Глава IV
Люди толкались, ругались, кричали, зазывали, что-то предлагали, спорили, собирались в кучки и расходились, хаотично двигались в разных направлениях. Пёстрые толпы зевак, очумевшие от давки и жары, бродили по этому торжищу.
Самым распространённым видом информации здесь были куски картона с надписью, плакаты, транспаранты и мегафоны, многим их заменяли крепкие глотки. Некоторым типажам вовсе не нужно было сообщать что-то о себе и о роде своих занятий, даже неискушённому взору становилось понятно, кто они и зачем здесь. Шумел, колыхался, как море, разноязычной зыбью этот людской океан.
Караваев медленно прошёл мимо ряда молодых ухоженных священников с модными бородками, с фальшиво-скорбными лицами в новеньких чёрных сутанах. У всех у них были ящики для сбора пожертвований. Он приостановился, чтобы прочитать, что написано на ящиках, но его толкнул в плечо старик с клюкой:
— Варежку закрой, сынок. Не вздумай денег этим прохиндеям давать, — они такие же попы, как я китайский император. И, перекрестись, если решишься дальше идти. Ещё и не таких «святош» встретишь в нашем Вавилоне. Завлекать будут — держись.
Караваев вздрогнул, оглядываясь на «попов», двинулся дальше. Рядом с лже-священниками мирно соседствовали колдуны, ясновидцы, разные гадальщики, оккультисты, бабульки Иеговистки с брошюрками в руках, миссионеры разных мастей, сатанисты, экстрасенсы, целители, блаженные, уродцы и калеки, шаманы и ведьмы.
Молодые люди в белых одеждах с крестами на груди, пританцовывая, самозабвенно пели псалмы, а рядом с ними одетые в яркие восточные одежды бритоголовые молодые люди предлагали прохожим книги и дарили апельсины. На земле сидели составители гороскопов. Длинная очередь змеились к чернобородому азиату предсказателю судьбы, рядом с ним продавал амулеты от сглаза негр в расшитой бисером атласной тоге.
Босой мужчина с беспокойными глазами в оранжевом балахоне до пят обвешанный деревянными бусами, тревожно озираясь, остановил Караваева:
— Махатьму не видел?
Караваев не знал, о чём он спрашивает, но на всякий случай улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— А у тебя есть? — опять спросил мужчина.
— Откуда, — развёл руками Караваев. «Оранжевый» смешался с толпой.
Молоденькие жеманные и женственные юноши кучковались, тихо переговариваясь. Рядом с ними стояли их старшие товарищи-наставники — группа женоподобных, солидных мужчин не первой молодости с холёными бледными лицами, умело подмоложенные макияжем, одетые ярко и вызывающе. Один из них, обмахивающийся веером, — Караваев сразу прозвал его «брюханом», — подмигнул ему, высунул отвратительно большой язык и быстро подвигал им по-змеиному. Он призывно помахал рукой, а после быстро повернулся к нему спиной. Караваев смущённо опустил глаза: на кожаных брюках «брюхана», на ягодицах, были вырезаны дырки в виде сердец. У двух молодых людей из этой группы в руках были плакаты. На одном было написано: «Гомофобы — новые фашисты!», на втором — «Любовь нельзя запретить!»
Караваев шёл медленно, ошеломлённо тараща глаза, иногда приостанавливаясь. Седая женщина с печальным лицом, покрытая чёрным платком, тронула его рукой за плечо, тихо и ласково сказав:
— Береги глаза, сынок, испортишь сердце, проходи мимо мертвецов.
— Каких мертвецов, мать?
Женщина ничего не ответила, приложила палец к губам.
Двигаясь дальше, он встречал множество людей подобных типам из только что виденной группы женоподобных особей. Встречались и группы странных женщин, в которых больше было мужского, чем женского, несмотря на макияж, роскошные парики, броскую одежду и туфли на высоком каблуке. Выглядели они вульгарно, вели себя развязно и вызывающе. Он попытался идти быстрее, но вязкая гуща бурлящего человеческого потока не позволила ему этого сделать.
Проститутки здесь были молодые, статные, развязные, всех оттенков кожи, даже для здешней жары одетые чрезмерно легко. Они не приставали к прохожим, как опустившиеся женщины в начале аллеи, а просто стояли с вызывающим видом в ожидании страждущих клиентов, потягивая пиво или джин из банок, покуривая и переговариваясь с товарками.
Группа совершенно голых мужчин в галстуках с независимым видом почитывала красочные журналы рядом с одной из бригад проституток. Караваев остановился, как громом поражённый. Покраснев, как рак, он закрыл глаза, открыл, вновь закрыл и открыл: мужчины стояли спокойно, не обращая на него никакого внимания. Уже знакомый ему старик с клюкой, опять оказавшийся рядом, ухмыльнулся:
— Нравится?
Караваев нервно сглотнул слюну.
— Стыдобище! Они же голые! Вот же народ у вас здесь на голову приболевший!
— Это точно. А насчёт того, что они голые, тут ты, сынок, ошибаешься. Не верь своим глазам, — сказал старик.
— Как это? — вытаращил глаза Караваев.
Старик ткнул клюкой в сторону голых мужчин.
— Они в галстуках. А это значит, что они не голые. Закон такой недавно приняли, если на человеке что-то есть из одежды, считается, что он не голый. К примеру, если ты наголо разденешься и пройдёшься по аллее в одном носке, это будет считаться вполне приличным видом.
— Шуткуешь, отец?
— Ни, ни, ни грамма, — пожал плечами старик.
— Тьфу, ты! — Караваев плюнул в сторону голых мужчин.
Один из них опустил журнал и строго сказал:
— В общественных местах, мужчина, нельзя плеваться.
— Оденься, павлин африканский! — Караваев плюнул ещё раз и двинулся дальше.
Большая группа людей продавала свои органы. Часть их по виду были люди явно опустившиеся. О причинах такого решения сообщали картонки, которые они держали в руках. Караваев внимательно прочитал все сообщения, медленно проходя мимо этой группы. Одних душили долги, кому-то нужны были деньги на лечение близких людей, кому-то не на что было жить.
В ожидании заказов стоял длинный ряд суррогатных матерей. Пританцовывая, его обогнала шеренга ярко одетых кришнаитов, обритых наголо. Они пели, дудели в дудочки и колотили в тамтамы. Дальше расположились сотни две матерей разыскивающие своих пропавших детей, вид у них был изнурённый, лица печальны, в руках они держали фотографии. К ним подходили люди, молча, рассматривали фотографии и уходили.
Одиноко стоял грустный мужичок с плакатом «Верните мне корову репрессированного деда!» Рядом с ним примостились представители Гринпис с плакатом «Нет ядерным взрывам в океане» и люди со странным призывом: «Руки прочь от серых тараканов!» Рядом с ними чернокожий проповедник вещал о скором и неизбежном конце света, неистово и яростно матерясь через слово. И тут же мужчина продавал книги, разложив их на картонном ящике. Караваев остановился рассмотреть книги. Обложки книг были цветастыми с восточной символикой.
— Вас что-то конкретное интересует?» — елейно-вкрадчивым тенорком спросил продавец.
Ответить он не успел. Из-за спины Караваева раздался грубый мужской голос:
— Слышь, чудила из Нижнего Тагила, «Майн кампф» Адика есть?
Караваев обернулся. За ним стоял накачанный мужчина в майке без рукавов с густо расписанной цветными татуировками бычьей шеей и руками. «Большая расписная матрёшка», — усмешливо подумал Караваев.
Продавец подобострастно изогнулся, завертелся ужом и тем же вкрадчивым голосом завёл:
— Вот-вот получим в ближайшие дни, уважаемый. Но могу вам предложить прекрасную книгу «Бхават Гита», вот отличное издание «Тайной доктрины», весь цикл «Агни Йоги», «Дианетика» есть...»
«Матрёшка» неожиданно зычно рявкнул:
— Ты кому это говно индусское втулить хочешь, матрас мятый?
Матерясь, он ударил ногой по ящику с книгами и ушёл вразвалочку. Продавец суетливо собирал разбросанные книги, нервно вскрикивая:
— Быдло, быдло, быдло, кругом одно необразованное быдло.
— А ты, что уставился? — озверело вывернулся он на Караваева, который решил помочь ему собрать книги. — Давай, давай, давай, ломай, круши! Быдло! Как с таким биомусором жить в этой недостране?!
Караваеву пришлось пробираться через невиданное количество скупщиков и продавцов орденов, медалей, кортиков, монет, икон, марок, микроскопов, старинного оружия, биноклей, фотоаппаратов, военной атрибутики, книг, открыток, картин и ещё невесть чего.
