КУЗНЕЧИК.
Предисловие.
Я родилась в маленьком сибирском поселке. Многие местные старожилы, называли мою Комаровку, «хутор». Как я узнала позже, здесь в самом сердце Новосибирской области, между Новосибирском и Барабинском, после революции, появлялись вначале одиночные поселения. «ХуторА» .
Большая часть первопоселенцев, перекочевывали в богатую землями Сибирь, из крайней и средней полосы Ставрополья и Кубани.
Это было, еще в годы Гражданской войны и революции.
Достигнув Барабинских лесостепей, люди выбирали нетронутые земли и рыли себе , поначалу, землянки. Позже, к ним, присоединялись другие переселенцы.
Многие ладили себе жилища из переплетенных меж собой, стволов гибкого ивняка. Обмазывали эти плетни, с обеих сторон, местной, высококачественной глиной. Крышу крыли жердями и утепляли камышом. Такие глиняные жилища, называли «мазанками».
В подобной «мазанке», я родилась и прожила первые три года, своей земной жизни. До того момента, пока отец с помощью колхоза, не выстроил для семьи, нормальный, бревенчатый дом.
Говорят, что дети в таком возрасте, ничего не помнят. Не знаю о других детях. Но лично я, помню себя, едва ли, не с пеленок.
Естественно, помню далеко не все. Но некоторые моменты из того времени, помню настолько ясно, будто только вчера , мне был год, два, три.
Хорошо помню мамино, самое дорогое «приданое». Это был, светло коричневый, шерстяной ковер с ярко желтой, шелковой тесьмой, обрамляющей края ковра.
Я, с младшей сестренкой младенческого возраста, лежала на широченной, покрытой сенным матрасом, лежанке. Общей, для всей семьи. Ковер на глинобитной стене, больше всего, притягивал мое внимание. Мне было не более двух лет.
Младшая Таня, родилась , когда мне было полтора года.
Ее я запомнила, еще лежачим младенцем. Я трогала ладошкой этот ковер. Помню его мягкость и шелковый блеск вычурного орнамента по краям ковра. Тесьма, образующая орнамент, была выпуклой.
Хорошо помню Танюшкину голенькую попку. Она описалась. И я натягивала на эту попку стеганое мамой, одеяло из ярко синего сатина, с красными розочками.
Помню зиму. Я со старшей сестрой, Людмилой, стою в заснеженной ограде. Помню наш глиняный, желтый дом, с маленькими окошечками.
Какие-то, незнакомые люди входят в ограду, обнесенную поперечными жердями.
Какой-то дядька, пугает меня, говоря, что заберет с собой. Я сажусь в снег и реву от страха. До сих пор, помню чувство ужаса и холодка внутри себя.
Из низеньких дверей, выходит папка. Он прикрикивает на меня и обнимается с тем дядькой.
Дальше не помню. Скорее всего, это был один из его троих братьев.
Много еще чего помню из нашей жизни в мазанке. Но мой рассказ не об этом.
В Комаровке, совсем крохотной, не более 80 дворов, жили целых три, моих бабушки.
Мамина мать Анастасия и две ее младших сестры. Матрена и Евдокия.
Причем, баба Дуся, родилась, когда старшие сестры уже невестились.
В годы революции, всей семьей, они перекочевали в Сибирские края. К тому времени, по рассказам бабушек, в Комаровском хуторе, жили не более пяти семей.
У бабы Дуси, самой младшей из сестер, было четверо детей. Маша самая старшая, имела свою семью. Александр, ходил в женихах. Люба, училась в школе и жила в районном поселке, в интернате. (В Комаровке, была только четырехлетняя школа).
Самая младшая из детей, Зина, была моей ровесницей. Кажется, даже младше меня, на пару лет.
Дети бабы Дуси и Матрены, являлись моими тетками и дядьками. Дед Федот, муж бабы Дуси, пугал меня своими необъятными размерами и огромными усами.
Он был болен. Неправильный обмен веществ, сделал его тучным и ворчливым.
У бабы Моти, тоже было четверо детей. Но все они, были гораздо, старше меня. Мужа Матрены, убили на войне. Она жила в тесном домике с женатым сыном, снохой и маленькой внучкой.
Видимо, поэтому, сестры чаще всего, собирались «почаевничать» у моей бабушки.
Мой родной дедушка Александр Гаврилович Зайцев, работал кузнецом. Добродушный, веселый балагур, он всегда приветливо встречал бабушкину родню. И не прочь был «почаевничать», вместе с ними, стаканом самогона.
Мои родители, к тому времени, уехали из Комаровки, искать счастья и сытой жизни, в более престижном селе. А я, два года, жила в доме бабы Насти.
Много моих историй и повестей, основаны на рассказах и воспоминаниях моих трех бабушек, сестер Охман, в девичестве.
СЕГОДНЯ Я ПРЕДЛАГАЮ ВАМ, МОИ ЧИТАТЕЛИ, повесть «КУЗНЕЧИК»
.
Он основан на воспоминаниях трех сестер Охман, что были родом из кубанских степей. Причем, сами бабушки, в то время, девушки, уехали в Сибирь, задолго до начала этой истории.
Они сами не были свидетелями того, о чем я собираюсь рассказать.
Но у бабушек, на Кубани, остались родственники. Вот от них-то, и наслушались мои бабки, про «Кузнечика».
часть 1
Русская Революция 1917 года, закончилась полной победой большевиков.
Не только простые крестьяне и рабочие, но и высшее руководство страны, не очень понимало, а что же дальше?
Как правильно построить новое Советское общество? Ведь во всем мире, не было аналогов новой власти, на которых можно было учиться.
Всеобщая коллективизация в стране, пришлась по нраву, далеко не всем. Даже бедные крестьяне, которым нечего было терять, с большой неохотой шли в колхозы. Для зажиточных и «середняков», такие мероприятия, и вовсе оказались, что кость в горле.
По всей стране прокатилась волна мятежей и коротких восстаний.
В ответ на подобные саботажи, руководство
Советами, ужесточило меры воздействия, на недовольных новой властью.
Начались «раскулачивания» с выселкой людей в «места, не столь отдаленные».
Но подобные меры, повлекли за собой ответные действия со стороны недовольных.
Чаще всего, это были обыкновенные, бандитские формирования. Отряды монархистов, недобитых «беляков», каких-то, «коричневых» и «зеленых», мотались по стране, грабя беззащитное сельское население.
Особенно сильно, бесчинствовали подобные «борцы за свободу», в юго -западных областях России. Там, где много было, отдельно стоящих в степях, хуторов и небольших поселений.
В города и крупные населенные пункты, бандиты совались редко. Знали, что получат там, достойный отпор, организованных, вооруженных сил большевиков.
Шел 1927 год. О колхозах на Ставрополье, только еще поговаривали. Сплошная коллективизация, начнется только через два года. Людей пугала неизвестность.
В то время, когда бандиты грабили хуторян, станичников обирали представители летучих, продовольственных отрядов комсомольцев. Вся молодая Советская республика, переживала не лучшие времена.
Голод и тиф, ежедневно, уносили сотни жизней. Особенно сильно, голодали люди в городах. И правительство республики, шло на жесткие меры, стараясь накормить пролетариат.
Крестьяне разных сословий, частенько лишались не только зерна, оставленного на прокорм семей, но и семенного, личного фонда. Выживали те, кто сумел хорошо спрятать свое добро.
Никифор Соломейко, из станицы Раздольной, не только выживал, но и тайно приторговывал драгоценным зерном. Глубоко под землей, у него, хранилось не только зерно, но и кадки с солониной, добротная одежда и прочие запасы, имеющие спрос.
Никифор уж лет двенадцать, как был женат на зажиточной хуторянке Ольге. Жена попалась под стать мужу. Прижимистая и трудолюбивая хозяйка, мать четверых детей, она все дни напролет, трудилась на свою семью.
Держать работников, супруги Соломейко, опасались. Можно было запросто попасть в число зажиточных, подлежащих раскулачиванию и выселке из станицы.
35 летний мужик из казацкого сословия, умел не только прятать свое добро, но и пускать «пыль» в глаза продотрядовцев.
К его счастью, летучие отряды, появлялись в Раздольной, достаточно редко.
