ЭТАЛОННЫЙ ОТКАЗНИК ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ
ПЁТР ВАСИЛЬЕВИЧ ОЛЬХОВИК,
САМ О СЕБЕ СВИДЕТЕЛЬСТВУЮЩИЙ
[ОТРЫВОК из моей книги «"Нет Войне!" Льва Николаевича Толстого»]
Логическое ПРОДОЛЖЕНИЕ к ВОТ ЭТОЙ части (о Дрожжине):
http://proza.ru/2023/12/09/1058
___________________________________
Облекитесь во всеоружие Божие,
чтобы вам можно было стать против козней диавольских,
потому что наша брань не против крови и плоти,
но против начальств, против властей,
против мироправителей тьмы века сего,
против духов злобы поднебесных.
Для сего примите всеоружие Божие,
дабы вы могли противустать в день злый
и, всё преодолевши, устоять.
И так станьте, препоясавшие чресла ваши истиною
и облекшись в броню праведности.
(Еф. 6: 11 - 14)
Проблема в том,
что обычно те, кто говорит
"это надо остановить любой ценой",
имеют в виду, что любую цену
заплатят вовсе не они сами.
(Ю. Альберт)
После действительно страшной истории, в предыдущей главе, с пределом мученичества и гибелью народного учителя Евдокима Никитича Дрожжина, мы рады предложить читателю уже не трагедию, а простую драму, и даже с хорошим концом — историю отказа и мытарств ещё двух духовных, во Христе, единомышленников Льва Николаевича Толстого. Историю довольно известную не только в то время, когда свежи были в обществе и воспоминания о гибели Дрожжина, но и в наши дни — например, читателям толстовского свода мудрых мыслей «Круг чтения» и поздней публицистики.
Да, это история отказа от военной службы Ольховика и Середы. И мы не напрасно именовали этот отказ «эталонным»: он таков и по личностям обоих отказников, расположившим к себе даже многих из тех, кого тётя «родина» назначила принуждать и мучить таких, как они, и по безусловности, «чистоте» влияния на этих отказников именно христианской проповеди Льва Николаевича, и по обстоятельствам отказа, не связанным ни с особенным мучительством и гибелью духовных львят Льва Николаевича, ни, напротив, с слишком быстрым (для того, чтобы вся история была показательной, эталонной) избавлением. Наконец, главнейшие, достаточные для нашей темы факты без труда доступны в источниках, опубликованных усилиями Льва Николаевича и его помощников. А среди них — воспоминания и личные письма Ольховика и Середы, оказавшихся, как и бедолага Дрожжин, отнюдь не косноязычными или малограмотными новобранцами, вполне обыкновенными для той эпохи.
Однако, начнём, блюдя порядок, с начала…
Пётр Васильевич Ольховик (1875 – ?) – крестьянин Сульского уезда Харьковской губ. (Толстой в переписке ошибочно называет Курскую), который в 1895 г. отказался от воинской службы и присяги. Несмотря на отказ делаться солдатом, он именно как нарушитель воинской дисциплины, как непокорный солдат был арестован и отправлен из Одессы пароходом во Владивосток для зачисления в полк. В виду отказа брать в руки оружие, Пётр Васильевич был предан суду и 1 июля присуждён к заключению в Иркутской дисциплинарной роте, с последующей ссылкой в Сибирь.
Подробности своего отказа Пётр Васильевич хорошо изложил в кратких воспоминаниях и ряде личных писем — источниках, стараниями сподвижников Льва Николаевича сразу же опубликованных и, вероятно, уже при публикации в бесцензурном издании В. Г. Черткова, за границей (Письма Петра Васильевича Ольховика. Изд. В. Черткова, № 5, Лондон, 1897) прошедших дополнительную литературную обработку, сгладившую до минимума особенности языка и стиля автора — судя по тому, что в «Круге чтения» текст приводится в больших сокращениях, но уже без обыкновенных для Толстого, до неузнаваемости, переделок.
По малости брошюрки с воспоминаниями и письмами П. В. Ольховика, мы приводим ниже большую часть её текста. Поклонникам «Круга чтения» некоторая часть его будет очень знакомой, но, по специфике темы нашей книги, мы взяли на себя дополнить рассказ многим из числа того, что Лев Николаевич с сожалением должен был изъять из рукописей «Круга чтения».
ПИСЬМА ПЕТРА ВАСИЛЬЕВИЧА ОЛЬХОВИКА
1.
1895 года, октября 15 дня, я был призван в городе Белополье (Харьковской губернии, Сумского уезда) к отбыванию воинской повинности. Когда пришла очередь мне тянуть жеребий, я отказался и сказал, что я жеребья тянуть не буду. Чиновники все посмотрели на меня, потом поговорили друг с другом и спросили меня, почему я не буду тянуть?
Я отвечал, что это потому, что я ни присягать, ни ружья брать не буду.
Они сказали, что это дело будет после, а жеребий тянуть надо.
Я опять отказался. Тогда они велели тянуть старосте жеребий. Староста вытянул, — оказался № 674. Записали.
[…] Я вышел из присутствия, пошёл на квартиру, побыл ещё два дня, пока пришла очередь идти в приём. Я подумал: не идти, силой поведут, разденут, разозлятся, и будет хуже.
Когда смерили рост, меня похвалили за хорошее сложение тела и записали в гвардию.
Воинский начальник пошёл туда, где записывают, и сказал: смотри, если чт;, без зачёта отдадим.
Стали перезывать и ставить всех в ряды, а меня поставили отдельно. Вышел воинский начальник и велел весть в церковь. Поставили опять в ряды, а меня впереди. Пришёл поп, принёс лист, на котором была списана присяга. Велел поднять руки. Все подняли, я не поднял.
Воинский подошёл и сказал: нужно поднять руку. Я отказался. Он сказал: нужно присягать. Я тоже отказался. Он грозил Сибирью, но я сказал, что лучше идти в Сибирь, и я пойду, но присягать не буду. Он разодрал отпускной билет, и меня опять повели в присутствие.
Вечером велели идти домой. Я пошёл, зашёл на квартиру; но тут староста побоялся, чтобы я не убежал куда-нибудь, арестовал меня и повели меня на Речки (в слободу), а потом по волостям на Сумы, к воинскому начальнику.
2.
Сумы.
В Сумы меня привели 21 октября. Когда привели меня в канцелярию к воинскому начальнику, там были какие-то люди молодые. Спросили: зачем пришли? Сотский подал пакет. Один взял, прочитал, потом сказал: погодите, сейчас придёт. Потом обращается ко мне и говорит: значит ты не присягал?
— Да, говорю, не присягал.
Другой подходит: так и не присягал? Плохо, говорит, тебе будет, — замучают.
Я сказал: сам знаю, что плохо.
— Что же, говорит, не боишься?
Я сказал: плотская смерть для меня не страшна.
Входит делопроизводитель. Ему говорят: вот человек — не присягал.
Он говорит: вот дурак, — пропадёт. Потом подходит ко мне и говорит: разве можно не присягать? ведь это дело законное, нельзя нарушать закона.
Я на это ничего не ответил. Он ушёл.
Входит воинский начальник, вызывает меня в канцелярию и спрашивает: кто тебя всему этому научил, что ты не хочешь присягать?
Я ответил: сам научился, читая Евангелие.
Он говорит: не думаю, чтобы ты сам понял так Евангелие, ведь там всё непонятно: чтобы понимать, для этого надо много учиться.
На это я сказал, что Христос учил не мудрости, потому что самые простые неграмотные люди и те понимали его учение.
— А с каких пор ты начал понимать Евангелие?
Я сказал: с тех пор как начал читать — ещё в школе, с тех пор перестал клясться.
Он спросил: а какой же ты веры?
Я сказал: веры Христа.
Он говорит: да ведь и я веры Христа, а всё-таки этого не делаю.
Я помолчал. Потом он спросил: а какого ты вероисповедания?
Я сказал: христианин.
Он спрашивает: православного?
Я отвечаю: нет, не православного.
— А почему же ты не православный?
— Потому что я не признаю православных обрядов.
Он опять говорит: а какой же ты христианин, когда не православный?
Я сказал: христианин веры Христа.
Тут стоял делопроизводитель. Он обратился ко мне и сказал: клясться грех в неправде.
А я на это сказал, что правда и без клятвы хороша.
Воинский на него глянул и сказал: нет, это не то.
Потом обратился и сказал: вас наверно научил этому князь Хилков?
Я сказал, что князя Хилкова я не видел, но знаю, где он жил, и я от него не учился.
Он спрашивает: далеко ли от вас он жил?
Я сказал: вёрст двенадцать.
Он опять сказал: всё-таки кто-нибудь да навёл вас на это, сами вы бы ничего не узнали.
Я сказал: читая Евангелие, мы сами всё это узнали.
Он опять спросил: так значит присягать не будешь?
Я сказал, что не буду.
Тогда он сказал солдату, чтобы отправил меня в команду. С солдатом мы пошли в кухню, там один солдат обедал. Я попросил обедать.
Он сказал: милости просим; насыпал ещё борщу, а потом каши. Пообедали.
После обеда начали спрашивать меня, почему не присягал?