Художники зазывали публику, обещая быстро и за небольшую плату, сделать портрет. За художниками стояла длиннющая шеренга мужчин разного возраста с табличками на груди «Муж на час». У одного остряка на табличке было приписано: «Можно на ночь, но стоить будет дороже».
Группами ходили любопытные азиаты, с видеокамерами и в респираторах. Встречались коротко стриженые молодчики в чёрном с нарукавными повязками с изображением свастики; великое множество продавцов всевозможнейшей видео и печатной порнопродукции; мастера татуировки и пирсинга, делающих своё дело прямо здесь в этой толчее.
Его чуть не сбил с ног лохматый человек с безумно вытаращенными глазами, несущийся напролом, сбивая людей. Он нелепо размахивал руками и кричал одну и ту же фразу: «Нибиру летит! Нибиру летит! Нибиру летит!» Какой-то парень с полным ртом металлических зубов подставил ему ногу и лохматый распластался на земле. Металлозубый заржал:
— Нибиру приземлился.
Лёжа на земле, мужчина плакал, продолжая говорить, как заведённый:
— Нибиру летит, Нибиру летит, Нибиру летит!
Следующий кусок аллеи представлял собой столпотворение митингующих. Огромная пустошь пестрела транспарантами, плакатами, знамёнами, хоругвями. Она была плотно забита шумными группами людей, Караваеву пришлось идти ещё медленнее.
Длинная шеренга людей требовала отмены ЕГЭ и отставки министра образования, рядом с ними митинговали пенсионеры-льготники, за ними стояли матери, собирающие подписи против ювенальной юстиции и противники абортов, дальше топтались старики с транспарантом «Свободу политзаключённым!», за ними люди, растянувшие длинный транспарант: «Долой правительство народного доения!», и женщины, требующие закрыть телепередачу «Дом-2».
Караваев поначалу с интересом подходил к митингующим послушать, о чём говорят, но участники хватали его за руки, пытаясь просветить, горячо объясняли свои идеи, требовали незамедлительного отзыва о проблеме, которую они поднимали. Смущённо улыбаясь, он отнекивался и шёл дальше. Продираясь сквозь плотные массы орущих и спорящих людей, разогретых, по всему, не только идейным вином, он крутил головой, читая тексты на разнообразных протестных носителях.
Тексты были разные. Преобладали с политическими и социальными требованиями, немало было религиозных, абсурдных, жутковатых и непонятных. У большей части групп преобладала тематика, хотя и по-разному выраженная. Это были люди, ностальгирующие по развалившемуся СССР.
Караваеву запомнились несколько надписей: «Назад в СССР, но с нормальными макаронами и без либероидов», «Аврора» — выстрели!», «Вернём СССР — вернём порядок», «Судить народным судом Ельцина, Горбачёва, Чубайса и всю сатанинскую гайдаровскую клику!», (митингующее собирали подписи); «Сыты по горло демократией!», «Посадить олигархов на потребительскую корзину!», «Мы оккупированы!», «Убей в себе телевизор!», «Даёшь правду и «ПРАВДУ», «Хазары вернулись с любовью — плати ясак русской кровью!», «Россия-Украина-Белоруссия!», «Кузькина мать рядом!», «Мой друг «Калашников» ждёт работу», «Яхта Абрамовича — «Титаник» капитализма!», «Левой! Левой! Левой!» «Терпение народа не беспредельно!» Такого рода политических лозунгов было множество.
За ностальгирующими по разваленной стране толпились группы противников религии, воинствующих атеистов, научных деятелей и тех, кто утверждал силу и необходимость веры. Атеистов было больше. Они поджучивали верующих, провоцировали их на скандал. Группа солидных людей, по виду учёных, растянула длиннющий плакат: «Блез Паскаль ничего не доказал!». Их соседи стояли, улыбаясь, с плакатом «Ничего не потеряешь, став на путь веры, но приобретёшь благо»; рядом с ними посмеивались молодые люди с однотипными лозунгами вроде: «Мерседес» и поп — синонимы! «Долой РПЦ — логово мракобесия!», «Патриарх и Цезарь едины». Верующие противопоставляли им выдержки из Священного Писания, требования уважать чувства верующих. Атмосфера здесь явно накалялась. Кое-где уже становились лицом к друг-другу, лица были разгорячены, кто-то уже гневно жестикулировал, размахивая руками и толкая оппонентов.
Караваев пробрался вперёд, где опять митинговали, как он прозвал таких типов, «сахарные мальчики» в коротковатых брюках-дудочках с радужными флажками. Они требовали соблюдения прав меньшинств. Два грустных паренька держали плакат: «Люди добрые, помогите кто, чем может. Нужны деньги на переделку пола!». Красивые бородатые парни стояли с чёрными флагами и хоругвью с текстом «Анархия — мать порядка», группа людей растянула транспарант: «Сербия! Прости нас!», голые девицы требовали равных прав с мужчинами с плакатами «Мы всё можем!» и «Долой Адамово рабство — да здравствует свобода Лилит!» Последний плакат, который прочёл Караваев, гласил: «Сними очки, дурень!»
Вдоль обочин сидели старухи с выводками кошек и собак, прося денег на прокорм животных. Цыганки с детьми приставали к прохожим. Инвалиды в камуфляжной форме, среди которых были страшно изувеченные люди, клянчили милостыню. Через каждые сорок-пятьдесят метров, на складных столиках были разложены разноцветные фантики моментальных лотерей, у которых толпились люди. Пьяный зазывала у одного из столиков нагло орал: «Подходи прохожий на лоха похожий».
Дальше опять появились «сахарные мальчики» с серёжками в ушах и крашеными волосами, одетые модно, с иголочки. Они стояли парами, обнявшись, или держась за руки, один был с большой иконой в золочёном окладе. Караваев подошёл поближе рассмотреть икону. В оклад иконы были вделаны светодиодные разноцветные лампочки, они мигали. Рассмотрев икону, Караваев удивился, на ней был изображён английский певец Элтон Джон в больших очках похожий на старую жабу.
Тёмные личности сновали повсюду. Сближаясь с людьми, они тихо предлагали оружие, боеприпасы, оптом и в розницу, наркотики и сексуальные услуги, но больше всего здесь было молодых бойких людей с приколотыми к рубашкам визитками.
Чаще всего на визитках значилось: «Меняю-Покупаю $ и €», но были и другие надписи, как-то: «Обналичу», «Регистрация», «Прописка», «Австралийский препарат «АнтиСПИД», «Гражданство», «Бросить курить!», «Кредит за пять минут», «Освобождение от армии», «Липосакция», «Куплю старину», «Приворот на деньги», «Худей за три дня», «Дипломы», «Хочешь стать звездой?», «Таро», Снятие порчи», «Будет стоять, как 28 Панфиловцев», «Фитнес», «Ваша новая грудь — все упадутЪ!» «Полезная Камасутра», «Санитарные книжки», «Гербалайф», «Куплю акции», «Сексуальные расстройства? Поможем!», «Б/у аккумуляторы, лом цветных металлов», «Куплю/продам б/у мобильные телефоны», «Покупаем волосы», «Конкуренты? Есть решение! Результативный метод И. Сталина», «Эмиграция», «Путь к Библии», «Работа», «Фотоссесии. Девушки, юноши», «Саентология. Путь к процветанию», «Возврат прав на любой стадии», «Высокооплачиваемая работа», «Замужество заграницей», «Сниму-сдам жильё», «Юрист без проблем», «Йога», «Девушки. Эскорт», «Сваха», «Отдохнуть?», «Избавление от алкогольной и наркотической зависимости 100%», «Простатит, инфекции, рак. Эффективное излечение», «Коррекция судьбы», и другое.
Была ещё группа улыбчивых людей с визитками, с непонятными для Караваева надписями: «Ашрам Шамбалы». «Всемирная Академия Счастья», «Братство Хранителей Пламени», «Брахма Кумарис», «Братство Майтрейи», «Партия духовного ведического социализма», «Путь к Солнцу», «Сатьи Саи Баба». Эти люди ласково с ним заговаривали, пытались что-то объяснить. Вежливо улыбаясь, он от них уходил.
Молодёжи было много. Они бродили стайками с непременной банкой или бутылкой пива. В большинстве своём это были школьники и не все старших классов, — за плечами многих болтались ранцы и рюкзачки. Вели они себя развязно и нагловато, громко смеялись, плевались, грязно поругивались, задирались с прохожими, громко обсуждали увиденное.
