Нас у мамы теперь двое.
В марте 1940-го года мамы несколько дней не было дома, а когда похудевшая мама вернулась, у неё в руках был конверт с кружевным уголком, из которого выглядывало смуглое личико с носиком-пуговкой . Оказывается, мама родила мне сестричку Ирочку. Соседская девочка Регина уже просветила меня, что детей достают из живота у мам, поэтому я боязливо поглядываю на мамин живот, предполагая там жуткий разрез. Но мама весёлая, и я забываю про эти ужасы. У Ирочки чёрные-пречёрные глазки и толстые щёчки, торчащие из-под туго завязанного белого платочка. Её так туго забинтовывают свивальником, что она похожа на столбик (говорили, что, если не свивать, то ноги будут кривые). Голос у неё оказался неожиданно низкий, басовитый, она не плакала, а гудела.
Летом папа решил отправить нас с мамой в деревню к своему старшему брату Ивану. Я впервые выезжаю из города. Вокзал показался мне фантастическим местом, где поезд стоит, а мимо него рядом с дверями движется перрон. Эта иллюзия так крепко засела в меня, что долго потом снилась. Ночью приехали в Березовку, это примерно в 100 километрах от Одессы. Там нас встретил дядя Ваня с телегой, запряжённой парой лошадок, от которых пахло цирком, Нас погрузили на душистую солому, и мы неспешно поехали.
Хутор Каиры и наши родственники.
Когда утром наша телега приехала на хутор, я увидела одну длинную улицу, с каждой стороны которой стояло примерно по десять редко поставленных хат. Все хаты низенькие, почти все крыты черепицей, возле каждой хаты – вишнёвый садок. В центре хутора стоял дом побольше под железной крышей, рядом – колодец с воротом и с длинной колодой. Улица плавно спускалась в зелёную балку. Вот и весь хутор с загадочным названием Каиры.
Как я потом узнала, дядя Ваня оставил голодную и холодную Одессу в 1919 году, когда от тифа умерли его и папины родители. Он поселился на хуторе (это что-то вроде выселок) недалеко от деревни Чёрный Кут (кут –это угол), где издавна жили наши предки Красножёны. Места эти граничат с Молдавией: в одной деревне живут украинцы, в другой, рядом – молдаване. От Каир до Чёрного Кута километра три степным шляхом. Дядя Ваня построил хату-мазанку под красной черепицей, женился, и теперь у них с тётей Ганей уже четверо взрослых детей: Нина, Надя, Тамара и Жора. Впрочем, Нади с ними нет: в 1924 году двухлетняя Надя переболела скарлатиной, оглохла и стала глухонемой. Она воспитывалась в одесском интернате для глухонемых, научилась читать и писать, работает швеёй на швейной фабрике. Я её знаю, она бывала у нас в Одессе и замечательно всё понимала по губам.
Дядя Ваня уже не похож на городского, он редко бреется и кажется мне стариком, ходит в мятых брюках и рубахе навыпуск, с нами говорит по-русски, а со своими – по-украински. Тётя Ганя убирает русые волосы в узел и прячет их под белой косынкой. На ней длинная сборчатая юбка, из-под которой видны маленькие босые ноги. И сама она маленькая, неприметная. Я заметила только, что глаза у неё голубые-голубые. Моего двоюродного брата все зовут Жоркой, ему целых десять лет, у него облупленный нос и толстые, как у меня, губы. А сёстры Нина и Тамара уже взрослые девушки, они с отцом и матерью работают в колхозе, название которого мне даётся с трудом: «Сiльськогосподарський шлях».
Степь вокруг Каир не ровная, её пересекают глубокие балки. Если пойти по степной дороге над балкой, прийдёшь в большое село Чёрный Кут, где живут старый дед Тимоша (родной дядя папы и дяди Вани), его дочь Домаха (Домна), а ещё – Терентий, брат тёти Гани. Они пришли в гости, когда мы приехали в Каиры. У деда Тимоши большие висячие усы, он старый, но прямой, сгибается только в дверях. Он чабан, овечий пастух. А Терентий – просто колхозник, возит снопы с поля на гарман (ток).
