«Аида! Аида! Глох ми куни!»* - раздраженный дяди Каро, выбегая из дома с эмалированным тазом, требовал от жены выключить радиоприемник «Латвия». По нему как раз транслировали знаменитую оперу Д. Верди. Тетя Аида чуть замешкалась и Амнерис «по ходу действия» успел-таки пропеть вслед дяде Каро бессмертное : «Ritorna vincitor!» - «С победой возвратись!»
За дядей Каро на чердак и крышу устремились Симон, Босли, и Олег Романович. Молодой, сильный, тогда еще только примеряющийся к жизни Чеза держался, вдруг понадобится помощь, рядом с замыкающим отряд защитников крыши дедушкой Дво, тащившим пустое ведро. Тот, вызывая скрываемое раздражение , медленно рассказывал о своем открытии маршрута «под нашими» развесистыми балконами, которые, если даже двигаться неспешно, позволяет в дождь добраться до пекарни вообще не промокнув. Дво перечислил имен , фамилии, род занятии владельцев этих балконов. На крыше всех встречал и поторапливал, подавая мокрую скользкую руку, Токэ. Занимая оборонительные позиции под и над зияющими в кровле рванными дырами, каждый из мужчин пытался главенствовать, зычно критикуя сноровку другого.
Гневу нет времени подбирать себе формы выражения. Их базовому набору, чтобы в целом сложиться, хватило столетии от пещерных до индустриальных дней:
1.Нечленораздельный. Громкий;
2.Обсценный (матом). Громкий, со смыслом;
Большинство защитников крыши осознанно выбрали форму № 2.И рвали люди зубами на части живые слова…
Только Олег Романович, позабыв о неудобстве своего недуга для окружающих начал мучительно, невпопад, рассказывать длинный и непонятный анекдот. «З-з-значит», Ихтиандр, неспособный дышать на суше, уплывает в безбрежное море, чтобы жить там с рыбами. Безутешная Гуттиэре, «без-з-зумна, без-з-зумна» любившая человека-амфибию, не надеясь встретиться с ним живым, устраивается работать на консервный завод. «Р-р-рыбный!» Никто его в барабанной дроби капель по плохо закрепленной жести кровли толком не слышал.
Прибежал на помощь портной Ашик с зонтом, вдел его с чердака в зев дыры и довольный своей смекалкой раскрыл снаружи ребристый купол, на который тут же обрушился шквал ударов норовистого ветра. Так, вроде «за зонт», они и дрались : ветер с Ашиком, ветер с Ашиком, ветер с Ашиком…
Ворвался на чердак импульсивный униформист цирка Берду. Он был изрядно пьян и кричал, что «в запасе» оставаться не может, потому что с улицы видел, как в окне последнего этажа, якобы, плакала от отчаяния Хидеши. Никто никогда ее, расчетливую, плачущей не видел. Одержимый Берду вылез на крышу и пластаясь, вдавливая себя телом в неподатливую скользкую жесть, пополз по ней к месту разрушения, чтобы расстелить противопожарное полотно поверх решета истлевшего металла…
Дождь - вода проточная.
Яростно смывая с крыши ржавчину и ссохшуюся гниль травянистого птичьего помета она, ревя, неслась к удушающим её водосточным трубам, ввинчивалась в них и, отклокотав в падении три этажа, разбивалась о землю рваной с хлопьями пеной, остывающей в тесной, переполненной заводи просевшего от осадков времени асфальта.
Из колодца двора, куда вода прорывалась беспрепятственно и безудержно, доносился, несмотря на грохот ударов потока по испуганным стеклам и стенам, скрип не смазанных натужных лебедок, тяжело мотавших туда-обратно разбухшие, растянутые между трещавшими деревянными балконами белые сушильные веревки - канаты.
Голые мокрые руки невидимых женщин из оглушенных, ожидающих когда же их - скорее, скорее - закроют, окон, роняя деревянные шпильки словно шлюпки на воду, суматошно стаскивали с веревок полные яростного дождевого ветра выходные и повседневные носильные, нательные вещи и отяжелевшее накрахмаленное постельное белье, как когда-то матросы убирали брамсельные паруса в налетевший шторм, чтобы облегчить брам и бом – брам - стеньгу в борьбе за плавучесть корабля. И свою жизнь.