У вбитой в землю металлической трубы работала немолодая женщина-стриптизёрша. Небольшой круг зрителей, мужчин кавказского вида, покуривая, наблюдал это убогое представление. Рядом приткнулся квартет убогих старух в мужских пиджаках с рядами орденских планок. Они воодушевлённо пели военные и послевоенные песни. У одной через плечо висел автомат ППШ. Рядом со старушками стояла группа грустных готов в чёрных одеждах. За ними выстроилась пожилые люди с портретами Сталина и красными флагами. На растянутом транспаранте было написано: «Только массовые расстрелы спасут страну!» Особняком стояла группа бородачей с иконой, на ней был изображён Григорий Распутин.
Плотная толпа людей топталась поодаль. Оказалось, что все они выстроились на приём к прорицательнице из Болгарии, люди говорили, что это родная сестра бабки Ванги.
Караваев остановился послушать двух симпатичных молодых ребят с мегафонами. Одеты они были в чистейшие белые джинсы и белоснежные майки с изображением осётра. Делали они следующее. Первый парень кричал в мегафон: «Осётр, друзья погибает, спасём осётра, друзья!», затем вступал второй: «Прекратим есть чёрную икру! Прекратим есть чёрную икру! Прекратим есть чёрную икру!». После они уже заводили дуэтом: «Вступайте в самую честную и справедливую партию страны «Спасители осётра»! Только мы с вами можем изменить мир к лучшему».
Караваеву стало смешно. Смешно было и небольшой группке зевак. Люди ухмылялись, толкали друг друга в бока. Один мужчина не мог остановиться, он истерично хохотал, хватаясь за живот. Развязного вида парень цыкнул зубом и грубо ткнул его локтем в бок.
— Ты, чё грибов объелся? Закрой варежку, хохотун, достал уже.
Мужчина, утирая слёзы, — плечи его конвульсивно дёргались, — сквозь смех ответил:
— Прикинь, братела, дурики агитируют не жрать икру! Да я её последний раз при Брежневе в пионерском лагере ел, когда мне двенадцать лет было.
— Пацаны, по колено писюны, — обратился он к агитаторам, — вы, чё, в натуре, или прикалываетесь? Чё здесь за фишка?
— Никакой фишки нет, — серьёзным тоном ответил один из парней. — Всё именно так. Осётра нужно спасать. Жизнь этой популяции в наших руках, друзья. И для этого нужно сделать первый шаг — перестать есть чёрную икру.
Мужчина не сдержался и опять захохотал, периодически восклицая:
— Прекратите жрать икру, товарищи! Ой, не могу, умру сейчас, в жизни к ней, противной, не притронусь!
Когда он отсмеялся и вытер кулаками слёзы, то сказал агитаторам:
— Пацаны, хрен знает, что вы городите, но я в вашу партию вступаю. Насмешили вы меня. Давно я так не смеялся, а это тоже чего-то стоит. Где расписываться? Показывайте.
Парень протянул ему лист бумаги и авторучку, сказав при этом строго:
—Только я вас, гражданин, предупреждаю, если вы будете есть икру, мы вас тут же исключим из партии.
Мужчина долго смотрел на него и опять захохотал. Расписывался он, громко говоря:
— Уел ты меня, парень! А из партии вашей вы меня следующие несколько лет исключить никак не сможете. Я, пацаны, долго на свободе не погуляю, — мне зона дом родной, а там с икрой совсем туговато, если только не заморская, баклажанная. Щи да каша — пища наша, с чефирком на десерт. Ферштейн? Но проняли вы меня, пацаны, чувствую себя, как после доброй русской баньки, так меня размяло. Ну, чё, любители икорки, поддержим пацанов спасателей осётров? — обратился он, подмигивая, к собравшимся людям. Несколько человек, улыбаясь, подошли и расписались в каких-то листах. Караваев не стал расписываться. Улыбаясь, пошёл дальше, продолжая с удивлением вертеть головой.
Босоногий человек в женской ночной сорочке долго шёл за ним, уверяя, что он единственный мужчина в мире, родивший ребёнка. Уже знакомый ему «оранжевый» тип схватил его за плечо: «Махатьму не видел?». Не услышав ответа, ушёл быстрым шагом. В одном месте Караваев ненадолго задержался послушать стоящего на постаменте из деревянных ящиков старика в шортах, майке и солдатской пилотке. На шее старика болтался пионерский галстук, на майке был приколот «Орден Ленина» и «Красной Звезды». Со слезами на глазах старик тихо пел «Интернационал». Рядом морщинистый азиат в рваном халате совершал намаз прямо на заплёванном и треснувшем от жары асфальте, а чуть дальше плотный круг стариков-чеченцев в чёрных одеждах, папахах и с кинжалами на поясе, вытанцовывал в упоительном трансе свой воинственный национальный танец.
«Чернобыльцы» требовали вернуть отменённые льготы. Рядом лежали на раскладушках голодающие пайщики долевого строительства, оставшиеся без квартир и денег. Группки мужчин кавказского вида держались особняком. Молчаливо стояли гастарбайтеры из Молдавии, Украины, Белоруссии, Таджикистана, Киргизии и Узбекистана. У их ног в пыли лежали скатанные в рулоны матрасы и ведра с мастерками и шпателями.
В сопровождении охраны из крепких парней в тёмных костюмах несколько улыбчивых кандидатов в депутаты, вступивших в очередную предвыборную гонку, собирали подписи. Парни с мегафонами призывали голосовать за них. Вокруг кандидатов в слуги народа случилась давка. Народ валом подписывал какие-то листки и немудрено: за депутатами шли люди в униформе катили тачки с подарками для электората, а симпатичные девчушки в мини-юбках в коротких топиках раздавали супчики быстрого приготовления «Доширак» и чекушки водки. За подпись люди получали по две пачки супчиков и по чекушке.
Ноздри Караваева вздрогнули, учуяв аромат жарящего мяса, заставив его сглотнуть
голодную слюну. За очередной группой проституток он увидел дымящиеся мангалы с аппетитнейшего вида шашлыками. Тут же рядом трое черноволосых джигитов управлялись со здоровенным бараном. Они ловко завалили его на бок, а один, с ножом в руке, умело всадил нож в сердце барана, а когда тот затих, принялся отрезать ему голову. Вытирая тряпкой кровь с рук, он увидел смотрящего на него Караваева и оскалился.
— Иди, сюда, Иван. Голова рэзить буду. Твоя карашо будет!
— Да пошёл ты, — зло бросил Караваев.
Джигиты загоготали, что-то залопотав на своём языке. Больше сотни людей разного возраста, стояли с длиннющим транспарантом: «Мы больны. У нас СПИД, но мы ещё люди».
Большая толпа собралась вокруг человека, который молился на коленях. Рядом с ним стояла пятилитровая канистра. Помолившись, он встал, отвинтил крышку канистры и обильно себя полил. Резко запахло бензином. В толпе зевак рядом с Караваевым стояли военные, какие-то чиновники с кожаными папками в руках, молодые ребята с «Зенитовскими» и «Спартаковскими» шарфиками, пьяные пограничники, женщины и дети.
Караваев разволновался, когда увидел, что мужчина облил себя бензином, но посмотрев на заинтересованные лица зрителей, успокоился, решив, что это, видимо, очередное здешнее представление.
Человек достал зажигалку. Толпа загудела, быстро отхлынула от центра круга, отодвинув и Караваева. За хлопком последовала яркая вспышка огня и ужасающий леденящий душу вопль. Захлопали, как большие крылья огненной птицы руки мужчины. Он упал. Тело его подёргивалось, тошнотворно пахнуло палёным мясом.
Толпа, зашумев, заинтересованно сдвинулась к центру. Подавив приступ тошноты, Караваев двинулся дальше, с горечью думая о том, что заманчивое бартерное предложение фирмы с чудесным названием «Интертурсикретсервис», на которое он «купился», обернулось для него невероятными проблемами и разочарованиями.
Он обошёл казака, как-то умудрявшегося в этой несусветной давке жонглировать шашкой на нервно пляшущем коне. На казака никто не обращал внимания.
Группа ярко одетых и шумных молодых людей требовала узаконить однополые браки, в этой же группе стояли люди с плакатами, на которых значилось: «Даёшь гей-парад!». На некоторых плакатах что-то было написано по-английски. Целая орава телевизионщиков снимала эту группу, бойкие журналисты брали интервью у участников демонстрации. Проходивший рядом казак ненароком ожёг нагайкой одного из компании протестующих. Тот, взвизгнув, закричал: «Гомофобы проклятые! Скоро вас НАТО всех высечет бомбами» «А мы вашу НАТу вами, пидорюгами, закидаем, — рассмеялся казак и замахнулся нагайкой. Протестующего как ветром сдуло.
