ГЕОРГИЙ ЮРКОВ - http://proza.ru/avtor/jumadj - ВТОРОЕ МЕСТО В 137-М КОНКУРСЕ ПРОЗЫ МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Ты говоришь, что в Штатах все измеряется деньгами, что они там помешаны на своих баксах. Возможно и так, спорить не буду. Только, по-моему, человек не так однозначен и прост, чтобы его рассматривать через такую незатейливую материю как деньги. Однажды я убедился в этом на собственном опыте.
Слушай. Я расскажу тебе одну историю, которая случилась там со мной. Тогда я был гораздо, гораздо моложе, но до сих пор помню все до мельчайших деталей.
Я подался туда на заработки потому, что на прежнем месте меня уже ничто не держало, все отношения были исчерпаны, неясная тоска гнала меня прочь от не сложившейся личной жизни, в неизвестную даль, кочевать, как пел маэстро, никого не любя.
Да и просто хотелось посмотреть страну, но не туристом.
И я увидел эту страну, с изнанки выживания в нелегальных русских бригадах, среди таких же работяг как я. Стройка, ремонт, погруз-разгруз. И все это – на влет выученных американских матах. Почасовая оплата, за которую из тебя вытрясут всю душу. Когда в пятницу вечером тебе отстегивают заработанное за неделю, у тебя даже нет сил порадоваться, распихивая мятые баксы в грязные карманы.
Моим преимуществом среди остальных было то, что я мог кое-как изъясняться на английском. Когда наша бригада закончила очередной объект, появилось несколько свободных дней, и я решил попробовать сняться на известном нью-йоркском пятаке, возле одного из центральных кладбищ Бруклина. Пятак — это такое место в городе, где собираются гастарбайтеры всех стран, в ожидании подъезжающих работодателей.
На пятаке все кучковались со своими разноплеменными группами. Латиносы, негры, - прости, афроамериканцы, белые, из которых в основном русские, украинцы и немного поляки. Я встал поодаль от группы молодых русских ребят. Перемешиваться с молодежью было ни к чему. Молодые всех цветов кожи шустро подбегали к машине очередного работодателя, пробиваться сквозь их толкучку и гомон мне было нереально. Да и несолидно. Я стоял на месте, сохраняя достоинство сорокапятилетнего мужика, матерого, поджарого, крепкого. Такой, знаешь, чернявый ухарь, с виду хрен пойми кто. Кровей во мне намешано много, и русских, и азиатских.
Латиносы подходили ко мне на улице, как к своему, и спрашивали на испанском, как проехать и который час. Удивлялись своей ошибке. Я замечал, что их женщины моего возраста постреливают на меня глазками. Для них я выучил любезную фразу: «Но хабла эспаньол, синьорина!» То есть, не говорю по-испански. Продолжать общение с ними не располагал мой десятичасовой рабочий день с одним выходным в неделю, да и незнание испанского. Признаюсь, редкими выходными я любил бродить в латиноамериканском районе, в Квинсе. Там меня обжигало летнее солнце и горячие взгляды полураздетых латиноамериканок с точеными фигурами. Однажды, вконец одурманенный их экзотическими запахами манго, бананов и чего-то еще, я не выдержал и отметился в борделе неподалеку, прочитав объявление в местной газете: «Тропикана секси гелз».
Тропиканка оказалась молодой, гибкой, свои сто баксов в час отработала как надо.
- Откуда ты? – спросил я ее.
- Из Ганы.
- Люблю Гану! – Мне, в общем-то, понравилось.
Правда, потом на тропиканок я так и не подсел. Не было настроения, что ли. Я хмуро прогуливался по дощатому настилу пляжа на Брайтон бич, бессмыленно смотрел на большой красивый океан. Слова старой песни вспоминались мне с пронзительной новизной: «…и окурки я за борт бросал в океан, проклинал красоту островов и морей…» Как и в песне, я тоже не мог вернуться к своей певунье, но потому, что ее попросту не было в моей жизни. Не случилось, не сложилось, не довелось. Всего лишь «Тропикана секси гелз». Жалкая доля гастарбайтера любви…
Я стоял на пятаке возле группы русских ребят. Через плечо у меня была небольшая сумка, с перекусом для ланча и термосом кипятка. Отсутствие такой сумки у большинства молодых говорило о том, что они рассчитывают на скоротечные, в полдня, заказы мувинга, то бишь, грузоперевозки.
