Опыты одной жизни. часть 3-я. 1966 1994 гг

ОПЫТЫ  ОДНОЙ  ЖИЗНИ. Часть 3-я.  1966 — 1994 гг.

XI. УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА…
"Если убить убийцу, количество убийц не изменится".
Уинстон Черчилль.

Валерий Сердюченко, профессор Львовского национального университета им. Ивана Франко (Украина), литературный критик – М. Тартаковскому:
«Вы пишете: "С годами художественная литература кажется всё более скучной. Собственная жизнь предложила такие сюжеты, что выдуманные уже неинтересны“.
Так воспроизведите же хотя бы один из них! Неужели они действительно превосходят по драматизму умозрительные литературные сюжеты Шекспира?..
Укажите тогда, какой из его сюжетов - "Гамлета", "Макбета"... - предложила Вам собственная жизнь?»

1. Мою повесть «Карьера» упорно не печатали – и кто-то (кажется мой бывший сокурсник по Литинституту Леонид Жуховицкий) посоветовал переработать её в сценарий и отнести на Мосфильм. Как переработать, я не знал$ отнёс, как была.

В объединении «Юность» её как-то сразу приняли в качестве заявки да ещё и по высшей ставке: гонорар шесть тысяч плюс какие-то потиражные. Какие – не знаю. Уже и режиссёр появился – Борис Яшин («Осенние свадьбы» и др.), но «кина не было»: тема совпала с другой заявкой какого-то киноклассика в конкурирующем объединении..               
Не исключено, сказал Яшин, что классик просто содрал у меня тему: «У нас и не то бывает»...

Но это – потом. Пока что прикреплённая к моей заявке редактор Людмила Голубкина пригласила меня к себе домой – чаю попить и уточнить какие-то детали в моём опусе.

В её квартире (кажется, на той же Мосфильмовской) я увидел за стеклом книжного шкафа какие-то нетронутые никем (и оттого казавшиеся новенькими) тома – «Курс мостов». Книги даже на глаз выглядели вполне железобетонными. Фамилия автора была мне почему-то знакома – Г.П. Передерий. Я напрягся и вспомнил...
Давным–давно (уже и тогда давным-давно), в первые же месяцы хрущевского правления в «Комсомольской правде» был опубликован знаковый фельетон «Плесень». Какие-то «мажоры» (в терминологии газеты - «золотая молодёжь») убила одного из своих. Труп отыскали прикопанным под снегом...

В фельетоне «Комсомольской правды» всё было однозначно: «Почему могла возникнуть в здоровой среде советской молодежи такая гнилая плесень: люди без чести и совести, без цели в жизни, для которых деньги служили высшим мерилом счастья, а высокие человеческие идеалы — любовь, дружба, труд, честность — вызывали лишь улыбку? Откуда появились эти растленные типы, как будто сошедшие с экранов гангстерских американских фильмов?..»
 
Преступление, совершённое за год до публикации, не было тогда предано гласности. В сталинскую эпоху «не смели» происходить события, свойственные загнивающему Западу.          
Год, однако, был слишком примечательным. В конце 53-го Хрущёву, вступившему во власть, надо было продемонстрировать, что в стране нет неприкасаемых.               

«Что толкнуло молодых девятнадцатилетних людей, московских студентов, на преступный путь? Нищета, безработица, голод, дурной пример родителей? Ни то, ни другое, ни третье. Андрей — сын крупного ученого. Мать Александра — кандидат технических наук. Отец Альберта — полковник в отставке. Отец Анатолия — инженер...»

Андрей был заводилой в компании. Двое душили; он держал откинутую руку жертвы, щупал пульс: жив ли...

Отец Андрея - мостостроитель Григорий Петрович Передерий (мост Лейтенанта Шмидта через Неву, Бородинский – в Москве...), академик, лауреат Сталинской премии. Осуждение единственного сына тогда же свело его в могилу...            

- Андрей - мой муж, - сказала Людмила Владимировна. – Освободили досрочно. Давно уже другой человек.

Мне однажды незаметно указали на него на киностудии Горького. Хмурый пожилой мужчина, заметив мой заинтересованный взгляд, отвернулся и вышел из комнаты. Кажется, Хэмингуэя обслуживал в баре официант «с лицом раскаявшегося убийцы»? Ничего похожего в данном случае: действительно, другой человек, художник-постановщик – профессия, позволяющая быть всегда за кадром...

2. Однажды, в начале июля 1966 года, мне позвонили из редакции «Комсомольской правды», справились мимоходом: «Как жизнь?» - то есть приготовились сказать нечто серьёзное.                – Вы не хотели бы скатать в командировку в Томск? – И тут же, без паузы на размышление: - Там студент студента ножом зарезал.                – Кошмар! – сказал я. – Ну, и что?                – А то, что одного уже нет на свете, а другому дали два года условно – и он гуляет на свободе. Разницу чувствуете?                – Ещё бы! – сказал я и задумался, насколько позволяли обстоятельства телефонного разговора...

Дело в том, что моя собственная жизнь была в то время полна вопросов. Мы с женой (тогда ещё – будущей) как раз подали документы в ЗАГС и ждали положенный при этом срок. Так что ехать куда-то, решать какие-то чужие вопросы было совсем некстати.

Но из редакции позвонили ещё раз и ещё - потому, вероятно, что летом все собственные корреспонденты были в разгонах; напомнили даже, что поддержали недавно мою повесть «Мокрые паруса», разруганную журналами «Октябрь» и «Новый мир» (чета критиков – Мариэтта и Александр Чудаковы); говорили, что дело, в общем, ясное: убийце – каковы бы ни были смягчающие обстоятельства – надо отсидеть хоть сколько-то «для очистки совести» («Ему же самому потом будет легче!»), а главное – в назидание прочим.                – Что же это будет, если мы друг на друга с ножом станем кидаться – и гулять после этого на свободе!.. Его там, кажется, даже в институте восстановили: вы это непременно выясните.

Я не стал растолковывать обстоятельства с ЗАГСом. Сказал, что должен поговорить с женой. Выторговал у настойчивой редакции дня два...
С какой женой?.. Почти три года я был фактически двоежёнец...

3. На закате солнца (то-бишь, вечером) на каменной террасе примечательного белого здания, высящегося над кроваво-красным Кремлём, сидели двое - Воланд и Азазелло...
Было ли – не было ли?..

Вечером 25 января 1964 года в этом же Доме, в скромном буфете (в полуподвале, вход со двора)  студенческого зала Главной библиотеки страны юная особа в вязаной салатовой кофточке аккуратно, ложечкой, ела сладкий пирог, названный почему-то «невским».               

Три стула за столиком не были заняты – и на два присели двое уже не слишком молодых людей: один небольшого роста, второй поменьше. Первый был чернявый, всклокоченный, небритый, чрезвычайно носатый – ассириец, представляющийся для удобства грузином; второй попроще – еврей. В очках.

Сероглазую видную девушку трудно было не заметить; но у подсевших дела были поважнее. У второго, в очках, жена-студентка биофака МГУ была на зимней практике где-то на биостанции. Ну, не трагедия, конечно; всего лишь (по Гегелю) осознанная необходимость. Для профессора Наумова, декана факультета, здесь вообще не было проблем:                - У нас – производство. Мы выпускаем подкованных специалистов. Теория подкрепляется практикой.  Думать надо было, когда заводили ребёнка.

Короче, отец отвёз годовалую дочку старикам-родителям в Киев – и ждал от них письма. Вот об этом и шла речь. Ассириец сочувствовал и давал советы.

Девушка, надо думать, невольно внимала. Ей, как выяснилось много позже, только минуло семнадцать; она ещё многого не знала. Вдруг вспыхнув почему-то и не доев невский пирог, она встала и вышла. Второй, в очках, вскользь простился с изумлённым собеседником, оставив на столике недоеденную сардельку, чего раньше с ним не случалось, и, не зная ещё, зачем, догнал её на лестнице. Они остановились на галерее главного зала. Никто не был свидетелем их разговора и, надо думать, этот, в очках, вдвое старше своей собеседницы, пожимая ей руку и поглаживая по спине, говорил о чём-то серьёзном. Президента Кеннеди тогда как раз застрелили – так что было о чём поговорить.

Он и Кеннеди?.. А что? Сам я, можно сказать, пожимал руку Карла Густава, короля Швеции. Ну, не лично - при посредстве моего редактора Александра Петровича Нолле: как председатель спортивной подсекции Союза писателей он лично пожимал где-то руку президенту МОК маркизу Самаранчу, ну, а маркиз, конечно же, встречался со шведским королём – незаурядным спортсменом, участником ежегодного тогда 90-километрового лыжного марафона.
Факты эти сообщил мне сам Александр Петрович незадолго до своей неожиданной кончины – кстати, как раз в Стокгольме, королевской столице, где он как раз пребывал по каким-то государственным делам.
Сын Блока, между прочим (хоть и Петрович, а не Александрович), и похоронен, надо сказать, на Новодевичьем – тоже не каждому такое счастье...

Ну, вот, я сбился – и, к стыду своему, признаюсь, что это – я, тот самый, в очках. И меня с президентом США тоже кое-что связывало. Их президент распорядился разместить ядерные ракеты в Турции, в восьми минутах подлёта к Москве, - а наш генеральный секретарь распорядился вот так же на Кубе. Словом, знаменитый Кубинский кризис – и я, как сумасшедший, мотался тогда по Москве в поисках кого-нибудь из знакомых, у кого жильё за городом. Сам я летом 41-го побывал под бомбёжками, знал, что бомбы попадают не в каждого. Но – радиация, о которой, борясь за мир, так много писали, а у меня как раз жена беременная!..
Так вот, пока я мотался, ракеты убрали – и те и эти. И было о чём рассказать внимательной девушке Вере, жизнь которой была пока что гораздо проще. Москвичка; её папу, военюриста какого-то ранга, направили на Камчатку, и она долго жила там. Землетрясения, океан, цунами, гейзеры – всякое такое. Вернулась и поступила в МЭСИ. Вот и всё.

На этом тогда расстались. Ей-богу, если бы я знал тогда, что ей всего-то семнадцать с хвостиком, всё бы на этом завершилось. «Но, граждане-судьи, ей-богу, я этого не знал. И предположить не мог, что вот такая рослая видная, здоровая и, надо сказать, решительная девушка могла представлять согласно УК РСФСР какую-то ощутимую опасность. Вот не знал – вот и всё».
НО, сказать, что не был рад, когда на следующий день она сама отыскала меня в библиотеке...
- Увидела ваше пальто в гардеробе - и вот зашла... Я хотела бы продолжить наше знакомство...
Ну, как обухом по голове - как всегда бывает с человеком, вдруг ощутившим дыхание судьбы...
Судьба это нечто неизвестное, непредсказуемое – и уже поэтому грозное. Фатум, рок...

Гораздо позже, через неделю, я привел её в пустую комнатёнку своего приятеля на Зубовской и, чувствуя себя негодяем, взвизгнул срывающимся голосом:
- Раздевайся!
– Как, совсем? – удивилась она (шубка была уже снята).
– Совсем! А как ещё?
Мне самому было стыдно своего визга. Но себя нетрудно было понять: очень нервничал. В итоге даже не был убеждён, что исполнил свой долг, как следовало бы.
И на следующее утро (после бессонной ночи) вместо того, чтобы отправиться по делам, побежал я в аптеку – не в обычную, в гомеопатическую, где купил какие-то чудодейственные таблетки...

Дальше всё понятно. Не медля ни минуты, явился в её институт (1-й курс, 2-й этаж), подозвал её, приоткрыв дверь в аудиторию, и тут же в коридоре дал проглотить таблетки – на всякий случай. Пожимая при этом её руку и гладя по спине.
Она послушно проглотила, не спрашивая, зачем и для чего...

Ну, не мог я тогда разобраться в самом себе – и жену любил, и Веру. Обеих – точно в груди билось не одно, а сразу два сердца. Как-то посетила даже фантастическая идея – познакомить их. Подруги, как-то естественнее... Вера согласилась придти к нам. Валя встретила её вежливо, спросила о чём-то, но разговор не клеился. После ухода Веры жена заявила:
- Чтобы я её больше не видела.
Я что-то пролепетал о душевной невинности юной гостьи.
- Невинная? – проницательно рассмеялась Валя. – Это она тебе так сказала?..

...И вот, почти через три года, когда, наконец, всё решено и проблемы с Уголовным Кодексом давно позади, уже и документы в ЗАГСе, - какие-то неожиданности: кто-то кого-то убил и разбираться мне.

4. Словом, полетел. И нашёл всё так, как оно и было: убийство ножом, которое суд определил как непредумышленное и, приговорив Жукова Бориса Андреевича по статье 106 УК РСФСР к трём годам лишения свободы, счёл возможным на основании статьи 44 УК РСФСР считать меру наказания условной с испытательным сроком в два года.
Обстоятельства самого дела таковы. Два друга (так, во всяком случае, выходит по всем свидетельствам – и на суде тоже) Николай Гатилов и Борис Жуков вышли зимним вечером от знакомых девушек-сокурсниц. Одна из них спустилась во двор проводить друзей.               

Вот её показания:
- Во дворе кто-то – не помню, кто – завёл разговор, что ехать далеко, а уже поздно. Борис тогда сказал, что он – самбист, да у него и нож где-то есть. Порылся по карманам, а нож завалился за подкладку – так что не сразу и достал. Раскрыл. «Сейчас, - говорит, - я тебя, Людочка, зарежу». Я рассмеялась: «Да ничего ты не сделаешь». – «Давай попробую!» Всё это со смехом. Коля сказал: «а я её защитю!». («Защищу» - поправила судья). Я помню, он сказал «защитю» - и встал между нами... Я сперва думала, что Борис просто оттолкнул его слегка... Коля держал подмышкой его папку, руки были в карманах, пальто расстёгнуто. Он с упрёком сказал: «Знаешь, а с ножом не шутят!» - и упал. Это были его последние слова...

Потом, когда я писал всё это, мне очень хотелось расставить как-то акценты: всё-таки, один – убийца, другой – безвинно убитый... Отыскать предшествовавшую ссору или хоть мимолётную ревность одного к другому; или найти хотя бы малейшую зацепку в поведении убийцы уже после случившегося, - ничего этого не было. До меня следствие и суд шли по той же дороге – и тоже ничего не нашли. Дружили, не ссорились, занимали один другому место в институтской аудитории. Учёба в техническом вузе нелёгкая; у Жукова выходило хуже, Гатилов помогал ему...

В роковой вечер на квартире у девушек жарили картошку, читали стихи. Ревности не было никакой: одному нравилась одна девушка, другому – другая. Ткнув Николая ножом, Жуков не пытался скрыться; наоборот – тут же засуетился, увидев кровь; внёс Николая в дом, пытался вместе с девушками оказать помощь; поняв, что это не помогает, побежал и вызвал «скорую»... Беспомощно причитал: «Что я наделал?! Что я наделал?!»
На суде признал себя виновным, говорил только, что «не понимает, не помнит», как всё случилось.
То же повторял и мне.

В судебном приговоре подчёркивалось и то, что Жукову с Гатиловым предстояло идти по пустынным ночным улицам, быть наедине, - чтго дополнительно свидетельствовало об отсутствии умысла.
Была ведь возможность совершить преступление без свидетеля...

Было в показаниях и нечто ещё. Вот как это записано в Приговоре:
«18 декабря 1965 года Жуков, Гатилов, В-ая, Г-я и супруги П-вы (по прошествии стольких лет я, по понятным причинам, не называю остальных, лишь косвенно причастных. – М.Т.) после занятий в институте решили сходить в кино. По дороге они все зашли в столовую Дома офицеров, где мужчины выпили пива. После этого они купили литр водки, зашли все в кафе «Молодёжное», где её распили и пошли на 17 часов 20 минут в кинотеатр им.Горького. После просмотра фильма (название не указывается. – М.Т.) П-вы и Г-в ушли домой, а Жуков, Гатилов и В-ая, взяв одну бутылку водки, 2 бутылки красного вина, около 20-ти часов пришли на квартиру Людмилы В-ой (с которой проживала ещё одна девушка Галя. – М.Т.), где это спиртное было распито в течение вечера. Во время распития спиртного все они веселились: читали стихи, пели песни. Около 24 часов 00 минут хозяйка квартиры К-ва предупредила их, что пора заканчивать, так как ей нужно отдыхать. Подсудимый Жуков и Гатилов стали собираться, их вышла провожать В-ая...»

5.
Как часто в гостиницах, на первом этаже возле администраторши была полочка с книгами, оставленными или забытыми постояльцами. Там были вконец истрёпанные учпедгизовские «Рассказы» Чехова, почему-то разом два разбухших романа Эренбурга – «Буря» и «Девятый вал», что-то ещё. Я, если бы не стеснялся, с радостью стибрил бы книжку Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне», которую не дочитал летом 1939 г. в бердичевском Доме пионеров. Книжка была нарасхват, домой её не выдавали. Когда же вернулся дочитывать, она уже была изъята. «Это, мальчик, неправильная книжка», - объяснила мне испуганная библиотекарша. – Возьми другую».

«Первый удар» нанесли отважные советские лётчики, когда германские аэропланы только поднялись в воздух, чтобы нас бомбить. Фельдмайор Бунк ошибся. Налет немцев был отражен благодаря тому, что советские пограничные посты снабжены слуховыми приборами самой высокой чувствительности. Еще до того, как противник перелетел советскую границу, дежурные части узнали о приближении большого числа самолетов и немедленно поднялись со своих аэродромов. Имперцы обманулись во внезапности своего удара потому, что установление факта нападения и передачу тревоги к аэродромам наши погранчасти и радиослужба выполнили очень быстро. Таким образом, лишь благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей намерения врага были предупреждены...»
Дальше – понятно: «мы на вражьей земле разгромили врага малой кровью - могучим ударом».

Такие книжки – более выразительнЫе, чем любые выкладки историков, свидетельство эпохи. Их надо не читать, а коллекционировать. Что я и делал. Как раз Шпанова в моей коллекции не было. Книжка о мгновенном разгроме Германии, изданная, между прочим, не Детгизом, а Воениздатом, тут же по выходе была изъята: 23 августа 1939 г. был подписан Пакт Молотова-Риббентропа. Дальнейшее – опять-таки, понятно. И вот я с сожалением вертел в руках нивесть как попавший сюда раритет, уже обратил на себя внимание администраторши – так что слямзить было уже невозможно. Взял бы Гоголя (перечитываю всегда с наслаждением, наизусть помню целыми страницами). Но Гоголя не было. Хотел взять «За спичками» МайЯ Лассила, но как-то машинально взял на сон грядущий «Анну Каренину».

Не вспомню, прочитал ли я этот роман, но несомненно заглядывал в него. Даже писал сочинение в 9-м классе – о женской доле в дореволюционной России. Доля была тяжела: женщина бросилась под поезд.
Я помнил, что не бросилась. – и теперь, в гостиничном номере, заглянув на последние страницы, прочёл, как обстоятельно укладывал классик даму на рельсы; как дожидалась она приближающегося поезда - что при этом думала и представляла; так заботливо выписал «бесстыдно растянутое окровавленное» тело Анны на столе казармы, удовлетворённый, наконец, решением задачи, пришедшей ему в голову с самого начала – ещё до фабулы и её героев: «Мне отмщение и Аз возздам!»
Он ведь, когда написал первую же банальность - «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» - уже тогда знал, что изменившая жена непременно должна погибнуть. Как же иначе!.. Иначе не стоило и сочинять такой толстенный опус.

Я всегда сомневался в мудрости людей, наперёд уверенных в своей правоте. Как мучительно серьёзен этот классик: ни проблеска иронии. Впрочем, заполночь, бегло пролистав роман, я нашёл единственный проблеск такого рода: «...тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты»...
Коряво, но хоть что-то... Я написал бы проще: «Швейцар за стеклянной дверью читал газету в назидание прохожим»…
Поражало идиотское несоответствие заданной морали применительно к реальной жизни.

6.
Рано утром, невыспавшийся, шёл я вместе с Жуковым на кладбище по пустынным окраинным улицам Томска, а в голове вертелось «Аз возздам» и как это дальше в Послании Павло - об угольях на голову грешника...
Ну, что это я терзаюсь, если яснее ясного: зарезал, сам признался – смягчающее обстоятельство, раскаялся – ещё одно смягчающее обстоятельство. Но Николай Гатилов мёртв – и быть за решёткой Жукову. Фактов уже на целый газетный подвал. И на два – ежели с моралью.

Я злился на свою бесхребетность. Назначенный ЗАГСОМ срок регистрации был, что называется «на носу», Вера, наверняка, извелась в Москве, – а я вот прусь с убийцей на кладбище разглядывать могилу убитого Гатилова...
- Далеко ещё?
- Да вот уже.
Кладбище со стороны, откуда зашли мы, не имело ограждения – и я, озабоченный своими проблемами, как-то не обратил внимание на невзрачные могилки по обе стороны дороги. Два могильщика, курившие на холмике свежевырытой земли, приветствовали Жукова как своего. Он неохотно молча приподнял руку.
Вообще был несловоохотлив. За все дни моих расспросов отвечал преимущественно только «да» или «нет».

Могила Гатилова выглядела исключительно нарядной среди прочих вокруг – скромных да и просто убогих. Жуков забежал слегка наперёд и протер нивесть откуда взявшейся тряпкой скамеечку у входа в ограду. Перед гранитной плитой с именем-фамилией и датами был небольшой свежий цветничок. Жуков выдрал несколько привядших настурций, скомкал в кулаке и, оглянувшись на меня, растерянно сунул себе в карман.

Присели на скамейку.
- Сам всё устроил?
- Да.
- А деньги откуда?
- Здесь и ишачил. Зимой копать некому, хорошо платят.
Помолчали. Я закурил. Предложил Жукову – он отказался.
- Да как же, всё-таки, так вышло?..
- А я знаю? – Он непроизвольно молча заплакал, встал и зашёл за скамейку, чтобы скрыть слёзы.
Я деликатно не поворачивался в его сторону.

Вот и солнце – выкатилось из-за облачка прямо мне в лицо. Окатило меня своими ласковыми лучами. Одно из привычных удовольствий в моей жизни – бездумно брести, зажмурясь, навстречу солнцу. Не вспомню, чтобы когда-нибудь испытывал жажду, даже обходясь весь день без воды, чтобы страдал от жары. Пасмурная погода удручает, и холод я тоже не терплю. А сейчас вот сидел у могилы и постыдно наслаждался славным солнечным утром. Незаметно для самого себя задремал, обласканный солнцем...
Так тоже бывает.

7.
Когда очнулся, Жукова рядом не было. Наверняка был уже в институте на занятиях.
Я не отказал себе в наслаждении прогуляться по залитой солнцем широкой набережной Томи, долго провожал глазами медлительный пароходик, скрывшийся за поворотом реки, заглянул в Ботанический сад, перекусил в попутной забегаловке – всё это по дороге к институту, куда прибыл к концу занятий.

Объёмная вахтёрша, сидевшая на двух разом составленных стульях и положив опухшие ноги на третий, услышав, по какому я делу, тут же направила меня к аудитории, где я едва не столкнулся с преподавателем (молодой, но явно не студент: при галстуке и портфеле): он вышел, а я зашёл в открытую им дверь, закрыв её за своей спиной и встав у исчёрканной мелом доски.
- Извините, если я отниму у вас полчаса, - утвердительно сказал я студентам, уже говившимся уходить. –Я – по известному вам делу об убийстве.
Некоторое оторопение на лицах меня вполне устраивало: значит, готовы внимать и отвечать на вопросы.
- Я могу уйти? – спросил Жуков.
- Вы – можете.
Наспех подобрав со стола учебники и тетради, он вышел.

Я узнал девушек-свидетельниц по делу, которых уже расспрашивал. Галя хотела выйти вслед за Жуковым; Люда удержала её за руку и что шепнула. Обе остались. Они меня уже не интересовали.
Остальные пребывали в молчаливом ожидании.
- Вы – следователь? – поинтересовался долговязый парень в очках.
- Я – корреспондент «Комсомольской правды». Меня интересует ваше мнение относительно решения суда.
- Суд решил – какое ещё может быть мнение? – возразил парень.
- Суд решил - а сами вы что об этом думаете? Захотите ли, чтобы я вынес собственное случайное мнение о коллегах, сидевших с вами вот в этой аудитории? У вас есть возможность направить меня по верной дороге.
Говоря так, я заметил, что щуплый паренёк сидевший во втором ряду стал незаметно перемещаться подальше – пока не утвердился наконец в последнем ряду за чьей-то квадратной фигурой.
- Я вот зимой поскользнулся – сломал руку. Мог треснуться головой и убиться. Мало ли что бывает, - настаивал долговязый.
- Не нечаянный же выстрел – удар ножом, - напомнил я. – Откуда у Жукова нож?
- В позапрошлом, осенью, хулиганы брата его убили, - объяснила белолицая и синеглазая кустодиевская девушка с косой, сидевшая прямо передо мной.
- Неродной брат – сводный, - объяснил кто-то от окна.
- А если сводный – то можно?
- Жуков – самбист, - напомнил я.
- Раза два в секции его видел, больше не вспомню, - уточнил квадратный из заднего ряда, за спиной которого прятался уже отмеченный мной паренёк.   
- Ну, выпили. С пьяного какой спрос? – возразил ещё кто-то.
Я не успевал оббегать взглядом всю аудиторию. Очень сбивал меня насмешливый взгляд девушки с косой из первого ряда – прямо таки на расстоянии дыхания.
- С пьяного спрос двойной, - сглупу сказал я. – Не пей.
- То есть, как это?.. – изумился долговязый.
– Брата его убили прямо у их дома, - вмешалась вдруг знакомая мне Галя.
- Колю жалко, очень жалко - сказала кустодиевская девушка. – Но если и Борьку посадят, сломают жизнь, - Коле это разве нужно?

Дверь в коридор уже открыли. Аудитория понемногу пустела. Я подошёл к пареньку, сидевшему в последнем ряду.
- Окажи любезность: проводи до гостиницы. Я в Томске впервые.
- Почему я? – испугался он.
- А почему – другой? – парировал я.
Вышли вместе.

8.
- Красиво у вас тут, - сказал я, чтобы как-то начать, когда вышли на набережную.
- Вы для этого сюда приехали? – затравленно, однако вполне резонно возразил он.
- Будем знакомиться. Как тебя зовут?
- А вас как?
Я представился. Напомнил, что запросто могу выяснить его имя в деканате. «Тебе это надо?»
Он коротко и глухо назвался: Николай Т.
(По понятным причинам не упоминаю полную фамилию).
- Что вам от меня надо? Я не резал и вообще незнаком с Борькой.
- Так уж совсем? Имей в виду, я знаю о тебе больше, чем ты думаешь.
Провокация была рискованной. Я только что спрашивал, как его зовут. Но он, очевидно, не заметил мой просчёт.
- Ну, само собой: в одной группе, встречаемся в аудитории. Я его в упор не вижу.
- Это почему же?
- Да так: не вижу – и всё! – с неожиданно отрубил Коля.
- А он тебя?
- А это вы у него спросите.
Что ж, выглядело вполне очевидно: рослый красавец, в общем-то, Жуков – и довольно невзрачный Коля Т. Успехи одного – «комплексы» другого...
- Дрался с ним когда-нибудь? – Этим я как бы уравнивал их шансы.
- Шутите?.. – сказал Коля.
В моей голове ворочалась самая банальная мысль. Жуков отбил у него девушку; или переспал с той, которая ему нравилась, что-то такое – обычное...
Я рискнул.
- Послушай, Коля, я уже знаю про этот эпизод. Мне необходимо лишь твоё подтверждение. Понимаю, тебе стыдно – и клянусь: тебя я нигде не упомяну. По рукам?
Коля усмехнулся, но не пожал протянутую ему руку.
- Да ни хрена вы не знаете! Берёте на понт. Думаете: ревность, какая-то девушка между нами. Всем у нас нравится Лена – вы ведь тоже заёрзали. («Наблюдательный!..»). Но дерёт её физик.
- Это кто ж? – вырвалось у меня.
- А вы с ним в дверях столкнулись. Препод наш...

Да, недооценил я этого Колю. И теперь молчал в полной растерянности. В прострации, можно бы сказать... Понимал, каким же идиотом предстал я перед собеседником, к которому так бесцеремонно обращался на «ты».
- Ладно, - сказал он вдруг. – Тёзку жалко, это факт. Он бы непременно на «красный диплом» вышел. Да и не в этом дело: жалко – и всё. Родители у него – инвалиды. А Жуков ведь на меня тоже с ножом лез...
Что-то оборвалось у меня в груди.
- Как так?
- А вот так. Тоже – вечеринка, винегреты, танцы; тоже – раза два выпили. Ну, поддатые были: все, не только Жуков. Ну, пошёл я во двор отлить. Там темно уже. ТАМ Жуков с тем же делом. Штаны застегнул, откуда-то нож у него в руке... Думаю, перочинный - тоже годится. «Хочешь, я тебя прирежу!» Я это, уж не вспомню, как-то в шутку превратил. Потом в доме ещё вместе выпили... Я тогда только - когда Жуков Колю пришил – здорово перепугался. Месяц, наверное, спать не мог. Не то чтоб бессонница, а проснусь вдруг среди ночи – сразу вспомню, как это он так серьёзно мне говорит... Да, ладно! Теперь он совсем другой. Это вы тоже имейте в виду.
- Извините, - почему-то сказал я, прощаясь.
- Бывает, - неожиданно сказал он и, повернувшись, вскочил в подошедший автобус.

9.
В гостиницу возвращаться было рано; отправился я на почтамт – звонить в Москву.
В Москве взял трубку предстоящий мне тесть:
- А, женишок нарисовался! Мы уж всем семейством не нарадуемся: был да сплыл.
- Задерживаюсь, Александр Андреевич, - оправдывался я. – Убийство серьёзное, всё новые обстоятельства.
- Меня не учи. Что-то не попадались мне несерьёзные убийства, - высказался он со знанием дела. – Ты-то при чём? Суд разберётся.
- Суд разобрался: три года условно. Один в могиле, другой на свободе.
- Был умысел?
- Ножом, Александр Андреевич.
- Ножом тоже по-всякому бывает...               
Поделиться ли с ним своими сомнениями? Для крестьянского сына, высланного с родителями в коллективизацию с Херсонщины в Сибирь, солдата с орденами и медалью «За отвагу», дошедшему до Вены, выслужившемуся затем до военюриста, майора, мои моральные проблемы – дешёвые сентименты.
Обратиться к нему за советом?.. Он высмеял бы меня.

Хамом будущий тесть был первостатейным. Это я уже на себе испытал. Но чувствовал какую-то его правоту. Со дня нашего знакомства Вера всякий раз договаривалась об очередной встрече. У нас до минуты были сихронизированы мои звонки. Представить только, как папаша бесился, когда его юной дочери почти ежедневно звонил какой-то хахаль, а он не успевал перехватить трубку и разобраться с незнакомцем...

- Александр Андреевич, - умоляюще сказал я, - у нас сроки регистрации подпирают - Вера ещё в институте?
- Не в институте, а на трудовом фронте – твоей милостью.
Это у меня и вовсе выпало из головы. Два с лишком года до моего с Валей развода Вера ни словом не упоминала о каких-то своих видах на меня. Сам я как-то гнал от себя неизбежное решение. «Умного судьба ведёт, глупого – тащит». Так что в один прекрасный (это я только потом понял) день Вера заявила: расписываемся – или расстаёмся. Помню: было это при провожании на задворках её дома на Профсоюзной.
Её тогда уже разыскал и названивал с Камчатки её прежний парень Володя Зубков – какой-то комсомольский деятель. В письмах (Вера давала мне их читать) он величал меня Мартаковским...

Ультиматум был что называется обухом по голове. Из скудных своих средств я выплачивал взносы за кооперативную квартиру и скудные алименты. Семейная жизнь была попросту не по карману.
Вера с каменным лицом выслушала мои оправдания, попрощалась и исчезла из моей жизни. Что-то вконец рушилось – и, казалось, я даже слышал в ушах этот грохот.

Как-то я прожил так целую неделю - пока Вера не появилась снова и объявила, что перешла на вечернее отделение института – и уже работает. Какая-то отраслевая научно-исследовательная лаборатория, мнс, мне этого не понять...