ПротЫкав длинными металлическими щупами, подозрительные бугорки во дворах крестьян, они, забрав все найденное у людей зерно, поскорее покидали станицу.
В доме Соломейко, их, неизменно встречал неказистый, «дурковатый» мужичек, в разбитых чунях и драной телогрейке, подпоясанной куском веревки.
В его большом доме, продотрядовцы встречали бедно одетых детей и пустые щи на обед. В сарае, тоже было пусто. Лишь одна единственная коровенка да пяток кур .
Мало кто догадывался, что вся его живность, вместе с сеном, тоже ушла в «подполье». А молочко со сметанкой, соленое сало и яйца, хозяева и их дети, кушают только по ночам.
А те из соседей, что догадывались о тайне Соломейко, предпочитали молчать.
Станичники – народ степенный и не болтливый. Тем более, что мало кто из казаков, принял, пока что, Советскую власть.
За огородами, на пустыре, Никифор вырыл огромную яму. Накрыл ее толстыми жердями, глиной и кусками дерна. Всю поднятую глину, сразу же, грузили на телегу и вывозили подальше, за край поселения.
Работал он, по ночам, не один год, вместе со свояком Григорием Кузнецовым, мужем родной сестры Ольги.
Григорий со своей семьей, жил неподалеку от станицы, хуторе. Кроме него, по соседству с Кузнецовым, поселились еще три таких же, семьи.
Вход в землянку, где хранился их скот, свояки вывели в узкий длинный овраг, протянувшийся за пределами станицы.
По дну оврага, бежал ручей, вполне пригодный для того, чтобы напоить четырех коров и двух лошадей.
Казаки надеялись, что Советская власть, пришла не надолго.
Глубокой осенью, в ворота Соломейко, постучала женщина, одетая, не по погоде. Рядом с ней, закутанная в материнскую кофту, стояла девочка, лет двенадцати.
Прихватив палку, Никифор, со злым ворчанием, вышел за ворота. Он намеревался пустить палку в ход, чтобы прогнать нищенку от своего двора.
Но едва взглянув в изможденное лицо «нищенки», Никифор поперхнулся от удивления. Перед ним, дрожа от холода, стояла Ульяна Кузнецова, старшая сестра Ольги.
«Ты чего это, Улька, не по погоде вырядилась. Почто пешком? Где хозяин –то?» - засыпал он вопросами свояченицу.
Усталое лицо женщины, с подозрительно опухшими , покрасневшими глазами, плаксиво сморщилось.
«Убииили. Сыночка убили и Гришууу, - завыла Ульяна, заваливаясь набок.
Никифор, подхватив женщину под мышки, поволок ее в ограду.
Ольги дома не было. Обходя стороной село, она ушла , по тайной тропе, проведать живность в схроне.
Заодно, надо было выдоить четырех коров, две из которых, принадлежали Ульяне.
Овец и молодых телят, пришлось забить. Их, крепко заселенное в бочках мясо, хранилось в продовольственном схроне, спрятанном под сараем в ограде дома.
Григорий Кузнецов, крепкий хуторянин, жил с женой и двумя детьми, в пяти километрах от Раздольной.
Старшему сыну, Алексею, недавно исполнилось 17 лет. Дочке Елене, минул двенадцатый год.
За два последних года, хутор где жили Кузнецовы, грабили раз десять. От жадных рук бандитов всех мастей, удавалось спасти немногое.
Пару дней назад, во двор Григория, ворвалось с десяток разномастных, полу одичавших анархистов и прочего сброда.
В отличие, от ранее грабивших хутор, анархисты, не оставили семье, даже драного полушубка.
Они отыскали запасы зерна и солонины, забрали двух коней. На глазах хозяев, застрелили и разделали корову с бычком, двух свиней и овец.
После такого бесчинства, бандиты изнасиловали Ульяну и застрелили Григория с Алешей.
Двенадцати летнюю Елену, спасло то, что еще при первых звуках стрельбы, долетевших до их двора, девочка убежала в огороды и спряталась среди подсолнечных стеблей.
Уходя их хутора, бандиты разграбили и подожгли все , находящиеся там, дома.
Когда звуки стрельбы и шума, затихли в степи, Лена вернулась к догорающему дому. В ограде она обнаружила трупы брата и отца.
В нетронутом огнем, сарае, она нашла лежащую на соломе, мать. Ульяна , в изорванной одежде, долго еще, пребывала в бессознательном состоянии.
Как выдержала психика девочки, пережить весь этот ужас, известно только Богу.
Двое суток, Лена отваживалась с матерью. Носила ей воду из колодца, укрывала соломой, бесчувственное тело.
Уцелевшие соседи, покинув свои сожженные усадьбы, ушли кто куда.
Придя в себя и немного оправившись от пережитого, Ульяна с дочерью, отправились в Раздольное.
Они надеялись найти приют в семье Ольги, родной сестры матери. Тем более, в схроне Никифора, содержались две коровы, принадлежащие семье погибшего Григория.
Две недели, Ульяна прометалась в горячке. Холодные октябрьские ночи, проведенные в сарае, потеря сына и мужа, жестокое надругательство над ее телом, сказались на ее здоровье, самым негативным образом.
Сестра лечила Ульяну своими методами. Она поила ее травяными отварами, ставила банки, парила в невыносимо жаркой бане.
Но все ее усилия, оказались напрасными.
Ульяна умерла, сгорев от высокой температуры, вызванной сильнейшим воспалением легких.
Схоронив сестру, Ольга оставила племянницу в своем доме.
Но не от большого человеколюбия. Ей нужна была помощница по хозяйству. И она нашла её в лице двенадцати летнего ребенка.
Жадная и грубая тетка, вскоре превратила Лену в настоящую безропотную служанку.
Глядя на мать, по отношению к девочке, бесчинствовали все члены семьи Соломейко.
Двоюродные сестры Лены, изощренно издевались над ней, принуждая голодную девочку, поднимать с пола, разбросанные сестрами, кусочки сала.
Причем, поднимать еду, Лена должна была не руками, а губами. Иначе, сестры просто избивали бедняжку.
Но больше всего, сиротке доставалось от главы семейства, Никифора.
Он изначально, был против того, чтобы племянница, жила в его доме.
Присвоив, принадлежащих ей коров,
Никифор боялся, что Лена предъявит на скотину, свои права. Она вполне могла бы, пожаловаться на дядю с тетей, представителям новой власти.
Никифор, буквально «выбивал» из девочки, способность к любым самостоятельным действиям.
Он понимал, что только страх, сможет удержать, в полном повиновении, его племянницу.
Никому из соседей, не было дела до сиротки. В те, очень нелегкие годы люди надеялись только на себя.
Прошло два года. В Ставрополье, началась повальная коллективизация крестьянских хозяйств. Людей в колхозы, загоняли силой.
Никифор понял, что новая власть, похоже, пришла надолго. Возможно – навсегда. А придя к такому умозаключению, он сообразил, что надо эту власть, как-то , задобрить.
До сих пор, ему как-то, удавалось скрывать от властей, свою живность.
Но однажды, его под конвоем, доставили в кабинет к какому – то, советскому начальству.
Грозное «начальство», в лице человека в военном обмундировании, , периодически хватаясь за кобуру с наганом, грозно сверкая очами, потребовало у перепуганного мужика, выдать все свои запасы продовольствия и спрятанного скота.
«Если сами найдем, расстреляем на месте, как саботажника и врага трудового народа», - рыкнуло «начальство» повергая трусоватого Никифора, в полный ступор.
«Продал кто-то, - пронеслось в голове поникшего Соломейко
. –Все отдам, отпустите только, - Сам завтра, привезу зерно. Приведу корову и лошадь, что спрятал в балке у хутора, бывшего свояка»- заныл он, падая на колени.
У грозного «начальства», катастрофически не хватало верных людей, чтобы тщательно обыскивать дворы станичников.
Обещанный Никифором, центнер пшеницы и корова с лошадью, вполне устраивали военного.
Ночью, Соломейко, перевел во двор, одну из четырех коров и лошадь, что была старше. Выволок из продуктового схрона, три мешка посевного зерна.
Родившихся зимой телят, срочно пришлось зарезать.