За этой группой стояла другая, не менее многочисленная группа людей разного возраста. У каждого из них в руках был фанерный плакат на деревянной ручке. Сверху на плакате крупными буквами была выведена одинаковая надпись: «Братья! Прочитайте, запомните и поведайте другим людям». Ниже этой надписи шёл текст выполненный шрифтом помельче. Тексты на всех плакатах были разные. Караваев из любопытства подошёл ближе и стал читать.
На первом плакате значилось: «А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше бы было, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской». От Матфея 18—6. На следующем плакате была надпись: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?» От Матфея 16-26. Караваев сделал шаг правее, начал читать: «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали… ». Ему не дал дочитать мужчина начальственного вида в костюме и галстуке с портфелем в руке. Он грубо толкнул его в бок.
— Читать учишься, лопух? Знакомые буковки ищешь? Топай, давай, грамотей, пока не схлопотал по ушам.
Караваев хотел возмутиться, но глянул в злое лицо мужчины и передумал. Сделав несколько шагов в сторону, он остановился.
Мужчина с портфелем тем временем прошёлся пару раз рядом с людьми с плакатами, остановился и громко спросил:
— Кто тут в вашей банде старший?
Старик с окладистой седой бородой опустил плакат.
—А в чём, собственно, дело? Мы, что-то нарушаем? И почему это у нас банда?
Начальственный тип подошёл к нему вплотную, ткнул ему в лицо красной корочкой:
— Председатель совета мэрии города по этике Фастфудиди Гераклит. Разрешение на эту акцию у вас есть?
— Какой абсурд! Какое разрешение? Что у всех стоящих здесь на этом торжище, есть разрешение? Мы вроде ничего противоправного не совершаем и даже скорее делаем благое дело, — ответил с удивлением старик.
— Значит, разрешения нет, — констатировал председатель по этике удовлетворённо, доставая из портфеля листы бумаги. — В этом случае ваше мероприятие можно считать не санкционированным, а это означает, что каждый из участников этой акции заплатит штраф, в размере тридцати трёх целых и трёх десятых условных единиц. И это на первый раз. В следующий раз будет уголовное преследование. Будем составлять протокол. Всем участникам приготовить паспорта.
Люди с плакатами дружно загудели, опустили плакаты, окружили чиновника, шумно заспорили с ним. Старик поднял руку и остановил людей. Когда люди замолчали, он спросил у чиновника:
— Так в чём же конкретно наше нарушение? Мы что-то античеловечное пропагандируем? Почему именно нам нужно брать какое-то разрешение? — лицо старика покраснело, глаз подёргивался.
— Этого требует статья 666-ая постановления мэрии о толерантности в обществе и о порядке разрешительных и запретительных мер для участников манифестаций, шествий, лекций, собраний, пикетов и других акций. Давайте паспорта, неподчинение властям грозит вам совсем другими санкциями, — ухмыльнулся чиновник.
— И чем же мы попрали эту вашу пресловутую толерантность, хотел бы я знать? — не сдавался старик.
— Сначала штраф, потом уже объяснения. Через суд, господа, через суд, всё через демократический суд, — чиновник ухмылялся, — у нас всё по закону.
— По вашему закону прав тот, кто сильнее, но сила в правде, Гераклит вы наш новоиспечённый. Вы уж, будьте добры, всё-таки объясните нам наивным, пожалуйста, в чём наше нарушение, — упрямо настаивал старик, — что конкретно говорит ваше сатанинское постановление?
Люди опять загудели, стали останавливаться зеваки. Крепкий парень в спортивном костюме встрял в разговор. Подойдя к чиновнику, он плюнул ему в ноги и гнусаво проговорил:
—Ты, чё, Пердуклит, делаешь-то, а? Ты, чё против честного русского народа буром прёшь, козлиная рожа? Зенки-то открой, вокруг посмотри, чё здесь делается, какой беспредел вокруг и срамота. Тебе, что, жить надоело?
Старик успокаивающе тронул парня за плечо:
— Погодите, брат. Пусть этот большой начальник всё же объяснит нам про нашу нетолерантность.
— Объясняй, зараза, чем мы хуже других, — согласился парень, немного успокаиваясь, и поворачиваясь к чиновнику.
Тот, однако, — это хорошо видно было по его поведению, — совсем не струсил. Достал из кармана жвачку, бросил в рот одну пластинку и спокойно ответил:
— Пропагандой своих идеалов, господа, вы наносите чувствительный урон психике людей других идеалов.
—Да, ты чё! А пидоры голые, а шалавы патентованные, которые здесь пачками шастают, не наносят нам урона? — толкнул чиновника в грудь парень в спортивном костюме. — Нет, други, вы прикиньте, мы пидорам зашквареным настроение портим! Добазарился ты, гандонище в костюме, пора тебя пролечить.
Толпа взорвалась возмущением. Раздались крики: не уйдём, братья… будем стоять на смерть… не сдадимся… не ведают, что творят,помилуй. Господи…
Чиновник неспешно достал из кармана телефон, нажал кнопку и спокойно бросил:
— «Пятый» на связи. Сектор одиннадцать — бунт. Срочные действия по программе «пипл не хавает».
И минуты не прошло, как над этим участком аллеи завис вертолёт и из него по верёвке заскользили вниз люди в масках и камуфляже. Опустившись на землю, они стали густо поливать людей слезоточивым газом, дубинками укладывать протестующих лицом вниз на землю. Зеваки шарахнулись от места стычки, неудержимо потянув за собой и Караваева. Протащив его метров сто вверх по аллее, толпа поредела, рассыпалась по сторонам.
Народа в этой части аллеи не убавилось, толпы гудели, как осиный рой. Среди этого разно племенного многоязычного люда бродили оборванные беспризорные дети, похожие на отощавших щенят, шныряли продавцы воды, пива, пирожков, кофе, чая, бутербродов; менеджеры по набору «персонала» в зарубежные бордели привязывались к молодым женщинам. Какой-то писатель бесплатно раздавал свои книги, (всунул он её и в руку Караваеву); несколько старух, сгрудившись шумной кучкой, яростно спорили. Каждая утверждала, что именно она великая княгиня Анастасия. Две «княгини» выясняли отношения, вцепившись друг другу в седые волосы.
Человек со сквозным отверстием в лысой голове и огрызком верёвочной петли на шее, с табличкой, гласившей «Дайте, наконец, умереть», рыдал навзрыд. Доморощенных лекарей и целителей, для которых не существовало никаких неизлечимых болезней и проблем, связанных со здоровьем, здесь было больше, чем проституток и гастарбайтеров вместе взятых.
Представительный мужчина в очках и медицинском халате, кормил с рук леденцами «Минтон» ягнёнка. Он предлагал клонировать за плату любое животное по желанию заказчика. Тут же стояли врачи в белоснежных халатах с холёными, сытыми лицами. У одного из них на открытой волосатой груди висел невозможно большой золотой крест. По команде его коллеги периодически подносили мегафоны ко рту и скандировали:
— Мы — Европа, а не Азия. Нашим людям нужна эвтаназия!
Какой-то азиат в халате с беспокойными чёрными маслянистыми глазами хватал людей за руки и, заглядывая им в глаза, спрашивал: «Аллах акбар?» Люди отмахивались. Азиат схватил за руку проходившего священника и жалобно спросил у него: «Аллах акбар?». Священник погладил его по голове, перекрестил со словами: «Воистину акбар, брат», дал ему конфету и, что-то шепча, продолжил свой путь.
Караваев шёл рядом с ним. Пьяный забулдыга неожиданно схватил священника за руку, и, ощериваясь чёрными гнилыми зубами, выкрикнул радостно:
— Народ! Гляньте-ка — поп! Ну-ка, покажи нам чудо, попик!
Священник попытался вырвать руку, но пьяница вцепился в неё, как клещ. Весело озираясь, он кричал:
— Товарищи, поп гордый — не хочет народу чудо показать.
Пару окружила толпа. Священник, наконец, вырвал руку и весело сказал:
— Ну, ты, выжига, выпросил. Будет тебе чудо.
Он перекрестился, плюнул в ладонь, размахнулся. Удар в нагло ухмыляющуюся харю приставалы был профессионален. Пьяница мешком свалился на землю и затих под гогот, аплодисменты и одобрительные возгласы людей.