Как она объяснялась со своими родителями, не знаю.
В нашу пользу было вот какое обстоятельство. Соседка Веры этажом выше целыми днями неподвижно сидела у окна. Дворовая молва гласила, что она спятила от несчастной любви и вовсе перестала выходить из дому.
Это ли, надежда ли, что дурь дочери пройдёт сама собой, но смотрины будущего зятя прошли сравнительно мирно.
Дед Веры был даже рад. Полковник, кандидат военных наук рассчитывал, как выяснилось, на моё содействие «по литературной части».  Из года в год он писал, дописывал, переделывал всё тот же опус: «Поход 14-ти империалистических держав на молодую советскую республику».
Деду очень понравилось, что я – Маркс. Как ему было сказать, что сам я не в восторге от дурацкого имени, которым наградил меня мой дядя Симха, папин брат – троцкист, гегельянец и гётеанец, переводивший для себя «Капитал» в уверенности, что в официальном издании что-то умалчивается?..                («В миру», впрочем, рядовой бухгалтер бердичевского сахарного завода...)        Вот только бабка после смотрин, жалостливо заметила внучке:                - Да как же ты в такого старенького-то втюрилась?..

- ...Если кинешь мою Веру, как свою Валю, я тебя из-под земли достану! - тем временем грохотало в трубке.
- Что вы, Александр Андреевич, - залепетал я. – Мы любим друг друга.
- Это мы ещё будем посмотреть. Вера позавчера была в ЗАГСе. Отодвинули регистрацию. Приедешь – разберётесь.

10.
На этот вечер у меня договорена была ещё одна встреча – с Жуковым и кое с кем, кого я представил Жукову как случайно встреченного моего московского знакомого.
Жуков настроен был агрессивно. Я ему явно остоебенил.
- Ну, что ещё? – вместо приветствия.
Моего спутника он предпочёл не заметить вовсе.

Присели втроём на скамейку в ближайшем скверике.
- Вы всё уже знаете, - кипятился Жуков. – Пишите, что хотите. Отсижу – раз так надо.
- Но, может быть, так не надо? Да, я послан как раз для этого – чтобы тебя посадили. Ты – один, и ты – убил. Для миллионов наших читателей – вывод абсолютно ясен. Сам ты готов послужить жертвой ради общественной пользы? Не думаю. Так вот для меня твоя судьба тоже не тьфу. Ты знаешь, почему совесть так называется? Отчего такое вот слово?
Жуков молчал.
- Со-весть, со-чувствие, со-страдание - тебе это ни о чём не говорит? Вот и счастье – со-частье, доля, пай, разделённый ещё с кем-то. А иначе не бывает. Так вот я не торгую своей совестью и не считаю, что назидание хотя бы миллиону дороже судьбы одного-единственного человека. Поэтому я всё ещё здесь. Хотя командировку мне не продлевали и дел у меня дома невпроворот.

- Позвольте спросить, - сдержанно обратился к Жукову представленный мной молчаливый собеседник. Жуков молча кивнул. – Вы живёте в общежитии или с родителями.
- С мамой. Папаша сбежал почти сразу, как я родился.
- Извините.
- Вы не верите, а я, действительно, не помню, как это всё произошло? - хмуро сказал Жуков.
- Почему же? Верю, - возразил собеседник. И вдруг обратился ко мне: - Как и всем нам, вам случалось выпивать. В этом состоянии вы всегда помните, что с вами происходит?

Обратился он, надо сказать, не совсем по адресу. Потреблял я редко – и только на халяву, за чужой счёт. И, перебрав, как раз прекрасно понимал, что со мной, очнувшись, помнил случившееся.
Впервые в жизни я напился (и перебрал, конечно) на своём выпускном банкете в киевской школе № 49. Школа имени поэта и тогдашнего министра просвещения Павла Тычины и поныне, наверное, рядом с большим домом - комфортабельным обиталищем радянських письменникiв.

Я был в этой украинской школе, вероятно, единственным евреем и, к тому же, второгодником. И я же, перебрав, как было упомянуто, подошёл, колеблясь из стороны в сторону, к отдельному столику, за которым выпивали директор Туровский и сановитый гость банкета, классик украинской советской литературы Максим Рыльский (в нашем классе учился его сын Богдан), - подошёл, поднял, как-то не разлив, лафитничек с водкой, и при изумлённом безгласии сидевших за столиков, выдул до дна.

После чего меня, естественно, неудержимо рвало, - но уже снаружи, во дворе, на каких-то досках.
Притом, я отлично помню (хотя вообще-то память с детства не ахти) как всё это было.

- Что ж, и так бывает, - снисходительно заметил собеседник, выслушав мою исповедь. – Но бывает и обратное – как, надо думать, случилось с нашим юным другом. Пить не надо – погубите себя, - категорически сказал он Жукову и встал. – Мне пора.

Мы расстались с Жуковым.
- Всё достаточно тривиально, - сказал собеседник. – Вы слышали, конечно, о детях-маугли. Такие случаи крайне редки, но, действительно, бывают. Наладить такого ребёнка хотя бы к самому примитивному человеческому существованию невозможно. Врождённый дебилизм – куда более простой случай. Но, конечно, ни о каком дебилизме нашего героя говорить не приходится. Вполне здоровый парень – нам бы такое здоровье.
Но – детской душе необходим стандартный набор – папа-мама. Вот побывали бы в сиротском доме – сразу окружили бы брошенные малолетки: папа пришёл! У вашего Жукова, конечно, любящая мама. Но без папы обида на всю жизнь. На всё и на всех. И достаточно обычной блокировки разума хотя бы рюмкой водки – а в этом варианте речь не об одной рюмке – и синдром ломится наружу.
Я бы отцов, бросающих своих детей – прямо за решётку, ей-богу!
Меня считают здесь неплохим психиатром – вот и вам порекомендовали. Ну, кажется, в самом себе могу разобраться...

Собеседник вдруг остановился и повернулся ко мне.
- Послушайте, вам никогда не мешало то, что вы – еврей?
- По-моему, только помогало.
- Вот как... Уже интересно!
- Конечно, стыдно перед загубленными душами, но, если бы не война - и не еврей, остался бы с папой-мамой в июле 41-го в таком уютном родном Бердичеве. Приятель детства Костик Ведряшко – украинец или румын (Ведряшку?) – остался в городе и теперь уже завхоз той самой школы № 2, где я проучился до войны четыре года.
Если бы – не выгнали бы космополита Тартаковского с философского факультета университета. Преподавал бы он до седин «основы основ». В которые, хотя сам – Маркс, не совсем верю.
Если бы – сидел навечно бы в штате какой-нибудь редакции. А мне это никогда не нравилось – навечно...
- Да, вам с вашей психикой крупно повезло. А мне, как вспомню хамски зарубленную уже при защите докторскую, всегда кажется: во мне погиб второй Фрейд.
- Вторых в этих случаях не бывает. А о чём докторская?
- О детской сексуальности. Мне официально заявили, что такой сексуальности нет и не должно быть. Хотя все знают, что она есть.

11.
«Я бы отцов, бросающих своих детей – прямо за решётку, ей-богу!»
Господи, что я наделал! Я ведь человека убил – свою дочь!..

Да, конечно, мною было сделано всё для очистки собственной совести. C решением на брак с Верой я выждал, пока Валю не заметили в библиотеке с каким-то явно влюблённым в неё не слишком юным мужчиной (она вскоре вышла за него замуж).

Вере запрещено было даже заикаться о намерении забеременеть – пока моя Лена не пойдёт в школу. Если у нас самих когда-нибудь родится дочь, мы непременно назовём её Валерией (полное имя Вали) - так оно впоследствии и случилось. Что-то ещё в этом роде...
Но совесть по-прежнему была не на месте.

Валя и тёща пытались не допускать моих свидений с Леной – и я завёл в еженедельнике «Литературная Россия» регулярную колонку с письмами отцов, разлучённых со своими детьми: юридические советы, как поступать в конкретном случае.
Боже мой! сколько же оказалось таких обиженных! И у каждого бывшая жена – стерва!
Валя стервой уж точно не была. Во всём был виноват я сам. Было бы куда легче, если бы жена изменяла мне или хотя бы скандалила...
Но чего не было – того не было. Ссылаться же на тёщу было бы совсем глупо.

Мою журналистскую инициативу сразу же оценили в органах опеки – и запретить мне свидания с дочкой было уже невозможно...
Но свидания эти вышли какими-то формальными, почти вымученными. Сами условия не располагали: к себе не приводить; гулять только возле дома и только оговоренные два часа – от и до.
Лена откровенно со мной скучала; я не знал, чем её развлечь.

Года два спустя она показала мне конуру, которую устроила для бездомной собаки. Прикармливала её.
Лена оказалась очень похожей на мать! Валя ведь тоже меня, бездомного, пригрела…

Но ничего нельзя было уже вернуть. Я обязан был Вере, угробившей на меня свои самые цветущие годы, когда почти все девушки красивы, а красивые – ослепительны.

12.
Очередной визит был в морг. Зажмурившись и задержав дыхание, я прошёл между двумя металлическими столами (похожими на разделочные в подсобках ресторанов) с лежащими на них покойниками, прикрытыми серыми простынями, в небольшой кабинет судебно-медицинского эксперта, встретившего меня как родного.
Так уж обрадовался живому человеку!
- Сами видели мой контингент - поговорить не с кем. Иной раз за весь день слова не вымолвишь. Так что рад, очень рад.
Я сообщил о цели своего визита.
- Как же, прекрасно помню: уникальный, даже поучительный случай: лезвие перочинного ножа...
- Нож был перочинный?
- А какой ещё у студента? Не клинок же. Слушайте сюда: лезвие вошло не вертикально, как положено, а плоско – как раз между четвёртым и пятым ребром. И это бы ещё ничего: проникновение неглубокое. Сердце оказалось лежачим, уникальная особенность у астеника, и лезвие перерезало аорту...

Жестом я остановил слишком бойкую, не соответствовавшую обстоятельствам, информацию. Мне стало как-то не по себе. Когда-то при каком-то рядовом обследовании врач, прослушивавший моё сердце стетоскопом, вдруг подозвал коллегу из другого кабинета. Тот тоже послушал – и они принялись что-то негромко обсуждать. У меня, как говорится, «оборвалось сердце». (Хотя, конечно, никуда не делось). Со своим сердцем я почти всю жизнь (после голодных лет) в прекрасных отношениях: я просто не знал, где оно находится. И – на тебе...

Врачи уклонялись от объяснений. (Согласно советской врачебной этике пациента незачем зря беспокоить). Я настоял. «Да всё отлично. Положение сердца слегка необычное. Возможно, из-за перегрузок. Спортсмен? Может, поэтому. Спите спокойно».

Разговорчивый визави выслушал это моё сообщение и утешил: - Вам крупно повезло. Если захотят вас зарезать, не сразу сообразят, куда нож сунуть. Только вам по секрету: я ведь не медэксперт. Я – патологоанатом, последний врач в жизни любого человека. Меня тоже когда-нибудь сопроводит мой коллега. Но здесь, в провинции, меня привлекают к судебным делам тоже. Так что вы пришли как раз по адресу. Я могу вам даже кое-что показать. Ввиду уникальности случая, я позволил себе выпилить часть грудины и ещё кое-что – и удачно заформалинил. Могу показать.
- Спасибо. Не надо. Верю на слово.
- Понимаю: меньше будешь знать – лучше будешь спать.
- Позволили cебе?.. А родных убитого поставили в известность? Как они реагировали?
- Родных не было. Он – иногородний, откуда-то из Казахстана. Никто не приезжал.
- Никто?
- Я вам говорю!.. Студенты собрались, выпили, как положено, - точка. Может, и нам, если вы пьёте не только чай, хлопнуть по стопочке. У каждой профессии, что ни говорите, свои прелести: у нас, к примеру, всегда найдётся, что выпить.

Я хлопнул, действительно, стопочку-другую, не более того, чистейшего медицинского спирта с этим человеком, достойнейшим во всех отношениях, и закусил, чем бог послал, - луковицей.
Аж слёзы на глазах – вполне уместные в данном случае.

13.
«Ножик был перочинный...»
Я, усиленно продышав на улице, чтобы изгнать спиртовый дух, отправился в нарсуд Кировского района Томска к судье Л.Ф.Селивановой, ведшей дело и вынесшей Жукову приговор.
Очередной мой приход её удивил. Обо всём вроде было уже переговорено, со всеми материалами дела я познакомился. Мне надо было лишь окончательно удостовериться в правоте приговора - чего так желала пославшая меня редакция да и я уже тоже.

Но – прямо-таки невероятная точность удара...
Да ведь и это поистине фантастическое попадание между рёбрами, строго параллельно им, ничуть в глазах суда не свидетельствовало против Жукова. (Ну, не тренировался же он на манекене, в самом деле!) Скорее, наоборот, подчёркивало невероятную случайность произошедшего, - если иметь в виду конкретный случай, но отнюдь не невероятную в масштабах многомиллионной страны...
Но ведь и послали меня на дело исключительное, вызвавшее поток писем в редакцию...

Но – не нечаянный же выстрел, в конце концов, - удар ножом! Пусть и перочинным...

Да, за этой дикой цепью совпадений была, увы, и решающая закономерность: преступное бахвальство ножом, тем более опасное, что мозг, затуманенный спиртным, не контролировал ни направление руки, ни её силу...
С другой стороны, не это ли свидетельствовало об отсутствии намерения?..

Но – в случае наезда или дорожного происшествия с хмельного водителя спрос двойной – и поделом: не пей за рулём. Заранее учти риск – это твой профессиональный долг.
Но в данном случае сама по себе выпивка не преступление... Можно ли предусмотреть случайность? На то и – случайность, соломку не подстелишь…

Но – совесть?..
- Ах, совесть!.. – Судья Селиванова вскинула брови. – Мы решаем здесь не по совести, но – ПО ЗАКОНУ! Вы, что же, противопоставляете совесть закону? Вам хоть раз довелось бывать в лагере? Нам всем, что же, легче, если б мы потеряли ещё и Жукова? Вы хоть знаете, какими выходят из заключения? Ему-то ещё жить да жить.. Вы о его матери подумали. Одна, без отца, скромная уборщица вырастила сына-студента...
Она вдруг поморщилась:
- Что это от вас так луком разит?

Тут во мне (как бывало в исключительных случаях) что-то «щёлкнуло».
- Где живут родители Гатилова? У вас есть их адрес?

14.
Я не рискнул звонить в редакцию – просить о продлении командировки, упирать на необходимость лететь в Алма-Ата. Запросто могли напомнить, что сроки все вышли, командировочные получены, - что ещё? И всё это с хамской добавкой (справедливой в данном случае): «А не пошёл бы ты, старик, по пердикуляру».
Умели и матом, но ирония т.с. состояла в том, что молодёжь редакции друг друга называли стариками, а пердикуляр был производным от перпендикуляра.
Таков был кулуарный стиль.
Более изящно могли послать «подшлифовать сольфеджио».
Что означало всё то же.

Билет на ночной спецрейс до Алма-Ата с какой-то промежуточной посадкой я купил по своему московскому мандату сразу же в воинской кассе в городе. Надеялся поставить потом редакционную бухгалтерию перед свершившимся фактом. Иногда удавалось.

Сбегал в гостиницу – рассчитался за номер. Вместе с постельным бельём сдал «Анну Каренину». Опять повертел книжицу «Первый удар» - слямзить или, допустим, стибрить или, скажем, стырить ну, не рискнул.
В самолёте спал.

Когда ранним утром, уже в Алма-Ата, добираясь из аэропорта до города, я опомнился, то сразу никак не мог понять, зачем я здесь. Родители Гатилова знают о судьбе сына. Как могу их утешить – сказав, что миллионы читателей «Комсомольской правды» будут им сочувствовать?..
Несчастным, потерявшим единственного сына, это нужно?..

Безуспешно решая в уме эту задачу, я добрался до восточной окраины города, к предгорью, где не так уж вдалеке блистает под солнцем ледяной пик Комсомола.
Я бывал в Алма-Ата, проезжал и здесь, поднимаясь в урочище Медео, на погребённое селем горное озеро Иссык...

Без труда отыскал нужную улочку и дом – обычную одноэтажку барачного типа, вполне аккуратную и обжитую.
Вот и женщина – обычная, с ведром.
- Гатиловы? – переспросила она. – Вы им кто будете?
Я представился.
- Ой, да они ж исплакались о Коле. Они ж слепенькие...
- Как это - слепенькие?
- А вы и не знаете? Раиса Александровна сына-то никогда и не видела. Кузьма Иванович прежде как-то видел одним глазом да после всего этого совсем ослеп.
Всё поплыло у меня перед глазами. Я покачнулся и опёрся о стену.
- У меня самой тоже так бывает, - сочувственно сказала женщина. – Дует с гор. Здесь тепло, а оттуда с холодом. Воздух такой.
- Да-да, - выдавил я.
- Вы постойте тут, а я зайду к ним – заодно проведаю. Скажу – из Москвы, что б не перепугались.
Я глотнул воздух, крепко потёр лицо.
Женщина выглянула из двери.
- Заходьте, - пригласила она.

В комнатке было прибрано, чисто. Старики рядком сидели на застеленной кровати с никелированными спинками. Оба молчали. У старушки в руке был платочек; она беспрестано вытирала слёзы. Старик, наклонясь к полу, опирался на деревянный с перекладинкой костыль.
У меня перехватило горло – не мог вымолвить ни слова.
- Да вы садитесь, - сказала женщина.
Я послушно сел на табуретку, сдвинув ногой ведро.
- Что это? – глухо спросил старик.
- Да вы не беспокойтесь, Кузьма Иванович. Это я ведро поставила.
Я никак не находил слов – ну, никаких.
- Да я им сказала, что вы из Москвы. К ним уже приходили такие, как вы. Только местные. Только давно.
- Кузьма Иванович, я так хорошо напишу о Коле, поверьте мне!
- Коленька, Коленька, - со слезами причитала Раиса Александровна...

Не вспомню, как очутился на улице.
За углом был ларёк. Зашёл, спросил у продавщицы, сколько стоит бутылка водки. Она прямо-таки вылупилась на меня.
- Сколько – чего?
- Ну, бутылка.
- А то не знаешь? Иностранец?
- Шпиён, - хихикнул кто-то за спиной.
- Шутка юмора, - добавил другой.
Продавщица со стуком поставила бутылку на прилавок. Я дал трояк, сунул сдачу в карман, выбрался наружу.

Улочка выходила на пустырь, заросший кустарником.
Поискал пенёк, не нашёл и сел на свой чемоданчик. Давясь, глотал отвратительную жидкость, да так и не допил. Оклемался немного. Облив рукав куртки, зашвырнул бутылку в кусты.

«Да я ж этого ублюдка Жукова живьём в землю зарою».

15.
К вечеру следующего дня я уже был в Москве.
По телефону из Шереметьево представился в редакции. Не вдавался в подробности. Готов был к взбучке, припас аргументы, но, похоже, о моей командировке попросту забыли. Отвечали как-то неопределённо: «Наверное, представите нам что-нибудь интересненькое?..»

Вообще-то, ничего особенного. Обычная редакционная рутина: другие темы, другие заботы.
Но после всей моей душевной встряски я почувствовал себя облитым помоями...

Дома ждала скверная новость. «Тётя Роза совсем плоха, - сообщал папа. – Ходит в беспамятстве по комнате и зовёт тебя, чтобы ты её спас. Просто, не знаю, что делать...»

Тётя Роза – мамина сестра. Бездетная и одинокая: муж умер. Я – единственный племянник.
Такая себе местечковая (хоть почти всю жизнь прожила в Киеве) жизнерадостная натура, что мне всегда нравилось.
Была хронически чем-то больна, но, в общем, не жаловалась. Пока жила с дядей Самуилом, мужем, в обширном подвале, держала козлёнка. Для забавы, вместо собаки.
Козлёнок вырос, как положено, в довольно опасного козла – агрессивного, с рогами.
Когда дяде Самуилу завод дал неплохую комнатёнку в коммунальной квартире, козла у них уже не было. Судьба его мне неведома.

Самуил Рабинович, дядя, небольшого роста, но необычайно кряжистый, почти до самой смерти работал такелажником на киевском заводе им. Артема (п/я 50) – перемещал и устанавливал наиболее трудоподъемное цеховое оборудование: станки, прессы, механические молоты, краны.
Папа работал на этом же заводе – ремонтировал трансмиссии, сшивал втык прохудившиеся приводные ремни.
Выйдя на пенсию, работал смазчиком станков и прочих механизмов.
Т.с. коллеги-Самуилы...

Дядя в своём еврейском местечке, пережив в 18-м году при гетмане Скоропадском гайдамацкий погром, ушел в «красные партизаны», был схвачен в начале 20-го года гайдамаками уже петлюровского разлива и расстрелян (!). Недобитый, выбрался ночью из небрежно засыпанной ямы и спасся...
На всю жизнь остался у него мучительный тик лица, что мешало связной речи. Всякое слово выговаривалось в несколько приёмов.
Был, повидимому, неграмотный, так как чрезвычайно уважал умение тёти Розы читать книжки.
Сам я не вспомню, чтобы она читала; книги у них не водились.
Они поженились уже сильно в годах и жили очень дружно.

Труд такелажника неплохо оплачивался, случались и наградные. Жили скромно; но дядя получал, видимо, особое удовольствие, даря жене при случае недорогие тогда золотые (может быть, позолоченные) часики, кольца, серьги; комнатёнка была заставлена сверх необходимости купленной мебелью. Бижутерия из серебра и дутого золота тоже была сверх необходимости; тётя, почти не выходившая из дому, складывала её в ящик письменного стола, за которым не писали, а ели.

Дядя Самуил, как рассказывала тетя, «ещё в революцию записался в партию», но сам в 1938 году (!) молча положил на стол заводского секретаря партбилет и молча же вышел.
Папа предполагал, что партдеятель предпочел замолчать этот совершенно уникальный тогда поступок: его самого обвинили бы в недовоспитании пролетарских кадров...

Я всегда чувствовал молчаливое достоинство дяди Самуила.
Он умер, когда я уже жил в Москве. И теперь надо было спасать тётю.
Но прежде, всё-таки, следовало, наконец, жениться.

16.
Когда встретились возле ЗАГСа, Вера с упрёком сказала:
- Я боялась – ты и вовсе не придёшь.
Регистрировались вдвоём, без свидетелей. Я настоял, упирая на то, что у нас в роду первый такой позорный случай.

Это было неправдой. Мой дед Аврум (папа – Самуил Аврумович) был вторым мужем бабушки Рухли. Какая-то специфично-еврейская история. Бабушку с её первым мужем развели родители: он был сапожник и, похоже, неграмотный. Тогда как дед читал Тору и уже поэтому гляделся завидным женихом.

Причина, подозреваю, была несколько иная. У деда в Черкассах на берегу Днепра был, вроде бы, склад сплавного леса – т.е. нечто весомее чтения Торы...
Лесным делом заняты были, видимо, многие в нашем роду: tartak и по-польски, и по-украински – лесопилка.
Дядя Борис, старший брат папы, уже при моей жизни тоже был причастен к лесному делу.

Впрочем, и для деда брак этот, кажется, не был первым. Словом, запутанная история, своебразно обернувшаяся впоследствии. Его сын, мой отец, почти всю свою жизнь был заводским рабочим и подрабатывал дома сапожничаньем.
Тогда как о Максе, одном из сыновей бабушки от первого брака – с сапожником, у папы смутное воспоминание, датируемое, примерно, первой русской революцией. Молодой человек метался по комнате с криком: «Ну, режьте меня, ну, задыхаюсь я в этой стране!..».
Т.е. ощутима некоторая – возможно, солидная, – образованность, претензии к жизни.
Потомки его и сейчас, будто бы, живут в Париже...

Отец был младшим из трех братьев во втором браке бабушки. Каждый из братьев в той же последовательности произвел одного сына; соответственно, я – младший в роду...

...Отсутствие свидетелей было воспринято в ЗАГСе равнодушно. Регистраторша сказала что-то вроде: «Ну, как хотите», записывала нас в какой-то боковой комнатёнке и сопроводила безо всякого официально-торжественного напутствия.
Ковер, замеченный мной в зальце за открытой дверью, примят нами не был.
Кольцами пожилой жених и юная невеста обменялись на задворках её дома на Профсоюзной.

Когда поднимались в лифте, я поцеловал Веру. У неё вдруг подкосились ноги, она обвисла на мне. Я перепугался. Она смущенно призналась, что испытала оргазм.
Темперамент, как говорится, не спрячешь. В минуты страсти она была ослепительна, лицо пылало...

Заранее было оговорено, что никакой свадьбы не будет. Придём, отметимся у родителей, выпьем, закусим, как водится, – вот и всё.
Вера обещала – и обманула. В двух смежных комнатах за составленными столами сидело человек двадцать. Немолодые чужие мне люди.
Раз уж так вышло, я проявил исключительную находчивость: с риском для невесты как-то, глубоко вдохнув, поднял её и внёс через порог. Гости захлопали. Кто-то засмеялся.
Тесть схамил – не вспомню уже, как.
Я перевёл дыхание и без потерь поставил невесту на ноги.

Дальше, естественно, выпивка, закуска. «Как у людей» - сказал тесть.
Вот, пожалуй, и всё.

17.
- Спаси меня, Мара, - первое, что произнесла тётя Роза, едва я переступил порог её комнаты в Татарском переулке.
Дверь была открыта. Соседи приносили какую-то еду. Когда было возможно, приходил папа.
Тётя с трудом вставала с постели и была совершенно беспомощна.

Её устройство в сколь-нибудь приличный дом престарелых?.. Об этом как-нибудь, где-нибудь, когда-нибудь. Никогда не предполагал в себе столько изворотливости, холуйства, столько униженности...
У меня ведь не было ни красненькой книжечки Союза журналистов, отворяющей все двери (я не член Союза), ни членства в Союзе писателей (я и там не член), не было на сей раз и грозного командировочного удостоверения – и в каждом канцелярском кабинете я гляделся общипанным курёнком, добивающемся привилегий даже не для родителя, что чиновнику было хотя бы внятно, а для какой-то тёти...

Всё-таки решилось лучшим образом. В страшненькое по моим понятием заведение в санаторном предместье Киева – в Святошино, в сосновом бору, тётю Розу доставила санитарная машина. Её внесли в достойную светлую палату на двоих (вторая постель пока пустовала), тут же покормили.
Она уснула – и я покинул её вполне обнадёженный...
(И зря! Но об этом когда-нибудь. Потом).

Оставалось лишь освободить тётину комнату в Татарском и сдать в домоуправление под расписку ключи.
Жаль было, конечно, большую часть мебели отдавать соседям, но я живо представил папе, как чудесно разместятся в его каморке на чердаке настоящая кровать с никелированными шарами на спинках - вместо топчана, два стула – взамен изготовленных самим папой табуреток, в качестве обеденного письменный стол, в ящичках которого скопилось кое-что...
Вилки-ложки, тому подобную дребедень, брать не стоило. Папа у себя в цеху в свободные минуты сработал оригинальные столовые приборы с ручками из наборного плексигласа...

С четверть часа я рисовал родителям изумительные картинки их нового быта, пока папа не перебил меня.
- У тёти Розы где-то в Киеве есть племянница. Тоже Авербух и тоже из Сквиры...
Я, что называется, споткнулся находу. Авербух – фамилия тёти и девичья мамы; Сквира, еврейское местечко между Киевом и моим Бердичевом (в июле 41-го мы едва выжили в бомбёжке под Сквирой)... Ну, и что?
- Тётя Роза говорила: эта племянница с мужем такие несчастные, что она собирается оставить им наследство. Ты, Мара, всё-таки, наша опора в жизни. У этой племянницы вообще никого нет.
- Но ведь муж!..
- Весь больной. Тётя его когда-то видела. Так что надо походить по городу, поискать их.
- А если не найдём?
- Тогда, конечно, другое дело.

И вот в надежде на «другое дело» я отправился в киоск «Горсправка». Было бы гораздо лучше, если фамилия этой племянницы была бы Рабинович или другая, такая же популярная, - тогда моя надежда наверняка сбылась бы...
- Может быть, Авербах, - переспросила любезная киоскёрша. – Авербахов много. Имя хотя бы знаете?
- Имени не знаю, - злорадно сказал я. - И не Авербах – Авербух.
- Этих поменьше, - обнадёжила меня киоскёрша, выдав мне шесть квитанций по три копейки.
«И поплёлся я, солнцем палимый, повторяя „cуди меня, Бог“, разводя безнадёжно руками...» - искать какую-то неведомую племянницу, отдавать ей вещи, которые нам самим нужны, бижутерию в ящичках стола – не такую уж дешёвую...

Заплесневелых, каких-то дрожащих, испуганных старичков из родной тёте и маме Сквиры я, к своему несчастью, отыскал-таки на Подоле в грязноватом подвале на Верхнем Валу впритык к памятному мне Житнему базару, где сам столовался в первые послевоенные годы у костров с затирухой из больших котлов.
Что это - затируха? Горячее, прямо с огня, густое месиво: ржаная мука и жмых с кормовой свёклой; помнится, восемь рублей миска...

Недоумение племянницы, с трудом вспомнившей тётю, и затем на каком-то еврейско-украинско-русском волапюке многословная благодарность за оставленные ключи вызывали у меня физиологическую тошноту...
- Нашёл их? Спасибо! – с заметной досадой похвалил папа.
Тоже был слегка расстроен...

18.
Кем-то сказано, что инстинкт, отлаженный самой Природой, вернее ведёт нас к цели, чем разум – продукт многовековой эволюции культуры, т.е. оболочки, а не жезненной сути. Разум лишь корректирует наше движение.
Так вот, принципиальность, да и справедливость, диктуется не разумом, но инстинктом, потому что цель т.с. Всевышнего – не индивидуальное выживание человека, но человечества в целом.
Присмотритесь к муравьям, освоивших всю планету. Они для нас образец.

Нам кажется, что основное достоинство человека в том, что он способен распоряжаться собой. Поэтому он свободен и поэтому же – ответственен за свои поступки.
Но если ответственен – то уже не свободен.
Пока я бегал по Киеву с папиным дурацким поручением, я много размышлял об этом.
Мог ведь не бегать – и соврать папе; Жуков мог ведь не искать перочинный ножик, завалившийся у него за подкладку пальто...
Или не мог?..

Свобода воли – фикция, есть лишь свобода выбора. Я сам не раз чувствовал – и это были решающие моменты моей жизни – что вдруг руководствуюсь не столько ясным пониманием того, что следует делать, сколько внутренним импульсом, исходящим из самой глубины моего существа. Что-то ведь тогда повелевало мной?..

В начале 50-х на философском факультете Киевского университета (был исключён со второго курса) мы сдавали формальную логику по учебникам Асмуса и Строговича. Помнилось, что учебник Строговича был написан живее, без малопонятных мне математических символов, с ссылками на правовые аспекты, судебную этику... Что-то о презумпции невиновности в этом учебнике, за что автора осуждали, а нам, студентам, следовало не упоминать об этом абзаце...

Словом, в Москве я узнал телефон Михаила Соломоновича и рискнул позвонить ему.
Он не пригласил меня к себе, но любезно согласился выслушать. И, действительно, с четверть часа не прерывал мою жаркую речь.
Порой мне казалось, что он уже положил трубку, и я спрашивал, слышит ли он. «Да слушаю же, продолжайте, – ободрял меня Строгович».

Когда же я выговорился, резюмировал:
- Доказан факт. Но не доказано намерение. Суд своим решением подтвердил эту недоказанность.
- Презумпция невиновности?
- Именно. Признание обвиняемого в данном случае свидетельствует как раз в его пользу. Но презумпция распространяется не только на само действие, как порой полагают...

Собеседник помолчал, явно раскидывая, стоит ли продолжать. С кем-то в квартире перекинулся парой невнятных мне слов, потом сказал в трубку:
- Слушая вас, я вот о чём подумал. Среди наших высоколобых правоведов как раз сейчас обсуждается статья китайского коллеги У Юйсу. Перевод, разумеется. Знаете, как статья называется? «Критика буржуазного принципа презумпции невиновности». Китайский коллега объявляет этот принцип «ядовитой травой» - ну, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Одно это не говорит ли вам о «культурной революции» больше, чем всё остальное?

В газетах уже писали о начавшейся в Китае «культурной революции». Но ещё не давали ей оценку, раздумывали. Вот и я отвечал собеседнику с еврейской осторожностью: на вопрос – вопросом.
- Не с утверждения ли Вышинского начались сталинские «процессы».
- Regina probationum, - вы об этом? Вышинский прекрасно разбирался в римском праве, Но, какова ни была бы его собственная практика на процессах, в своих печатных трудах он никогда не утверждал, что признание обвиняемого – «царица доказательств». Напротив! Мысль же в этом исполнении озвучена ещё Николаем Крыленко – тоже генеральным прокурором, предшественником Вышинского. Но Крыленко расстреляли – и он автоматически стал пострадавшим. Когда Григорий Зиновьев пачками подписывал расстрельные списки - это было «революционной необходимостью»; когда самого расстреляли - «пострадал за правду»... Прочтите как-нибудь на досуге «Теорию судебных доказательств» Вышинского. Там у него взгляд на вырванное под пыткой признание обвиняемого как на «царицу доказательств» назван средневековым, инквизиторским. - Но сам же... – Я ведь не одобряю деятельности Вышинского, но навешивать лишнее – тоже не дело. Он этого не утверждал. Мы все были заложниками. А сам Сталин не был заложником созданной им системы?.. Словом, желаю удачи.