Со стороны тротуара к нам подошел бугаистого вида сэр с черной щетиной на лице и громко спросил на английском:
- Кто из вас профессиональный маляр?
Ребята посмотрели на него как на чудика, который не по-нашему лопочет. Никто ему не ответил.
Англоязычный сэр настойчиво, слово в слово, повторил свой вопрос. И опять молчание. Я почувствовал, что в следующий момент сэр двинется дальше, и сказал:
- Ай эм. – Совесть моя была чиста, клиента у ребят я не уводил.
Он повернулся ко мне и оценивающе посмотрел:
- Ты действительно профессиональный маляр?
- Вполне профессиональный, - осторожно подтвердил я.
- Идем со мной. – Свой бусик он оставил в квартале от пятака. Видимо, не хотел, чтобы к нему подбегала назойливая толпа.
Так я стал работать у Мордехая, а короче, у Моти, бывшего израильского спецназовца, перебравшегося в Нью-Йорк. Работящий мужичок примерно моих лет, он все умел делать сам, но заказов было много, и приходилось нанимать. По характеру Моти был простой, не заносчивый, открытый, но было в нем, как и во многих бывших военных, что-то от упрямого солдафона. В дальнейшем эта черта его характера сыграла, пожалуй, осевую роль в моей жизни.
Кроме меня у Моти работали два молчаливых мексиканца и накачанный местный афроамериканец, очень борзый, постоянно пререкавшийся с Моти по разным поводам. Жаркое и влажное лето Нью-Йорка близилось к концу, и однажды, раздав остальным задания на день, Моти сообщил мне, что сегодня с утра мы с ним работаем по мувингу. У заказчицы заканчивается летний отдых, и надо перевезти ее личные вещи с ее виллы на побережье в другой дом, к ее дочери, а часть вещей отвезти в нью-йоркскую квартиру заказчицы.
Какая мне разница, мне даже лучше, едешь в бусике, ничего не делаешь, а почасовая оплата капает. Да и виды за окном посмотреть, да и личные вещи — это не рояль таскать. Поехали.
Мы стремительно рассекали по хайвэю, Моти сидел за рулем, я рядом, на пассажирском сиденье. Окна были распахнуты настежь, в них врывался горячий ветер. Скорость, простор и горячий ветер! Свободный человек в свободной стране!
От жары меня разморило, и я стал дремать.
- Не спи! – кричал мне Моти сквозь упругие волны влажного жара. – Твой сон и меня приведет в сонное состояние!
Моти не давал мне уснуть, да похоже, и себе. Наверно, горячий ветер напомнил ему пустыню его боевой молодости и развязал язык. Моти что-то рассказывал мне о той войне, где он был, я не все понимал сквозь дрему, но уловил, что самое тяжелое там, это терять боевых друзей.
Накануне мне не удалось выспаться. В дешевой ночлежке, где я обитал, на соседней двухъярусной койке появился новый квартирант, представительного вида грузин лет тридцати пяти. Оказалось, он только что из нью-йоркской тюрьмы. Соседи с интересом расспрашивали его, и он далеко за полночь повествовал, какие в тамошней тюрьме порядки и нравы, и как он туда попал ни за что.
До виллы на побережье мы добирались часа два с лишним. Бусик подъехал к нужному нам городку, который назывался Дил, или Диил, если произносить так, как принято там. Моти сказал, что это городок миллиардеров, а наша заказчица – финансовая акула Уолл-стрита, ворочает многими миллионами и зарабатывает на биржевых сделках невообразимое количество денег. У самого Моти прекрасная двухкомнатная квартира в Бруклине, свой бизнес, тем не менее, он ответственно заявил, что не сможет прожить в этом городке и пяти минут, насколько здесь все дорого.
Значит, мне повезло увидеть этот городок, оказавшись здесь в качестве грузчика.
У дороги, на въезде в территориальные владения городка, располагался полицейский пост с дежурной машиной и видеокамерой. После поста мы проехали небольшой, очень ухоженный лесок, поля для гольфа, частную школу с большим пришкольным участком земли. Вдалеке показалась песчаная полоска берега с какими-то постройками для отдыха и океан.
Сам городок оказался очень своеобразным, райски своеобразным. Он разительно отличался от всех остальных чистеньких городков, которые я видел прежде. Те городки казались мне верхом благополучия и процветания, и только теперь я понял, насколько они были бедны и убоги. Все познается в сравнении.