Рядом с абсолютно голой девицей, через роскошный бюст которой шла алая шёлковая лента, где золотом было выведено: «Мисс Усть-Уржанск — 2002, 100% —девственница. Дорого», устроилась миссис из Англии, раздававшая гуманитарные консервы, изготовленные в 1941 году по заказу Королевских Военно-Морских сил, а рядом бойкая девчушка торговала эксклюзивными экземплярами презервативов, сообщая покупателям, что этими марками резинового изделия пользуются звёзды Голливуда. Пьяные «братки» избивали ногами извивающегося под ударами их крепких ботинок окровавленного мужчину. Немного поодаль за этим избиением наблюдала группа молодых милиционеров, лакомившихся мороженым. Чуть дальше группа молодых людей со спущенными брюками рукоблудствовала у расстеленного на земле американского флага.
Караваева подташнивало. Он облизал пересохшие губы и поискал глазами место для перекура. Пристроился он между бабулькой, торгующей приворотным зельем и стариком, уверявшим, что был лично знаком с Кагановичем. Прикурив у человека похожего на Жириновского, он присел на корточки.
Мимо шли и шли люди. Прошла живописнейшая группа арабов, похожих, как один на Бен Ладена, за ними прополз настоящий БТР с развевающимся флагом СССР. У флага, на крыше бронетранспортёра, танцевали две полуголые девушки. На номерном знаке БТРа значилось «Вован». Люди, ругаясь, неохотно уступали дорогу металлическому зверю.
Следом проследовала колонна бедно одетых людей с иконами и хоругвями, за этой колонной ещё одна с портретами последнего царя и его семьи с транспарантом «Нас спасёт самодержавие».
Караваев закрыл глаза и несколько минут сидел, отключившись, а когда открыл глаза, то увидел, что рядом с ним присел, дружелюбно улыбаясь, босоногий, худющий человек маленького росточка с загорелым лицом в глубоких морщинах. Клетчатый потрёпанный костюм, явно ему маловатый, висел на нём, как на вешалке; из коротких рукавов пиджака торчали худые костлявые руки, под пиджаком была майка «благородного» серого цвета, давно не знавшая постирушки. «Ещё один фрукт, мужичок с ноготок. Алкоголик очередной. Сейчас заведёт какую-нибудь балладу, как здесь полагается, — недружелюбно глянул на него Караваев.
Продолжая улыбаться, подрагивающим старческим тенорком мужичок выдал беззубым ртом:
— Милостивый государь, я был вам безмерно благодарен, если вы, войдя в моё нынешнее бедственное положение, соизволили бы угостить меня сигареткой.
Караваев невольно рассмеялся. Он прикурил от сигареты сидящего рядом старика и протянул пачку сигарет мужчине.
— Артист! Ну, наговорил! Нельзя разве по-человечески сказать, что курить хочешь, без этих, знаешь, здешних подходов со стихами да прибаутками. Или у вас здесь так принято?
Взяв подрагивающей рукой сигарету из пачки, и, прикурив от сигареты Караваева, мужчина приложил руку к сердцу.
— Премного вам благодарен, добрый сударь. За стиль простите. Привычка. Тридцать лет на сцене оставляют какие-то следы.
— Артист, что ли?
— Что-то в этом роде. А вы, по всему, из вновь поступивших в наши чудесные по своей лукавости и гнусности места?
— А что, заметно? На лице у меня написано или одежда выдаёт? Ты вроде тоже не при фраке, — хмыкнул Караваев.
— Глаза, сударь, глаза. Они у вас ещё не погасшие. Плёнкой равнодушия и безысходности не успели зарасти. Есть в ваших глазах томление наивности, огонёк любви к жизни пока ещё мерцает. Но если вы (он показал рукой на аллею), по этой Голгофе до конца дойдёте, есть большая вероятность, что они погаснут раньше времени.
— Глаза? — пожал плечами Караваев. — Причём здесь глаза? Ты, что по глазам читаешь?
— Глаза — зеркало души, — серьёзным тоном произнёс мужчина. — Это у детей особенно заметно. Обращали вы внимание какой в детских глазах небесный свет, когда они улыбаются или грустят? Как они пытливо смотрят своими ясными глазками в глаза людей, будто хотят прочитать мысли взрослых обманщиков.
— Это я понимаю. Про детей это каждый человек замечал, — усмехнулся Караваев, — а ты, случаем, не очередной суггестолог с клизьмастологом в одном флаконе?
Их глаза встретились и Караваева, будто током ударило, такая тоска и боль сквозила в светлых, словно выцветших глазах человека, из которого, кажется, вся жизнь уже вытекла.
— Ну, что вы! Куда мне до таких вершин. Я человек из прошлого и без будущего. Порой я думаю, что меня в машине времени закинули в эту быстро меняющуюся реальность, вернее ирреальность, ставшую страшным сном для всего живого. Как никогда остро я теперь ощущаю, как время убыстрило свой бег, что оно побежало быстрее, чем в моем прошлом. Так должно быть, наверное, в конце времён. Хотя, скорее, это только моё личное ощущение одиночества, безысходности, обречённости, бесцельности бытия, конечности сущего. Жизнь моя стремительно несётся к концу, я на тормоза не жму и даже радуюсь этому. Знаете, голоса мне шепчут, что я сам могу разом остановить свои часы жизни, но я этого не сделаю, не я себе её дал. М-да, обречённость… обречённость временем, в котором добро перемешалось со злом, правда — с ложью, став полуправдой, границы блага размыты, цель не фокусируется, выбор не ясен. Вавилон! Людской муравейник! Муравьи, переставшие понимать, друг-друга, растерянно толкущиеся на перекрёстке ста дорог. Знаете, если бы у меня была возможность перенестись в машине времени в какие-то другие времена, я бы выбрал такие, где зло, упиваясь величием своих дьявольских идей, скидывает с себя маску, а выбор человека становился до банального прост: или ты кричишь осанну злу с толпой очарованных зомби, или восстаёшь, чтобы остаться человеком. Скажем, я бы не возражал против заброски меня, скажем, в год 1941-ый. Не очень весёлые времена, но тогда там, у честного человека, всё же был ясный выбор: или ты с людьми или с зомби, выбираешь белое или чёрное. Окиньте взглядом это муравейник. С кем бороться, в какие леса уйти партизанить, против кого, под какой лупой разглядеть врага? А как бороться с полками муравьёв, в чьи головы вбиты раздрайные безумные идеи индивидуализма и свободы от совести? Пару тысячелетий назад Царь Небесный, ходивший тогда по земле с учениками, изгнал из бесноватого безумца сонм бесов, вселив их в стадо свиней. Ныне царь земли забрал у людей дух и поселил в них тех бесов. Он хохочет, глядя, как человеки превращаются в ненасытных свиней. Доживать свою жалкую жизнь мне придётся здесь, в этом пандемониуме. И таких, извините за сравнение, «выкидышей», попавших в это светлое будущее, в котором всё лукаво, такое устроено хитросплетение из пустых слов, выдаваемых за здравые размышления, такая создана атмосфера разлада, непонимания корневых смыслов, целей, устремлений, действий, поступков, — здесь великое стадо. Мир абсурда! Вот они (он опять указал рукой на толпу на аллее), обречённые исчезнуть, как вид. Вид слабый, уступающий место под солнцем виду новому, захватывающему жизненное пространство без всяких сантиментов, забывших слова дух, честь, Бог, мать, дитя, женщина, Родина, совесть, старик, герой. Такой вот вид новой земной твари. Инволюционный дарвинизм, коллега.
— Я таких слов не знаю. Непонятное говоришь. И чего это ты меня в коллеги записываешь? У меня, знаешь, особого желания сейчас умирать нет, — насупился Караваев.
Мужчина посмотрел на него долгим и грустным взглядом:
— А это от вашего желания, дружище, абсолютно не зависит. Ваше мнение уже никого не интересует. Вы задействованы в необратимом процессе. Управляемая инволюция беспощадна! Когда алчные и злобные мизантропы берутся за управление Миром, они неминуемо приводят его к гибели. Это сладчайшая дьявольская идея.
— Значит, я, по-твоему, как бы уже мертвец? — усмехнулся Караваев.
— Вы бесприютный атом, бесцельно носящийся в пустоте. А поскольку все атомы теперь заряжены отрицательно, а одинаково заряжённые частицы, как известно, не притягиваются, то соединится в молекулы единения, единодушия и общности, вы и остальные атомы лишены возможности, а это значит, что рано или поздно вас унесёт к звёздам, где вы станете космической пылью.
— Страшные картины рисуешь, артист. Сдаётся мне, что это у тебя от какого-то своего личного горя. Жизнь, между прочим, всегда побеждает и сквозь асфальт трава прорастает. Ты этого никогда не замечал? — сказал Караваев.