Утром, сопровождаемый плачем жены, Никифор торжественно отвел скот в колхозный загон. Отвез в склад мешки с зерном.
А еще через сутки, в дом к нему, пожаловал сам председатель новоиспеченного колхоза, в станице Раздольная.
«Молодец, Никифор Гордеевич, - похвалил председатель хозяина дома.
– Не думал, что ты такой сознательный! Но вот, заявление в колхоз, почему не пишешь? Мне, как раз, объездчик в колхоз нужен. Хорошая должность, я тебе доложу! Коня тебе выдадим. Будешь объезжать колхозные угодья, наблюдая, чтобы, не воровали людишки, добро наше общее. Чтобы покосы не выкашивали, колоски не крали, початки кукурузные. Ну и тому подобное
.
Имей в виду, Никифор. Если просрочишь с заявлением, то Советская власть, все равно заставит тебя, в него вступить принудительно. Но в таком случае, работать будешь, как вол.
Пристрою тебя на ферму, навоз из-под сотни коров чистить. Думай, кум».
Председатель был действительно, кумом Соломейко. Он, еще, лет двенадцать назад, стал крестным отцом Катерины,, первой дочери Никифора.
Всю ночь Соломейко , ворочался под горячим боком Ольги, не в силах уснуть. Охрана колхозных угодий, сулила ему ощутимую выгоду.
«Это ж, можно исхитриться и завезти колхозного сенца, на свой двор. А дальше, - больше. Главное, в доверие к куму войти».
Утром, не раздумывая далее, Никифор отправился в контору к председателю.
Написав под его диктовку, заявление на вступление в колхоз, он в тот же день, получил в личное пользование, свою же, сданную в колхоз, лошадь.
Достаточно скоро, Никифор сделался правой рукой председателя и своего кума, Ивана Семеновича, с необычной фамилией - Борщ.
Председатель, как и его кум, оказались людьми, далеко не чистыми на руку.
Вступив в колхоз, Соломейко, вскоре, выпустил на волю, свое «подпольное» хозяйство.
Утрами, отправляясь в объезды колхозных угодий, Никифор угонял выдоенных племянницей коров, подальше от станицы. Вечерами, он пригонял сытый скот в свой двор.
Иван Семенович делал вид, что не видит неизвестно откуда взявшихся, животных, в хозяйстве кума. Никифор одаривал председателя, то домашним маслом, то кринкой сметаны.
Такое положение дел, вполне устраивало обе стороны.
Елена Кузнецова, племянница и дармовая служанка Соломейко, к пятнадцати годам, неожиданно расцвела, превратившись в настоящую красавицу.
Тяжелая работа не успела испортить фигуры девушки. Не успела наложить на ее тонкое личико, отпечатка застарелой усталости и равнодушия к жизни.
Отъевшийся на хороших харчах, хозяин дома, все чаще стал прилипать блудливым взглядом, к заметно оформившимся, прелестям Лены.
Тетка девушки,, едва передвигаясь по дому, почти ничего не могла делать. Она была глубоко беременна пятым ребенком.
Уработавшись за день, на подворье Соломейко, Лена падала без сил, на свою постель, устроенную в кладовой комнате дома.
Ольга давно заметила, ненормальное внимание мужа к племяннице. Сама она, в 38 лет, выглядела на все 50.
Не смея устроить скандал супругу, Ольга всей душой возненавидела молоденькую племянницу, за ее красоту и молодость.
Однажды, когда Никифор, объезжал колхозные поля, она устроила разнос, ничего не подозревающей, племяннице.
Ее родные дети, в летнее время, зарабатывали трудодни, пропалывая колхозную кукурузу.
- «Ишь ты, змеюка приблудная. Мало того, что села на мою шею, жрешь мои харчи, так еще и на мое место навострилась. Придушу подлюку!» - с ненавистью выкрикнула она в лицо племяннице, хватаясь за тяжелое полено.
Ничего не понимающая девушка, едва уклонившись от полена, брошенного в нее теткой, с плачем выбежала во двор.
Лена давно мечтала, уйти от Соломейко.. Ей хотелось вступить в колхоз. Но хозяева не давали ей, это сделать.
Дяде с теткой, было куда выгоднее, держать в доме безотказную работницу по дому, чем отпускать ее на общественные работы.
Спрятавшись в подсолнухах на участке тётки, девушка долго и безутешно плакала.
Припоминая все трехлетние обиды и унижения в доме родной тети, Лена поняла, что надо бежать отсюда.
Ей припомнился , невольно подслушанный недавно, разговор хозяев. Они говорили меж собой, о том, что сожженный бандитами «её» хутор, в котором Лена жила, вновь отстроили вернувшиеся в него, бывшие соседи.
«Уйду сегодня же на хутор. Попрошусь к ним на работу. Тетя Наташа, если жива, должна меня к себе взять».
«Тетя Наташа», была когда-то, соседкой Кузнецовых по хутору. С матерью Елены, их связывали приятельские отношения.
Бесшумно прокравшись в кладовку, Лена завязала в узелок, пару своих поношенных платьев и шерстяной платок, оставшийся от матери.
Зимней одежды, у девочки не было. По хозяйству, в холодное время года, она управлялась в теткиной, затертой до дыр, овчинной шубейке.
Выскользнув за ворота ненавистного дома, Лена быстро миновала станицу. Вскоре, ее тонкие загорелые ноги, мелькая как спицы колеса, несли девушку, по пыльной дороге, петляющей в зарослях кукурузы и подсолнечника.
Не оглядываясь назад, ничего не замечая вокруг, Лена бежала среди колхозных полей, в сторону когда-то родного хутора.
«Попрошу тетю Наташу, чтобы спрятала меня от тетки проклятущей. Пусть скажет им, что не знает где я. А я им за это, все отработаю на хуторе», - думала Лена, удаляясь от Раздольной.
И вдруг она, резко остановилась, едва не столкнувшись с Никифором, сидящим верхом на лошади.
Девушку охватил настоящий ужас, полностью парализовавший ее тело и волю.
Вскрикнув, как раненая птица, Лена подняла руки, словно защищаясь от надвигающейся на нее смачной ухмылки дяди.
Окинув взглядом, пустую дорогу, Никифор сполз с лошади. И в ту же минуту, мощная пощечина откинула беззащитную девушку, в густые заросли высокой кукурузы.
Негодяй не торопился. Внимательно осмотревшись вокруг , он убедился, что никто не сможет помешать ему, свершить над бесчувственной девушкой, свое черное дело.
Вдоволь натешившись над неподвижной племянницей, он откинулся в сторону. Последствий своего преступления, Соломейко не боялся. Он был уверен, что испоганенная им девушка, запуганная и покорная, не посмеет никому сообщить об изнасиловании.
Поднявшись на ноги, он ткнул носком сапога в бок жертвы:
«Вставай. Ишь, разлеглась, кобыла. Скоро стадо пригонят. Коров доить пора.
А за то, что из дома вздумала бежать, ты свое еще получишь».
Присмотревшись внимательнее к неподвижной девушке, Соломейко занервничал. Веки Лены были плотно сжаты. По ее бледным щекам, растекалась синева.
Нагнувшись к ее лицу, Соломейко замер, пытаясь уловить дыхание племянницы.
«Это что же, получается? Придушил я ее что ли? Но я же, не нарочно! Вот беда-то! Ни за что, ни про что, можно и на каторгу угодить. И помощницу по хозяйству, где теперь взять?».
Трусливо озираясь по сторонам, он ухватил под мышки безвольное тело девушки.
Старясь меньше ломать хрупкие стебли кукурузы, отволок безжизненное тело, как можно дальше от дороги.
Возвращаясь к лошади, преступник, как мог, выравнивал кукурузу, чтобы с дороги, не было видно следов волочения.
Он даже, следы своей лошади, топтавшейся у обочины дороги, тщательно замел пучком травы.
«Даст Бог, никто не обнаружит эту соплячку. Пока урожай снимать задумают, ее лисы по костям растащат. Прости Господи», - богохульно перекрестился негодяй, влезая в седло.
Но несчастной страдалице, не суждено было умереть, в этот день. Слишком много еще, горьких испытаний, уготовила ей впереди, коварная судьба.