Домостроения в этом городке состояли не из обычных малоэтажных американских домов, а из одних только роскошных вилл. Людей здесь не было видно вообще. Неширокие улицы представляли собой сплошные аллеи огромных, раскидистых серебристых тополей. Все виллы отстояли друг от друга метров на двести, вокруг вилл и между ними не было никаких ограждений, а только сплошные зеленые газоны.
Каждая вилла находилась в центре небольшого живописного сада, со своим неповторимым подбором деревьев и цветущих кустарников. Архитектура вилл тоже была разнообразной. То в классическом английском стиле, то в стиле модерн, то в староколониальном стиле, то в скандинавском стиле, и так далее. Каждая вилла смотрелась изумительно, как произведение архитектурно-ландшафтного искусства.
Мы подъехали к парадному крыльцу виллы в стиле модерн, состоявшей из белых кубов с проемами больших тонированных окон от пола. Моти вышел из бусика, на крыльце его встретила горничная классического голливудского вида: толстая афроамериканка неопределенного возраста в клетчатом платье и белом переднике. От крыльца начиналась просторная застекленная веранда с зимним садом, плавно переходившая в гостиную. Десятка два картонных коробок уже стояли у входа на веранде, готовые к погрузке.
Моти позвал меня, я вышел из бусика и направился к коробкам. В это время из глубины гостиной к нам вышла хозяйка, та самая акула Уолл-стрита. Передать ее внешность одновременно и сложно, и просто. Если сказать просто, она была похожа на киноактрису Катрин Денев, в возрасте под пятьдесят. Похожа и лицом, и прической, и элегантными плавными движениями, манерами. Если бы она появилась на каком-нибудь кинофестивале, то издалека ее наверняка приняли бы за знаменитую кинозвезду. Возможно, она знала об этом и невольно копировала удачно найденный образ звезды, но получалось у нее настолько естественно, что в копировании ее было трудно заподозрить. И не было в ней ничего от биржевой акулы. Ее лицо излучало спокойствие и мягкую силу.
С противоположных сторон мы с ней подошли к коробкам, приблизились друг к другу. Она была в легком светлом платье. На мгновение наши взгляды встретились, и наверно, мне всего лишь показалось, что мы оба на миг замерли. Она была прекрасна своей зрелой красотой и обаянием умудренной жизнью женщины. По всему, это была женщина любви!
Ее глаза были печальны, и это предавало ей особый шарм. Она что-то негромко стала говорить Моти, а я начал выносить коробки и грузить их в бусик. Когда коробки на веранде закончились, она повела меня на второй этаж, показать свой рабочий кабинет, где тоже лежали упакованные вещи. Поднимаясь за ней по лестнице, я вдыхал тонкий шлейф ее парфюма и чистого тела. Хотя я и принял с утра душ, мне было неловко от того, что я быстро разогрелся на коробках и насквозь промок от пота в здешней влажной жаре. Меня не спасала и легкая одежда, - летние джинсы, цветастая гавайка навыпуск, сандалии на босу ногу.
В кабинете она бегло показала мне, что надо выносить, и ушла. Я продолжил свою работу-экскурсию по переноске вещей. Моти находился у бусика и придирчиво поправлял мою багажную укладку. Он переживал за то, чтобы вместилось все, и было увезено одним рейсом.
В очередной раз я зашел в кабинет и обратил внимание на большую фотографию в рамке, которая стояла на письменном столе. На фотографии была запечатлена она, лет тридцати, такая же красивая, яркая, с той же прической, в таком же светлом платье. Рядом с ней, очень близко, стоял мужчина ее возраста, вероятно, ее муж, статный, бравый брюнет, в аристократическом костюме для верховой езды. Их лица светились счастьем, любовью и какой-то невыразимой совместной окрылённостью.
В оставшиеся три-четыре захода за вещами я внимательно, хотя и недолго, смотрел на фотографию. В женщине меня поразил контраст между ее счастливыми глазами на фото и ее грустными глазами сейчас. Я предположил, что ее муж, наверное, умер. В мужчине же было что-то испанское, смугловатое, и меня крайне поразило в нем то, что он… был похож на меня! Или я на него! И лицом, и ростом, и короткой стрижкой, и телосложением! Так не бывает! А если бывает, то только в кино!