Собеседник вежливо попрощался; я же положил трубку в полном сознании своей беспомощности...

19.
Готовый очерк я принёс в «Комсомольскую правду» Валентину Чикину, редактору. Он долго читал не слишком большой, в сущности, текст. Заметно было, как возил языком за губами, за щёками.
Смаху перечеркнул мой заголовок «Убить человека...», поставил свой: «Ножом не шутят!»
Спросил, наконец:
- Вы настаиваете на том, что суд решил правильно: условно - и на свободе?
– Да, - сказал я.
Он опять пробежал текст глазами - и косо подмахнул – «В набор».

- Понимаю, - неуверенно сказал я, - так не положено. Но позвольте мне быть в типографии при наборе.
– Что? – изумился редактор.
Я напомнил о случае, когда за моей подписью вышел какой-то пустяковый текст о пользе физкультуры для здоровья, который я не писал вовсе.
- Гонорар взяли?
- Взял, - признался я.
– Вот как... - Он ухмыльнулся. - Да не беспокойтесь. Всё будет в порядке.
Я настаивал. Чикин вырвал из блокнота листок, что-то написал. Дал мне.
- Предъявите – вас пропустят.

И вот я впервые в наборном цехе – тут же в здании на улице Правды, на каком-то этаже. Наборщик (такой профессии уже нет; есть - оператор компьютерной вёрстки) – так вот, наборщик, недоумённо косясь на меня, набирает на машинке, похожей на обычную пишущую, написанные мной слова.
Возникает ряд букв – не на бумаге, но - вещественных, литых, свинцовых – готовая монолитная строчка...

Я выхожу на солнечную улицу, осчастливленный.
Дня через два покупаю сразу три экземпляла газеты с моим очерком.
Прихожу недели через две в кассу за своим законным гонораром...

По выходе из кассы сталкиваюсь в коридоре со своим редактором. Он помоложе меня, но уже Валентин Васильевич, я же просто Марк. Буркнул в ответ на моё приветствие:
- Зайдите ко мне.
Встречает меня в своём кабинете словами:
- Ну, и влипли же мы.
Звонит по внутреннему какой-то Люде:
- Появился автор...
Возникает рыженькая Люда с каким-то мешком – не с картошкой, лёгким. Там письма.
Редактор двумя руками выгребает груду на свой стол.
– Принести ещё? – спрашивает Люда.
- Достаточно. - Мне: - Уже – шесть тысяч. И продолжают идти. И всё по вашему делу.
– Так это же замечательно!
– Ни одного в вашу поддержку. Все о том, что вы – куплены и поддержали убийцу...

Последнее не совсем правда. В отделе писем мне показали специально отобранную стопку писем в мою поддержку. Некоторые я переписал, так как не положено отдавать редакционные письма адресату.
Когда-нибудь перепечатаю их на компьютере и помещу здесь в качестве эпилога.
Не сейчас.

«Нет никакой возможности найти какое-либо объяснение поступкам и речам Гамлета». Лев Толстой.
* * * * *
 
XII.ЭТИ ШЕСТЬ ДНЕЙ...
Из московского дневника.
29 мая, понедельник.
…Включил радио: «Происки израильской военщины…» Раскрыл «Правду»: «Израиль накаляет обстановку на Ближнем Востоке…»
Мог бы уже привыкнуть к нашей «правде»! Все же, почему — Израиль если это Египет потребовал убрать из демилитаризованного Синая ооновские «голубые каски» и ввел туда свои танки? почему — если это Сирия концентрирует войска на Голанских высотах, откуда долина Иордана как на ладони? почему — если это Иордания «во имя арабской солидарности» объявила всеобщую мобилизацию, а ширина Израиля в центральной его части, наиболее населенной, на границе с иорданским «Западным Берегом» — менее двух десятков километров? Немцы были вдвое дальше от Москвы в декабре 41-го, чем теперь Арабский легион короля Хусейна от Тель-Авива. Но позади Москвы еще почти вся Россия, а за Тель-Авивом — Средиземное море. Иерусалим же попросту разделен фронтовой линией, как Сталинград в 42-м.
Для того чтобы обозреть восставшее Варшавское гетто, немецкие офицеры поднимались на выносной пожарной лестнице…
Новое сообщение: Иордания пропускает через свою территорию войска Ирака «во имя (!) единства арабов против общего сионистского врага». Вождю палестинцев Ахмеду Шукейри прямо в Газу, в резиденцию, доставлено 50 танков. Прежде он грозился, что ворвется в Израиль на верблюдах и сбросит евреев в море. На танках, надо думать, сподручнее.
«Засыпает колючим ветром
Развороты фугасных дыр —
На четыре квадратных метра
Навалился арабский мир…»
При взгляде на карту оторопь берет.
Потные руки уже сомкнулись на горле Израиля, уже придавили вполне ощутимо: Насер перекрыл Тиранский пролив и блокировал Эйлат — израильский порт, ориентированный на восток, через который идет почти все нефтеснабжение страны.
Западу, который заикается насчет свободы судоходства и прочих международных прав, Насер пригрозил перекрытием Суэцкого канала. Нефтяные шейхи Аравии, Кувейта, Бахрейна, эмиратов, презрев классовую солидарность с Западом, горой за революционера Насера (нашей марксистско-ленинской науке придется еще как-то объяснить этот факт) и угрожают прекратить поставки нефти империалистам и даже взорвать собственные нефтепроводы, если последует хоть какая-то поддержка Израилю.
Как подлинный социалист (подобно всем диктаторам нашего века) главное свое заявление Насер приберег для межарабской конференции профсоюзов «Наша цель — уничтожить Израиль. Это будет тотальная война!» Как водится в таких случаях, бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают Скандирование: «Насер! Насер!» Выкрики: «Вождь! Веди нас в бой! Час настал!»
Наша печать не столько сообщает обо всем этом, сколько проговаривается, не в силах сдержать восторг. Не выключаю радио, читаю все газеты подряд, перелопачиваю кучу дерьма ради крупицы информации. И с ужасом понимаю, что ликование нашей пропаганды небезосновательно. «Демократия» в судорогах», — пишет «Правда». Американский конгресс сочувствует Израилю, но президент осторожничает (никак не определится большинство); сочувствием всё и завершается. «Лицемерие демократии» — обычное клише нашей пропаганды. Похоже, так и есть.
Великобритания юлит и больше всего, кажется, хотела бы сейчас очутиться на Луне, подальше от земных неприятностей…
Франция, как всегда, более всего озабочена собственным «величием». Во имя этого она готова на любое предательство…
30 мая, вторник.
Заявления нашего правительства всегда в лучших имперских традициях: «Израиль ведет рискованную игру с огнем в районе, находящемся в непосредственной близости от границ Советского Союза».
Всё, не примыкающее непосредственно к нашим границам, находится «в непосредственной близости» от них, во всяком случае — «в сфере непосредственных стратегических интересов Советского Союза», — сфере, обнимающей земной шар от полюса до полюса. Так что вывод Заявления звучит конкретно и увесисто: «Ни у кого не должно быть сомнения, что тот, кто пошел бы на развязывание агрессии в районе Ближнего Востока (понимай: ближнего — к нам), встретился бы НЕ ТОЛЬКО С ОБЪЕДИНЕННОЙ СИЛОЙ АРАБСКИХ СТРАН, но и с решительным противодействием агрессии СО СТОРОНЫ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, СО СТОРОНЫ ВСЕХ МИРОЛЮБИВЫХ ГОСУДАРСТВ» (выделено не мной), т. е. соцлагеря, вооруженного до зубов.
Когда-то, во время Польского восстания, прозвучал лозунг: «За нашу и вашу свободу!» Кажется, он был провозглашен не поляками, а как раз русскими, вдруг понявшими, что свобода, как и справедливость, да и элементарная порядочность, неделимы. Советский простой человек, даже и высоколобый яйцеголовый, от Ближнего Востока и событий там бесконечно далек (чем и отличается от своего правительства). Ладно еще, если хоть как-то интересуется происходящим, академически оценивает шансы сторон, точно речь не о человеческих жизнях, а о шахматной партии.
Мне, вдруг почувствовавшему себя до мозга костей евреем, пеняют: «Ты-то чего суешься? Это же не твоя страна!» Или: «Насер — фашист. Но в чем-то, наверное, и он прав?» Или: «Нашли место, где устраивать себе родину? Это же форменный гадючник? Конечно, Биробиджан — не Иерусалим, но везде можно найти горку и назвать ее Сионом… Новым Сионом, главное — безопасным». Или: «А ты бы как хотел: чтобы наша страна поддерживала меньшинство (евреев) против подавляющего большинства (арабов)? Нет, так не делается большая политика!» Или: «Боже мой! да в Китае ежегодно от голода гибнет, вероятно, больше народа, чем имеется во всем этом Израиле. Тебя это тоже волнует?»
И — рефреном: «Рано беспокоиться. Может, и войны еще не будет».
Наша пресса с удовольствием подчеркивает растерянность (будто бы) Леви Эшкола. Выступая по радио, он, похоже, запнулся, долго подбирал слова (прямой эфир?), «вздыхал» и «чавкал». На лекции по международному положе­нию рассказ о том, что израильский премьер родом то ли из Вильно, то ли из Житомира, родной язык его — русский, советский посол Чувахин был принят в его доме как родной: премьеру приятно было поболтать по-русски, вспомнить снега, березки… И никакой он не Леви Эшкол, а — Лева Школьник! «Вот и жил бы себе здесь, на родине, — неожиданно заключил лектор. — А то поперся черт-те куда — в Палестину!»
В газетах намеки на то, что и Голда Меир, и Моше Даян — тоже «русские евреи» (из «русских евреев»). Первую иронически называют «Голдочкой», чуть ли не жидовочкой. Очень также смешно, что у Даяна выбит глаз, он с черной повязкой на лице…
«Как восстановить равновесие на Ближнем Востоке? Очень просто: присвоить Даяну звание Героя Советского Союза и — выбить глаз Насеру».
Даян был ранен, когда воевал в Сирии в английской армии, — как раз тогда, когда Насер воевал с англичанами в фашистских войсках Роммеля. Это ему прощается. Вот он уже и коммунистов (недорасстреленных) выпустил из своих тюрем (хотя компартия в Египте, как и повсюду на Арабском Востоке, все еще запрещена). Он — наш, он — душка!
«Лежит на пляже кверху пузом
Полуфашист-полуэсер,
Герой Советскою Союза
Гамалъ Абделъ На Всех Насер».
1 июня, четверг.
В географии — т. е. в конфигурации берегов, в распределении по планете гор, рек, озер, лесов, пустынь — есть нечто фатальное. Истоки Иордана, питающего Израиль, — в Сирии, и сирийцы уже пытались отвести эти воды. Египет еще безо всякой войны в безопасном отдалении от границы с Израилем запер его в Акабском заливе — и теперь может выступать в качестве обороняющегося, даже миролюбца. Это Израилю надо теперь что-то делать, чтобы сбросить с себя петлю, пока ее не затянули окончательно…
Пока что Насер говорит о возвращении Израиля «к позициям» 1948 года (т. е. не к признанным границам, а к фронтовому противостоянию только уже при полном удушении еврейского государства). И тон его совершенно такой же, как Гитлера, который требовал для начала «освобождения» чешских Судет… И как Гитлер когда-то, он тоже уже на велосипеде: надо крутить педали, куда-то ехать, чтобы не упасть. Куда же?
Каждое слово Насера теперь ловится во всем мире, полно значения, — я много бы дал, чтобы видеть, как произносятся эти потяжелевшие вдруг слова. Могу только догадываться, как он, допустим, скрещивает на груди руки, откидывая при этом голову и слегка поворачивая ее в профиль; или — как закладывает руку за обшлаг своего полувоенного френча; как он взмахивает рукой вперед и вверх, утверждая направление, задавая темп внимающим массам…
Он, Насер, советует Америке быть реалистичной, т. е. поддерживать не «горстку сионистов» (понимай: обреченных), но — «пробудившийся арабский мир». Это он, Насер, пробудил их! «Земля горит под ногами сионистских агрессоров!»
Ахмед Шукейри, маленький фюрер палестинцев, мечется по арабским столицам и при полном сочувствии окружающих вслух мечтает о том, как устроит евреям ад на земле…
Это к вопросу о том, цивилизованнее ли арабы в 1967 г., чем турки полвека назад, когда вырезали полтора миллиона армян…
Оказывается, радиостанции всех арабских стран без устали передают новый шлягер, в припеве призыв: «Этбах! Этбах!» Припев повторяется с такой частотой и горячностью, что можно решить, будто дело идет о любви. Но «любовь» — «ишк», а «этбах» — «резня»… Ахмед Шукейри, главнокомандующий «Палестин­ской армией освобождения», без устали повторяет это — «этбах!».
Миллионы и миллионы послевоенных беженцев в десятках стран живут, давно забыв о своем беженском статусе, — только палестинцы на особом положении. Их неустроенность и страдания — важнейший политический капитал всего арабского мира. Не только нефтяные шейхи, раскатывающие в позолоченных лимузинах, но и США вкупе с Израилем не должны устраивать как-то сносно их судьбу. Это разом подкосило бы саму идею «арабского единства». Беженцы должны страдать на виду у всех — в назидание Западу.
Израиль создан беженцами — только еврейскими. Надо ли было и их оставить страдать в назидание Германии, еще недавно фашистской, и всему миру, закрывшему все свои государственные границы перед обреченными тогда людьми?
Теперь, когда де Голль в своей обычной величественной манере объявил, что на Ближнем Востоке виноват — перед Францией!?! — будет тот, «кто выстрелит первым», я вспоминаю, сколь жалкой оказалась Франция в 1940 году, сколь быстро пала перед Гитлером, так что и лица ее тогда не успели разглядеть.
По какому праву эта страна в 45-м разделила лавры с державами-победительницами?..
2 июня, пятница.
Наша пропаганда, надо сказать, впрямую достигает цели. Только не той, на которую рассчитывали. Она воспитывает меня (не меня одного!) каждым своим словом, поскольку вопрос жизни и смерти для евреев, спасшихся от Треблинки и Майданека, решается не неделями и днями, а часами и минутами хода арабских танков с трех сторон Израиля. Никакой безумный геометр не смог бы так фантастически растянуть границы, как это вышло волею исторических судеб. Наиболее реальны следующие направления арабских ударов:
в центре Израиля с тем, чтобы рассечь его надвое — 14-17 км;
из сектора Газы на Хеврон с отсечением Негева — меньше 40 км;
поперек Иерусалимского коридора с окружением города — км 10;
отсечение Верхней Галилеи с перекрытием Иордана — 10-12 км.
Не думаю, чтобы египетские, сирийские, иорданские, прочие арабские генералы, глядя на карту, не видели бы того же, что и я. У Гитлера не было столь прекрасной возможности: такой концентрации евреев на самом морском берегу, где и отступать некуда.
Геополитическое соотношение между противниками чудовищно. Как раз тот невероятный случай, когда расстояние от А до Б в десятки раз короче расстояния от Б до А. Радио сообщает, что важнейшие египетские аэродромы — на границах с Ливией и Суданом, сирийские — на границах с Ираком и Турцией, т.е. попросту недостижимы для израильской авиации, тогда как для арабских пилотов, поднявшихся в воздух, весь Израиль до самого моря как на ладони…
Крохотная, бесконечная одинокая страна. Уже навстречу возможным пере­движениям американского Шестого флота вышла в Средиземноморье советская эскадра, уже президент Джонсон призывает Израиль «к сдержанности», уповает на снисхождение Насера: авось станет пропускать к Эйлату суда «третьих стран», израильские — под американским военным эскортом…
Ну, а если советская Черноморская эскадра продвинется дальше — в Красное море? Ей это сделать проще, чем американцам, — ближе, да и Суэцкий канал контролируется Египтом… Сколько стали бы терпеть эти баснословно дорогие конвои американские налогоплательщики? Это же нефть для Израиля дороже золота станет! Это ж как уголь самолетами в Западный Берлин во время объявленной Сталиным блокады…
Когда-то папа, увидев не то рисунок, не то фотоснимок, — Владимир Ильич, полненький, очень оживленный, с пальцами за проймами жилета, — заметил: «Чем-то, видно, доволен: обделал очередное дельце». Чем мог быть так взбодрен Ильич: разгромом Кронштадского восстания? Расстрелом очередной партии попов?..
И я будто воочию вижу, как этот наш нынешний Ильич довольный потирает руки: вставил Америке, пусть почешется! Это надо же, сорвать такой политический куш без единого выстрела… Ай да Леонид Ильич! ай да ухарь! ай да сукин сын! В Совете Безопасности все даже вздрагивают и как-то подтягиваются, когда берет слово советский представитель. Когда он весомо, словно чеканя шаг, произносит каждое слово, так и кажется, что слово это только что продиктовано ему прямо из Москвы, со Старой площади, из здания ЦК…
А что евреев вырежут — что ж, не таков ли объективный ход истории? Бывают ли победы без жертв? Не всех и вырежут: есть ведь у евреев, в конце концов, другое — вполне надежное — отечество. Еврейская автономная область! Там всё своё, все свои. Даже первый секретарь обкома Шапиро — натуральный еврей, натуральнее, чем в этом Израиле…
В политике, как и в картах, важнее всего прикупить для начала козыри. Сто с лишком миллионов арабов — чем не решающие козыри!
3 июня, суббота.
И квартира — своя, и жена — юная, любящая, — а душа все оборачивается назад, в Киев, к покинутому пепелищу…
Папа там уже едва управляется и с мамой, почти разбитой параличом, и с собственной астмой. Планы: обменять их комнатенку и мою однокомнатную «хрущёбу» на что-то двухкомнатное и съехаться. Но дом в Киеве уже и тогда в 45-м, когда мы там поселились, считался аварийным — и обмен запрещают. Добрые люди подсказывают: нужна взятка. Но — сколько, кому и как дать, — никто не знает.
С улицы дом видный, трехэтажный, со следами былого благополучия, несколько покосившийся вправо, но прочно подпертый с этой стороны двумя бревнами. Спиной дом врос в крутой глинистый бугор, и с этой стороны, со двора, похожего на яму, свои три этажа: полуподвал с занавесочками на окнах, уходящих в землю, бельэтаж, где на кухне есть даже такое удобство, как газ, и — чердак, разделенный перегородками на жилые кельи, выходящие оконцами и дверьми на общую галерею. Там у нас, в крайней келье, печка, сложенная папой. Он же восстановил край крыши, обрушенной (видимо бомбой) во время войны.
Такой вот обменный фонд.
Бугор за домом изрыт пещерами. К ним прилажены грубо сбитые дверцы с ржавыми висячими замками. Здесь хранят дрова.
Место, между прочим, историческое. За семнадцать лет до моего рождения где-то здесь, в одной из пещер, найден был мальчик Андрюша Ющинский, весь исколотый ножом, мертвый.
Дело было весной, накануне еврейской пасхи. Не евреи ли зарезали христи­анское дитя, цедя кровь для своей пасхальной мацы?..
Как-то все так складывалось — и предстоящая пасха, и убиенный отрок, и даже фамилия еврея, жившего где-то по соседству: Бейлис. Мендель Бейлис. Некоторые киевские газеты писали ее тогда с ироническим подтекстом, в разрядку: Бей лис!
Другие, интеллигентного направления, поражались провидческому гению писателя Достоевского. Его героиня, четырнадцатилетняя девочка, спрашивает:
«Алеша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?» И Алеша Карамазов, герой-праведник, смахивавший, вероятно (на этом настаивали газеты), на убиенного Андрюшу Ющинского, отвечает, смущенно потупясь: «Не знаю».
И вправду, ему-то откуда знать!..
Конечно, в моем далеком ещё бердичевском детстве, когда мы засыпали и просыпались под звуки «Интернационала» из черного раструба на уличном телеграфном столбе, имя Мендла (так точнее) Бейлиса звучало уже вполне легендарно. Замученный отрок в пещере, змееголовая фурия Вера Чеберяк, обвинительница Бейлиса на суде и, как выяснилось в ходе процесса, соучастница убийства, — все это казалось отголоском древнего жуткого мифа. Какая-то, прости Господи, отечественная Клитемнестра…
Когда мы после войны переехали в Киев и поселились здесь на чердаке, глядевшем прямо на эти пещеры, уже вряд ли кто-либо мог показать, где именно случилось столь громкое преступление. Да я бы и не вспомнил о нем, поглощенный тогда более насущным занятием — добыванием пищи, если б не одна удивительная особенность нашего тогдашнего дворового быта: любые, самые дикие и безобразные ссоры между соседкой Людой — тощенькой, чернявой, лет под пятьдесят, с большим лягушачьим ртом, и кем-то еще — ссоры, уже сопровождавшиеся криками и хватанием за волосы, мигом прекращались, стоило лишь кому-то заорать:
— Чеберячка! Жида в тачке возила!
Тут Люда мигом стушевывалась и исчезала за своей дверью в бельэтаже. А супруг ее, если тоже бывал втянут в инцидент, даже опережал ее в этом бегстве.
Из чего я заключил, как и утверждали, что она и была дочерью знаменитой Веры Чеберяк.
(Василий Шульгин, «Годы…»: «Единственная улика исходила от десятилетней девочки Людмилы Чеберяк. Она «видела» (кавычки Шульгина. — М.Т.), как на глазах её и других детей, шаливших против конторы, где работал Бейлис, он схватил Андрюшу за руку и куда-то потащил…»).
Вышеупомянутый «жид в тачке» поначалу казался мне собирательным, так сказать, художественным образом, вроде тех, кого бравые казаки из «Тараса Бульбы» со смаком швыряли в Днепр и «только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе»… (Гоголь и нас приглашает смеяться).
Однако, «жид в тачке» оказался вполне конкретной фигурой. 29 сентября 1941 года отсюда, со двора, Люда вдвоем с супругом вывезла на тачке в Бабий Яр дряхлого парализованного еврея, который не мог передвигаться сам.
Тачку они одолжили. А часа через полтора уже вернули хозяину. Бабий Яр километрах в полутора отсюда, за буграми…
Долго, помню, терзался я сомнениями: надо ли что-то делать или уже не надо?.. Говорить папе или нет? Теперь я понимаю, что и папа мучился теми же сомнениями…
В июле 41-го я, одиннадцатилетний, шёл (zu Fus — если по-немецки) через всю Украину (из Бердичева до Артёмовки на Донбассе) — и навиделся-наслышался такого, что, если бы следовать памяти, евреям в Украине и вовсе жить западло бы.
Бабий Яр на Куренёвке не такая уж окраина столицы Украины; гнали в Бабий Яр через центральные районы города — Лукьяновку… Даже в антисемитской Польше (не говоря уже о Франции, Чехии, о самой Германии) массовые убийства совершались не только вне городов, но даже еврейских штетлов, где оставались поляки, — тогда как на Украине (Львов, Киев, мой Бердичев…) не было западло совершать «акции» вот так — публично…
Зимой 1946 года я видел в Киеве, как вешали на площади немецких военных преступников. Каждый из них стоял с завязанными сзади руками в кузове грузовика с откинутым задним бортом. Потом машины двинулись вперед — и немцы задергались в петлях. Толпа протащила меня прямо под повешенными. Каждый из них протек мочой. Один, подергавшись, сорвался. Лицо его открылось; был виден вывороченный толстый язык…
Дома боялись, что мне все это будет теперь сниться. Я не помню, чтобы это когда-нибудь мне снилось. А снился мне, и не раз, старик с неподвижными слезами в глазах, которого вывозят на тачке гогочущие соседи…
Хотя, вероятнее всего, они не гоготали при этом, а были молчаливы и деловиты.
Супруг Люды Чеберяк — папин коллега: тоже рабочий завода п/я 50, известного всему Киеву как «завод Артема»…
4 июня, воскресенье.
Есть люди, оказывается, поумнее меня. Они не разгребают кучи пропагандистского дерьма, они слушают западные радиостанции — и «в курсе». «Настал час!» — многозначительно заявил Насер. Сирийский и египетский командующие прощались друг с другом такими словами: «До встречи в Тель-Авиве!» Западные страны, одна за другой, заявляют о своем нейтралитете. Де Голль предупреждает, что виноват будет тот, кто выстрелит первым. США и Англия готовы как-то «понять Израиль». Но и они, что называется, умывают руки, говорят о нейтралитете.
«Ирак решил примкнуть к Объединенному арабскому командованию».
«Иордания двинет войска против Израиля, если он начнет войну».
Шукейри на пресс-конференции в Восточном Иерусалиме при открытии там бюро «Фронта Освобождения Палестины» заявил:
— Если война задержится в пути, мы выстрелим первыми. Наша цель — освобождение всей Палестины… Что ожидает евреев?.. Если разразится война, в Палестине не останется евреев. Вопрос, таким образом, будет снят навсегда.
Гамаль Абдель Насер: «Мы горим желанием сразиться с Израилем! Эта война покажет миру, кто такие арабы!»
«Насер! Насер! Веди нас в бой! Этбах! Этбах!» «Народный Китай всецело на стороне правого дела арабов. Сотни миллионов китайцев способны одним своим дыханием смести любые преграды, накренить чашу весов истории».
«Джихад!» («Священная война!») — это сейчас самое повторяемое и громкое слово во всем исламском мире»…
Ася (жена Иосифа Печенюка) рассказывает об общем собрании в Центральном институте травматологии. Секретарь парткома призывает создавать добровольные медицинские дружины — «на всякий случай». Вдруг-де придется отправиться на Ближний Восток помогать арабам. Все, конечно, «за». Один — против. Из президиума в него испепеляющий взор. Требуют объясниться. Он считает: «Если уж помогать, то не арабам, а евреям». Почему? (Представляю шок в переполненном зале). «ИХ — МЕНЬШЕ».
Вот формула гуманизма, более весомая, чем вся Нагорная проповедь («Такой себе серенький кандидат наук откуда-то из Вятки. Между прочим, натуральный русак — за версту видно», — говорит Ася).
Мне приходит в голову произвести любопытный подсчет: каково соотношение между территорией Израиля и протяженностью его границы? Оказывается, на каждый километр границы приходится лишь 14 квадратных километров площади. Ну и что? А то, что при таком же соотношении граница Советского Союза должна бы протянуться более чем на полтора миллиона километров, почти сорок раз опоясать земной шар. Попробуй-ка защити такую границу!
Мы с Борей Гольдфарбом потерянно бродим по улицам и придумываем самые бредовые выходы из ситуации, которая кажется нам почти безвыходной Что, если бы вдруг было доказано, что сам Насер — еврей? Или вдруг бы какие-то документы, удостоверяющие, что бабушка его была натуральной еврейкой?.. Пустяк? А вдруг бы было доказано (в свое время!) что Гитлер — еврей и, во исполнение какого-то там всемирного сионистского заговора, решил погубить Германию? Поистине дьявольский замысел: не просто продуть войну (в каких это войнах не было побежденных!..), но — представить немецкий народ таким изувером и ублюдком, каких свет не видывал…
Не такой уж оригинальный бред, как может показаться. Наша пропаганда давно уверяет, что это сионисты надоумили нацистов убивать евреев, чтобы подтолкнуть последних эмигрировать в Палестину, к Сиону, — и таким образом исполнить заветные мечты сионистов. Такой-то вот поворот мысли!..
5 июня, понедельник.
Для меня 3-я арабо-израильская война началась так. Утром я был вызван в «Знамя» выправить срочно пошедший материал «Организация труда: поиски и решения». Я сидел в редакции, сообразовывая свои мысли с пометками и подчеркиваниями Кривицкого (завотделом), как вдруг появился Катинов, член редколлегии, бегло поздоровался и радостно сказал:
«Слышали сообщение? Сто израильских самолетов сбито над Каиром».
«Разве началась война?» — тупо спросил я.
«Вы что же, радио не слушаете?» — иронически сказала Нина Израилевна Каданер.
Я рванулся было к выходу, но она меня скептически осадила:
«Боже мой! Вам-то что до этого? Сядьте, успокойтесь и правьте».
К стыду своему, я остался и занялся совершенно идиотским делом — механически, потому что думал лишь об одном: если сбито уже сто самолетов, а всего их у Израиля 250 (так сообщала наша пресса), то, сколько же осталось? Сколько же еще МЫ сможем продержаться?
Я даже не заметил, как в мыслях отстраненное «они» сменилось личным — «мы».
Кое-как развязался с версткой, помчался к Герчукам (Юра и Марина, искусствоведы, друзья Юлия Даниэля и Андрея Синявского) с сообщением, что собираюсь проситься добровольцем на фронт (Сейчас, ввечеру, понимаю, какая это глупость).
— На чьей стороне?
Их скепсис несколько охладил меня.
Побрел от Герчуков на Пушкинскую площадь, рассчитав, что вот-вот выйдут вечерние «Известия», что-то прояснится. Сообщения в утренних газетах были еще ДОВОЕННЫМИ. Вышагивал между двумя газетными киосками у подножия известинского здания, точно запертый в клетке, мучимый странной мыслью, впервые пришедшей в голову. У христиан — стерильный рай, безмятежное инобытие с лицезрением Господа и распеванием псалмов в его честь, мусульманина-праведника ждет после смерти натуральная благодать: черноокие гурии, тут же после соития восстанавливающие свою невинность…
Классический иудаизм (как рассказывал папа) не знает загробной жизни. В раю пребывали Адам и Ева, пока не согрешили. Больше о рае в Пятикнижии ни слова, Ева с Адамом погуляли там за всех нас. Еврею-праведнику сулится лишь обильное потомство, продолжение рода, но не индивидуального бытия.
Т. е. для еврея смерть это окончательный расчет, это навсегда, это всерьез. Японский камикадзе рассчитывает вечно пировать у подножия трона богини Аматэрасу, воин Аллаха совершает выгоднейшую сделку: из жестокого мира попадает прямо в райские кущи…
Израильский солдат, парень призывного возраста, у которого еще и детей нет, поставлен перед бездной…
20, 30, 100 поколений — какие обозримые величины! А ведь сто поколений — это почти вся писаная история еврейского народа. Я — прямой потомок праотца Авраама, пасшего стада где-то в нынешней (и тогдашней) Иудее. Фигурально говоря, я ощущаю его гены в себе. Это утверждение, по всей вероятности, имеет и материальный, биологический смысл. Структура наследственного вещества чрезвычайно устойчива. У всякого животного или растения возникает потомок только данного вида. Бесспорно, я похож на своего далекого праотца не в пример больше, чем на любого из моих современников — не евреев.
Можно допустить, что генотип Авраама случайно оказался удачным, евреям повезло. О десятках племен, живших рядом с ними, мы знаем лишь по упоминаниям в Торе.
Но какой же ценой выстояли евреи! Бытовая ненависть окружающих подогревалась странной «везучестью» этого народа. Кажется, это Гитлер заявил, что немцам и евреям вместе на Земле тесно. А ведь народы эти просто несопоставимы по величине — оказывается, каждый еврей на планете мешал жить сразу почти дюжине немцев. Сегодня это соотношение еще более в их пользу: выбита треть народа.
Бывали и прежде моменты в истории, когда евреи едва успевали передать генетическую эстафету очередному поколению, так что мы поистине феноменально везучи…
Возле газетных киосков как-то мигом выстроились очереди, и я пристроился уже в хвост. Пока не подвезли газеты, оббегал все киоски по периметру Пушкинской площади, везде занял очередь. На всякий случай. Соотношение в очередях евреев и «прочих» примерно «фифти-фифти», но выражение на лицах у всех одинаково: сосредоточенное и суровое. Чувствуется, решается нечто более важное, чем судьба микроскопической страны, одной из сотни с лишком на земном шаре.
Китаец — еврею «Куда ни оглянешься — всюду евреи. Сколько вас на Земле?» — «Нас 13 миллионов. А вас?» — «О, нас — китайцев, восемьсот миллионов!» — «Так почему же вас не видно?» — изумляется еврей.
В вечерних газетах не то чтобы утешительные новости, но какая-то не свойственная нашей прессе, обычно высокомерной, с фанфарными интонациями, черная желчь. Чувствуется, действительно уничтожено множество самолетов, — но, похоже, НЕ НАШИХ. Впрочем, не сразу разберешься. «Вы слышали, НАШИ самолеты сбили НАШИ самолеты!.. «По шепоту с невольными звенящими интонациями начинаю понимать, что это замечательно, когда НАШИ — НАШИХ. Какое-то бодрящее меня недоумение в наших газетах, насмешка этой газетной сволочи подтвердила бы опасность для Израиля.
Какое-то невнятное сообщение о том, что израильские коммунисты, оказалось, не столь преданны идеям «подлинного интернационализма», как нам хотелось бы. Это тоже обнадёживает…


