Он лежал в гробу, одетый во всё самое лучшее - в костюм, который не мог позволить себе купить при жизни, в удобных качественных туфлях, красивом галстуке, которые не носил почти никогда – разве что по самым торжественным случаям. Он был красив как бог и невероятно молод: всего-то пятьдесят лет! Жена, добросовестно наколотая медсестрами со «скорой», казалось, потеряла чувство реальности. Она уже даже не плакала, просто неотрывно глядела на него и не могла понять, осознать, объяснить, что же случилось, почему он не отвечает ей ни словом, ни взглядом. Ну как же он мог уйти, оставить её, почему, за что, кто так решил, и отчего её не спросили? Они прожили вместе всю жизнь, и на будущий год отмечали бы серебряную свадьбу. Собирались сделать себе подарок – он так и сказал:
- Готовься, мать, летом поедем на Чёрное море, как когда-то, помнишь?
Да, действительно, в первые годы своего супружества, когда это было им по карману, они несколько раз ездили в Адлер.
…Она никогда не хотела, чтобы он ушёл первым – этого она, избалованная его вниманием и заботой, не смогла бы пережить. Они ведь договаривались умереть в один день, но не сейчас, а потом-потом, когда им будет лет по сто или хотя бы девяносто…
И что теперь делать, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом? Жить она не хотела и не могла. Потому что – без него. Потому что он – лучший не только муж, он вообще – из всех людей самый лучший. И это знали все, ведь она этого и не скрывала.
Ей все завидовали – и тоже почти не скрывали этого. Подружки угодливо передавали сплетни, извергаемые то одной, то другой завидницей, и по всему выходило: не пара они, не пара. Он – и вправду мужчина идеальный, а она – так себе, серая мышка. Говорили всякое: просто - повезло ей, а может, хитрая такая, а может, приворожила… Так судачили о них знакомые. А на самом деле они просто каким-то чудом сумели сохранить свою юношескую любовь, пронести её очарование и трепетность через многие весны и зимы.
…Она не помнила и не поняла, как вся эта горестная картина перенеслась на кладбище, и почему гроб без крышки оказался на дне огромной в ширину и жутко глубокой ямы. Там, внутри, было невероятно много места, словно это была не могила, а целый город или целая планета. И он был так одинок на этой скорбной планете. Ледяной холод сковал милые черты, и ей вдруг показалось, что если она сейчас согреет его руки, его щеки, то жизнь может вновь вернуться к ним обоим. Она оцепенело стояла у кромки могилы, она не могла с ним проститься, и не сумела простить его уход.
Странными были траурные речи. Друзья его – самые лучшие: и те, с кем можно в разведку, и в баньку с пивом, и на рыбалку с ночёвкой – не скрывали своей радости:
-Теперь нам никого не будут ставить в пример наши жёны. Ты ведь у них всегда был идеалом, а мы – так, посредственность.
-Ну и чего ты добился, всё старался здоровье беречь: не курил, почти не пил, с бабами не гулял – теперь ты в земле, а у нас столько радостных дней впереди.
Это было невероятно, это невозможно было слушать! Потеряв любимого, она потеряла абсолютно все: друзья, сослуживцы только что во всеуслышанье это объявили. От таких слов она состарилась ровно вдвое, и собственное столетие было высшей мерой её счастья. Окинув прощальным взглядом толпу завистников, свергнувших в эту яму ненавистный им идеал, она закрыла ладошками лицо, чтобы не было так страшно, и оттолкнулась от земли. Это было так ужасно и одновременно так радостно, что она, уже почти мертвая, по-детски разрыдалась.
… Она открыла мокрые от слез глаза, которые целовали так хорошо знакомые, единственные в этом мире родные губы. Утешая, он нежно гладил её по плечу:
- Ты чего, мать? Что такое тебе приснилось, кто до слёз довел?
Она ничего не сказала в ответ, только тихо прильнула к его сильному и, главное - тёплому плечу. Это было такое счастье – они снова вместе, он никуда не ушел, и друзья не говорили того, что ей только что довелось услышать…