[Отрывок из моей книги «"Нет войне!" Льва Николаевича Толстого»]
Ниже мы ненадолго поведём речь не о собственно антивоенных выступлениях Л. Н. Толстого как публициста либо как художника, а о своеобразном «идейном фундаменте» для одновременных и позднейших выступлений. О значительнейших вехах в формировании религиозного именно неприятия Толстым военщины, военного солдатского рабства и самых войн было уже сказано выше: это духовное слово и манифест «В чём моя вера?» с предшествующей ему на несколько лет попыткой катехизиса «своей веры»; и это концепция трёх различных религиозных пониманий жизни, в зрелом своём выражении лучше всего изложенная Толстым в статье «Религия и нравственность» (1893) и трактате «Царство Божие внутри вас, или Христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание» (1890 – 1893). Одно из этих сочинений по этой причине уже не будет подробно анализируемо в дальнейшей нашей работе, ибо не имеет антивоенного содержания, а вот о трактате, ставшем судьбоносным для многих пацифистов и отказников той эпохи, напротив, потребуется достаточно подробный рассказ.
Сейчас же речь — о статье 1889 г. с говорящим за себя названием: «Carthago delenda est» (лат. «Карфаген должен быть разрушен»).
Всего в наследии Льва Николаевича — ТРИ самостоятельный текста с таким заглавием, и иногда их путают даже специалисты. Но если первый из них (неоконченный набросок), как и связанное с ним тематически «Воззвание» Толстого от 25 мая 1889 г., — это ранний подступ Толстого-публициста к теме неизбежного и необходимого разрушения лжехристианской цивилизации, то позднейшие два «Карфагена», 1896 и 1898 годов — уже непосредственные удары по оплоту её: власти правительств и военщины.
Над самым ранним из одноимённых текстов, именно статьёй-воззванием 1889 года, Толстой начал работать, изучая литературу о социализме и постепенно разочаровываясь в нём. Профессор Московского университета Иван Иванович Янжул (1846 – 1914), хороший знакомый Льва Николаевича со времён Московской переписи 1882 года, надёжный помощник, «дал и сообщил» ему о книгах «об анархистах и социалистах». Толстой читает работу бельгийского профессора политической экономии Эмиля де Лавелэ (Emile de Laveleye, 1822 – 1892) «Современный социализм» (СПб, 1882, под ред. М. А. Антоновича). В Дневнике 12 января (как раз, когда заявился Ершов со своею книгой) запись: «Читал и вчера и нынче книгу об американском социализме: о двух партиях – интернациональной и социалистической. Анархисты во всём правы, только не в насилии. Удивительное затмение. Впрочем, об этом предмете мне думается, как думалось, бывало, о вопросах религии, т. е. представляется необходимым и возможным решить, но решения ещё нет» (50, 22).
Позже Толстой познакомился с сочинением Эмиля де Лавелэ «Le luxe» («Роскошь») и 30 октября 1890 г. написал автору: «Я только что прочёл обе статьи вашей книги и был счастлив найти там мысли, особенно для меня дорогие, — об ошибочных представлениях, составляемых людьми о ценности потребностей и о первостепенном значении нравственности в вопросах политической экономии. Вы совершенно правы, говоря в вашем письме, что массы прибегают к насилию для достижения лучшего социального строя, не будучи достаточно к нему подготовленными. Это большой вопрос. Одно влечёт за собой другое. Лучшая организация требует умственного развития и в особенности нравственного состояния масс, готовых её принять, и только христианские принципы могут достичь того и другого. Это те вопросы, которые наиболее занимают меня в настоящее время» (65, 179 – 180).
А вот запись от 22 апреля о чтении книги Ноеса о коммунах: «Везде одно – освобождение себя от суеверий религии, правительства и семьи. [...] Думал: удаление в общину, образование общины, поддержание её в чистоте – всё это грех – ошибка. Нельзя очиститься одному или одним; чиститься, так вместе; отделить себя, чтобы не грязниться, есть величайшая нечистота, вроде дамской чистоты, добываемой трудами других. Это всё равно, как чистить или копать с края, где уж чисто. Нет, кто хочет работать, тот залезет в самую середину, где грязь, если не залезет, то, по крайней мере, не уйдёт из середины, если попал туда» (50, 71).