Дядя Ваня устроил праздник: угощали домашним красным вином, брынзой и свежими огурцами. Взрослые, конечно, вспоминали прошлое. Дед Тимоша рассказывал, какими богатырями были его отец, настоящий чумак, братья Григорий Авраамович и Яков Авраамович Красножёны: Вспоминал, как Григорий, мой дед, поднимал в порту на плечи шестипудовые мешки с зерном, а Яков переносил за заднюю ногу в каждой руке по барану. И все вспоминали, какое хозяйство было у каждого до колхозов: волы, коровы, овцы, виноградники…
.
Из этих рассказов и своих наблюдений я поняла, что теперь наши деревенские родственники бедные, они ходят босиком, а обувь надевают только по торжественным случаям. Руки у них натруженные, а пятки на ногах грубые, растресканные. Вечером сёстры Нина и Тамара собрались на жок (так на молдавский манер назывались танцы). Они по очереди ставили ногу на большой камень во дворе, поливали её из ковшика и долго оттирали пятки простым камушком. Потом наложили на лицо толстый слой белил, надели чёрные сатиновые юбки, белые кофточки, белые носочки, туфли на пуговках и пошли на гарман. Гарманом по-молдавски называется ток, чисто подметенная и утоптанная площадка, на которой днём молотили и ссыпали зерно, а вечером молодёжь отплясывала под балалайку. Мне очень хотелось посмотреть на жок, но меня не пустили туда вечером. Наутро после жока сёстры загадочно шептались и посмеивались, потом повязали белые платочки, оставляя только щель для глаз, и пошли на работу.
Деревенские родные встали очень рано, тётя Ганя подоила корову Маруську и передала её пастуху, который погнал стадо в балку за хутором. Все, кроме нас, городских, ушли на работу. Папа уехал обратно в город, а мы начинаем знакомиться с деревенской жизнью.
Деревенская жизнь.
Хата дяди Вани мне понравилась, она низкая, длинная, с почти плоской крышей без чердака. Вход и сени посредине, справа – кухня, комора (кладовая) и сарай для скота (под общей крышей), слева – горница («зало»). Пол в хате земляной («долiвка»), но очень гладкий, потому что тщательно обмазан кизяком пополам с глиной. От этого в хате пахнет Маруськой, а чтобы перебить запах и отпугнуть блох, доливку посыпают полынью и чебрецом, получается дивный букет. В зало выходит тёплый бок русской печи с лежанкой, а под стенами стоят железная кровать с горой подушек, канапа (деревянная лавка со спинкой), просто лавы, покрытые домоткаными дорожками («ряднами»). Во всех простенках - рамки с десятками маленьких фотографий и свадебный парный портрет дяди Вани и тёти Гани, украшенный вышитым рушником.
Кухня – вот главное место в хате, а главная в кухне – печь. Мне было досадно, что летом не надо топить печь. Тётя готовила еду на кобыце, летней плите под навесом во дворе. Топили кобыцю чем попало: хворостом, щепками, сухим бурьяном, который собирали Жорка и я. Но однажды в воскресенье дядя Ваня притащил в сени огромный ворох соломы и затопил печь, чтобы тётя Ганя испекла хлеб на неделю. С каждой новой охапкой внутри зева вспыхивала огненная феерия, соломинки вспыхивали нестерпимым светом, рассыпали снопы искр, потом корчились, чернели и падали вниз. Как пахнет свежая ячменная солома! А уж какой вкусный и душистый горячий ячменный хлеб из этой печи! Правда, через день-два он сильно черствел, и его надо было грызть, но зато это первый хлеб нового урожая, ведь ячмень созревает раньше пшеницы.
