НЕ БОГУ ПОСЛУЖИЛ И НЕ РОССИИ.
Николай Палкин, предтеча Кровавого, в одноимённой статье Льва Толстого
[Отрывок из моей книги «"Нет войне!" Льва Николаевича Толстого»]
Для того чтобы создать такое безвыходное положение,
нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека,
который в течение своего тридцатилетнего царствования,
находясь постоянно в самых выгодных условиях,
ничем не воспользовался и всё упустил, у
мудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах.
Если бы кто-нибудь, желая войти в дом,
сначала заделал бы двери и окна, а затем стал пробивать стену головой,
он поступил бы не более безрассудно, чем это сделал... незабвенный покойник.
Это безрассудство так велико и предполагает такое ослепление,
что невозможно видеть в нём
заблуждение и помрачение ума одного человека
и делать его одного ответственным за подобное безумие.
Нет, конечно, его ошибка была лишь роковым последствием
совершенно ложного направления, данного задолго до него судьбам России,
— и именно потому, что это отклонение
началось в столь отдалённом прошлом и теперь так глубоко,
я и полагаю, что возвращение на верный путь
будет сопряжено с долгими и весьма жестокими испытаниями.
(Тютчев Ф. И. Из письма к жене. 17 сентября 1855 года)
___________________
Статья Л. Н. Толстого «Николай Палкин» уникальна своей тесной связью одновременно и с темой смертных казней у Толстого-публициста, и с темой военщины и военного насилия. В этом сочинении, как и в проанализированном нами выше «Проекте о переформировании армии», Лев Николаевич снова, через более чем 30-ть лет, поднимает тему насилия именно ВОЕННО-АРМЕЙСКОГО, то есть нравов и взаимоотношений людей в процессе производства говна, трупов, сирот, вдов и несчастных матерей. А начальные сцены и образ 95-летнего старика восходит к черновикам первого из Кавказской серии рассказов Льва Николаевича — к «Набегу» и, в значительной степени, к неоконченному «Дяденьке Жданову».
Одно неотторжимо от другого. Верша свои поганые делишки, сволочная тётя «родина» не жалеет не только военного противника, но и СВОИХ — всех, кто служит ей, быть может, и полезнейшую службу, но в позиции «невысокой», недобровольной и подчинённой. Это состояние любого общества не развивающегося или развивающегося (на пути к Богу, к Истине) слишком медленно, архаичного — близкого к первобытному состоянию человека как агрессивного стайного животного.
Наконец, для нас эта статья значительна тем, что она — первое не религиозно-философское, как «В чём моя вера?», а именно ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЕ сочинение Л. Н. Толстого, в котором выразилась обретённая им несколькими годами ранее свободная, недогматическая христианская вера: то есть, неприятие войн и казней получило незыблемое РЕЛИГИОЗНОЕ ОСНОВАНИЕ.
В апреле 1886 г. измученный московской зимой Лев Николаевич вырвался по первому теплу на несколько дней своеобразной мужской, «холостяцкой» вольницы: он решил дойти из первопрестольной до Ясной Поляны пешком — захватив в дорогу двоих молодых помощников и просто добрых попутчиков: 25-тилетнего близкого друга семьи Михаила Александровича Стаховича (1861 – 1923) и 28-летнего Николая Ге-младшего (1857 – 1938), сына художника и близкого друга.
3 апреля, Толстой сообщил о предстоящем походе и смыслах его в письме к В. Г. Черткову: «Не знаю, что буду делать дорогой и в деревне, но надеюсь, что буду чем-нибудь служить за корм. Иду же главное затем, чтобы отдохнуть от роскошной жизни и хоть немного принять участие в настоящей» (85, 332).
И Толстой действительно уходит на следующий день из гадкой во все времена, ненавистной уму и сердцу Москвы, как писала Черткову уже Софья Андреевна: «с мешком на спине, весёлый и здоровый» (Там же. С. 335).
Рассказывает жена писателя, Софья Андреевна Толстая:
«4-го апреля 1886 года вечером, после обеда, запрягли большую коляску, наняли извозчика и выехали на заставу, на Киевское шоссе, одетые по-дорожному и в лаптях Лев Николаевич и его спутники… Я поехала провожать их и с грустью ссадила их, проехав заставу, за городом. Долго провожала я их глазами, и чувство грусти, и особенно беспокойства, мучило меня. Вернулась я домой одна, в свою семью, опять почувствовав себя и одинокой, и несчастной». Этому настроению помогла и погода: тёплая весна вдруг обратилась в весну раннюю, «наступили холодные дни с ветром и даже снегом. Путешественникам приходилось часто останавливаться, сушиться и греться» (Толстая С.А. Моя жизнь: В 2-х кн. М, 2014. Кн. 1. С. 515). Хорошим в этом было разве то, что Толстой на этих вынужденных остановках имел достаточно времени для наблюдений, бесед с народом и, по вдохновению, некоторых черновых набросков.
