи, видно, мороза не было несколько дней. Пролётку достать не удалось. Штабс-капитан в приказном порядке отправил было младшего фельдшера, околачивающегося с папироской во дворе, на поиски какого-нибудь транспорта, но тот, ухмыльнувшись, рапортовал:
– Никак нет, ваше благородие, не достать! На них революционеры изволят разъезжать! Почитай, вторую неделю с транспортом в городе беда! Вот ежели только от нас бельё повезут, могут и вас подбросить! Только когда именно, не скажу, не знаю-с!
И они пошли пешком.
Ведянин, взвалив на плечи оба вещмешка, тяжело опираясь на трость, почти тащил Алексея, поддерживая под правый локоть. Первые шагов сто подпоручик почти ничего не видел. Голова кружилась от свежего сырого воздуха, бесконечной резкой боли в плече и руке. Алексей еле переставлял ноги, презирая себя за немощь.
– Николаша! – взмолился Алексей на первом же перекрёстке, на Звенигородской. – Можно я здесь на уголочке останусь?
– Я тебе останусь! – сурово отчитывал его штабс-капитан, он был бледен и напряжён, хромал всё сильнее. – Я на постой у тебя определён. Твой папаша меня на порог без тебя не пустит! Он же меня в лицо не знает! Так что иди, Лёшка, иди, раз, два, раз, два!
Так они и «маршировали». Николаша не разрешал долго отдыхать, но останавливаться им всё же приходилось.
По улицам в разных направлениях бодрым шагом передвигались странные группы людей. С восторженным глуповатым выражением на лицах они пели что-то бравурное, кричали: «Да здравствует!..» Что за странные шествия? Нет императора – и сразу бардак?
На одном из перекрёстков мимо них пронеслись пролётки, до отказа забитые вульгарного вида девицами и пьяными мужиками в богатых шубах, но с нацепленными красными бантиками. Они тоже орали, но орали «Долой!» и размахивали початыми бутылками шампанского.
– Что это, господин штабс-капитан? – переводя дыхание, спрашивал Иванов. – Мы попали в другое царство-государство?
– Не знаю, господин подпоручик, не знаю. Надеюсь, что это всё, – Ведянин повёл головой, – нам кажется. Последствие наших контузий...
Им несколько раз попадались навстречу солдаты, с оружием и без, большинство, как положено, отдавали честь. Один солдатик, правда, зло взглянул, сплюнул и перешёл на другую сторону улицы.
– Вот скотина, – проговорил Ведянин, – пользуется тем, что у меня сил нет ему в морду хамскую вмазать. Поди из агитаторов-дезертиров... У вас были в полку агитаторы?
Он остановился, давая Алексею и себе немного отдышаться.
– Нет, у нас не было, – прохрипел Алексей, – наш полк им был не нужен. Почти все ополченцы-добровольцы, и мы окопы рыли вдоль побережья, на самом краю земли.
– Долго копали?
– Почти год...
– Зачем?
– А кто ж знает, приказ такой был. Окопы и укрепления чудесные были, как в учебнике. Мы всё десант немецкий ждали.
– Дождались?
– Нет, там море слишком мелкое, ни одно судно крупнотоннажное не подойдёт. А у вас агитаторы или дезертиры были?
– В гвардии? С ума сошёл? Ну, отдышался?
К дому они подошли уже в сумерках. Здесь, несмотря на близость Зимнего дворца и Невского, было безлюдно. Позже, из газет, они узнали, что в этот день возле Таврического дворца, где расположилось Временное правительство, собралась многотысячная манифестация с очередным требованием гражданских прав и свобод и всеобщего избирательного права. Вся активная и любопытствующая публика была там.
На улице быстро темнело. Алексей смотрел на окна своей квартиры и не понимал, почему в них не горит свет? Где отец? Где Любаша?
– Ну? – спросил Николаша. – Что ты ждёшь? Давай двигай, а то рухнешь сейчас!
– В окнах света нет!