Я сказал: потому что в Евангелии сказано: не клянись вовсе.
Они удивились; потом спросили: да разве это есть в Евангелии? А ну найди.
Я нашёл, прочитал, они послушали.
— Хотя и есть, а всё-таки нельзя не присягать, потому что замучат.
Я сказал на это: кто погубит земную жизнь, тот наследует жизнь вечную, а кто сбережёт земную жизнь, тот потеряет жизнь вечную.
Они посмотрели на меня и сказали: смотри-ка, мужик, хохол, а какой разумный. Ты всё говоришь правильно, а присягать надо, а то убьют или замучат. Нам тебя жаль, хороший ты парень. Ты этим, говорят, ничего не оставишь доброго, если не присягнёшь, а если присягнёшь, то лучше сделаешь: выслужишься, пойдёшь домой и опять будешь так жить» (Письма Петра Васильевича Ольховика. Лондон, 1897. С. 3 – 6).
Очень похоже на аргументы о необходимости «прежде дослужить», которые были адресованы в том же 1895 году, в далёкой Австро-Венгрии, доктору Альберту Шкарвану. Его, впрочем, высокообразованного гражданина, отнюдь не «мужицкого» социального статуса, соблазняли возможностью общественного лицемерного, пацифистского активизма — но в почётной военной отставке!
В казарме после того повторились те же уговоры Ольховика покориться общему порядку. Но двое верующих, тоже читавших Евангелия солдат (сами, впрочем, подчинившиеся присяге и прочему) неожиданно поддержали отказника:
«Говорят они мне часто: смотри, Пётр, не унывай, не робей, пускай и на самый расстрел ведут, то не бойся, терпи всё. Это ты задумал великое дело.
Я им отвечаю: да, надо всё терпеть за учение Христа, всякие гонения, лишения и страдания и даже самую смерть.
И много, много разговоров здесь бывает, и все жалеют меня и говорят: жаль мне тебя, Пётр, замучают, — хорош парень.
Я думаю, что уже приближается Царствие Божие на землю, потому что видно перемену людей.
Здесь мне хорошо, утром чай дают, в обед борщ и каша, вечером кандер. <Жидкая пшённая похлёбка. – Р. А.> Сплю на кровати, мягко и тёпло. Духом бодр и телом здоров» (Там же. С. 6 – 7).
Снова, как и в случае с писаниями доктора Шкарвана, остаётся порадоваться тем относительно «вегетарианским» временам, в которые эти, безусловно искренние, ребята совершали свои отречения от солдатчины. Трудно представить такую лояльность к отказникам от службы со стороны большевиков в период Гражданской войны или режима Сталина. В наши дни, дни преступной и позорной, страшной войны фашиствующей России с маленькой, юной, набирающей силы европейской Украиной — людей, отказывающихся, по принудительной мобилизации, от участия в преступлениях рашистского режима, держат в подвалах без пищи и воды, без связи с родными и адвокатами, запугивают, избивают — вплоть до жесточайших убийств.
Имперская тётя «родина», как и прежде, в страшной истории с Евдокимом Дрожжиным, не знала, что делать с Петром Ольховиком. Вопреки тому, что Пётр Васильевич не принимал присяги, не касался оружия, а вместо военной солдатской формы, ему всё-таки выданной, продолжал носить свою «гражданскую» свитку, его отправили для прохождения службы, на которую он ни словом не соглашался, в третью роту 122-го Тамбовского полка, дислоцировавшегося в Харькове. Там ему предстояло ждать весны, отправки на Амур. Скоро, в письме родным от 26 ноября 1895 года, Пётр Васильевич сообщил, что уже переведён в полковую гауптвахту:
«Причина этому следующая. 20 числа меня поставили в ряд с другими молодыми солдатами и рассказали нам солдатские правила.
Я им сказал, что я ничего этого не буду делать. Они спросили: почему?
Я сказал: потому что, как христианин, не буду носить оружия и защищаться от врагов, потому что Христос велел любить и врагов.
Унтер-офицер сказал: хорошо, я доложу ротному командиру.
22 ноября пришёл ротный командир и полуротный. Позвали меня в ротную канцелярию, которая в этой же казарме.
Когда я вошёл, ротный командир […] обратился ко мне с криком и спросил: ты почему заниматься не хочешь?
Я сказал: потому что я оружия не буду носить, поэтому и заниматься не буду.
— А оружие почему ты не будешь носить?
Я сказал: оружия не буду носить потому, что я христианин, а по учению Христа надо и врагов любить, а не бить, поэтому оно и не нужно для меня.
Он опять сказал: да разве только ты один христианин? ведь мы же все христиане, а этого не делаем.
Я сказал: про других я ничего не знаю, знаю только про себя, что Христос говорил делать то, чт; я делаю.
Он опять сказал: если ты не будешь заниматься, то я тебя сгною в нарах.
На это я сказал: чт; хотите, то и делайте со мной, а служить я не буду.
Он обратился к полуротному командиру: чт; с ним делать?
Тот сказал: надо к священнику, пусть приведёт к православию, а так с ним ничего не сделаешь.
После этого ротный сказал: ступай. Я пошёл, а он фельдфебелю говорит: заниматься нужно с ним получше, пороть как пса, тогда он и будет заниматься» (Там же. С. 8).
За этой беседой последовали вторая и третья, уже с угрозами порки розгами, а следом, конечно же, и прямое принуждение — которое, однако, не получается назвать уж очень жестоким:
«…Ефрейтор сказал: иди за мною. Я пошёл за ним в другой конец казармы; потом говорит: стой; и когда я стал и оглянулся назад, то увидел я, что за мной ведут ещё солдата, поставили вблизи от меня и велят мне поставить ноги вместе.
Я сказал: для меня так стоять удобнее.
Унтер-офицер взял меня за плечи и начал толкать своими ногами об мои ноги и говорил: поставь ноги так, чтобы каблуки были вместе, а носки врозь; но я этого не делал, как велели, и сказал: что хотите, делайте со мной, но я заниматься не буду.
Тут стояли ротный командир и полуротный и смотрели, как толкал меня унтер-офицер.
Я повернулся к ним и сказал: вот как делают христиане, насилием хотят заставить.
Рвотный сказал: я тебя, ****ь твою мамку, ещё розгами буду заставлять…
[…] Вечером меня унтер-офицер водил к полковому попу. Поп признал меня неисправимым.
Поп спрашивал, какого я вероисповедания? Я сказал: христианин.
Он спросил: православный? Я сказал: нет не православный.
Он опять спросил: а какой же? Я сказал: христианин веры Христа.
Он сказал: да такой веры нет, христиан есть много, и все они имеют название: то православные, то лютеране, то католики; есть христиане духоборы, молокане и много других, и вот ты скажи нам, какую ты религию исповедуешь?
Я сказал: я никакой религии не признаю, кроме учения Христа.
Он опять спросил: а на чём же ты основываешь свою веру? Я сказал: на любви Отца небесного.
Потом он сказал: вот в России есть две секты, которые не хотят служить, одна взята из неметчины, а другая русская: это — толстовщина. Так вот, скажи нам: к какой из них ты принадлежишь?
Я сказал: я не сектант, а христианин, потому и не могу принадлежать к секте.
И так после всех этих разговоров офицер записал, что я ничего не признаю из православия.
От попа он повёл меня на гауптвахту, где я и сейчас нахожусь арестован. Карцер просторный, светлый и тёплый, лампа горит целую ночь, дверь заперта, и стоит солдат с ружьём и смотрит в дыру, прорезанную в двери, через каждые пять минут. К ветру водят два солдата с ружьями утром и вечером. Обедать дают борщ и кашу, а в ужине суп.
Здесь я буду находиться до распоряжения командира полка. Наверное будут судить и накажут; но я в этом нисколько не смущаюсь. Апостол Пётр говорит об этом: „и кто сделает вам зло, если вы будете ревнителями доброго? Но если и страдаете за правду, то вы блаженны. А страха их не бойтесь и не смущайтесь." (I пос. Петр. гл. 3, ст: 13 – 14.) „Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо дух славы, дух Божий почивает на вас. Теми он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь." (I пос. Петр. гл. 4, ст. 14, 15, 16).
В карцер ко мне входят каждый день офицеры, спрашивают: за что арестован? Я им отвечаю: служить не желаю.
Спрашивают: почему? Я отвечаю им: хочу выполнить заповедь Христа о любви к врагам. […]
С тем прощайте, остаюсь жив, здоров. Душевное состояние хорошее. Письма мои, как только буду писать, будут все прочитаны каким-нибудь офицером. Писать без ведома начальства нельзя» (Там же. С. 7 – 10).
Вегетарианские, сравнительно, времена… Времена ещё верующих людей, включая офицеров — с внутренним, у многих, нравственным табу на подлость, жестокость… В коммуняцком Совке-СССР или теперешнем вы****ке, поганом «наследии» этого Совка, путинской гадине эРэФии, Ольховик, вполне вероятно, был бы заперт в сумасшедший дом или просто какой-нибудь подвал, и при этом многажды избит, оскорблён, а при худшем стечении обстоятельств — и убит.