До самой темноты, девочка пребывала в глубоком беспамятстве. Густые стебли кукурузы, склонились над ней, спасая от палящего солнца.
Ночная прохлада, рукой покойной матери, ласково коснулась, посиневшего от пощечины, лица Елены.
«Очнись доченька. Приди в себя, несчастная сиротинка моя», - прошептала ночь, голосом Ульяны.
Веки девочки дрогнули. Из разбитых губ вырвался длинный, тихий стон.
Распахнув глаза, она долго смотрела на высокие звезды, стараясь понять как она здесь очутилась.
Но не звезды она видела. Перед мысленным взором ее, маячило лицо
Никифора, искривленное гаденькой ухмылкой.
«Мама, где ты, мамочка? - прошептала едва слышно, раздавленная горем девочка.- Мне плохо без тебя. Защити меня, мамочка».
Лена поднялась на дрожащие от слабости ноги и медленно побрела в глубь кукурузного поля.
Ей было все равно, куда идти. Каждый шаг, давался девушке, с огромным трудом.
Болела каждая клеточка тела. А низ живота, казался Лене, набитым раскаленными углями.
Временами силы покидали ее и Лена падала лицом в кукурузу.
Ей хотелось умереть, чтобы воссоединиться со своими родными. Но, помимо ее сознания, молодой организм несчастной девушки, тянулся к жизни.
К утру девушка выбралась на край бесконечных зарослей кукурузы. В первых лучах, просыпающего солнца, недалеко внизу, сверкнули воды Кубани.
Спустившись к реке, Лена как могла, обмыла свое несчастное тело , испоганенное упырем, дядей.
Захлебываясь слезами, она двинулась дальше в воду.
Девушка шла, раздвигая перед собой руками, теплую воду реки.
«Шаг, еще шаг. Поскорее бы,- бормотала
Лена.- Мамочка, прости меня! Скоро мы будем вместе».
Непроизвольно вдохнув полной грудью, девушка присела, уходя с головой под воду.
Но вдруг, что-то непонятное, с силой выбросило ее из воды..
Лене показалось, что чьи-то, сильные руки, обхватив ее плечи, выдернули ее на поверхность воды.
Скорее всего, таким образом, в девочке сработал инстинкт самосохранения.
Хотя… Неопознанного и совершенно не объяснимого, в нашей жизни, более, чем достаточно.
Неожиданное это явление, не только привело девочку в себя, но и вызвало в ней чувство животного страха.
Всего лишь, минуту назад, она хотела умереть. Но сейчас, подгоняемая ужасом, Лена бросилась на берег.
У края кукурузного поля, силы вновь оставили девушку и она, без памяти, свалилась в мягкую, душистую траву.
Семен Тарасович Белых, бОльшую часть своей жизни, прожил в небольшой станице Погорелово, на берегу Кубани. Когда-то, у него была жена и трое детей. Вся семья Белых, как и большинство станичников, жили тем, что выращивали на своих наделах. И тем, что содержали в своих пригонах.
Кроме привычных для всех, навыков крестьянина, Семен с детства, увлекался плетением корзин и прочей необходимой в хозяйстве, утвари.
При желании, он мог изготовить кресло или стол из переплетенных меж собой, прутьев ивы или тальника.
Имея ощутимый, побочный заработок, Семен до революции, считался зажиточным станичником.
Он любил своих родных. Жена и трое сыновей Семена, платили ему тем же.
Но тиф за неделю унес с собой всю семью станичника.
До сих пор, старик не мог понять, почему, а главное, зачем, Бог сохранил жизнь ему, заставив жестоко страдать, переживая смерть любимых детей и своей незабвенной Маруси.
Ему в то время, едва исполнилось сорок лет.
С трудом пережив потерю семьи, Семен больше не помышлял о женитьбе. Так и остался бобылем, до глубокой старости.
Односельчане, не смотря на его кажущуюся нелюдимость, относились к Белых, с глубоким уважением.
Почти все свои, заработанные плетением корзин, деньги, он тратил, ненавязчиво помогая вдовам и многодетным семьям.
Семен равнодушно, но без озлобленности, встретил Революцию и последующую за ней, коллективизацию.
Старику, к этому времени, перевалило далеко за 70.
Всего год назад, в его станице, организовался первый колхоз.
Не смотря на почтенный возраст, Белых, наравне со всем, записали в члены колхоза, не спрашивая его согласия.
Председатель Погореловского колхоза, сам лично, озвучил годовую разнарядку для старика.
Семен Тарасовича обязали плести корзины для колхоза. Корзины нужны были при сборе овощей и фруктов и для прочих нужд.
В тот день, что навсегда остался в его памяти, старик выехал из дома , рано утром.
Пора было, впрок заготовить ивовых прутьев для колхозных корзин.
Кроме того, Семен намеревался, нарезать корья для плетения заказанных частниками изделий.
В хозяйстве Семена , кроме единственной молочной козы, имелась личная лошадь, с провисшей от старости спиной.
Станица Погорелово, когда-то славилась своими лошадьми. В любом личном хозяйстве, даже в самом бедном, обязательно содержались кони. Лошади здесь, были высоки и выносливы, с тонкими сильными ногами и короткими, жесткими гривами. За редким исключением, все кони, рождались красивой, вороной масти.
В те добрые времена, когда семья Белых, пребывала в добром здравии, у Семена было целых шесть лошадей.
Но к началу коллективизации, Семен владел единственной, старой лошадью, которая давно не годилась в верховые.
Станичники держали коней, как тягловую силу. Ни один, уважающий себя, казак, не мог обходиться без верхового коня.
Коней обменивали на продукты и мануфактуру, продавали в другие станицы и уезды.
Во время гражданской войны и последующей за ней Революции, большинство лошадей, бесследно было потеряно.
Большую их часть, «реквизировали», вооруженные отряды всех мастей.
Часть лошадей была съедена семьями голодающих станичников.
А тех коней, что выжили, забрали при коллективизации .
Но тем, кто добровольно, вступал в колхозы, оставляли по верховой лошади.
Делалось это, во избежание беспорядков в станице.
Местные Советы, отлично понимали, что казак без своего коня, что одиночный лапоть без ноги.
Собственный верховой конь, был таким же членом семьи, как любой из детей хозяина.
Старик неторопливо понукал свою лошаденку, запряженную в старую , плетеную из тальника, повозку.
Под скрип деревянных колес, старик думал свою бесконечную думу.
Он вспоминал благодатные, дореволюционные годы. Счастливые и сытые.
Вспоминал свою кареглазую Марусю, нежную красавицу казачку.
С не заживающей болью, вспоминал своих подростков сыновей, старшему из которых, ко дню смерти, едва исполнилось четырнадцать лет.
Семен не осуждал Советскую власть, полагая, что «каждая власть, от Бога».
В глубине души, он признавал и уважал товарищей Ленина и Сталина. Хотя бы за то, что эти люди совершили то, чего до сих пор, никому не удавалось сделать.
Но тоска по прошлому, ностальгия по ушедшим временам, где он был счастлив, тяжким бременем, давила на грудь Семена Тарасовича.
Миновав станицу, он направил лошадь к берегу Кубани. За необходимым материалом, для работы, Семен всегда ездил в одно место.
Вдоль берега реки, в сторону соседней станицы Раздольная.
Там, на границе двух колхозов, поднимались целые заросли, подходящего кустарника.
Старая лошадь, опустив голову, понуро брела по поросшей молодой травой, неприметной дороге, вдоль берега реки.
Здесь мало кто ездил. Для связи с соседними хуторами и станицами, в полях, имелась другая, более короткая дорога.
Старик не торопил лошадь. Она давно уж , растеряла свою прыть, как и ее хозяин.
Окинув глазами дружно тянущуюся вверх кукурузу, он заметил на краю поля, что-то непонятное.
« Не то, куль с чем-то выкинули, негодники какие-то», - придерживая вожжи, возмутился Семен.
Сделав несколько шагов в сторону «куля», старик замер на месте.
Он уже понял, что там лежало.
«Баба! Сомлела бедняжка. Но почто, на солнце отдохнуть задумала? Или беда какая приключилась с ней?»
«Бабой», при ближайшем рассмотрении, оказалась совсем молоденькая девушка в мокрой, грязной одежде.