Очень меня занимал погреб во дворе у дяди. Он возвышался напротив хаты через двор, и его закрывала тяжеленная дверь. Когда взрослые собирались в погреб, я была тут как тут. Дверь открывалась, и из тёмного зева тянуло вкусным холодом: пахло брынзой, маслом, малосольными огурцами… Вниз вели тридцать крутых ступенек. В погребе было темно, и светлый проём двери был где-то высоко-высоко. Рядами стояли крынки с молоком, горшки с маслом и сметаной, кадушки с рассолом, в которых лежала брынза. В плетёных корзинах ждали своего часа холодные вишни. Сначала холод кажется приятным, но, попробовав всего понемногу, чувствуешь, что как-то холодновато, мурашки по телу. Скорей наверх! Теперь жара во дворе кажется приятной. На ровной площадке возле погреба сохнет какая-то бурая масса, которую дядя Ваня разрезал на квадраты. Когда они высохли, он построил из них высокие пирамиды наподобие тех, что я строила из кубиков. Это и есть знаменитые кизяки, которыми зимой будут топить печь!
Животные и огород.
Производителями кизяков были корова Маруська и овцы с общим именем Бяшки (поросячий навоз в дело не годился). Можно часами смотреть, как Маруська ест накошенную траву, размеренно и задумчиво жуёт жвачку, вздыхает, поворачивает голову и долго смотрит на тебя карими глазами. Вот она вечером приходит домой и пьёт приготовленное пойло с размоченным хлебом. Вот тётя Ганя доит её, и тугие белые струи поют в подойнике, а пышная пена поднимается всё выше. Потом надо обязательно выпить кружку парного, тёплого молока, от которого под носом остаются белые усы. Маруська разрешает потрогать свою бархатную оборочку на шее и пощекотать кудрявый чубчик между рогами. Но вот её сынок плохо ведёт себя: улучив минутку, когда мы с ним остались наедине и я захотела погладить его, он разбежался и подло боднул меня. Я упала и заревела. Выбежала тётя Ганя: - От кляте теля! – Жорка схватил хворостину и стал гоняться за телёнком, и оба они стали скакать по двору, смешно взбрыкивая.
С тех пор я стала побаиваться и коров, и телят, и круторогих баранов. Вот курочки никогда не бодаются. Можно взять в коморе горсть зерна, позвать их по-деревенски «ту-ту-ту!», и они со всех ног бросятся ко мне, и будут клевать зерно, и топтаться у самых ног. Только петушок Тутка осторожничает, ходит вокруг беспечных курочек и покрикивает: «Ко-ко-ко-ко, ко-ко-ко-ко-ко!», мол, поосторожнее, не очень-то доверяйте! Колхозных волов тоже можно не бояться. Хотя рога у них длинные, они не бодаются и вообще смирные. Послушно ходят парами в ярме без вожжей, крикнешь «Цоб!» – поворачивают направо, «Цобе!» – налево. Покачивая рогами и пуская длинные слюни, они целыми днями возят тяжёлую арбу со снопами или таскают волокушу с соломой, сооружая огромную скирду.
Сразу за хатой примостился огород, где мне больше всего нравились огурцы и зелёный горошек, а за огородом – сад, в котором росли вишни, сливы и абрикосы. Ясное дело, вишни уже надоели, поэтому на зубах оскомина от зелёных слив и абрикос. В сочетании с парным молоком, огурцами и горохом - это очень гремучая смесь! Ходить в плетёную уборную неприятно, детвора просто бегает за хату, а вечно голодный пёс Букет к моему негодованию за милую душу подбирает отложенное (кормят Букета от случая к случаю и, в основном, помоями после мытья посуды). На склонах балок разместились виноградники. Виноград в Каирах простой, чёрный. Осенью из него будут делать вино и варить повидло, но сейчас он, к моему огорчению, совсем-совсем зелёный!
На деревенских харчах мы все поправились, а Ирочка заметно подросла. Вообще, я так была занята новыми впечатлениями, что плохо помню, что же делали в Каирах мама и маленькая сестричка. Конечно, мама целый день хлопотала возле пятимесячной Ирочки. Сейчас я понимаю, что отдых в таком месте, как Каиры, можно назвать отдыхом условно. Ни реки, ни леса, ни развлечений и все удобства на улице. Питьевую воду надо носить на коромысле из балки, а в хуторском колодце вода солоноватая. Электричества нет, кинопередвижка до Каир не доезжает, общества – никакого. Может быть, мама пожертвовала летом ради дочек, но мне деревенская жизнь понравилась и запомнилась. В августе приехал папа и забрал нас в Одессу, но я ещё дважды вернусь в Каиры, только будет это после войны.