—Траве, как и всему на этом свете, время нужно, чтобы какое-то действие произвести. У людей, чтобы прорасти Любовью, времени уже не осталось, — при дверях стоим, — мужчина поднялся, — Один хороший поэт когда-то вдохновенно написал, что человек обязан идти «путём зерна». Здесь посеяны плевела, а плевела, увы, забивают всходы полного колоса. Надеюсь, что будет так, как писано в Евангелие: при последней жатве, плевелы — дети лукавого, будут брошены в печь, и Царствие Божие зазеленеет сочными побегами. Благодарю за сигарету. Глаза у вас хорошие, оттого и поговорить с вами решился, хотя, кажется, делал это я напрасно, — вы меня не услышали. Ваши мысли, витают где-то далеко отсюда, в чём-то обыденном, суетном и приятном. Тем не менее, хочу пожелать вам удачи. Прощайте, дружище.
— Постой, — остановил его Караваев, — ты случайно не знаешь, кто такой Махатьма? Тут один всё привязывается ко мне…
— О, это большой человек, местного разлива! Его верные адепты, коих тьма, рыщут здесь в поисках земного рая. Рай этот легко возникает, когда они получают от своего гуру райские таблетки, за них они готовы отдать ему свою жизнь и чужую возьмут без сожалений. Не знаю сам ли он придумал себе такое имя, или это его тюремная кличка, но люди, идущие к нему, погружаются, извините за каламбур, в кромешную и вечную маха-тьму. Настоящий же Махатма (мужчина наклонился к уху Караваева и прошептал еле слышно), упокоился. Он лежит в мраморном дворце, а его обожатели-некрофилы совершают в честь него молебны в красных чертогах. Он до сих пор вводит своих многочисленных адептов в восторженный транс, наполняет их силами, ведь его идеи живы и обладают силой круче водородной бомбы.
— Ты про Ленина, что ли? — спросил Караваев
— Вы сказали, — ответил мужчина и, прихрамывая, вклинился в толпу, а Караваев посидев ещё немного, встал и продолжил свой путь. У него разболелась голова, жажда стала нестерпимой.
Обойдя смуглого худосочного человечка, ходившего босиком по раскалённым углям, а за ним такого же смуглого человека, сидевшего на мусорном контейнере в позе лотоса, он остановился, уперевшись в плотную массу людей. Здесь происходило нечто необычайное, действие снималось телевизионщиками. В центре истоптанного пятачка земли, окружённого зеваками, стояли два столика. На одном большая клетка со снующими мышами, на другом — напитки, кетчупы и большая ваза с чипсами. Из толпы, поощряемый криками, вышел модно одетый оранжеволосый парень.
Вертлявый мулат-ведущий радостно закричал в микрофон:
— Ну, наконец-то! Наконец-то у нас появился первый смельчак. Долго же нам пришлось ждать. Я уже решил сделать это сам, но я, ребята, увы, вегетарианец и нарушать свой рацион не возьмусь. Надеюсь, что сегодня очередной рекорд Гиннеса наконец-то обязан пасть. Напоминаю, что прошлый рекорд — это двадцать одна мышь, съеденная за три минуты и две секунды, принадлежит Драчилу Набзделашвили. Ну, что, парень, ты готов? Глотни пивка для смелости, лиха беда начало. Может мышатина тебе ещё понравится. Говорят, в осаждённых крепостях в средние века за неё платили золотом. Поехали?
Парень с глуповатой улыбкой на лице достал из клетки за хвост попискивающую мышь, широко раскрыл рот, но в следующий миг с отвращением отшвырнул её в завизжавшую толпу. Закрыв рот ладонью, позеленев, он быстро выбрался из хохочущей толпы со страдальческим выражением на лице.
Ведущий, посмеиваясь, воскликнул:
— Позор человечеству. В этот раз победил Микки Маус. Люди совсем аппетит к жизни потеряли. Одни слабаки остались в подлунном мире. Есть ещё желающие? Смелей, смелей, господа, — это же всего лишь безобидные мышки, они едят крошки с вашего стола. А рекорд — это слава, это на века.
Ещё множество претендентов подходили к столикам, но и с ними происходило тоже, что и с первым смельчаком. Наконец, нашёлся храбрец, прыщавый юнец в майке с портретом Че Гевары и серьгой в носу. Немного помявшись, он выпил пива и под одобрительные крики толпы, дружно ведущей хором счёт съеденным мышам, проглотил без остановок двадцать четыре мыши. Запив пивом, он рыгнул и, победно вскинув руки вверх, экстазно заплясал. Зрители бросились его обнимать и поздравлять.
Сдержав очередной рвотный позыв, Караваев двинулся дальше. Ему нестерпимо хотелось пить, а мимо, как назло, бегали торговцы напитками, не позволяя забыть о жажде. Остановившись, он на глаз прикинул оставшееся до отеля расстояние и пришёл к выводу, что прошёл уже большую часть пути
«Дело движется, — успокаивал он себя, — потерпи ещё немного, Тимофеич. Если всё выгорит, отмоешься в ванной, отоспишься и забудешь о сегодняшнем сумасшедшем дне и этой проклятой аллее.
В очередной раз он приостановился, увидев живописную картину: вокруг жерди, вбитой в землю, к верхушке которой были привязаны разноцветные ленты, водили хоровод крепкие симпатичные парни в русских вышитых рубахах, шароварах и лаптях. Девушки были в красочных сарафанах и платках, они пели. Неожиданно круг распался, девушки разбежались в стороны и запели громче, а парни подняли сложенные на земле деревянные мечи и затеяли шуточный бой. После боя они обнялись.
Вперёд выдвинулся один из бойцов в майке со странным знаком, напоминающим свастику. «Братья, — обратился он к зрителям, — нам втюхали чужую веру. А у нас были наши родные боги, мы жили русской жизнью, гордые русичи были грозой соседей недругов. Фальшивая история со школы говорит нам о том, что Русь крестил князь Владимир. Он такой же русский, как я китаец. Это нечестивец и враг, сын жидовки Малки, предавший Русь. У нас были свои боги, и своя славянская Библия мы с ними были непобедимы и сильны. Мы поклонялись Солнцу-Ра, дающему жизнь всему. Вдумайтесь в слово «радуга». Что это такое? Ра — дуга, то есть солнечная дуга. Ра — это космическая энергия жизни, света и добра! Вслушайтесь в слова: ра-дость, ра-бота, культу-ра, ве-ра, великая наша река Волга звалась когда-то Ра…
— Завёл песню, дурында, — перебил «русича» один из зрителей. — Трансформатор тоже из древней вашей истории?
— Брат, обрати внимание, что в середине слова «брат» живёт прекрасный слог ра, и хотя трансформатор иностранное вражеское слово, но и тут сыграла вековая интуиция русской крови, ведь трансформатор в конечном итоге даёт свет! Этого, ты, брат, не заметил? — ловко вывернулся русич.
— Отбрил, лингвист-историк! На всё-то у вас есть готовое объяснение. Транс-мировые корпо-ра-ции в древнем Новгороде придуманы? — нажимая на слог ра в словах, сказал он и расхохотался. — Тогда «ра-ввин» и «п-ра-вославный» — слова, по сути, для вас вражеские, с какой стати содержат эту вашу, хе-хе, сак-ра-льную частицу? А ра-зв-ра-т? Классное словечко — в нём аж две такие частицы. Получается, что в слове «разврат», двойная сила солнца? Есть объяснение у тебя этой словесной казуистики?
Русич смешался и покраснел. Он не нашёлся, что ответить, а мужчина продолжил:
—Я продолжу. Рапортичка, раскладушка, оракул, крахмал, драма, пилорама, порнография. Эти «солнечные слова» тоже русичи придумали? Вы в словарь русского языка загляните, знатоки. И в историю. Противно вас слушать. Аб-ра-кадаб-ра!
Девушки в сарафанах и парни пришли на помощь своему соратнику. Обступив, говорливого прохожего они заговорили разом, перебивая друг-друга, благожелательности в их действиях уже не наблюдалось. Мужчина усмехнулся, помахал рукой русичам и ушёл.
Караваев, прошептав: «Прораб, таракан, трактор, тарабарщина», — двинулся дальше.
Кое-где в скоплениях людей стали появляться «дыры» идти стало легче. Он пошёл живее, стараясь не обращать внимания на шумевшее вокруг него людское море. Снующие вокруг распространители рекламных листков и брошюр впихивали всем свою продукцию. Караваев волей-неволей тоже брал эти разноцветные листки и как все тут же их выкидывал.