«Ох ты, беда какая. Совсем соплюха еще. Что она тут делает?»- Белых низко склонившись над девушкой, заметил на ее лице, огромный, синеватый кровоподтек.
Девушка, казалось, спала. Но опытный глаз, подсказал старику, что она не спит, а находится в глубоком обмороке.
Семен потрогал девичье лицо.
Убедившись, что бедняжка жива, он бросился назад к лошади.
Надо было, подогнать ее ближе, чтобы погрузить находку, в повозку.
Назад, к своему маленькому, глинобитному домишке, Семен доехал, вполовину быстрее.
Когда-то, у него был большой дом, сложенный из самодельного, объемного кирпича.
Он и сейчас стоял у берега Кубани, возвышаясь над многими «куренями» станицы.
«Куренями», здесь называли свои дома , почти все жители.
Но лет двадцать назад, Семен сам, предложил многодетному крестьянину, обменяться жильем.
После смерти всей своей семьи, большой дом, стал не нужен Белых.
Все здесь, напоминало ему о потерянных родных, вызывая в сердце Семена, нестерпимую боль.
Не смотря на хорошую тряску в повозке, девушка не пришла в себя.
Жилистый старик, без особого усилия, втащил в свой домишко, худенькую, насквозь промокшую незнакомку.
Старик хорошо знал всех жителей , сравнительно небольшого населения
Погорелова.
И он был уверен, что найденная им девушка, не из их станицы.
Уложив бесчувственную девушку на свою лежанку, Белых отправился к такой же одинокой, как сам, соседке Прасковье Солодовой.
Прасковья с самого рождения, имела серьезный изъян. Ее, сведенные к переносице, неподвижные глаза, и большое, красно коричневое пятно в пол лица, делали женщину, похожей на сказочную бабу Ягу.
Не нашлось в станице мужиков, желающих, взять Прасковью замуж.
Так и осталась она вековухой до самой старости.
Не смотря на неприглядный внешний вид, , шестидесяти летняя женщина, имела поистине, золотой характер.
Соседи беззастенчиво, пользовались добротой Прасковьи.
Ее нанимали в качестве помощницы по хозяйству, доверяли ухаживать за скотом, помогать при уборке урожая.
Как ни странно, но дети станичников, ничуть не пугались страшного вида Прасковьи.
В жилище и дворе «бабы Паши», не умолкая звенел детский смех.
Младшие ребятишки станичников, с утра сбегались в ее двор, поиграть. Бабушка подкармливала их сладостями , за которые отдавала все, что ей удавалось заработать.
Увидев встревоженное лицо соседа, Прасковья участливо спросила Семена, чем он так озабочен.
Выслушав взволнованный ответ, тот час отправилась к дому Белых.
На стариковской лежанке, сидела, очнувшаяся гостья.
Недоуменно и испуганно оглядывая незнакомое жилье, девушка дрожала крупной дрожью. Не то, от холода, не то, от страха. Скорее всего, от того и другого.
Мокрая одежда, неприятно липла к телу Лены, вызывая озноб. Незнакомая обстановка, пугала своей неизвестностью.
Она абсолютно, ничего не помнила из того, что было с ней раньше.
Видимо, последней каплей, в надломленной психике бедняжки, послужило странное ее спасение от задуманного утопления в реке.
Увидев, вошедших в дом, незнакомых людей, Лена сжалась в комочек, стараясь сделаться, как можно незаметнее.
Страшная, косая старуха с коричневым лицом, вызвала у девушки, настоящую панику.
Лена тоненько закричала, прикрывая лицо ладонями.
Сообразив в чем дело, Прасковья вышла во двор, прикрикнув Семену, чтобы он успокоил девушку.
«Я пока, за сухой одежкой схожу.. Уговори дивчину, пусть не пугается меня», - долетел со двора ее расстроенный голос.
Неловко переминаясь у лежанки, старик забормотал, не решаясь прикоснуться к незнакомой девушке:
«Не боись Парашку. Она баба правильная. Только страхолюдная малость. С лица воду не пить. Добрая она внутри себя. Сейчас тебе одежду сухую принесет. А твое платье, постирает и починит пока».
Отняв руки от лица, Лена прошептала едва слышно:
«Кто вы, дедушка? Как я тут оказалась? – помолчав, испуганно ойкнула, - А кто я? Не помню!»
«В поле я тебя нашел. У реки. Чего-то, шибко напугалась ты, дивчина. Даст Бог, вспомнишь помаленьку.
А как зовут тебя, красавица, помнишь? И где раньше жила, может вспомнишь?»
Наморщив лобик, девушка долго молчала, отчаянно пытаясь добыть из памяти, хоть что-то о себе.
«Кажется, Ульяной, меня зовут. Точно, Ульяна! – слабая улыбка, немного разгладила личико Лены, сделав его совсем детским. - Я, кажется, на хуторе, где-то жила. – Лена снова нахмурилась, пытаясь выбраться из плена забытья. Но ничего не получалось. Покорно вздохнув , прошептала. - Не помню больше ничего».
В напряженный момент своей маленькой жизни, Лена смогла вспомнить, лишь, имя умершей матери, посчитав его, за свое.
Несколько дней, после этого случая, Семен Тарасович, ездил на своей кобылке, по близким и дальним хуторам. Но никто из их обитателей, ничего не слышал о пропаже девочки по имени Ульяна.
Прасковья, быстро подружившаяся с «Ульяной», расспрашивала своих и приезжающих в Погорелово станичников, о девушке.
Но никто не смог дать ей вразумительного ответа.
Ни у кого, не возникло мысли, заявить о найденыше, в правоохранительные органы.
Таковых, поблизости, попросту, не было.
Мозг Елены, спасая свою хозяйку от страшных воспоминаний, возможно, от суицида, надежно заблокировал ее память.
«Может, дивчина врет нам, Параша?. Поди сбежала из детского дома, откуда –ни будь , из города. – предположил как-то, Белых, в разговоре с Прасковьей. – Почто мокрая одежка на ней была? Может с другого берега реки, девчонку, на лодке доставили. Надо будет, у переправщика спросить».
Но и «переправщик», единственный житель станицы, имеющий лодку, ничем помочь Семену, не смог.
Не найдя ответа, на мучившие его вопросы, Былых, вскоре, успокоился.
«Коли никто девушку не ищет, значит, не из наших краев она. А коли так, то пусть вместо внучки, у меня живет. Все живая душа в доме.
Хорошая дивчина. Не перечливая, работящая. Чего еще надо?»
Так в Погорелово, появилась новая жительница, по имени Ульяна.
Она быстро освоилась в доме старика. Вскоре, Ульяна научилась ловко плести корзины.
За неимением справки, удостоверяющей личность, девушку не принуждали вступить в колхоз.
Ее как бы, не было в станице. Председатель колхоза, конечно, знал о существовании новой жилички. Но ему не хотелось брать на себя ответственность за жизнь девушки.
Ни по каким документам, она не числилась в списках проживающих в Погорелом.
Значит, он не мог нести ответственности за человека, которого теоретически, не было в числе станичников.
В начале тридцатых лет, прошлого столетия, такое было не в диковину. По земле бродило много нищих, не имеющих документов.
Самой Ульяне, отчего-то, не хотелось вспоминать о прошлом, Девушку, странным образом, пугало то, что осталось за гранью ее памяти.
Но однажды, все изменилось.
До Соломейко и его жены, дошли слухи о чужой девочке, прибившейся ко двору, хорошо знакомого им, «корзинщика» Белых.
Станицы Погорелово и Раздольная, находились драг от друга, на расстоянии не более 12 верст. Многие станичники, хорошо знали своих соседей из других поселений.
Тем более, искусного мастера по плетению корзин, знали почти все жители, Раздольной.
О том, что Лена выжила, Никифор догадывался.
Опомнившись через сутки, после совершенного им преступления, Соломейко, решил избавиться от трупа Елены.
Слишком высока была вероятность того, что девочку могут вскоре, обнаружить.
И тогда, хороший следователь из города, мог бы запросто, вычислить убийцу. То есть, его, Никифора Соломейко.
Перспектива , угодить на каторгу , из-за какой-то нищенки, не только пугала, но и бесила негодяя.