– Ну и что? Ты темноты, что ли, боишься? У тебя ключи-то есть?
– Откуда? Зачем мне в окопах ключи от питерской квартиры?
– Ладно, что-нибудь придумаем! Есть у вас тут привратник какой?
– Демьян. Пьян, как всегда, скорее всего. Но я знаю, где может быть запасной ключ припрятан. Мы с Аней договорились на всякий случай, мало ли когда кто приедет.
– Тогда что ж ты мне голову морочишь? Приказываю, подпоручик, приступить к штурму лестницы.
В квартире стоял дух оставленного жилья, затхлый и сырой, типичный для этого города. Возле отцовского кабинета по-прежнему размещался табурет, на котором когда-то сиживала горничная Любаша. Алексей грузно опустился на него и закрыл глаза. Ведянин скинул на пол вещмешки и заковылял, осматривая квартиру.
Через некоторое время он вернулся и легонько похлопал Иванова по щеке.
– Ты живой?
Алексей открыл глаза и с тоской спросил:
– Почему никого нет?
– Может, отец твой не удержался и к революционерам примкнул?
– Что ты несёшь?! Он убеждённый монархист, – возмутился Алексей.
– А, ну тогда какое-то объяснение со временем найдётся. Какая, значит, у нас с тобой диспозиция, господин подпоручик. Самая жилая комната – кабинет. Там в камине дрова даже кто-то сложил. На столе две бутылки неплохого коньяка, не начатые, между прочим. Одежда, бельё, ложки-вилки и прочая бытовая дребедень вся в наличии. Водопровод работает и канализация – просто счастье! На кухне даже запасы круп, сахара и чая имеются, свечи. Хорошая кухарка у вас была, невороватая. Нам надо как-то кровать из соседней комнаты в кабинет перетащить, одеяла с подушками, просушить их немного... Ты сам встать-то сможешь?
Алексей встал, опираясь на стену, и одной рукой подхватил вещмешок.
– Орёл! – кивнул Николаша, и они потащились обустраиваться.
Пока Николаша, проклиная всех, кто делает и покупает такие тяжёлые кровати, заталкивал одну из них из соседней спальни в кабинет, Алексей перетаскивал из буфетной рюмки, тарелки, приборы. Волок за собой по полу одеяла и подушки. Справился с растопкой камина.
На ужин решили обойтись двумя банками мясных консервов, сухарями, сладким чаем, по-окопному, так сказать. Ведянин устроил Алексея на подушках в кровати, сам поместился рядом на диване. Огонь в камине весело трещал, создавая настроение и изгоняя сырость. После простой и сытной еды (не надоевшая каша, и слава Богу!) и рюмки коньяка (на здоровье!) они расслабились и повеселели. Алексей только недоумевал – куда же подевался отец?
– Не волнуйся, Лёшка, – увещевал Николай, наполняя рюмки во второй раз, – завтра найдём твоего Демьяна и всё узнаем.
– Нам же доктор запретил пить вино, – Алексей кивнул на рюмки.
– А мы и не вино пьём! Это же целебный нектар!
Штабс-капитана развезло после третьей рюмки. Облокотившись на стол, так, чтобы быть к Алексею как можно ближе, он почти рыдал:
– Ты понимаешь! Из гвардейцев сделать пехоту! Объединили разные полки чёрт-те как! Сто тысяч нижних чинов и три с лишним тысячи офицеров! Ты понимаешь, подпоручик, самых лучших офицеров! И куда? На Юго-Западный фронт! Мы ж с тобой были почти рядом. Ты помнишь, что было в июле под Ковелем? «Нанести фланговый удар по группировке неприятеля», – пьяным голосом Николаша попытался изобразить кого-то из штабных. – Взять Ковель стремительным ударом, но момент, как видите, упущен. Неприятель перегруппировался! Но приказ никто не отменял. Какая же сволочь этот Брусилов! Гвардейцев просто расстреляли! Ты не хуже меня знаешь, что такое с марша форсировать незнакомую реку и по неразведанной местности ломануться через Кухарский лес на Ковель! Мы просто обалдели, когда увидели наше поле атаки, – ровная открытая, как ладонь, полоса и болото до самого города! Идти с юга на Ковель было нельзя! Преступно! И ты думаешь, что в Ставке и штабе фронта об этом не знали?