Вечер. Полвосьмого. Пробило бы семь склянок.
Босли уже на следующий день, громыхая, утверждал, что дождь сопровождался градом, размером и весом с окатыши. «Место им в камнедробилке!» Он еще вспомнил, как в тот день незадолго до дождя красавица Ика вывешивала стиранное белье для просушки. Белый мокрый шматок с кружевами выскользнул из ее рук и упал с высоты третьего этажа. Ика метнулась за ним вниз по подъезду, но Босли, первым поднял его с земли, а никто и не заметил, как охотник «спас трусики Ики».
Дедушка Дво уже на следующий день, подозревая, что у дождя есть «химия», утверждал, что вода обжигала лица. «Как совесть!» Он еще вспомнил, как в тот день незадолго до дождя красавица Ика угостила его яблоками. Фрукты свернулись краснеющими шариками в вазе и он не стал есть их, чтобы подольше вдыхать аромат, который застал врасплох привычные запахи старых слежавшихся газет и шуршащих упаковкой лекарств в бурой коробке без крышки из - под сношенной обуви.
После ураганной, самоотверженно отбитой тазами, банками, ведрами, одним зонтом и стащенным из ближайшей пожарной части огнеупорным полотном атаки дождь ожидаемо перешел к изнуряющей затяжной осаде. Он грозился стать бесконечным и растворить в себе без следа этих не сдавшихся ему людей.
По мокрому пустынному куполу неба, над которым, возможно, просторно располагались иные, лучшие миры, настороженно, попеременно замирая, скользили огоньки-попутчики: красный, зеленый, белый.
Босли, чтобы что-то предположить, безуспешно попытался вспомнить название какого-нибудь созвездия.
- Самолет это! Райты придумали. Братья. Друг друга по жизни держались, видишь, что получилось – дедушка Дво ткнул указательным пальцем в небо и как дотошный знаток биографии американских изобретателей изложил "в имитирующих звуках" основные - постройка/взлет/посадка - ее факты, неуместно под проливным дождем, представив их «сухими».
-Стопроцентно, Гарик наш его «ведёт»! - размышляя про себя о земном притяжении и техническом торжестве человека, произнес назло шуму осеннего дождя и в поддержку завязывающейся беседы Ашик.
Чеза также был в этом уверен.
Огни - сверчки в ответ мигнули. Утвердительно. И красный. И зеленый. И белый. Все завороженно следили за ними.
Известный всему Верхнему кварталу летчик Игорь Тимошенко несбыточно мечтал о гоночном, ослепительно красном «Ermini Tipo 357», но на земле был владельцем отцовского «ЗАЗ-968А», цвет - «кофэ-с-малако».
Тетя Аида, совмещая в одном слове несовершенный звук заднеприводного мотора и профессию владельца, называла его автомобиль «пэрдолетом» и неутомимая в напускной наивности (я же не разбираюсь!) любила бестактно «позадавать» вопрос: не раствором ли разведенного в воде укропа он его заправляет?
Вообще, она говорила, как «чулок бесконечный вязала», но в этом вопросе весь ворчливый квартал, утомленный тарахтеньем «ЗАЗ-968А», был с ней сплоченно солидарен.
От ее серийной шутки удушливо краснела пречистая девушка Иолетта : дочь портного Ашика.
Коса. Порхающие ресницы. Голосок. Старшеклассница. Коричневое, колоколом, платьице. Первый чахлый лиф. Кружевной фартук. Гетры. Грезы.
В них пилот дарил ей розы. Шелковые. Засахаренные.
Девушка искренне верила в принцев, «таких небесных», несмотря на тяжелые жгучие усы, «приправленные» терпким никотином, и была тайно влюблена в семейного пилота.
Подчиняясь матери - природе она научилась тайком потрагивать саму себя бледными пальцами рук, убежденно чувствуя в их нервных кончиках «его силу», в том скрываемом влажном истоке, в котором зарождается жизнь, и внимательно вслушиваясь в новые запахи своего тела, срываться в сладостный, «с приливом крови», еле сдерживаемый выдох. Заканчивая его, Иолетта шепотом звала Игоря, который считал ее «соплюхой», «amado mio!»