6 июня, вторник.
Сообщения путанные и невнятные. Израильская авиация атаковала египетские военные аэродромы — «без предупреждения», «коварно и нагло». Однако — сбито «не менее трёх четвертей» самолётов Израиля, и в Каире уже демонстрируют пленных лётчиков… Насер послал танки вперёд, на Израиль, но — наземные бои завязались почему-то в Синае (а не в Негеве), хотя «египетские войска перехватили инициативу»…
Главнокомандующий вооруженными силами Египта маршал Абдель Хаким Амер скомандовал иорданскому главнокомандующему вступить в бой и открыть Восточный фронт против Израиля, но — «израильтяне укрепились заранее», хотя «иорданская артиллерия действует весьма активно»…
На Северном фронте, над Тивериадским озером, обе стороны — Сирия и Израиль — «развивают инициативу», тогда как «со стороны Средиземного моря египетская авиация осуществляет ответные налёты на Израиль»…
Ещё одно сообщение, более чем странное: Насер обещает — почему-то! — не перекрывать Суэцкий канал, если никто не помешает ему расправиться с Израилем. Он кричит на весь мир, что в воздушных боях участвуют американские и британские пилоты, — т.е. прямо приглашает нас вступить в схватку. Но мы, чувствуется, этому поводу не рады, в наших утренних газетах упоминаются лишь «английские самолёты», да ещё с непривычной для нас ссылкой: «По утверждению Каира, в боях участвуют…» Так и просится: «По лживому утверждению…»
А строчкой ниже о том, что Лондон это отрицает и опять заявляет о своём полном нейтралитете. Ну, а советский читатель, самый проницательный в мире, понимает, что просто так, задаром мы никогда не бываем объективными. Наше сообщение никогда не бывает информацией как таковой, но — «со смыслом».
Смысл же, по-видимому, вот таков: «наших бьют», но сами мы не смеем сунуться рылом в это пекло. Что-то подсказывает мне, что дела идут на лад. Тут всё решат сроки. Всеобщая мобилизация в Израиле — действительно, всеобщая: некому, надо думать, даже стоять у станков — выпускать патроны и снаряды. Полное напряжение сил, как на спринтерской дистанции. Тогда как у арабов резервы немерянные, как и их просторы.
…Встретил Рому Подольного. Редакция журнала «Знание — сила» в том же доме, что и профучилище, и Роме, толстому и добродушному, «ремесло» просто проходу не дает. «Пузырь», «жид» — это еще самые мягкие из прозвищ. «А ведь ко мне и женщины-авторы ходят. Прямо-таки боюсь их провожать».
Как известно, в такой ситуации лишь два выхода: крепко побить обидчиков либо напрочь игнорировать их. Рома с этим согласен, но мудро замечает: «Видишь ли, второе получается лишь у того, кто способен на первое, не иначе».
Тут, понятное дело, жаркий спор на тему: мог ли Израиль проигнорировать арабов? Может быть, естественнее было бы, если б два десятка арабских стран дружно проигнорировали существование крохотного Израиля, и он адаптировался бы, в конечном счете, в заурядное ближневосточное государство? Евреям на протяжении всей их истории упорно помогают чувствовать себя евреями, быть евреями. Иван Михайлович Чинарьян, мой шеф в «Советском спорте», предложил мне когда-то изменить свою фамилию — «длинную, неудобную» — на броский короткой псевдоним. Отечески объяснил мне: в газетную полосу, если надо подверстать строчку, длинную фамилию порой и не втиснешь… Я спросил тогда: «Псевдоним Кац вас устроит?»
Незадолго до того я пробовал называть его действительным именем — Ованес Мовсесович, думая польстить этим. Он смущенно, но настойчиво поправил: «Здесь, в Москве, я — Иван Михайлович».
Почему я так упорствую в своём еврействе? — не зная языка, обычаев, не веря во Всевышнего. Но если меня хоть как-то выделяют по этому признаку, а других по этому же признаку даже убивают, мне стыдно ассимилироваться лишь под натиском обстоятельств. Я бы этим, по-видимому, предал тех, кто ассимилироваться не захотел, либо не смог. При том, что, «став русским», я бы ничуть не изменил это отношение к нациям, как к кастам — высшим и низшим, только попал бы в более удобный для себя разряд. И самим этим обстоятельством лишь утвердил бы такое подлое членение…
Илья, мой двоюродный брат, «исповедует прагматизм», прямо-таки бравирует этим. Он — инженер не только потому, что таково его признание (он действительно талантлив), но потому прежде всего, что профессия эта — надёжная, не подверженная «политике». Я (он так полагает) ошибся, разойдясь со своей первой женой, — уже потому, что она — русская. (И по-видимому правильно сделал, женившись опять на русской?) Валя (первая жена) «рисковала», выйдя за меня, еврея, за что я ей «по гроб жизни обязан». Как сам Илья обязан своей Ольге Афанасьевне, которая, насколько могу судить, попросту помыкает им. Вероятно потому, что он сам дал ей понять: его национальность далеко не столь надежна, как специальность.
Дочери он присвоил, конечно, надежную женину фамилию — Орлова, проставил надежную национальность в её паспорте, хотя внешность Гали свидетельствует лучше паспорта. И замуж она вышла не то за Гиршмана, не то за Гриншпуна, — так что будущим внуку/внучке придется опять-таки дать фамилию матери. Русский народ получит очередное пополнение, отравленное мыслью о своей неполноценности. Не этим ли питается — отчасти на законных основаниях — антисемитизм?
В доме Ильи не принято употреблять само это слово — «еврей». «Еврей» в лучшем случае синоним недотёпы, провинциала, касриловского обывателя. Образованный столичный житель, исповедующий прагматизм, не может быть евреем. Мне было как-то указано на то, что свою Лену я зря записал под собственной фамилией, «испортил дочери жизнь», — и я тогда перестал не только бывать у Ильи, но и звонить ему.
Ладно, национальность можно выбрать папину или мамину. С отчеством сложнее. Таким евреям приходится просить сослуживцев называть их попросту по имени (без Гершкович, Аронович…) — как, скажем, в Америке, где даже Кеннеди — просто Джон или Боб, а Джонсон — Линдон… Бывают случаи и похитрее: наш несравненный борец с сионизмом Генрих Авиэзерович Боровик просит, чтобы его величали Аверьяновичем, так что я даже засомневался: наш Чрезвычайный и Полномочный в ООН — Николай Т.Федоренко, — кто он?..
7 июня, среда.
Кровь одного-единственного христианского младенца, пущенная Мендлом Бейлисом на мацу, ничто перед «реками крови», пролитой «израильской солдатней». Т.е. можно понять, что это кровь забитых агнцев. Газеты полны новостей, от которых волосы дыбом, а уши вянут. «Израильские вандалы — достойные выученики гитлеровцев». Но и Гитлера они уже тоже переплюнули. Они топчут своими башмаками Синайскую пустыню. Вот-вот они переплюнут даже американцев «топчущих свободолюбивый Вьетнам». Позор варварам ХХ века! Мы сами, кажется, вот-вот готовы поднять зелёное знамя священной борьбы ислама против неверных.
Пока что перехвачен и записан сговор Насера с королем Хусейном: они решились пустить версию, будто американские и британские самолеты поддерживают огнем наступление Израиля. Они РАСПРЕДЕЛИЛИ РОЛИ — КОМУ КАК СОВРАТЬ. Запись, оказывается, постоянно прокручивают по Би-Би-Cи — и московские евреи горько сожалеют, что заблаговременно не выучились арабскому языку. Стоило бы — ради такого случая.
Преимущество «израильских агрессоров» перед американскими во Вьетнаме в том, что у первых нет выбора — и они нанесли решающий удар. У американцев возможностей навалом — вот они и обнаруживают всю немощь демократии, не способной вне чрезвычайных обстоятельств (вроде японского налёта на Пирл-Харбор в 41-м) собраться в кулак. Во Вьетнаме — «эскалация», «гибкое реагирование»: ты мне по физиономии — я тебе, ты мне удар — я тебе полтора, ты мне полтора — я тебе с очередным довеском… Всё это стратегия поражения. Взвешенность тут неуместна. Американское командование бережёт солдат, отвечает за каждого, — противная сторона жертв не считает, своих тоже, лишь бы вьетнамские матери рожали быстрее, чем гибнут в джунглях их старшие дети…
Демократическая мягкотелость и «реагирование» беспомощны перед каннибальской твёрдостью, безнаказанностью и безжалостностью благообразного, ухмыляющегося в бородку «дядюшки Хо» — доброго дядюшки Хо с узкими рысьими глазками Чингисхана…
8 июня, четверг.
Кто придумывает анекдоты? Вероятно, они конденсируются из шепота… Наш еврей звонит приятелю: «Абрам, ты слышал? Наши вчера взяли в плен тысячу арабов и сто танков. А сегодня еще больше!..» У телефонной будки спешат, стучат в стекло. Еврей: «Послушайте, что вы мне мешаете? Мы же вам не мешали, когда вы воевали!»
Но вот не анекдот. Со мной рядом у газетного стенда на Пушкинской площади парень, с виду работяга, тоже разглядывает схему театра военных действий: «Гляди-ка, во этот Израиль дает! Самого чуть видно, а вокруг такие лбы!»
Масштабы схемы дают какое-то совершенно предметное представление, как сражается спина к спине окруженный врагами народ…
Газеты расхватывают мгновенно, молча, и тут же, в двух шагах от киоска, раскрывают, как бы заслоняясь от наших будней.
И впрямь, приятно, утешительно прочесть, с какой злобой, прямо-таки с лютой ненавистью выговаривает сегодня в ООН наш представитель — израильскому. Израиль, оказывается, «должен прекратить огонь без каких бы то ни было предварительных условий». Но ведь Насер пока что заявляет, что не собирается прекращать огонь, тогда как Алжир объявляет даже, что война еще только начинается, что арабские резервы еще и не тронуты, что у арабов вот-вот «откроется второе дыхание», тогда как Израиль уже «на пределе своих возможностей»…
Сирийцы и иорданцы «сражаются, как львы, за каждую пядь арабских земель». Насер объявляет «тотальную мобилизацию».
Вечером по Би-Би-Си передают срочное заседание Совета Безопасности. Советский представитель Николай Т.Федоренко клокочет ненавистью. Прямо-таки на «ты» израильскому коллеге:
«Забыл, что ли, (паскуда, надо думать), кто евреев от Гитлера спас?..»
Благодарный русскому народу за своё спасение, я все же помню, что не оно было целью Сталина. Помню и другое своё чудесное спасение — ценой его собственной жизни, казавшейся тогда бесценной… О, это был Великий Режиссёр! Говорили, что «дело врачей-вредителей», этих «убийц в белых халатах», Сталин собирался обратить в грандиозный спектакль. Должен был быть задействован главный специалист по такого рода делам — Андрей Януарьевич Вышинский.
И было, будто бы, заготовлено покаянное письмо за подписью «видных деятелей еврейского происхождения» о «невольной вине всего еврейского народа», о понимании «реальных мотивов» неприязни к нему других народов-братьев, в первую очередь — «старшего брата, великого русского народа», который спас евреев от газовых камер, за что евреи навсегда должны быть благодарны и, следовательно, в полной мере осознать нынешнюю свою вину за то, что «врачи-убийцы — лица еврейской национальности», а, осознав, навсегда удалиться в предоставленную им Еврейскую автономию на маньчжурской границе. Все же это не Освенцим, не Треблинка, многие всё-таки доедут до места назначения, кое-как выживут, окосеют в конечном счете от невольного общения с соседями-китайцами…
Да, это куда более отдаленное место, чем Казахстан и Средняя Азия, куда укатали крымских татар, ингушей с чеченцами, балкарцев с калмыками, черноморских греков и немцев Поволжья, — да и ведь и вина несравненно больше: покушение на самое драгоценное, что у нас есть, — на здоровье членов Политбюро…
Думаю, «старший брат», как и прочие «братья», вполне приняли бы такое ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ у нас «еврейского вопроса», вероятно, заговорили бы в один голос о замечательном великодушии России, уступившей евреям часть «исконных русских земель» на берегу Амура… Я ведь и сам когда-то, маленький, с восторгом глядел на шеренгу знакомых портретов, открывавшихся портретом побольше — Вождя и Учителя, уверенный в его бесконечной мудрости и человеколюбии.
9 июня, пятница.
Как ни темнит наша пропаганда, одно ясно: всё же «израильская солдатня топчет священные арабские земли», а не наоборот. И чем больше мы злобствуем, тем легче на душе. Масада (последняя крепость в войне с римлянами) больше не падёт! Побеждает тот, кого, по всем выкладкам и расчетам, должны были в два счета, одним ударом, мощным натиском сразу с трёх сторон уничтожить, смести с лица земли, ликвидировать. Сегодня обиженные размазывают слёзы и сопли по толстым мордасам и сетуют на несправедливость судьбы.
«Дом истца адвокат называл хижиной» (Илья Ильф). Полномочный представитель Советского Союза в ООН называет войска Израиля «полчищами». («Полчища» эти могли бы, вероятно, поместиться на трибунах стадиона в Лужниках). Прочие терминологические перлы: министр иностранных дел Израиля — «этот министр», ещё кто-то — «тель-авивский представитель» или даже — «тель-авивский ходатай». Израиль по имени не называют; синоним — «агрессор»: «агрессор должен немедленно убраться со священных арабских земель!»
Можно решить, что почтеннейший Николай Т.Федоренко сам собирается совершить хадж в Мекку, поклониться святыням ислама…
Пока что он, наш Полномочный, готов уже — наконец-то! — согласиться на прекращение огня БЕЗ предварительного вывода израильских войск. Иорданский король принимает это с облегчением. Чувствуется, он уже мысленно примирился с потерей Иерусалима и Западного берега. Египет и Сирия всё ещё кочевряжатся, принимают героические позы, хотя предложение советского представителя, бесспорно, скорректировано с ними. Что ж, Израиль спешит пока что выйти на рубеж Суэцкого канала и в душе, чувствуется, аплодирует неукротимому достоинству своих врагов. Моше Даян, израильский министр обороны, отдаёт должное арабским силам: они-де сражаются гораздо лучше, чем в 1956 году. Тогда как «Насер сам по себе — «бумажный тигр». Увы, нужна была война, жертвы, чтобы мир это увидел.
Нет, Насер — не «бумажный тигр». Он готов был, как Фидель Кастро в момент Кубинского кризиса, спровоцировать даже мировую войну, — и слава богу, что это не удалось. И сейчас арабские страны, всё еще на что-то рассчитывая, не идут на мировую с Израилем. Продули вчистую, но мирный договор считают для себя позором. Те же арабские вожди, что подальше от театров военных действий, пока что так и рвутся в бой — Алжир, Ирак, Судан… Уже и сам Насер печально заметил: хорошо-де саудовскому Фейсалу в его далёком Эр-Рияде, а тут, мол, израильские танки в суточном переходе от каждой из трёх арабских столиц — от Каира, Аммана, Дамаска.
Недалеко и до Бейрута; но Ливан придерживался нейтралитета, пусть даже враждебного Израилю, — и пожинает плоды мудрости. И нетрудно представить, как одиноко и тоскливо сейчас Насеру… Так ведь всё шло замечательно: Израиль был взят за глотку без единого выстрела — и какие тогда вокруг вопли восхищения в дружеских столицах! Демократиям, можно сказать, утёрли нос. Как славно было уже видеть себя на белом коне! Как ровно и глубоко дышалось до этого ужасного момента — вероломного нападения Израиля на честно подтянутые ко всем его границам современные «Паттоны» (против израильских «Шерманов» — танков времён 2-й мировой войны) и новейшие советские боевые машины…
Как известно, «гвардия умирает, но не сдается». Армии Насера разгромлены, но отнюдь не уничтожены; они окружены в Синае — и представитель Египта в ООН поспешно объявляет, наконец, о согласии его страны прекратить огонь. Собственно, огонь уже и без того фактически прекращён на юге; на севере заслоны израильтян, сдерживавшие напор сирийцев, получают, наконец, подкрепления с южного фронта и идут в бой. И, похоже, израильская делегация в ООН испуганно вздрагивает при любом намёке на возможность того, что Сирия тоже потребует прекращения огня — и по-прежнему будет нависать над Иорданом, единственным источников водоснабжения Израиля, струйкой жизни…
Я родился в Бердичеве на реке Гнилопять. Многие ли слышали об этой Гнилопяти? А о Тетереве, куда Гнилопять впадает? А ведь этот Тетерев раза в полтора длиннее и водообильнее Иордана… Астронавты из далёких миров, приближаясь к планете Земля, обратят внимание прежде всего на это удивительное по конфигурации место — средостение сразу трёх континентов. Здесь возникли одна за другой три мировые религии. Народ, изгнанный с этой земли (пустынной, неплодородной, без ископаемых, именуемых полезными), двадцать веков скитался по планете, понёс неисчислимые жертвы, утратил родной язык, — но всегда помнил об утраченной родине и молился: «Если я забуду тебя, Иерусалим, — забудь меня, десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если я не буду помнить тебя…»
И возвратился народ сей на землю свою, и восстановил утраченный язык свой, и поставил вновь государство своё над исчезнувшими могилами предков, и, помня о гибели трети сынов и дочерей своих, от которых равнодушно отвернулись все демократии мира, опять принялся смотреть в лицо смерти, не опуская глаз и не склоняя головы. И сразился со смертью — и сокрушил её.
То, что произошло, ещё не до конца осознано миром. Давид в одиночку одолел целую банду Голиафов, озверевшую свору, — он, одинокий и маленький, но одержимый отвагой, с пониманием того, что отступать некуда и подмоги ждать неоткуда. Потрясающий пример человеческого мужества, энергии, энтузиазма! Но не только. Впервые во всей истории нашего удивительного и ужасного ХХ века произошла пусть не такая уж масштабная, зато полная, а не частичная победа демократии над деспотией. Гитлера одолели всё-таки в коалиции с другим деспотом — Сталиным; и победа Сталина была даже несомненнее, чем свободных стран, принесла ему основные дивиденды…
Тогда как нынешняя победа — первое в нашем веке очевидное свидетельство того, что демократия не обречена и не беспомощна. И коммунизм с его шаманами, вождями и племенной иерархией, вторгнувшись вдруг в ХХ век, не воссияет над планетой…
Это подобно победе при Марафоне — свободных греков над государственными рабами-персами, немногих — над бессчётным множеством, личности — над стадом. И впрямь будто Господь призывает евреев в решающие мгновения истории: Моисея — чтобы дать моральные заповеди, Христа — чтобы разнести их по свету, солдата Израиля — чтобы показать, что заповеди морали — не беспомощные и, значит, пустые слова, что мораль — СИЛА, с которой надо считаться.
10 июня, суббота.
Прямо по Шолом-Алейхему: счастье привалило! Могли бы мои старики когда-то подумать, что на склоне лет не будут нуждаться в куске хлеба (совместная пенсия — «спасибо этому Хрущеву!» — аж… 85 рублей), что сын их будет жить «в самой столице» и — представьте себе! — в собственной квартире (однокомнатной, 15,7 кв.м.) и даже — вы только подумайте! — с телефоном! Телефон их доконал. Они ежедневно звонят мне из Киева, звонят просто так, трёхминутный разговор, во время которого они не знают уже, что сказать, — но голоса их счастливые. И у меня навёртываются на глаза слёзы.
— Ну, как там у вас дела? Мама встаёт на горшок?
— В порядке, в порядке!.. «ТАМ» — ты меня понимаешь? — «ОНИ» тоже в порядке! Полный порядок, — ты меня понимаешь?..
— Маме легче? Она здорова?
— Здорова, здорова!.. «ОНИ ТАМ» тоже здоровы, — что ты на ЭТО скажешь? Все здоровы, всё хорошо, просто замечательно! Вот только приёмник у меня что-то барахлит, а так — всё в полном порядке! А ты как думаешь?
Мне не по нутру юдофобы, но и юдофилы мне тоже не по нутру. Не надо мне так уж сочувствовать: я не хуже и не лучше других. Народы — разные, я принадлежу к одному из них. Да, я — плоть от плоти, кровь от крови моего немного смешного, немного нелепого не слишком симпатичного народа, обладающего, впрочем, как, наверное, всякий народ на свете, своей, такой выразительной физиономией. Природа и история пробуют на нас, столь разных, новые возможности, новые пути. Может быть, так и надо, чтобы мы были смешным, не слишком симпатичным, но определённо талантливым народом, на котором вот только что История проверила крепость демократии. Не хочу я быть другим, не хочу быть меньше и ниже тех, кто с гордостью именует себя русским, грузином, поляком… Гордость эта нелепа, потому что мы не выбираем, где и в каком качестве родиться, — но первым отказываться от своего родового имени не намерен. Я — еврей. И если бы был лишь наполовину еврей, всё равно сказал бы: я — еврей.
Потому что евреев — меньше. Им труднее.
…Опять междугородная. Папа решил всадить в телефонные разговоры всю свою (и мамину) пенсию:
— Слышал уже новость? Мне прямо-таки жаль этого беднягу! Ты понимаешь, КОГО я имею в виду? (Папа в ажиотаже всякий раз сбивается с эзопой речи, которую «эти полковники» у себя «там» не способны будто бы понять). Ну, этот — «на всех» который … такой эффектный мужчина, гусар, с усиками…
— Папа, не горячись! Я знаю, что ты сочувствуешь Гамалю Абделю Насеру, президенту Египта, который с сегодняшнего дня…
— Со вчерашнего! — кричит папа.
— … со вчерашнего дня сложил свои полномочия и уже не президент. Я ему тоже сочувствую. Мы оба ему глубоко сочувствуем. Наша страна теряет своего лучшего друга…
— Какая «наша страна»? — кричит папа, сбитый с толку. — Ты какую страну имеешь в виду? Кто потерял друга? Ты потерял друга?..
Как тут объяснишься со старым евреем — сапожником, шорником, слесарем-ремонтником, смазчиком — по советскому междугородному телефону?..
А новость и впрямь сногсшибательная. Насер объявил, что покидает свой пост, «возвращается в народ»… «Я решил полностью и окончательно отказаться от любой официальной должности и всякой политической деятельности. Я желаю вернуться в ряды народа, жить и работать как обычный гражданин…»
Диктор каирского радио, сменивший Насера вслед за этим обращением, будто бы разрыдался в микрофон.
Рыдал ли он, сообщая и тысячах погибших египтян?..
«…Я всегда говорил вам, что самое главное — это арабская нация, любой же человек, какова бы ни была его роль, его вклад в решение проблем Родины, всегда будет орудием народной воли, а не творцом её».
В конце мая, накануне этой войны, гид-израильтянин на выставке сельскохозяйственного оборудования в Сокольниках сообщил мне и еще нескольким столпившимся возле посетителям факт — для него обычный (просто, пришлось к слову), для советского человека — ошеломляющий. Оказывается, израильский солдат имеет право сдаться в плен. Мало того, государство не обязывает его хранить какие бы то ни было тайны; сохранить он должен прежде всего самого себя.. Потому что он — ЛИЧНОСТЬ, и его, моё, ваше Я — не «орудие народной воли» (олицетворенной в диктаторе), а именно творец ее.
Тонкое теоретические различие, не всякому понятное, кажущееся почти несущественным, схоластическим, — а в нем вся полярность социализма (на который так падки в нашем веке диктаторы) — и демократии. Суть социализма (и советского, и арабского, и кубинского) в том, что человек, еще недостаточно самостоятельный, чтобы отвечать за самого себя, отдает права на свою персону государству, властям, диктатору, рассчитывая регулярно получать взамен ежедневную толику из общей кормушки. Он государственный раб — как в Поднебесной, в персидской империи, в реально существовавшем государстве инков и в утопическом «Городе Солнца» Томмазо Кампанеллы, в Египте фараонов. Да, и в античном мире тоже было рабство, но — индивидуальное: человек владел человеком. При этом — социальное напряжение, возможность поменяться местами, хотя бы шаг к ЛИЧНОСТИ.
От СО-знания — к индивидуальному МЫШЛЕНИЮ.
Тут (начинаю я понимать) суть мировой истории: человек ли противостоит человеку — и они в живом соперничестве, или всемогущее государство («общество», «народ») — беспомощному и, значит, ничтожному индивиду. Тогда-то и впрямь «единица — вздор, единица — ноль»; и «уход в народ» диктатора (а не демократическое переизбрание президента) — действительно трагедия, на манер шекспировской.
Но по радио пока что очередная новость: Насер, оказывается, еще подумает, прежде чем решиться на отставку. Это в последней передаче по Би-Би-Си. Жду последние предполночные известия московского радио. Припадаю к нему, как дитя к материнской груди. Повторят ли новость об окончательной отставке? Повторили! Не успели вслед за шустрым Насером повторить его финт.
Вот так. Мог бы быть не лишенный патетики жест: проиграл — и ухожу. Похоже, трагедия оборачивается фарсом. Может быть, к лучшему. Фюрер, ушедший в добровольное изгнание, фигура отчасти героическая. И случалось, что он-то и оказывался, в конечном счете, «живее всех живых». Тогда как фюрер, промотавшийся в пух и прах, должен теперь держать ответ перед своим народом. Конечно, если у этого народа хватит духа призвать его к ответу…
Так или иначе, всё произошедшее в эти дни похоже на чудо. Так, вероятно, восприняли афиняне известие о победе при Марафоне. «Мы победили!» — вскричал гонец Филиппид, впервые в мире пробежав дистанцию (позднее названную классической — марафонской) с известием о том, что тирания не всесильна.
…Би-Би-Си сообщает, что улицы ночного Каира запружены людьми. Крики, факельные шествия в Маншият-аль-Бакри — к вилле Насера.
11 июня, воскресенье.
Итак, Насер остается на своем посту. Он не возвратился «в ряды народа». Он передумал. «Я не могу противоречить голосу народных масс. Поэтому я не покину пост, на котором, как требует народ, я должен оставаться до тех пор, пока не закончится период ликвидации последствий агрессии».
Т.е. надолго, если не навсегда.
Боже мой! Этот «храбрейший из храбрых», «вождь арабской нации», «гусар», как назвал его папа, оказался элементарным неврастеником. Побоялся выйти к народу. Свое заявление он передал в парламент… по телефону. Ибо, как без тени иронии утверждает советский диктор, «Насер не может пройти из своей резиденции к зданию египетского парламента через образовавшиеся массы народа, приветствовавшие его возвращение». Доприветствовались!
Поучительно слышать, как египтяне от мала до велика умоляют Насера не покидать их. Без него тридцатимиллионный народ почувствует себя сиротой. Скромность такой массы, присягающей одному человеку, опозорившему её, выше всяких похвал. (Интересно, когда Сталин заявил: «Незаменимых нет!», имел ли он в виду также себя?)
Мы-то с нашим социалистическим опытом знаем, что весь этот фарс разыгрывается не спонтанно, не стихийно. «Поднято ярости масс — семь» (Илья Ильф). Бурные «волеизъявления» на площадях, выкрики в мегафон, непривычно-смиренный надтреснутый голос Вождя («Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои…») — всё это сплетается в какой-то магический ритуал очищения. Если собственный позор разделить на миллионы и миллионы, пшик останется?
«Единодушные резолюции», принимаемые на предприятиях Каира, и провозглашающие Насера «нашим Вождём, пока сами мы будем существовать, Вождём во благо всех арабов», — как это всё нам знакомо!
Наша пропаганда спешит нас успокоить: «успехи израильской агрессии», во-первых временные, а во-вторых, незаконные, достигнутые бесчестным путём. Первое определится, надо думать, со временем, второе интересно само по себе. Оказывается, Каир и Дамаск находятся от Тель-Авива в 400 и 200 км, менее чем в получасе лёта, — отсюда и «наглая внезапность нападения». «Все израильские самолёты, способные нести бомбы или какое-то вооружение, были подняты в воздух в то злосчастное утро 5 июня» — т.е. и учебные, и спортивные, может быть, даже личные и прогулочные. Какое мужество!
Наша пропаганда сетует. Оказывается, ничтожные размеры Израиля дали ему «существенное преимущество»: внутри страны удобно было перегруппировывать силы и направлять по мере надобности с Южного фронта на Центральный, с Центрального — на Северный, сдерживая одного противника, бить пока что другого.
И всё же «Израилю не удалось разобщить арабов». Израильское правительство призывало Иорданию соблюдать нейтралитет, «остаться вне войны», обещая даже определённые уступки в дальнейшем (прямой доступ к Средиземному морю через территорию еврейского государства). «Однако подписание ещё за 5 дней до начала войны договора о совместных действиях между египетским президентом и королём Иордании провалило расчёт милитаристов на то, чтобы вбить клин» и т.д. Короче, король Хусейн дал себя объегорить. Насер уверял в первые дни войны, что израильские самолёты сбиты, а израильские войска окружены, что жители Хайфы и Тель-Авива прячутся в укрытиях от доблестных арабских бомб… Хусейн поверил и продул вчистую. Захваченный Иорданией лет двадцать назад восток Палестины очищен от ее войск.
Опять наша пропаганда. Израиль, оказывается, подло мобилизовал всё своё население, и армия его по численности немногим уступала численности арабских сил. Израиль знал, что силы его на исходе (арабские же резервы неисчерпаемы!), — и вёл войну с максимальной интенсивностью, применяя морские и, главным образом, воздушные десанты впереди наступавших частей. Так были захвачены опорные пункты на Синае, разблокирован Тиранский пролив, произведены высадки на рубеж Суэцкого канала — так что дорога на Каир была открыта.
Дорога на Дамаск тоже, оказывается, уже открыта: израильские войска, перевалив Голанские высоты, остановились в 40 км от сирийской столицы. Ах, если бы Дамаск находился раз в десять далее от этих мест, война была бы продолжена — и Израилю пришёл бы каюк! Мечтаниями о том, как это должно было бы случиться в соответствии со «здравым смыслом», «логикой войны» и, конечно же, моралью, полны эти «анализы». Читать их одно удовольствие, фамилия наших обожаемых советских публицистов запечатлеваются навеки в памяти.
Вот ещё что: «не все израильские коммунисты оказались на высоте задач, поставленных временем». «Группа Самуила Микуниса полностью разоблачила себя, отойдя от классовой оценки сущности израильской агрессии, солидаризовавшись фактически с правительством Леви Эшкола — Моше Даяна — Менахема Бегина».
Ура! нашлись, впрочем, и «истинные патриоты во главе Коммунистической партии Израиля, которые мужественно и последовательно разоблачали милитаристские силы. Их выступление в кнессете в самый разгар милитаристского угара — пример исключительного мужества и подлинно интернационалистической позиции…»
Вот-те на: значит, эту стерлядь, этих кремлёвских лизоблюдов, не пересажали в тюрьмы хотя бы на время ведения военных действий? Когда товарищ Меир Вильнер приезжает в Москву (а он появляется здесь во время любых съездов и праздников), он уверяет нас, что только в нашей стране обретает, наконец, право говорить свободно (видимо, евреи в Израиле его беспрестанно перебивают, не дают свободно поговорить). Там, в Израиле, приходится работать в чрезвычайно трудных условиях (по-видимому, евреи со всех сторон непрестанно задают вопросы). В Израиле, оказывается, сплошные антисемиты (смеются и издеваются, надо думать, над ним, Меиром Вильнером) — так что хотя бы здесь, у нас, на своей классовой родине, он имеет возможность вздохнуть полной грудью…
Каждый раз от души я желаю ему задержать в груди это дыхание, чтобы привезти в Израиль глоток свежего воздуха.
Обычно в ответном слове какой-нибудь передовой советский рабочий желает арабам (принимая за араба и самого Меира Вильнера) «довести до конца дело своего освобождения от сионистской агрессии». И Меир Вильнер троекратно, по-русски, целует его.
На съездах КПСС выступают, надо думать, и руководители египетской компартии. В парадном перечислении гостей делегации арабских стран поимённо не называются; выступающих не демонстрируют, речи их даются в записи. Это делается, разумеется, из самых гуманных соображений: где-то там, в Египте, остались их коммунистические жёны, детки, тогда как товарищ Насер не только запретил у себя в стране компартию, но расстрелял её руководство…
Итак, «что же сделали объективно, с точки зрения мировой истории, правящие круги Израиля в позорные для этой страны в дни начала июня 1967 года? Они попытались сокрушить наиболее прогрессивные преобразования в странах, решительно вставших на путь борьбы против империализма и колониализма».
Таков «марксистско-ленинский анализ произошедших событий», их философское обобщение. Жителям ничтожного — «в масштабах мировой истории» — государства следовало, надо думать, пожертвовать собой во имя «ТОРЖЕСТВА ПРОГРЕССА». Эгоистические, прямо-таки шкурные интересы двигали Израилем в этой «позорной войне»!
12 июня, понедельник
Ошеломлённый историческими реальностями, калейдоскопической сменой событий, я только сейчас сообразил, что с самого начала войны всё ещё тянется ЭКСТРЕННОЕ заседание Совета Безопасности — фарсовое отражение этих событий. Советская позиция, «как всегда, ясна и недвусмысленна». Прекращение военных действий (едва выяснилось, что ничего хорошего они арабам не сулят) — это, во-первых, отвод войск агрессора на первоначальные позиции; во-вторых, осуждение агрессора; в третьих, возмещение израильским агрессором полной суммы ущерба, причинённого всем странам, подвергшимся агрессии… Мы (единые в трёх лицах делегации в ООН — советская, украинская и белорусская) бескомпромиссны, но, чувствуется, слегка дуемся на Насера, который, обведя нас вокруг пальца (как сирийцев и иорданцев), надул прежде всего самого себя. Дай он вовремя сигнал бедствия (вместо хвастливых заявлений о сбитых израильских самолётах и окруженных израильских армиях) — и не были бы упущены часы и дни, чтобы потребовать в Совете Безопасности своевременной резолюции о прекращении огня.
«Тактическая ложь» всегда ведёт к стратегическим провалам. (Пример Насера мог бы и нас чему-то научить, но не научит). Сегодня в ходу очередная большая ложь об «арабском единстве», хотя завтра же наверняка откроется, что Насер и саудовский король Фейсал не поделили Йемен, а если и поделили, то за спиной «третьей стороны» — президента этого самого Йемена; что Сирия, презирая теперь продувшегося Насера, игнорирует это «единство», а Алжир и Ирак за сотни вёрст от полей сражений всё ещё «рвутся в бой».
Обманывая свой народ, власть и сама поневоле обманывается. Таково свойство психики: нельзя бесконечно лгать, не поверив в конечном счёте в собственную ложь. Демагогия, предназначенная для общественного потребления, становится индивидуальным способом мышления. Я заметил, соприкасаясь с пропагандистской шушерой, что скажи этим людям, что они врут, они не обидятся и даже не рассмеются, как сделал бы циник, — они удивятся. А ведь хорошо бы предложить Объединённым Нациям принять некий Кодекс чести, обязательный для любого политического деятеля (прежде всего для лидеров), подобный Декларации прав человека. И со лжецами, подонками попросту не иметь дела.
Интересно, посмели бы мы наложить вето на такую резолюцию? Что может быть убедительнее языка пощёчин? Те же аплодисменты, только с обратным знаком! Это и была бы настоящая политика с позиции силы — действительной, а, может быть, и единственной силы, какой ещё обладают демократии, — с позиции МОРАЛЬНОЙ СИЛЫ. Потому что какая бы сволочь ни была, на мораль она всё же впрямую не покушается, всё-таки какой ни на есть шажок во всей шеститысячелетней, от шумеров, истории цивилизации: мораль обладает, скажем так, — моральной силой. Какая-то там Румыния стала вдруг заметнее, встав на принципиальный пригорочек, отказавшись следовать безоговорочному осуждению Израиля.
Но что-то надламывается в обществе в момент его максимального благополучия. Какой-то вирус подтачивает решимость и веру западных демократий в свою правоту и силу. Есть специфичные недуги, поражающие дикарей при столкновении с цивилизацией, — этот, с противоположным знаком, куда загадочнее. Ведь и с Гитлером вели переговоры, как-то само собой уступая, идя на компромисс, готовясь соблюдать договоренности — как букву, так и дух. А Гитлер плевать хотел и на дух, и на букву. И силён был непредсказуемостью.
Оправдывая оккупацию Синая, израильские дипломаты ссылаются аж на царя Соломона. Лучше бы прямо на Адама — и оккупируй даже райские кущи!.. Моральное алиби евреев не в ссылках на Тору и историю, оно в другом. Всегда и во всех случаях демократия права, если имеет дело с деспотией и тоталитаризмом. Только так следует ставить вопрос в ООН — не иначе. Не должно быть «прав» у диктаторов, блудливых шейхов, жуликоватых королей, политических демагогов самовластно распоряжаться судьбами народов, втягивать их в войны, высказываться от их имени. В нормальном мире евреи могли бы расселиться среди арабов Палестины, создать арабо-еврейское ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ государство, трудиться сообща: каждый — для себя и, значит, для всех.
Могли бы… Но мир далёк от нормы. Совместное проживание даже антропологически близких народов ведет к непрерывному противостоянию, как в Ливане, перерастающему в гражданскую войну.
Мораль есть определённый алгоритм для совместного проживания разных людей и народов на одной планете. Когда планка поднимется, тогда еврею станет безразлично то, что он — еврей, но и арабам станет безразлично то, что они — арабы; одно без другого немыслимо. Так вот, демократический общественный строй бесконечно ближе к такому будущему, чем какой то бы то ни было другой, — и он прав, защищая себя. Само будущее себя защищает.
Эта малая война вдруг вывела для меня из тумана абстракций философское понятие необходимости: демократия должна была победить, история должна была сделать ещё один шаг на пути к свободе, к ЛИЧНОСТИ. Кошмарный ХХ век идёт на убыль. Отступлению положен предел. Человечество выпрямляется!
Кажется, чем уж таким особенным было поражение России в Крымской войне?.. Сам Толстой воспел подвиг защитников Севастополя, а его советский коллега Александр Борщаговский — оборону Петропавловска-Камчатского. Всё это далёкие окраины, страна не была фактически серьёзно задета военными действиями. Произошло, однако, нечто более существенное: империя растеряла полученные ею прежде, в войне с Наполеоном, моральные кредиты. И русский самодержец уже не смел более диктовать Европе и миру…
…Звонит Боря (Гольдфарб), рассказывает, что Лаговская, «выступая от имени партгруппы литераторов», на спешно собранном «митинге», сказала: «Всё абсолютно ясно, товарищи! Опять американские империалисты развязали войну. Так было в Корее, в Гватемале, в Ливане, в Доминиканской республике, во Вьетнаме. Они и на Кубу хотели вторгнуться, только мы им не позволили. Вот они и отыгрываются. У кого-нибудь в зале есть другое мнений? Нет. Я предлагаю резолюцию, решительно осуждающую американский империализм и его сионистских наёмников, топчущих земли свободолюбивых народов. Кто — «за»? Мне кажется, кто-то там, в последнем ряду, воздержался. Ещё раз: кто — «за»? Единогласно!»
13 июня, вторник.
В Ленинской библиотеке столовая с буфетами и генеральный туалет почти совмещены: дверь в дверь. Интеллигенция не обижается, ест с аппетитом и идёт в дверь напротив — травить анекдоты. Анекдоты сегодня такие:
Русский патриот объясняет, за что он получил 15 суток: «Взял чекушку, включил телевизор — слышу: «Евреи напали на арабов». Выключил, выпил, опять включил: «Евреи захватили уже весь Синай». Выключил, хлебнул, включил: «Они уже вышли к Суэцкому каналу». Допил, вышел на улицу, подхожу к метро, гляжу: они уже здесь!.. Ну, я им и врезал!»
Леви Эшкол с Моше Даяном соображают, на кого бы ещё напасть… «А знаешь, давай завтра захватим Ирак! С утра и начнём». — «Хорошо. А вечером что делать будем?»
Сусанин заманил в русские снега поляков, Кутузов — французов, Сталин в 41-м — немцев… Насер заманил евреев в Синайскую пустыню — и ждёт теперь наступления морозов…
Конечно, тут же в курилке и Давид Сафаров. Он — ассириец, но при случае опасливо называет себя грузином. Теперь он вдруг преисполнился национального самосознания: «Евреи через две тысячи лет вернулись на родину! Ассирийцы что — хуже? Полмира когда-то были наши! А в нашем веке та же ужасная судьба, как у евреев: геноцид от турок, изгнание, рассеяние… Знаешь, какая у нас обширная диаспора? Даже в Сан-Франциско есть ассирийцы! Мы ведь тоже семиты — как евреи. Наши миссионеры-марониты до Китая и Кореи дошли, несли иудеохристианство… Наши корни тоже на Ближнем Востоке — в нынешнем турецком вилайете Хакяри. Нет, шире: между Ваном и Урмией, в междуозёрье. Ну и что, если там сейчас Иран и Турция? Па-ачему Ассирия окажется беззащитной? Израиль, пожалуйста, не беззащитен!..»
Такова его программа-максимум. Программа-минимум в том, чтобы спасти здесь в стране от ассимиляции остатки народа («па-анимаешь, все хотят быть па-ачему-то грузинами!») Открыть бы кое-где ассирийские школы («интеллигенции у нас навалом — как у евреев»), завести свою газету (где-то в Тбилиси есть будто бы ассирийский шрифт, целый набор, отлитый ешё в 1912 году), подать прошение в Верховный Совет, ЦК… «Чтобы всё, па-анимаешь, в рамках закона: своя па-артийная газета, свой — ассирийский! — цензор, из кадровых па-артийцев… Уверен, что в ЦК тоже ассирийцы есть, грузинами придуриваются…»
— Пошли отсюда, — говорит мне Игорь Жданов, поэт — у тебя ж сегодня день рождения: прокачу с ветерком на мотоцикле!..
Как Ноздрёв — Чичикову, он готов тут же подарить мне этот мотоцикл. («За триста рублей, всего-ничего. А ты на нём баб станешь возить, я ж тебя знаю! Бабы с ветерком любят…»).
Напоминать ему, что я вот-вот как женился, не имеет смысла.
— Какие-то всё это не еврейские приключения, — говорю ему.
— Как это — не еврейские? А бомбить на одном моторе — еврейские?
Речь вот о чём. Какие-то отдалённые аэродромы в Египте, или даже в Судане, предоставившем для джихада свою территорию, невозможно было накрыть и затем вернуться в Израиль: устаревшие двухмоторные бомбардировщики могли долететь лишь в один конец. Израильские пилоты решали задачу так: туда — на одном моторе, обратно — на другом.
Симон Бернштейн здесь, в библиотеке, представляет меня корреспонденту армянского радио. Если есть московское радио и какое-нибудь мордовское, то почему бы не быть армянскому? А если оно есть, как же не быть корреспонденту в столице СССР? Всё-таки ужасно боюсь, что прысну ему в лицо, — тогда как это чрезвычайно серьёзный человек с повышенным чувством собственного достоинства. Он буквально клокочет ненавистью.
— Ах, во время этой войны мы, армяне, жалели только об одном: ну почему Израиль не граничит с Турцией!
Поражаешься этой стойкой ненависти в человеке, для которого события полувековой давности словно произошли вчера…
— Мы у себя в Ереване каждую минуту видим наш Арарат по ту сторону границы, на оккупированной турками территории. Когда приезжал этот наш советский турок, этот Назым Хикмет, предлагал забыть прошлое, — что мы ему сказали? Забудем — если нам вернут все наши земли и полтора миллиона убитых, — тогда забудем.
У него, чувствуется, комок в горле, губы кривятся. Толчком было замечание в недавней «Правде» в связи с визитом какого-то высокопоставленного турка о том, что это «добрый, обладающий особой природной вежливостью народ, гостеприимный и радушный».
— Ты (это ко мне) только послушай, что они говорят: «добрый народ»!.. На 50-ю годовщины резни «Правда» откликнулась единственной статьёй, да и то сразу же после строчки об армянах тут же о дискриминации негров и индейцев. Мы что, похожи на негров? похожи на папуасов?..
Мне уже не хочется смеяться, я не знаю, куда деваться от его энергичных жестов прямо перед моим лицом.
— Ты вот говоришь (я этого не говорил и вообще не переходил на «ты»), что армяне русских девушек любят, в Россию для этого приезжают. А ты знаешь, что у нас из века в век лучших девушек отбирали в турецкие гаремы? И ты хочешь, чтобы после этого армянские девушки поголовно все были красавицами, — ты это хочешь?!.
— Ну почему Израиль не граничит с Турцией?! Судьба у нас общая: мы для турок, вы для арабов — инородное тело. Вам была сейчас уготована та же участь, что и нам когда-то. Но вы не понадеялись на мифического «Большого Брата» — и никто вас не предал. Сами воевали — сами победили и остались живы.
Мой собеседник горячится, брызжет слюной и на ходу перекраивает всю карту Ближнего Востока. Пусть даже не сегодняшние турки, а их отцы и деды, ушедшие в мир иной, виновны за первый в истории нашего века геноцид, всё равно на землю, политую кровью армян они не имеют права:
— По мне бы — так весь восточный берег Эгейского моря был бы греческий, и школьники не путались бы, изучая историю Древней Эллады, которая протекала здесь. Милет, Эфес, Троя, — это что, турецкие города? Ахилл с турками воевал? Гектор был турок?..
Слушаю и думаю об одном: неужели арабы с такой же ненавистью будут думать об евреях?
Идём с Витей Лунденом из Ленинки. Нарядный вечер. Распахнутое окно, за ним старушка-божий одуванчик, что-то вяжет… Вяжет — и слушает… Боже мой, Би-Би-Си! И кошка тут же на подоконнике тоже слушает, ещё не понимая, что она, кошка, родилась до арабо-израильской войны, а нежится вот сейчас уже в другую эпоху — после.
— Попробую уехать отсюда, — говорит Витя. — Может, уже выпустят…
Мой день рождения. Сегодня мне исполнилось 37 лет.
* * *