Сироту племянницу, он считал кем-то, вроде никому не нужной, дворовой суки.
Несколько дней, он объезжал кукурузное поле, держа за пазухой кусок пеньковой веревки.
Соломейко намеревался утопить труп племянницы в Кубани, привязав к ее телу, подходящий камень.
Не найдя того, что искал, Никифор понял, что девушке удалось выжить.
«Вот гадина. Надо было сразу, придушить суку. А я дурак, понадеялся вернуть работницу в свой дом. Еще и запереживал, когда решил, что сдохла, вражина» - трусливо думал он, очередной раз, объезжая поля.
Несколько дней, Соломейко ждал возврата Елены. Он почти не сомневался в том, что девушка сама «приползет» к нему на поклон, когда совсем оголодает.
Но, со дня пропажи Елены, прошло уже около двух месяцев. О девушке не было ни слуха, ни духу.
Мимо ушей Соломейко, каким-то образом, прошли разговоры колхозников о неизвестной девочке, найденной стариком Белых.
Никифор заметно успокоился, решив, что племянница, хоть и выжила, но тайну его преступления, сохранила.
Но Ольга, собиравшаяся со дня на день разродиться, не давала мужу расслабиться.
«Проедься по хуторам, найди Ленку. За волосья приволоки домой, курву. Кто за дитем ходить будет? Я и так, со своим пузом, коров сама дою. А дитё прибавится, разорваться мне, что ли. Или девок своих, с измальства, тяжелой работой грузить без меры.. Им и так достается, с пропажей той паразитки неблагодарной»
И Никифор поехал по хуторам, которых в округе, оставалось еще много.
Для начала, он отправился на хутор, где раньше, до смерти ее близких, жила Лена.
Наталья, одна из хозяек хутора, удивилась расспросам Никифора:.
«Что-то у вас там, в станицах, не то деется. У тебя племянница пропала. У деда Белых из Погорелова, два месяца как, неизвестная девчонка появилась.
Приезжал сюда, родных её искал».
«Каких родных? – вздрогнул Соломейко.
«А я почем знаю, - откликнулась хозяйка.- Девицу Ульянкой кличут. Не слыхивала я ничего о ее родных.. Так Семену и сказала. А девчонка, по моему, у него жить осталась».
Вернувшись домой, Соломейко рассказал жене, о разговоре с Натальей.
«Ну так и чего? – равнодушно бросила Ольга. – Я давно слышала об девке Ульке, что к деду прибилась. При чем тут она?»
"Ну ты и дура! – заорал
Никифор, брезгливо глядя на раздобревшую супругу. - Почто, мне сразу не сказала? Неужто, тебе не понятно, что это Ленка, именем матери назвалась, чтобы мы отыскать ее не смогли?»
Оставив жену с раскрытым ртом, Никифор с бранью, вышел из дома.
Предосенний день, заметно клонился к вечеру.
Ехать сегодня за 12 верст, в соседнее село, не имело смысла.
«Она это, больше некому, - злорадно пробормотал он.- Пригоню подлюку впереди лошади, завтра же. Всю шкуру бичом спущу. И старому хрычу, пригрожу, чтобы чужих работников, не переманивал».
Всю дорогу, от Раздольной до станицы Погорелово, Никифор проделал верхом на своей, закрепленной за ним, лошади.
Своего личного, верхового жеребца, Соломейко жалел. Зачем было утомлять своего коня, когда для этого, имелась колхозная лошадка.
Чем ближе подъезжал он к намеченной цели, тем сильнее закипал «праведным» гневом.
По мнению Никифора, никто не имел права безнаказанно пользоваться тем, что принадлежало лично ему.
Его племянница, у которой кроме тетки, не было никого из родных, в понятии Соломейко, была такой же собственностью его семьи, как его конь.
«Я, с этого корзинщика, еще расчета стребую за Ленку. Она бесплатно, на старого хрыча, целых два месяца, работала. Вот и пусть, платит мне за ее труд.. Потому, как только я, хозяин этой соплячки безродной».
Но где-то, в самой глубине пустой душонки Никифора, кроме напускной бравады, зрел страх. Он, все же, боялся что придется ответить за свое преступление по отношению к девушке.
Все же, времена стояли, не те, что раньше.
«А вдруг, эта дура, проболталась кому? Приеду к деду, а там меня уж стража ждет».
Но все же, Соломейко надеялся на страх племянницы перед ним и перед своим «позором».
Не было в его памяти случаев, когда «порченные» девки, осмелились бы жаловаться властям, на своих насильников или обольстителей.
Дремучие, неписанные законы, в любом случае, оказывались на стороне насильников. Люди придерживались мнения: «Сучка не захочет, так и кобель не заскочет».
И никого не волновало бесправие несчастных «сучек», грубо изнасилованных здоровыми «кобелями».
Еще до женитьбы на Ольге, ему пришлось участвовать в войне 14 года с немцами.
С такими же как сам, бездушными товарищами, Никифор пару раз, участвовал в изнасиловании девушек крестьянок.
Им все тогда, сошло с рук.
Бесправные и запуганные ими жертвы, предпочли промолчать.
И на этот раз, Соломейко считал, что все обойдется. Тем более, что свое преступление, он не считал за серьезный проступок.
«Подумаешь, цаца! Перетерпит, не барыня. Потешился немного. С кем не бывает. Пусть «спасибо» скажет, что не придушил».
Если бы он, сразу же, после издевательства над племянницей, вынудил ее вернуться в свой дом, возможно, так бы оно и было. Лена молча бы, пережила свое горе.
Лишенная воли к сопротивлению, запуганная всеми членами своей родни, девушка не посмела бы раскрыть рта.
Но негодяй не смог представить того, что племянница, за те два месяца, что провела в доме Белых, очень изменилась.
Она поняла, что в мире, кроме слез и бесконечной, тяжелой работы на «хозяев», существует доброта и справедливость, существует бескорыстная забота и проявление внимания к ней, бесправной сиротке.
Дед Семен и баба Паша, души не чаяли в проворной, трудолюбивой девочке. И Лена чувствуя их отношение к себе, платила старикам, любовью и искренней привязанностью к своим новым опекунам. Но никак не хозяевам .
Плетение корзин, девушка не считала за серьезный труд. Для нее, новое увлечение было только в радость. Тем более, за эту радость, колхоз рассчитывался с дедом Семеном, полновесными трудоднями. На каждый трудодень, учтенный в председательском журнале, в конце лета, выдавалось определенное количество ржи , кукурузы или пшеницы.
Подъезжая к калитке дома, деда Семена, Соломейко увидел картину, взбесившую его до злобной пены на губах.
Его личная собственность, в лице племянницы, сидела под навесом в ограде старика корзинщика.
Ее ловкие руки умело плели большую ивовую корзину. Даже издали можно было понять, что девушка беспечно весела. Ее миловидное личико, заметно округлилось, налилось девичьим румянцем.
На девушке был новый сарафан. Но главное, она улыбалась!
Никифор ни разу не видел девушку в таком прекрасном настроении.
Сидевший рядом с ней, Белых, с улыбкой, наблюдал за проворными руками Лены, временами подсказывая ей что-то.
-«Она еще и лыбится!» - почему-то, именно эта улыбка, больше всего, взбесила Никифора.
Соскочив с лошади, он рванул низенькую калитку.
Хозяин дома, вместе с жиличкой, одновременно подняли головы.
Несколько секунд, Никифор с Леной неотрывно смотрели в глаза друг друга.
На лице девушку, все еще, скорее по инерции, светилась доверчивая улыбка.
Но вдруг, она, резко откинувшись назад, тоненько вскрикнула. Метнувшись за спину деда, Лена замерла, сжавшись в комочек.
«Никак Никишка из Раздольной пожаловал до нас», - пробурчал Белых, поднимаясь с низенького стульчика. Он хорошо знал Соломейко. Тот несколько раз, заказывал ему корзины и прочие поделки.
Для его детей, Семен Тарасович, когда-то, изготовил добротную плетеную люльку. Дед не долюбливал жадного заказчика за его мелочность и нытье, при расчете за изделия, что готовил для него мастер.