Только 7 февраля уже следующего, 1896-го, года Петра Ольховика отправили на врачебную комиссию, 11 февраля, отбиравшую годных ехать на Амур. Отделаться бы от него тогда тёте родине… и самого не мучать. Но нет, падла тётенька вела до конца свою дрянную игру:
«Смотрели меня, признали годным. Генерал говорит офицерам: какие убеждения находит этот молокосос, что отказывается от службы? Какие-нибудь миллионы служат, а он один отказывается, его выпороть хорошо розгами, тогда он оставит свои убеждения!
А полковник сказал на это: сначала нужно посмотреть на его кротость и поведение, а тогда видны будут и убеждения, он не может изменить того, во что верит. […]
<Редкий и для современной нам России случай адекватного отношения к убеждениям и самой личности отказника! – Р. А.>
…Генерал всё гомонил и не хотел согласиться с полковником.
Доктора тоже говорили: поедем на Амур, там хорошо служить. Я сказал: везде хорошо.
И так долго меня крутили во время смотра и угрожали сечь на пароходе, на что я согласился. Еду в своей одежде, а казённую все-таки представляют до места. […] Еду без конвойных и даже без присмотра. […] Ехать придётся водой полтора месяца, если погода хорошая будет, а если плохая, то больше.
Прощайте, живите с Богом, любите друг друга» (Там же. С. 11 – 12).
7.
Из письма о Петре Васильевиче Ольховике одного из его друзей.
[…] От солдат на гауптвахте, от фельдфебеля и от начальства я узнал о нём много хорошего. Самое хорошее было то, что он как-то никого не раздражал ни солдат, ни начальства, и умел соединять в себе стойкость с мягкостью. Солдаты относятся к нему весьма сочувственно, начальство же поражается его стойкостью.
За неделю до отправки его пробовали ещё раз заставить учиться, но безуспешно. Он решительно заявил командиру, что „переменять свои слова не станет" и прибавил: „Вы ведите своё дело, а я своё буду вести".
По словам солдат, он всё время на гауптвахте был бодр и весел. Но находясь постоянно взаперти, он изменился на вид: из цветущего юноши стал желтоватым.
Перед самой же отправкой, передавал фельдфебель, он был скучный. […] Из Одессы он будет отправлен во Владивосток и в Хабаровск в полное распоряжение Амурского генерал-губернатора и воинского начальства. Словом, он в том же неопределённом положении.
М<итрофан> Д<удченко>» (Там же. С. 12 – 13).
Далее — ещё более светлые, радостные, несмотря на моменты жестокости, грубости начальства, истинно христианские страницы воспоминаний самого Петра Васильевича Ольховика. Приводим, с сокращениями, для начала уже другой источник: письмо П. В. Ольховика к брату, домой, написанное «по пути во Владивосток» и датированное 7 апреля 1896 г. (получено было 26 июня). В числе прочего, Ольховик сообщает брату:
«На пароходе я нашёл в себе новые силы духа; тут нашёлся человек, единомыслящий, с которым я делюсь тем, что для меня дорого и свято» (Там же. С. 13).
По пути Ольховик был одарен Свыше едва ли не самым ценным в человечестве даром: в лице солдата по фамилии Середа он обрёл сразу и преданного друга, и глубоко верующего ученика.
Кирилл Середа (1875 – ?) - крестьянин Сумского уезда Харьковской губ., призванный на военную службу в 1895 г. Иначе сказать, его положение было хуже, чем у Ольховика. И влияние последнего на солдата здесь несомненно: Середа ведь не пошёл на отказ до присяги — сделался солдатом, то есть военным рабом тёти «родины», которая за отказ от службы вольна была измучить и даже «нечаянно», как Евдокима Дрожжина, умертвить его — и, кстати, с большим формально-юридическим правом, нежели Дрожжина, который, как мы помним, тоже не принимал присягу. Как солдат, судя по сведениям в письме Ольховика, он некоторое время колебался, продолжая соблюдать православную обрядность.
Кирилл Середа, как будет ясно из нижеизложенного, готовил свой отказ от службы ранее того времени, когда появляется в воспоминаниях Петра Ольховика, и отчасти даже независимо, размышляя над Евангелиями, и наконец мог уже, цитируя их, рассуждать о религии.
Встречающееся у комментаторов указание на то, Середа как солдат исполнял при Ольховике функции конвойного, по всей видимости, неверны: выше в своём письме домой Пётр Васильевич упоминает, что был отправлен на пароходе «без конвойных и даже без присмотра». Справедливо, однако, что во время долгого пути на пароходе из Одессы во Владивосток Кирилл Середа, как солдат на службе, должен был сторониться арестанта Ольховика, но специфика атмосферы длительного путешествия из назначенных падлой тётенькой, то бишь «родиной», Россией, Ольховику врагов — быстро сделала молодых ребят, полудетей как умишком, так и годами, собеседниками, спорщиками, и почти друзьями. А Кирилла Середу — ещё и учеником Петра Ольховика в познании истинных смыслов и значения учения Христа.
Вот что об этом рассказывает, в том же письме к брату, сам Пётр Васильевич Ольховик:
«1 апреля пришёл ко мне солдат из третьего трюма во второй, родом он из Киева, грамотный.
Сначала он спросил меня: „можно ли спросить тебя кое о чём?" Я сказал: а собственно о чём? […] <О том, что> ты отказываешься от службы и не признаёшь себя православным, — мы говели, а ты не говел?
Он начал спрашивать, а я отвечать. Разговор продолжался долго.
В наш разговор вмешался Кирилл Середа. Он раскрыл Евангелие и начал читать 5-ю главу Матвея. Прочитавши, начал говорить: вот Христос запрещает клятву, суды и войну, а у нас всё это делается и считается за законное дело.
Тут стояли, столпившись кучей, солдаты и заметили, что у Середы нет на шее креста. Его спросили: а где твой крест?
Он говорит: в сундуке.
Они опять спрашивали: почему же ты его не носишь на шее?
Он говорит: потому что я люблю Христа, а потому и не могу носить того орудия, на котором распят Христос.
Потом вошли два ефрейтора, стали говорить с Середой. Они сказали ему: почему же ты говел недавно, а теперь сбросил крест?
Он отвечал так: потому что я тогда был тёмный, не видел света, а теперь начал читать Евангелие и узнал, что всё это не нужно делать по-христиански.
Они опять спросили: значит и ты служить не будешь, как и Ольховик?
Он сказал, что не будет.
Они спросили: почему? Он сказал: потому что я христианин, а христиане не должны вооружаться против людей.
Узнал об этом дежурный, вошёл в трюм и начал кричать: где здесь тот, который говорит, что нет Бога и начальства на свете?
Все молчали. Он обратился ко мне и говорит: это ты тут распространяешь?
Я сказал, что я ничего не говорил об этом, что нет Бога и начальства на свете.
Он спросил: кто тут ещё другой такой?
Ему показали на Середу.
Он начал кричать с ругательствами: это ты, сукин сын, дурак, тут нашёлся такой разумный, узнал как много: нельзя носить крестов и не признавать начальства? Вот я доложу об этом ротному, он тебя, дурака, в кандалы отдаст.
Середа отвечал на это так: меня это не стесняет, что вы доложите ротному, потому что я делаю это не в тайне, а явно, а хотя вы и не доложите, то после сам он узнает, — в кандалы тоже я готов за учение Христа.
Дежурный вышел из трюма и пошёл доложить фельдфебелю.
Фельдфебель позвал к себе Середу и спросил: это ты, Середа, отвергаешь крест?
Он сказал: я.
Фельдфебель опять спросил: а как же ты его признаёшь?
Он опять сказал: за орудие пытки и казни.
Тогда тут же стоявший ефрейтор спросил Середу, показывая на фельдфебеля: а это кто? Он сказал: человек.
Тогда ефрейтор говорит: а по воинской дисциплине как его назвать?
Середа сказал: я воинской дисциплины не признаю.
Они спросили: почему?
Он сказал: потому что она не имеет ничего общего с учением Христа.
Потом фельдфебель начал ругаться и стал говорить: значит ты не признаёшь начальства?
Он сказал: „тот власть от Бога, кто слуга всем."
После этого фельдфебель велел дежурному поставить Середу вверху на скарде (около трубы). Тот поставил. А солдаты указывали пальцем и смеялись над ним. Стоял он часа два, а потом пустили и сейчас же опять потребовали.
Другой раз расспрашивал фельдфебель тихо, поил чаем.
На другой день фельдфебель приходил к нам в трюм. Мы лежали вместе. Он когда вошёл, то сказал: вы оба вместе? Мне он ничего не говорил, а с Середой долго разговаривал и советовал Середе не читать Евангелие, а какие-нибудь другие книги.
После этого пришёл к Середе один матрос и говорит: у тебя, говорят, есть какая-то книга? Он говорит: есть Библия. (Он купил Библию ещё в Порт-Саиде и читал её всё время.) Матрос попросил почитать. Середа вынес на палубу, присели и начал матрос читать.