XIII.АДВОКАТ ДЬЯВОЛА.
I.
В августе 1968 года мне довелось поселиться во Фрунзе, столице Киргизии, в одном гостиничном номере с пожилым московским адвокатом, приглашенным сюда по делу о наркотиках – изготовлению и сбыту анаши. Была, должно быть, причина, отчего клиент, нуждавшийся в защите, не стал доверяться местной юстиции и раскошелился и на мягкое купе, и на какой-то там, «по договоренности», гонорар столичной штучке, и на двухместный гостиничный номер, который до моего вселения адвокат занимал один... Но тут ввиду какого-то «республиканского съезда женщин» почти все постояльцы гостиницы были вообще выставлены на улицу; меня же после настойчивого козыряния моими журналистскими полномочиями подселили к адвокату.

К такому временному неудобству он отнесся с юмором.
– Только советская власть вернула женщине ее человеческое достоинство... – возлежа на неразобранной постели в позе римского патриция, зачитывал он мне наиболее яркие места из передовицы республиканской газеты и тут же философски комментировал: – Запасы человеческого достоинства не неисчерпаемы. Для того чтобы вернуть их кому-то, пришлось понемногу отобрать у всех нас.
– Перед гостиницей люди сидят на чемоданах!..– возмущался я.
– Но вы же не уступите им свое место, – охладил он меня. – Успокойтесь, я этого не сделаю тоже. Тот, кто провозгласил свободу, равенство и братство, не понимал, что это взаимоисключающие понятия. Какая уж свобода, если меня уравняли с кем-то, еще и вынуждают брататься с ним!.. Мне как юристу такая логическая белиберда сразу же шибает в нос. Я, как мне положено, профессионально выгораживаю подонка, – и что же, признать его собратом себе?
– Собратом по человечеству...
– Мой пес в Москве, извините, ближе мне, чем этот анашист. И понятливее тоже. Я говорю этому своему Ахмедке (я их всех Ахмедками называю): «Пусть ты невиновен, пусть. Ты возьми на себя эту маленькую вину – и тогда алиби будет очевидным. Ты еще молодой, тебе даже полезно немного отсидеть, ума поднабраться»... И что же? Этот идиот в решающий момент срывается и заявляет – представляете? – что он невиновен!..
– А вдруг и впрямь – невиновен?
– Да кого это интересует! Всякий судебный процесс – каким бы он ни был! – это сделка сторон.
– Но если невиновен?..
– Тем более! Тут уж без соглашения сторон никак нельзя. Умные люди, когда их брали, тут же на ходу раскалывались. Итог тот же, но никаких хлопот ни вам, ни нам.

Открывалось для меня что-то новое...
– Как это – раскалывались, если не виноваты?
– А очень просто. Представьте: вы – подсудимый. Если вы виноваты, для вас это не такая уж неожиданность, вы определенно чувствуете себя готовым юлить, отпираться и недоумевать. Если же невиновны?.. Ваша психика пошатнулась уже с того самого момента, когда вдруг вам приходит повестка. Еще лучше, когда к вам просто приходят под утро и берут вас из-под одеяла еще тепленького. И вы едете на первое в своей жизни свидание со следователем с почетом, в персональном «воронке». Совершая преступление, вы тем самым готовитесь к возможным новостям, тогда как в нашем случае все для вас – неожиданность. И самая большая – встречающий вас тут же, можно сказать, у порога новой жизни, ваш следователь. Оказывается, – вам это особенно приятно – он тоже человек. После того, как вы отбыли год здесь, к вам впервые обращаются на «вы», предлагают договориться, обещают содействие...
– Как – год? Он же, кого только что взяли, еще, вы сказали, тепленький...
– Господи! возможны варианты. Вариантов уйма. И все они сводятся к тому, что вам предлагают открытую и по возможности приемлемую сделку. Потому что ваш следователь на службе. И он тоже человек. И тоже себе не враг. У него тоже семья, дети и прочее. И вам предлагают договориться по-человечески. И представьте еще, что вам, скажем, выдают вексель – на словах, разумеется, там иначе не принято – на уровне «самого-самого главного»... Не поняли? Ну, тут я ничего не могу поделать. Когда-нибудь, даст бог, поймете. Представьте себя на их месте, и это ваше ответственное партийное поручение.
– На чьем месте? Чье поручение?..
– Я имею в виду, что вы – следователь, и ваше положение тоже безвыходное. Поверьте, это очень успокаивает. Вы тут же перестаете отвлекаться на мелочи. Только дело, дело и еще раз дело! Человек дергается, растрачивает себя, когда перед ним какие-то варианты. Тут вариантов нет. Ни ему, ни вам. Вы работаете, трудитесь. Великий ученый Иван Петрович Павлов поставил памятник своим замученным собачкам. Виноваты собачки? Павлов виноват, этот крупный русский гений?..

– И Сталин не виноват, – подсказал я, уже улавливая логику.
Собеседник недоуменно поднял брови и, не удостаивая меня прямым ответом, прочел раскрытую страницу книги, которую отложил, когда я появился у него в номере. Это были недавно изданные у нас воспоминания Караосманоглу, турецкого дипломата:
– Во время заседаний комиссий ООН в Женеве после войны только голос русской делегации громко раздавался под куполом Дворца Наций. Я это знаю потому, что сам присутствовал на этих заседаниях. Сначала опытный дипломат Зарубин, а затем пылкий молодой делегат Арутюнян много раз заставляли смолкать представителей западных держав... Когда кто-нибудь из русских выступал, в зале наступала тишина, полная восхищения и уважения, переводчики воодушевлялись, переводили со страстью и радостью, а председатель, обычно равнодушно смотревший, впивался глазами в оратора. Даже по самым простым, процедурным вопросам наступали русские и их сторонники, а отбивались всегда англосаксы со своими союзниками. Когда русский поднимался на трибуну, зал, где шли переговоры, тотчас же превращался в революционный суд. Кого будут на этот раз допрашивать, кого будут обвинять? Глава французской делегации переглядывался с английским коллегой, англичанин смотрел на американца застывшими глазами, как бы задавая вопрос: «Интересно, на кого сейчас нападут, на вас или на меня?» Вместе с тем ни Зарубин, ни Арутюнян не имели устрашающего вида. Но пословица гласит: «Не смотри на того, кто говорит, а смотри на того, кто заставляет говорить». Я полагаю, что делегации Западной Европы хорошо понимали, что они видят за спиной русских представителей кончики пышных усов маршала Сталина. Кроме того, в тот момент Красная Армия своими сотнями тысяч штыков контролировала крохотные границы Западной Европы, а город Женева находился от них самое большее за несколько сотен километров»...

Он отложил книгу и корректно спросил:
– Так как вы думаете, кто нам выиграл войну? И мутили бы чехи воду при нем, как мутят сейчас? Парочка показательных процессов – и уже было бы, наконец, что писать в газетах, была бы определенность. Этот Св;бода, президент хренов, вмиг позабыл бы, что он Свобода. – Жестом он отвел мои возражения. – Свидетели нашлись бы, будьте уверены. Факты нашлись бы тоже. У наших нынешних просто кишка тонка. Поглядите-ка, на трибуне Мавзолея – все на одно лицо. Коллективный разум – тоже один на всех... Вы удивлены моей откровенностью? А кого мне теперь бояться? Просто так вы не побежите доносить – это я вижу. А вот если бы за недоносительство соответствующая мера, – тогда как? Ведь это я вас, может, провоцирую? Или, опомнясь, сам побегу на себя доносить, чтобы вы не опередили... Тут сразу, поверьте, инициатива появляется.

Он переменил положение: в той же позе патриция лег на другой бок, переложив подушку.
– Сталина боялись, но... Любили?.. За ним все мы были, как за каменной стеной. Великий народ, мировая держава! «Последний советский человек на голову выше любого заокеанского чинуши» и так далее. Последний – любого! Это он нам сказал. У некоторых зэков в лагерях на груди так прямо – цитатой – и было наколото... Вы мне не верите? Можете мне верить! Я имел к этому самое прямое отношение. Сидел ли я? И сидел, и стоял, и лежал, – я там работал! И не верьте, когда вам говорят, что всех поголовно били. Били только тех, кто запирался. Большинство и пальцем не тронули...

У меня, признаюсь, было тогда сильно разбужено любопытство, вероятно, профессиональное. После разоблачений XXII съезда КПСС, после того как пресса раз от разу проговаривалась об ужасах сталинщины, самой, большой загадкой оставались «открытые процессы» 1930 годов. Как это обвиняемые – опытные политики, подпольщики в годы царизма, недавние творцы революции, – вожди, словом, – как это они наговаривали на себя бог весть что, не сопротивляясь и даже не пытаясь оправдываться?.. Ведь открытые же процессы – с публикой, прессой, даже с зарубежными наблюдателями... Мой собеседник, чувствовалось, знал разгадку. Сами ли «враги народа» были на скамье подсудимых или загримированные актеры, вполне здоровые и бодрые? Или на глазах у них пытали их детей, родителей, жен, близких, понуждая «работать» со следствием? Или насильственными дозами наркотиков сделали из них отъявленных наркоманов, готовых на все ради очередной инъекции?..
– Чушь! – холодно ответил на все это мой собеседник.

Меня тогда очень интересовало действие скополамина, называемого еще «сывороткой правды». Он парализует волю человека, побуждает к откровенным, несдержанным высказываниям и к тому же напрочь стирает из памяти все, что случилось только что на допросе.
И еще, самое главное. Ответы, даваемые под воздействием «сыворотки правды», относятся обычно больше к области фантазии, чем к фактам... И не был ли, наконец, задействован во все это элементарный гипноз?..

– Знаете, как из вас выкачать любые показания, и пальцем не тронув? – цепко наблюдая меня, перебил собеседник. – Кому-то, ДРУГОМУ, член в двери прищемить – ВЫ и расколетесь... Тут всё проще, чем думают. Того, кому, скажем, выбили зубы, не выставляют напоказ публике. Выделяют отдельным производством – по соображениям государственной безопасности. Слышали о таком понятии как «тайна следствия»?.. Понятно, в зале на процессе сами следователи в серых красноармейских шинелях возле своих клиентов... Да это еще и не сам показательный процесс, всего лишь репетиция. Клиенты, естественно, этого не знают. Но их предупредили, чтобы без глупостей, не царское время. Солидные люди в первых рядах – вроде бы западные корреспонденты. Клиенты, естественно, перед ними горячатся, разглашают тайну следствия – и тогда им тут же дают понять, в чем дело. Снова подготовка. Кого-то – в отдельное производство, в газетах о нем так и помянут: «и другие». Новая репетиция. Допустим, клиенты опять делают глупости. Им это тут же идет в зачет... Вот так, шаг за шагом. Скоро такие вещи не делаются. Главное, спокойная деловая обстановка. Наконец, генеральная репетиция. Клиенты, наконец, ведут себя как надо. Клиентам намекают, что вот-де еще одна репетиция – и можно будет провести настоящий процесс. Клиенты надеются, ждут, вероятно, готовятся. Пока что на «генеральной» ведут себя замечательно, не расходуют зря силы. А потом им, может быть, говорят всю правду: что это и был тот самый показательный процесс, и в таком-то ряду справа сидел выдающийся немецкий писатель-гуманист Лион Фейхтвангер...

Сам Лион Фейхтвангер со своего места это видел так:
«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой (вместо выбитых зубов ему, надо думать, вставили искусственные. – М.Т.) стоял перед микрофоном и как он говорил – будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоминая преподавателя высшей школы, историка, выступающего с докладом о жизни и деяниях давно умершего человека по имени Пятаков и стремящегося разъяснить все обстоятельства до мельчайших подробностей, охваченный одним желанием, чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили...

Я должен признаться (добавляет Фейхтвангер, любуясь своей объективностью), что, хотя процесс меня убедил в виновности обвиняемых, все же... поведение обвиняемых перед судом осталось для меня не совсем ясным. Немедленно после процесса я изложил кратко в советской прессе свои впечатления... Советские люди не представляют себе этого непонимания. После окончания процесса один московский писатель горячо выступил по поводу моей заметки в печати. Он сказал: «Фейхтвангер не понимает, какими мотивами руководствовались обвиняемые, признаваясь. Четверть миллиона рабочих, демонстрирующих сейчас на Красной площади, это понимают» (Лион Фейхтвангер. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей).

Карл Радек, обвиняемый на этом процессе (Фейхтвангер посвятил ему целую главку), писал об одном из предыдущих в своих «Портретах и памфлетах»: «Попробуйте изолировать ребят от таких событий как процесс вредителей. Среди детей, которых я знаю, помилование вредителей вызывало целую бурю негодования. Как же это: предали страну, хотели обречь на голод рабочих и крестьян и не были расстреляны?..»

«Разделяя, властвую», – мог бы сказать Сталин. Всякая очередная «ярость масс» еще раз свидетельствовала, что массы эти равнодушно отворачивались от бывших вождей, едва их свергали с пьедестала, – так же как сами эти вожди оставались равнодушными к страданиям миллионов.

II.
В архиве писателя В. Вересаева сохранилась запись обсуждения в 1923 г. рукописи его романа «В тупике» высшими политическими руководителями страны. Вересаев передает свою беседу с председателем ОГПУ Дзержинским:
«Между прочим, я спросил, для чего было проделано в Крыму то, что мне пришлось видеть там, помнится, в 1920 году. Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране.
Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию, и объявлялось, (что) те, кто на регистрацию не явится, будут находиться вне закона и могут быть убиты на месте. Офицеры явились на перерегистрацию. И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех явившихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей. Я спрашивал Дзержинского, для чего все это было сделано? Он ответил:
– Видите ли, тут была сделана очень крупная ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейцев. И чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с совершенно исключительными полномочиями. Но мы никак не могли думать, что они ТАК используют эти полномочия.
Я спросил:
– Вы имеете в виду Пятакова? (Всем было известно, что во главе этой расправы стояла так называемая «пятаковская тройка»)...

Историку, более чем кому-либо, должно быть близко понятие «человек своего времени». Нельзя приписывать человеку в иных обстоятельствах, в иное время, свою систему взглядов, свой способ мышления. С поправкой на это многие наши благополучно здравствующие современники уже требуют для себя скидки, ссылаясь на «эпоху застоя», уверенные, что бытие не просто «определяет сознание», но как бы даже намертво перекрывает его. Читаю в газете такое, например, оправдание «героев нашего времени» – нынешнего: «Паралич воли, атрофированность социальной мускулатуры у многих и многих достойнейших (!), казалось бы, людей есть одно из самых тяжких, самых трудновыправимых последствий общественного застоя».
Ну уж если застой так влияет, что тут говорить о терроре!..

Не было ли все же какой-то системы в вакханалии арестов и убийств? Почему был убит популярнейший Михаил Кольцов, а не Михаил Зощенко, не менее популярный, но скептически сторонившийся «центральных убеждений»; убит драмодел Киршон с его «героикой созидания нового социалистического человека», а не Борис Пастернак, признававшийся после посещения в 1932 г. одного из новых колхозов: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать»?..

Расстреляли без долгих слов Мейерхольда, «глашатая и провозвестника партийного искусства» (как справедливо писал Ю. Герман, поставлявший ему «революционные» пьесы) — но как-то хотя бы откладывалась расправа с Мандельштамом, написавшим еще в 1933 г. страшные строки о «кремлевском горце – душегубе и мужикоборце»... Не надо ли сделать допущение, что при прочих равных условиях для Сталина, санкционировавшего приговоры, известная ему порядочность человека имела какой-то вес?

Торгуясь на Ялтинской конференции 1945 г. по поводу будущего устройства Восточной Европы, Сталин так объяснил Президенту Рузвельту свою настойчивость: «В противном случае у меня могли бы возникнуть трения с моими избирателями».

Только ли циничное лукавство сквозит в этом замечании?
Не поражает ли то обстоятельство, что даже Сталин с его абсолютным авторитетом и самодержавной властью должен был обращаться к привычным нам высоким понятиям, по сути кощунственным в его устах: демократия, право, истина, правда, свобода?.. Порой он даже риторически усугублял эти понятия, удваивая их, как бы возводя в квадрат: истинная правда, народная демократия...

Что понуждало его к этому? Вопрос выглядит таким простым, что может показаться бессмысленным. А ведь он вплотную подводит нас к пониманию того, что наше общественное сознание, понимаем мы это или нет, восходит к Клисфену и Периклу. И каждый из нас не просто в потоке мировой истории, но, как губка морской водой, пропитан ею. Даже сталинским холопам льстило именно то, что их называют свободными людьми. И не просто свободными, но – «самыми-самыми»...

И в «самой демократической Конституции», утвержденной в преддверии расстрельного 1937 г., черным по белому: «Гражданам СССР гарантируется законом: а) свобода слова, б) свобода печати, в) свобода собраний и митингов, г) свобода уличных шествий и демонстраций...
Гражданам СССР обеспечивается неприкосновенность личности»...

Значит, и в таком обществе свобода личности признавалась высочайшим идеалом? Пусть это слова, – но что, кроме слов, мог воспринимать европейский «наблюдатель» в плотном окружении «переводчиков в штатском»? И Лион Фейхтвангер пишет: «Хотя я и сожалею, что статья 125 Советской Конституции (о вышепоименованных свободах – М.Т.) пока еще не вполне проведена в жизнь, все же, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что Советский Союз не хочет слишком поспешно пройти остаток пути, отделяющий его от полного осуществления построения социалистического государства. Никогда Советскому Союзу не удалось бы достичь того, чего он достиг, если бы он допустил у себя парламентскую демократию западноевропейского толка. Никогда при неограниченной свободе ругани не было бы возможно построить социализм».

Эти кощунственные в нашем понимании слова непременно надо соотнести с другими – в той главе «отчета для друзей», которая названа так: «Мир и война». Фейхтвангер пишет о том, что занимает его неизмеримо больше, чем строительство гипотетического социализма: «Повсюду на земле много говорят о приближающейся войне, и вопрос: «Когда, думаете вы, начнется война?» – является излюбленной темой разговора. Но, несмотря на то, что каждый заигрывает с мыслью о войне, на Западе никто, за исключением жителей фашистских стран (Германии и Италии. — М.Т.), не принимает ее по-настоящему, всерьез, подобно тому, как люди живут и строят планы, не принимая серьезно в расчет собственную смерть, хотя и не сомневаются в ее неизбежности. Однако в Советском Союзе каждый на все сто процентов уверен в предстоящей в ближайшем будущем войне... Нелегкая задача – рассказать, как рисует себе фашистов средний советский гражданин. Приверженцы Гитлера, Муссолини, Франко кажутся ему своего рода первобытными людьми, дикарями, которые, несмотря на свое современное техническое вооружение, не имеют элементарнейших понятий о цивилизации. Фашисты, думает советский гражданин, считают цивилизацию своим злейшим врагом и поэтому посягают на жизнь его, советского гражданина, как представителя этой враждебной им цивилизации. Из всех изречений немецких фашистов советские люди запомнили особенно крепко одно. Оно помещено в официальном Календаре германцев, распространилось не только в Германской империи, но и НА ВСЕМ ВОСТОКЕ, и гласит: «Человек германского духа никогда не будет интеллигентом». А так как все советские люди – каждый крестьянин, рабочий и солдат – стремятся именно к тому, чтобы стать интеллигентами, то германский фашизм является для них олицетворением враждебного принципа...»