Ее «возлюбленного» тетя Аида и все остальные звали просто – «наш Гарик».
Летчик слыл человеком, умеющим мгновенно завоевывать авторитет. И парадоксальным образом – доверие. Личным автомобилем он управлял как самолетом, а государственным самолетом «Аэрофлота» как итальянским скоростным автомобилем. У истории его первого полета в ранге командира воздушного судна ТУ-154 оказалось порядка 180 свидетелей, угрюмо пристегнутых ремнями к креслам и переживающих за багаж, небопассажиров, как минимум, однажды в жизни посчитавших себя обреченными.
Они утверждали, что на взлетно-посадочную полосу (ВПП) Гарик выкатил рейсовый самолет с заносом хвостовой части, с гарью дымящихся покрышек задних шасси и, не останавливаясь, рывком, лихо мотая его по разметочной оси, погнал набирать скорость.
«Гарик, сука… Ты что творишь?» - придирчиво вопил второй пилот. Его голос был слышен в последних рядах салона лучше гула встревоженных двигателей. Но Тимошенко в точке отрыва сумел так убедительно ответить: «Ху*ня, взлетим!» - что ему безоговорочно поверили экипаж, пассажиры и самолет.
А что им оставалось делать на скорости 280 км/ч? Ближе к краю ВПП…
Гарик, на которого за штурвалом самолета внезапно напала икота, хмуро тянул машину за дождевую линию в небе над городом и переживал: «Наши сейчас опять на крыше…».Самолет «гребками», по спирали, набирал высоту эшелона, бесшабашно, как в ближнем ножевом бою клинками, снизу-верх полосуя антрацитовый дождь героически раскинутыми крыльями, крупно дрожавшими под частыми ударами воды.
Это все, чем Гарик мог помочь своим.
О чем, «подкармливая» дождь - не водой же единой он жив! - можно было говорить тем поздним осенним вечером на чердаке и скатах скользкой прохудившейся крыши дома, не принадлежавшего династии Ротшильдов? О том, что дождь шифрует в себе секреты создания черно-белых «еau forte» - офортов? Нет.
Поболтали о том, что:
Громче всех поют неопрятные люди.
Ошибка стеклодува видна сразу.
Если официанты молчат-это совсем не к добру.
Гимнастка – почему нет? - может стать верной женой.
Вскрывать бутылку с мацони удобнее тычком указательного пальца точно в середину серебристой фольги-крышки.
Не принимал участия в общем возбужденном трепе после неудачной попытки рассказать анекдот только Олег Романович. Как-то Чеза слышал, как мастер Симон «по-братски» объяснял ему, не коренному гуджаратцу, почему в нем все сразу и безошибочно распознавали чужака:
- Думаешь, из-за незнания языка или цвета волос? Нет! Двигаешься резко и рьяно , юрк – шмурк, вот люди и нервничают : случилось что-то непоправимое.
Считалось, что даже в состоянии «хаоса вокруг» коренной гуджаратец двигается размеренно и очевидно неспешно и уж тем более с ним не может случиться ничего такого, чего нельзя было поправить. Кто создавал этот хаос? Все и каждый, кроме, естественно, рассуждавшего о нем.
Олег Романович отвечал, что чувствовать себя здесь полностью своим ему мешает явление, которое он, взволнованный, назвал «ас-с-симметрией жизни». Делаешь девяносто девять правильных шагов, один - ошибочный. Тебя, как "плохого", судят именно по нему! Делаешь девяносто девять ошибочных шагов, один - правильный. Тебя, как "хорошего", судят именно по нему! А если и тот и этот шаги – случайные?
-Некоторые "НЕвеличины" быстро измеряемы и не подчиняются простой арифметике сложения - занудствовал тогда инженер.
-И что? Только у нас так?-торопясь закончить разговор досадовал Симон.
