Глава пятнадцатая: http://proza.ru/2023/09/28/1526
Глава шестнадцатая. Последнее лето юности.
Удивительно устроена человеческая жизнь. Взлёты и падения, горе и радости, встречи и расставания, ошибки, промахи, болезни… счастья в ней не так уж много, и собираем мы его по крупицам, но до чего же дороги эти счастливые минуты, часы и дни жизни, как согревают они нас в ненастье, как поднимают с колен в дни уныния.
На ферму Роман ехал с опаской, оно и понятно, ведь он, кроме, как чистить картошку и мыть полы, больше ничего не умел делать. Но встретили его тепло, с душой. Бойкие на язычок девчата, что работали доярками и телятницами, окружили Ромку вниманием и чуть ли не материнской заботой. «Тощенького городского» усиленно откармливали отпаивали парным молоком. Беззлобно посмеиваясь, называли «неумёхой», и вовсю помогали в работе.
Поставили его на должность скотника и установили оклад. Обрадовался Роман несказанно, ведь платить не обещали. Выдали брезентовую робу, такие же рукавицы, сапоги резиновые и даже носки к ним: толстые, высокие, связанные из грубой шерстяной пряжи. Вилы, грабли и прочий незамысловатый инвентарь. До этого дня Ромка корову видел только на картинках, да и то мельком, не рассматривая, а здесь настоящих около сотни. Не на шутку струхнул, когда встретился с ними вживую!
Впервые переступив порог коровника, машинально закрыл нос рукавом и остановился в дверях. На схемах, что изучал накануне, всё было предельно ясно: вот – стойло, вот – кормушка, здесь навозная канавка, всевозможные проходы и остальное, а наяву всё выглядело непонятным и даже ужасным. Один только запах силоса с навозом ударил в нос так, что от непривычки спёрло дыхание.
Женщины, увидев, от души расхохотались: «Ишь, какой нежный, а когда молочко пьёт, нос-то что-то не воротит!», «И не задумывался, поди, откуда маслице и сливочки берутся!»
– Ничего, парень, привыкнешь. Глазки боятся, а ручки делают! – вслед за ним в коровник вошла высокая полногрудая доярка и, складывая на ходу вокруг головы косу короной, что по самые брови покрыла платком, ободряюще улыбнулась. – Ещё понравится!
Голос густой, певучий.
От неожиданности Ромка лишился дара речи, настолько эта доярка была хороша собою! «Царица среди навоза и скотины – бывает же такое!» – подумал, захлебнувшись восхищением.
– Ты гляди, каков пострел! – возмутился скотник Василий и шутливо толкнул Ромку в спину. – Сопля ещё, а туда же! Не про твою, паря, честь. Посмотрел и будя, пора за дело приниматься.
А дело нелёгкое. Деревенская жизнь и труд её на полях да на фермах тяжёлый, не каждому по силам, но… имелось б желание, а Ромка из чувства благодарности судьбе своей, что исполнилась его воля, готов был из кожи вон лезть.
Понравилось ему на ферме. И не по крупицам, а горстями собирал он счастливые моменты того лета. Удивительно, но в столь малоприятной и грязной работе Роман испытывал не только чувство удовлетворения, но и даже некого упоения – восторг от участия в общем деле.
Когда по субботам топилась баня и те, кто проживал в усадьбе, подолгу парились в ней, а после по-семейному трапезничали, ведя тихие задушевные разговоры, Ромка блаженствовал: «Вот она – настоящая жизнь, наполненная смыслом!»
И он наслаждался ею, с трепетным волнением предвкушая в будущем несомненное и абсолютное счастье. И в этом есть главная прелесть молодости, а наивность её заблуждений с лихвой перекрывает пьянящая сладость мечтаний и надежд. Душа Ромки потихоньку излечивалась и в ней зарождалась вера в будущее.
После разговора с трудниками, что-то изменилось в нём, словно где-то глубоко внутри щёлкнуло какое-то тайное реле и открыло его душу, впустив в неё иное представление о мире. Он стал как-то шире видеть окружающее и меньше думать о себе. Откуда-то пришло понимание, что это только кажется, будто у соседа трава зеленее и каша вкуснее.
Жить в одном доме с Хозяином, как на ферме называли Егора Семёновича, Роман постеснялся. Поселился в сторожке рядом с коровниками, где отдыхали охранники. Ребята – все служивые, с азартом принялись готовить его к тяготам армейской службы. Пугали дедовщиной и неуставными отношениями в целом. Иногда с шутками, смеясь и балагуря, но чаще серьёзно.