Прочитавши немного он говорит: да, книга хорошая. А потом рассмотрел и говорит: да она не пропущенная цензурой? <Издание Лондонского библейского общества. – Р. А.> Потом начал советовать Середе, чтобы спалил или выбросил за борт Библию, а то, говорит, её у тебя отберут, и ты можешь попасть под суд.
Середа сказал, что палить и закидать не будет, а если отберут, то пусть, — пропал рубль.
[…] Потом другой матрос и фельдфебель начали говорить, что вот есть люди много учёные, а этого не выдумывают.
Я им ответил, что Христос, когда ходил и учил, то его учение понимали самые простые, неграмотные люди, а учёные — ненавидели и гнали.
Потом ещё рассказал им из Павлова учения, что „Бог избрал безумное мира, чтобы посрамить мудрых и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное”. И ещё я много говорил им из Евангелия.
Они очень интересовались и говорили: вот видно, что работает головой, — его убеждений нельзя изменить никаким наказанием, а Середу если выпороть, то он всё это бросит. Потом Середу позвали на другую палубу, говорили, чтобы не читал Евангелия, а какие-нибудь священные книги: а то, говорят, тебя Ольховик научает, ты читаешь Евангелие и тебе кажется, что оно так и должно быть.
Он отвечал, что других нельзя слушать, а нужно самому хорошо подумать.
Потом фельдфебель отнёс Библию ротному и рассказал, что Середа выбросил крест и ничего не признаёт.
Поздно вечером вошли в трюм ротный и фельдфебель, позвали Середу.
Ротный начал кричать на него: ты что тут, болван, начал говорить, что нет начальства?
Он ответил: зачем нет начальства, начальство есть, но между истинными христианами не должно быть.
Ротный сказал: поставь ноги вместе. Он поставил.
— Я тебя за это в кандалы отдам.
Он отвечал: что хотите, делайте.
Ротный опять сказал: ты знаешь, что за это под суд пойдёшь?
Середа говорит: для меня всё равно, куда хотите, отдавайте.
Ротный начал бить Середу книжкой по щекам, растрепал книжку. <Имеется в виду служебное пособие командира с программой обучения солдат. – Р. А.> Потом обратился к фельдфебелю с словами: поставить его, дурака, пусть стоит всю ночь, я его, болвана, буду держать в вонючем месте, пока до места доедем.
Фельдфебель стоит, приложивши руку к голове, повторяя: слушаю, ваше благородие.
При выходе ротный сказал: вместо того, чтобы быть хорошим и честным солдатом, делается с жиру каким-нибудь арестантом.
Мне же ничего не говорили.
Середу поставили вверху возле трубы. К нему приходил туда священник три раза. Первый раз, когда пришёл, то сказал: это ты не хочешь признавать начальства?
Он на это начал говорить так: а вот в Евангелии сказано, что цари земные господствуют над народами, и вельможи их властвуют над ними; но между вами, моими учениками, да не будет так, а кто хочет быть большим, будь как меньший, и начальствующей — как служащий.
И не успел ещё Середа договорить, как вдруг священник начал на него грозиться: ты с кем разговариваешь? Замолчи!
Он замолчал и не стал отвечать ни на какие вопросы. Священник покричал, покричал и ушёл.
Когда пришёл в другой раз, […] начал говорить, что если не вооружаться, то не будет у нас ничего, другие государства придут и начнут нас бить и грабить, не оставят нам ничего.
Он на это отвечал: христианам нужно переносить всё, потому что Христос сказал: „любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас."
Поп ушёл опять, походил и опять пришёл и начал говорить: покайся, тебе ничего не будет, а если не покаешься, то плохо будет.
Середа ответил: за учение Христа я на всё готов, да на это сам Христос сказал: „верующие в меня гонимы будут”.
Священник сказал: это сказано о неверующих, что они гнать будут христиан, а мы сами христиане.
Середа на это сказал: христианам не следует гнать друг друга.
И ещё много говорил священник и ушёл.
Потом подошли матросы и фельдфебель, начали опять говорить: покайся, тебе ничего не будет, а если не покаешься, тебе в три раза будет больше, чем Ольховику, потому что ты уже присягал и служил хоть немного.
Он отвечал: о наказании нечего и думать, если делать дело Божие» (Там же. С. 13 – 18).
Немало для «Круга чтения» заимствовал Толстой и из следующего опубликованного письма к родителям Петра Васильевича Ольховика, уже из Владивостока, от 8 июля 1896 г.:
«1 июля меня судили бригадным судом, — осудили на три года в дисциплинарный батальон, с переводом в разряд штрафованных, — поэтому отсюда отправят меня в Иркутск, так как дисциплинарный батальон находится в Иркутске.
Разом со мной судили и Кирилла Середу, — осудили так же, как и меня. Находимся ещё до сих пор на гауптвахте, — отправлять неизвестно когда будут. […] Больше месяца нас выводили на прогулку — каждый день на два часа. Во время прогулки разговаривать нам запрещали.
Судили нас не за отказ от военной службы, а за умышленное неповиновение начальству.
На вопрос председателя: признаёшь ли ты себя виновным в неповиновении начальнику? я отвечал: смотря в каком деле.
Он сказал: да вот в обстоятельстве требования от тебя начальником сделать повороты из пешего строя.
Я сказал на это: в этом я не признаю себя виновным, так как я этого не мог делать, потому что я этому не учился, да и учиться не стал бы, потому что по учению Христа нельзя учиться военному делу.
Середа сказал, что он перед военным законом виноват, но перед законом Христа не виноват.
Над нами офицер производил два раза дознание: он спрашивал меня […], знаком ли я с Толстым?
Я сказал, что не знаком.
Он спросил: а знает ли он о тебе?
Я сказал: может быть, и знает.
Тогда он спросил: откуда он может узнать о тебе?
Я сказал, что через друзей.
Тогда он сказал: вот он просил одного офицера, который имеет переписку с ним, чтобы он похлопотал о том, нельзя ли устроить так, чтобы назначить тебя куда-нибудь не в строевую должность. И это, говорит, можно бы было сделать, если бы ты вёл себя иначе.
Середу тоже спрашивал о том, что говорили на пароходе, давно ли знакомы…
[…] <Середа теперь> сидит один в карцере. На пароходе он всё время читал Евангелие и говорил мне: я читаю и не могу никак начитаться, потому что оно даёт мне много радости и спокойствия, — недаром сказал Христос: „прийдите ко Мне все труждающиеся и обременённые и Я успокою вас”. С Божией помощью и я когда-нибудь приду к Нему, — Он и меня успокоит. Я, смотря на его решительность и стойкость, почувствовал себя веселее и бодрее» (Там же. С. 19 – 20).
В повествовании П. В. Ольховика упоминается какое-то письмо Л. Н. Толстого, прошение к знакомому офицеру об облегчении его участи. Трудно сказать, что это, в первой половине 1896 года, могло быть за письмо. В списке неизвестных текстом, затерявшихся писем Л. Н. Толстого в его Полном собрании сочинений — на 1896 год имеется целых 26 пунктов, но и такие списки давным-давно признаны специалистами неполными. В нашем распоряжении есть лишь письмо Толстого во Владивосток от 16 февраля 1896 г. к подполковнику Ивану Романовичу Баженову (1855 – 1926), судье Временного военно-морского суда Владивостокского порта. В письме Толстой сообщал Баженову, что «в Владивосток отправляется крестьянин Курской губернии Пётр Васильевич Ольховик, призванный в нынешний набор к исполнению воинской повинности и отказавшийся как от присяги, так и от ношения оружия, на основании своих христианских убеждений» (69, 39 – 40). Толстой просил «помочь ему, утешить его, облегчить его участь, когда он прибудет в Владивосток»: «не для меня, не для него, не для себя даже, а для Бога» (Там же. С. 40).
Ответного письма Баженова не имеется. Комментатор Полного собрания сочинений предполагает, что письмо Толстого не застало адресата на месте службы: якобы именно весной 1896 г. Баженов вышел в отставку (Там же). Это не вполне точно: Баженов получил отставку как «полковник по адмиралтейству» (т. е. с повышением в звании) официально лишь 25 ноября 1896 г., так что в феврале этого года он ещё вполне мог быть при должности и отреагировать на письмо Льва Николаевича. Косвенным доказательством получения Толстым ответа (к сожалению, вероятно, не сохранившегося) от Ивана Романовича может служить такое упоминание Толстым о переписке с Баженовым в одном из писем к В. Г. Черткову, от 17 мая 1897 г.: «Теперь вспоминаю письмо Баженова и копию с следствия об Ольховике и Середе. Ещё письма духоборов посылаю вам» (88, 27). О письме Баженова, ответе его Толстому, с приложенной к нему копией следственного дела отказников, упоминается как об одном из реально существовавших документов!