Дедушка Дво погрузился в воспоминания о своей… бабушке, словно дождь щемяще его в чем-то упрекал. Удивленный Чеза поймал себя на мысли, что представить даже не может старика… внуком, каким он сам был еще недавно для своей бабушки. Она, сверх меры беспокойно пополнявшая домашний запас топленного желтого масла в скользком царапанном бидоне, пила только черный чай, только из пиалы и только вприкуску с большими, похожими на мраморные обломки неизвестных статуй, кусками белого сахара. Из-за путаницы в регистрационной бюрократии ХIX века она не знала точной даты своего рождения и возраст определила «на глазок». Уже юношей Чеза при всех домашних торжественно «назначил» ей день рождения сразу после своего. Он приготовил ей подарок – розовую тонкостенную, расписанную белым c золотой бахромой узором цветов пиалу для чаепития. Подарка она, уйдя в мир иной точно накануне, не дождалась…
Пауза в некоторых разговорах не повисает. Она их разрубает. Притих сражавшийся против людей дождь. В честном противнике всегда найдется что-то, что вызывает уважение.
К исходу дождя на чердаке «солидно так» появился Партош. Крупный цеховик. «Спец» по подпольной кожгалантерее. «Простосочиненный» тип. Широкополая шляпа, круглое как пуговица лицо, заметная одышка, объемный шелестящий черный плащ с широким в больших отверстиях и металлическими заклепками ремнем, похожим на патронташ.
Пара десятков дождевых капель пугливо блестели на «погонах» его плаща : короток путь от личной машины до подъезда, ведущего на чердак. Такой человек, придавая значимость событию, личного участия в мелкой борьбе с природным явлением принимать не мог. Не по чину. Здесь он был с единственной целью - поддержать боевой пыл защитников крыши. Показуха! Завтра об этом, как о переломном победном моменте, творчески – и он это знал - будут привирать улицы. Легенды, а также сплетни, лучше зарождаются и распространяются в дождь.
Скаредный Партош принес «грев» : сигареты «Philip Morris» в невиданной коричневой пластиковой упаковке, выпущенной, как он утверждал, специально для армии США, воевавшей в условиях повышенной тропической влажности во Вьетнаме. Ни на стороне американцев, ни на стороне вьетконговцев в той войне Партош личного участия принимать не мог. Не по чину.
Обращаясь с чердака сквозь проржавевший разрыв на крыше к Чезе как к самому молодому Партош, протягивая пачку, распорядился:
- Эй, членак, раздай там!
Под дождем, не сразу, но закурили Ашик, Берду, Босли, дядя Каро, Симон и Токэ. Табачище! Не горчит адской полынью во рту.Не курили трое. Чеза, спорт. Дедушка Дво, мудрость. Олег Романович, считавший, что никотин усиливает логоневроз.
Цеховик догадывался о скрытой дружной зависти к себе. Чванливо – судьба знает, кого выбрать! - после сытных ужинов до сна, радовался ей. Трепался, что ему все завидуют, «как форточки окнам». Нет, случались у него, конечно, и удачные шутки.
Выражая свое «в целом» отношение к природным явлениям Партош в перекур рассказывал о своем предприимчивом партнере с Севера – Гене. В последний свой приезд тот, после «хорошего ресторана» любуясь с высоты Чистой Горы огоньками ночного города, дерзко загнавшими робко мерцающие звезды в молчаливую высь, поделился с цеховиком своей болью, толика которой должна быть в каждом человеке:
- Эх, будь свободные времена организовал бы я масштабное дело - коммерческие просмотры интуристами «нашего» Полярного Сияния. Для души! Не все ведь плащи и ремни гнать! Пусть – зырят. За валюту, бля! В упор! Как в подзорную трубу!
- Но дождь не сияние, какой с него прибыток? – картинно сокрушался Партош.
Тридцать с лишним лет спустя в запоздалой попытке начать в зрелом возрасте собственное дело Чеза оказался в одном из ресторанов Петербурга. На переговорах. По соседству трое праздноболтающих громких мужчин с прибаутками обсуждали молодого приятеля, который толпами привозил в Заполярье туристов из Поднебесной, называл их земляками, предоставлял места наблюдателей под специально по-деревенски сколоченным в сугробах просмотровым навесом, красные памятные пледы c вышивкой «Aurora Borealis-2006», валенки, «настоящий» глинтвейн в немытых термосах и Полярное Сияние, световыми сполохами которого шумно, как на дискотеке, восхищались маленькие гости. All inclusive.