– То, что ты сирота, и уходишь в армию, будучи скотником – это хорошо – за своего сойдёшь, – говорили. – Благополучные сейчас не служат. Там, в основном, ребята уличные, те, что «без царя в голове и без Бога в сердце». Бои ведут без правил, слабых не жалеют, так, что будь готов дать отпор сразу и, ежели что – бей первым. Проявишь слабину – пиши пропало, и свои чистоплюйские замашки спрячь куда подальше.
Ромка слушал внимательно, но страха не испытывал – его мысли были заняты другим.
Лето выдалось ароматным, сочным, жарким. Даже запах навоза и прелого сена казался ему упоительным, а уж дыхание луговых цветов, ягод да свежескошенной травы дурманом кружило голову, и томилось сердце в сладостной тягучей истоме. Наработается, бывало, с рассвета до заката, от усталости тело болит и ноет, а вечерком прогуляется до озера, что лёгким туманом покрыто, окунётся разок-другой в него, и вновь полон сил. Словно сама матушка-природа напоила его и каждую клеточку молодого здорового тела наполнила живительной энергией. Любить хотелось – спать не мог.
Девчата вокруг него вертятся, глазками стреляют, шутками задевают – юные задорные – нравится им Ромка, а он, ну как телок, робеет. В ответ улыбается, а внутри испереживался весь – не знает, что сказать, как подойти. Покраснеет, разволнуется и злится, чего, мол, пристали, работать мешают.
И стыдно ему признаться, что мечтает он о другой, что зазнобой в сердце его вошла Даша – та красивая доярка, что «не про его честь», как решил Василий, и которую Ромка с царицей, увидев, сравнил. Она и впрямь стать имела особую: не шла – несла себя, и с лица хороша, а нравом проста, стеснительна, словно не догадывалась о небывалой своей красоте. Чем-то неуловимым Лёльку напоминала. Улыбкой ли, смехом, взглядом искристым, а может копной вьющихся волос золотистого цвета? Не мог понять Ромка, но что-то их связывало. Может только в его воображении – кто знает? Но ночами они ему снились. Вроде, как одна, но в разных лицах.
Даша была старше Романа годков на шесть-семь, а то и больше. Дочку имела, мужа-пьяницу и свекровь сварливую. Рассказывали, что не своя она, не деревенская – приезжая, что счастьем несправедливо обделённая. Кто жалел, кто злословил.
Понимал Ромка, что не ровня ей, и даже не мечтал – она сама, помимо его воли, во сне к нему приходила…
Как-то наплавался вдоволь и начал, было, одеваться да остановился, любуясь вечерней зарёю, что тлела вдали. И в сумерках, словно русалка, мелькнула видением Даша. Не поверил глазам своим, зажмурился, вновь открыл – нет, не мираж. За мостиком, в лунном свете, распустив косы, она мыла шампунем волосы. Очарованный, Ромка притаился в кустах. Озноб в теле, пугливое сердцебиение…
А Дарья, ничего не подозревая, откинула назад непослушные кудри, потянулась кошечкой, подняв вверх руки и легла спиной на воду. Поплыла красиво, уверенно.
Близость женского тела, пьянящий аромат июльской ночи пробудили в Ромке все его тайные чувства и желания. Бросился в воду, разгоняя хрустальные россыпи отражения звёзд в ней, и поплыл следом. Даша увидала и рассмеялась: «А ну, догони!»
Она узнала Романа сразу и взыграло женское сердечко. Парнишка нравился ей и она, словно девчонка, при встрече с ним волновалась. Стыдилась, злилась на себя, прочь гнала греховные мысли. Надеялась, что уедет он и блажь её пройдет, ан нет, вон как вышло…
В прибрежных камышах надрывно, то ли стонала, то ли ревела выпь. Плескалась рыба, и мелкой рябью дрожала, переливаясь серебром, вода. Она тёплая, как молоко парное. Что-то волнующе-ласковое нашёптывает с берега беспутный ветер и лукаво улыбается, подмигивая, в небе светло-синяя луна. Вертится земля и кружится в сладострастном предчувствии голова. «Будь, что будет!» – подумала и подалась навстречу. Дерзкому, сильному, молодому…
– Соколик мой!
Тело её гладкое упругое источало нежнейший аромат кувшинок. Только что вымытые волосы горько пахли травой и… как наваждение, мелькнул, падающей звездой, в памяти образ Лёли… Распущенные косы, запах шампуня… Мелькнул и растаял.