К личным воспоминаниям и письмам П. В. Ольховика в опубликованном сборнике прилагается следующая выписка из военно-судного дела «Бригадного суда 1-ой Восточно – Сибирской артиллерийской бригады о молодых солдатах Петре Ольховике и Кирилле Середе» (мы сохранили все особенности орфографии документа, не препятствующие пониманию):
«Поводом к начатию дела послужил рапорт командира 1-й Мартирной батареи, которым доносилось:
„Прибывшие 15-го апреля <1896 г.> в составе партии на укомплектование вверенной мне батареи молодые солдаты: Пётр Ольховик и Кирилл Середа, уроженцы Харьковской губернии Сумского уезда, будучи в числе прочих молодых солдат поставлены в строй, ослушались приказания заведывающих обучением новобранцев капитана П. и подпоручика Т. стать в строй и исполнять команды. Когда те же требования им были подтверждены мною, то Середа, хотя весьма неохотно и небрежно, но всё же исполнял команды, Ольховик же заявил, что ни в каком случае не станет в строй, а что работы, какие прикажут, исполнять будет, основывая мотивы своего отказа на текстах Библии и Евангелия. По расспросам оказалось, что Ольховик ещё не принимал присяги, Середа присягу принял на пароходе. Находя присутствие Ольховика и Середы среди прочих низших чинов батареи крайне вредным, я вместе с сим подверг их предварительному аресту при бригадной гауптвахте, впредь до особого распоряжения Вашего Превосходительства." (Рап. от 17 Апреля 1896 г.)
Рапорт подписан командиром батареи, подполковником Д.
На основании этого рапорта было произведено дознание. (Следует изложение дознания, содержание которого есть повторение вышесказанного.)
„При сем названные новобранцы основывали свой отказ на тексте Библии и Св. Евангелия, в коих, по их словам, запрещается кому бы то ни было учить других, кроме И. Христа, и употреблять оружие против своих ближних. [...] Вместе с тем я отнёсся к местному благочинному, прося его обратить их, путём убеждения, на путь истинный, что и было священником М. исполнено, но безуспешно."
Капитан 1-ой мартирной батареи П. показал: „На второй день по прибытии новобранцев в Батарею, мною было приказано выстроить их в одну шеренгу для узнания степени их подготовки. При команде: „на право" два молодых солдата, Ольховик и Середа, не повернулись, говоря, что не желают обучаться военному делу. Ольховик прибавил, что он за это уже сидел 2; месяца в карцере. Подойдя к Середе, я приказал ему повернуться. Он повернулся, но сказал: а всё-таки обучаться не буду. Ольховик же и личных приказаний моих не исполнял. О всём этом мною было доложено командиру батареи”.
Дознание производил Подпоручик П.
На основании произведённого выше дознания, всё дело о молодых солдатах Ольховике и Середе было направлено к военному следователю по Никольскому участку для производства следствия… Военный следователь, не усматривая в поступках этих нижних чинов нарушения ст. 196 Ул<ожения> о нак<азаниях> <уголовных> и исп<равительных>, дела к своему производству не принял. Почему, для установления виновности Ольховика в нарушении ст. 196 Ул. о нак., дело было передано подпоручику П. для производства дополнительного дознания, при надписи такого содержания: „Препровождая настоящую переписку командиру 2-й батареи, предлагаю Его Высокоблагородию поручить подпоручику П. в произведённом им дознании выяснить допросом молодого солдата Середы кем и когда именно этот последний был убеждён сделаться „христианином", т. е. отпасть от православия…”.
Дополнительное дознание:
Молодой солдат Кирилл Середа показал: „Веру Христа я принял на пароходе по собственному убеждению и по Евангелию. Раньше я был тёмный человек. В Харькове и в Одессе же я подучился грамоте от солдат 9-ой роты 122 пехотн<ого> Тамбовского полка, где нам раздавали книжки. Раньше я был малограмотным и потому читать Евангелия не мог. В Порт-Саиде я купил Библию, а в Библии было и Евангелие. О прочитанном я разговаривал и с Ольховиком в числе прочих новобранцев. Сперва я читал Ветхий Завет, а потом и Новый. Когда Ольховик отказывался от разных повинностей, то его ответы запали мне в голову. Когда же я читал Евангелие, то нашёл, что он прав. Тогда я усумнился в Евангелии, п<отому> ч<то> оно было без цензуры, а купил другое у молодого солдата Яковенко, под цензурой св. Синода, и разницы никакой в Евангелии не оказалось. Тогда я стал отказываться от всего, от чего отказывался и Ольховик, потому что он всё делал по Евангелию. Когда я стал делать то же, что делал Ольховик, то нас хотели разлучить, а когда заметили, что я к нему не подхожу, то оставили на своих местах. Когда я читал Евангелие, то молодые солдаты говорили, чтобы я не читал, а то сойду с ума, но я имел непреодолимое желание читать Евангелие. Раз ротный командир стал меня срамить и говорить, что из меня мог выйти хороший солдат, а я отступил от православия. На вопросы, какие он мне задавал, я ему отвечал. Тогда он стал меня ругать и даже матерными словами. Тогда я ему сказал: „Вот у вас, православных, первейшему человеку разве подобает ругаться диавольскими словами?" Тогда ротный командир выхватил переплетённую программу нашего обучения и бил меня по щекам. Я молчал. Тогда ротный командир поставил меня стоять на спардеке <Место наказания на военных кораблях. – Р. А.>, где я и простоял с вечера и до 12 ч. ночи. Туда три раза приходил священник разговаривать со мной и задавал разные вопросы. Я сказал священнику, что если я какой ответ Вам не ясно дал, то я покажу в Евангелии. Тогда священник сказал, что он позовёт меня читать Евангелие и будет его мне объяснять. Но меня к священнику не позвали, и я с ним Евангелия не читал. Библию у меня отнял фельдфебель и за мою веру поставил меня на 3 часа. В мортирной батарее у нас отобрали все книги для подписи командиром батареи и до сей поры мне Евангелия не вернули. Ольховик говорил мне, что ему в Одессе говорил священник: „Пусть поможет тебе Бог в том деле, которое ты задумал выполнить." Когда я жил в деревне Максимовщине, всего в 3 верстах от с. Речек, и мне было лет 17 – 18, я слыхал, что вся семья Ольховика не ходит в церковь, но отличается хорошими делами. […]
Молодой солдат Пётр Ольховик показал: „С Середой на пароходе в числе прочих я разговаривал о разных вещах, а об вере разговаривал уже после Порт-Саида, когда все говели, а я отказался. Тогда Середа спросил меня, почему я не хочу говеть; я ему ответил, что я не православный, а веры Христа, а что 4 года тому назад я был православным. Он просил меня рассказать ему, какая это вера, когда и как я перешёл в неё. Я рассказал ему разновременно всё с самого начала, а именно вот что: я учился в сельской школе в с. Речки три года, отчего я хорошо грамотный. В школе священник говорил, что самая лучшая вера — православная. Я этому радовался и в этом не сомневался. Но лет 17-ти я как-то прочитал один рассказ о еврее и православном. Они жили рядом и дети их были так дружны, что не только играли, но и спали вместе. Но вот стали они учиться в школах и узнали, что вера каждого из них — самая лучшая. Из-за этого они стали браниться, драться и дружба их перешла во вражду. Тогда я стал раздумывать о вере и углубился в чтение Евангелия и заметил, что православные отступают от учения Христа. В это время мой брат познакомился с князем Хилковым, который жил вполне по Евангелию и часто спорил со священниками, за что, должно быть, и был сослан на Кавказ. Брат мой тоже углубился в это время в Евангелие. Лет 18-ти я отказался от православия и стал стараться жить по Евангелию. В это время я познакомился с М<итрофаном> Д<удченко>, который меня поддерживал в моих веровоззрениях. Д<удченко> этот учился в гимназии, но не захотел держать экзаменов и вернулся к крестьянству. Он сослан в Полтаву....
Когда меня взяли в солдаты, я отказывался от военного обучения, не стал принимать присягу, т. к. это противно моей вере; за что меня из м. Белополья отправили к воинскому начальнику в г. Сумы, где я сидел в карцере 1 месяц. В Харькове нас стали обучать. Я учиться не стал и за это сидел под арестом 2; месяца. Затем нас отправили в Одессу, куда приехал мой брат и поддерживал меня в моих убеждениях. На пароходе о вере я старался не говорить ни с кем. Когда Середа читал Евангелие и, чего не понимал, спрашивал меня, я ему объяснял. Я никогда не хотел склонять его к моей вере, но он мне сам говорил, что радуется, что узнал правую по Евангелию веру и никогда не изменит ей”.
Дознание производил gодпоручик П.
На основание вышеприведённого дознания, Ольховик и Середа приказом по 1 Восточной сибирской Артиллерийской бригаде были преданы Бригадному суду за нарушение 105 ст. XXII кн. Св<ода> в<оенных> п<остановлений> 1869 г. На суде Ольховик и Середа виновными себя не признали. Ольховик показал: „Я не исполнил приказаний офицера, п<отому> ч<то> не умел делать повороты, но если бы я их и умел делать, то не стал бы исполнять, т. к. вера моя не позволяет мне обучаться военному делу, и я сознательно не желаю оному учиться. Пётр Ольховик".
То же самое показал и Середа.