«Почто пожаловал, Никишка? – не скрывая своего пренебрежения к гостю, осведомился Семен. – Ежлив, заказать чего надумал, так отказ тебе будет. Я отныне, по частным заказам, не работаю. Только – для колхоза тружусь».
- Дед осекся, перехватив полный ненависти взгляд Соломейко, устремленный мимо него.
Обернувшись назад, он только сейчас увидел сжавшуюся в клубочек «внучку». Полными ужаса глазами, она смотрела на Соломейко. Так смотрит, обреченный на съедение кролик, на голодную змею.
«Чего это она?....- с недоумением подумал Семен. Не успев понять что случилось с его любимицей, он шагнул вперед, помимо сознания, прикрывая девушку, своим телом.
«Чего тебе, спрашиваю?- прикрикнул старик, уже догадываясь, что неприятный гость, имеет какое-то, отношение к его Ульяне.
«За племянницей я приехал, - В голосе Никифора, прозвучало откровенное злорадство и торжество.
– Ты, старый хрыч, попользовался бесплатной работницей и будет! Я еще к властям обращусь, чтобы с тебя все ее трудодни, на мою семью переписали. Поскольку, только я ее законный хозяин.
Три года поил, кормил, одевал лентяйку. А она, вона как отблагодарила родного дядю с теткой! Сбежала подлюка, чтобы белоручкой жить!
Корзины плести, не навоз чистить! Ишь, ряху отъела, гадина!»
Задохнувшись от возмущения, Семен попытался ответить Соломейко, что от хорошей жизни, не убегают. Но он не успел и рта открыть.
Никифор, как волк на добычу, кинулся мимо него, к онемевшей от ужаса девушке.
Лена вспомнила все! Едва встретившись глазами с дядей, она почувствовала, что земля стремительно убегает из-под ее ног. В загудевшей голове, с болью что-то лопнуло, откинув девушку на два месяца назад.
Ужас парализовал бедняжку, не давая ей сил, стронуться с места.
И только в ту секунду, когда протянутая рука негодяя зависла над ее головой, Лена «отмерла».
С пронзительным визгом, она вскочила на ноги. Ловко увернувшись от рук Никифора, девушка перемахнула низенькое прясло ограды и мгновенно скрылась из глаз.
Семен Тарасович, тоже опомнился. Не смотря на свои немалые годы, старик был достаточно еще силён.
Ухватив «Никишку» за плечо, он резко развернул его, лицом к себе.
«Успокойся , гостенек. Спокойно обскажи мне, отчего твоя племянница, сбежала от такой хорошей жизни, как ты тут, расписал ее житье – бытье.
Когда я ее у реки нашел без сознания, всю мокрую, не похожа она была на довольную жизнью.. Кто побил девчонку? У нее все лицо синее было. И тело как доска. Одни кости да кожа.
К тому же, обеспамятовала Ульянка. Только имя свое и вспомнила».
«Ленка она, а не Ульянка, - с трудом вырываясь из плена рук старика, злобно огрызнулся Никифор.
- Ишь, артистка какая! Ражалобила старого дурака, а ты поверил. Сбежала она от нас. А все потому, что баба моя, тетка родная Ленки, не сегодня, завтра родить должна. О ту порту, как сбежать племяннице, У Ольки семь месяцев, как пузо росло.
Попросила она Ленку, воды принести. Так та, упала у колодца и морду себе попортила. Да еще, воду на себя опрокинула, - на ходу, сочинял Никифор. – Ор Ленка подняла на весь околоток. Не обязана, мол, воду она таскать. Сами, мол, таскайте. Хлопнула воротами и сбежала, в чем была.
- Ты, дед, не шибко тут заступайся. Веди беглянку сюда. Все равно, любой суд, мою правду признает.
Я у Ленки, один родственник. Других нет. В моем доме, ей и жить. Мы с Олькой, слово дали Ленкиной матери. Вырастим мол, выкормим и замуж отдадим.
Олька ей уж, приданное приготовила. Богатое приданное. Не хуже, чем родной дочери».
Семен Тарасович, прожил слишком долгую жизнь. И его обмануть было не так-то, просто.
А в том, что Соломейко врет, дед был уверен.
Не похожа была его названная внучка, на ту ленивую и скандальную особу, которую расписал ему неприятный гость.
Семен Тарасович, нутром чувствовал, что за россказнями Соломейко, скрывается что-то, гораздо более серьезное. Возможно, опасное для его Ульяны - Лены.
«Сиди и жди тут! – приказал он Никифору. – Приведу я Ульянку. Уговорю вернуться к родным».
«Вместе пойдем, - решительно заявил Никифор, - Избаловал ты паскудницу. Не послушает она тебя».
«Послушает. Мне Улька поверит. А вот от тебя, сбежит точно. И тогда ни ты, ни я, отыскать дивчину, не сможем», - твердо ответил дед.
Семен знал, где искать Ульяну. Но не возвращать ее дяде, он намеревался. Старик хотел разобраться в этой истории. А уж, возвращаться к дяде или нет, это решит сама Уля. Или Лена?
Семен Тарасович не раз ходил в колхозную избу читальню, послушать лекции заезжих агитаторов . И он знал, что в Советской Республике, идет новая, бескровная «Революция». Теперь уже, за равноправие женщин.
Прасковья пряла овечью шерсть, когда к ней, влетела Ульяна. Едва кинув взгляд, на охваченное ужасом, лицо девушки, женщина поняла, что случилось что-то очень серьезное.
Такой испуганной, баба Паша, никогда Ульяну, не видела. Даже в тот день, когда впервые увидела девушку в доме соседа Семена.
«Черти , никак, за тобой гонятся, оглашенная, - вскинулась Прасковья, упустив от неожиданности, веретено. – Чего взъерошенная такая? Али с дедом что не так?»
«Не отдавайте меня, пожалуйста, - прохрипела девушка. -
Он там. За мной приехал..», - Уля повалилась к ногам бабы Паши. Уцепившись за колени женщины, она зарыдала.
Тело бедняжки, сотрясали приступы дрожи.
«Кто он? Ты о ком баешь? – испуганная Прасковья, попыталась поднять Ульяну. – Пойдем в боковушку. Приляг, сердешная. Да обскажи мне, что стряслось-то? Кто напугал тебя, ладушка моя?»
Послушно поднявшись на трясущиеся ноги, Уля последовала за хозяйкой в дверь «боковушки».
Она не раз ночевала у бабушки. Здесь ей бывало так же хорошо и уютно, как и у деда Семена.
Уложив Ульяну, поверх вязанного шерстяного одеяла, Прасковья, возобновила расспросы:
«Кого ты так напугалась, девонька? Дед где? С ним все нормально?»
Девушка, вцепившись в руку хозяйки, продолжала бормотать что-то непонятное, умоляя Прасковью, «не отдавать её ЕМУ..»
Прасковье не сразу удалось понять о ком идет речь.
«Дядька мой Никифор, это он… он … -Уля словно вспомнив что-то ужасное, вновь горько зарыдала.- Там, в кукурузе…. Он, ооон меня… –с трудом вытолкнула она между приступами плача.
И только тут, до Прасковьи, дошел весь страшный смысл признаний девочки. Пожилая женщина, поняла все.
Еще в первый день встречи, в доме старика, Прасковья, помогая Ульяне переодеваться в сухое платье, обратила внимание на засохшие потеки крови на внутренней стороне, ее худеньких бедер.
Но она, списала в тот раз, эти потеки, на обыкновенные девичьи, ежемесячные «дела».
Встрепенувшись на звук скрипнувшей двери, Прасковья вскочила на ноги. На глаза ей попался острый серп, воткнутый за перекладину в стене.
Выдрав опасное орудие с места, хозяйка с решительностью наседки, оберегающей цыплят от кошки, вышла в кухню.
У порога стоял Семен Тарасович.
«Ульянка у тебя? - хмуро спросил сосед. – Там за ней, дядя приехал. Соломейко Никишка. Ты Паша, знать его должна».
«И что дальше, старый ты козел? – Прасковья воинственно налетела на соседа. - Ты поди, уши развесил и сопли пустил? За дивчиной приперся? Да я, за Уленьку, твоему Никишке кишки выпущу. И тебе, заодно, если ты Ульяну не отстоишь.– Баба Паша погрозила зажатым в руке серпом.