И обладал он той, что рядом, и любовался ею, и наслаждался.
Как же ему нравилось это: «Соколик мой!» Взлететь захотелось – крылья вырастали!
Встречу эту нечаянную считал подарком свыше и счастлив был немеряно. Одно лишь огорчало, что Дарья несвободна.
Встречались они, таясь, часто и всегда в сумерках на озере. Бывало, светились окошки её дома – жила она недалеко за молодыми посадками ельника, и тогда оба старались не смотреть в ту сторону.
– Тебя там ждут? – как-то спросил Ромка, терзаясь нелепой ревностью.
– Да, – опустила глаза Даша, – дочка… свекровь.
– А муж?
– А муж… – усмехнулась, – а муж беспробудно пьёт…
– Почему не разводишься?
– Легко сказать, да трудно сделать! – покачала головой и тяжко вздохнула. – Не могу. Понимаешь, пропадут они без меня: муж и его мать. Она диабетом страдает, еле ходит, а он…
Застонала, закрыв ладонями лицо: «Ой, не знаю: и жить невмоготу, и бросить не имею права. Нечестно это будет».
Ничего не понял Ромка: «Странные у вас – у женщин – понятия о любви: развестись, значит, нечестно, а изменять – честно».
И понесло его, возмущённого, в гневные рассуждения о верности, преданности, о порядочности, но что он мог знать о любви и женщинах в свои годы, тем более в годы полнейшей разрухи во всём.
Движением руки прервала его Даша и строго ответила: ««Молод ты ещё, и жизнь воспринимаешь в черно-белом изображении, а она – цветная и в полутонах. Поживёшь, надеюсь, поймёшь».
Но Ромкину горячность погасить нелегко!
– Ну, тогда растолкуй мне, глупому, – обиженно воскликнул, – если ты такая умная, расскажи, что такое любовь? Объясни, почему девушка, вся такая из себя – скромница и тихоня – отдалась тебе, якобы по любви, а ребёнка, оказывается, от другого ждёт? Сама сказала! Девки все, как с ума посходили! Почему ты… с мужем, и со мною? Разве это любовь? Да нет, получается, никакой такой любви, всё это сказочки для взрослых, а я в них уже давно не верю.
– Сказки и мне не интересны… – прошептала Даша. Прошептала тихо-тихо, словно боялась расплескать смысл своих слов. – Но в любовь я верю. Ведь мир существует, пока в нём любовь живёт. Только держится он на женской любви, потому как, в силу своей природы, женщина создана созидать. Она – хранительница, она – целительница и заступница, в её руках клубки связующих нитей с теми, кого она поддерживает, и если женщина вдруг взбрыкнётся и скажет, что никому ничего не должна, всё вокруг рухнет и семья её в первую очередь. Поэтому в любви женщина приневолена жертвовать собою. Во имя тех, кто дорог, кто слаб и зависим… кому должна… Говоришь, отдалась одному, а ребёнка, сказала, носит от другого? Всяко в жизни случается, и мы, конечно, бываем полными стервами, но когда женщина становится матерью, она себе уже не принадлежит. Переживаешь? Так узнай, может она тоже кого-то спасает. Такова женская природа. В этом сила её и слабость, и не надо винить её за то, что отступилась, упала – за свои грехи она сама сполна ответит, но в них очень часто толкаете женщину именно вы – мужчины. У вас же всё, как дважды два, просто: чуть что не сложилось в жизни, и… дверью «хлоп», да поминай, как звали: вольной птицей полетел на все четыре стороны. К друзьям, в кабак, к любовнице или в запой… куда угодно, лишь бы снять с себя ответственность. И никто вас не остановит: ни мать, ни отец, ни жена, ни дети, а виноватой во всём у вас всегда остаётся женщина, и невдомёк вам, что она ваше отражение, она – ваших рук создание…
Опустив голову, Роман пристыженно молчал, изо всех сил пытаясь вникнуть в то, о чём говорила Даша. Кольнуло: «… вольной птицей полетел на все четыре стороны…»
«А разве не так?» – подумал и сник. В очередной раз он невольно обидел женщину – обидел, потому, что совсем не понимал их, не чувствовал и не мог разгадать, а ему этого хотелось.
Виновато взглянул на Дашу, на её широкие ладони, которые она как-то по-бабьи положила на колени. На скорбные морщинки меж бровей и серьёзный взгляд усталых глаз.
