Часть 7. Добрый доктор.
Среди офицерской разношёрстной братии особой независимостью и отстранённостью от всяких строевых воинских дел отличался батальонный доктор.
Зелёнки и касторки командир.
Призван он был из Клина, где повышал своё лечебное мастерство, разъезжая в бригаде «Скорой помощи», так что специалистом-практиком был отличным.
На лечение нынешних его клиентов, молодых, здоровых мужиков, времени своего ему тратить доводилось мало, да и то лишь изредка. Основным его повседневным занятием было бренчать на гитаре, лёжа в своём персональном вагончике. Время от времени он проковыривать в его внутренней, истлевшей обшивке дырочки, и не отрываясь от подушки, в щели рассохшейся стены наблюдал за сменой времён года.
Гитару он привёз с гражданки, и выпускал её из рук ненадолго, только когда разливал беленькую, ходил «до ветру» или проверял батальонную кухню с дегустацией того варева , что там боец - повар накухарил.
Вид его был брюнетистый, обильно вислоусый, что, впрочем, компенсировалось ранней обширной лысиной, поднимающей ввысь и без того его открытый ровный лоб. Лысину свою он и не пытался скрывать, даже под фуражкой, лихо заламывая её на самый затылок. Ну, прямо солист «Песняров» на выездном концерте у брянских партизан.
Да и пел он совсем не хуже этих солистов. Но, более всего, Гималайской вершиной среди всех своих привязанностей и дел, возносилось его нескрываемое уважение к одному человеку, перед которым он не таясь преклонялся, перед одной единственной женщиной, о которой он мог говорить бесконечно - Аллой Пугачёвой.
Никогда не позволял себе упоминать о ней всуе, а если и находился такой повод, то взгляд его загорался Вифлеемской звездой, а голос притухал и подрагивал, - …Алла Борисовна…, - только так, по имени отчеству, его губы позволяли выдыхать её имя.
Приятели, зная эту романтическую слабость, и пытаясь избавить себя от выслушивания обязательной беспрерывной череды эпитетов, рождающихся его эмоциями; от восторженного, многократного пересказа, в основном завиральных, но иногда и правдивых баек из её жизни. Офицеры старались сторонкой обходить любые темы, где даже могла появиться хотя бы тень намёка на причастность к певице, тем более причастность неблаговидная.
Помимо гитары, доктор был владельцем и основателем элитной личной библиотеки. Наиболее дорогие и оберегаемые вещи свои он хранил в старом, потрёпанном, но ещё крепком кожаном саквояже, доставшемся ему в наследство ещё от деда, практикующего врача Ржевского уезда Тверской губернии. Дед его всю жизнь честно лечил любого нуждающегося, при всех царях и генсеках, которых ему, к счастью, удалось пережить без тюрьмы и ГУЛАГа.
В этом саквояже хранились особо дефицитные лекарства, вплоть до морфина, личный медицинский инструмент , всякие дорогие только ему разные мелочи. Помещались там при этом и четыре толстых тома, между которыми, чтобы меньше мялись, были уложены свежие носки, гражданские брюки и стильная рубаха, которые он всегда таскал за собой при всяких переездах.
Пару – тройку раз Рудник замечал даже, как доктор, лёжа конечно в любимом углу, прятался от мира за распахнутым на груди томом, открытом где - то в середине. Да и книги эти были в своём роде уникальны и примечательны тем, что каждую из них можно было смело читать с любой страницы, не опасаясь запутаться в непонятом сюжете или потерянном смысле.
Книги были примерно одного формата и толщины. Одна из них, «Медицинская энциклопедия», всегда лежала сверху.
Другая, наиболее интересующая обычно гостей, была малотиражным иллюстрированным изданием, переводом с венгерского, в суперобложке и называлась «Семья и брак». Тема, в тогдашние времена малоизвестная в нашей стране, и книга казалась откровением даже для семейных людей, давно уже успешно делающих разнообразных деточек.
Третья книга, двухтомник, была недавно переизданным академическим изданием издательства «Наука», в коленкоровом тёмно-зелёном, тиснёном переплёте. В ней, в двух томах , были собраны «Опыты» Мишеля Монтеня.