В 12 час. дня 1-го июля 1896 года председателем суда был прочитан краткий приговор, по которому Ольховик и Середа признаны виновными: I) в неоказании должного уважения начальнику при исполнении последним обязанностей службы и II) в умышленном неисполнении приказаний начальника, т. е. в неповиновении: ст. 105-й часть II ст. 96 ХХII кн. Св. в. п. 1869 года изд. 2-е, а потому суд постановил: по лишении некоторых преимуществ по службе Ольховика и Середу отдать в дисциплинарный батальон на 3 года с переводом в разряд штрафованных, с последствиями, указанными в ст. 52 XXII кн. Того же Свода Военных Постановлений» (Письма Петра Васильевича Ольховика. Лондон, 1897. С. 21 – 24).
О восприятии отказов Ольховика, Середы и других единоверцев Толстым в этот год свидетельствует такой отрывок из его письма к Тимофею Бондареву, от 12 ноября 1896 г.:
«Начинают люди понимать этот обман и отказываться от солдатства, когда их вербуют, и вот правительства, видя в этих отказах свою беду, страшно мучают этих людей. Такие отказы происходят теперь везде: и в Австрии — там каждый год отказываются десятки и сотни людей из славян и венгров, по вере христиан, называемых назаренами, и их держат в тюрьмах по 10 лет; недавно отказался такой один человек в Голландии (посылаю об нём статью) и его послали в тюрьму. Но самое страшное то, что делается у нас на Кавказе. Там более 200 человек сидят по тюрьмам за отказ служить, 30 человек сидят в дисциплинарном батальоне. Одного засекли насмерть и семьи их выслали из места жительства и разорили, и они, более 2000 душ, бедствуют и мрут по татарским деревням, куда их выслали. Ещё два человека: Ольховик и Середа, харьковские крестьяне, за отказ от солдатства сидят теперь в Иркутском дисциплинарном батальоне.
Идёт борьба между слабыми десятками людей и миллионами сильных; но на стороне слабых Бог, и потому знаю, что они победят. А всё-таки страшно и больно за них и за то, что страдают они, а не я» (69, 204).
Быть может, самый значительный в нашей теме документ из времени, когда Ольховик и Середа уже были на пути в Иркутск для отбытия своего наказания в Иркутской дисциплинарной роте (Толстой ошибочно именует её батальоном) — письмо Льва Николаевича Толстого к начальнику этой дисциплинарной роты, датированное 22 октября 1896 года. Начальником был подполковник Георгий Фёдорович Козьмин (1851 – ?), отличавшийся гуманным, мягким отношением к арестантам. Ревизор роты, помощник главного военного прокурора генерал-майор П. Ф. Лузанов отмечал в отчёте по проверке роты в 1899 г.:
«Подполковник Козьмин относится к службе с полным усердием и любовью, но обращает более внимания на хозяйственную часть, находящуюся в прекрасном состоянии, а не на дело исправления арестантов, вследствие чего многие существенные постановления Положения о дисциплинарных частях или не применяются вовсе, или же применяются не надлежащим образом. Так, например, […] сокращение срока пребывания в дисциплинарной части, допускаемое § 44-м для заключённых, отличающихся особенно хорошим поведением, обратилось в милость ко всем заключённым, ибо в Иркутской роте с сокращением срока выпускаются поголовно все заключённые» (Цит. по: Авилов Р.С. Иркутская дисциплинарная рота в 1899 г. // Известия Лаборатории древних технологий. 2022. Т. 18. № 1. С. 167). Формальностью были и строевые занятия штрафованных, для которых в роте, как оказалось при проверке… даже не было выделено помещения! Зато, например, хорошо организовано было дело мелких сторонних заработков заключённых, которые при завершении штрафного срока могли получить 50 % от заработанного на руки. На казённый же счёт арестанты, именно нижних чинов, довольно хорошо питались: «Они получали два раза в день горячую пищу: на обед суп или щи с ; фунтом мяса и кашу (ячневую, гречневую или просяную), на ужин производилась отдельная варка — гречневая или ячневая крупа с картофелем и салом. Два раза в день нижние чины получали чай с чёрным хлебом, но без сахара; в праздничные дни — сахар и булку, причём чай получали по желанию без ограничений». (Там же. С. 165 – 167).
Всего этого, и даже имени начальника роты, Толстой, конечно же, не знал и не мог справиться в интернете. Писал он, с доброй надеждою, наугад — по человечески — и, как мы теперь знаем, не прогадал:
«Милостивый государь,
Не зная Вашего имени и отчества, не зная даже Вашей фамилии, не могу обратиться к Вам иначе, как этой холодной и несколько неприятной, отдаляющей людей друг от друга формулой: Милостивый Государь, а между тем я обращаюсь к Вам по делу самому задушевному и желал бы обойти все те внешние формы, которые разделяют людей, а напротив, вызвать в Вас к себе, если не братское отношение, которое свойственно людям иметь друг к другу, то по крайней мере уничтожить всё предвзятое, которое может быть вызвано в Вас моим именем. Я желал бы, чтобы Вы отнеслись ко мне и к моей просьбе, как к человеку, о котором Вы ничего не знаете ни хорошего, ни дурного, и обращение которого к Вам Вы готовы выслушать с доброжелательным вниманием.
Дело, о котором я хочу просить Вас — в следующем:
В Ваш дисциплинарный батальон поступили, или должны в скором времени поступить, два человека, присуждённые бригадным Владивостокским судом к трём годам заключения. Один из них — крестьянин Пётр Ольховик, отказавшийся исполнять военную службу, потому что он считает её противною закону Бога, другой — Кирилл Середа, рядовой, сблизившийся с Ольховиком на пароходе и, узнав от него причину его ссылки, пришедший к тем же убеждениям, как и Ольховик, и отказавшийся от продолжения службы. Я очень хорошо понимаю, что правительство, не выработав ещё соответственного особенностям таких случаев закона, не может поступать иначе, как так, как оно поступило, хотя я и знаю, что в последнее время высшее правительство, внимание которого было обращено на жестокость и несправедливость наказания таких людей наравне с прочими военными чинами, озабочено тем, чтобы найти более справедливые и мягкие средства противодействия таким отказам. Я знаю также очень хорошо, что Вы, занимая Ваш пост и не разделяя убеждения Ольховика и Середы, не можете поступать иначе, как строго исполняя то, что Вам предписывает закон; но всё-таки я прошу Вас, как христианина и доброго человека, пожалеть этих людей, виновных только в том, что они исполняют то, что они считают законом Божиим, предпочтительно перед законом человеческим. Не скрою от Вас того, что я лично верю не только в то, что люди эти делают то, что должно, но что, и очень скоро, все люди поймут, что эти люди делали великое и святое дело. Но очень может быть, что такое мнение Вам кажется безумием, и Вы твёрдо уверены в противном. Я не позволю себе убеждать Вас, зная, что люди серьёзные и Вашего возраста приходят к известным убеждениям не с чужих слов, а своей внутренней работой мысли. Одно, о чём я умоляю вас, как христианина, доброго человека и брата моего, и Ольховика, и Середы — как человека, ходящего под одним с нами Богом и имеющего прийти после смерти туда же, куда пойдём и все мы, умоляю Вас не скрывать от себя того, чем отличаются эти люди (Ольх[овик] и Сер[еда]), от других преступников, не требовать от них исполнения того, от чего они отказались раз навсегда, не искушать их, вводя их этим в новые и новые преступления и накладывая на них новые и новые наказания, как поступали с несчастным, возбудившим всеобщее сочувствие и в высших сферах, Дрожжиным, до смерти замученным в Воронежском дисциплинарном батальоне. Не отступая от закона и от добросовестного исполнения своих обязанностей, Вы можете сделать заключение этих людей адом и погубить их, можете и смягчить в значительной степени их страдания. Об этом я умоляю Вас, надеясь, что Вы найдёте эту просьбу излишней и что ваше внутреннее чувство, прежде меня, уже склонит Вас к тому же.
Судя по тому месту, которое Вы занимаете, я полагаю, что Ваши взгляды на жизнь и на обязанности человека совершенно противоположны моим. Не могу скрыть от вас, что я считаю Вашу обязанность несовместимою с христианством и желаю Вам, как я желаю всякому человеку, освобождение от участия в таких делах. Но, зная все свои грехи и прежние и теперешние и все свои слабости и дела, сделанные мною, я не только не позволяю себе осуждать вас за Вашу должность, но питаю к Вам, как ко всякому брату по Христу, совершенное уважение и любовь.
Адрес: Льву Николаевичу Толстому. Москва, Хамовники.
Очень буду благодарен Вам, если Вы ответите мне
Лев Толстой.
Москва, Хамовнический пер. № 21» (69, 184 – 185).
Письмо осталось без ответа, но хлопоты Толстого, как он сам был уверен, сыграли свою роль. Позднее, в письме к П. А. Буланже от 29 марта 1898 г. он сообщал: «...начальник дисциплинарного батальона в Иркутске прямо сказал Ольховику и Середе, что моё ходатайство о них спасло их от телесного наказания и уменьшило их срок содержания» (71, 342). Бог знает, от кого Толстой получил эти известия: Козьмин и так избегал всяких муштры и наказаний, и сократить срок содержания стремился каждому из штрафованных — подставляя себя под гнев высшего начальства.
