Маленький человечек смотрит на мир во все глаза. Мир огромен, и надо так много узнать! Взрослому человеку быо бы не под силу усвоить тот объём сведений, который сваливается на головку ребёнка. То, что он не в силах понять, он просто запечатлевает и, став взрослым, с радостным изумлением вспоминает и обдумывает. Здесь записан именно такой ностальгический образ мира , окружавшего меня в первые годы жизни. И ещё одно признание: за неимением фотографий того времени в качестве иллюстраций я использую свои неумелые рисунки ручкой, карандашами и фломастерами.
Наша квартира. В детстве квартира казалась мне огромной, в ней было четыре комнаты, большая кухня с кафельной плитой и «отливом», ванная, уборная и длинный тёмный коридор с таинственным сундуком в углу. Высокие окна закрывались изнутри ставнями, а потолки уходили куда-то в недосягаемую высоту. По традиции паутину с потолков обметали щетками на длиннющих четырехметровых палках.
До революции вся квартира принадлежала двум сёстрам: Лидии Генриховне и Юлии Генриховне Зандберг, о чем ещё свидетельствовала медная дощечка на входной двери в парадном. Теперь сёстры занимали одну комнату, где было множество крайне интересных для меня вещей: вазочки, шкатулочки, большие настенные часы с боем и с орлом (потом я узнала, что это настоящие «Павел Буре»!), маленькие настольные часы «с музыкой». А ещё у них жили старая белая собака Тидди, чёрная кошка Кетка и курица Малышка с ревматически скрюченными пальцами. Малышка жила в ванной комнате, которую старушки Зандберг использовали в качестве кухни, ведь вода в сороковые годы всё равно не поступала на третий этаж. Курицу сёстры когда-то купили для бульона, но так и не смогли зарезать, и она стала членом семьи.
В молодости сёстры Зандберг служили по почтово-телеграфному ведомству, и на конвертах старых писем много позже я прочла «Ея Превосходительству Юлiи Генрiховне Зандбергъ» (к сожалению, «ять» не могу воспроизвести).. Старушки были добрейшими, деликатнейшими существами, говорили тихо и не были похожи на обычных обитателей коммуналок. Они носили маленькие шляпки, перчатки, высокие ботинки со шнуровкой и бархатные салопчики – всё очень старенькое, но опрятное. Когда я отказывалась есть манную кашу, Лидия Генриховна приносила на кухню немецкую книжку и читала мне историю про какого-то чудовищно худого Каспара (последний был изображен на картинке в самом отталкивающем виде), который стал таким, потому что не ел кашу. Там часто повторялись слова: - Essen, Kaspar! – которые для меня стали обозначать насильственное питание.
Наш двор. Зимой в комнатах топились кафельные печи, которые почему-то назывались «грубами», водяного отопления не было. Вода на наш третий этаж никогда не поднималась, поэтому туалет смывался кухонными помоями, которые специально для этого собирались в ведре, отсюда частые засоры, с которыми мужественно боролся папа. Помню, после одного такого засора, когда я «помогала» папе и хватала все инструменты, у меня случился жестокий конъюнктивит, глаза совершенно слипались от гноя. Этот случай стал для меня убедительным объяснением, почему надо мыть руки…
Чистую воду приносили со двора, где стояла колонка с цементным зарешёченным сливом, называемая «кран». Так как в Одессе перебои с водой – не редкость, почти во всех дворах были колодцы. Снаружи они и вправду были похожи на колодцы с воротом, с цепью, к которой крепилось ведро, но внутри колодец представлял собой большую зацементированную цистерну в форме груши, куда была подведена водопроводная труба. Ночью дворник наполнял цистерну. В тишине был слышен музыкальный плеск воды, усиленный многократным эхом в утробе колодца.
Для детворы двор был продолжением квартиры. Мы проводили во дворе почти всё свободное время. Днём вход во двор свободный, хотя вряд ли кто проходил не замеченным бдительным дворником, но ночью дверь в воротах запиралась. Припозднился - дёргай за грушу у ворот. В дворницкой звякал колокольчик, через минуту-другую выходил суровый дворник, строго спрашивал: - Кто? – открывал калитку и получал свой законный рубль.