Собственные мысли Толстого, возникавшие под впечатлениями от избранного чтения, весьма характеристично подводят нас к идейному содержанию огромного религиозного и антивоенного трактата, о котором речь пойдёт ниже. Вот, например, нечто из записей на 24 мая 1889 года:
«Читал “World Advance Thought”. Много риторики; а нужно дело. Не Soul comunion [общение душ] нужно 27 числа, а во всякое число нужно сходиться в одном, в исполнении учения Христа, в непризнавании Церкви, Государства, Собственности. Хотелось написать. Ещё хотелось написать: не конгрессы мирные нужны, а непокорение солдатству каждого» (50, 85).
И он напишет обо всём этом довольно скоро — и очень яростно и ярко!
На следующий день, 25 мая, запись ещё интереснее:
«Во сне видел, что я взят в солдаты и подчиняюсь одежде, вставанию и т. п., но чувствую, что сейчас потребуют присяги и я откажусь, и тут же думаю, что должен отказаться и от учения. И внутренняя борьба. И борьба, в которой верх взяла совесть» (Там же).
Утром того же 25 мая 1889 года Толстым было начато «Воззвание», иначе именуемое обращение «К людям-братьям». К этой работе относится следующая запись в Дневнике от 25 мая 1889 г.: «С утра взялся писать в книжечке воззвание. Чувствую, что жить недолго, а сказать ещё, кажется, многое нужно. Но здоровья нет. Нет умственной энергии. Помоги, Отец.
Вздор! Только бы служить Богу до конца теми силами, которые остались. В этом вся сила» (Там же).
И позднее в тот же день: «Написал несколько страничек в маленькой книжечке. По крайней мере не испортил — можно продолжать» (Там же).
Важно заметить, что в это же время Толстой уже обдумывал программный религиозно-философский и антивоенный общественно-политический трактат «Царство Божие внутри вас…» и приступил к работе над ним.
Начало воззвания стремительное, энергичное:
«Нельзя медлить и откладывать. Нечего бояться, нечего обдумывать, как и что сказать. Жизнь не дожидается. Жизнь моя уже на исходе и всякую минуту может оборваться. А если могу я чем послужить людям, если могу чем загладить все мои грехи, всю мою праздную, похотливую жизнь, то только тем, чтобы сказать людям-братьям то, что мне дано понять яснее других людей, то, что вот уж 10 лет мучает меня и раздирает мне сердце» (27, 530).
Следует тезис, или постановка проблемы:
«Не мне одному, но всем людям ясно и понятно, что жизнь людская идёт не так, как она должна идти, что люди мучают себя и других. Всякий человек знает, что для его блага, для блага всех людей нужно любить ближнего не меньше себя, и если не можешь делать ему того, что себе хочешь, не делать ему, чего себе не хочешь; и учение веры всех народов, и разум, и совесть говорят то же всякому человеку. Смерть плотская, которая стоит перед каждым из нас, напоминает нам, что не дано нам вкушать плода ни от какого из дел наших, что смерть всякую минуту может оборвать нашу жизнь, и что потому одно, что мы можем делать, и что может дать нам радость и спокойствие, это то, чтобы всякую минуту, всегда делать то, что велит нам наш разум и наша совесть, если мы не верим откровению, в откровение Христа, если мы верим ему, то есть, если уж мы не можем делать ближнему того, что нам хочется, не делать ему, по крайней мере, того, чего мы себе не хотим. — И как давно, и как всем одинаково известно это, и несмотря на то не делают люди другим, чего себе желают, а убивают, грабят, обворовывают, мучат друг друга люди и вместо того, чтобы жить в любви, радости и спокойствии, живут в мучениях, горести, страхе и злобе. И везде одно и то же: люди страдают, мучаются, стараясь не видеть той безумной жизни, стараются забыться, заглушить свои страдания и не могут, и с каждым годом всё больше и больше людей сходит с ума и убивает себя, не будучи в силах переносить жизнь, противную всему существу человеческому» (Там же. С. 530 – 531).