Опять же, напрашиваются сопоставления с веком XX-м, когда, после захвата власти большевиками влиятельнейшим в революционных кругах старым приятелям-толстовцам, Черткову и Бонч-Бруевичу, приходилось, несмотря на всё к ним доверие красной революционаристской сволочи, с немалым трудом «отмаливать» духовных львят Льва Николаевича от безусловно страшнейших испытаний.
Впрочем, всякие испытания — испытания и всякие мытарства мучительны. Судя по следующему из опубликованных писем П. В. Ольховика родителям, от 1 сентября 1896 г., написанном на пароходе на реке Амур, этою же осенью, после осуждения в дисциплинарную роту, жизнь мучеников во Христе, действительно, сделалась тяжелее — но не столько от приложенного к ним наказания, сколько от повседневной неустроенной жизни, тяготы которой несли с ними и не осуждённые, обыкновенные солдаты и офицеры, послушливые военные рабы тёти родины. А сам Пётр Васильевич, справляясь с тяготами путевой, извечной непутёвой российской повседневности, тянулся сердцем не только к родственно близким, переживавшим о нём людям, но и к единоверцам, как бывшим рядом, так и тем, о которых узнавал с тем же радостным трепетом, что и Лев Николаевич Толстой:
«…Вы сильно опечалились. Но печалиться не о чем; стоит только припомнить слова Христа: „Вы печальны будете, но печаль ваша в радость вам будет." После того, как я расстался с вами и своими друзьями, и когда меня перевезли на другой бок земного шара, я думал, что я здесь буду жить одиноким, но мне Бог даровал друга, с которым я прожил уже полгода — мне показалось, как один месяц. Я очень рад такому великому дару Божьему.
Когда мы сидели в Никольском на гауптвахте, нам рассказывал один новобранец, который сидел за побег, что когда они обучались в Казани, то один новобранец из Пермской губ. не захотел заниматься (обучаться военному делу), за чт; сидел на гауптвахте до отправки на Амур, а при отправке не взял казённой одежды. Другой новобранец приходил мыть пол и тот говорил, что с ними ехал новобранец, который не занимался в Казани, а в Одессе и Владивостоке не становился в строй и с офицерами разговаривал, как с товарищами. Офицер; приказывали не пускать к нему новобранцев. Больше от этих новобранцев мы ничего не могли узнать о нём, так как их привезли в Никольское, а он оставался ещё во Владивостоке. Когда мы сидели в Благовещенской тюрьме, то один солдат говорил нам, что во 2-м батальоне один новобранец не хотел заниматься с ружьём, и его командир взял в писаря, и мы думаем, что это он.
В эту тюрьму привели при нас старика из России, бежавшего из каторги. Он рассказывал, что в их партии вели солдата, который служил в Оренбургской губ. за то, что не захотел присягать Николаю Александровичу, и его за это перевели дослужить на Амур...
Теперь мы идём в Иркутск, в дисциплинарный батальон. Уже пошел другой месяц, как поехали из Никольского. До Иркутска придётся ещё идти месяца три. Теперь едем на пароходе по реке Амуру в село Сретенск. Из Сретенска пойдём пешком. От Сретенска до Иркутска больше 2000 вёрст. Может быть на пароходе придётся ещё переехать Забайкал, если успеем дойти, пока не замёрзнет... Нам теперь выдают кормовых по 15 коп. в сутки. Раньше мы думали, что дорогой придётся поголодать, и не за что будет послать письма, потому что хлеб здесь от 6 до 8 коп. фунт, а денег с собой не дали. Но всё это вышло не так. Нас конвоиры стали пускать нагружать дрова на пароходе, когда он пристаёт к станции; за сажень платят по 50 коп. и мы за два часа выносим по 3 и по 4 саж.; хлеба тоже пришлось купить дёшево в Благовещенской тюрьме у арестантов по 2 коп. фунт, из которого насушили сумку сухарей.
Дорогой купили два Евангелия, а те, что были в батарее, начальство не хотело отдать, чтобы не читали дорогой...
Если будете писать друзьям, то скажите, пусть пишут мне в Иркутск, я очень рад буду получить от них письмо. От вас я не получал, или вы и не писали, а может не дошли. От друзей тоже не получал. Я рад, что гонят ближе к родине, — скорей письма можно получать. Напишите мне о моих друзьях: кого куда привела судьба? Пишите так, чтобы начальство допустило. Пишите обо всём подробно: как хлеба? докончили ли вы избу?
Шлю вам свой задушевный привет. Остаюсь с истинной любовью ваш Пётр.
Передайте мой привет всем моим друзьям и знакомым. Одежда ещё вся целая...» (Письма Петра Васильевича Ольховика. Указ. изд. С. 27 – 29).
Из этих, от первого лица, жизнеописаний «эталонного отказника» не хочется вырывать цитат: именно во всех своих подробностях, от духовных до бытовых, они создают картину, достойную художественной интерпретации: поучительной книги или киноленты. Наскученным приведёнными документами читателям мы советуем пролистать данную часть Шестой Главы нашей книги к последним абзацам, а для прочих — приведём ещё всего лишь два письма Петра Васильевича, дополняющих картину его мытарств истинно драматическими подробностями.
Из письма Петра Васильевича к родителям, от 20 ноября 1896 г:
«Вам уже известно, что я иду в Иркутск в дисциплинарный батальон вместе с Кириллом Середой за наше дело. Теперь мы идём пешком через Забайкальскую область этапным порядком в партии, которая состоит из числа 45 арестантов. В день проходим по станку — от этапа до этапа. Станки бывают от 25 и до 40 вёрст. Через два дня бывает дневка, а в некоторых местах живём по неделе — ожидаем партий, которых гонят в каторгу и на поселение. Одних из них оставляют по Зайбайкальской области, других по Амуру, третьих гонят на остров Сахалин. Все они в кандалах, — у каторжан головы с правого бока бриты, а которые идут на поселение с лишением всех прав состояния, — у тех головы бриты с левого бока. В этих партиях идут жёны и дети, есть старики до 75 лет, закованные в кандалы…
…Бедные они люди. Зачем они теряют человеческое достоинство и затемняют человеческий разум? Продают всё, что есть: покупают водки, напиваются, теряют совесть, начинают играть в карты и проигрывают что только есть, не думая о том, что придётся после голодом жить, так как им выдают кормовых по 10 копеек в сутки, а хлеб здесь по 4 и 5 копеек фунт. Во время картёжной игры заводят ссоры и доходят до драки и бою. Услыша это, солдаты из караульного помещения прибегают с ружьями и начинают их бить прикладами и надевают наручники. Люди думают, что их можно исправить наказанием, т. е. тюрьмами и каторгой. Нет. Не исправить их этим. В таком положении они хуже портятся; всякий недавно попавшийся арестант сначала ведёт себя скромно, смирно и боязливо: каждому уступает, занимает последнее место где-нибудь в уголке иди под нарами, а когда поживёт да познакомится с жизнью развратных арестантов, становится и сам таким же. […]
Все солдаты […], не замечают за собой ничего, а делают как обычное дело: веселы, разговаривают, смеются и гордятся тем, что им в руки дано оружие и власть владеть этим оружием. Как жалко смотреть на такое положение людей, разумных существ Божиих.
Часто является мысль: зачем люди мучат друг друга? На эту мысль ответ такой: потому что нет между людьми любви Христовой; если бы имели между собой любовь Христову, то не было бы никогда насилий между людьми, разумными тварями Бога.
С нами в партии из Нерчинска в Читу шёл отбывший срок в каторге за политическое преступление один нижегородский дворянин, довольно учёный, окончивший курс в университете. Видно, что человек сочувствующий и стремлящийся к достижению высшего блага. Он прибыл в Нерчинскую пересыльную тюрьму после нас. Узнав о нас от других арестантов, которые шли с нами, стал нас расспрашивать о нашем отказе от военной службы. Мы рассказали.
После нашего рассказа, он подружился с нами, всякий раз приглашал нас к себе пить чай и старался всегда поговорить с нами. Много рассказывал и расспрашивал... Он остался на время в Чите. К нему товарищ приходил в пересыльную тюрьму. Их смотритель сводил за воротами. Он рассказывал товарищу про нас. Слышал это и смотритель, заинтересовался и расспрашивал его про нас. Товарищ его хотел тоже повидаться с нами, но не пришлось.
Ему товарищ прислал гостинца: булок, рыбы, колбасы, голандского сыру, варенья и конфект. Всем этим он нас угощал весь вечер и на другой день утром перед нашим выходом. На дорогу он дал нам все, что осталось от гостинца, и 4 рубля денег.
Теперь я познакомился с Сибирью и Амуром. Хочу и вам описать. Вся местность здесь горная и лесистая. Грунт земли почти скрозь каменистый. Есть много земли удобной для хлебопашества, которая лежит не распахана. Крестьянство здешнее далеко отстало от российского. Всё у них делается небрежно и неосторожно. Всё поразбросано. Уход за скотом плохой. Нет никаких тёплых сараев, хотя и есть из чего построить. Обросают брёвнами загон, да так и мучится по загонам скот, перенося голод и непогоду. Корм бросают под ноги. Всё это у них делается потому, что они разбаловались по тюрьмам да по приискам, добывая золото, где зарабатывают большие деньги, которые тотчас же прогуливают. Работнику здесь жить легче, чем в России, потому что здесь труд ценится дороже.