Алексей заверил, что не думает.
– Вот и я не думаю, – пригорюнился Ведянин. – И, тем не менее, приказ никто не отменил. Через болото, да в штыковую и рукопашную! От моего полка осталась только треть, а офицеры почти все полегли. Под сплошным артиллерийским огнём, цепью... Всё болото – одна братская могила. Их даже никто не похоронил по-человечески. Давай помянем их!
Подпоручик не представлял себе, как облегчить горе Николаши. Его полк уничтожали точно так же, с той лишь разницей, что цепью они шли не так красиво, как это делают гвардейцы.
– Мы, Лёшка, живы с тобой по чистой случайности. Мы ещё после июльского прорыва должны были в земле лежать, и на наших костях вот эта гниль, что в пролётках тут разъезжает, плясала бы...
Алексей привстал и сам разлил коньяк по рюмкам. Он не знал, как ещё можно помочь старому приятелю. Надо было что-то сказать, но что? У самого душа разрывалась на части!
– А в сентябре мы опять пошли на этот Ковель! В одном только Первом гвардейском корпусе четыре с половиной тысячи человек потеряли! Тут уж и меня достало. И только когда от гвардии ничего не осталось, Ставка приказала перейти к позиционным действиям. Нас просто истребили, Лёшка, просто истребили. Я не знаю, куда и к кому я буду возвращаться...
Ведянин затих, уронив голову на руки, плечи его вздрагивали.
Алексей встал, медленно подошёл к другу и, напрягшись, помогая себе раненой левой рукой, сцепив зубы, чтобы не застонать, повалил Николашу на диван. Подсунул под голову подушку, поднял ноги. Стянул с него один сапог, на второй запала уже не хватило. Постоял, пережидая дурноту. Укрыл Николашу одеялом и лёг сам.
Ключицу, плечо и руку просто раздирало на части. Так и не найдя удобного положения, Алексей встал и потащился по коридору в уборную. Ведянин оказался прав, всё работало вполне исправно. Только опять, как и год назад, не было горячей воды. Он забрел на кухню – холодно. Заглянул в комнаты сестёр, чисто и пусто, явно давно никто не бывал в них. Открыл дверь в свою, вошёл. На узкой кровати за ширмой его ждал объёмный пакет, на котором крупными печатными буквами было написано: «АЛЁШЕ». В его комнату Николаша, видно, просто заглянул, не входил, иначе пакет обнаружился бы раньше.
Он забрал пакет и поплёлся обратно в кабинет. Николаша тихо спал, укрывшись с головой, изредка вздрагивая. Кое-как завернувшись в одеяло, Алексей устроился на подушке возле камина, вскрыл пакет. Из него вывалились два письма, две телеграммы и три открытки с видами Парижа. Самое толстое письмо было от Ани.
Он развернул его и начал читать.
«Дорогой брат, мы получили телеграмму из прифронтового госпиталя твоего полка. Нам сообщили, что ты был доставлен с поля боя в бессознательном состоянии, с ранениями, исключающими возможность жизни. Телеграмму принесли домой, на квартиру. И вскрыл её папа...»
Алексей с ужасом представил, что стало с его отцом, когда он прочитал текст телеграммы.
«...Любаша молодец! Она не испугалась и сначала телефонировала доктору, потом мне. Я приехала в карете скорой помощи, чуть позже подоспел Иван Яковлевич. Сделал всё необходимое, чтобы папа остался жив. Хотя всё плакал, просил его отпустить, нервный срыв. Иван Яковлевич спал рядом с отцом в кабинете. Я чувствую, что ты живой, раз тебя продолжали везти в тыл, а не похоронили где-нибудь на маленькой проходной станции. Пытаюсь найти тебя по госпиталям. Но в этом революционном хаосе бумаги пропадают сами по себе...