Остановился он около двух немолодых деревенского вида женщин в застиранных ситцевых платьях и платках. Женщины уверяли прохожих, что с 1992-го года питаются одной землёй и тут же демонстрировали свои необычайные способности, поедая землю деревянными ложками из стоящих перед ними корзин.
Караваев с любопытством заглянул в корзину. Земля в ней по виду была обычным чернозёмом, от неё исходила прохлада и дух прелой листвы.
— Попробуй, сынок, попробуй, — сказала одна из женщин, — земля-матушка, она всех прокормит. Землицы у нас много — на всех хватит. Только привыкнуть надо. Мы с Фросей-то, с подругой моей, привыкли. С перестройки, почитай, едим, и видишь — живы.
— Я возьму? — помявшись, спросил Караваев, подумав, что возможно прохладная земля притупит жажду, ставшую совершенно нестерпимой.
— Бери, сынок, бери.
Он тремя пальцами взял малюсенькую щепотку земли и поднёс ко рту. Помялся немного, потом всё же положил в рот, но тут же быстро выплюнул в сторону.
— Нет, не могу, — сказал он, отплёвываясь и страдальчески улыбаясь
— Это ничего, — заговорила женщина, которая до этого молчала, — попервах оно непривычно, конечно, и неприятно, а потом привыкаешь и ешь с удовольствием. Лесная земличка особливо хороша, я её люблю, а Фрося, больше речной питается.
Караваев, с жалостью посмотрел на женщин, попрощался и продолжил путь. Вскоре он услышал музыкальную разноголосицу, неблагозвучную мешанину множества мелодий, исполняемую сразу несколькими оркестрами одновременно. Это звучание напомнило ему атмосферу далёких майских праздников, демонстраций с оркестрами и песнями. К его радости идти стало легче и спокойней, людей здесь было поменьше, а главное стало прохладней. Солнце уже висело над отелем — дело шло к вечеру.
Аллея сузилась, звуки музыки усилились. Он вышел на прямоугольную площадку и попал в царство музыки.
Музыканты большого эстрадного оркестра в железнодорожной форме наяривали «Рио-Риту». На нотных пультах значилось: «Биг-Бенд профсоюза железнодорожников СССР, узловой станции Баладжары Закавказской железной дороги». Рядом с железнодорожниками играл большой духовой оркестр Краснознамённого Тихоокеанского флота. Морячки-пенсионеры жарили «По долинам и по взгорьям». Напротив них хор пенсионеров ракетодрома «Байконур» тосковал о снящейся им траве у дома. Хор рецидивистов с лицами туберкулёзников наводил тоску песней «Отговорила роща золотая». У солиста был необычайно высокий проникновенный тенор.
Удивительно было то, что оркестры не мешали друг другу. Как только Караваев переходил от одного оркестра к следующему, звучание других оркестров пропадало. «Чудеса продолжаются, — с раздражением думал он, — поскорей бы выбраться из этой расчудесной сказки».
Несколько десятков гитаристов терзали гитары. Надувая щеки, работали одиночки-саксофонисты, трубачи, тромбонисты, кларнетисты, лихо наяривали баянисты, аккордеонисты. Был здесь и оркестр слепых бандуристов, большой казачий хор, таджикский и молдавский ансамбли, оркестр ударных инструментов из Танзании. Реперы бубнил свои речёвки, певицы и рок-группы пытались всех заглушить мощной аппаратурой; были певцы с оперными голосами, камерные ансамбли, солисты-скрипачи и виолончелисты, джазовые оркестры. Этот музыкальный гвалт периодически заглушал коллектив пёстро одетых гуцул с трембитами.
Своё мастерство демонстрировали акробаты, жонглёры, фокусники, факиры, молодёжь, исполняющая сложнейшие танцевально-акробатические па. Несколько тучных женщин трясли жирами, исполняя танец живота. Караваев вертел головой во все стороны. Периодически он посматривал на вершину возвышенности, убеждаясь, что объект его конечной цели, отель, становиться ближе. Это его подзаряжало, сил прибавлялось, и он тогда прибавлял шаг.
В одном месте ему пришлось остановиться. Дорогу преграждала плотная колонна людей, они выстроились у входа в большой шатёр. Он спросил у бледной, без кровинки в лице женщины:
— А что здесь?
Она ответила еле слышно:
— Здесь можно кровь сдать, я третий раз уже сдаю сегодня. Платят копейки, но деньги нужны очень.
Караваев обошёл эту группу людей, но ему опять пришлось сбавить шаг, путь ему преграждали плотно стоящие ряды мужчин. Ему пришлось остановиться. Сзади него раздался голос:
— Ты последний будешь?
— Я… просто, — замялся Караваев, — а куда все стоят-то?
Он приподнялся на носках, глянул вперёд. Очередь мужчин выстроилась перед будкой вроде дачного туалета-скворечника только больше размером; на двери этого заведения была прилеплена картинка с улыбающейся голой красоткой. В эту дверь входили мужчины, выходя через некоторое время через заднюю дверь. У входной двери, за столиком, сидела пожилая билетёрша. Караваев повернулся к мужчине, который не ответил на его вопрос:
— Туалет там, что ли?
— Туалет, туалет, — ответил мужчина глухо.
— Платный?
— Где ты, в натуре, видел здесь что-нибудь бесплатное? — последовал раздражённый ответ. — Ты, что, мужик, дурака мне втюхиваешь? А? Здесь все знают, что это такое! Придуряешься, да?
— Да я здесь первый день, — промямлил Караваев.
— Новенький? Так бы и сказал. Если есть деньги и желание, можешь по-быстрому облегчиться по сексуальной части, — уже спокойно ответил мужчина.
Караваев вытаращил глаза. Мужчина рассмеялся.
— Испугался? Нормально и безопасно. Деваха резиновая, электрическая, всё делает, как живая.
Караваев побледнел, закрыл ладонью рот и бросился бежать, рвотный позыв был слишком сильным. Сбивая людей, он добежал до забора и судорожно согнулся. От забора отошёл не скоро, приходил в себя долго. Ему уже никуда не хотелось идти, он сейчас думал, что, наверное, нужно было остаться с велорикшами. Но он взглянул на стоящий совсем близко, опершийся в небо отель, и, вздохнув горько, продолжил путь.
В самом конце площадки на табурете сидел старик-баянист. Перед ним на земле лежала потрёпанная пограничная фуражка, почти доверху наполненная сторублёвками.
Баянист играл лезгинку, рубашка его насквозь была мокра от пота. Перед ним стояли двенадцать юных девушек-горянок не старше семнадцати лет, статных, с изумительно белыми и чистыми лицами в длинных чёрных платьях и покрытыми шёлковыми платками головами. На поясе у каждой было что-то вроде увесистого патронташа переплетённого разноцветными проводами с помаргивающими лампочками.
Как только баянист заканчивал играть и доставал платок, чтобы обтереть пот с лица, одна из девушек бросала в его фуражку очередную сторублёвку и старик вновь заводил лезгинку. Девушки не танцевали. Никаких эмоций не было на их прекрасных и печальных лицах. Они стояли, молча, задумчиво глядя на баяниста. Здесь не было толчеи и Караваев, прикурив у отдыхающего балалаечника, стал рядом со стариком с лотком в руках. На лотке у него были уложены шоколадки, жвачки, леденцы, сигареты, чипсы и сухарики.
Старик наклонился к нему. Заговорщицки кивая головой в сторону горянок, проговорил полушёпотом.
— Шахидки. Час уже Васю-баяниста терзают лезгинкой. Повезло ему сегодня. Они ему уже, наверное, пять пенсий в фуражку накидали.
Караваев удивился:
— Шахидки? Шутишь. Как это может быть?
— Шахидки, — подтвердил старик, — они здесь каждый день толкутся. Видал пояса? В поясах у них то, что много народу разом побить может. Вникаешь?
— Дедушка, что за ерунду ты городишь? Все знают, что это шахидки, и никто ничего не предпринимает? Если они на кнопки нажмут, догадываешься, что здесь будет? — недоверчиво качнул головой Караваев.