[…] Одежду я до сих пор ношу домашнюю, всё ещё целая. Сапоги тоже ещё добрые, пропали было подмётки и подковы, и я подбил новые. Теперь нам выдают кормовых по 12 коп. в сутки, раньше выдавали по 15 коп. Между арестантами мы живём богато. Они у нас занимают хлеба, соли, картошки, чаю, сахару, крупы, денег, иголок, ниток, ножниц, шильев, чернила, бумагу, словом всего, что нужно в походе.
[…] Если нас будут сечь в дисциплинарном батальоне и не будут дозволять писать в письмах о том, что секут, то для того, чтобы вы знали, что секут, я буду писать чёрточки в уголке. Каждая чёрточка будет означать 10 ударов.
Сомнений нет ни в чём. Теперь я узнал, что мысли двоятся, пока войдёшь в положение; а когда войдёшь в положение, то нет ничего страшного, и мысль всегда живая. Теперь я так много увидел перемен и событий в жизни, что и описать всего нельзя.
Прощайте, остаюсь жив и здоров, чего и вам желаю. Упадков духа не бывает: всегда чувствую себя весело и бодро. Желаю вам любви и мира.
Любящий вас ваш Пётр.
P. S. Ссылки в Сибирь не бойтесь: в Сибири лучше жить. Мне рассказывали солдаты из Томской губернии, что земля там не разделена, пашут кто сколько хочет; сено тоже косят, кто сколько хочет. Для скота вольно. Там скота много разводят. Хлеб родит хорош, сеют больше пшеницу. Там всё дёшево. В Тобольской губернии тоже говорят хорошо.
И, в завершение, приводим письмо Петра Васильевича к брату и единомышленнику — от 3 апреля 1897 года, из тюрьмы в Иркутске. Ответ на ранее полученное из дома письмо:
«Дорогой мой брат!
Письмо твоё я получил, и содержание его мне очень понравилось. Как хорошо ты говоришь о том, как мы должны относиться к каждому отдельному человеку, т. е. „искать в нём то, что составляет его человеческое достоинство, и на этой почве поддерживать с ним отношения”.
Мне приходилось много раз вызывать в людях чувства, которые составляют человеческое достоинство. В своём положении приходилось мне встречаться с людьми добрыми и злыми, и эти злые люди, встретившись со мной первый раз, кричали на меня, ругались и грозили наказанием. Но когда я стану им говорить, что по-человечески так поступать неразумно, — тогда они начинают относиться ко мне иначе.
Спрашиваешь о том, как мне живётся на новом месте? — Жизнь моя, можно сказать, кочующая. Не успеешь освоиться на одном месте, а тут посылают в другое. Осенью находился в дороге. Зимовал в Верхнеудинском тюремном замке, а весной опять стал переходить с места на место. 1-го марта вышел из Верхнеудинска, а в Иркутск прибыл 19 марта.
Сначала повели в дисциплинарную роту. Там я, по прибытии, заявил начальнику роты, что учиться военному делу не буду. Ему раньше было известно из бумаг, что со мной разом осуждён и Кирилл за одно дело, и он вызвал нас из партии солдат, прибывших разом с нами. Повёл нас в другое помещение и там по одному вызвал в канцелярию и советовал нам оставить свои убеждения. На что мы сказали, что ни под каким видом не можем оставить. Он советовал и угрожал: всё не помогло. Тогда он отправил нас в одиночные заключения, где мы сидели 10 суток. Туда приходил к нам один раз священник и посещало начальство. Со мной говорили меньше, чем с Кириллом. На него больше настаивали за то, что он сначала учился, а потом отказался.
Начальник роты говорил ему так: пусть тот закоренённый, а ты недавно стал такого мнения. Он тебя научил, а ты послушался, — ты лучше послушай меня. Я тебе говорю не как начальник, а как брат по Христу и советую тебе оставить свои убеждения, а делать то, что тебе будут приказывать.
Он отвечал так: слушать и делать я могу только то, что согласно с моей совестью и непротивно учению Христа.
После тихого совета начальник переходил к грозному требованию, но всё это не подействовало нисколько. Кирилл остался твёрд и спокоен при своём убеждении....
После обеда нас повели сначала к воинскому начальнику, а потом отправили в полицейское управление, где мы были двое суток. Оттуда перевели в тюремный замок, где и теперь находимся в том отделении, где пересыльные содержатся. Долго ли придётся здесь сидеть, этого не знаем. Узнавши, напишу. Пишите в тюремный замок, может быть здесь придётся долго сидеть. Спрашиваешь: не нужно ли денег? — Не нужно, у нас есть ещё 27 рублей. Расход наш небольшой, хватит на долго.
Тягости и скуки не бывает никогда, всегда легко и весело; только когда вспоминаю о домашних и друзьях, то является чувство жалости и мысль говорит: придётся ли когда-нибудь увидаться?
Всем друзьям шлю свой сердечный привет. Кирилл посылает тебе поклон и жалеет, что не познакомился, будучи дома.
Любящий тебя Пётр» (Там же. С. 36 – 37).
Такова, по документальным известиям, эпопея отказничества от военного рабства у тёти «родины» Петра Ольховика, им самим очень хорошо рассказанная. Чем не приключенческий роман в письмах или не основа для сценария кинофильма, и с непростым сюжетом?
Близкие друзья и единоверцы — Чертков, Бирюков, Трегубов — не только обратили внимание Льва Николаевича на Ольховика и Середу, но и передавали ему копии писем Ольховика, скоро (хотя и ограниченно) ставших достоянием общественности. Вмешательство Толстого и заграничная публикация вышеприведённых эпистолярных документов означали для обоих — облегчение участи, спасение.
И в годы мытарств святой двоицы, и после оставления их тётей родиной в покое, Толстой не забывал счастливо отмучившихся отказников. Например, в статье «Две войны» Толстой писал: «Середа, поняв то, что сказал Ольховик о грехе военной службы, пришёл к начальству и сказал, как говорили это древние мученики: “Не хочу быть с мучителями, присоедините меня к мученикам”, и его стали мучить, послали в дисциплинарный батальон, а потом в Якутскую область» (31, 100). О поступке Середы Толстой писал и в статье «Одумайтесь!», уже в 1904 году — в виде пространных эпиграфов к Главе IX статьи. И следом, рассказав кратко о поступках Ольховика, Середы и Дрожжина, третьим эпиграфом — слова ап. Павла из послания к Эфесянам:
«Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских, потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.
Для сего примите всеоружие Божие, дабы вы могли противустать в день злый и, всё преодолевши, устоять.
И так станьте, препоясавшие чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности» (36, 129).
Наконец, имя Середы упомянуто и в статье «Закон насилия и закон любви» 1909 года — «духовном завещании» Толстого-христианина — в числе мучеников за веру:
«…В самое последнее время всё больше и больше молодых людей отказываются от военной службы и предпочитают все жестокие мучительства, которым их подвергают, отречению от закона Бога, как они понимают его.
Мне случайно известны несколько десятков человек в России, отчасти выстрадавших тяжёлые мучительства за веру, отчасти теперь ещё сидящих по тюрьмам. Вот имена некоторых из пострадавших: Залюбовский <не забыл о нём за столько лет! – Р. А.>, Любич, Мокеев, Дрожжин, Изюмченко, Ольховик, Середа, Фарафонов, Егоров, Ганжа, Акулов, Чага, Шевчук, Буров, Гончаренко, Захаров, Тригубов, Волков, Кошевой; из сидящих теперь по тюрьмам мне известны: Иконников, Куртыш, Варнавский, Орлов, Мокрый, Молосай, Кудрин, Панчиков, Сиксне, Дерябин, Калачёв, Баннов, Маркин.
Знаю про таких же людей в Австрии, Венгрии, Сербии, Болгарии. В Болгарии их особенно много. Мало этого: отказы эти в последнее время стали происходить, и на тех же основаниях, и в магометанском мире: в Персии среди бабидов, в России в секте Божьего полка, основанной в самое последнее время в Казани Ваисовым» (37, 187).
Писатель использовал в этих статьях, как и в «Круге чтения», книжечку «Письма Петра Васильевича Ольховика...». Он продолжал следить за судьбой Ольховика, осуждённого на 18 лет ссылки в Якутию. В письме к крестьянину-баптисту Сидору Осиповичу Красовскому от 25 февраля 1898 года он сообщает о судьбе обоих по выходе из дисциплинарной роты (несмотря на неповиновение — досрочном, слава доброму Козьмину!): «Про Середу и Ольховика я знаю, что они сосланы в Якутскую область на Алдан, на реке Ноторе, где они соединились с Егоровым, Псковской губ., который за христианский отказ также сослан, и с духоборами, 34 человека, которые сосланы за то же исповедание Христова закона» (71, 291).
В 1905 г. Ольховик счастливо бежал с места ссылки и эвакуировался из России в свободный мир — в Америку, к духоборам… Биографические сведения о судьбе Кирилла Середы после отбытия им наказания, к сожалению, затерялись во времени.
____________