В письме к жене от 9 апреля 1886 г. Толстой, в числе прочего, сообщал:
«Ночевали по 12 человек в избе и спали прекрасно. Я засыпал поздно, но зато мы выходили не так рано. […] Благодарю m-me Seuron за книжечку и карандаш, я воспользовался ими немножко по случаю рассказов старого, 95-тилетнего солдата, у которого мы ночевали. Мне пришли разные мысли, которые я записал» (83, 561).
В скупых строчках о ночёвке в ночь на 7 или 8 апреля у бывшего солдата — прекрасная история рождения одного из безусловных шедевров христианской публицистики Льва Николаевича, статьи «Николай Палкин». 95-тилетний старец рассказал путникам, как истязали, прогоняя сквозь строй, солдат во времена царя Николая I, прозванного в народе Палкиным. Там же, в избе старика, в новенькой записной книжке, подарке гувернантки детей Толстых мадам Сейрон, Лев Николаевич начал набрасывать черновик будущей статьи. Сам Толстой, как мы помним, знал о телесных наказаниях в армии с юности, но не видел своими глазами подобных истязаний, и рассказ старика потряс его. Л. Д. Опульская справедливо замечает, что, судя по резкости статьи, Толстой «печатать её, во всяком случае в России, не собирался» (Опульская Л.Д. Материалы к биографии Л.Н. Толстого с 1886 по 1892 год. М., 1979. С. 33). Не собирался её печатать Толстой, очевидно, и за пределами России, в свободной прессе: судя по тому, что статья осталась даже не незавершённой. Однако, в нелегальную печать она всё же попала (ниже мы расскажем, при каких обстоятельствах), и вскоре получила огромную известность и распространение, несмотря на жесточайший запрет цензуры (а отчасти и благодаря ему). Именно в связи с распространением «Палкина» в 1887 г. в отношении Л. Н. Толстого была открыта особая папка в цензурном ведомстве и заведено дело в Департаменте полиции.
Одна из тем статьи — СКРЫТЫЕ КАЗНИ В РОССИИ, замаскированные под жестокие «наказания», фактически истязания и убийства, военнослужащих в армии.
Николаем Палкиным прозвали солдаты царя Николая Павловича за особо строгие телесные наказания: «Тогда на 50 палок и порток не снимали; а 150, 200, 300... насмерть запарывали [...] хуже аду всякого». Старый солдат рассказал о том, как «водят несчастного взад и вперёд между рядами, как тянется и падает забиваемый человек на штыки, [...] как сначала ещё кричит несчастный и как потом только охает глухо с каждым шагом и с каждым ударом, как потом затихает и как доктор […] подходит и щупает пульс, оглядывает и решает, можно ли ещё бить человека, или надо погодить и отложить до другого раза, когда заживёт, чтобы можно было начать мученье сначала и додать то количество ударов, которое какие-то звери, с Палкиным во главе, решили, что надо дать ему»:
«Унтер-офицер; до смерти убивали солдат молодых. Прикладом или кулаком свиснет в какое место нужное: в грудь, или в голову, он и помрёт. И никогда взыску не было. Помрёт от убоя, а начальство пишет: “властию Божиею помре”. — И крышка» (26, 556).
Антивоенная тема раскрыта в статье мощно и идейно глубоко. На вопрос Толстого старому солдату, не мучает ли его совесть, тот лишь удивился: «Это на войне, по закону, за царя и отечество». И это самое страшное для Толстого: человек не видит зла, которое совершает, потому что оно прикрыто пеленой языческой, антихристовой «законности», суевериями патриотизма, оправданного насилия, даже гражданского долга. Людям внушали и внушают по сей день, что убийства на войне, телесные расправы в армии, жестокие наказания и пытки в тюрьмах — необходимость, а участие в них «государевых служилых людей» указывает на их служебное усердие, даже доблесть. В этом Лев Николаевич видел болезнь невежественного и омрачённого общества, одурманивание его. Потрясённый воспоминаниями старого служаки, Толстой призывает задуматься над причинами того, что «люди, рождённые добрыми, кроткими, люди, с вложенной в их сердце любовью, жалостью к людям, совершают – люди над людьми – ужасающие жестокости, сами не зная, зачем и для чего» (Там же. С. 558).