— В том-то и дело, что ничего не предпримешь, — пожал плечами старик.— Кнопочки-то у них! Им до них дотянуться секундное дело. Что ж, расстреливать их? Вот люди и боятся. Никто не знает, как они сюда просачиваются, но они каждый день здесь появляются. Тут недавно майор отставной из «афганцев», охраной здесь заведует, решил с ними мирком да ладком поговорить. Попросил их не смущать и не стращать людей. Снимите пояса, говорит, да и ходите, как все, слово офицера даю, никто вас не тронет. А они: ближе подойдёшь — замкнём контакты. С такими, как ты, гяур, которые наших братьев убивают разговора, не будет. Мы сами знаем, говорят, где нам ходить и куда. Вот так вот, сынок. Да я и сам с ними говорил недавно, они мои клиентки постоянные, «Сникерсы» у меня покупают. Они ж девчонки, им сладенького хочется и в куклы-то они ещё не наигрались, небось. Я сынок в войну «Юнкерсы» сбивал, теперь «Сникерсы» продаю. (Старик рассмеялся собственному каламбуру). Внучке помочь надо. Так вот, говорил я с шахидкой, что в белом платке, она, по всему, старшая у них. Она меня уверила, что здесь взрывать не собираются. Есть, сказала, у них цели поважнее. Мы, говорит, сюда за батарейками приходим, нам, говорит, всегда свежие нужны, чтобы ненароком осечки у нас в решающий момент не произошло. А вас, говорит, чего взрывать несчастных? Так и сказала — несчастных, представляешь?! Обидела старика! Опустила нас русских ниже плинтуса. Мы, говорит, знаем, кого взрывать, (старик понизил голос), да здесь нет такого человека, который бы не слышал о том, что готовиться подрыв отеля. Меня, понимаешь, то, что она нас всех несчастными назвала, за печёнку зацепило! Не стерпел я и говорю ей: зачем вам всё это? Молодые, красивые, здоровые, вам бы детей растить, хозяйками в своём доме жить. Это же грех себя убивать! Небось, Аллах ваш, говорю, вряд ли такое одобряет. А она мне: война идёт, старик, война! А мы воины Аллаха его невесты. Как сделаем своё правое дело, говорит, так сразу на небеса и в рай попадём. У вас, говорит, тоже свои шахиды были, когда вы с фашистами бились. Грамотная! Тот же Гастелло, например, говорит, да и не один он. Таких героев у вас много было. Настоящие герои были и Александр Матросов, и Зоя Космодемьянская. Как думаешь, дедушка, спрашивает, Гастелло с Матросовым и Зоей в ад или в рай попали? Мучеников за правое дело, говорит, что ваш Бог, что наш, к себе в рай призывает. Только, говорит, Матросовы, Карбышевы и Космодемьянские перевелись у вас, а значит, и победить вас теперь можно. И победим, говорит, непременно теперь победим. Вот ты, говорит, седой старик, воевал, наверное, и чего ж ты здесь с больными ногами на этой помойке стоишь? Что это за дети-звери у вас такие, что старость не уважают? Почему не хотят тебя обеспечить, чтобы ты жизнь завершил достойно? Мужики ваши здесь на рынке бельём торгуют, пьют, в женские одежды рядятся, дети бегают голодные, а девчонок ваших, говорит, мне больше всего жалко, уроды грязные их портят, а братья за них не вступаются. Где братья этих девочек? Пиво пьют. А царь ваш слепой с дружками пирует. Ослабели вы, а ослабленных, бьют, таков закон жизни. Обиделся я. Сын мой в Афгане голову сложил, между прочим, и ваши тогда воевали на нашей стороне, говорю. Сын погиб геройски, свой взвод спасая. Мог не пойти в то пекло, но пошёл. Его дочери, моей внучке, месяц всего-то был, когда он туда ушёл. Сейчас она на двух работах вкалывает, правнучек у меня. Муж у неё инвалид, но без дела не сидит на компьютере работает дома. Ну, и я пособляю семье, никто меня не гонит работать. А чего сидеть на печи, коли ноги ещё бегают? Я до Берлина дошёл в войну. Все вражьи пули и осколки меня облетали, Господь уберегал, да здоровья дал и долгих лет жизни. Не стерпел я, высказал мою правду горянке. Неверно судить обо всём нашем народе, сказал, только на здешний базарный люд глядючи. Торжище оно и в Африке торжище. Не весь народ это. Он никак в себя прийти не может так его огорошили. Какое же тут единомыслие может быть, когда такой раздрай, да совращение народа случилось? Но не вечно так будет, обязательно очнётся, говорю, мой народ! Татары нас не взяли, немцы в Ижоре упокоились, говорю, поляки обделались. Было уже такое лет четыреста тому назад у нас — раздрай, смута, разъединение да смущение. Да застыдился народ своей немощи! Застыдился, ожил, защитил себя и Родину. После в Париже шампанское пили наши гусары, Наполеону по филеям настучали, Гитлера удушили в его логове, да главарям петли надели. Это мы ещё посмотрим, сказал, кто ослабел, когда дело до большой драки дойдёт, когда народу не под приказами нужно будет на чужой земле погибать, незнамо за что и за кого, а свой дом, матерей, детей защищать. Ты мне, говорю ей, примеры наши геройские приводишь, только, говорю, это победа не двух-трёх человек, а всего народа. Фашисты, какая сила была, полмира заняли! А на Ленинграде, Сталинграде и Москве зубы пообломали. Получили под зад и под Курском, и под Севастополем, и под Брестом, и под Одессой. Нигде, говорю, врагу покоя не было, потому что народ дом свой защищал, Родину. Цель была святая не дать поругать свою землю. Чем, говорю, для фашистов эта война кончилась, ты знаешь. Могу ещё древние времена вспомнить: Поле Куликово, Александра Невского, Жукова, Нахимова с Ушаковым, Суворова с Кутузовым, Дмитрия Донского, опять же Минина с Пожарским. Найдутся силы, сказал, мы долго запрягаем. Думал, разозлится она. Выслушала, плечами пожала: таких как ты, старик, мало осталось, говорит. Когда вы уйдёте, останутся одни расслабленные, они веру свою предали, а которые, веру своего народа предают, считай уже не ваш народ. Они драться не будут. У них другие боги. Им этого не нужно, они свою шкуру спасать будут. Смотрю я на неё — вроде не в себе она, бледная, глаза печальные. Говорю, доченька, что же командиры ваши с жёнами, да с детьми в шахиды не отправляются, коли, рай вам обещан за смерть других людей? Пусть бы сами шли, пример народу показывали. Грустно так ответила, мол, не знаю насчёт командиров, у каждого своё дело. Потом помолчала, а сама, вижу, чуть не плачет, тоска в глазах. Что хорошего на этом свете, дедушка, говорит? Ничего я хорошего на этом свете не вижу. Потом сказала — всё! Не хочу больше говорить. Иди, говорит, старик. Вижу, нервничает она сильно, я и ушёл.
Старик опять понизил голос.
— Поговаривают здесь, что большая бойня затевается. Отель хотят террористы грохнуть. Там скоро этот, как его, саммит соберётся, съедутся со всего света президенты, министры, аферисты и олигархи. Соберутся решать, как нас дальше душить. Девчонки эти разведчицы, они здесь разнюхивают, что к чему. У них и телефоны у всех, звонят постоянно куда-то, на своём языке говорят. Если взорвут отель, большое кладбище здесь будет.
— Весело у вас тут, — покачал головой Караваев.
— Куда как весело, — ответил старик, поглядывая на горянок. — И, знаешь, по поздним моим размышлениям над словами горянки я кое в чём с ней согласился.
— И в чём же?
— Ты от начала аллеи шёл?
— Пришлось.
— Ну, значит, обязан был заметить, как наш народ всякая нечисть растаскивает по своим тёмным углам. Тащат в свои подвалы, в полон берут. В решающей схватке не на нашей стороне все эти расслабленные по слову горянки будут. Они ж дух русский растеряли.
— А воды у вас испить где-нибудь можно? — спросил Караваев и, узнав, что вода есть в туалете, но вход в него платный, попрощался со словоохотливым стариком и пошёл, несколько раз оглянувшись на шахидок, которые так и стояли перед баянистом, выполняющим их музыкальный заказ.
Толпа совсем поредела. Караваев постоял немного у импровизированного ринга. Внутри квадрата, образованного вбитыми по углам кольями, бились окровавленные боксёры. Потеющий коротышка с пухлой пачкой денег в руке принимал ставки от немногочисленных зрителей. Через пару шагов он увидел мужчину разыскивающего Махатьму. Он сидел на земле, трясся и плакал.
— Ты, что? — спросил, останавливаясь, Караваев.
Растирая грязными руками грязь по лицу, тот ответил:
— Горе! Горе! Махатьму замочили! Как жить дальше?
«Бардак», — резюмировал Караваев, отмахнувшись от двух женщин, которые стали навязывать ему красочные брошюры, и пошёл дальше.