И следом, вполне ожидаемо — антитезис публициста, риторические «возражения» от умозрительных «оппонентов»:
«Но, может быть, такова и должна быть жизнь людей. Так, как живут теперь люди с своими императорами, королями и правительствами, с своими палатами, парламентами, с своими миллионами солдат, ружей и пушек, всякую минуту готовых наброситься друг на друга. Может быть, так и должны жить люди с своими фабриками и заводами ненужных или вредных вещей, на которых, работая 10, 12, 15 часов в сутки, гибнут миллионы людей, мужчин, женщин и детей, превращённых в машины. Может быть, так и должно быть, чтобы всё больше и больше пустели деревни и наполнялись людьми города с их трактирами, борделями, ночлежными домами, больницами и воспитательными домами. […] Может быть, так и надо, чтобы та вера Христа, которая учит смирению, терпению, перенесению обид, деланию ближнему того, чего себе хочешь, любви к нему, любви к врагам, совокуплению всех во едино, может быть, так нужно, чтоб вера Христа, учащая этому, передавалась бы людям учителями разных сотен враждующих между собою сект в виде учения нелепых и безнравственных басен о сотворении мира и человека, о наказании и искуплении его Христом, об установлении таких или таких таинств и обрядов.
[…] Так и говорят некоторые. Но сердце человеческое не верит этому; и как всегда, оно громко вопияло против ложной жизни, призывало людей к той жизни, которую требуют откровение, разум и совесть, так ещё сильнее, сильнее, чем когда-нибудь, оно вопиет в наше время» (Там же. С. 531 – 532).
И, как синтез — мощное протестующее крещендо Толстого, троекратно повторённый призыв: «Одумайтесь!». Именно с этого возгласа он и предполагал даже начать своё воззвание. А много позже, в 1904 году, Толстой так и озаглавит свою антивоенную статью-шедевр 1904 г. – «Одумайтесь!»
«Прошли века, тысячелетия — вечность времени, и нас не было. И вдруг мы живём, радуемся, думаем, любим. — Мы живём, и срок этой жизни нашей, по Давиду 70 крошечных лет, пройдут они, и мы исчезнем, и этот 70-летний предел закроет опять вечность времени, и нас не будет такими, какими мы теперь, уж никогда. И вот, нам дано прожить эти в лучшем случае 70 лет, а то может быть только часы даже, прожить или в тоске и злобе или в радости и любви, прожить их с сознаниемъ того, что всё то, что мы делаем, не то и не так, или с сознанием того, что мы сделали, хотя и несовершенно и слабо, но то, именно то, что должно и можно было сделать в этой жизни.
“Одумайтесь, Одумайтесь, Одумайтесь!” – кричал ещё Иоанн Креститель; “одумайтесь” – провозглашал Христос; “одумайтесь” – провозглашает голос Бога, голос совести и разума. Прежде всего остановимся каждый в своей работе или своей забаве, остановимся и подумаем о том, что мы делаем. Делаем ли то, что должно, или так, даром, ни за что прожигаем ту жизнь, которая среди двух вечностей смерти дана нам.
Знаю я, что со всех сторон на тебя налегают люди и не дают тебе минуты покоя и что тебе, как лошади на колесе, кажется, что тебе никак нельзя остановиться; знаю я, что сотни голосов закричат на тебя, как только ты попытаешься остановиться, чтобы одуматься.
— “Некогда думать и рассуждать, надо делать”, — закричит один голос.
— “Не следует рассуждать о себе и своих желаниях, когда дело, которому ты служишь, есть дело общее, дело семьи, дело торговли, искусства, науки, государства. Ты должен служить общем”, закричит другой голос.
— “Всё это уж пробовано обдумывать, и никто ничего не обдумал, живи, вот и всё”, — закричит третий голос. — “Думай или не думай, всё будет одно: поживёшь недолго и умрёшь; и потому живи в своё удовольствие”.
— “Не думай! Если станешь думать, увидишь, что эта жизнь хуже, чем не жизнь, и убьёшь себя. Живи как попало, но не думай”, закричит четвёртый голос.