В статье Толстой ставит десятилетиями буржуазно прогресирующей на его глазах России грозный, но заслуженный диагноз: прогрессирующее безверие и ожесточение, регресс от христианства к древнему языческому жизнепониманию со всеми его низостями. Прогресс нравственный отстал безнадёжно от материального. Среди низостей неизбывных дрянного «русского мира» – не только жестокость власти, но и рабья покорность ей со стороны граждан, готовность дёшево продаться и бесстыдно служить ей в её обманах и насилиях.
И все ужаснейшие имперские «традиции», во всём их «цвете», обслуживаемые самым слепым, рептильным этатизмом простых граждан — отнюдь не выдумка Толстого и не «дела давно минувших дней». Особенно актуально звучат в наши дни слова Льва Николаевича о том, что недопустимо ни замалчивать, ни искажать, ни забывать ужасные, преступные или просто неприятные страницы отечественной истории. В той мере, в которой к преступлениям власти причастны люди трудящегося народа, то есть, иначе говоря, пороки большого общества используются его интеллектуальной, властной и финансовой элитами, всем, всему такому обществу необходимо не пенять только на «личные недостатки» правителей, а — признать СВОЙ (и себя, и своих отцов и дедов) грех, назвать зло СВОИМ именем, а не скрывать за витиеватыми идеологическими масками.
Безбожна и обречена та страна (будь то Российская империя времён «позднего» Толстого или современная путинская Россия), которая в ответ на призыв к честности перед самой собой, общему смирению и покаянию за преступления в прошлом царей и вождей, в которых участвовал народ — злобно огрызается, агрессивно, напористо лжёт, переписывает в угоду лжи исторические учебники, вводит табу на честные обсуждения тех или иных исторических тем, жжёт тайком архивы и растит таким образом во лжи и имперской гордыне поколения таких же самоуверенных гордецов, способных, как показал нам нынешний, уходящий 2023-й год, не только повторить преступления, не признанные и не названные таковыми, но и совершить новые, ещё худшие.
Вот что пишет об этом Толстой в статье:
«Солдат старый провёл всю свою жизнь в мучительстве и убийстве других людей. Мы говорим: зачем поминать? Солдат не считает себя виноватым, и те страшные дела: палки, сквозь строй и другие — прошли уже; зачем поминать старое? Теперь уж этого нет больше. Был Николай Палкин. Зачем это вспоминать? Только старый солдат перед смертью помянул. Зачем раздражать народ? Так же говорили при Николае про Александра. То же говорили при Александре про павловские дела. Так же говорили при Павле про Екатерину. Так же при Екатерине про Петра и т.п.
Зачем поминать?
Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и всё так же болею, ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны всё так же, и нам хочется обмануть себя.
Зачем огорчать старика и раздражать народ? Палки и сквозь строй — всё это уж прошло.
Прошло? Изменило форму, но не прошло. […] Если мы прямо поглядим на прошедшее, нам откроется и наше настоящее. Если мы только перестанем слепить себе глаза выдуманными государственными пользами и благами и посмотрим на то, что одно важно: добро и зло жизни людей, нам всё станет ясно. Если мы назовём настоящими именами костры, пытки, плахи, клейма, рекрутские наборы, то мы найдём и настоящее имя для тюрем, острогов, войск с общею воинскою повинностью, прокуроров, жандармов.
[…] Если мы только перестанем закрывать глаза на прошедшее и говорить: зачем поминать старое, нам ясно станет, в чём наши точно такие же ужасы, только в новых формах.
[…] Не нужно иметь особой проницательности, чтобы видеть, что в наше время всё то же, и что наше время полно теми же ужасами, теми же пытками, которые для следующих поколений будут так же удивительны по своей жестокости и нелепости.
Болезнь всё та же, и болезнь не столько тех, которые пользуются этими ужасами, сколько тех, которые приводят их в исполнение. […] Ужасная болезнь эта — болезнь обмана о том, что для человека может быть какой-нибудь закон выше закона любви и жалости к ближним» (Там же. С. 558 – 561).
Лев Николаевич выражает убеждение в том, что «если бы была у людей в наше время хоть слабая вера в учение Христа, то они считали бы должным Богу хоть то, чему не только словами учил Бог человека, сказав: «не убий»; сказав «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали»; сказав: «люби ближнего, как самого себя», – но то, что Бог неизгладимыми чертами написал в сердце каждого человека: любовь к ближнему, жалость к нему, ужас перед убийством и мучительством братьев».