Да, дворник в доме был необходимый человек. Нашего дворника звали дядя Матвей, у него были длинные седые усы и строгие глаза из-под лохматых бровей, и все, даже взрослые побаивались его. Жил он с женой и сыном в полуподвале, дверь которого выходила в подъезд. В Одессе подъездом назывался арочный тоннель в теле фасадного дома. В подъезд выходили парадные лестницы с широкими мраморными ступенями и было понятно , что там – самые важные квартиры с окнами на улицу.
Ворота всегда были покрашены темно-красной масляной краской, а две чугунные тумбы по сторонам – в чёрный цвет. Эти тумбы служили наблюдательными пунктами для мальчишек, но главное - защищали выступы стен от слишком широких повозок биндюжников. Отпирались ворота настежь лично дворником, когда во двор должна была въехать ломовая телега (её называли «платформой») или уж совсем большая редкость – автомобиль. Странное дело: во дворе не стояло ни одной машины, к слову, и на улице под домом – тоже. Двор принадлежал людям.
Я сказала, что двор был замкнут. Он был образован главным фасадным домом и тремя флигелями, соединёнными между собой железными площадками с гремучими лестницами, которые назывались «чёрный ход». На них выходили двери из кухонь. На этих переходах, лестницах и чердаках хозяйки сушили бельё (сушить его на балконах считалось неприличным), выколачивали коврики (ковров практически ни у кого не было), проветривали зимнюю одежду, а по утрам «трусили» простыни, так было принято. А ещё – чистили обувь, примусы и керосинки, «шаровали» толчёным кирпичом закопчённые кастрюли и просто болтали с соседками. Мне не разрешалось выходить на чёрный ход, потому что в некоторых местах не хватало ступенек и прутьев решёток, но я иногда пробиралась туда, чувствуя дрожь в коленках.
Со стороны чёрного хода наш двор был отгорожен от соседнего двора глухой стеной из ракушечника, доходящей до крыши дома, так что соседний двор был для нас, детей, чужой и мало знакомой территорией. Иногда я влезала на кухонный стол и выглядывала в окно, выходящее на чужой двор. Всё там было не так, как в нашем дворе: и кран, и палисадник, и деревья, и дети не такие, и крылечки другие. Наш двор лучше, конечно!
Под нашим чёрным ходом находились общественная уборная на три очка с цементными опорами для ног и огромный деревянный ящик для мусора, который назывался «сметник». Когда бабушка восклицала: - Горе ты моё на сметнике! - мне представлялось, что меня посадят «за шкоду» в этот самый сметник… Уборную мыла дворничиха (все говорили «дворничка»), а мусор вывозили на специальных конных дрогах в виде ящика на колёсах. Делалось это не часто, поэтому летом сметник испускал резкое зловоние, а жильцы всегда старались подловить вредителя, не закрывшего крышку сметника. Зато можно было смело посетить уборную в любом дворе!
У нашего главного двора был ещё один дворик В самом тёмном углу старого флигеля была незаметная дверь, открыв которую мы попадали в маленький дворик, куда выходили окна кухонь и уборных, а замыкала его высокая стена из ракушечника. Нам, детям, казалось, что об этом дворике никто, кроме нас, не знает, он был нашей секретной территорией. Играть в прятки в таком дворе – одно удовольствие. Для пряток, казалось, предназначались и подвалы, где каждая семья имела свой сарайчик для угля и дров. В «классы» тоже было удобно играть, потому что перед парадными во дворе были уложены гладкие плиты как раз нужного размера. В мяч, в скакалки – пожалуйста!
Впрочем, была одна помеха для буйных игр: палисадник. Размером он был в полторы-две сотки и огорожен хорошеньким металлическим штакетником с карточной символикой. Каждой весной дядя Матвей красил заборчик весёленькой зелёной краской, а дворничка высаживала маргаритки и канны. Ещё в палисаднике росли высокий стройный каштан выше крыш и старая кривая акация, заглядывавшая в окна и на балконы. Жарким летом деревья давали густую прохладную тень, а весной они дивно цвели. Дворник категорически запрещал детям заходить в палисадник, и когда туда залетал мяч, приходилось бежать к маме за той самой щёткой с длинной ручкой. Когда я была маленькой, двор казался мне огромным, но, наверное, это было не так, потому что жильцы могли переговариваться из окон противоположных флигелей, почти не повышая голоса (по одесским меркам, конечно). Если кто-то жарил рыбу, то нюхал весь дом.