Эти предельно наивные в устах западного интеллектуала, даже лубочные слова писались отнюдь не «для друзей», как сказано в подзаголовке «отчета»; это нас, советских людей, Фейхтвангер с грехом пополам как-то втискивает в рамки рациональной цивилизации – в противовес другой, иррациональной, мистической, подобной ацтекской, где «не просто» приносились гекатомбы жертв, нет – жрецам следовало как-то так изловчиться, чтобы вырвать сердце у еще живой жертвы... Ни Бухарину, ни Зиновьеву или Радеку не довелось испытать хотя бы в малой мере то, что испытает мать с ребенком на руках на краю рва, заполненного людьми...

Выбор у Фейхтвангера невелик, если есть вообще какой-либо выбор. Он знает уже, что мудрый француз Андре Жид, посетивший империю Сталина за год до того, дал честный нелицеприятный отчет своему западному читателю. Живой классик Жид, обольщенный дотоле большевиками, разоблачает их перед всем светом, – но выстоит ли Франция с ее «руганью в парламенте» в войне с Гитлером? И Фейхтвангер приводит слова «одного из ведущих государственных деятелей Советского Союза»:
«Если бы не было нас, и если бы мы не вооружались, то фашисты давно развязали бы войну. Деятельность демократических парламентов в основном сводится к тому, чтобы портить жизнь ответственным деятелям, препятствовать им в проведении необходимых мероприятий или, по крайней мере, затруднять это проведение».

Пусть в империи Сталина свобода это фикция, зато «каждый шестой рубль общих поступлений в Союзе отчисляется на мероприятия по обороне против фашистов... О войне говорят не как о событии далекого будущего, а как о факте, предстоящем в ближайшем будущем. Войну рассматривают как жестокую необходимость, ждут ее с досадой, но с уверенностью в себе, как болезненную операцию, которую нужно перетерпеть и благоприятный исход которой не подлежит сомнению».

Фейхтвангер предчувствует, что Франция премудрого Андре Жида, подобно Веймарской республике, падет от пинка гитлеровского сапога так быстро, что и лица ее не успеют разглядеть, и много лет еще будет расхлебывать свой позор. И Россия Сталина останется в Европе, быть может, единственным островом какой ни на есть рациональной, хоть и безжалостной, цивилизации...
И он заключает свой «отчет» уклончивыми словами: «Если спросить меня, какова квинтэссенция моего мнения, то я смогу, по примеру мудрого публициста Эрнста Блоха, ответить словами Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно».
Еще один «аргумент» Фейхтвангера, опять же через цитирование – на этот раз Гёте: «Значительное явление всегда пленяет нас; познав его достоинства, мы оставляем без внимания то, что кажется в нем сомнительным».

И наконец, – как в геометрии «доказательство от противного», актуальное и в наши дни – Фейхтвангер: «У западной цивилизации не осталось больше ни ясности, ни решительности. Там не осмеливаются защищаться кулаком или хотя бы крепким словом от наступающего варварства».

III.
С адвокатом, встреченным мной во Фрунзе, я пересёкся ещё раз спустя много лет в кабинете Тамары Ивановны Трифоновой, редактора Политиздата. Она соглашалась с тем, что мировая история движется от особи к личности, но решительно возражала против слов «коммунальная особь» - требовала, чтобы коммунальной («коммунистической») была бы завершающая историю Личность «c большой буквы».
Это шло вразрез всей концепции моей книги, уже объявленной в Опубликованном плане издательства на 1985 год…
(Т.е. встреча наша произошла, надо думать, в 1984 году).

Дверь в кабинет приотворилась, в проёме показался немолодой посетитель с элегантной тростью, которому Тамара Ивановна не предложила подождать, пока завершится разговор со мной, — наоборот, радушно пригласила войти. Впрочем, помимо обычных любезностей разговор свёлся к нескольким фразам:
- Типография интересуется: последние четыре страницы вы чем-то заполните или оставить с надпечаткой «Для заметок».
- Я подумаю, - сказал посетитель.
- Только недолго, - напутствовала Тамара Ивановна.
Посетитель попрощался и вдруг обратился ко мне:
- Я вас подожду в коридоре.
Тогда только я узнал в нём соседа по гостиничному номеру.
- Знакомство? - с удивлением спросила Тамара Ивановна.
- Шапочное, - успокоил я.
- В общем, имейте в виду, - сопроводила наше расставание Тамара Ивановна. - У нас повышенные гонорары, но и повышенные требования. У нас в авторах даже академики, а вы даже не член партии…
Мне оставалось только обещать подумать.

Господин с тростью (такое определение шло к нему) действительно подождал меня, представился. Я почтительно сказал, что помню и рад встрече.
Вышли вместе.
- Здесь и кафе-то поблизости нет, - огорчённо сказал он.
Я предложил присесть в попутном скверике. Единственная скамейка там была перевёрнута — да так, что чугунные ножки были вывернуты из земли.
- Вот — дожили, - едко заметил мой спутник.
Я поставил скамейку. Он поблагодарил. Мы сели.
- В какой редакции служите? - спросил он. - Где снискали хлеб насущный?
- Я тренер по плаванию. Тренирую студентов.
- Ах, какая дивная профессия! - восхитился он. - И вокруг сплошные девочки и мальчики в трусиках?
- На девушках ещё что-то, - напомнил я.
- Ах, какое это имеет значение?.. А я уже, как видите… - Он со значением приподнял свою трость.
Его откровенный восторг не позволил мне добавить, что я ещё подрабатываю в бойлерной неподалёку от своего дома. Работа несложная — время от времени проверяю градус нагрева и давление в системе, но — ночная. Не каждую ночь — через две, т.е. можно сказать, сплошные удобства (и койка была, чтобы прилечь на часок-другой), но, похоже, моего собеседника, этот факт моего бытия весьма разочаровал бы.
Тем более, что пришлось бы упомянуть о тараканах — досаждавших во время дежурств.
Я бы сильно уронил себя в его глазах.

Попрежнему он напоминал мне римского патриция — но как бы уже в пору угасания Рима. Есть какая-то непонятная, но зримая связь между эпохой и внешностью её обитателей. Настолько, видимо, мы, люди, существа общественные…
Чувствовалось состояние собеседника: его, видимо, одолевало одиночество. Интересоваться этим было неудобно. Впрочем, и меня, вспомнившего его неожиданные откровения во Фрунзе, заинтересовало продожение. 1968-1984 годы — минула целая эпоха. Многое прояснилось, кое-что открылось…

Эпоху назовут потом «эпохой застоя». Мне тогда так не казалось. И сейчас, с отдаления, тоже. Какой уж застой? Бурление страстей! Насколько сам я был далёк от этого, постыдно озабочен тогда собой свидетельствует хотя бы вот что. В один из дней под конец июля 1980 года я, вернувшись утром из бойлерной, не лёг досыпать, а сказал жене:
- Надо бы пойти сегодня на похороны Высоцкого — почтить всё же. Всегда ведь: славы вагон, а помрёт — тут же забудут.
Мне как-то достался дефицитнейший билет «на Таганку» («Антимиры» - Вознесенский, Высоцкий…) - но мне восторженный рёв зала был просто непонятен. Я бы вышел, если бы в дверях не напирали.
Мне-то многое в исполнении Высоцкого нравилось, но не всё: не пафосное, но ироническое, насмешливое...

Короче, собрались и отправились. Жена с полугодовалой дочкой в коляске.
Уже по пути удивляло, что многие следовали молча в нашем же направлении. Я всё ещё не понимал, в чём дело. Но когда вышли из метро на Таганке, увидели бессчётную толпу на площади, я вспомнил о «ходынке» при похоронах Вождя всех народов и попытался тут же повернуть жену с коляской обратно - она обиделась и воспротивилась…
Ну, и так далее. Конечно, обошлось; вернулись домой невредимыми, но несколько озадаченными. Ясно стало, каким я был дубиноголовым — замороченным собственными проблемами...

Но так или иначе эпоха властно вторгалась в мою жизнь. Самым неожиданным образом. Уже не вспомню, как приблудился к моей команде баттерфляист — мастер спорта Юра Грибов. Не слишком молодой для пловца — лет тридцати или около того. Как бы то ни было - находка для моей не слишком сильной студенческой команды: гарантированные баллы на городских соревнованиях. Халтура, словом, — как это было в нашем деле всегда и везде.
Где-то я уже упоминал о нём - «майоре госбезопасности», хотя был он тогда, видимо, чином пониже. Просто, спустя несколько лет проскользнуло где-то в прессе и засело в памяти о майоре Юрии Грибове ("начальник УФСБ по республике Ингушетии") в чеченском плену и освобождении его из этого адского плена. Он, к слову, когда мы уже расставались, упоминал, что «назначен на кавказское направление»…

В бассейне я работал не каждый день — четырежды в неделю, но с раннего утра почти до ночи. Ставил дорожки и, уходя, вытаскивал их для просушки. Юра Грибов обычно плавал вечером, после своей загадочной службы, и потом неизменно провожал меня домой — с Лодочной улицы в Тушино на Штурвальную там же. С четверть часа хода. И, если я не спешил в свою бойлерную, не отпускал меня потом ещё долго — несмотря на погоду. Всё ходили вокруг моего квартала — и он расспрашивал обо всём.
- Пасёт тебя, - говорила жена, категорически запрещая приглашать его в дом.
Непохоже было...

Не вспомню, прочёл ли я книгу Ольги Скороходовой, слепоглухонемой, «Как я воспринимаю мир», но сам заголовок увлёк моё воображения. Да как сам я, зрячий и слышащий, вижу мир и воспринимаю себя в нём?
Размышлять я, как свойственно дилетанту, с начал «с истоков» — с возникновения Вселенной! Т.с. ни больше, ни меньше. Задолго до того моя гипотеза «Вселенная — вращающаяся, замкнутая, конечная» — весьма поверхностная, как вскоре понял, была опубликована журналом «Смена»; это прибавляло уверенности. Ну, нахальства — если угодно. Были и некоторые соображения о развитии жизни на Земле (эволюция как процесс накопления информации), тоже опубликованные. Ну, а перспективу с изданием своей объёмной работы «Мировая история как эксперимент и загадка», как можно прочесть выше, я как раз обсуждал с Тамарой Ивановной Трифоновой.
Так вот все эти проблемы были стократно прокатаны на моём самом верном собеседнике Юре Грибове. Он жадно слушал, переспрашивая, если чего-то не схватывал; я же был рад его подтверждениям по меньшей мере логичности моего повествования.
Словом, «Тысяча и одна ночь» - с иной тематикой и в ином исполнении.

Не только я был интересен «майору Грибову» - он и сам чрезвычайно интересовал меня. Мир, в котором он обитал, был полон загадок и непролазных тайн. Ну, отчего, всё-таки, так запросто там, да и прилюдно — на «открытых процессах», признавались и каялись осуждённые — эти, ещё недавно, «железные большевики», «люди особого покроя», как характеризовал своих недавних соратников сам Сталин...
Юра о своей «конторе», о нравах, царивших там, отзывался с таким презрением, что я мог рассчитывать на откровенность. Он сам столько раз меня обо всём спрашивал, что я однажды рискнул его самого спросить: упоминается ли в этой «конторе» прошлые дела =-бессудные репрессии, сталинский «большой террор»?
- Отчего же бессудные? - неожиданно удивился он. - Были суды — как положено.
- И эти бывшие революционеры, «борцы за народное счастье» были, действительно, польскими-немецкими-японскими-ещё какими-то там агентами? Готовились распродавать социалистическую родину?
- Распродавать — нет, и агентами не были. А вот Сталина с Ворошиловым свергать готовились — и ещё как!
Эта откровенность, поразила меня своим выводом:
- Ну, шпионаж в пользу кого-то там им всем просто навесили — без этого их надо было всех освобождать и награждать. Они ведь в самом деле замышляли против Сталина. Вопрос жизни и смерти. Как бы вы на его месте?..
- Ну, не убивал бы. Соратники, всё-таки, по общему делу.
- По общим, - уточнил Юра. За которое каждому — и вождю нашему — петля бы или пуля. Вот он и убирал главных свидетелей. А у каждого из этих главных свои подручные… Ну, а потом, чтобы не объяснять народу за что, как и почему, убирали исполнителей - вот и «большой террор».
Я смолчал — ошеломлённый чеканностью логики.

И теперь на скамейке в захудалом скверике с полудюжиной тополей, припудренных несносным пухом, я задавал умудрённому жизнью джентльмену с тростью всё те же вопросы.
- Вы хотя бы понимаете, что это такое — быть адвокатом? (В голосе его звучало снисхождение). Вы даже представить не можете, с какими мерзавцами приходилось встречаться. Встречаться? - повторил он и хохотнул. - Защищать их! Вот так! Специфика профессии. Сам иной раз своими руками придушил бы мерзавца — и, нате же, такую цицеронщину выстраиваю в его защиту!.. Тошнит потом, а профессиональное тщеславие поёт. Если вам нравится получать моральное удовлетворение — не идите в адвокаты.
- Но ведь душа поёт, - ехидно напомнил я.
- Не надо о душе — я разве о ней? В Нюрнберге после войны судили нацистскую фемиду - Гитлер, кстати, относился к ней куда почтительнее, чем Сталин к своей — с каким наслаждением защищал бы я всю эту мразь? И Цицерона, и Плиния, и Тиберия бы Корункания приплёл — слышали о таком?
- Цицерона и Плиния знаю…
- Ну, и слава богу! Цицерон-таки поплатился за свои делишки. Марк Антоний с обожаемой Клеопатрой и головой Цицерона - в одном флаконе. Тоже ведь «большой террор» - в Риме он был не в новинку. Мы всё те же.
- И Гитлера защищали бы?
- Ещё как! Реакцию Сталина на смерть Гитлера знаете? «Доигрался подлец. Жаль, что не удалось...» Вот и мне жаль.
- А самого Сталина как бы вы отцицеронили?
- Смотря - где?
- То есть как это — где?
- Если вы навещаете благоверную Тамару Ивановну, то знаете, наверное, что наука-история целиком скроена из лжи. Историю пишут победители — она, так сказать, в двух измерениях, на плоскости, а не в нормальных трёх. Объективность далеко не так объективна, как кажется с налёту. Она не абстракция; объективность всегда конкретна. Сталин, как Наполеон в своё время, пресёк революцию, - это ли не заслуга?

Собеседник сделал тростью фехтовальный выпад в пустоту - как бы поставив точку.
- Знаете, где мне было бы легче и где труднее всего защищать Сталина: в Израиле и в Японии. В сохранившихся кибуцах до сих пор на стенках портреты «нашего Йоселе». Без него еврейского государства попросту не было бы. Во всём мире он один тогда оказался в друзьях Израиля да и готов был по дешёвке сбыть трофейное немецкое вооружение…
- Ну, было, наверное, и какое-то движение души?..
- Вы опять о движении души… Душа, если допустить, что она есть, это нечто сугубо личностное. К делу не относится. Настоящий политик озабочен не физиологическими позывами собственной души, но - страной, состоянием её дел. Отсюда то, что именуется политическим цинизмом.
- Ну, а «врачи-вредители», убийство Михоэлса, готовившаяся депортация евреев — не движение ли той же души, только «в обратную сторону».
- Не готовившаяся, - но лишь предполагавшаяся. Заметьте — самими евреями. С перепугу. За любым действием Сталина — сугубый практический интерес. Михоэлс через болтливого местечкового еврея Мороза, волею судеб оказавшегося сватом Сталина, слишком интересовался его личной жизнью. Кому это понравится? С медициной же у отца всех народов были особые отношения. Дом, где он откинул копыта, обслуживался едва ли не сотней всяческой дворни — но ни врача, ни даже медсестры там не было. За лекарством Сталин отправлял порученца в городские аптеки. Он — при таких его грехах — боялся не столько покушения, сколько обычного отравления. Профессор Виноградов, личный врач, посоветовал ему избавиться на время от государственных хлопот — отдохнуть на старости лет. Ну, не заговор ли? А в кремлёвской клинике, руководимой русским профессором, сплошь врачи-евреи — ну, не они ли?.. Не надо было так толпиться в высочайшей прихожей — вот и всё.

Я попытался возразить — собеседник опередил меня.
- Сталин не был антисемитом — как не был он украинофобом или ненавистником сосланных калмыков. Он-то как раз был интернацоналистом, блюдущим только свой практический интерес. Октябрьский переворот совершили не арабы — к которым с возникновением Израиля у нас сейчас столько претензий. Как Ленин об евреях? «Самый революционный народ» - служивший верой и правдой сталинской деспотии. На манер немцев в Российской империи. Своим этим комплиментом Ленин сильно подыграл Гитлеру. Как и Троцкий своими актёрскими, то бишь агитаторскими талантами. Ноябрьская революция в Германии 18-го года - «удар в спину» германским дивизиям, ещё стоявшим на завоёванных территориях. Многовековую династию Виттельсбахов — это Бавария, Мюнхен, — свергали вообще одни евреи, да ещё и не собственные, а наезжие из России, Польши, из Венгрии. Такие вот большевистские ландскнехты. Конкистадоры сраные! За это и поплатились.

Собеседник энергичным выпадом трости опять остановил мои возражения.
- И я — не самоненавистник, как вы уже решили. Боже упаси! Я, как можете видеть, такой же еврей, как вы. Покойная жена, до последних её дней любимая женщина, - еврейка… Всех нас советская власть вытащила из местечек на свет божий. Мы же и просрались - у всех навиду.
Защищаю не Сталина — но должна же быть справедливость: мы-то с вами не политики. Имеем право на очевидную истину. Так вот труднее всего было бы защищать Сталина в Японии, а в нынешнем Гаагском трибунале было бы просто немыслимо. Там вообще считают, что это Сталин развязал войну, а разгромили Гитлера англо-саксы. Восточный фронт для них второстепенный. Особенно выплясывают французы. Ожидаемая реакция. Никакая барышня не отдастся, если случилось вам увидеть её обосранной. Жаль старика де Голля. Но и ему воздалось…
- Ну, а Япония?..
- Соглашение Молотова-Риббентропа в августе 39-го, когда ещё шли бои на Халхин-Голе, - фактическое предательство Гитлером своего союзника - по самурайским понятиям о достоинстве и чести. Кабинет Хиранума, сторонника совместной японо-германской войны, тогда же в августе 1939 г. подал в отставку. Советско-германский сговор тут же переориентировал японскую внешнюю политику. Победило мнение адмиралов: Япония нацелилась в Южные моря. Так-то. Сталин же, когда ему стало выгодным, предал честно соблюдавшееся мирное соглашение: нанёс Японии удар в спину… Такое самураями не прощается!
- Разве не было в Договоре специальной статьи о возможном досрочном прекращении его действия? - возразил я. - В апреле 1945 года Сталин через посла Японии в Москве честно предупредил руководство Японии о денонсации договора.
- Честно? В апреле 45-го?.. - усмехнулся собеседник. - Впрочем, его самого обошёл по кривой, конечно же, наш самонадеянный соплеменник: вместо благодарности за речь Громыко в ООН, за оружие, без которого Израиль был бы попросту раздавлен арабскими армиями, Бен-Гурион, просчитав гешефты, поворотил к Соединённым Штатам.
- Я был тогда назначен космополитом и с грохотом исключён из университета...
- Ну, это уже самое отдалённое эхо мировой истории, - успокоил меня собеседник.
Я взглянул на часы и встал со скамейки.
- Извините, опаздываю.
- К своим девочкам? - завистливо поинтересовался он.
- К девушкам, - поправил я - и соврал.
Спешил я на смену в бойлерную — к своим тараканам.
* * *

XIV.НА ПОРОГЕ ВЕЧНОСТИ.

Когда в октябре 1973 года мой отец, незадолго до того переживший инсульт и частичный паралич, упал, поднимаясь со стула, и сломал шейку бедра, мы, жена и я, сразу как-то не слишком обеспокоились: отец всегда стойко переносил боль; да, похоже, не так уж и болело, хоть сломанная кость прямо-таки выпирала под старчески тонкой и бледной кожей, грозя прорвать её.
Оттого-то и не очень болело, что угасали жизненные функции, но мы-то этого не знали; мы думали: нога — не голова, человек при сознании, это главное…
Ну, не верилось, чтобы такого молодца, на 77-м году жизни превозмогшего инсульт, уже самостоятельно смотревшего телевизор, слушавшего по старенькой «Спидоле», стоявшей рядом, Би-би-си, сгубил бы элементарный перелом кости…
А послушать и посмотреть в те дни было что!
6-го октября египетские войска, внезапно форсировав Суэцкий канал, разделявший после Шестидневной войны обе армии, разгромили израильские укрепления и вторглись на Синай. На Северной границе Израиля сирийские танки вдвинулись в Голаны; с их позиций, как сообщало советское телевидение, уже просматривалась не только долина Иордана, но и Средиземное море…
— Посмотрим, — сказал мне отец. — Это только начало.
Это, действительно, оказалось лишь началом, советское телевидение всё больше переключалось на внутренние достижение нашей страны (а их было навалом — например, забытый ныне БАМ), — и отец всё чаще отключал телевизор, чтобы послушать Би-Би-си.
Вот всё и произошло, собственно, когда отец потянулся со стула переключить программу, покачнулся и упал…
Мы с женой всячески ободряли друг друга, отвозя отца в больницу в машине «скорой помощи»; пытались и его как-то приобщить к нашей бодрости, но он, лёжа на носилках, безучастно смотрел вверх, точно не в потолок, а в небо, и вдыхал воздух, как бы всхлипывая, рывками. Беззубый рот был приоткрыт, губы запали внутрь. Я спросил, не трясёт ли, удобно ли, проверяя, в сознании ли он.
— Ничего… — безжизненно отвечал отец, уставясь в пустоту.
Так и прибыли. Жена отстранила санитара, чтобы самой переложить отца на каталку; всегда маленький и щуплый, он за время болезни так высох, что я и не пытался помочь жене — молодой и здоровой. Все полгода, пока отец выходил из инсультного беспамятства, она возилась с ним, беря на работе отпуска вперёд, да неиспользованный за прошлый год, да отгулы, да за свой счёт и ещё как-то.
Ну, как это ещё? Она выговорила себе право вторично забеременеть, чтобы уж на законном декретном оставаться при отце до его полного выздоровления.
Тут требуется пояснение. У меня это был второй брак; в первом оставалась дочка. Я чувствовал себя подлецом, — да так оно и было. Ну, сложились обстоятельства. Ну, какой бы мужчина уже, по сути, в годах, по сути, нищий — без надёжной профессии (случайные заработки), ни кола, ни двора, — ну, кто бы в таких вот обстоятельствах не ответил взаимностью московской студентке, годами влюблённо выплясывающей вокруг него.
Ей 17-18-19-ть — мне 34-35-36-сть… С женой и ребёнком скитаюсь по углам…
Ни разу в продолжение всех этих лет Вера даже не заикнулась о своих каких-то грядущих намерениях, но я понимал уже, что — пусть и без собственной вины — отнимаю у цветущей здоровой знойной девушки её лучшие неповторимые девичьи годы.
Войдя же в роль законной супруги, Вера пожелала наверстать упущенное время — тут же забеременеть и родить. Ну, невтерпёж! Но я уже крепко ухватил семейные вожжи и заявил, что — никаких посягательств на прибавление, пока оставленная мной женщина не обретёт новую семью (я выразился вот так — высокопарно) и пока моя Лена (первый ребёнок) не пойдёт в школу.
— Когда же? — взмолилась Вера.
— Когда Лене будет хотя бы шесть-семь лет.
Вот так, пунктуально, в срок, появилась наша дочка. Ей не исполнилось ещё и пяти лет, — но заранее расписанные перспективы взрывались грозными обстоятельствами: инсультом папы. Беременность и декретный отпуск были необходимы Вере, чтобы ухаживать за папой. Решились.
Папа, заметив перемену в фигуре невестки, твёрдо заявил, что родится сын.
Так и вышло, — но отец об этом уже не узнал…
…В холодном, продуваемом из трёх дверей приёмном покое жена была занята папой; я же, придавая себе бодрости, рассказывал хмурому санитару, какой отец молодчина, как здорово вышел из паралича, обманул смерть… Сердце не подвело — это главное. Бронхиальная астма, которой болел, сколько я его помню, — и та отступила. Выкарабкался, словом.
И ничего, что щуплый, — трудом закалён. Кем только ни был — сапожником, потом шорником, только не по конской сбруе, а по шкивным передачам — трансмиссиям: большой завод непременно держит хотя бы одного шорника для старых, ещё не списанных станков… И слесарем-ремонтником на том же заводе был, а по совместительству — смазчиком. Как-то успевал, справлялся… Он и с пенсией лет десять работал, потому что настоящих пенсий ещё не было, их после ввели, а жить-то надо…
А комнатёнка — чердачная, выходившая прямо на наружную деревянную лестницу, как это бывает в наших относительно южных городах — в Киеве, в частности, — и таскать наверх дрова и воду, особенно зимой, да сносить вниз помои, — одно это такая уж закалка, особенно в старости, ни на одном стадионе не получишь.
Да и возраст — далеко не критический, ещё и восьмидесяти нет: что это, в наше-то время, с успехами нашей-то медицинской науки, — это же пустяки!..
Санитар молчал, пока я перебирал перед ним, уже отчего-то суетясь, всю нашу жизнь. И выходило, что такого счастья, как сейчас, у отца отродясь не было. Разрешили, наконец, съехаться вместе; наконец, какой-то фантастический четверной междугородний обмен; квартира московская, двухкомнатная… Газ, само собой, которого на трущобном чердаке в Киеве, естественно, не было, вода какая угодно — холодная и горячая…
— Вы, молодёжь, думаете, что коммунизм это что-то особенное. Бред! Это всего-навсего ещё один кран — для кефира, — острил, бывало, отец, ничуть, помнится, не расположенный к смерти.
Хоть она уже посетила нас однажды: едва я перевёз родителей в Москву, умерла мама…
Но кончина её выглядела закономерной, мама неумолимо шла к ней. Дряхлость, скорее душевная, чем физическая, постепенно отлучала её от нас. Долгие годы она уже почти не вставала…
Тогда как всё происходившее с отцом казалось лишь цепью ужасных случайностей, приведших сперва к инсульту (упал на эскалаторе метро), а там и к этому перелому шейки бедра…
Ну, окажись кто-то рядом, ну, не пришлось бы подниматься со стула — ну, ничего не было бы…
Так я убеждал своего молчавшего собеседника, как бы приглашая его к своему обоснованному оптимизму.
Но санитар — мудрый, справедливый, небритый, лет этак от тридцати до шестидесяти с хвостиком, не разделил моей уверенности в бесспорном торжестве жизни.
— Папаша ваш, сами можете видеть, не жилец.
И, не глядя в глаза, он наклонился над опустевшими носилками, ещё могущими послужить кому-то с большей пользой…
А я рванулся к отцу, который был помещён на каталке, приспособленной, похоже, к перевозке гробов, уже приготовленный к отправке вглубь одного из бесконечных, выкрашенных экономной бурой краской коридоров, расходящихся полузвездой отсюда, из холодного приёмного покоя.
Жена за непроницаемой перегородкой тусклого бугорчатого стекла уламывала кого-то положить больного в палату, где четверо, а не туда, где гораздо больше…
Глаза отца по-прежнему были неподвижно устремлены вверх, в пустоту, но я понимал, что он слышит меня, и говорил ему о том, что когда-то, в юности, чрезвычайно занимало моё воображение. Меня тогда поражала абсолютная невероятность моего появления на свет. Достаточно было отцу и маме не съехаться тогда в одном городе, не познакомиться, да что там — достаточно было промешкать день, а то и мгновение, чтобы я никогда уже не состоялся; чтобы следа не было моего статистически невероятного, да так и не осуществившегося бытия…
Меня поражало, что из мириада половых клеток, из невообразимого, не подвластного никакой статистике количества их возможных сочетаний осуществилось как раз то, в котором я обрёл своё существование — вынырнул из небытия. Несчётные мириады существ, подобных мне, так никогда и не осуществятся; мне выпал шанс, совершенно не сравнимый ни с какой из возможных лотерей…
И уже совершенно неправдоподобно, за пределами любой статистики, любого возможного в обозримой Вселенной множества, представлялся этот шанс, если принять во внимание совпадения во всех предшествовавших поколениях. Почти любое историческое событие, не говоря уже об уйме частных, так или иначе неуклонно секунда за секундой, поколение за поколением увеличивало мои шансы; если же брать обстоятельства, ближе к моему возникновению, выходило, что я обязан гайдамакам гетмана Скоропадского, боровшимся за власть на Украине с сечевиками Петлюры: погромы и резня погнали маму из местечковой Сквиры, отца из Черкасс… Встретились по чистой случайности.
И это лишь относительно близкие события; тогда как чем раньше они происходили, тем большее множество последующих обстоятельств определяли.
Подумать только! — если бы Александр Македонский не умер в Вавилоне от случайной лихорадки тогда, когда он умер, меня бы тоже не было…
Со смещением чего бы то ни было — тем более, когда это — «Потрясатель Вселенной» — в последующем, от поколения к поколению, смещалось бы всё остальное… И довольно было всякий раз совсем немногое — смещения на один-единственный сперматозоид…
И так как Александр умер от малярии, то своим появлением на свет я обязан, стало быть, комариному укусу. Ничтожной плазмодии, проникшей в кровь неукротимого воителя.
Что бы ему после побед на востоке не направить свои стопы на запад, придушить уже поднимавшийся Рим, объединить под своей властью всё Средиземноморье? Как бы повернулась мировая история — и жили бы тогда на планете все эти нынешние мои современники?..
Но цепь статистически невероятных совпадений следовало бы продлить в глубь самой истории жизни на Земле — от её зарождения и даже дальше… И вероятность оборачивалась тут такой уж невероятностью, что за ней проглядывала уже некая предопределённость, НЕОБХОДИМОСТЬ, А ВОВСЕ НЕ СЛУЧАЙНОСТЬ, моего появления на свет. Что если ещё в самых недрах зарождавшейся нынешней Вселенной, в её сингулярном состоянии, когда всё сущее было стиснуто в мизерном геноме, было как-то запрограммировано моё и ваше появление на свет — всему вокруг, что было и есть, чему дано было осуществиться, несоизмеримо малому в сравнении с тем, чему осуществиться не было суждено, что кануло в невообразимое абсолютнейшее небытие…
Но раз уж это такая невероятнейшая удача — то и смерть наша, скорее всего, не исчезновение навсегда, но лишь очередная возможность нового появления на свет, обретения сознания…
Я нёс весь этот бред уже умиравшему человеку, не разбирая от горя, слышит ли он меня, в расчёте хоть как-то примирить его с неизбежностью, утешить, оставить хоть малейший просвет, надежду…
Я уверял его, что и тогда, когда всё потеряно, остаётся надежда — потому что сложность мира такова, что всегда можно ожидать каких угодно сюрпризов…
Разум мой яростно протестовал против слепой случайности как рождения, так и смерти, — и я готов был продолжать в том же роде, но тут отец, заметно напрягшись, свёл глаза в одну точку на потолке и произнёс, едва заметно покачав головой по плоской казённой подушке:
— Нет, Мара, ТАМ ничего нет.
ТАКОЙ ответ в ТАКУЮ минуту потряс меня. С чем же умирал человек? с чем жил?.. Я и сам знал, что ТАМ — ничего нет, но сколько же умнейших людей, гениев, думали иначе, надеялись на что-то… Приобрели ли мы что-то взамен, утратив Бога?.. Вопрос этот неотвязно мучил меня тогда, у одра умиравшего человека. Неужели навсегда? Неужто мы лишь пылинки мирозданья? Надо ли было обретать разум — для того, чтобы это понять?..
Отец опять прошевелил мертвеющими губами. Я наклонился почти вплотную.
— Ну, что там — у наших? — с трудом выговорил отец.
О чём это он?.. Ах, вот он о чём!
— Да, папа, наши уже на египетском берегу канала…
Отец прикрыл глаза.
— Папа, папочка, родной! Есть Бог, есть! Разве ты не веришь в это?
— Ещё не верю, — не открывая глаз, едва слышно отозвался папа — и какая-то тень усмешки мелькнула на его угасавшем лице.
Невероятность рождения и — неизбежность смерти?..
Мне было тогда 43 с небольшим, сейчас — изрядно за девяносто…
В зеркале на меня глядит мой отец.
*  *  *

XV.NOVACULA OCCAM.

В Мюнхене автобус, следующий мимо Технического университета, проезжает по Occamstrasse, поворачивая далее к Главному вокзалу. Почти тысячу лет назад английский схоластик Уильям Оккам, выступавший на своих проповедях в Париже против светской папской власти, попал за решётку, но спустя шесть лет смог бежать в Мюнхен «под руку» относительно более просвещённого Людвига Баварского…
И завершил в этом городе свои дни.
Ну и что? - спросите вы.
А вот что...