Но в буржуазно-православной, то есть ЛЖЕхристианской и антихристовой, имперской России — этого нет и не может быть. Нет и быть не может исполнения христова правила: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божье — только Богу» (Там же. С. 561).
Это очень важная для Льва Николаевича мысль из евангельской притчи о динарии (Мф. 22: 15 – 22); к ней он будет возвращаться в ряде последующих публицистических выступлений — в том числе, антивоенных и против смертной казни. Притча устанавливает важный признак христианского сознания: свободу от обязательств, кроме откупа от прямого грабежа, перед разбойничьим, грабительским гнездом того или иного государства. Откупаться же можно всем, кроме ПОСТУПКОВ или обещания их (кстати, для этого в Нагорной проповеди и запрещается клятва). Вот как характеризует это благое состояние сам Толстой:
«Если бы люди верили Богу, то они не могли бы не признавать этой первой обязанности к нему, исполнять то, что он написал в их сердце, то есть жалеть, любить, не убивать, не мучать своих братьев. И тогда слова: кесарево кесарю, а Божье Богу имели бы для них значение.
Царю или кому ещё всё, что хочешь, но только не Божие. Нужны кесарю мои деньги — бери; мой дом, мои труды — бери. Мою жену, моих детей, мою жизнь бери; всё это не Божие. Но нужно кесарю, чтоб я поднял и опустил прут на спину ближнего; нужно ему, чтоб я держал человека, пока его будут бить, чтобы я связал человека или с угрозой убийства, с оружием в руке стоял над человеком, когда ему делают зло, чтобы я запер дверь тюрьмы за человеком, чтобы я отнял у человека его корову, хлеб, чтобы я написал бумагу, по которой запрут человека или отнимут у него то, что ему дорого, — всего этого я не могу, потому что тут требуются поступки мои, а они-то и есть Божие. Мои поступки — это то, из чего слагается моя жизнь, жизнь, которую я получил от Бога, я отдам Ему одному. И потому верующий не может отдать Кесарю то, что Божие. Идти через строй, идти в тюрьму, на смерть, отдавать подати кесарю, — всё это я могу, но бить в строю, сажать в тюрьму, водить на смерть, собирать подати — всего этого я не могу для кесаря, потому что тут кесарь требует от меня Божие.
Но мы дошли до того, что слова: «Богу Божие» — для нас означают то, что Богу отдавать копеечные свечи, молебны, слова — вообще всё, что никому, тем более Богу, не нужно, а всё остальное, всю свою жизнь, всю святыню своей души, принадлежащую Богу, отдавать Кесарю!» (Там же. С. 561 – 562).
Всё, что изменилось с той поры в России: стало меньше прямого, грубого, открытого насилия, но прикрытого юридической казуистикой (как «показательная», с судом, расправа над русским солдатом Шабуниным), припрятанного в местах недобровольного пребывания людей (детдом;, казармы, тюрьмы…) равно как угроз и в особенности навязчивой лжи (насилия над массовым сознанием, или, проще выражаясь, ебли людям мозгов) — гораздо больше.
Чрезвычайно интересны и актуальны по сей день и взгляд Толстого на русскую историю, выразившийся здесь (в черновых вариантах статьи), и психологическая зарисовка состояния сознания массы его — и наших — соотечественников, и, конечно, автобиографические страницы статьи, на которых Лев Николаевич выразил кредо уже вполне осознанного им нового пути в литературе и в жизни — не просто антивоенного, а АНТИИМПЕРСКОГО и ХРИСТИАНСКОГО:
«И стал я вспоминать всё, что знаю из истории о жестокостях человека в Русской истории. О жестокости этого христианского, кроткого, доброго, Русского человека, к счастью или несчастью, я знаю много.
[…] Иоанн Грозный топит, жжёт, казнит как зверь. Это страшно; но отчего-то дела Иоанна Грозного для меня что-то далёкое, вроде басни. Я не мог видеть всего этого. То же и с временами междуцарствия Михаила, Алексея, но с Петра так называемого Великого <т. е. с начала имперского периода российской истории. – Р. А.> начиналось для меня что-то новое, живое. Я чувствовал, читая ужасы этого беснующегося, пьяного, распутного зверя, что это касается меня, что все его дела к чему-то обязывают меня.