Двор наш был без галереек, какие можно увидеть во многих одесских дворах, и без скульптурных фигур, как в доме по улице Нежинской, 30, где жила моя двоюродная бабушка, но мне он всё равно нравился и будет нравиться всегда. Он не был тёмным колодцем, как дворы в Петербурге, он был светлым и уютным, с гулкими парадными, с цветными витражами в них, с красивыми решётками на балконах. Я очень огорчалась, что в наших комнатах не было балкона. Зато у нас был третий этаж и были высокие окна, и один раз я совершенно отчётливо увидела, как мимо них совсем рядом пролетел самолёт (девочки поверили мне, а мальчишки – нет). На балконах стояли кадки с олеандрами или фикусами,. Туда же выносилось кресло или, на худой конец, гнутый венский стул, получалась маленькая дача. Хозяин или хозяйка, или сразу оба усаживались и благосклонно поглядывали на соседние балконы и окна, ожидая, с кем бы поговорить. Мне тоже хотелось поговорить, и я однажды устроилась на подоконнике у открытого окна, очень испугав маму.
Наша улица. Когда я подросла, границы моего мира расширились и включили улицу. На табличке с фонариком у ворот значилось: «Ул. Подбельского 30», но взрослые говорили «Коблевская». В детстве все названия воспринимаются просто как данные свыше сочетания звуков. Гораздо позже я узнала, что первым советским наркомом связи был Подбельский, а на нашу улицу выходил грузовой двор почтамта и центрального телеграфа. Улавливаете связь? И мои папа с мамой – связисты, и сёстры Зандберг – тоже, словом, улица связистов! А когда связи ещё не было, улица называлась Коблевской, потому что от нашей улицы начинается дорога к рыбацкому посёлку Коблево, что восточнее Одессы. По этой дороге коблевские рыбаки привозили свой улов и продавали его на площади, примыкающей к улице Торговой. Позже рыбацкий торг превратился в Новый Базар с огромным рыбным корпусом под стеклянной крышей. Там же построили и мясной, и молочный корпуса, площадь отдали под овощные и фруктовые ряды. Новый Базар стал конкурентом знаменитому Привозу в другой части города.
Впрочем, долгое время Привоз был для меня скорее легендой. Увидела я его уже после войны, пожалуй, когда он стал скудным. А вот на Новый Базар меня мама брала с собой ещё до войны, и я видела огромных черноморских камбал с бугорками шипов на гладкой серой спине, голубовато-серебристую скумбрию, розовато-серую кефаль, горы бычков и глосек, шевелящихся в плетёных корзинах раков. Торговки кричали:
- Глоськи, глоськи, дамочки, глоськи! Свежая сарделька! Бички, бички!
Сделав главные покупки, мы покупали кулёчек варёных креветок, которых в Одессе называли «рАчки», их продавали на улицах, как семечки. Загорелые тётки кричали: - А вот рачки, рачки! Дама, купите ребёнку рачки! - Эти рачки были куда вкуснее нынешних мороженых креветок.
На нашей Коблевской часто пахло зверями, потому что, как водится, рядом с большим рынком находился цирк. Из его тёмного чрева пахло тиграми и лошадьми, слонами и верблюдами, которых иногда выводили через большие ворота с заднего двора на соседней Садовой улице. А в нашем дворе часто жили цирковые артисты, снимавшие на сезон углы. Под нашими восхищёнными взглядами двором проходили стройные артистки в умопомрачительных шляпках, лилипутки с детскими личиками, в крошечных туфельках на высоченных каблуках, мужчины со следами грима на лице. Мы гордились своей близостью к искусству, а проходя мимо цирка, я всегда втягивала носом его острый, пахучий воздух.
Я незаметно подростала, а между тем назревали важные события.