Подслушанные детали чужой биографии убедили изумленного Чезу : речь шла о внуке того самого партнера Партоша. Он носил тоже имя, что и дед. Плюс переведенное с языка иероглифов прозвище, которое дали ему почтительные китайцы: Гена -Труба. Судьба знает, кого выбрать.
За разговорами и перекуром дождь, сдаваясь, прекратил лить и вскоре торопливо, перемахнув через реку, бросился наутек по скользким дальним крышам, исчезая за засыпающей, чистой и без омовения им горой.
Не частое, смущенно скрываемое за шутками чувство значимости объединения охватило всех . Им, спускающимся с крыши, не хватало разве что развевающихся знамен над мокрыми головами. Впереди шел Партош. Стараясь выглядеть волевым, он притворно пытался играть желваками на лице. Чем ни повод для создания новой памятной традиции? В это день мы с гордостью вспоминаем поименно мужественных защитников нашей крыши…
В честь победы по одной нефритовой бутылке шампанского «Советское» выставили Хидеши и Босли, который настаивал на том, чтобы откупорить их «с салютом». Не возражали. Разливали газированное спиртное по пестрому разнокалиберному набору чашек-кружек с общих кухонь.
Тетя Аида принесла закусить «на скорую руку» пхали. Что такое пхали? Невесомое многоточие светящихся красным гранатинок на зеленом травяном блюде из шпината.
Больше всех до просветления лица тосты любил говорливый Берду. Но лучше всех их знал Токэ. Выпуская углекислый газ из «Советского» он энергично, напоказ, «взбил» в белой кружке, изрешеченной сколами, специально приспособленным для этого мюзле (мuselet) жемчужные полукружья скачущих пузырьков напитка и полностью обезвучил их доверительный шепот.
Что такое мюзле (мuselet)? Проволочная решетка, которая удерживает пробку в бутылке с игристым «шампанским».
Захваченный с утра мечтой о молоденькой сотруднице из ЖКХ Токэ с его сильными пальцами и воображением тёрщика выпрямил проволочную решетку так, что она превратилась в удобный для перемешивания жидкости трезубец - масштабированную копию того, с которым, как представляли древние римляне, носился сам Нептун. Бог, а ведь тоже мечтал о том, что не сбудется. Никогда! Понимал в силу происхождения и статуса, что поступает не рационально. От того и бушевал. Безудержно, до разнесенных трезубцем «в хлам» кораблей.
С подчеркнутым уважением к вековой пряди слов - ни одного не вымарать, - «мудро оставленных нам предками», он привычно подвел первый тост к не оспариваемому никем выводу.
- Мы, не дрогнув, прошли через настоящие усталость и изнурение! Но выдержали испытание, посланное нам судьбой! За наше единство, проверенное этим дождем!
Тёрщик залпом опрокинул кружку.
Наутро после дождя свежие лиловые лужи, дыша холодными переливами, усердно притягивали к себе отражения свисающих с неба размочаленных туч и от этого во влажном воздухе над городом висело напряжение щемящей, неожиданной для этих мест, кельтской ноты.
Поздний развод.
Смерть экс-жены.
Дочери во Франции. А иначе откуда он знает все эти «еau forte», «мuselet»?
Рассказать внукам сказку он, дед, может : поймут плохо - не их язык.
Потому что они - порознь.
Из-за того, что они - порознь.
История на все четыре стороны мира.
Кровь. Язык. Воспитание ... А если они от разных народов?
- Что мне делать, тренер?
- Собрался, гимнаст ! Твой подход : рондад, фляк, двойное сальто…
- Чем в сотый раз пересказывать, как дебил Берду после дождя, напившись, под всеобщий хохот всерьез предлагал поставить для разгона туч на нашей тогда дырявой крыше пугало в холщовой епанче, с угрожающе задранным к небу забралом из полки-решетки холодильника «Юрюзань», ты бы лучше нашел себе «кого-нибудь». Старшая дочь не единожды давала Чезе «добрый» совет.
- О, о, о, глазами меня сейчас покусаешь - умолкала она, слыша в телефонную трубку, как отец злится и ехидничает, отвечая ей.
