Меня почему - то торкнуло послушать песни Утесова, не босяцкие, а патриотические, видимо, вумат сыгравший древний знакомец Бабченко напустил великие чары, вот я и окунулся в советское творчество, к коему всегда относился крайне отрицательно, любое творение человеческого ума, томящегося в рамках тоталитарного режима, априори ущербно и ужато цензурой, будь это Рейх, Союз или нынешние Штаты с Европой, где напрямую запрещено интересоваться лохокостом не по государственным принципам, а это и есть настоящий фашизм, короче сказать, после песен я вовсе не перестал пребывать фашиствующим молодчиком и литературным власовцем, не обратился в носителя атлантических ценностей, смешивших меня наравне с напыщенным пафосом кукловодистых плутократов, но тексты и гусли - мысли заставили призадуматься. Всего две песни, написанные, скорее всего, советскими евреями, поэтами - песельниками, как их тогда именовали, " Бомбардировщики " и " Темная ночь ". Слушал внимательно, со всем тщанием, настроившись заранее разразиться гневом и яростью, но вкурил потайную суть авторов, вложивших в уста неведомых зольдат общечеловеческие ценности. Степную грустную вполне мог бы напевать у костра и белогвардеец, оторванный от жинки и ридного хутора махновец мог бы шептать эти поистине святые слова, заброшенный на поля Фландрии британский томми вполне был способен спеть то же самое и теми же словами в переводе, разумеется, Алекса Керви, или германский пехотинец, только что расстрелявший пару десятков русских и украинских мужиков, точно так же бы скулел и выл под чужим небом чужой войны, на хрен ему лично не нужной. А бомберы ? Ведь эту песню мог бы орать Ханс Рудель, ковыляя на почти мертвой " Штуке " к ближайшему колхозному полю, контролируемому Вермахтом, любой союзный пилот антигражданской авиации, стеревший с лица земли сотню школ и пятьсот больниц Германии, тоже произнес бы эти слова, сам не понимая, как экипажу убийц удалось выжить. Короче, получается так, что все и всегда правы, у каждого своя правда, х...й ты отыщешь концы, как пример : я вновь перечитываю мемуары моего любимца Паши Судоплатова, опять соглашаясь с нашим Джеймсом Бондом, понимая все сложности битв за власть, мутотень международной грызни за ресурсы и влияние, ведь это только у неуловимого подонка Шендеровича все люди браты, а беспощадный свет истинной демократии с Запада неизбежно несет цивилизацию в отсталые умишки персов и сунов, не дотягивающих покамест до истинной свободы отдать свою землю соседу, а жену - врагу. Шершавые и прочая мразь некогда меня веселили на " Эхе " Москве ", пока не стало мне реально тошно, я блевал кровью от одних звуков их бодреньких голосов, понимая правоту того же Бабченко, прямо указывавшего и на свою вину в деле кристаллизации Рейха, совесть, должно быть, проснулась у суки, как я вот, например, завязал же с тяжелыми, оставшись почти тем же, кем и был, сиречь нарком, но не совсем. Разумеется, я не стал святым или джедаем, отнюдь, нарк он всегда нарк, мелкий криминальный упырек, загасивший свои низменные желания, как сука или петух, попав в определенный ранжир, не могут уйти в иную масть, так и я, потративший два десятка лет своей жизни на опийно - героиновый угар, вынужден жить с этим, все помня, частенько крепко менжуясь и коря себя, но это все слова, вода, ботва.
- Мы никогда не станем прежними, - сказал я, пожирая картофельные оладьи, - нас вынули из школы и оборотили в оборотней.
Кат фыркнул, поперхнувшись украденным в бельгийской деревушке пивом, а Маас, деловито насиловавший какую - то двенадцатилетнюю фламандку, обернулся, не отрываясь от истерзанного тела девочки, и крикнул :
- Робби потянуло на философию.
- С такими мыслями тебе не жить, - неожиданно серьезно сказал Катчинский, накачиваясь пивом, - или выброси их из головы, или сам застрелись.
Стреляться мне не хотелось. Поэтому я пошел в сторону британских окопов, пока какой - то меткий шотландец не уложил меня прицельным выстрелом, освобождая мой разум. Может, я и не буду прежним, но живым - точно нет.