Вот ведь как бывает: одно неосторожное слово, словно часы в сказке, что пробили полночь, тотчас превратили чарующую «Царицу» в уставшую «Золушку» в незамысловатом простеньком платьице из цветастого ситца…
Карета стала тыквой, а кучер – толстой крысой…
– Прости, я не хотел, – промямлил, попытался обнять. Она улыбнулась, но уже по-другому, как-то по-матерински, и отстранилась: «Да всё верно, Ромочка, за что прощать-то? Сама себе противна, это ты меня прости и… не пытайся понять – мы с вами разные, но запомни, если тебе нужна эта женщина, то просто люби её, обожай её, жалей и она станет для тебя самой лучшей».
Поёжилась, вставая: «Озябла я что-то». И не прощаясь, медленно, красиво покачивая роскошными бёдрами, королевской походкой пошла к дому.
Она прекрасно понимала, что эти, как верно подметил Ромка, нечестные отношения между ними, никак нельзя было назвать любовью, но в осколках разбитой судьбы столь красивая чувственная иллюзия, отразилась маленьким кусочком женского счастья. Блеснула, больно резанула по сердцу и… погасла.
С тоской провожал Дашу Роман взглядом, понимая: встреча эта последняя. И всё вокруг стало чужим, холодным, и растворилось в мимолётных необдуманных словах очарование волшебной ночи.
Хорошо им было вдвоём, но каждый знал, что дорога эта ведёт в никуда. Ни сегодня, так завтра был бы ей конец, но не хотелось столь болезненного разрыва. Разошлись они грустно, но обида не легла между ними. Нежность и чуткость в отношениях Рома с Дашей сумели сохранили на долгие годы.
Пришла осень. Захолодало и заунывно, под клич перелётных птиц, шептали о скором отъезде монотонные серые дожди.
В один из таких ненастных дней принесли повестку.
Неожиданно приехал Борис Андреевич. Обрадовался Ромка – словами не высказать! Это же надо такому счастью случиться – душа родная обнимет, провожая!
Да оказалось, что не только проводить приехал Борис. Пока днём Роман чистил коровники, кормил бурёнок, а ночами предавался любовным утехам, Борис Андреевич занялся оформлением его квартиры.
– Тебе когда восемнадцать стукнуло? – ворчал дядя Боря. – И чего сидим? Квартиру решил добрым людям оставить? Александре не до тебя, она, поди, умом тронулась, спасибо Лёле – присматривает за ней, а тебе, вижу, совсем не до этого.
Хотелось Ромке узнать, как там Лёлька, да спросить постеснялся, тем более, Борис Андреевич ещё пуще рассердился: «Одни амуры на уме! Говорят, ночами в деревню бегаешь, а девчонка тебе сейчас совсем ни к чему».
Ругался-гневался, а в итоге сообщил, что и свою квартиру приватизировал, и завещание оформил на Романа.
Вот тебе и поворот, но среди своих именно так и бывает. По-разному об этом говорят: пуповиной, кровью либо сердцем люди повязаны, но истинно близкие и правда, чем-то связаны, и боль одного пульсирует в венах другого. Поэтому и ругаются, и гневаются, и в сердцах ропщут да обижаются, но не глубоко и ненадолго, потому, как свои.
– Никого у меня, кроме тебя, нет! – всё высказав, Борис погладил Романа по стриженному колючему затылку, обнял за шею, прижав к себе крепко. – Эх, времена нынче нехорошие! Ты уж береги себя, сынок… честь не посрами, но и жизнь постарайся сберечь.
– Это правда, Боря, времена не те! – вмешался в разговор Семёныч. Он был несказанно рад встрече с другом и ходил кругами, прислушиваясь, страстно желая поговорить с ним. – Я ведь ферму свою решил продать, пока есть желающие купить, а иначе просто так отберут или сожгут. Денег на зарплату нет, долги отдавать нечем. Август помнишь? По живому резанули! В пятницу клялись и божились, что девальвации не будет, а в понедельник всех нас… под нож… Я, к счастью, накануне успел немного валюты прикупить, этим пока и держимся, но за ценами никак не поспеваем. Работники мои разбегаются. Хоть и пообещали власти нам поддержку, но ждать у людей уже нет сил, да и я порядком устал. То девальвация, то дефолт… Тьфу, язык сломаешь.
Махнул рукой и ушёл, а Ромка с Борисом Андреевичем до утра проговорили… обо всём, что было, что есть, что будет. О море помечтали… и не знали они, что ничего уже не будет. Встреча эта была последней…
Шёл одна тысяча девятьсот девяносто восьмой год.
Продолжение: http://proza.ru/2023/12/12/1817