I.
В конце шестидесятых с маленькой партией топографов я срочно выехал из Алма-Ата на восток – в долину реки Чарын, почти к самой китайской границе. Накануне здесь прошёл сильнейший, хоть и кратковременный, ливень, вызвавший катастрофический грязекаменный поток - сель. Явление это принято связывать с горами, прорывом ледниковых озёр в узкости, крутоспадающие ущелья, где вода, загустевшая и вязкая от уносимого ею песка и глины, принимается ворочать каменья, увлекая всё бОльшие, порой целые скалы, - и поток этот неудержим...
Последствия селей видел каждый, кто бывал хотя бы и в курортных предгорьях: валуны и скалы, хаотично разбросанные в речных долинах – подчас в сотнях метров от русла какой-нибудь скромной горной речушки и в десятках километров от места своего происхождения, - примчавшиеся некогда в яростном потоке с едва различимых отсюда горных хребтов.

В долине Чарына, куда мы прибыли под вечер на экспедиционном газике, никаких хребтов и на горизонте не было. Унылые пологие холмы в жёсткой, точно стерня, траве, сухие балкИ между ними, по-местному – саи. Вода появляется в них только во время редких здесь дождей; но по сырости на дне саев можно было представить себе ручьи, устремляющиеся отовсюду вниз, сливающиеся воедино и грозно нарастающие при этом...
И надо же случиться здесь такому рельефу местности, над которой вчера пролился ливень, что все потоки сошлись в единый, который и пересёк единственное здесь грейдерное шоссе вязким, наворачивающимся на самое себя валом восьмиметровой высоты – судя по бараньму трупу, заброшенному на гребень песчаникового обрыва...
А обочь шоссе, срезанного как бы чудовищным бульдозером, была сельская лавка, стоял рейсовый автобус с пассажирами...
При виде всего этого мы, четверо, слегка подупали духом.
До наступления полной темноты мы рыскали на своём газике по сухим саям в поисках хоть какого-то ручейка, чтобы вскипятить чай и расположиться на ночлег. Но здесь, где вчера буйствовали потоки, воды не было ни капли; так что кое-как перекусили всухомятку да и легли в спальных мешках на склоне холма, помнится, головами к востоку...

Тут бы с ходу и перейти к случившемуся чуду, - но хотелось бы расположить вас к нему, предварить настроение – как это было и с нами. То, что мы недавно видели, так обременяло душу, что говорить о случившемся, да ещё на сон грядущий, не было сил. Да и сна не было. Небо накрыло нас звёздным пологом - и заговорили мы о звёздах.
Меня тогда мучил вопрос: если утверждается наукой, что существует предельная скорость (скорость света), и если астрофизика полагает, что наша Вселенная – результат чудовищного взрыва «первотела» (чего-то в сингулярном состоянии) – и, значит, имеет начало, то может ли она быть беспредельной? Все три момента никак не совместимы...
- Это почему же? – переспросил, поворачиваясь в своём мешке, наш начальник Виноградов (имени уже не вспомню), молодой дотошный кандидат географических наук. – Ну, предел скорости – примерно триста тысяч километров в секунду, ну, было начало – что-то около тринадцати миллиардов лет назад, - ну, и что?
- А то, что «осколков» любого взрыва, путь и чудовищного, могло быть сколь угодно много, - но число это непременно конечное; да и разлететься все эти осколки – от элементарных частиц до звёзд и галактик – могли, пусть даже со световой скоростью, не далее расстояния в те же тринадцать миллиардов световых лет. Вот вам и максимально возможный радиус Вселенной, и принципиальная возможность высчитать количество вещества в ней...
- Но ведь там, за этими пределами, тоже что-то есть... Ну, хотя бы полная пустота?.. – сказал пожилой топограф Беляков.
- Погоди! – досадливо прервал Виноградов. – Пространство создаётся лишь взаимодействием гравитационных масс; вне материи нет пространства, - это и ежу понятно. Но – всё-таки... (Это он мне). Вот мы, допустим, сидим прямо-таки на краю Вселенной – и запустили ракету ещё дальше: куда-то она всё-таки полетит?..
Он впомнил, надо думать, рассуждение древних греков о бесконечности: куда ни докинешь копьё – можно поднять его и метнуть ещё дальше...

Но перед греками была стационарная Вселенная: вроде ящика или сосуда – только без стенок...
- Ладно, зайдём с другого конца, - сказал я. – Запустим какой-то предмет, хоть бы и топор, со скоростью восемь метров в секунду, - что получится?
- Получится спутник Земли; если же одиннадцать метров в секунду – спутник Солнца. Программа шестого класса.
- То есть чёткое соотношение между скоростью, массой и траекторией. А если запустимся с максимальной скоростью – обернёмся вокруг максимальной суммарной массы Вселенной!
- Это что же – свет опоясывает Вселенную? Это что же – световой кокон какой-то?.. – Виноградов ошалело сел, не вылезая из мешка.
- Ну, а если проткнуть этот кокон? – спросил Беляков, осилив, видимо, мысль начальника о ракете-копье.
- Так придётся же для этого превысить скорость света, - как ты не понимаешь! – осадил его Виноградов. – Как же ты перейдёшь предел, положенный самой Природой!..
- Я в газик пошёл спать, - сказал Алексей наш водитель. – На прошлой неделе я сам двух тарантулов убил. У меня мешок худой, все бока травой исколол...

Он привстал на локте – и вдруг замер, глядя куда-то за наши головы. Обернулись и мы. На востоке, где тьма была всего гуще (время шло к полуночи), край звёздного неба заголубел чётким полукружьем, за которым звёзды на фоне аспидной черноты вызвездились ещё ярче. Перед нами высветилась как бы раковина – наподобие эстрадной – чудовищного небесного оркестра, непонятным образом озарённая почти дневной голубизной...
И было это наяву; не могли же мы галлюцинировать все вместе так согласно да ещё в присутствии Алексея, только недавно в звании ефрейтора отслужившего срочную службу, прочно, обеими ногами, стоявшего на земле...
Минут пять, не меньше, мы оторопело глядели на небо. Виноградов вслух прикинул (по привычке топографа) отстояние верхнего края беззвёздной голубизны над горизонтом – «градусов тридцать» - и не произнёс больше ни слова.
Казалось нам приоткрылся край Вселенной, световой кокон, обволакивающий её в зазвёздных пределах – и за ним, если бы превысить скорость света, маячила какая-то иная Вселенная, не наша, другой замкнутый световой кокон, навсегда скрытый от нас...

Тут вдруг что-то дрогнуло. Голубизна стала распространяться всё шире, достигая зенита, и вместе с тем, явственно меркла, уже не гася звёзд всё четче проступавших на ней; захватывая всё шире небесную сферу, она размывалась чернотой, поглощалась ею и, наконец, напрочь исчезла.
Стало чернее, чем прежде, и звёзды, казалось, снизились над нами...
– Инопланетяне, – трезво сказал Алексей. – о них в газетах пишут. Раз пишут, что их нет, - значит, они есть: правду от нас прячут. Во дела! – И он полез, как обещал, в газик – спать.
Мы же, втроём, принялись обсуждать произошедшее – да так ни до чего не додумались и забылись сном лишь под утро.

II.
Уже потом, в Алма-Ата, я позвонил в какой-то научный институт (кажется, физики Земли), рассказал об увиденном, постеснялся спросить про инопланетян, но высказал одну из обсуждавшихся нами тогда, ночью, догадку:
- А не было ли там, на востоке, в пустыне Такла-Макан, китайского ядерного испытания?
- Такими сведениями мы не располагаем, - сухо сказали в трубке. – Но не думаем. Картина была бы совершенно иная.

Я и в Москве, возвратясь, наводил справки по поводу чудесного явления – так что некоторые должностные лица стали обходить меня как опасного сумасшедшего. Другие, менее ответственные, находили обычно самое простое объяснение:
- А ты не допускаешь мысли, что это могло быть чудом?
- Каким чудом?
- Обыкновенным. Сверхестественным. Ты, наверное, до сих пор ищешь разгадку, - а её в принципе может не быть. Понимаешь: в принципе! Чудо в принципе не поддаётся разгадке: оно надприродно.

Кстати, мы-то, когда на Чарыне наблюдали явление, не поддававшееся разгадке, когда обсуждали увиденное, как-то и не упомянули о чуде. Доискивались лишь утилитарных причин. А пришествие инопланетян, то и дело встревавших в наши соображения, тоже мыслилось весьма конкретно: какое-то там сопло фотонной ракеты с мощным световым истечением. Размышления, скажу, не были сколь-нибудь серьёзными (были, можно сказать, вполне дилетантскими); однако же, ни разу мы не прибегли к этому аргументу – чуду. Ну, если мы тут, на Земле, запускаем в космос какие-то ракеты, то как уж с порога отмести возможность появления чьей-то ракеты здесь, у нас?

Версия выглядела тем более реалистичной, что как раз тогда наш серьёзнейший астрофизик Иосиф Самуилович Шкловский в книге «Вселенная – Жизнь – Разум», сразу же его прославившей (и выдержавшей, помнится, одиннадцать массовых тиражей!), доказывал, перемежая факты обильными математическими выкладками, что марсианские луны Фобос и Деймос – искусственные спутники.
Вот вам – есть ли жизнь на Марсе!..
Правда, при очередном (не двенадцатом ли?) переиздании книги лет десять спустя (уже за рамками моего повествования) доказывалось (тоже с обильными математическими выкладками), что мы, земляне, одиноки в целой Вселенной, о чём учёный честно докладывал нам, извиняясь за свою прежнюю ошибку.

Но это – потом; тогда как все предшествующие годы прошли под знаком больших упований. Меня, к примеру, московская «Литературка» командировала на Памир в поисках «галуб-явана» - «снежного человека». И хотя я этого человека не привёз и даже не видел, командировку мою закрыли и гонорар, по опубликовании печального признания, выплатили.
В Центральном Доме учёных (помнится, на Пречистенке) самые светлые умы с восторгом взирали на то, как Роза Кулешова (или какая-то другая личность: по прошествии вечности уже не вспомню) взглядом передвигала коробок спичек. Говорили, что взглядом же она может сдвинуть с места автокран, - но для этого требуется полное безветрие, какое в обычных условиях – редкость...
Словом, не помните разве: советские собачки в космосе, потом советский же человек, потом сразу два, потом – трое...

Писатель-любитель Александр Колпаков взялся вместе со мной писать фантастико-реалистический роман «Гриада» - о фантастическом, по тем временам, вояже на Марс, где происходит то же, что могло происходить на Земле: герой влюбляется в марсианскую красавицу и устраивает на планете пролетарскую революцию.
Очень скоро стало понятно, что мы по памяти пересказываем опус советского графа А.Н.Толстого «Аэлита» - и я отказался от предстоявших лавров. (Признаюсь, однако: когда роман был без моего участия завершен и даже издан массовым тиражом в издательстве «Молодая гвардия», я отщипнул себе почти десятую долю гонорара. Правда не без содействия суда и следствия).
Это я только к тому, что сама Эпоха была отчасти фантастической.

III.
В ночь на 26 июля 1974 г. на этапе Кингисепп (остров Сааремаа) – Хаапсалу (эстонский берег) безмоторная яхта "Гренада", на которой я был шкотовым, попала в жестокий шторм. Невелико событие, если бы мы шли не под парусом, а с двигателем. При боковом, порой – встречном ветре, выпавшем на нашу долю, яхта движется лишь бортом к нему, всякий раз меняя галсы.
«Играют волны, ветер свищет, а мачта гнётся и скрипит» - да ни боже мой! Мачта крепится от верхушки к бортам растяжками-штагами; при смене галса ослабляется подветренный штаг, чтобы затянуть потуже наветренный, компенсирующий напряжение мачты.
С правого борта это была как раз моя задача – выбрать потуже стаксель, передний косой парус, и закрепить рычаг бакштага, затягивающий штаг до предела. При штормовом ветре, когда мачту так или иначе кренит в обратную сторону, - дело нелёгкое. Да ещё в спешке: миг промедления – и мачта может переломиться...
Так вот, в критический момент силёнок у меня нехватило – и я вскочил на рычаг обеими ногами, рассчитывая укротить его собственным весом; но рычаг сработал подобно катапульте – и я вылетел за борт...

Как говорится, бог спас: как-то вывернутой назад левой рукой я ухватился за конец стаксельшкота – и меня поволокло в волнах за несущейся яхтой...
Словом, побывал я на дыбе – только висел не на обеих руках, а на одной; из последних сил держался за шкот, пока меня выволакивали на борт...
Рука чудом осталась при мне – напрочь выдернутая из плечевого сустава.Обрывком снасти мне прикрутили её к туловищу. В каюте ни сесть, ни лечь: швыряло от борта к борту; я встал в тесном люке (как командир танка на параде), опираясь здоровой рукой...
И вдруг ощутил под ногами скрежет – прямо-таки булыжный: в кромешной тьме наша злополучная «Гренада» прошлась по камням пролива Муху-Вяйн (Моонзунд), точно телега. На мгновение она остановилась – застрял киль. Всех нас так и подало вперёд. Ещё мгновение – и напором ветра яхту разнесло бы в щепки, - но киль как-то выскочил из каменных объятий – и все мы перевели дух.
Ну, не походило ли всё это, одно за другим, на Божий промысел!..
Такая вот выпала ночь. Всякое встряхивание яхты заново выдирало из плеча руку, точно зуб необычайных размеров...
А шторм не стихал. Только небо слегка прояснилось, в разрывах туч проглянули звёзды. Спасительный порт был где-то там – за едва освещённой полоской восхода...

И тут в лоб нам ударил жёсткий прожекторный луч; пошарил по воде, выхватывая из тьмы вздыбленные волны и вспененное между ними, в ложбинах, море...
- Пограничник... – тоскливо произнёс наш капитан, сидевший на румпеле, с той же безнадёжностью, с какой произносит водитель за рулём, не зная ещё, проштрафился или нет, слово «гаишник»...
Но мощный судовой прожектор, как бы потеряв к нам всякий интерес, заскользил лучом вверх и уставился в зенит, высветив необычайной голубизной ночное небо в разрыве лохматых туч...

И вспомнилась ночь на китайской границе, забившая мне голову своей мистикой...
И как-то, несмотря на дикую боль, стало легче.
Даже - едва не рассмеялся.

Короче. Вправили мне хирурги Хаапсалу вывернутую руку. Главврач проводил меня по обоим этажам поликлиники, чтобы я убедился: больница переполнена, положить меня негде. Даже в пролёте лестницы на койке лежал кто-то забинтованный.
Но всё обойдётся. Сердце у меня здоровое - доберусь до Таллина...

И вот, я в автобусе - почему-то всю дорогу единственный пассажир - при, почему-то, двух сменявших друг дружку водителях - с прибинтованной к телу рукой и чуть поутихшей, но непрекращающейся болью. Глухая тьма за стёклами автобуса. Снаружи ливмя лило. Струи змеились на лобовом стекле. Стараюсь сесть в свободное кресло впереди, чтобы отвлечься, глядя на освещённую фарами дорогу - эстонцы-водители гонят меня подальше от себя - на заднее сиденье. И так раз за разом - безо всякого сочувствия страдающему человеку. Я видел в жизни всякое - но такую безмолвную и тем острее ощущаемую ненависть как-то не вспомню. Понимал, что между собой они упоминали меня: see venelane - понимал по смыслу и ненавидящим взглядам...

В темноте на заднем сиденье приваливался прибинтованной рукой к холодному борту — это утишало боль. Вспоминал свой первый приезд в Таллин года за два до этого. За столик в столовой ко мне тогда присел подвыпивший эстонец, в котором сразу угадывался бич — бывший интеллигентный человек. В отличие от российских бичей, выглядел сносно, нуждался не в выпивке, но, как и они, - в собеседнике. Был «пунктик», сломавший его жизнь: жена не пожелала от него детей, как-то абортировалась (пришлось в ведре выносить послед), а потом и самого выперла из квартиры…

Рассказ был абсолютно личным. Почему исповедуется перед очевидным «иноземцем»? Он объяснил это то ли фактом, то ли анекдотом, характеризовавшим, как ему казалось, непробиваемую чёрствость земляков.
Передаю вкратце.
Приезжий в Таллине в аптеке:
- Товарищ, аспирин, пожалуйста... Голова разламывается.
- Нет аспирина.
- А ближайшая аптека, где он есть?..
- В Хельсинки.
Покупатель в недоумении.
Другой продавец по-эстонски коллеге:
- У нас же полно аспирина…
- Ты же слышал: «товарищем» меня обозвал!..

IV.
Деканом философского факультета в мутные послевоенные годы был еврей — доцент Моисей Овандер. Он, разумеется, твёрдо придерживался «генеральной линии» - разоблачал космополитизм, но сам его предмет — формальная логика — свидетельствовал о другом… На лекцию о началах логики, её зарождении, он явил нам иллюстрацию грандиозной картины Рафаэля «Афинская школа» - пустил её по рядам. Обратил наше внимание на центральные фигуры — на идеалиста Платона, указывающего в небо, и Аристотеля, простершего руку над землёй…
- Ленин считал Аристотеля первым материалистом и диалектиком. «Наивная вера в силу разума, в силу, мощь и объективную истинность познания». Это, заметьте, цитата — закавычьте.

Для меня всё было внове — и эта картина да и Аристотель, знакомый лишь по имени…

- Ленин указывал и на слабые стороны древнегреческого философа: признание рабства естественным социальным фактором, богословские предрассудки. Но — и это опять закавычьте: «Логика Аристотеля есть запрос, искание, подход к логике Гегеля...» Заметьте — это уже не надо закавычивать: Энгельс также отдавал должное своему предтече.
Указывая на наивность некоторых его положений, Ленин особо отмечал, как нынешние махисты, неокантианцы превращают её в мертвую схоластику, выбросив все поиски, колебания, и доныне злободневные вопросы.

Лектор всякий раз на минуту-другую задерживал свои плавные поучения, давая нам возможность записывать сказанное, и продолжал.
- Вместе с тем, и это следует отметить, марксистская диалектика, опирается на всё лучшее, что предлагает нам история человечества. Сюда относятся материалистические тенденции даже в философии средневековья. Не удивительно поэтому, что Уильям Оккам - одна из крупнейших фигур эпохи разложения этого мировоззрения, давно уже привлекает внимание философов-марксистов...

Тут по рядам был пущен довольно нетрадиционный для средневековья портрет молодого человека с широким лбом и сужающимся к подбородку лицом — Уильяма Оккама...

Лектор процитировал тогда для меня новую мысль этого схоласта, осторожно признанную марксизмом:
- ...Итак, «не следует множить сущности без необходимости». Оцените теперь ясность и чёткую логику академика Трофима Денисовича Лысенко. (Закавычивать не надо). Любой организм приспособлен к условиям среды, в которой живет. Могло ли это произойти без влияния на него самой этой среды? Если приспособленность целенаправленна (кита - к водной стихии, птицы - к воздушной, пшеницы, ржи, клевера - к данному климату, к данной почве, освещенности, увлажненности...), следовательно, она направлялась конкретными условиями бытия - то есть извне. Изменяя эти условия, можно направлять развитие организмов. А так как дети обычно похожи на своих родителей, значит, приобретенные признаки передаются им тоже. Не правда ли - ясно, логично, здраво? А, главное, просто — без ненужного умножения сущностей!

Лектор налил из графина в стакан воду, глотнул; второй (запрокинув голову, прочистил горло) опять глотнул — и продолжил:
- Рассуждения нивесть откуда взявшихся генетиков куда темнее. В каждом организме, считают они, да что там - в каждой клетке, едва различимой в микроскопе, есть особая, совершенно заповедная сфера: внутриклеточный набор генов. Только их устройство определяет, во что разовьется зародыш: в кита, в блоху или в ржаной колос. Спросите: кто-нибудь видел эти гены? Нет. Кто-нибудь, когда нибудь видел мгновенное возникновение нового вида — при наличии миллионов наличествующих в природе?..

«Не следует множить сущностей...» Господи, да я как-то и до того, да и после, инстинктивно следовал этому правилу. Почему же так обмишулился на злосчастной китайской границе с этим привидившимся мне небесным раем, занимавший моё внимание годы — и оказавшийся пустым пшиком?..

V.
В августе 1958 г. в ущелье на выходе из-под ледника реки Ходжа-Мафрач (Гиссарский хребет, на высоте 4 тыс.м.) во время жуткой ночной грозы я наблюдал шаровую молнию - реальный сгусток энергии несколько больше теннисного мячика, в течении трети минуты блуждавший вдоль скальной стенки, натыкавшийся на её выступы и отскакивавший от них.
В грохоте грозы взрыва я не услышал, но видел, как сгусток вдруг рассыпался на множество электрических брызг.
В ужасах той ночи (где мы, семеро, едва уцелели) я никак не выделил этот феномен среди прочих – ущелье едва ли не в каждое мгновение было пронизано десятками молний...
К исходу грозы повсюду на скалах, окружавших нас, возникли "огни Эльма" - атмосферное электричество, проявившееся на заострениях (минимальные поверхности).

Теперь, возвращаясь к этому воспоминанию, я понимал, что наблюдал в миниатюре взрыв энергетического сгустка, образовавший миллиарды лет назад нашу Вселенную.

Выводы «современной космогонии» – Вселенная «возникла из ничего» и, в конечном счёте, ей суждено «превратиться в ничто, в ноль» - выглядят ли убедительными? Сотворение мира не может быть одноразовым уникальным актом, нарушающим основополагающее - причинно-следственные отношения. Не надо множить сущностей… Из НИЧЕГО не возникает НЕЧТО! Такова «альфа и омега» логики, на которой зиждится всё наше мышление.
Вселенная, в коей мы обитаем, не может быть "причиной самой себя"; она лишь следствие преобразований некоего – понятийно более общего - МИРОЗДАНИЯ.

Если при любой физико-химической реакции вещество превращается в энергию, следующий, за нынешним, цикл очевиден. Масса энергии, во что постепенно превращается всё вещество наличной Вселенной (термоядерные реакции в недрах звёзд) концентрируется (на протяжении неизвестного нам промежутка времени) в единую «вселенскую чёрную дыру».
Фундаментальный процесс E = MC; по определению не может быть однонаправленным. Если неизбежно исчезновение вещества во временных пределах, отпущенных нашей Вселенной, должен существовать и обратный процесс – возникновение вещества из энергии, превращение «концентрата энергии» в вещество М = Е/Cкв.
Наблюдаемое нами рассеивание энергии в пространстве – лишь как бы оболочка несравненно более грандиозного и значимого процесса – концентрации энергии, в конечном счёте, силами гравитации в некий сингулярный объект (лат. singularis– отдельный, особый) – в некий «первоатом», аналогичный тому, взрыв которого примерно 13 млрд лет назад породил нашу Вселенную…

VI.
Во времена «почти былинные» - февраль 1959 г. - случилось загадочное трагическое происшествие, которое разгадывают до сих пор - пишут статьи и книги (вышедшая последней: Олег Архипов. ""Смерть под грифом "секретно""), снимают фильмы...
Тогда на Северном Урале погибли туристы – студенты уральских вузов, опытные лыжники...

И до, и после гибли сотни подобных романтиков; мне самому «уготовано было» сгинуть в том же 59-м в балтийских волнах (документальная повесть «Мокрые паруса»), а годом ранее - на Памиро-Алае («Пешая одиссея»), но само название упоминаемой выше книги говорит о многом: «...под грифом "секретно"».
Название завлекательное, но неточное, что разоблачается тут же приведенными в книге фотографиями: десятки спасателей, прокурор и следователи на месте трагедии...
Какая уж тут секретность...
Того более, областные власти хотели было закрыть дело, но из Москвы распорядились продолжать расследование...

Тайна гибели молодых людей не раскрыта по сей день. Какой невероятный ужас гнал их в роковую ночь - так что взрезали изнутри палатку, выбежали, в чём спали (в носках, даже босиком) – и замерзли при 25-градусном морозе на сравнительно невысоком уральском перевале, именуемом теперь перевалом Дятлова (руководитель туристской группы)?

В десятках книг, статей, фильмов (в наше время – в интернете) десятки, если не сотни, версий от самых простых - обвиняются местные охотники-манси или бежавшие лагерники (но не только вещи погибших, но и немалая сумма денег нетронуты) до воздействия загадочных лучей и даже присутствия инопланетян.
Паранормальные соображения «подкрепляются» тем, что «на местном небе» наблюдались «огненные шары» - и в эти «шары» вполне можно поверить, поскольку на данной широте порой случаются полярные сияния (не упоминаемые «паранормальщиками» - так как мешают загадочности)...

Не берусь, разумеется, распутывать тайну, над раскрытием которой бились профессиональные следователи, опытные первопроходцы да и просто недюжинные умы. Но замечу, что нам, свидетелям описанного мной здесь (см. выше) «небесного явления» на китайской границе, даже в голову не приходили «инопланетяне» и прочая «паранормальная реникса». Наши версии, как можно было видеть, были куда приземлённее.
Вот и сейчас я попытаюсь «приземлить» соображения по поводу случившегося. "Не надо множить сущностей..."

Сары-Челекский заповедник, Киргизия, Западный Тянь-Шань. Я сопровождаю лесничего (Сидоренко, помнится) в его обычном инспектировании уникальных орехо-плодовых лесов. Мы оба на лошадях. Настроение (у меня, во всяком случае) безоблачное.

Вдруг моя лошадь потянула ноздрями воздух и ощутимо вздрогнула. Насторожился и мой вожатый. Чуть сбоку от тропы навалена была куча дерьма – совершенно свежего, остропахнущего...
«Медведь!» - почти беззвучно произнёс лесничий, тут же повернул и пришпорил лошадь. Я, в некотором удивлении, последовал за ним. Его испуг был мне непонятен. Ну, были мы без оружия (как и положено в заповеднике), но ускакать, в случае агрессии, вполне могли.
Наши лошади, ещё только что шедшие трусцой, несмотря на понукания, теперь явно проявили прыть - шли рысью, охотно переходили в галоп...
- ...На лесной тропе такой зверь и лошадь догонит...- объяснил мне лесничий, когда мы отмахали километр-другой.

И это летом в орехо-плодовом лесу, где и человеку нетрудно прокормиться...

Справка:
«Шатун — это медведь, не набравший на зиму жира и не залегший в берлогу. Шатуны отличаются повышенной агрессивностью. Причин их появления может быть несколько, но основная — неурожай кормов, главным образом ягод и кедровых орехов. Терзаемые голодом, шатуны идут на любой шум и запах, постоянно внимательны и злобно возбуждены, дерзко кидаются на жертву, пренебрегая обычным ритуалом угроз. На человека в зависимости от ситуации шатун нападает по-разному: иногда долго выслеживает и, подкравшись, неожиданно бросается на спину или устраивает засаду. Или в неистовости стремительно, большей частью молча, мчится к человеку, лишь заметив его. Иногда шатун открыто следует за человеком быстрым шагом, кружит вокруг него, делает подходы, не прибегая к угрозам. Засаду шатун может устроить и вблизи человеческого жилья, у охотничьей избушки, на окраине деревни; не удовлетворившись одиночной жертвой, может убить сразу или последовательно нескольких человек...»

Что, если такой зверь заявился вблизи палатки туристов – и это вынудило их морозной ночью бежать сломя голову, даже не одевшись?..

А вот и свежая (пока я это писал) «научная концепция»:
«Учёный из США Донни Эйхар после пятилетних исследований заявил, что причиной гибели девяти лыжников является такое явление, как вихревая дорожка Кармана, при котором сильный ветер преобразуется в серию торнадо. При этом возникают инфразвуковые волны, которые оказывают паническое воздействие на человека. По мнению ученого, студенты стали жертвой такого инфразвука, поэтому в панике бежали из палатки, а затем не смогли найти дорогу обратно и замерзли насмерть».

Вот и свежая новость, а не высоколобая «концепция»:
Житель г. Стрежевого в Томской области погиб, его супруга получила тяжелые ранения в результате нападения медведя.
"Семейная пара выехала в район аэропорта выгулять собачку. Здесь на них напал медведь. Мужчина убит, женщина в тяжелом состоянии доставлена в больницу - ее зверь тоже пытался убить, грыз конечности", - сообщил охотовед района Виктор Иванов.
Женщина находится в реанимации.
"Спустя два часа медведя удалось изъять из природной среды, его застрелили. Сейчас мы устанавливаем, было ли раньше совершено на него силовое воздействие, был ли он ранен, была ли какая-то провокация в отношении него", - рассказал Иванов и отметил, что в текущем сезоне участились случаи выхода медведей в населенные пункты и к промышленным объектам из-за неурожая дикоросов: "Медведи не успевают запастись жиром к сроку залегания в спячку, они голодные, пользуются любой возможностью, чтобы найти пищу. По этой причине мы рекомендуем населению отказаться от посещения леса", - предупредил охотовед.
По его примерным подсчетам, только в окрестностях Стрежевого сейчас бродят десятки голодных зверей...
* * *

XVI. БЕЛАЯ ВОРОНА.

1.В юности я приятельствовал с ровесником Витей Лунденом. Он был развитее меня — и у него уже была жизненная цель: он хотел жить в Америке. Впоследствии его желание осуществилось — и он выпал из моей жизни. Но это потом. Тогда он собирал экземпляр за экземпляром рекламный журнал «Америка». Затея была уже небезопасной. Черчилль был уже объявлен поджигателем войны, а главным врагом всех прогрессивных сил были объявлены Соединённые Штаты.

Я проглядывал собранные им журналы и вглядывался прежде всего, как и следовало в юности, в лица обильно представленных там голливудских красавиц. И поражался вот такому обстоятельству: все эти красавицы были похожи одна на другую. Порой — ну, прямо одно и то же лицо. Белейшая кожа лица, намалёванные губы и т. д. Много позже я уж не удивился, увидев на «картине» Энди Уорхола повторенные полсотни фотографий киноактрисы Мэрилин Монро. Эту прославленную красавицу (любовницу, как сообщалось, президента Роберта Кеннеди) я видел до того в фильме «В джазе только девушки» - ни героиня, ни сама картина мне не понравились. И как-то было понятно, что один из создателей поп-арта точто также дублировал «полотна «Тридцать две банки супа Кэмпбелл», «Сто банок супа Кэмпбелл», «Двести банок супа Кэмпбелл» - все одно за другим.

Так что вполне логично идеология, основателем которой был Уорхол, именовалась «homo universale». Все одинаковые — универсальные?.. На всё пригодные? А не вернее ли сказать, обезличенные, стандартизованне? И да — на всё пригодные.

Перенесёмся в наши дни — буквально в позавчерашний день. На случайно открывшемся мне видео легкоатлетка, предельно сосредоточенная на старте. Прыжок в длину — не слишком удавшийся. Но лицо прыгуньи и вся она заставили тут же вернуться к прежнему кадру. Девушка завораживала своей... - в этом случае, уместнее бы сказать - не красотой, но поразительным совершенством. Природа как бы изваяла самоё себя - как-то так...
На экране замелькало уже что-то иное, привычное. Но, слава богу, запомнилось имя девушки — Софья Горшкова из Чебоксар. Стал почти лихорадочно разыскивать её в интернете...

Оказалось — я не одинок. Легкоалетку с несколько нелепым сочетанием византийского имени и плебейской фамилии разыскивали многие. И экран шёл навстречу: Софья Горшкова - уже в качестве модели. Вот она на берегу какого-то водоёма с неестественно, но "элегантно" подвёрнутыми под ягодицу ногами, опершись о землю для равновесия. Лицо вполне подмалёванно - губы, брови, даже ресницы. Вполне товарный вид - хоть сейчас на Бродвей... Ну, «очередная Мэрилин Монро» (разве что не блондинка) - словом, дива…
Ну, как все одна в одну из полузабытого журнала «Америка» - «универсальная дива»...
Возвратить кадр, поразивший многих, как ни накручивал свой комп, так и не удалось.

2. Скульптура "Вечная весна" известного французского скульптора Огюста Родена продана в понедельник на аукционе Sotheby's в Нью-Йорке за рекордную цену в 20,4 млн долларов, сообщает агентство Reuters. Оценочная стоимость работы составляла от 8 млн до 12 млн долларов. Скульптура "Вечная весна" была создана Роденом в 1901-1903 годах.

До этого рекорд для творений Родена был установлен в феврале 2016 года в Лондоне. Тогда скульптура "Ирис - посланница богов", ранее находившаяся в коллекции актера Сильвестра Сталлоне, ушла с молотка за 16,7 млн долларов".

Я не галерист - и не знаю, много это или мало за прекрасные скульптуры Родена, созданию которых отданы годы…

Но вот некогда в "Салон де Индепенданс" в Париже было выставлено полотно "Закат над Адриатикой" кисти Боронали. Австрийский коллекционер приобрел его после того как получил рецензию экспертов модной галереи, что это полотно принадлежит яркому представителю экспрессионистской школы...

