МАРТА, 7-ГО ДНЯ 1917 ГОДА
(Продолжение)
ИЗ ДНЕВНИКОВ ПОЭТЕССЫ И ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ЗИНАИДЫ ГИППИУС:
«7 марта, вторник
Мороз 11° сегодня. Исключительная зима. Ни одной оттепели не было.
Положение то же. Или разве подчеркнуто то же. Сов. раб. и с. издают приказы, их только и слушаются.
В Кронштадте и Гельсингфорсе убито до 200 офицеров. Гучков прямо приписывает это Приказу № 1. Адмирал Непенин телеграфировал: «Балтийский флот как боевая единица не существует. Пришлите комиссаров».
Поехали депутаты. Когда они выходили с вокзала, а Непенин шел к ним навстречу, – ему всадили в спину нож.
Здесь, между «двумя берегами», правительственным и «советским», нет не только координации действий (разве для далекого и грубого взора), но почти нет контакта.
Интеллигенция силой вещей оказалась на этом берегу, т. е. на правительственном, кроме нескольких: 1) фанатиков, 2) тщеславцев, 3) бессознательных, 4) природно-ограниченных. В данный момент и все эти разновидности уже не владеют толпой, а она ими владеет. Да, Россией уже правит «митинг» со своей митинговой психологией, а вовсе не серое, честное, культурное и бессильное (a-революционное) Временное правительство. Пока, впрочем, не Россией, а лишь Петербургом правит; но Россия – неизвестность.
Контакта с вооруженным митингом у нас, интеллигентов правительственной стороны, очень мало и через отдельных интеллигентов-выходцев, ибо они очень охраняют «тот берег».
Есть еще средняя часть, безвластная абсолютно: распыленные эсеры, например. Они «туда» лишь вхожи. Большинство из них просто в ужасе, как Иванов-Разумник и Мстиславский.
Но такое отсутствие контакта – преступная вещь. Сегодня нам в панике звонил Макаров: дайте знать в Думу, чтоб от Сов. раб. д. послали делегатов в Ораниенбаум, на автомобиле: солдаты громят тамошний дворец и никого не слушают.
Любопытно, что П.М.Макаров теперь правительственное лицо: Керенский сделал его комиссаром по охране дворцов (Н.Н.Львов ушел, не желая проводить коренной реформы в ведомстве Двора; что, мол, за революция, лучше просто «беречь гнездо». Хорош. На его место хотят Урусова или Головина Ф.А.). Но хорош и «правительственный» Макаров. Звонит, для контакта с Советом, – нам! Уж, кажется, ни в какой мере не «официальны». Мы бросились к М-х-у, сообщились с Думой через какую-то «комнату» и Тихонова; потом, вечером, Тихонов зашел к нам в переднюю (видела его мельком) сказать, что все было исполнено.
Керенский ездил на днях в Зимний дворец. Взошел на ступени трона (только на ступени!) и объявил всей челяди, что «дворец отныне национальная собственность», благодарил за его сохранность в эти дни. Сделал все это с большим достоинством. Лакеи боялись издевок, угроз; услыхав милостивую благодарность, – толпой бросились Керенского провожать, преданно кланяясь.
Керенский – сейчас единственный ни на одном из «двух берегов», а там, где быть надлежит: с русской революцией. Единственный. Один. Но это страшно, что один. Он гениальный интуит, однако не «всеобъемлющая» личность: одному же вообще никому сейчас быть нельзя. А что на верной точке сейчас только один – прямо страшно.
Или будут многие и все больше, – или и Керенский сковырнется.
Роль и поведение Горького – совершенно фатальны. Да, это милый, нежный готтентот, которому подарили бусы и цилиндр. И все «эстетное» трио по «устройству революционных празднеств» (похорон?) весьма фатально: Горький, Бенуа и Шаляпин. И в то же время, через Тихоно-Сухановых, Горький опирается на самую слепую часть «митинга».
К «базарам» уже прилепились и всякие проходимцы. Например, Гржебин: раскатывает на реквизированных романовских автомобилях, занят по горло, помогает клеить новое, свободное «министерство искусств» (пролетарских, очевидно). Что за чепуха. И как это безобразно-уродливо, прежде всего. В дополнение к уродливому копанью могил в центре города, на Дворцовой площади, для «гражданского» там хороненья сборных трупов, держащихся в ожидании, – под видом «жертв революции». Там немало и городовых. Офицеров и вообще настоящих «жертв» (отсюда и оттуда) родственники давно схоронили.
Дворцовую же площадь поковыряли, но, кажется, бросят: трудно ковырять мерзлую, замощенную землю; да еще под ней; естественно, всякие трубы… остроумно!
В России, по газетам, спокойно. Но и в Петербурге, по газетам, спокойно. И на фронте, по газетам, спокойно».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КНЯЖНЫ Н.П. ГРУЗИНСКОЙ:
«Вернувшись домой, я нашла письмо из имения от управляющего. Он сообщал, что мужикам известно о перевороте, но пока что они спокойны и приехать в деревню вполне возможно. Я сообщила радостную весть своим, назначила скорый день отъезда, и мы тотчас же стали собираться.