Как в сказке раcсказывают, что когда уже в виду искателя клада было то, что он искал, тысяча страшных и соблазнительных голосов закричали вокруг него, чтобы помешать ему взять то, что давало ему счастье. Так и голоса слуг мира сбивают искателя истины, когда он уже в виду её.
Не слушай этих голосов. И в ответ на всё, что они могут сказать тебе, скажи себе одно: Позади своей жизни я вижу бесконечность времени, в котором меня не было. Впереди меня такая же бесконечная тьма, в которую вот-вот придёт смерть и погрузит меня. Теперь я в жизни и могу — знаю, что могу — могу закрыть глаза и, не видя ничего, попасть в самую злую и мучительную жизнь, и могу не только открыть глаза, смотреть, но могу видеть и оглядывать всё вокруг себя и избрать самую лучшую и радостную жизнь. И потому, что бы мне ни говорили голоса и как бы ни тянули меня соблазны, как бы ни тянула меня уже начатая мною и как бы ни поощряла меня текущая вокруг меня жизнь, я остановлюсь, оглянусь вокруг себя и одумаюсь.
И стоит человеку сказать себе это, как он увидит, что не он один одумывается, а что и прежде его, и при нём много и много людей так же, как он, одумывались и избирали тот лучший путь жизни, который один даёт благо и ведёт к нему» (Там же. С. 532 – 533).
В России у призыва, с христианских позиций, «одуматься» — давняя и добрая история. Первый диссидент России, митрополит Филипп II (в миру Фёдор Степанович Колычёв; 1507 – 1569), отказавший Ивану Грозному в благословении и изложивший всё о его зверствах в письмах — «грамотах», призывавших Ивана IV-го, эту марионетку антихриста на троне, очнуться, ОДУМАТЬСЯ. Царский кацап Малюта Скуратов его умертвил, естественно, а в благодарном русском народе укоренилось выражение «филькина грамота».
Именно так, как к «филькиным грамотам», относились и относятся в чуждой, враждебной Христу России к духовным посланиям Льва Николаевича Толстого — и его современники, и коммуняцкая нечисть со всеми её марионетками, и современные её, подпутинские, наследники в сатане дьяволе, не исключая современных оккупантов Ясной Поляны (руководства и большинства сотрудников Музея).
Впервые под названием «Обращение к людям-братьям» воззвание появилось в 10 томе «Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, запрещённых в России» под редакцией В. Г. Черткова (Christchurch, «Свободное слово», 1904). В России впервые опубликовано в журнале «Новая пашня» (1907, № 3). В Полном собрании сочинений (Юбилейном) опубл. в т. 27, с. 530 – 533.
В течение 1889 г. Толстой дважды принимался писать «Воззвание», или «Манифест», где звучат пророческие слова:
«Господи, благослови!
Garthago delenda est. Жизнь, та форма жизни, которой живём теперь мы, христианские народы, – delenda est, должна быть разрушена, говорил я и буду твердить до тех пор, пока она не будет разрушена. Я умру, может быть, пока она не будет ещё разрушена, но я не один, со мной стоят сотни тысяч людей, со мной стоит истина. И она будет разрушена, и очень скоро. Она будет разрушена не потому, что её разрушат революционеры, анархисты, рабочие, государственные социалисты, японцы или китайцы, а она будет разрушена потому, что она уже разрушена на главную половину – она разрушена в сознании людей» (27, 534).
Собственно, в этих набросках Толстой и описывает утверждение искателя истины, искателя веры живой, в том высшем, «всемирном», актуальном религиозном жизнепонимании, которое своё высшее и лучшее выражение нашло в первоначальном, евангельском, без церковных перетолкований, учении человека Иисуса Христа и которое поэтому может сделаться для противника военной службы, милитаризма, любых войн и всякого, своего и каждого человека, в них участия единственным прочным духовным основанием для духовного противостояния слугам мира, слугам смерти и лжи.
Начинающая рукопись фраза «Carthago delenda est» стала заглавием особой статьи. Позднее Толстой ещё трижды – в 1891, 1896 и 1898 гг. – начинал особые сочинения с этого заглавия статьи-воззвания, но, к сожалению, только вариант 1898 г. был завершён.
__________________