Когда у доктора появлялось задумчивое настроение, он обязательно начинал читать именно Монтеня. Ну, если и не читал, то хотя бы брал книгу в руки и медленно перелистывал, время от времени шевеля усами и, вполне возможно, пытаясь пусть случайно, но найти в строчках сумрачного, средневекового сидельца, добровольно уединившегося в каменных стенах, объяснение своему бессмысленному нынешнему существованию.
Заметные события неведомым образом захватывали его почему - то по весне.
Одно из них, главное и, в общем - то, предсказуемое деяние - это проведение ежегодной операции «хрусталь». Как человек, более свободный от дел, чем приятели, он это событие возглавлял и организовывал.
Дело было несложное, но ответственное. Постепенно подтягивались дни, когда снежная неудобица, тянувшаяся полгода, неохотно подходила, наконец, к летнему обрыву, готовясь исчезнуть в его глубине. Утонуть, наконец, в половодье радостных талых ручьёв.
Низкое, сонное солнце, начинало хвастаться теплом не только на зернистом, рыхлом, тающем снеге, но и на стеклянных боках пустых водочных бутылок, обильно вылупляющихся из прощающегося до новой зимы снега.
Всю долгую зиму полевые командиры использовали сугробы урбанистически, превращая их в надёжные тайные хранилища пустой водочной тары. Очень было это удобно.
Площадка офицерского поселения, избавившись от снега, оказывалась усыпанной стеклянной валютой, сохранность которой под зимними заносами - как в сейфе. Операция проводилась при массовом безденежье, когда все карманы вывернуты и неоднократно проверены, а желанный «начфин», ну никак не появлялся с денежным довольствием.
Купюры эти наш начальник финансовый, а если коротко, так «начфин», привозил всегда сложенными в чёрный чемоданчик, который был неотъёмно прикован наручниками к левой, волосатой его руке. Правая же его волосатая десница постоянно, по - ковбойский, дежурила в близи от кобуры с заряженным «Макаровым». Вот так вот он героически деньги на батальон и возил по стране.
Надо думать, что при его долгожданном появлении наливали ему, в благодарность, от радости меры не соблюдая, пока не упадёт отдыхать без чувственных реакций после этакого напряжения. Было разок, правда, что очнувшись среди ночи в пьяном бреду среди собутыльников, почудилось ему, что враги вокруг, чемоданчик отнять окружили.
И, действуя по инструкции, выпустил всю обойму в предполагаемого противника.
Если бы кто вокруг тверёзый был, и уворачиваться бы начал, то наверняка пристрелил бы. Навылет.
Но приятелям повезло. Все уже вошли к тому моменту в нирвану, так что вообще ничего не поняли. Утром только огорчились, что дырок пулевых по всем стенам и потолку многовато, дождём будет заливать. Да и сам стрелок, опохмелившись, взъерошил густые волосы на руках, витиевато соображая, как за потраченные патроны отчитываться теперь?
Ведь если враги окружили - то почему не попал!?
А если не враги..?!..Да-а-а-а. Подкачали нервишки, не долечился вчера.
Но огорчались все совсем недолго, ведь в тамбуре стоял ещё непочатый ящик водки.
Да и повод случился новый и самый, что ни на есть, правильный – за неудачу на стрельбище!
Жизнь продолжалась, и не только там, где она есть – на Марсе.
Вот и теперь, нынешней весной, не дождавшись «начфина», наш добрый доктор, прогнав по проталинам бойцов собрать бутылки, заполнил самосвал мешками со стеклотарой и отправился в город.
Этот был город, скорее, пока - городок , совсем недавно бодро вставший среди тайги, у финской границы , в получасе неспешной езды по неустроенным дорогам .
До братской Финляндии совсем близко, километров тридцать, пограничная зона; не то, что до Мурманска или Питера - тыща вёрст.
Чтобы за эти «тыща» верст не ездить с кирпичами, как в Тулу со своим самоваром и пряниками, город обустраивали вместе с финнами. Финны работали по своим понятиям и со своим подходом.
Результат получился на загляденье. Маленький островок Европы у восточного берега озера Контоккиярви.