- С возрастом повышается вероятность «судьбоносной» встречи с этой «кого-нибудь» на панихидах, похоронах или годовщинах с их отточенными миллионами людей до меня техникой выражения соболезнования и подросшим спросом на воск спелых свечей. С надеждой на остающееся время, с ускоренным от стадии к стадии развитием отношении. А я так быстро не могу. И Берду – не дебил! У пугала «в руках» должно было быть крупное ведро с поваренной солью. Тучи ее боятся…
За спиной бывшего гимнаста неожиданно ярко для темноты зеленели обоями - каждый раз он про себя удивлялся: «О, тархун!» - стены, освещенные расточительно включенным подпотолочным тканевым абажуром. Такой вешали прямо на открытое ночное небо, в те времена, когда люди еще не жили под крышами.
Переминаясь с пятки на носок, Чеза стоял на пороге между кухонькой и спящим коридором и привычно смотрел, как вытянувшись вперед качается его тень, во всю длину шестиметрового, исхоженного с прожилками настила, стареющего как и он сам по ночам. Днем, все-таки, некогда.
Впереди мрачнела хлипкая, днем страдающая на изношенных петлях дверь. Битый низ вертикального полотна. По нему - вразброс малые и большие щели. Они неразборчиво, невпопад со временем года, предательски подчинялись любому резво наглеющему сквозняку, а ночью – в них все чаще и чаще копошились ширящиеся страхи Чезы.
Бывшему гимнасту нравилось обманчиво чувствовать себя как много лет назад в начале разбега для исполнения изощренного опорного прыжка имени японца Мицуо Цукахары через пахнущего упругой кожей, потом, магнезией и металлом каштанового гимнастического коня. С хрустом – хрр, хрр – оттоптавшись в жестяном подносе с мелкими бортами спортивными «чешками» по абразивному песку янтарной канифоли для лучшего сцепления с беговой дорожкой, вытянувшись строгим восклицательным знаком в белоснежном спортивном костюме он, готовый к старту, накапливал в животе как сжатая пружина энергию прыжка и распределял дыхание на дистанции, подбирая к ней убыстряющийся выверенный шаг разбега. Вплоть до ободряюще гукающего при прыжке пружинистого трамплина-помощника.
Толчок ногами – взлететь! Оттолкнуться руками от коня – взмыть, дерзко вращая в застывшем воздухе гибкое тело! Как, чёрт, безупречно послушно оно было тогда! И зачем об этом вспоминать? Приземлиться в стойку! В ней Чеза застывал как вкопанный. Гордый подбородок выше горизонта. Рельефные с сухими мускулами руки - в крест. Иногда он слышал аплодисменты. Судьи высшими балами честолюбивого Чезу не баловали.
Раньше справа по балкону вдоль «дистанции разбега» на коричневом джутовом шпагате часто, бестрепетно «синхронно» висели в длинный ряд досушивающиеся плоские рыбины. Растянутые словно в художественном свисте рты разорваны сталью копеечного крючка. Остекленевшие глазки, не знавшие соленой слезы. Чешуя, как потешная кольчуга. Воблы - улов рачительного жизнелюба Босли, человека, которого никто и никогда не видел осунувшимся от бессонницы. Он хвастался, что всегда недолго считает перед сном не овец, как все, и не деньги, как некоторые, а свою воблу. В штуках. Их тогда висело, хоть годы жизни до ста загадывай. Хренов «счетовод»! Ну и что, что - рыбак!
Неприбранная уличная обувь неисправимого Босли валялась по углам как грязный скот в загоне. И пахла – другой рассказчик щегольнул бы : ольфакторная память! - самым первым в жизни Чезы плацкартным поездом. На - Юг!
Тела людей нетребовательно как в случайном приюте осваивались в духоте вагона. Поезд тяжело трогался с места, готовясь перфорировать наружную липкую ленту мглы желтой печатью вагонных окон и, догоняя металлическое эхо безвестных потревоженных полустанков, прорываться всю ночь сквозь откровенные (незачем стесняться тех, с кем больше не встретишься!) в адски лязгающих тамбурах исповеди незнакомцев друг другу в неумолчное жаркое стрекотание цикад туда, где жизнь «трудяг-отпускников» измерялась как нигде просто. Сутки, рубль, койка, от которой, как и от тысяч других, до морского прибоя налегке с пестрой сумкой c затрепанными полотенцами всего-то (хозяева здесь любили приветственно приврать) пять минут пешком . А пляж? Разумеется, «песочный-препесочный». Как - будто за «пять минут пешком» время, повинуясь лжи, перемолет нагие камни c острыми ребрами в теплый ласковый песок.