Только очень недавно я понял, наконец, чт; мне было нужно в этих ужасах, почему они притягивали меня. Почему я чувствовал себя ответственным в них, и чт; мне нужно сделать по отношению их. Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности и призывает их к служению дьяволу; не захотят они видеть, пересилит меня дьявол, они, большинство из них, будут продолжать служить дьяволу и губить свои души и души братьев своих, но хоть кто-нибудь увидит: семя будет брошено. И оно вырастет, потому что оно семя Божье» (26, 563 – 564).
«Семя Божье» — в обличении, с позиций христианского понимания жизни, суеверий оправданного насилия, обманов государства и церкви, ведущих людей к вражде, убийствам, войнам. В обличении первобытного, животного ИМПЕРСТВА в психологии индивидов и этике, нравах масс. Имперства, политическим, на уровне крупных общностей людей, выражением которого явились в истории и являются авторитарные, полицейские и фашиствующие режимы — и которое только потому и непобедимо по сию пору, что НЕТ ВЕРЫ в христианском мире: не церковных догм и обрядоверческого храмового идолопоклонства, а разумного смысла жизни всех и живого руководства каждому человеку в его помыслах и поступках.
В строках этой, к несчастью малоизвестной даже в России, статьи Л. Н. Толстого — ключ к пониманию того, почему, начатый в начале 1870-х гг. роман о Петре I и его эпохе Толстой так и не написал, оставив проект романа в 1879-м, когда уже значительно оформились его новые убеждения. Чем больше Толстой знакомился с фактами и ПОДЛИННЫМИ документами петровской эпохи — тем больше совесть его настаивала на необходимости НЕ ХВАЛЫ, А ОБЛИЧЕНИЯ политического имперства России — в его истоках и «петровском» развитии. Но именно ОБЛИЧИТЬ эти, несовместимые с верой Христа, образ жизни и состояние сознания масс было невозможно с тех прогрессистских, этатистских, частью и либеральных, светско-гуманистических и наивно-народнических позиций, на которых в те годы стоял автор сохранившихся набросков романа. Чтобы проклясть зло — надо было в своём сознании стать ВОВНЕ его: на позиции Христа и первых христиан, а не осудителей и убийц Христа, не Пилата и не Каиафы.
Заканчивалась в черновике статья призывом-восклицанием писателя помнить волю Бога, выраженную в словах Христа об отдаче кесарю кесарева:
«Царю или кому ещё всё, что хочешь, сказал бы верующий человек, но не то, что противно воле Бога, а мучительство и убийство противно воле Бога.
Опомнитесь, люди! Ведь можно было отговариваться незнанием и попадаться в обман, пока неизвестна была воля Бога, пока непонятен был обман, но как только она выражена ясно, нельзя уж отговариваться. После этого ваши поступки уже получают другое, страшное значение. Нельзя человеку, не хотящему быть животным, носить мундир, орудия убийства; нельзя ходить в суд, нельзя набирать солдат, устраивать суды, тюрьмы.
Опомнитесь, люди!» (Там же. С. 567).
С таким же эмоциональным накалом читатель может быть знаком как по рассмотренному нами выше неоконченному «Проекту о переформировании армии», так и по позднейшему знаменитому памфлету Л. Н. Толстого против насилия и казней — статье 1908 г. «Не могу молчать» (1908), а «Опомнитесь, люди!» — это, конечно же, перефразированное «Одумайтесь!» в одноименной статье 1904 года, имеющей, как мы покажем в соответственном месте, столь же ярко выраженный христианский проповеднический, а не просто антивоенный, смысл.
* * * * *
У статьи «Николай Палкин» своеобразная судьба. Как мы сказали выше, статья формально не является оконченной. В 1887 году, когда Лев Николаевич ещё работал над нею, текст её, без ведома автора, был скопирован и распространён Михаилом Александровичем Новосёловым (1864 – 1938), в то время студентом-филолухом Московского университета. Как многие юные и самоуверенные олухи всех времён, сей грядый, в отдалённом будущем, православный мученик и святой принюхивался тогда к столичному воздуху, ища примкнуть к какой-либо «оппозиции» вере и строю жизни отцов и дедов. На краткий период ему показалось подходящим для этого своеобразно понятое им «толстовство». Окончив учёбу, он с осени 1887 года занялся переписыванием и распространением «нецензурного» Толстого. И не удержался — утяпал текстик и попытался распространить его… из-за чего Льву Николаевичу пришлось заступиться за молодого дурня, попавшего за свою глупость под арест (См. подробнее комментарии к статье Толстого «О социализме» в томе 38 Полного собрания сочинений; также см.: Переписка Л. Н. Толстого с М. А. Новосёловым. // Минувшее. Исторический альманах. – СПб, 1994).