Особенно поразило Рудника, как бережно к девственной природе исполнен он был. Ни одного деревца без особой нужды не завалили. Первозданный лес кружил хороводы с новыми аккуратными домами, легонько касаясь размашистыми лапами ветвей оконных стёкол. Негромоздкие, добротные многоэтажки словно приглашали на долгое, доброе семейное житьё.
Город маленький, водка в одном гастрономе, и тут главное было на подставу не попасться, позарившись на какую - ни будь левую «Пшеничную».
Местные ловкачи, умельцы типографские, зная нелюбовь населения к Петрозаводской «Русской», отличающейся особо противной дизельной отрыжкой после употребления, и рождающей неподъёмную свинцовую больную голову поутру, освоили нехитрый, но действенный способ.
Доставались через друзей, в типографиях, этикетки или «Столичной», или «Пшеничной», а где ни будь в тёплом гараже простыми движениями, дешёвая вонючая «Русская» преображалась без особых затрат в достойные напитки Ленинградских заводов. И вперёд, к страждущим!
Да и почти на рупь дороже за бренд!!!
Только неопытные неудачники, раз – другой на этой подделке попавшиеся, уже с пристрастием искали вторичные половые признаки на любой предлагаемой бутылке, вроде качества завивки пробки. А ещё надёжнее проверка стремительности и правильности изгибов тайфуна, того самого «зелёного змия», который рождался в полной бутылке при её резком раскручивании.
Находились, правда, и некоторые, кого не смущало качество напитка.
И их было немало. И жили они за бугром. И были они финны.
Это были коллеги - работники, приезжавшие на недельную вахту из чистоплюйной антиалкогольной родины. И кушали они водку любого розлива, губы не кривили, морду не воротили.
Молодцы ребята! Как жить в уюте - так за границу! Как водку трескать - так к нам. Их сухой закон выстреливал, как пробку из-под шампанского пере трезвевших дома финнов за добычей на нашу территорию. Но вот ненадолго только. Переселяться они сюда не желали. Напьются, поблюют, и назад.
Да-а-а, у нас они, водку треская, краёв уж совсем знать перестали.
Руднику советы комбата пригодились. Провожал он порой подвыпивших финнов на родину. По пятницам, как вахта недельная у них заканчивалась. Помогал добраться до погранпоста с красивым певучим именем Люття - Вартиус.
Финны, они что пьяные, что тверёзые, люди добрые, незлобивые, обижаться на них поводов не было. Потому цацкались с ними порой, как с детьми неразумными.
Но наши пограничники у них быстро контрабандные бутылки находили. Знали, ушлые, как и где искать! А коль нашли - один для всех порядок, господа, без обид уж,
- или публично разбиваем тару аккуратно, в отведённом месте, в стальной бочке, и тогда милости просим Вас назад, домой, к Вашим киндер - фатер - матер;
- или уничтожайте Вашу личную конституционную собственность тут, на месте, но по прямому назначению.
И всегда решались лишенцы финские только на второй вариант.
Сколько раз Рудник любовался на парней финских гладкомордых, финночек молоденьких розовощёких, заходивших с чужих глаз долой за угол, крепко прижав к животу полные бутылки. Но редко кто оттуда самостоятельно возвращался, собственность свою в себя из горлышка «бульками» залив.
И тащили их в ждавший автобус наши заботливые пограничники, под белые вялые рученьки. А кого и под ноженьки, а кого и на перевес на плече, кулём безжизненным, но всегда бережно, без насмешек и насилия.
Были и такие у нас, первые, пограничные можно сказать, уроки демократии западной.
Всё по доброй воле.
Как в забугорных демократических странах, говорят, и заведено.
Европа, мать её перетак.
Мы ведь там, в Европейских кущах цивильных оказывались только в редких, можно сказать, особенно незабываемых случаях. Ну, например, сапоги помыть, где ни будь в Сене, Эльбе, Одере или Рейне.
Или, например, чтобы открыть по-нашему, по казачьи, сеть «бистро» на улочках Парижа.
Маловато, конечно, о «свободах» ихних знали, только вот и свою блюли, зато уж от души, наотмашь.
Так что доктор, с его профессиональной принадлежностью к спирту, огромным опытом его применения, и нюхом на алкоголь в любой таре, был наиболее подготовлен для процедуры обмена стеклотары на желанный продукт.
Обычно партии подснежного «хрусталя» хватало на пару ящиков непочатых бутылок.