В конце января мы получили сразу три открытки из Парижа. Две от Лизы и одну от Антоши. Их привезли с оказией совершенно чужие люди, через несколько границ. Я вложила их в пакет. Я верю, я знаю, что рано или поздно, но ты объявишься дома и прочтёшь. Наш доблестный зять застрял где-то на Сомме, и Лиза почти без средств.
Эти известия всколыхнули папу. На следующий же день мы отправились в банк, и папа разделил наш общий счёт. Основную часть денег мы отправили Лизе. Думаю, как-нибудь проживём, мы же с тобой ещё и жалование получаем!
При помощи князя Ольденберга (я теперь служу в его санитарном поезде) мы постараемся передать весточку Лизе.
Иван Яковлевич, почувствовав у папы улучшения, предложил сменить обстановку и дозимовать в Крыму. Там совсем другой климат, легче дышать, можно избежать приступов. Уговаривать папу не пришлось. Он очень апатичен, вялый. Поездка в банк исчерпала все его силы.
Они уехали десятого февраля втроём – папа, Иван Яковлевич и Любаша. Должны остановиться либо в Ялте, либо в Судаке. Пришлют телеграмму с адресом.
Мне не хочется оставаться одной в такой холодной большой квартире. Я пока поживу у подруги, возле Балтийского вокзала, так ближе до службы.
Твои сослуживцы прислали письмо и телеграмму на твоё имя. Теперь я уверена, что ты жив, и буду молиться за тебя и за Анну Бово!
Пожалуйста, объявись и дай знать о себе!
Я люблю тебя и верю в тебя!
Анна».
Алексей схватил телеграммы, в надежде узнать адрес отца и немедленно сообщить ему, что он, его сын, жив и здоров. Алексей ни секунды не сомневался, что после такого ранения он сможет получить отпуск и поедет навестить отца. Но крымской телеграммы не было. Одна из них была та самая, о его ранениях, вторая подполковником Марковым. Пришла пятнадцатого февраля, видимо, в ответ на оповещение госпиталя о месте пребывания подпоручика. Очень лаконичная: «Рад за вас. Приказываю находиться в Петрограде до полного выздоровления». Алексей ничего не понял. Что это означает? Полк расформировали? В полной растерянности Алексей рассмотрел открытки. Почерк у племянника был округлый и очень старательный. Как и его мать, Лиза, он обращался ко всем троим – дедушке, тёте Анне и дяде Алексу. От этого «дяди Алекса» Алексею стало очень тепло. И он какое-то время просидел, не шелохнувшись, прижав открытки к груди.
Последнее письмо, судя по штемпелю, пришло на два дня позже телеграммы Маркова, но, к счастью, ещё застало Анну здесь, на квартире. Почерк оказался не знаком. Внизу две подписи: подпоручик Улыбкин, подпоручик Юрьев. «Живые», обрадовался Алексей, и «в чинах».
В письме кратко перечислялось, кто остался в живых или легко ранен после бойни в ночь на двадцать второе сентября. Но особый рассказ был о его чудесном спасении. Господа подпоручики в красках живописали, с каким упрямством мадмуазель Анни Бово заставляла врачей осматривать его, искалеченного и полумёртвого, вперёд остальных раненых. Сопровождала вплоть до санитарного поезда и, кажется, даже туда просочилась. И раз из госпиталя пришёл запрос о переводе довольствия на господина подпоручика Иванова Алексея Петровича, «...значит, она Вас все же довезла, и дело пошло на лад. А ночную атаку перенесли на двенадцать часов следующего дня. Противник, естественно, не просто догадался, но был уверен в атаке и не оплошал. Восемьдесят процентов личного состава убитыми и ранеными. Офицеры почти все, за исключением штабных. Йогансен тяжело ранен и вряд ли вернётся в строй. Полк направлен на переформирование...»