Большой Шабаш 7шабаш

 
Холм зарос всякой растительностью, как доисторический хиппи. Ветви, стволы, корни, стебли перемешались и запутались, как волосы на лобке после оргии. Невозможно продраться! Рай для чертей. Бордель ведьм и русалок. Идеальное место для шабашей. Зачем лететь за рубеж на Броккен или даже на Лысую гору, если здесь такой люциферов эдем. Для местной нечести золотое дно. Может здесь можно встретить Нелли? Причем здесь Нелли? Она не любит тусовок. Откуда я это знаю? И вообще с чего это я о ней?..

Я вышел на край холма, обрывающегося отвесной стеной, и посмотрел вниз. В сгустившихся сумерках и в расползающихся, словно дождевые черви, лучах заката, город походил на полосатого фиолетового хищника с миллионами фосфорных глаз, и уходящим за горизонт хвостом-рекой, мерцающем, как угасающий факел.

Odi et amo.Quare id faciam, fortasse requiris.
Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

Город! Я ненавижу тебя и люблю! Возможно ли это? Разве можно любить айсберги мусора, зловонно торчащие из моря потрескавшегося асфальта, бОльшую свою половину скрывающие за оплесневелыми безжизненными стенами прогнивающих домов или за твердолобым бетоном многоэтажек? Это могут любить только крысы и тараканы. Разве можно любить этот чад от автомобилей, эти громыхающие, воющие и выплёвывающие смрадную копоть, словно чугунный охрипший дракон, фабрики и заводы; эти общественные, расписанные дерьмом и призывами к жалкому спариванию, туалеты; эти непроходимые удушливые универмаги; эти вонючие вирулентные подземные переходы; эти вечноломающиеся карцеры-лифты; разве можно любить эти равнодушные провода, рельсы, тротуары, опутывающие грязными, жирными, перхотными волосами чистую плоть земли? Это любить могут только мутанты с зубчатыми колёсами вместо головы, культиваторами вместо рук и компьютерами вместо сердца. Как можно любить эту изуродованную, покалеченную, гниющую среду? Но ведь я же люблю Город, вот в чём парадокс. За что? разве это можно объяснить. Любовь необъяснима как сущность мироздания, как абсурд. Не знаю, может я Его люблю за то, что в Нём есть пусть нищая, но свобода; за то, что здесь, как на диких просторах океана, рождаются циклоны страстей, мыслей, идей, фантазий; за то, что в Нём кипит разношерстная привлекательно-отталкивающая людская масса; за дерзко обнажённую изнанку и подизнанку жизней и антижизней; за смелое искусство; за обалденные розовые свечи майских каштанов; за изумрудные холмы с золотой инкрустацией куполов; за таинственную атмосферу ночных огней; за…

Я опять думаю об Анжелике. Идти мне к ней или нет? В её мозгах я уже занимаю прочное, под стать монументу легендарному герою, место мужа. Но она, видимо, забывает, что я поэт (впрочем с её мушиными мозгами это вполне естественно). Ей нужен не поэт, а добротник, газд, большой начальник или легальный мафиози. А поэт всегда нищий, даже когда у него много денег. Как говорил старик Ихменев у Достоевского, «муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть». Анжелике нужно всё – от большого члена до Большого Бэна, но только ей не нужен нищий поэт. А кому он вообще нужен? Удивительно, на что она рассчитывает, что мои опусы будут издаваться миллионными тиражами и переводиться на все языки, вплоть до андаманского? Наивный романтизм. Мои стихи издадут лишь в одном экземпляре на гранитной плите. Их прочтёт каждый прохожий, каждая приблудная собака, шныряющая по кладбищу, а не только критики и дотошные филологи. От этого знания я прихожу в восторг. Наивная дурочка, она не понимает, что через день после «медового месяца» (который, как известно, длится «дня четыре») она сбежит от меня к любому работяге, способному заработать на обильное трёхразовое питание. Я ей ничего не могу дать, кроме стихов и оргиастической страсти, а она думает (и с чего взяла?), что я обеспечу ей безбедное существование до гроба и даже дальше. Нет, надо рвать с ней сейчас же. Но она красива, чёрт возьми! Волосы как у мифологических красавиц, голливудские пропорции, свежесть Евы, объятия гурии… В описании деталей можно увязнуть: тома, тома. Это какое-то секс-бомбометание, живой музей Елен Прекрасных… Её прелести невозможно забыть. Они въедаются в тебя, как татуировки, и стереть их из памяти можно, лишь содрав собственную кожу. Я бы с удовольствием ограничился ролью любовника, но её заклинило на муже. Жаль расставаться с такой попочкой. Но ничего, когда будет у неё муж, я подъеду снова в качестве друга семьи. Надеюсь она меня примет, потому что мои эротические сюрпризы никогда не оставляли её равнодушной. Но сейчас идти к ней или нет? To go or not to go? О чём я здесь рассуждаю? Какие могут быть сомнения. Лишний раз ощутить в руке райские плоды её грудей и ягодиц, лишний раз полакомиться кусочком её плоти, как какой-нибудь доколумбовый каннибал…