Водку сгружали в вагончике у доктора, в прохладных сенях, после чего эскулап опять возвращался на своё любимое, «налёженное» место - в дальнем углу, на койке, с гитарой в обнимку.
«Рогами в подушку», как невесело подшучивали офицеры сами над собой.
А что, как не горькая усмешка могла зарождаться в уголках губ этих крепких, жадных до баб мужиков, жёны и подруги которых месяцами оставались на воле – вольной, в уюте, да ещё за двое суток пути поездом по тем рельсам, которые эти самые мужики и тащили чёрте куда!
Как там их жёнушки? Как там их дамочки!? Не скучают ли по мужичкам на груди залётных бойцов-молодцов, или каких других гражданских ухарей!?
Поди тут, угадай! Ну а что поделать то? Переживай только, да водку трескай! Авось полегчает!
Ведь потом всё равно одна судьбина - «рогами в подушку».
«Рога», конечно, вырастали у многих. У некоторых очень даже ветвистые, красивые, на загляденье. А у кого их ещё не было, всё одно ходили грустными, здраво полагая, что это дело наживное, просто видно время не подошло.
А сейчас, измотанные постоянным валом забот на службе; заведённые бестолковостью, причём порой безнадёжною, неумелых бойцов-работников. Обеспокоенные , как бы кого из них, работничков этих, собственным же их ломом сдуру не прибило! Задёрганные со всех сторон отказами давно убитой временем техники, нехваткой материалов и инструментов.
Уставшие от однообразия и безысходности ежедневных передряг. Промокшие под ранними холодными весенними дождями насквозь и всюду, от натёртых ног в стоптанных сапогах, до пожелтевшего от махры обмылка усов.
Они, при всякой оказии, ныряли в незапертые сени докторской «хорёвки», и затихали на время, с гранёным стаканом в руке, пристроившись на свободной койке, или единственной, некрашеной, отлакированной штанами от тысяч задниц табуретке.
«Хорёвками» в обиходе назывались на «трассе» любые места, где можно было укрыться, спрятаться, забиться хорьком в щель, в тепло, под крышу от непогоды и начальства. И переждать суету, покурить в тиши, а может минут «с полчаса» и подремать на топчане из не строганного горбыля.
Доктор добродушно улыбался входящему, и озвучивал свидание из дальнего полутёмного угла давно всеми любимой, приветливой, доверительной приговоркой – скороговоркой, - проходи – раздевайся – закуривай – ложись.
На этом его спич завершался.
Приглашение, - наливай, - доктором не высказывалось, как чересчур банальное, да и после приговорки-скороговорки он уже притомлялся, устав от чрезмерного красноречия.
Потому просто протягивал свой стакан для поддержания компании и, накатив «полсоточки», внимательно и терпеливо выслушивал мирские новости от всякого вновь прибывшего.
Иногда из койки доктора ничего не раздавалось; иногда негромкий храп. Доктор мирно спал, не отпуская из рук гитару, бережно обнимая её за фанерную талию.
Ведь приходилось ему привечать участием каждого гостя, а он обязан был, как всякий лекарь, людям помогать. И никто не обижался на его усталость, а даже наоборот, старались говорить тихонько и наливать без бульканья.
Стол был богат и закуской: буханка свежего чёрного хлеба – кирпичиком, от которого желающий отламывал кусочек; на тарелке горка соли, крупномолотой, сероватыми кристаллами. Густое, темноватое подсолнечное масло. Тягучее и ароматное, в алюминиевой плошке. Завершалась сервировка пол дюжиной некрупных, твёрдых фиолетовых луковиц, одна из которых почата и зарыта наполовину в воздушную горку луковой шелухи.
Отломи хлебушка, макни в маслице, посоли щепотью, и-дай Бог тебе, доктор, здоровья, и тебе, и Алле твоей, свет Борисовне!
Прежде, чем опрокинуть в себя, круто закидывая голову, «соточку», гость, провожая в последний путь напиток, останавливался взглядом под потолком, в светлом углу напротив окна, где в старорусской избе всегда находилось место для иконы, и замирал коротко, ожидая, как пробежит легко обжигающий след от водочки по душе, словно Христос по морю голыми пяточками.