Ошарашенный этим открытием, я на автопилоте закончил погрузку вещей. Довольный Моти захлопнул двери набитого под завязку бусика. Впереди бусика уже стояла ее тойота седан, белая, новая, ничем не выдающаяся. Очень скромное авто для акулы бизнеса и владелицы такой роскошной виллы.
Она предупредила, что поедет впереди нас, показывать дорогу. Моти согласно кивнул.
И тут снова произошло невероятное!
Негромко, хладнокровно и безучастно, она сказала Моти, показывая наклоном головы на меня:
- Пусть он сядет ко мне в машину.
Это был шок, и для меня, и для Моти. Кто же из солидных заказчиков будет сажать к себе в машину грязного, потного грузчика?! Такого еще не было, ни в практике Моти, ни в моей. Не успел я предположить, что дело тут, верно, в тайне фотографии, как спецназовец быстро взял себя в руки. Для него это была нештатная ситуация, которую надо было упростить до штатной:
- Он мой работник, поэтому он поедет со мной! – решительно отрапортовал он.
Она опустила взгляд, помолчала секунду и, вскинув белокурые локоны, сказала все так же тихо, невыразительно:
- Ладно, пусть будет так. – И пошла к своей машине.
Я остро почувствовал себя стоящим на развилке событий моей жизни. Самому идти вслед за ней в ее машину было глупо. Да и мелко. Я стоял прибитый, обалдевший, и смотрел ей вслед так, как смотрят, наверно, вслед последнему вагону уходящего поезда, на подножку которого так и не удалось заскочить. В то же мгновение, тоскливо и ясно я понимал, - другого поезда не будет.
На обратной дороге мы ехали молча. Я не дремал, все думал, что было бы, если бы Моти согласился с ее просьбой. Мысли были от самых романтических, поворачивающих судьбу, до таких, что у богатых свои причуды.
Моти тоже притих. Он внимательно следил за белой тойотой, одиноко мелькавшей впереди нас в потоке машин. Мы подъехали к двухэтажному дому дочери, добротному, красивому американскому дому, который после виллы выглядел неказисто. Я выгрузил часть вещей на крыльцо. Остальное мы должны были отвезти уже без нее, по ее нью-йоркскому адресу, куда-то в центр Манхэттена. Она оставалась у дочери, поэтому сразу, возле дома, стала рассчитываться с Моти за заказ.
Пока Моти, пересчитав деньги, солидно говорил о чем-то с ее зятем, она пошла к бусику, где сидел я. Это было обычным делом, так заказчики иногда вручают чаевые работягам. Чаще это однодолларовая купюра, реже двухдолларовая. Пятидолларовую дают только щедрые заказчики, да и то, в случае непредвиденных дополнительных работ.
Я вышел из бусика навстречу. Закатное солнце загадочно мерцало в кронах деревьев. Невесомыми шагами она приблизилась ко мне в мареве уходящего дня. Я почувствовал, что мы уже в разных пространствах, и этого не изменить. Она вложила мне в ладонь сложенную купюру и, выдохнув «спасибо», быстро повернулась и пошла обратно. Я машинально сунул купюру в карман, провожая взглядом удаляющуюся на закате фигуру. Я ещё не свыкся, за время обратной дороги, с мыслью об утрате того, чего не было, что могло случиться, но не случилось. И смотрел вслед ей отрешенно.
К ее квартире мы подъезжали уже затемно, по фантастически переливающемуся разноцветными огнями Бродвею. В хорошем настроении от своих чаевых, Моти спросил, сколько же перепало мне? Я вынул из кармана купюру, развернул. Оказалось, что купюра не одна, а две. Две десятидолларовых!
Это был новый удар. Если бы я получил двадцать долларов одной купюрой, было бы объяснимо, что у нее не было мельче. А тут намеренно, две десятки! В мире денег это что-то да значит. Но что? Может быть, здесь скрывалась загадка жизни мужчин и женщин, предназначенных друг для друга, но живущих в разных странах, говорящих на разных языках? Ищущих друг друга, но так и не находящих?
Моти захохотал, уверив меня, что я ей определенно понравился.
Наш бусик медленно плыл в потоке машин по яркому ночному Бродвею. Я был очарован, и огнями Бродвея, и ее незабываемым обликом, и всем тем, что она хотела сказать, и не сказала мне, двадцатью долларами чаевых.
На 137-ой Конкурс прозы для начинающих http://proza.ru/2023/10/19/1009 Международного Фонда Великий Странник Молодым