Проводница выдала простыни, наволочки и пододеяльники. Не такие как дома. Другие. Грязно-серые. В пугающе синих инвентарных штампах. Синей была еще и липнущая жженым клеем изолента, которой маленький Чеза обматывал рукоять припрятанной рогатки.
- Дорога, всякое бывает! – твердили, толкаясь, на вокзале нервные взрослые. Их приходилось слушать снизу - верх, неудобно запрокидывая голову.
«Я вижу летних мальчиков паденье»**.
«Помнишь, как пугаясь Бабая, ты просил рассказать сказку? Расскажи ее теперь мне – засну» - тетя, как и многие до нее, нашла примиряющее со смертью слово. Сон -это ведь не страшно.
- Чироки чиваноки чу сяр Гедукэ …
Она не дослушала до конца. Не дыша, быстро заснула, сама закрыв глаза, чтобы не утруждать его «потом» немой просьбой прикрыть их. Острая боль, избравшая это имя, давно обжившая это тело, отступая, позволила холоду тронуть ее руки. На ней было знакомое с детства простоватое платье с неуместными (или уместными?) большими цветами, блеклыми от стирок и времени.
- Ложь! Ты тогда не успел!
- Эй, чей это голос? Я хотел, чтобы было так!
- Ты предавал кого-нибудь? - какой неудобный вопрос...
- Тебя предавал кто-нибудь? - на такой вопрос легко с придуманной - не проверишь - честностью задумчиво и долго отвечать. С жалостливым к себе сочувствием. Взгляд с поволокой. Руки чувствуешь, как будто всю жизнь ими праведно месил глину. Усталый гончар, сверх нормы боя готовых изделий, познавший потери. Познавший утраты. «Я ел пепел, как хлеб, и питье мое растворял слезами»*** В этом всегда есть что-то из Библии. Если ее не знать.
За мутью холодных стекол, не мытых изнутри с последнего пыльного лета окон с останками разбившегося о них гнуса и штрихами крови заслуживших возмездье комаров, дремала в полумгле зыбкая мартовская ночь. Снова дождь. Дрожь дождинок на стекле. Заструились снаружи окна. Жизнь течет.
Кажется, ты «уже был».
Может, ты «еще будешь».
Главное - «есть ли ты?»
Нестерпимо тяжелеет голова. Горячую красную резь в глазах просто ненадолго обмануть испытанным способом : приложиться к холодному стеклу лбом, бом…
«Бом» - имя вечно второго клоуна. Случайно первым стал другой:
- Здравствуй, Бим!
-Tринк! Tринк!- Доносятся металлические звонки. Расстроенные и обиженные.
Беззастенчивая слышимость Гуджарати – места эталонно-аномального. Где-то рядом, даже если на краю, кто-то свой, даже если чужой, торопясь «до ветру», случайно в темноте задел детский велосипед, заботливо приставленный «на ночь» к обшарпанной мокрой стене и сам, испугавшись, с оттяжкой на злой вдох, аутентично гортанно грянул в темноту: «Дэдис ткна!» (Мать твою!) Шесть согласных букв, три гласных - не всегда «Бабая» так определенно прогоняли голосом, чтобы он, нечисть шалая, не мешал хотя бы в уборную сходить.
Незаметно для своей тени беззвучно размяв губы, Чеза поддерживал ритм ее покачивании неясным перебором приглушенных слов. То ли «чет - нечет», то ли «черт - не черт». Не разобрать сожаления, которое он доверял этому дождю. Хоть тому, запоминая, множить еще одну человеческую усталость, как и всегда, морока одна.
Если когда-нибудь обтрепанный дом гимнаста будет разрушен, то в открытом, как древняя книга, небе все равно останется несуразный оттиск, впечатанный в его листовую синь жестяной скобой когда-то охватывавших двор ржавых, залатанных крыш.
Века дождей не хватит, чтобы его смыть.
---
*Не парь мне мозги
**Томас.Д.
*** Псалом 101
Foto A.Gutiеrrez-Pereira