«Опомнись, старая. Брешет все Никишка насчет Ульяны. Тут и полоумку ясно, что обижали девушку нашу, в семье дядьки. Крепко, видать, досталось бедняжке, если сиротинка, насмелилась сбежать от них.
Спасать надо дивчину. Но как?
Он же, дядя ей. Если захочет, увезет Уленьку. И нас с тобой не спросит. Закон на его стороне».
«А сильничать сиротку , девочку совсем молоденькую, это по закону?»- прошептала баба Паша, понизив голос, чтобы не слышала Ульяна.
«Это как ? Как так – сильничать?» - побледнел Семен. – Ты не шутишь, Парашка?»
«Какие уж тут, шутки, - всхлипнула Прасковья, тесня соседа во двор. – Бедняжка только что призналась, что сотворил с ней Никишка поганец.
Где он, гад? Пошли к нему. Я этому выродку, покажу и права и законы. Навсегда забудет дорогу в станицу».
Никифор стоял за воротами ограды, держась рукой за седло своей лошади.
«Куда племянницу спрятал, хрыч старый? – заорал он, увидев Белых. – А этой ведьме чего надо? – переведя взгляд на спутницу старика, спросил он, невольно снижая голос.
Прасковья, сжимая в руке серп, приблизилась к попятившему «гостю».
«За племянницей, говоришь, приехал, упырь? А на каторгу не хочешь? Ах, ты выродок. Ссильничал сиротку и думаешь, с рук все сойдет?
Нееет, не получится. Советская власть не допустит.
Сейчас тебе, не царские времена, когда ваше непотребье мужицкое, над бабами изгалялось как хотело.
Али ты, в колхозе числишься, а законов новых не знаешь?
Так я тебе вместо судьи, их обскажу. За то, что сиротинку обидел так непотребно, лет на десять в тюрьму угодишь. На каторге сгною урода, если дорогу сюда не забудешь.
Не видать тебе, Ульянки, как своего затылка.
Убирайся немедля отсюда, пока я тебе, этим вот серпом, вонючую утробу не вспорола».
«Ну ты, не очень то.. Кому поверила? Да я в передовых колхозниках…. – Никифор резво отскочил в сторону от сверкнувшего перед глазами серпа. –
Я еще с вами разберусь»,- трусливо пробормотал он, взбираясь на лошадь.
«Это я с тобой разберусь, потрох гнилой, - крикнула женщина, вонзив в спину всадника, неподвижные, но зоркие глаза. – Так разберусь что без причиндал останешься».
Когда звук лошадиных копыт, замер в конце улицы, Прасковья без сил упала на лавку у дома соседа.
«Вот так с упырями беседу вести надо. А не мять дерьмо во рту, - грубо прикрикнула она, глядя на неудержимо хохочущего Семена Тарасовича.
- Чего рыгочешь, лошак старый? С Уленькой беда, а ты ржешь?
Девонька, похоже, до сей минуты, не помнила о своей беде. А этот проклятый упырь, напомнил ей о горюшке горьком. Пойду я. Пусть дивчина, у меня поживет. Ей сейчас, с бабкой куда проще будет, чем с дедом глупым».
Вернувшись в свой дом, Прасковья застала Ульяну, мечущейся в неспокойном сне.
Присев рядом с девушкой, баба Паша тихонько пробормотала, глядя в заплаканное лицо спящей Ульяны.
«Ничего, милая. Пока я жива, отстою тебя и от Никишки, и от сплетен любых».
Видимо, почувствовав на себе взгляд, навечно застывших в одном положении, глаз бабушки, девушка открыла глаза.
«Где он, баба Паша?» - воскликнула она, садясь в постели.
«Ан, нет его. Считай, что никогда не было, - как можно бодрее отозвалась Прасковья, поглаживая девушку по косам. – Не потревожит тебя больше этот упырь. Не боись, Уленька».
«Баба Паша. А ведь, Ульяной, мою маму звали. Я все вспомнила. А я –Лена Кузнецова».
«Лена Кузнецова? – ахнула Прасковья. – Уж не Гриши ли Кузнецова дочь. Того, что на хуторе жил? И точно! Жену его, Ульяной звали».
«Да бабуленька. Я та самая Лена. Папочку убили какие-то бандиты. И Лешу, братишку старшего. – Лена снова заплакала, уткнувшись лицом, в тощую подушку. – А мама умерла. Уже в доме тетки Ольги».
«Ах ты, горе горькое. Я же, Гришу еще мальчонкой помню.
Вот беда-то. Слышала я, что убили его. А про вас с матерью, ничего не знала. Привыкла я, Улькой тебя звать. Так и дальше буду. Если ты согласна».
Ульяна , вдруг, резко побледнела и сорвавшись с постели, выбежала во двор.
Выйдя следом за девушкой, Прасковья увидела, что ту безудержно рвет.
Изогнувшись дугой, Уляна прижимала руки к животу. Постанывая, она извергала из себя все, чем позавтракала у деда Семена.
«Что это с тобой, сердешная? Отравилась чем? - обеспокоенно спросила баба Паша.
«Не знаю», - всхлипнула девушка, согнувшись в новом приступе желудочной спазмы.
«Зато, я кажется знаю, - холодея от страшной догадки, пробормотала Прасковья.- То - то, я смотрю, бледная она какая-то, последние дни. И засыпает на ходу. - Прасковья непроизвольно застонала, простирая руки к небу.-
Господи, что делать то?
Будь он проклят, сволочь. Пометил девчонку, своей меткой поганой». -
Она помогла Ульяне умыться и уложив в постель, снова отправилась к Семену Тарасовичу.
Ее несчастная Уленька, понесла от проклятого насильника. Бабе Паше, прожившей немалые годы, доводилось быть свидетельницей, несчастий таких, как ее Ульяна.
Все разговоры про женское равноправие, оставались лишь, разговорами.
А новые законы, пока что, были лишь бумагой, с ничего не значащими словами.
Прасковья прекрасно понимала, какие лишения, презрения и насмешки односельчан, могли ожидать в дальнейшем, ее воспитанницу.
Семен Тарасович встретил соседку удивленным возгласом
«Чего зачастила, Параша? Чего снова приключилось?»
«Беда у нас, сосед. Великая беда с нашей Ульянушкой. И сказать –то как, не знаю.
Хуже горя, не придумаешь, для молодки безмужней». – Прасковья прижала руки к раскосым глазам.
Семен поежился, увидев, как сквозь сжатые пальцы, сочатся мутные слезы Прасковьи.
«Чего стряслось? - дрогнувшим голосом спросил он. – Не томи душу, Параша».
«Тяжелая девочка наша. От гада Никишки понесла. Она еще, ничего не знает о том. Тошнит ее дюже и спит на ходу. Сбледнела вся с лица. И пятна коричневые на височках выступили. Все признаки налицо.
Сомнений никаких нет, Семен. Что делать –то?» - Прасковья сквозь слезы посмотрела в лицо старика.
Оглушенный неприятным известием, Семен долго молчал. Он не хуже женщины, понимал, всю тяжесть произошедшего.
«Ну чего молчишь? Надо лошадь запрягать, да за Ксенофонтихой ехать на хутор. Пока не поздно еще» - робко подала голос Прасковья.
«Ксенофонтихой», в близ лежащих станицах, величали повитуху Ксенофонтову Клавдию.
«Ты чего это удумала, ведьма ? – вскочил на ноги старик. – Мало баб бездетными ходят, после твоей Ксенофонтихи? А Заринку Федорак, помнишь? Ту, что беглый каторжанин снасильничал. Ксенофонтиха ее на тот свет спровадила, когда от бремени избавляла.
Нет уж, Парашка! Я не позволю загробить нашу Ульку. Мало ей сиротинке, от родственничков перепало шишек?
До смерти не засмеют! Советская власть, не даст нашу дивчину в обиду. И дитё, чье бы, оно ни было, в грехах насильника, не виновно. Божья душа.
Уж, ежели, Господь допустил такое, значит, ему это, на что-то надобно было.
Я свое слово сказал!
Не вздумай, девчонку настраивать на выкидыш. Вырастим дитенка».