Я вышел на набережную через пустеющие, слепленные из тумана и мокрого снега, улицы. Чёрная река поглощала огни фонарей, мосты, причалы, скисшие осадки, сползающие с холмов деревья, хрюканье автомобилей, болезненное дыхание прохожих, пустоту вещей, их формы, праформы, архетипы, тени бесплотных тел биомассы, снующей вдоль её берегов, и хранила всё это в своей холодной текущей утробе, чтобы где-то когда-то выплюнуть этот хлам, как гнойную соплю и забыть о ней навсегда. Как чёрная холодная кровь из вспоротого брюха дракона текла река в неизвестность, растворяясь в тяжёлой темноте.

Глядя на реку, я всегда вспоминаю Генри Миллера. Его грандиозный образ Реки. Вечной, неостанавливающейся. «… я тоже люблю всё что течёт…» я тоже. Так течёт моя жизнь. От жизни к жизни через смерть. Нигде не задерживается. Не образует болот, солончаков, заводей, омутов, луж… Я ни на чём долго не задерживаюсь, как бегущая вода. Я не создаю постоянных водоворотов. Я не могу и не хочу вращаться вокруг одной какой-либо идеи, возлагать всего себя на её Алтарь.  Я распылён как вещество во Вселенной. Я текуч как Река. Как Время. Я в каждой точке Вселенной. Я изменчив как пламя костра, как мчащиеся тучи, как штормящее море, как нагромождение снов, как гиперматерия в Антивселенной. Я здесь и всюду. Я везде и нигде. У меня нет никакой цели, как и у Вселенной, как и у Бога, который только бесконечно творит. Я цельное чувство, переживание, поток жизни, поток творчества, поток неиссякающий. Я, наверное, ничего не достигну, как путешественник, который умер за порогом своего дома, едва выйдя из него, чтобы отправиться в путь. Я ничего не жду и никуда не стремлюсь. Я просто живу. Живу в центре мироздания и растекаюсь по его окраинам в бесконечность. Безнадёжность и бесцельность создают неповторимую прелесть жизни. Поток её становится нетленным. Смерть куда-то исчезает. Сам не знаешь куда, будто гаснет свет. Великолепно об этом пишет Генри Миллер: «Почему-то мысль, что в этом мире не на что надеяться, подействовала на меня освежающим образом. Неделями и месяцами, даже годами, да в сущности всю свою жизнь я ждал, что случится какое-то событие, которое в корне изменит всю мою жизнь. И теперь, неожиданно вдохновлённый пониманием всей безнадёжности человеческого существования, я почувствовал облегчение, точно с меня свалилось огромное бремя». Я бы процитировал всего Генри Миллера от корки до корки, но я не хочу уподобляться стоику Хрисиппу, о котором говорили, что если из его сочинений изъять все цитаты, то останутся одни белые страницы. Критики меня упрекнут наверняка (если они вообще прочтут мои опыты), что я подражаю Генри Миллеру. Пусть упрекают. Им станет от этого легче, а мне веселее. Да и вообще, что мне беспокоится о критиках. Моя книга вряд ли будет напечатана. Меня это нисколько не волнует. Я пишу не для того, чтобы печататься, а для того, чтобы жить. Я не мечтаю стать гением, лауреатом, бестселлеристом или просто читабельным писателем. Я мечтаю писать о жизни большей, чем просто жизнь, и о самой простой незаметной жизни, но внутренне вечной; я мечтаю мечтать о жизни, вознёсшейся над мечтой; я хочу жить жизнью самой непонимаемой и радостной, самой непредсказуемой и хаотической и писать о ней; я хочу жить сверхжизнью и сверхпоэзией.

Может завтра я сожгу все эти мёртвые, безжизненные рукописи, как ведьма сжигает в конце жизни свою магическую, таинственно-чёрную, никомунепоказанную Книгу теней, пущу их на нужды сортира или на упаковку бутербродов, а может… Может завтра я начну писать Антикнигу, в которой оживёт каждое слово, каждая буква, каждая пропущенная запятая… Эта Книга будет писаться кровью и слюной, слезами и пОтом, мочой и менструальной жижей, спермой и желчью, лимфой и жидким мозгом, слизью и желудочным соком, гноем и калом, чернилами преисподен и молоком богинь. Она будет зияющей раной между вторым и шестым рёбрами с левой стороны, она будет клубком жил, взорвавшимися извилинами, разлетающимся от напряжения черепом, завинченным в спираль воплем плоти, экстазом на острие меча, перманентной оргией, крылатой эротической химерой, льющимся вверх светом.