Распространённый Новосёловым, черновой, не отредактированный Толстым, и потому слишком эмоциональный текст вызвал большой скандальный шум, что охладило писателя и публициста к окончанию работы над статьёй. В 1888 году в письме другу, единомышленнику, будущему своему биографу и издателю П. И. Бирюкову Лев Николаевич подтвердил, что не намерен публиковать ни в каком виде злосчастного «Николая Палкина».
Судьба, однако, распорядилась этим текстом Толстого по-своему. Несмотря на отказ автора от публикации статьи, с 1887 года состоялось несколько нелегальных её изданий в России и за границей (в издательствах Элпидина в Женеве, Дейбнера в Берлине, Гуго Штейница в Берлине же, в изданиях В. Г. Черткова в Англии). Первое печатное издание статьи состоялось в Женеве в изд. М. Элпидина в 1891 г. В России статью впервые пытались опубликовать в годы Первой российской революции, в журнале «Всемирный вестник» в № 10 за 1906 г. (весь тираж номера за это был конфискован и уничтожен). Эффект «запретного плода» лишь усилился… Статья ходила по рукам, от руки переписывлась, перепечатывалась на машинке или гектографе, всячески распространялась в России нелегально, а опубликована была лишь в победном, революционном 1917 году, уничтожившем Империю — но, к несчастью для отечества Льва Николаевича, НЕ имперство в поведении и мышлении её бывших обитателей, и НЕ безверие, как питательную почву для него.
Это безверие унаследовало, и считает для себя благом, и современное, на месте погибшей в 1917-м году, толстовской России, политическое образование — наследника атеистического Совка-СССР. Один из обитателей этого государства, некто Олег Алифанов, в довольно лёгком стиле описывая вертевшуюся вокруг Толстого м стремившуюся его испльзовать сектантскую и революционаристскую сволочь, с удовлетворением констатирует то самое секулярное безверие, которое Толстойсчитал трагедией России и опасностью для европейских народов — как и для всякого отдельного человека:
«…Устройство церкви было вполне европейское, даже передовое: кому охота – духовность, кому неохота – порядок» (http://proza.ru/2019/12/13/1190 ).
Легко понять намёк автора, что сам он в тогдашней России мог быть лишь среди тех, кому «неохота».
Или, ещё от Алифанова:
«Вообще, православному народонаселению реформы церкви были до фени. Культурный уровень рос, секуляризация шла бодрыми темпами (в том числе, благодаря литературе и, следовательно, Толстому-писателю). Для души – сколько угодно, а для отчётности раз в год следовало благонадёжно причащаться, что городские мещане (в массе своей «буржуа» в первом поколении) благонамеренно исполняли» (Там же).
К этой орде обрядоверов без Христа легко и охотно пририсовывает себя, своим циничным отношением к Толстому-христианину, и сам Алифанов. Понятно, что такую орду, без духовного «якоря» в сознании, можно подвигнуть к участию в любом антихристовом безумстве — революции, войне, либо к поддержанию (словами и поступками) очередного «палочного» (авторитарного, полицейского, репресcивного) режима. Для подпутинской орды алифановых нет той духовной силы, которую может иметь христианская живая вера -- не как мистическое учение, а как новое понимание жизни.
* * * * *
«Николай Палкин» — значительный и показательный этап на пути Льва Николаевича к его широкоизвестным «антивоенным» воззрениям. Это ПЕРВАЯ ЕГО ВСТРЕЧА С САМИМ СОБОЙ прежним, с отжитым прошлым своим — из трёх важнейших таких встреч, предстоящих ему до конца 1880-х. И это первая ПУБЛИЧНАЯ И РАССЧИТАННАЯ НА ПУБЛИЧНОСТЬ именно антивоенная статья Толстого-христианина, в которой сразу выразилось неприязненное его отношение к деградирующим в буржуазной России служилой военной среде, военному «сословию» как таковому, а равно и к некоторым имперским «традициям» проникнутых взаимным недоверием, неуважением во взаимоотношениях простых солдат с тётей «родиной». К этой теме Толстой вернётся неоднократно, и всегда она будет причиной для ненависти к нему разнообразной мундированной сволочи, для запрета и нелегальности его публицистического выступления в печати.
_____________