В Москве мне становилось душно, тяжело, хотелось не видеть этих нахальных солдат, эту молодежь, доносчиков и сбиров революции, не слышать выкриков газетчиков о царе и его несчастной семье. Тяжело было сознавать, что они арестованы, что на них надвигается опасность, еще тяжелее читать позорные фельетоны на них, плоды дикой фантазии, духовной низости и абсолютной безграмотности каких-то писак! Появилась масса листков дурного пошиба, и что в них говорилось про царскую семью – противно вспомнить! Помню одну такую гнусность, которую я прочла в случайно купленном листке. Вот ее содержание в общих чертах: «Ночь. Луна. Императорская яхта идет по морю. Молодой прекрасный лейтенант стоит на вахте. Вдруг из каюты выбегает в белом платье, кто бы вы думали? Ольга! И Ольга бросается к молодому лейтенанту и целуется с ним. И молодой лейтенант пылает к Ольге страстью, но тут является на палубе отец Ольги! И застав такую картину, бросается на молодого лейтенанта и одним взмахом руки сбрасывает его в море! Погиб молодой лейтенант, не видят более его глаза белый свет земной, закрыты они под темной волной. Отец Ольги стал убийцей!» <…> Ужасно было то, что чернь с жадностью читала всю эту мерзость, верила ей и клеймила императорскую семью позорными именами…
Вначале многие, даже разумные люди, сочувствовали перевороту, но едва ли не через неделю общественное мнение изменилось. <…> Жена и дочь профессора Трубецкого, узнав о перевороте по телефону, будто прыгали от радости тут же, у телефона. Любопытно, продолжают ли они прыгать и теперь, вспоминая этот день? Жена адвоката А., будучи вольнодумных настроений, телефонировала своей кузине: «Наконец я дожила до русской революции! Радуюсь, что мне пришлось увидеть это событие!» И еще много подобных новостей. Два года спустя эта же самая дама писала сестрам: «Кажется, у нас настает светопреставление! Ничего нет. Прислуги нет. Еды нет. Я хожу с внучкой в ресторан, где за 9000 рублей получаю тарелку какой-то жижи с несколькими листочками травы и соленые огурцы!» И эта же дама через сына советского служащего поспешила уехать за границу».
ИЗ ДНЕВНИКА МОСКОВСКОГО ИСТОРИКА МИХАИЛА БОГОСЛОВСКОГО:
« 7 марта. Вторник.
Продолжал рецензию. Выбивают из научной колеи газеты, хамски топчущие в грязь то, перед чем вчера пресмыкались. В самых оскорбительных выражениях статьи об отрекшемся императоре и членах императорского дома. Был в Архиве МИД, чтобы навести несколько справок; там как раз в это время выносили портрет государя из залы, чтобы поместить его среди других портретов. Вечером у меня Егоровы и Готье. Толки о событиях. Единодушное осуждение крайностей левых. Егоров только что вернулся из Петрограда, куда он ездил, сопровождая Кишкина, московского комиссара или генерал-губернатора. Он побывал там на заседании Совета министров».
ИЗ ДНЕВНИКА МОСКВИЧА НИКИТЫ ОКУНЕВА:
«7 марта. Митрополиты Питирим и Макарий уволены на покой.
Иностранная печать не очень ярко говорит о нашей революции, но, во всяком случае, приветствует ее и ждет полного успокоения и расцвета наших народностей и природных богатств.
В Ставке состоялось свидание Николая Второго с матерью и прочтение манифестов об отречении. Ждут туда Николая Николаевича, как нового Верх. Главнок.
Немцы отодвинуты французами к востоку, верст на 60. Видимо, Вильгельм спешит ударить на наш фронт, в расчете на нашу растерянность, создавшуюся в революционные дни.
Наконец, получил сегодня первое письмо от своего «господина прапорщика» (теперь уже упразднены «превосходительства» и «благородия») — Пишет из Новограда-Волынского (1112 в. от Москвы и 100 в. от фронта). Письмо помечено первым марта, и о революции в нем ничего не говорится. Должно быть, в тот день там еще все по-старому. Теперь опасность для моего сына и всех «сынков», братий и отцов, находящихся на фронте и близ него, — двойная: со стороны врагов внешних и внутренних. Смилуйся, Боже, над нами грешными!
В газетах процедуру отречения описывают очень трогательно. Царь вел себя очень корректно и как-то по-христиански величаво.
Временное правительство, однако, постановило лишить Николая Второго и его супругу свободы. За ним поехали в Ставку и привезут в Царское Село.
Во Франции образовался новый кабинет, премьер — Рибо.
В Балтийском флоте все-таки были волнения. Убили самого командующего адмирала Непенина. Об этом новое правительство очень жалеет».