Через некоторое время Ролан Доржеле и группа художников выяснила, что полотно было создано… ослом. Художники привязали кисточку к ослиному хвосту и кормили животное морковкой. Осел радостно махал хвостом по подставленному полотну, и получилась абстрактная картина...
"Боронали" было переиначенным именем Алиборон ослика из басни Ля Фонтэна...

Ещё. Дэмиен Херст (Damien Hirst) начинал как художник, Смерть — центральная тема в его работах. Наиболее известная серия художника — Natural History: мёртвые животные – овца, корова, даже акула - в формальдегиде. Херст, как объявлено, один из самых успешных мастеров "в своём искусстве". Успех очевиден, если заглянуть в его банковский счёт.

Дэмиен Херст: «Я считаю финансовую сторону произведений искусства частью их жизни. Если искусство – это жизнь, а это несомненно так, тогда люди покупают его, платят за него деньги, и оно становится товаром, но в то же время остается искусством».
Дохлая заформалиненная акула — современное искусство...

Андрей Кончаловский: «Дэмьену Херсту достаточно было взять клочок использованной по назначению туалетной бумаги, поместить в красивую раму и, главное, подписать! Этого достаточно, чтобы считать содеянное авторским произведением искусства - и оно продано за немалые деньги».

3. Из СМИ: "Мужчина, повредивший картину Марка Ротко в галерее Tate Modern, является гражданином Польши... Картина Ротко "Черное на красном" оценивается в 80 000 000 (восемьдесят миллионов) долларов!"
Вот, оцениваемая ещё дороже, принадлежащая королевской семье Катара, специально охраняемая… Посмотрите в Сети творения Ротко. Сами вы повесили бы эту небрежную мазню у себя на стенку?..

Что происходит?..
"75 миллионов долларов - такую сумму выручили на аукционе за три цветных прямоугольника на картине "Королевский красный и синий" кисти Марка Ротко - одного из самых известных представителей абстрактного экспрессионизма. Первоначально полотно оценили в два раза дешевле, но в ходе жарких торгов цена выросла.
Что касается творчества Ротко, (кстати, выходца из России) другая его работа - "Оранжевое, красное, желтое" была продана ранее за 87 миллионов долларов"...

Какими же надо быть булыжными идиотами - без капли художественного вкуса, воображения и обычного человеческого сострадания, чтобы на такую элементарную мазню психопата, на вытирание кисти о холст, тратить суммы, достаточные для облегчения страданий, да и полное излечение тысяч и десятков тысяч страдающих и умирающих из-за невозможности оплатить больничное содержание, лекарства и необходимые операции...
Это не просто распад вкуса, но - нравственности, природно присущей человеческому существу. и самой цивилизации.

Знакомый мне по неоднократным пересечениям в Сети Юлий Герцман – главбух (сам себя именует «финансовым офицером») транснациональной компании (США), когда-то с апломбом заявил: "Марк Ротко меня завораживает…" Меня же заворожило само это мнения обывателя, казалось, чуждого какому бы то ни было искусству.

Юлий Герцман: „Среди нефигуративных художников есть и замечательные: Ротко, например, вариации красного цвета у которого просто завораживают. Поллок, по моему, превосходный художник. О Кандинском я уж и не говорю. К Кабакову я большого пиетета не испытываю, но среди инсталляторов есть громадные личности вроде Боба Раушенберга. Этот спор не имеет решения по определению, мне кажется, кому-то нужен сюжет, и он совершенно не дурак поэтому, а кому-то — не нужен, и он — вовсе не жулик. Уорхолл совершил прорыв в понимании искусства: он показал, что тривиальные вещи вокруг нас могут быть объектом созерцания и восхищения. Но это опять же — личное, потому что, скажем, Дэмиана Херста, который пошел по этому пути еще дальше, и которым восхищаются люди с безукоризненым, по-моему, вкусом, лично я терпеть не могу".

Мне-то казалось, что примитивизм должен следовать от избыточности мастерства, а не быть свидетельством его полного отсутствия.
Пусть столь прославленный худо-жник попробует нарисовать, скажем, лошадь…

4. Я присутствовал однажды в престижной галерее Мюнхена при вялой продаже искусных изделий, ковров — и при неожиданном возбуждении зала во время появления небольшой картины, объявленной с необыкновенной помпой (имя «мастера» я то ли не расслышал, то ли не понял). А ведь это было самым главным! Решающим!
На полотне были хаотично (на мой взгляд) набросаны краски — довольно скудные, но главным, повторю, было не это. Минут за пять цены возрасли едва не на порядок. Удар молотка. Двое подсобников (вполне мог управиться один) почтительно уносят «изделие» из зала. Из кресла встаёт счастливый покупатель — раскланивается. Ему вежливо хлопают…

Японский миллиардер, основатель крупнейшего в Японии интернет-магазина стильной одежды Юсака Маэдзава, купивший в мае 2017 года на нью-йоркском аукционе Sotheby’s картину "Без названия" (1982) американского неоэкспрессиониста Жан-Мишеля Баскии за безумные 110,5 миллиона долларов, построил для этого полотна специальный дом.
В нем лишь одна спальня для хозяина, но есть помещения для охраны. Большую же часть строения занимает зал с картиной художника, умершего от передозировки героина.
Стоимость "дома для картины" - 5,2 миллиона долларов, из которых 800 тысяч ушли на новейшую многоуровневую охранную систему, сообщает пресса.

Картина известного итальянского художника и скульптора Амедео Модильяни "Лежащая обнаженная" продана на аукционе Christie's в Нью-Йорке. Об этом сообщается на официальном сайте аукционного дома.

Изначальная стоимость картины составляла 100 млн долларов, однако в итоге она была продана за 170,4 млн. Покупателем стал некий коллекционер из Китая. Он участвовал в торгах по телефону, сообщает The New York Times.

Издание отмечает, что картина Модильяни была продана всего за девять минут. Она стала самым дорогим полотном художника, проданным на торгах. До сих пор стоимость его работ не превышала 70,7 млн долларов. Именно за столько была продана год назад созданная мастером скульптура под названием "T;te" ("Голова").

А что, вдруг это "не Модильяни"?..

Вопрос не лишний. Шон Гринхал, один из самых известных фальсификаторов произведений искусства Великобритании, признался, что 37 лет назад написал портрет продавщицы, который считается рисунком Леонардо да Винчи, оцениваемым в настоящее время в 100 млн фунтов стерлингов (150 млн долларов США), сообщает The Telegraph.

Рисунок, о котором речь, датируется искусствоведами 1490-ми годами. Однако Гринхал признался, что это он в 1978 году изобразил продавщицу по имени Салли из Болтона (графство Ланкашир). По его словам, он использовал в качестве холста документ XVI века и специально созданные краски, чтобы обмануть знатоков искусства. Об этом Гринхал, заключенный в 2007 году в тюрьму на четыре года и восемь месяцев за мошенничество, написал в новой книге.

Следствие установило, что за 17 лет Гринхал создал более 120 поддельных произведений искусства, заработав на них не менее 825 тыс. фунтов стерлингов и обманув экспертов аукционных домов Christie’s и Sotheby’s, а также Британского музея. Не исключено, что десятки его фальшивок до си пор находятся в музеях и частных собраниях и ошибочно считаются оригиналами.

Охват подделок Гринхала был обширным: он "специализировался" практически на всех эпохах - от древнеегипетских скульптур до акварелей XIX века.

Среди фальшивок, изготовленных Гринхалом, - скульптуры, якобы созданные Полем Гогеном и Горацио Гринафом, картины и рисунки художников Отто Дикса и Томаса Морана. Самыми прибыльными его творениями стали "царевна из Амарны", "древнеегипетская" статуэтка из алебастра высотой около 50 см, якобы датируемая 1350-1334 годами до н. э., а также "ассирийские" каменные рельефы (около 700 года до н. э.)…

А мне вот кажется, что поделки этого мошеник куда ближе к подлинному искусству, чем неподдельные «творения» нынешних циников от искусства.
А как иначе их назвать?

5. Я не заглядываю в чужие карманы. Даже понимаю баловней судьбы, обзаводящиеся роскошными поместьями, даже личными самолётами, яхтами… Карл Маркс сильно напугал всяческих радетелей «ужасной» прибавочной стоимостью. В конце концов, стало понятно, что часть этого избыточного капитала идёт на расширение производства, но немалая — на человеческие (и даже сверхчеловеческие) прихоти самого капиталиста.
Это понять нетрудно.
Но раскошелиться хотя бы малой частью своего капитала на безвкусное, а ещё чаще — безобразное, по сути циничное дерьмо, когда в мире ещё столько бедности, столько нуждающихся в дорогостоящих операциях да и в элементарной крыше над головой, что, право же, куда приятней удовлетворять своё тщеславие не приобретением сомнительной дряни, но добрами делами...

..."Я хочу, чтобы все люди думали одинаково". Таково было программное заявление Энди Уорхола, одного из отцов поп-арта, американизированного чеха (Андрей Вархола), завалившего планету бесконечным тиражированием (с помощью элементарного типографского трафарета) изображений банки пепси-колы наряду с банальнейшей мордашкой Мэрилин Монро. Мечта идиота...
Мечта всей американской демократии.

Многие современные так называемые "звезды" подписались бы под такой программой.
Суждено ли ей осуществиться?..

6. «Танки идут по Праге - танки идут по правде!..»
1968-й год. Все мои друзья твердили эти ударные слова тогдашнего трибуна Евгения Евтушенко. Некоторые настаивали на его гениальности. Я не возражал. Я чувствовал тогда глубокую свою ущербность: некстати вспомнил — увы, публично, в кругу друзей! - что треть гитлеровских танков вторгшихся в нашу страну (причём лучше немецких по качеству) были чехословацкими. И дальше оккупированные чехи что-то не похоже, чтобы бунтовали: «...а славяне и славянки для врагов ковали танки».
Ну, и так далее.
Друзья остолбенели. Лидер этого небольшого, но довольно известного интеллектуального сообщества Эдмунд Иодковский, на чьей квартире мы и собирались, спросил, слегка выпучив глаза:
- Марик, ты что — сталинист?
Я уже не решился сказать, что фанатик Троцкий с его идиотской идеей «перманентной революции» попросту не мог иметь в союзниках ни Черчилля, ни Рузвельта, как и уступчивый, вечно колеблющийся Бухарин - что против безжалостного нацистского диктатора годился точно такой же мерзавец — Сталин. Спаситель отечества, как ни крути.
Словом, не найдясь тогда, как ответить, чувствовал себя покинутым своими \недоумевавшими друзьями.

Эдмунд Иодковский был тогда одной из знаковых фигур. Немногими годами раньше, в «хрущёвскую оттепель» со всех экранов звучала песня на его стихи: «Едем мы, друзья, в дальние края — станем новосёлами и ты, и я». Сам Эдмунд Феликсович, конечно, остался в Москве, но и в студенческом эшелоне, шедшем на целину распевали эту песню…

Были и иные причины взаимного отчуждения. В квартире Иодковского, где собирались междусобойчики, «присутствовали» и водочка, и девочки. Я же был счастливо женат (даже во второй раз — и тоже счастливо) — так что чужд был и тому, и другому. Может,
восхищался бы как минимум отважными инакомыслящими, если бы не знал их так близко.

7. Известное определение ещё памятного нам времени как «эпоха застоя» отдаёт полным невежеством. Такое кипение интеллектуальных страстей, поиск если не беспорной истины, то хотя бы духовной опоры случалось в Истории крайне редко; да и являлось обычно религиозными распрями.
В тысячный раз низвергался Сталин. Но кто-то опять не мог поступиться принципами. Ленин всё ещё оставался сакральной фигурой. Об изъятии его из мавзолея пока не заикались. Популярный поэт требовал убрать его изображение с денег — чтобы навсегда обеспечить чистоту облика. Мне же он попрежнему виделся средоточием зла. "Пролетарский переворот" в октябре 1917-го, расправа с временным правительством и прочее - всё это было кровавым преступлением. «Превратить войну империалистическую в войну гражданскую» мог только мерзавец. Моё убеждение в том, что гражданские войны логично завершаются диктатурой (вспомнить бы Юлия Цезаря, Кромвеля, Наполеона…) вызывало у моих друзей бурю негодований. „Логичность сталинской диктатуры!?!»

Истребление Сталиным «ленинской гвардии» попрежнему выглядело квадратурой круга. Как это «рыцари революции», «пламенные большевики» (книжная серия Политиздата с таким названием) публично огаживали самих себя, признаваясь в чрезвычайных преступлениях?..
В нынешней политической терминологии этих недоумевающих и негодующих назвали бы «левыми»...

Но были и «правые», роющие поглубже, «к корням», для которых истинными страдальцами справедливо выглядели раскулаченные — наши кормильцы, враз лишённые возможности прокормить самих себя, свои семьи, загнанные «за Можай»...
Подлинное ошеломление вызвало появление небольшой повести нивесть откуда взявшегося автора «Один день Ивана Денисовича». Сама фамилия его звучала как-то осмысленно и загадочно — Солженицын…
Опекавшие мою духовную невинность Герчуки (Юра и Марина, московские искусствоведы) имели возможность прочесть повесть ещё до её публикации — и восторгались «гениальной прозой». Я прочёл, естественно, после публикации и нашёл её несколько искусственной, с упором «в народность», но, конечно же, весьма актуальной.
Своим интеллигентнейшим наставникам я твёрдо заявил, что так восхитивший их "Один день..." Солженицына - проза наставническая, правдивая, но не более чем пропагандистская.
Мне нравились рассказы Шукшина, очерки Солоухина и особенно - «Из жизни Фёдора Кузькина» Бориса Можаева...
„Деревенская проза» высокой публике казалось примитивной…

Да и ажиотаж вокруг булгаковского "Мастера" представлялся мне нестерпимо обывательским. Ну, не публиковали писателя, отвергали написанное - он и воздал своим критикам. Использовал попутно пропадавший с пришествием безбожной власти оригинальный не до конца созревший текст о Христе, не всегда удачно склеивая сюжеты; очевиден иногда просто дурной вкус (бал Сатаны и не только)...
Вот и это выглядело в ущерб «общественному мнению».

Но настоящее возмущение Герчуков вызвало несколько позже моё мнение о повести Андрея Синявского, конспиративно появлявшегося иногда в их доме, принимаемого там с почётом. Повесть «Любимов»: «Расскажу я вам, товарищи о городе Любимове...» Повесть показалось мне надуманной и вторичной — вслед за Достоевским («Село Степанчиково»), Салтыковым-Щедриным («История одного города») - и не только…

Вот и это выглядело вызовом «общественному мнению».

8.Так получилось: случайное и непродолжительное знакомство с совсем молодым тогда китаистом и, в будущем, сановитым прозаиком Леонидом Бежиным внесло многое в мою жизнь. Во-первых, присутствовал на трёхдневном симпозиуме китаистов — и утвердился в том, что большевики вернули страну в «законную», но давно отжившую социальную формацию — в социализм. (Об этом у меня: «Москва-Пекин»)…

Но Бежин оказал мне ещё неоценимую услугу. Он тогда по каким-то своим (возможно, журналистским) надобностям созванивался с самыми неожиданными для меня легендарными личностями, напрашивался в гости — и брал меня с собой. Так мы посетили античника Асмуса — историка философии, чей учебник логики я осиливал ещё на философском факультете КГУ.
Разговор был почему-то о Канте, но я поступил разумно: ни словом не упомянул об университете — только о Школе тренеров, чем изумил не только Валентина Фердинандовича, но и моего доброго поводыря…

Посетили и другую легендарную тогда фигуру — Алексея Фёдоровича Лосева, тоже античника с каким-то загадочым для меня отношениями с самим Всевышним. В беседу с ним диковинного, как оказалось, эрудита Бежина иногда вмешивалась и хозяйка Аза Алибекова Тахо-Годи — тоже обретавшаяся со Всевышним в каких-то сложных отношениях; только на этом взаимном интересе, как мне показалось, зиждились её с супругом семейные отношения…
Всё это было, наверное, интересным — увы, совершенно мне непонятным. (Нехватало, как говорил Сергей Хмельницкий, историк среднеазиатской архитектуры, с которым я тоже тогда пересекался, «культурки»).

Но вот посещение Георгия Костаки, зачинателя в нашей стране коллекционера «русского авангарда» меня попросту ошеломило — сразу же, ещё в прихожей, едва раскрылась дверь в комнаты с обилием на стенах всяческих «современных» изысков. Ошеломила выставленная прямо перед перед глазами посетителя «Зелёная полоса» (авторское именование!) — просто полоса, проведенная небрежной (на мой взгляд) малярской кистью из угла в угол довольно обширного полотна.

- С этого полотна гениальной Ольги Розановой и началась для меня новая жизнь, - не без пафоса сообщил хозяин и продолжал интервью, похоже заученное им для каждого посетителя его коллекции:- - - Собирательство издавно моя страсть. Насобирал многого — и самого разного. Случалось и ценное. Но всякий раз думал о том, что всё собранное есть в гораздо лучших образцах в музеях да и в частных собраниях. А мне хотелось осуществить что-то необыкновенное...
И вдруг в одной московской квартире я впервые увидел два или три холста авангардистов,один из них  вот этот – Ольги Розановой. Она буквально ошеломила меня. Я купил эту картину и повесил дома рядом со всякими своими «голландцами. И ощущение было, что жил в комнате с зашторенными окнами, а теперь они распахнулись и в них ворвалось солнце. С этого времени я решил расстаться со всем, что успел собрать – стал приобретать только авангард…

(Позднее оказалось, что приобретённая «картина» - всего лишь копия (!), подлинная же в музее-заповеднике «Ростовский кремль».
Как пережил этот удар Костаки — не знаю).
«Зелёная полоса;» — картина Ольги Розановой 1917 года; одно из самых известных полотен русского авангарда шедевр беспредметной живописи XX века. Значение «Зелёной полосы» для мирового авангарда сопоставимо со значением «Чёрного квадрата» Малевича (Википедия. Там же репродукция «шедевра»).

9. В начале нашего века в Мюнхене с его обилием музеев состоялось торжественное открытие ещё одного — Музея современного искусства (первого; теперь их уже несколько). Через неделю-другую собрался знакомиться с новинкой. Очередей при входе уже не было, но посетителей было немало.

В подражание нью-йоркскому музею Гуггенхайма музей был выстроен так, чтобы посетителям, поднявшимся на лифте, было комфортно спускаться по спирали, осматривая эеспозицию как на самом пандусе, так и в примыкавших к нему залах. Было действительно комфортно, но сейчас едва могу вспомнить, что же такое современное я видел.

Очень поучительным оказался небольшой залец, куда следовало входить осторожно: под ногами валялись метровые бетонные шпалы, к центру зальца громоздившиеся невысокой кучей. Можно было подумать, что здесь ещё только что-то готовится к экспонированию, - но нет: какой-то вполне реальный, даже немолодой экскурсовод что-то обстоятельно растолковывал так же серьёзно внимавшим посетителям.
Вот, когда я пожалел, что не знаю немецкий! Экскурсовод, темпераментно жестикулируя, чем-то заинтересовал внимавших — но чем? Я вспомнил «Зелёную полосу» в квартире Костаки — и со вздохом покинул как-то загипнотизированных этими шпалами таких серьёзных немцев.

По действительно удобной архитектурной спирали спустился донизу. Полюбовался полудюжиной девушек, исполнявших несложные акробатические пирамиды, именуемые перформансом и что-то, оказывается тоже значащими, а в просторном зале цокольного этажа остановился перед висевшим на крюке, вбитом в стену, слегка проржавевшим и покалеченным велосипедом. Понял, что висит он здесь тоже не просто так — тоже, повидимому, со значением: несколько наискосок, приподнятый спереди — как бы устремлённым вперёд и ввысь. О, здесь бы и я мог бы хоть что-то нагородить! Что втолковывает сынишке папа - молодой, но уже с бородёнкой? Что надо ездить осторожно? Нет, что-то более основательное...

Вздохнув, я вышел из этого храма современного искусства на свежий воэдух.
*  *  *

XVII. НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ!

1. На подходе к своему 60-тилетию пришлось вплотную задуматься над пенсией. Будут ли хоть как-то обеспечены последующие года с неизбежной,как мне виделось, нарастающей беспомощностью?

Мой месячный заработок — тренера и журналиста на подхвате (фриланстера — по нынешней терминологии) — не дотягивался и до ста пятидесяти рублей; у жены-программиста был почти в полтора раза выше — что, скорее, угнетало, чем утешало. Поступать в штат какой-либо редакции было уже поздно. Да и не в этом дело. Соглашаться на любое редакционное задание я не то чтобы не хотел — просто не мог: как бы ни насиловал свой мозг - ничего бы не получилось. Такая вот проверенная за годы и годы личная специфика. В редакциях это было известно — и предлагалось только приемлемое. Для штатного работника такое не годилось. Я постоянно перебирал темы, предлагал свои — редакторов это раздражало.
«Не по чину берёшь» - откровенно сказали мне однажды в «Известиях». Я в это здание на Пушкинской площади больше не приглашался.

Не мог быть и диссидентом (популярный тогда образ жизни) - слишком близко знал эту публику. К тому же — четверо детей, младший подгадал едва ли не к моему шестидесятилетию. Ежедневные наблюдения за отвратной действительностью, до предела законспирированные от ГБ, составили полдюжины толстенных папок; вот они в Мюнхене на полке перед моим рабочим столом — да что в них толку, кому теперь нужны?..
Без настоящей творческой работы разум отчётливо скудел. В участившиеся бессонницы это приводило меня в ужас. Охладел к друзьям — они ко мне…

Жена и работала, и была занята детьми. Я был к этому как-то непригоден. Жена не жаловалась, любила по-прежнему — ну, и слава богу.
Дети выросли, сами стали родителями — некоторое моё отчуждение их ничуть от меня не отдалило.
Но это потом. Тогда же будущее выглядело совершенно неопределённым.

2. Но, как оказалось, сама История шла мне навстречу… Горбачёвская гласность совпала с его же «сухим законом». Второе событие явно перекрывало первое. Коля Климонтович, мажор, на очередной тусовке у Эдмунда Иодковского впервые появился без своих девочек. Отправил их (как самодовольно объявил) в очередь за спиртным. Действительно, они затем появились с двумя бутылками.
- По одной в одни руки, - сообщили они.
Взрыв возмущения потряс эту скромную обитель.

Иодковский, Эдмунд Феликсович, числился в поэтах. Не столь давно сочинённое им «Едем мы друзья в дальние края — станем новосёлами и ты, и я» распевали студенты-целинники, хотя сам он, конечно, оставался в Москве. Новые обстоятельства сделали его диссидентом — тоже в комфортных безопасных рамках…

Коля, самый молодой здесь, вдвое моложе меня, олицетворял дух эпохи. Отпрыск крупного физика, профессора МГУ, он щеголял, однако, в добытой на барахолке потасканной армейской шинели... Спустя года три я увидел его торгующим на Пушкинской площади своим только что изданным романом «Дорога в Рим». Я поинтересовался темой.
- Секс, - лаконично отпарировал он, явно полагая такого старика слишком потёртым для обсуждения.
Его судьба (прожил он, впрочем, недолго) олицетворяла тогда, казалось, сам ритм Истории…

Итак, горбачёвская гласность для меня начинается с того, что в академическом издании «Проблемы Дальнего Востока» (№ 6’89, №№ 1, 2’90) публикуется моя работа «Почему китайцы не открыли Америку». Почему, в самом деле? (Кое-какие соображения - зашифрованные, разумеется - лет двадцать назад в виде гипотезы «Вектор эволюции» опубликованы мной в журнале «Наука и религия»). Эта задача мучит меня еще с той поры, когда мне стало ясно, что социализм (и коммунизм) не новое изобретение, а, напротив, чрезвычайно древнее. Так что привычную нам марксистскую историософскую пирамиду (первобытная община, рабовладение, феодализм и т.д.) пора бы дополнить еще одним пунктом (классики в интимных письмах конфузясь упоминали об «азиатском способе производства») и перевернуть с головы на ноги…

«Независимая газета» отдает целую полосу моему «Проекту для Ближнего Востока». На приложенной карте намечена линия предлагаемого почти безболезненного раздела Палестины на два суверенные государства... («Проект» сдублирован мной еще в нескольких изданиях России и Израиля).
Несколько лет провалялась в «Литгазете» (и еще где-то) моя работа с почтительной критикой дарвиновской теории эволюции... В 1990 г. она выходит брошюрой в издательстве «Знание» фантастическим тиражом (и с фантастическим количеством опечаток: по 4-6 на каждой странице!). Нормальный заголовок – «Человек – венец эволюции» - для чего-то снабжают вопросительным знаком, и фраза сразу же приобретает одесский колорит…

Многие годы у меня попытки флирта с Политиздатом. По всем статьям неподходящий автор, да уж тема больно выигрышная: «Нравственность без воздаяния». Еще не написанная книга уже объявлена в рекламном проспекте издательства. С партредактриссой Т.И. Трофимовой мы сходимся в одном: страх Господень – слишком вульгарное подкрепление нашей совести, - но расходимся во всем остальном. Компромисс: в «Атеистических чтениях» (кажется, 1990 г.) публикуется самая беззубая «заредактированная» глава...

В «Московском рабочем» откладывают с года на год мою объемную рукопись «Роль глупости в мировой истории». В 1991 г. книга, наконец, выходит (с приключениями) под названием «В поисках здравого смысла». Впервые я сам нахожу для книги художника, настаиваю на переплете и т.п.

В результате такого вот «издательского залпа» мне, прозябавшему всю жизнь на нищенской зарплате, уже начисляется (по гонорарам) пенсия едва ли не академическая – из расчета 714 р. в месяц! Причем, с непривычки я собираю даже не все бухгалтерские справки: игнорирую периодику, свою четвертьвековую работу тренером, ночные дежурства (подработка) в бойлерной, лекционные гонорары...

Удача не приходит одна. Дочь оканчивает 1-й медицинский институт (невропатолог), сын поступает в педагогический (спортивный факультет)... (В Израиле, спустя годы, - химический ф-т Тель-Авивского у-та, магистр)…
Наконец, имею право назвать собственную оздоровительную систему как положено – акмеологией; могу, наконец, без экивоков и обиняков доказывать преимущества активного секса перед всеми прочими способами продления здоровья и самой жизни. «Акмеология. Эрос и личность» (35 тысяч тираж), хотя и в обложке, но оформлена так, как я настаивал…

С другим издательством - «Прометей» - у меня Договор на тему, которая занимает меня уже, наверное, с четверть века. Рукопись готова, но я все перекраиваю и переписываю ее. Издательство негодует: срываются оговоренные сроки, срезается раз за разом обусловленный Договором тираж. А я никак не могу расстаться с другой рукописью - и пока что в начало «Акмеологии», тоже лежащей на письменном столе, сую целые главы написанного прежде романа «Homo eroticus». Редактор загадочной фирмы ИМЖ «Панорама» А.А. Красновский что-то подозревает, морщится, но терпит.

У меня все еще на руках « незаконнорожденный младенец» - «Homo eroticus. Роман с комментариями». Судьба этой рукописи куда более витиевата, чем моя собственная. Пересказать все в деталях мог бы, разве, какой-нибудь дюжий психоаналитик. Оставляю ему это занятие.
Вдруг (когда везет, все происходит вдруг) главный редактор очередной «Панорамы» Колосов задерживает свой снисходительный взгляд на моем романе. С главным солидарен завотделом Кузищин (увы, не вспомню имен-отчеств людей, которым чрезвычайно обязан). Правда, непосредственный редактор (С. Дмитриев) без обиняков заявляет, что моя проза ему не по душе (он предпочитает Достоевского). «Это ваши проблемы» - я ему, тоже не обинуясь. Он удивлен (не привык) – и уже не прикасается к рукописи. Слава Богу! Оформление, правда, паршивейшее: некогда работать с художником?.. Чувствуется еще и мелкое хамство редактора, не проставившего ни на обложке ни даже в выходных данных (тираж 40 тысяч!) имени автора…
И я уже с замиранием сердца понимаю, что умру не от запоя и зависти, а по недосмотру гнусного российского стрелочника, который спьяну пустит состав не по тому пути.

Ура! наконец-то, выходит «Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка». (Вершинный – и, увы, последний в моей московской жизни год – 1993-й). На переплете сзади контррельефом предложенный мной символ, объединяющий Восток и Запад (книга о сравнении путей истории). На титуле: «Рекомендовано Государственным комитетом Российской Федерации по высшему образованию» – свидетельство академической апробации. (Рецензенты – доктор философии А.Н. Чанышев, МГУ, доктор исторических наук Ставиский Б.Я., Институт археологии). На обороте титула: «Федеральная целевая программа книгоиздания России» – что тоже лестно. Деликатнейший редактор (В.И. Батурин), любезный художественный редактор (М.Я. Турбовской), издательское начальство, как бы спланировавшее прямо с облаков (В.И. Байков...), и – корректор-подонок В.П. Зобов, не удосужившийся даже прочесть верстку…
"Акмеологию" под названием "Почему китайцы не открыли Америку..." публикует солидное научное издание "Проблемы Дальнего Востока"...

Ну, не ожидал от себя такой работоспособности. Слепнул к вечеру... Ни тогда, ни потом не приходило в голову, что же думает жена, почти отставленная с детьми на годы отцом и мужем…
Отказывался от самых денежных, да и просто соблазнительных командировок — в Черновцы, в Питер, в любимую мной Ср.Азию, в Закарпатье…

Мне был ещё неведом компьютер — и я не знал, куда девать, где фиксировать свои мысли, не дававшие мне покоя. Я их попутно набрасывал от руки на случайных листках — много позже мне пришлось разбирать собственные каракули, фиксировать в сети: «Циклы Мироздания», «Откровение Торы», «Эволюция жизни» (много позже - «Психология в виртуале» и др)...

«Знание» издало небольшую работу «Дарвинизм — Учение или гипотеза» фантастическим — более чем двухмиллионным тиражом, но почему-то с безграмотным заглавием: «Человек — венец эволюции?».
Без вопросительного знака было бы нормально, но вопрос должен бы быть примерно таким: «Человек ЛИ — венец эволюции?»…
В Германии, позднее, заподозрили во мне тайного миллионера: такой тираж!.. Пришлось объяснять действительно необъяснимое для западного собеседника: платили по объёму текста, а не в зависимости от полученной выгоды...

Но, и не попав в миллионеры, мы, я и жена, обомлели, собирая для пенсии справки о доходах: выходило 714 рублей в месяц — повыше зарплаты академиков. Мы слегка струхнули — и уже не стали обращаться в бухгалтерии второстепенных газет, спортивного клуба, где более четверти века я был тренером, в бойлерную, где тоже подрабатывал по ночам...

Да стоит ли подсчитывать, прикидывать? Побыл ведь на солнечной стороне жизни, на гребне вдохновения — ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ!

Тут-то возникает жена и заявляет, что пора уезжать.
- Куда? – В Европу! – Зачем?! – Ты что, не слышишь, что делается на Пресне у Белого Дома? Ты ждешь, чтобы опять перекрыли все границы?..
Нет, я этого не жду. Мне вспоминается папин анекдот.
Муж увлеченно молится, а у жены схватки. – Хаим!.. – Минуточку... – Ой, Хаим!! – Ну, что ты, подождать не можешь?.. – Ой, Хаим, мне плохо!!!
Муж удивленно оборачивается: - Что с тобой, Сарра, ты беременна?..
- Именно, - говорит моя многомудрая супруга. – Ты вот уже три года не знаешь, что делается за нашей дверью...

...В 1994 г. мы уже в Германии встретились с новой действительностью.


ОГЛАВЛЕНИЕ:
I.БЫТИЕ (БЫРЕЙШИТ).
II.ИСХОД (ШЕМОТ).
III.ТРУДНЫЙ ВОЗРАСТ.
IV.МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ.
V.ГОЛЫЙ НА ВЕТРУ.
VI.КАК Я ПРОВЁЛ ТЕМ ЛЕТОМ...
VII.HOMINEM...
VIII.МОСКВА-ПЕКИН.
IX.МОКРЫЕ ПАРУСА.
X.БОЛЬШИЕ ОЖИДАНИЯ или ВСЁ КУВЫРКОМ.
XI.УБИТЬ ЧЕЛОВЕКА...
XII.ЭТИ ШЕСТЬ ДНЕЙ.
XIII.АДВОКАТ ДЬЯВОЛА.
XIV.НА ПОРОГЕ ВЕЧНОСТИ.
XV.NOVACULA OCCAM.
XVI.БЕЛАЯ ВОРОНА.
XVII.НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ.