Воспоминания. О Марьиной роще, но не только

    

Это будет неспешный рассказ. Смесь краеведения с мемуарами. И чуть-чуть тайны.

     Много в моей жизни было чудесного, много просто интересного, довольно много того, что можно назвать мистическим.
     Были и вещи, к мистике отношения не имевшие, но представлявшие собой некоторую загадку.
     Все они так или иначе были связаны с Москвой – с городом, в котором я родилась и прожила всю свою  жизнь. Той Москвы, Москвы моего детства и юности, уже нет. Кому-то, кто родился уже в теперешней  урбанистической и холодно-безразличной Москве, возможно и нравится её нынешний чуждый жизни  тёмно-серый бетон, давящий своей мрачной массой, или наоборот большие пространства, где вместо кустов и деревьев скользкая плитка, пыль и солнцепёк летом, а зимой ничем не задерживаемый пронизывающий ветер.
     Но я помню Москву другой, тёплой и душевной, залитой ярким тёплым солнцем, омытой шлангами дворников, освежаемой лёгким ветерком. С пестротой и разноцветьем воздушных шариков и на Первомай со столиками с лимонадом и с бутербродами с дорогой колбасой, с чёрной и красной икрой и с осетриной – не дешёвыми, но которые ради праздника можно было себе позволить. Столики выставляли у нас на Трубной площади, где тогда в доме напротив по-праздничному кричал и пел громкоговоритель,имитировавший обстановку первых пятилеток, когда такие репродукторы висели на площадях во всех городах, дабы просвещать народ и сообщать ему о достижениях в строительстве социализма. Маму это раздражало, а мне создавало приподнятое настроение. Сейчас я с ума бы сошла от этого шума.
     Вспоминается и невероятно вкусное московское мороженое, и молочные коктейли в магазинах, в которые тоже закладывали мороженое, затем взбивая в крепкую пену вместе с молоком. Там же продавали и разливные соки. Ими заполнялись стеклянные ёмкости в виде перевёрнутого конуса с крышкой и краником снизу.
А на улицах и в парках были тележки с газированой водой и с прозрачными ёмкостями с сиропом. Они напоминали гигантские стеклянные пробирки с крышками. Из этих "пробирок" продавщица нацеживала сироп в стакан, а затем пускала в него тугую струю воды, вспенивая сироп в розовую или оранжевую шапку, щекотавшую язык, губы и нёбо лопающимися пузырьками. "Пробирок" бывало обычно две или три, редко четыре, и самым моим любимым сиропом был вишнёвый.
     Сбоку у тележки был большой баллон с газом, и её присоединяли к воде с помощью шлангов, надевавшихся на концы труб, торчавших в парках из земли, а в городе из стен домов. Соединения с трубами подтекали, и у этих тележек обычно появлялась лужица или лужища, из которой в летнюю жару пили голуби.
     Вода нужна была не только для того, чтобы делать газировку, но и для мытья стаканов. Их продавщица переворачивала и ставила в своего рода небольшую круглую мойку, поворачивала рычажок и в стакан била струя фонтанчика. Не сказала бы, чтобы стаканы тщательно промывались, но почему-то инфекция через них не распространялась. Не потому ли что люди об этом не думали, они просто пили, потому что хотели пить, не испытывая разрушающего душу и тело страха.
     В шестидесятых годах тележки с такими стеклянными колбами стали вытесняться автоматами, которые тоже уже стали достоянием прошлого. А жаль. И с таких же тележек продавали мороженое. Они были наполнены глыбами льда, испускавшего холодный парок, когда тележка открывалась. Потом тележки с мороженым пропали, мороженое стали продавать а киосках.
     И с таких же тележек продавали жареные пирожки. Толстостенное их нутро сохраняло уже не холод, а тепло. То, что такая тележка находится поблизости, можно было определить по вызывавшему слюноотделение запаху жареного в масле теста. Копеечные эти пирожки были с капустой, с рисом и яйцами, с мясом и с повидлом. Я больше всего любила с повидлом, но и другие тоже были вкусными.
     Помню я Москву в цветении разноароматных кустарников, в основном конечно сирени и черёмухи, а потом зацветали липы. Часто встречались акации, кудрявившиеся мелколистьем, с жёлтыми цветочками, как у львиного зева, и жимолость. Помню ругаемый многими и нещадно палимый мальчишками пух от высоченных тополей, после дождя распространявших божественный и целебный аромат своей листвы. Московское чиновничество нещадно их изводит. А ведь это деревья с самой большой отдачей кислорода, быстро растущие и стойкие к городским вредностям  И пуха не будет, если сажать их мужские разновидности или опиливать женские примерно раз в три-четыре года.
     Помню резковато-сладкий,до эйфории пьянящий запах озона после грозы, который хотелось пить и пить, залпами, без остановки вдыхая его полной грудью. Где он, этот запах? Я не чувствовала его уже двенадцать лет тому назад, отдыхая в глухой деревне у подруги, купившей там одиноко стоящий дом. Даже там его не было, что уж говорить о теперешней Москве!
     Помню невесть откуда прилетевшего огромного белого попугая, истерически оравшего на весь наш микрорайон. Было это ранним-ранним летним утром, когда мы с мамой резко вскочили от этого крика, не понимая, что происходит. И увидели, что на верху балконной перегородки (у нас балкон сдвоенный с соседями) сидит это чудо в перьях, время от времени топорщит хохолок и орёт с душе- ушераздирающей силой. Особенно резко звучащим в полной утренней тишине голосом (тогда по ночам не было теперешнего постоянного фонового шума). Надо заметить, довольно противным голосом, не говоря уже о силе звука. Прогнать попугая не получалось – видимо он был ручным, может быть даже улетел из уголка Дурова, находящегося относительно недалеко – сидел он высоко и видно понимал, что достать его оттуда двум суетящимся внизу женщинам не получится. Я протянула ему яблоко. Он снизошёл до того, чтобы опустить голову и рассмотреть сей искусительный фрукт, даже потянулся к нему. Но при первом моём движении в его сторону вспорхнул, и, громко забив крыльями, улетел. Откуда-то ещё довольно долго раздавались дикие крики, приглушённые расстоянием, но уже можно было спать. Мне почему-то в голову не пришло тогда, что своим мощным клювом он мог бы нанести мне существенный урон – так мне хотелось заполучить эту красоту. Но что Бог ни делает, всё к лучшему. Представляю, какие ждали бы нас выяснения отношений с соседями из-за этих воплей.
    
     Живу я в Марьиной роще. Или в  Марьиной Роще – как сейчас правильно и не знаю: чиновники постоянно меняют название – то “роща” пишется со строчной буквы, то с заглавной. Та же игра с Сущёвским валом. А наши Стрелецкие, бывшие лет пятьдесят переулками, вдруг стали проездами. Проезды из трёх домов.
     Причина такой перетасовки названий ведома только самим чиновникам, но народ поговаривает, что это из-за того, что в присутственных местах, когда надо предъявлять справки, например, на наследство, одна неправильно написанная буква делает недействительным весь комплект документов, и надо заново собирать и просто справки, и справки на справки, подтверждающие, что Марьина роща это то же, что и Марьина Роща. Естественно за деньги. Самокормление такое.
     Живу я здесь уже пятьдесят четыре года, и на моих глазах много что произошло, многое изменилось. Исчез ряд одноэтажных домов вдоль Полковой улицы (да и других) с остатками вывесок с ятями, выложенных кафельной плиткой над окнами-витринами. И с очень неплохим продуктовым магазинчиком, оштукатуренным белой извёсткой, тоже одноэтажным, но с глубоким толстостенным кирпичными подвалом, по слухам даже двухэтажным, стоявшим на пересечении с 4-м Стрелецким ещё
тогда переулком.
     Мы переехали сюда с Неглинной улицы в 1969 году, с  уже начинавшимся в те годы дефицитом то того, то другого, и как бы опасливо выглядывавшим из-за угла ростом цен, тогда ещё копеечным и редким. А в этом магазинчике была, например, ветчина уже практически пропавшая в центре, и мало чем отличавшийся от неё нежный запечённый бекон, толстенный и свежайший, и стоивший не три семьдесят, как ветчина, а всего лишь два двадцать. Для нас это был приятный сюрприз: оказалось, что рабочий район снабжался, лучше, чем центр Москвы. Почему – остаётся только гадать. Не потому ли, что работяги это не интеллигенты из центра, могли и беспорядки учинить, если бы их стали ограничивать в еде. Тем более, что ещё жива была память о  выступлениях рабочих из-за хрущёвской денежной реформы с её резким скачком цен и о перебоях в снабжении даже хлебом. Об этом не было официальных сообщений, даже какой-нибудь крохотной, из пары предложений, заметочки на предпоследней странице газеты “Правда”, набранной мелким шрифтом, но об этом знали – слухом земля полнится. В Москве этого не было. Возможно именно потому, что на заводских окраинах (а наша “роща” ещё была таковой лет за десять до нашего переселения в неё) существовали такие вот магазинчики. Хотя создавалось впечатление, что рабочим были нужны не столько продукты, сколько водка: в дни получки к магазину выстраивалась длинная очередь, быстрым ручейком  струившаяся по Полковой – в эти дни магазин продавал только водку и в четыре руки: две сменщицы-продавщицы в такие дни водочного аврала выходили одновременно. Заводов тогда здесь хватало, а магазинчик был один.
     Помню кинотеатр “Горн” на углу Шереметьевской улицы и 3-го проезда Марьиной рощи – небольшое одноэтажное здание. Кажется он был задуман как кинотеатр детский, о чём и говорило его название, предназначенный видимо для чинных семейных культпоходов в кино. Как-то по незнанию местных особенностей мы с мамой пошли туда на вечерний сеанс и минут через двадцать выскочили оттуда, как ошпаренные: оказалось, что это было место сбора разудалой марьино-рощинской  воровской-бандитской шпаны, приходившей туда отнюдь не затем, чтобы наслаждаться киноискусством. Потом, видимо не в силах с этой шпаной бороться, кинотеатр просто закрыли. Но снесли не сразу, несколько лет он ещё простоял заброшенным. И сразу же после сноса за ним обнаружился пятиэтажный дом, один из тех, которыми, тогда ещё новыми, были застроены кварталы, выходившие на Шереметьевскую улицу, ведущую к телецентру.  Видимо так, снеся старые деревянные полубараки вдоль Шереметьевской и Октябрьской улиц, решили придать им  более цивилизованный вид.
     Так вот, после сноса этой киношки открылся торец пятиэтажного дома вдоль 3-го проезда, смотревший на эту облагороженную Шереметьевскую. Дом, как дом. Но он стал местной достопримечательностью и даже попал в юмористический журнал “Крокодил” и в сатирический
 киножурнал “Фитиль” в качестве вопиющего примера тяп-ляп строительства: на этом глухом торце торчали балконы! “Без окон-без дверей полна горница людей – что это?” Нет, не арбуз и не огурец. И даже не дыня с тыквой, это торец той прославившейся на всю страну хрущёвки. И строили его совсем не выходцы из Средней Азии. Тяп-ляп стройка, а простоял он шестьдесят лет. Правда, лет двадцать назад балконы всё же срезали. По-моему зря: такой дом наверняка был единственным в Союзе, в Москве уж точно. Оставили бы для оригинальности. Пизанскую башню ведь никто не сносит.
     Был и ещё один кинотеатр, “Труд”, уже двухэтажный, но тоже маленький, тихий и уютный. Кинозал если не ошибаюсь, был на втором этаже. Располагался этот кинотеатрик между Новосущёвской улицей с её бензоколонкой  и Сущёвским валом, за стоявшим на Сущёвке стандартным павильоном "Горячие пончики" с несколькими стоячими столиками под сенью пары тенистых деревьев. Такие стандартные павильончики-стекляшки постепенно вытеснили тележки с пирожками, а пахли они  примерно так же,даже сильнее. Сквозь прозрачные стены видно было, как вертикальная стальная труба выплёвывает в кипящее под ней масло очередное колечко из теста, как оно вспухает и плавает там, шевелясь и чуть подпрыгивая, постепенно жёлтея и коричневея, как его переворачивает круглой деревянной палочкой пекарка, как потом она этой палочкой подцепляет его и, стряхнув масло, кладёт с остальными  в кулёк из толстой обёрточной бумаги и уже в кульке посыпает готовые пончики сахарной пудрой. Идя из кино домой, мы обычно баловались этими пончиками, устраивая себе маленький праздник.
   Публика этого кинотеатра была разительно другая. Совсем рядом Московский институт инженеров транспорта, возможно из-за этого. Люди собирались интеллигентные, воспитанные, не было матерного ора, заглушавшего звук фильма, не летали над головой бутылки и недоеденные булки, никто не выяснял отношения, не дрался, не бегал по спинкам кресел. По прямой между этими двумя кинотеатрами было наверное меньше километра, но Сущёвский вал разделял два мира. По правую руку от Сущёвки был практически  центр, по левую – воровская  Марьина роща и рабочая окраина.
     Когда мы с мамой перевозили на такси часть вещей помельче, водитель, жалостливо-осуждающе сказал:
     – Куда вы едите, здесь же бандитский район!
     Но потом, пару лет спустя, в разговоре с мамой местная старожилка сказала:
     – Ну и что, что были воры и бандиты. Это другие их боялись, а мы нет: своих они знали и не трогали, промышляли в других местах. А теперь их расселили по разным районам, и оставшиеся уже не знают, кто свой, а кто пришлый, сейчас страшнее.
     Тем не менее, не бандиты были главным бедствием района. Это сейчас наша роща стала вполне  приличным местом. А, учитывая лихорадочное строительство, в скором времени станет и вообще респектабельным. Чему видимо, по мнению властей, соответствует уничтожение зелени и бесконечный серый бетон и асфальт, делающие название “Марьина роща” издёвкой над здравым смыслом.
     Мы переехали сюда с Неглинной улицы в 1969 году, в мае. Почти сельское окружение, цветущие яблони и вишни. Лепота! Как же хорошо это было после каменного центра с остановкой под окнами, пьяными голосами ожидающих транспорта посетителей ресторана “Узбекистан” и бензиновыми выхлопами отъезжаюших автобусов.
     Но буквально в первую же ночь мы поняли, что далеко не всё так уж замечательно. Мы проснулись от отвратительной вони. Выскочили на балкон, и слева, за пятиэтажным корпусом мебельного комбината увидели в небе красное зарево. Вернее уже край его, постепенно тускневший и сходивший на нет, в то время, как основная масса огня оставалась за нашим домом в направлении Савёловского вокзала. Наутро выяснилось, что это была ночная плавка на одном из здешних заводов. Их было три, имевших литейные производства: Комбинат твёрдых сплавов, сокращённо КТС, Станколит и Спецстанок. Ах, да, ещё и комбинат алюминиевых сплавов. Воняли они все на разный манер, но все отвратительно. Плавки у них были в разное время, так что вонь была чуть ли не постоянная. С перестройкой их прикрыли.и хотя я по убеждениям русская патриотка, я благодарна перестройке за чистый воздух. Сейчас, правда, из-за машин он снова стал душно-бескислородным и ядовитым по всему мегаполису. В общем попали мы тогда из огня, да в полымя. Вернее из огонька свечки, коим были бензиновые выхлопы автобусов на Неглинной, в бушующее пламя мартеновских печей.
     А той ночью мы не на шутку перепугались: всякое ведь могло случиться – заводы эти в конце концов имели оборонное значение, а вдруг это война? Этим страхом люди, перенесшие войну, жили ещё долго и замолкали при первых же словах Левитана по радио, следовавших за особым звуковым сигналом: “Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Передаём сообщение ТАСС!”. К счастью, в шестидесятые Левитан так объявлял не о войне, а о запуске очередного космического “Востока”, что в те годы было большим событием, с течением времени, правда, постепенно терявшим своё значение. Окончательно же эти слова знаменитого диктора утратили весомость, когда он стал наигранно-значительным тоном объявлять о заседаниях съездов КПСС. Но это уже много позже.
     Марьина роща шестидесятых-начала семидесятых была другой. Как собственно другой была и вся Москва. Застройка “рощи”, в основном деревянно-барачная, включала и много частных домов, тоже деревянных, с небольшими двориками с яблонями и крохотными огородиками. Вид был немного деревенским, и его лишь  подкрепляла водонапорная колонка на углу 1-го Стрелецкого проезда и Полковой улицы. Вполне действовавшая, она простояла там до конца восьмидесятых годов. Или даже до начала девяностых, точно не помню. Видимо просто руки до неё не доходили. Или держали её на всякий случай  вместо гидранта. Может быть стояла бы она там и дальше, но вероятно из-за бесконечного точечного строительства подпочвенные плавуны поменяли свое местонахождение, и под асфальтом рядом с колонкой образовалась промоина, в которую провалился только что отошедший от остановки  и не набравший ещё скорости автобус двенадцатого маршрута. Встал в яме на попа, поджимаемый отколовшимися плитами асфальта. После этого колонку убрали.
     Под Стрелецкой улицей текла (да и течёт) одна из самых известных рек Москвы, Неглинная, задолго  до нашего приезда убранная в трубы, но напоминавшая о себе потопами после каждого ливня (до того, кстати, всё та же капризная Неглинка затапливала у нас под окнами и Неглинную улицу с Трубной площадью). Она и до сих пор, бывает, заливает здешние переулки после сильного дождя.
     Когда мы сюда приехали в новую квартиру, реки уже видно  не было, но её извив определял поворот Стрелецкой улицы налево и образовывал острый угол между ней и 1-й Ямской улицей. На этом углу стоял трёхэтажный дом, называемый местными “Утюг” –  добротный трёхэтажный дореволюционной постройки  дом темно-красного кирпича с белым кирпичным же рельефным орнаментом. (Интересно, почему цвет кирпичей старой Москвы и новой различаются? Старый кирпич темно-красный, почти бордовый, а новый скорее даже оранжевый, а не красный. Технология изготовления и материалы другие, или со временем кирпич меняет цвет, приобретая бордовый “загар”?).
      Подобный дом ещё сохранился в Крапивинском переулке на углу с Петровским бульваром, правда он с более затейливым декором, чем был наш Утюг. Такого же стиля и такого же кирпича, но поскромнее, был ещё и двухэтажный дом во дворе Утюга, вероятно его можно назвать флигелем. Дома были очень необычными, и было очень жалко, когда их сносили. Позднее я узнала их историю.
     Как-то уж лет двадцать-двадцать пять тому назад я гуляла по скверу вдоль Полковой улицы (теперь почему-то претенциозно названному муниципальными властями парком - не потому ли, что такое название дало им возможность отмыть деньги, вырубив – ну конечно же! – старые раскидистые деревья, спасавшие в городской жаре и духоте, и понаставить мелкотравчатые аттракционы типа канатной дороги качелей, турников, столов для пинг-понга и тому подобных развлекалок.
     Так вот, на этом нашем бульваре, тогда ещё с раскидистыми старыми деревьями, я увидела женщину лет сорока пяти, стоявшую посреди сквера и растерянно оглядывавшуюся по сторонам с печальным выражением лица. Я подошла к ней и спросила:
     – Вам нужна помощь? Вы что-то ищите?
     Женщина, казалось, не слишком хотела вступать в разговор с совершенно незнакомым человеком, но она и в самом деле не понимала, где находится, и помощь ей явно была нужна.
     – Да нет… – сказала она сначала, но потом сдалась: – Я не узнаю это место. Тут всё так изменилось. Это какая улица?
     – Полковая.
     – А где здесь Стрелецкая улица?  Наверное там?
     Я подтвердила: да, там.
     – А там ещё стоит Утюг?
    Не проживи я к тому времени здесь уже тридцать лет, я бы не поняла вопроса. Но я уже можно сказать была сторожилом здешних мест, и вопрос женщины меня не удивил.    
     – Да нет уже, его снесли, когда выпрямляли улицу. Там новый дом построили, шестнадцатиэтажный одноподъездный.
     – А там ещё такой же дом был, только поменьше, он сохранился? – голос женщины дрогнул. Она замерла, боясь услышать отрицательный ответ.
     Но не врать же.
     – Нет, к сожалению. Его тоже снесли.
     Плечи женщины обмякли, руки повисли, глаза заблестели от подступившей влаги:
     – Опоздала я, ох, опоздала… ведь сколько раз хотела приехать, всё откладывала из-за дел. И вот, приехала…
     – Не расстраивайтесь так. Ну что же делать, старые дома сносят, новые строят.
     – Для меня это не просто старый дом. Это дом моего деда.
       Или она произнесла “прадеда”? – не могу уже сейчас точно вспомнить.
     И она рассказала историю Утюга.
     Дед (прадед - ?) её ещё до революции был токарем высшего разряда. Не знаю, была ли тогда система разрядов, но таких высококвалифицированных рабочих всегда очень ценили, они были, что называется, штучным товаром. Такие токари не нуждались в измерительных приборах, всё делали, как лесковский Левша, на глазок, но глазок этот был настолько “пристрелямши”, что обработка велась с точностью до микронов. Получали такие рабочие на уровне инженера, а то и больше. В том числе и в советские времена. Но речь о времени ещё не советском.
     Дед этой женщины, работал то ли на заводе Спецстанок, основанном ещё в 1898 году как мастерские германского акционерного общества «Альфред Гутман и Компания». То ли на располагавшемся рядом с ним и, надо полагать, работавшим с ним в связке,  чугунолитейном заводе немецкого промышленника  Густава Листа, который (завод) в советское время получил название Станколит. Как бы то ни было, хозяин деда очень ценил, и токарь этот отнюдь не бедствовал. Не бедствовал настолько, что имея одиннадцать детей, он всем им ещё до революции дал высшее образование. Были среди них врачи, инженеры, юристы. Все они женились, у всех были семьи. И чтобы им было где жить, отец построил эти два дома: Утюг и дом внутри во дворе. И всё на заработок токаря. Понятно, что это был высококвалифицированный рабочий, далеко не все поднимались до такого уровня, но ведь это был простой рабочий человек, не только без университетского, не только без гимназического, но и без обычного среднего образования. Поэтому, когда я слышу или читаю о бедственном положении рабочих до революции, я не особенно этому верю. В начале двадцатого века положение трудящихся было совсем не таким плохим, как это преподносится. Ведь в 1914 году Россия по темпам экономического развития обгоняла США и Германию. Потому, думаю, и была развязана Первая мировая война. А потом и совершена революция, отбросившая нас на десятки лет назад. Сокращать этот отрыв пришлось потом и кровью. Не в первый раз уже в истории нашей многострадальной страны.
    И всё равно я не совсем понимаю такую острую реакцию той женщины. Когда ломали наш дом на Неглинной, мне было страшно жалко его, свидетеля моих прожитых в нём лет. Но горя я не испытывала. Здесь же передо мной стояло воплощённое горе.
     Мы ещё немного поговорили о происшедших переменах в топографии района, потом мне надо было идти, и больше я эту женщину не встречала.
     А теперь фантазия уносит меня в годы уже более чем столетней давности. И мне представляется эта неразбериха войны, революции, голодного военного коммунизма, разудалость НЭПа. К этому времени все дети деда этой женщины были уже самостоятельными людьми и людьми, надо полагать, небедными. А дед продолжал работать, вполне законно получая большие деньги. Расходы же его резко сокртатились. А что, если в одном из домов он закопал клад на чёрный день?
 
     Наверное я закоснелый ретроград и консерватор, но ранее описанные изменения в облике Москвы мне очень не по душе. “Похорошевшая” за время правления сначала Лужкова, а потом и Собянина Москва из уютного, зелёного города со множеством старых и старинных домов и особнячков за литыми оградками и сиренью-черёмухой под окнами, с утопавшими в зелени двориками, с раскидистыми липами вдоль тротуаров, листва которых летними ночами омывалась поливальными машинами, разворачивавшими  свои рожки вверх, превратилась в нечто удушливо-бензиновое давяще-бетонное, малопригодное для жизни, лишённое так оживлявших город сквериков и спасительной в летнюю жару тени старых деревьев вдоль улиц.
     В нашей “роще” тоже было много зелени. В том числе так называемый “зелёный луч” вдоль Шереметьевской улицы от Остакино и дальше к центру, который по плану развития города шестидесятых-семидесятых годов уже прошлого века должен был нести в центр чистый воздух из Останкинского зелёного массива. Там ведь соединяются ВДНХ с её зоной отдыха, Останкинский парк с Шереметьевским дворцом-театром и Государственный ботанический сад.
     Луч должны были засадить деревьями и устроить там своего рода длинный бульвар. Помню, как мама прочитала об этом в “Вечерней Москве”, которую мы выписывали лет тридцать подряд, помню нашу с ней радость по этому поводу. Но время шло, а деревья почему-то не появлялись, и этот длинный газон потихоньку вытаптывали местные жители, потому что гулять-то всё равно где-то надо. А затем тихой сапой, его стали застраивать.
     Сначала появились большие длинные многоэтажки, тянувшиеся  вдоль улицы Королёва, построенные впритык к парку и части ВДНХ, которые люди почему-то называли домами космонавтов. Построены ли они и в самом деле для людей, связанных с космосом, не знаю, но начинаются они от деревянного особнячка, в котором жил Сергей Павлович Королёв, что естественно тогда не афишировалось. Теперь же в этом доме его музей.
     Такие же, как королёвский, частные дома с зелёными участками ещё в семидесятые годы тянулись рядком вдоль забора парка, от которого их отгораживала тихая 1-я Останкинская улица. Может быть они и не были частными, просто выглядели так. Теперь уж я и не узнаю. Мама говорила, что перед войной – той, сороковых годов – они с сестрой, её мужем и племянником снимали дачу где-то в этих домах или рядом, потому что это была самая окраина Москвы, считавшаяся уже дачной местностью.
     Потом стал застраиваться и остальной луч. То здесь, то там вдруг, как гриб, быстро вырастал дом или торговый комплекс, оттяпывавший себе солидный кусок. Это лицемерно называется точечной застройкой. Потом строительство перешагнуло через железную дорогу и последний клочок луча стал уже без стеснения плотно застраиваться жилыми домами-башнями из чудовищного тёмного бетона уж и не знаю во сколько десятков этажей. Не хочется и думать о том, что будет, когда эти дома заселятся. Чем мы будем дышать без выпиленных деревьев (на этом участке они были) с чадящими в пробках машинами, которые окончательно встанут на и без того перегруженных улицах? Нет на это ответа.
     А ведь ещё совсем недавно я с большим удовольствием гуляла по нашим улицам-переулкам, выгуливая собак и себя заодно. Медленно, не торопясь, в медитативном настроении под сенью раскидистых деревьев летом и в лёгком белом мельтешении снежинок зимой. Особенно хорошо бывало зимой, когда выпавший снег глушил шум моторов редких автомобилей и белые прохладные пушинки нетороплво спускались с неба, затерявшегося где-то там вверху за облаками и, поблёскивая в полёте, размывали жёсткие очертания замерших в холодном сне деревьев. Ходьба задавала ритм не только движению, но и мыслям, которые как-то сами собой обретали рифмы и складывались в строки. Свежевыпавшая замёрзшая вода хорошо прочищала воздух, он становился остро-свежим и холодно-влажным, бодрил и отфильтровывал все ненужные мысли.
     Я по суточному ритму сова, работала дома, став первопроходцем удалёнки, и потому последняя прогулка с собаками приходилась на очень позднее, если не сказать, уже раннее время. Город притихал, над ним повисала сонная заторможенность. И я одна на пустынной улице, иду, оторвавшись от дневных забот и несуразиц. Собак в это время я спускала с поводка, и они радостно носились туда-сюда, то обгоняя меня, то убегая далеко назад. Район они хорошо знали, и я за них не беспокоилась.
     Как ни странно, за более, чем двадцать лет таких ночных прогулок у меня не было серьёзных проблем. Ну разве что попытается пристать какой-то подвипивший любитель ночных приключений, неправильно истолковавший появление на ночной улице одиноко бредущей женщины. Но его весёлое расположение духа быстро улетучивалось, когда он видел трёх достаточно крупных собак,  со всех ног молча летящих на него. Я-то понимала, что псы мои, как бы далеко ни убежали, из вида меня не выпускавшие, устроили очередной спектакль “Защищаем хозяйку”, но мужичок принимал это за чистую монету, и подобру-поздорову резко отставал или перебегал на другую сторону улицы. Подыгрывая собакам, я кричала внушительное “фу”, и они, только этого и ждавшие, сразу успокаивались.
     Бывало, мы описывали круги в несколько километров, проходя по Полковой до несостоявшегося зелёного луча, поворачивали направо и шли по Шереметьевской до Сущёвского вала, по нему до Миусского кладбища, потом по улице Двинцев до Стрелецкой и уже по ней возвращались домой.
     Но это по ночам. Днём уже тогда, лет десять-пятнадцать назад, автомобильное движение было интенсивным, и людей на улицах было достаточно. Летом максимум мы доходили до луча, иногда переходили дорогу, немного гуляли по нему и шли домой. Очень редко гуляли там по газону. Ничего особенно интересного на этом газоне не было. Пожалуй кроме нескольких удивительно красивых яблонь, оставшихся вероятно ещё с тех пор, когда и эта часть Марьиной рощи была застроена частными домами с садиками-огородиками. Дома снесли, но часть деревьев осталась.Каждую весну я ходила любоваться этими яблонями с пышными шапками ярко розовых и густо-красных цветов.
     Ещё там, на пересечении Шереметьевской и 5-го проезда Марьиной рощи, был странноватый детский сад. Планировки, стандартной для  годов пятидесятых, со стенами из красного кирпича. В любом случае появился он там не позже шестидесятых, точно ещё до нашего перезда в рощу. Странен он был тем, что сколько бы раз я ни бывала рядом с ним, я никогда не видела там детей. Ни гуляющих на аккуратно подстриженном и ухоженном газоне без дорожек, ни сидящих в освещённых комнатах за обедом или играющих в них.  Там вообще не было заметно присутствия людей. Ни разу не видела я, чтобы двор кто-то убирал или поливал, никогда не видела, чтобы в ворота въезжала машина или проходил кто-то из персонала или родителей. Садик стоял пустой и вымерший, и только по ухоженности было понятно, что он не заброшен.
      Отличительной его особенностью были две огромные головы, то ли деревянные то ли бетонные, рядом с песочницей на крошечной игровой зоне, где никто никогда не играл. Кроме песочницы и этих голов  кажется там не было больше ничего – ни качелек, ни турничков. Да, две головы: одна кошачья, другая собачья, раз в пятьдесят, а то и в сто, крупнее головы самой крупной собаки и уж тем более кошки. (Глядя на них, мне всегда вспоминалась поэма “Руслан и Людмила” с её вселяющей, страх огромной говорящей Головой, стерегшей зарытый в землю меч, единственно способный победить злого волшебника Черномора). От кого стерегли безлюдный садик эти головы? Что охраняли? Они несуразно торчали прямо из земли и злыми глазами хмуро глядели на прохожих. Страшноватые были головы, как будто специально поставленные, чтобы отпугнуть детей.
     Сейчас этот садик снесён и там построен новый, в котором с детьми по рассказам всё в порядке. Есть там дети. Не совсем понимаю, правда, зачем понадобилось сносить старый, он был в хорошем состоянии. Не для того ли, чтобы ликвидировать это строение, внушавшее мне неясные подозрения. Срыв строение, закопать в землю какую-то связанную с ним тайну.
     Сначала я шутила по поводу этого детского сада без детей, но потом появилось неясное чувство, что с ним связано что-то нехорошее. Тем более, что наступили те самые лихие девяностые, с их тёмными тайнами и жестоким куражом. И на улицах стали появляться бездомные, нищие и прочий полуголодный и неприкаянный люд.
     Как-то ранней, но уже морозной зимой, бесснежным декабрём, брели мы с собаками по  тёмной, ещё не подсвеченной снежной белезной Полковой улице в сторону того самого детского сада на Шереметьевской. Безлюдная улица, чей сиротский вид немного скрашивало ярко освещённое крыльцо круглосуточного продуктового магазина.
     Вижу: навстречу мне, от Шереметьевской, бредёт один из этих несчастных –  плечи и голова обречённо опущены, кисти рук засунуты под мышки, походка неровная (то ли пьян, то ли болен). Он явно не видел меня, уставившись в асфальт тротуара, и резко вздрогнул, чуть ли не отпрыгнул, когда мы почти столкнулись с ним.
     Он не был похож на бомжа: чистое, безволосое ещё лицо, чистая одежда. Только вот одежда эта была явно не по погоде. Она подходила для раннего межсезонья, но никак не для морозного начала зимы. Он сильно замёрз, и не просто дрожжал – его как-то передёргивало от дрожи (вот откуда такая походка). Это был совсем мальчишка лет восемнадцати, если не меньше. Не пьяный, не под наркотиками, вполне приличный на вид паренёк. Только очень замёрзший и растерянный. Полностью дизориентированный, не понимающий, что происходит.
     Увидев, что я опасности не представляю, он спросил меня, где он находится. Я ответила, что на Полковой улице. Он огляделся, явно не узнавая места.
     – А где здесь вокзал? – спросил он.
     – Какой вокзал?
     – Ну вокзал. С поездами.
     – Я понимаю, что с поездами. Но какой? Здесь рядом Савёловский вокзал тебе он нужен?
     – Савёловский? – удивлённо переспросил парень, явно впервые слыша это название.
     – Ну да, ты как раз идёшь в его направлении, – и я стала объяснять, как пройти к нему.
     Но парень казалось не слушал. Он видимо ожидал совсем другого, и никак не мог связать в уме какие-то свои концы с концами.
     – А куда я смогу доехать с этого вокзала? – спросил он, вклинившись в мои объяснения.
     – Да куда тебе надо-то?
     – А какой это город? – ответил он вопросом на вопрос. – Москва? – Переспросил он с явным недоверием. Помедлил, колеблясь между осторожностью (чего ждать от незнакомого человека?) и необходимостью определиться со своим положением, и всё-таки назвал город, куда хотел поехать – то ли Ярославль, то ли Рязань, а может быть ещё какой-то, не помню уже.
     – Ну тогда тебе на площадь трёх вокзалов.
     – А это где?
    Я было стала объяснять ему, но потом спохватилась:
     – Ты всё равно туда не доберёшься, сейчас транспорт не ходит, надо ждать до утра.
     – Я дойду, объясните куда идти. – Парнишка явно не представлял себе московские расстояния.
     – Не дойдёшь, замёрзнешь. Ты бы лучше пошёл вон в магазин, до утра ещё часа четыре, попросись к ним пересидеть.
     Он испугался, дёрнулся от меня, но ему надо было всё-таки узнать куда идти, а кроме меня на улице никого не было, и он остался, снова стал просить рассказать ему, как дойти до трёх вокзалов. Было понятно, что до Комсомольской площади он не дойдёт, замёрзнет по дороге.
     – Знаешь что, – снова попыталась урезонить его я, – пойдём в мой дом. К себе я тебя не приглашаю, уж извини, я тебя не знаю. Но у нас там тепло в коридоре, дам тебе стул, пересидишь до утра.
    Я протянулась к нему, намереваясь взять его под руку и насильно завести в дом, но он страшно испугался, отшатнулся и бросился бежать от меня. Конечно же в сторону, противоположную нужной ему.
     – Подожди, возьми хотя бы деньги на троллейбус! – крикнула я ему вдогонку (почему-то я была уверена,что у него нет ни копейки), но он только быстрее побежал на плохо слушавшихся ногах, как будто боялся, что я его догоню.
     Не знаю, что было с тем парнем, пережил ли он ту ночь.
     Ещё одно воспоминание о ночной зимней встрече. Это было уже не на Полковой, а на параллельной ей Стрелецкой улице.
     Холодная белая ночь пика зимы. Часа три ночи. На улице безлюдно, даже машин нет. Тихие снежинки медленно плывут сверху вниз и пушатся на дорожке, протоптанной на не расчищенном ещё тротуаре, закрывая неровности следов. Вдруг я слышу впереди какую-то разудалую музыку стиля тыц-дрыц, что-то очень примитивное. Мы с собаками выворачиваем из переулка на Стрелецкую и я вижу странную картину: посередине проезжей части со стороны всё той же Шереметьевской идут трое –  девушка и двое парней в паре шагов за ней. Музыка идёт от них, парни, явно навеселе, гогочут во всё горло, а вот девушке не до смеха: она совершенно голая, но в туфлях на высоком каблуке. Обхватила себя руками – не для того чтобы прикрыться, а чтобы сохранить хотя бы каплю тепла. Мы встретились с ней глазами, и я увидела в них одновременно и злой вызов, и безнадежную просьбу о помощи. Но она сразу  поняла, что я ей помочь не смогу, отвернулась и пошла дальше с высоко поднятой головой и независимым видом. 
     Мобильных телефонов тогда не было, и я поспешила домой. Даже не раздеваясь, бросилась к телефону и, набрав номер нашего отделения милиции, рассказала о ситуации. Парни явно силой заставили девушку идти по морозу голой, воспаление лёгких ей уже обеспечено, а что они могут сделать с ней ещё?! Но по неторопливой речи полусонного голоса стало ясно, что от милиции толку не будет. Как впрочем почти всегда – и с милицией, и с теперешней полицией.
     Через год был похожий случай, но скорее комический, чем драматический. Та же Стрелецкая улица, такая же глухая зимняя ночь, тот же маршрут. Так же слышим музыку, так же выходим из-за угла на Полковую улицу и видим двух или трёх (уже не помню точно) молодых мужчин в шляпах и длинных пальто из плащёвки. Широкие по той моде пальто не застёгнуты, а запахнуты и придерживаются руками. На голых ногах ботинки. Практически перекрыв улицу, идут под музыку, пританцовывая в едином ритме, по проезжей части улицы, как будто исполняя эстрадный номер. Наконец, сбавляя скорость, чтобы не задавить их, навстречу едет какая-то легковушка и отчаянно сигналит им, чтобы дали дорогу. Но тут они перед уже остановившейся машиной одновременно распахивают свои пальто, и я вижу, что под пальто они совершенно голые. Слава Богу, сосредоточив всё своё внимание на машине, меня они не замечают, и я быстро-быстро покидаю место представления.
     Что это было? Хулиганство извращенцев или пикантная шутка подвыпивших актёров театра “Сатирикон” – ведь они шли в направлении от него? Потом я видела подобный короткий эпизод в каком-то из сатириконовских спектаклей, наверное в “Служанках”.
     А вот ещё один странный случай того же периода. Но уже совсем не комичный. Дело было уже летом. Как-то,  довольно поздно выйдя гулять с собаками, я увидела у подъезда сидящего прямо на асфальте мужчину лет тридцати-тридцати пяти. По-настоящему красивый, неплохо одетый, явно интеллектуал или кто-то из преуспевающей богемы, но тоже какой-то потерянный. Он робко смотрел на входивших и выходивших из дома, стараясь поймать взгляд в надежде на сочувствие и возможно на помощь.  Но все прятали глаза и проходили мимо. Каюсь, я сделала так же. Чувствовался какой-то царапающий диссонанс между бывшей ухоженностью и благополучием, следы чего ещё сохранились, и полной дизориентированностью и жалобным взглядом. Сначала мы решили, что это просто какой-то пьянчуга, перебравший алкоголя настолько, что ему отшибло память. Наверное это было подсознательное оправдание своей лени и непонимания, что с ним делать.
     Но этот человек сидел у нашего подъезда день за днём в течение наверное недели. Что он ел и пил, не знаю. Спал прямо здесь же у подъезда, просто на голом асфальте. Одежда стала грязной, уже и лицо посерело от пыли. Потом он стал отходить от дома, я встречала его то на одной соседней улице то на другой. За всё это время он ни разу ни у кого ничего не попросил и не спросил, я даже боялась, что он разучился говорить. Но однажды он всё же превозмог себя и подошёл ко мне. Спросил, где он. Я назвала улицу. И опять тот же вопрос, который задал мне тот парнишка зимой:
    – А какой это город?
    Выяснилось, что он вообще ничего не помнит о своей жизни, не помнит даже своего имени. Не помнит, как оказался тут. Ничего!
     Что я могла сделать? Брать его к себе, как бездомную собаку? Но у меня квартира-однушка, пришлось бы жить с ним в одной комнате, а что он за человек и в каком состоянии его психика? В общем, я посоветовала ему пойти в милицию, объяснила, как пройти, и больше мы его не видели.
     А потом по телевизору было несколько передач с участием нашего главного психиатра Зураба Кикелидзе, рассказывавшего о подобных случаях. Описанные мной были далеко не единственными, оказывается такое происходило по всей стране. Предполагалось, что криминал (а то и спецслужбы), получив доступ к неким психотропным препаратам, программировал таких людей на совершение нужных ему, криминалу, преступлений, а потом накачивал их веществами, вызывавшими амнезию. Так что человек не помнил ни кто он, ни что ему пришлось совершить.
     Ещё пару раз встречала я людей с таким же потерянным видом, одетых не по сезону. И каждый раз они шли по Полковой от Шереметьевской, от этого странного садика. Разговаривать я с ними уже не разговаривала, знала, что бесполезно, но уже понимала, откуда они идут. И рассказала о своих подозрениях нашей ответственной по дому, работавшей тогда в милиции. Попросила её рассказать об этом на работе. Не знаю рассказала она или нет (человек она, мягко говоря, своеобразный, могла и не рассказать), но вскоре эти встречи прекратились, а ещё через несколько лет этот садик, во вполне ещё хорошем состоянии, снесли. И это место довольно долго пустовало, что тоже странно при теперешней нехватке мест в детских садах и борьбе арендаторов за помещения в центре и рядом с ним. Но что было, то было.
     Вот те воспоминания, которые нахлынули на меня сегодня вечером, когда я вышла на балкон подышать хоть немного остатками московского кислорода и полюбоваться городом, выбеленным и чистым после сильного снегопада. Ничего не присочинила, всё было именно так, как описано.