…Приклони ухо твое ко мне, Бога моего Мати, от высоты славы многия твоея благая,
услыши стенание последнее, и руку подаждь ми…
(Канон на разлучение души с телом)
У Курзыка была разворочена грудь, он надрывно кашлял, и при каждом вздрагивании кровавое месиво выталкивало новую порцию крови. Светлые завитки отросших не по уставу волос слиплись от крови, голубые глаза посерели. Доктор Гавел осмотрел рану молча и покачал головой, что означало одно: реаниматор не поможет. Он потерял слишком много крови, причём наиболее опасны кровоизлияния внутренние.
Саша стиснула кулачки на его груди, для чего ей пришлось встать на цыпочки: - Док, или вы его спасёте, или… или… или – убирайтесь к чёртовой бабушке!
Гавел снисходительно усмехнулся: - Эк, куда хватила, милая! И куда же я уберусь, голубушка? Обработай рану. Готовь к операции.
Саша подчинилась с радостью: за десятки сумасшедших часов она убедилась, что толстые, мясницкие руки Гавела творят чудеса. После инъекции Курзык на миг приоткрыл глаза, мутные от боли, вернувшись в этот мир, увидел перепуганную Сашу с инъектором в руках и застонал.
- Павел, Павел, ты слышишь? Это я, Саша! Всё здорово, Павел, мы отбились! Сейчас доктор прооперирует тебя и поместит в отсек! Держись!
В глазах Павла просветлело, концы губ дрогнули в подобии улыбки – и он вновь впал в забытьё.
Тюра, имеющая ту же группу крови, моментально, без лишних просьб, подготовилась к прямому переливанию.
Увы, чудо безнадёжно, преступно, недопустимо запаздывало, словно легкомысленный, затурканный король, который мечется от войны к балу и от бала – к войне, и от которого вечно ждут невозможного…
Госпиталь, похожий на склеп с тихими ранеными, застывшими после инъекций в нирване бесчувствия, под тридцатью колпаками единственного реаниматора.
Троих уже «выписали» наверх, и они отсиживались в «среднем» убежище, не веря не столько чудесному выздоровлению, сколько тому, что вообще угодили в бойню: это всё были молодые ромашковцы, далёкие от военного дела. Ленивые уроки-милитари не всем пошли впрок – их руки привыкли держать рычаги управления комбайнами, а не оружие, да и какое обучение пойдёт впрок, если их встречает огонь на поражение? Больше им не видеть своих универсальных комбайнов, не обнимать детей – нечем. Кому-то повезёт – он попадёт в Союзный госпиталь на долечивание. Кто-то останется дома – живым памятником самому себе и последней стычке.
Но освободившиеся места в реаниматоре тут же заполнились новыми тяжелоранеными из личного отряда капитана Курзыка. Самому капитану места в нём не было. Увы, его нашли самым последним – ибо именно ему выпало завершить странную войну на Ромашке, поставить в ней жирную точку.
Гавел, как обычно перед серьёзной операцией, впал в своеобразный транс. Он начал свою бесконечную, витиеватую, заунывную молитву на древнем ин-татарском языке (в Мирах Союза уже давно говорили на Универсуме). Саша и Галинка мгновенно приготовили стол.
Саша приказала себе замкнуться и заледенеть, чтобы освободить разум и руки для чёткой, уверенной работы. Прочь страхи, воспоминания, слёзы. Перед ней – один из раненых бойцов, а не мужчина, которого она когда-то любила. И Гавел – кудесник. И секция реаниматора скоро освободится. Так что всё будет нормально. А пока – надо очистить гигантский ожог от кусков ткани и пластика, промыть рану, обработать антисептиками, подключить датчики, анестезию и нейронаращиватели. Вот так. Этап за этапом, клочок за клочком.
Евлампий, бледный, как мел, но полный достоинства и внутренней силы, скользил по огромной зале – он тоже выполнял свою работу: исповедовал, причащал, а кому и читал канон на исход души. Его чистый, пронзительный голос сверлил Саше слух и жёг сердце. «Выживи, выживи, выживи…» - твердила она себе, и эта мантра, это заклинание, эта просьба и была её молитвой. Саша понимала, что Гавел сделает всё возможное.
Но сейчас её мысли застряли на величайшем греховном ожидании, когда, наконец, умрёт кто-то из пришлых и освободит секцию реаниматора для капитана. Саша ругала себя за это страшное, недопустимое желание, но ничего не могла с собою поделать. «Сдохните, сдохните, сдохните!»
Тюра самоотверженно дарила кровь. Сам Гавел превзошёл самого себя. Он работал быстро и виртуозно, отдавая свои силы и энергию, но операция закончилась гораздо позднее того момента, когда стало ясно, что без немедленного помещения в реаниматор капитан Павел Иоаннович Курзык не выживет. С момента последнего прощального взгляда на Сашу он так и не приходил в сознание. Изнанка крепко уцепилась за него, не желая отпускать добычу.
Евлампий держал его руку, словно позабыв о своих обязанностях и молитвах, пытаясь влить в него свою силу. Потом очнулся, сглотнул, взмахнул епитрахилью… Голос его полился, как всегда, чисто, чётко, строго – и вдохновенно.
… Придите, соберитеся вси, иже благочестно в житии пожившие, и восплачите о души отчужденной славы Божия, и работавшей студным демоном всяким тщанием. Ныне убо время все моего живота, яко дым претече, и предсташа прочее ангели послание от Бога, окаянностью мою душу ищуще немилостивно…
Взгляд Евлампия мягко засиял и устремился куда-то в глубину пространства, словно он лично прозревал исход души капитана Павла Иоанновича Курзыка, и обращался к ней, и советовался с ней, и увещевал, и утешал, и защищал от студных демонов, и обещал – не Изнаночный ад, а самый настоящий, никому не ведомый рай под боком у Творца Единого.
…Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, се предсташа множество лукавых духов, держащее моих грехов написание, и зовут зело, ищуще бесстудно смиренные моея души. И ныне и присно и во веки веков. Аминь!
Саша была в каком-то мёртвом отупении, опустошённая. Она – первый и последний раз в жизни – видела столько смертей разом. Перед этим её собственные земные горести казались такими несерьёзными и нестоящими отчаяния. Нечто похожее случилось 18 лет назад – но тогда Женя выжил, а молодость и беременность давали заряд оптимизма и веры в жизнь. С тех пор много воды утекло. Воды, смешанной со слезами и кровью. А теперь один из тех людей, которых она любила, умирал со страшной раной в груди, несовместимой с жизнью.
…Добри мои друзи и знаеми, почто не плачете, почто не рыдаете?..
Девушки-ромашковки дружно всхлипнули.
… Возлюбленная моя братия, зряше моя деяния обличаема мерилом праведным Христа всех Бога молите, молитва бытии мне…
Она любила его – а теперь он уходит. Ну и что с того? Ведь она-то жива. Женя и Костя живы. Они – её семья, всё остальное – случайность. Случайность? Благоговение Павла, его влюблённые, сияющие глаза, его стихи – случайность? Страсть, их смявшая, или, напротив, вознёсшая – тоже случайность? И разве вся спасённая Ромашка не стала теперь её семьёй?
…Приклони ухо твое ко мне, Бога моего Мати, от высоты славы многия твоея благая, услыши стенание последнее, и руку подаждь ми….
Отец Евлампий то замедлял, то ускорял чтение, словно и впрямь следил за метаниями души и синхронизировался с нею. Рядом с Сашей горестно причитал и поскуливал себе под нос Гавел.
…Ей владыко Господи Боже, услыши мене грешного и недостойнаго раба твоего в час сей, и разреши раба твоего Павла нестерпимыя сея болезни и содержащия его горькие немощи, и упокой его, идеже праведных Дуси. Яко ты еси упокоение душ и телес наших, и тебе славу высылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Отец Евлампий закончил чтение как раз тогда, когда истекла последняя капля жизненной энергии умирающего капитана. Саша почувствовала, что отключается и падает – Галинка, Жарка и Тюра поддержали её и продолжали поддерживать, пока Евлампий не закрыл Павлу глаза и не пропел финальные строки высоким, летящим голосом.
…Покой, Господи, душу усопшего раба твоего Павла.
Всё. Перед глазами Саши пронеслись чередой все её злоключения. И как она боролась за Женю Башмачникова, сначала – за его любовь, и потом – за его жизнь; и как отняла его у Дианы; и как растила сына Костю; и как потом пыталась отбиться от Андрея Воронова и защитить Женю от Сысковиков; и как Кира ценой своей жизни спасла её семью в Тоннеле; и как на неё нашло затмение здесь, на Ромашке, и как бок о бок с новыми друзьями она пыталась, как могла, защитить новую родину от захватчиков. И как потеряла человека, который её полюбил в новом Мире…
Половина жизни закончилась, прошла, и пора начинать жизнь заново. Заново. Заново… С нуля.
...
…Вернулись Женя и Костя. Живые и невредимые, кроме того, отличившиеся в спасении детей. Саша с рыданием бросилась мужу на грудь – то ли радуясь, то ли прося прощения. Ещё через сутки в Ангеликану стали возвращаться жители. Часть раненых эвакуировали на долечивание. Преступников переправляли на Индустриаль для суда. Там с ними поступали по-всякому. После ментального зондирования кого-то оставляли в тюрьмах и на принудительных работах, кого-то возвращали на осквернённый ими Мир для тяжёлой работы по восстановлению. Случалось, что бывшие пираты оседали в том Мире, который когда-то пытались завоевать по приказу своего командующего, и становились самыми ярыми приверженцами Иномирья.
Перед отправкой отец Евлампий провёл с ними беседу, «агитируя», по определению Евгения, упрямо не желающего менять привычную терминологию, покаяться в грехах, уверовать в Господа Бога и вступить в Христианский Союз.
- Тяжелы уроки войны! – сказал им Евлампий перед отправкой. – Легче жить дружно, чем изучать орфографию и синтаксис смерти! Пусть Господь наставит вас на путь истинный! Аминь!
Мёртвых, в том числе, и капитана Курзыка Павла Иоанновича, похоронили в Лавре самой Нови, внутри церковной ограды Центрального, Главного Храма - Ангеликаны – в знак особых заслуг и причисления к сонму причастившихся благостной Ромашки и ставших святыми. Им были отданы последние почести, и Мавзолей на Ромашке отныне стал местом для ромашковцев особо почитаемым.
Отец Евлампий собрал своих прихожан на Площади Яблочного Спаса и произнёс проповедь. На отпевание и проповедь собрались и жители других районов и хуторов. Из Заозёрья прибыл на вездеходе старший брат Курзыка – Трофим Иоаннович. Рослый, широкоплечий, с рыжеватыми усами и такой же светлоглазый мужчина на биопротезах – он потерял ноги ещё мальцом в стычках на Майами.
Отпевание Саша перенесла куда легче – ей казалось, что она изменилась, очень сильно изменилась, и теперь её жизнь потечёт совсем иначе. Слёзы, Евлампий и смерть Павла смыли с неё грехи. Зачем бередить былое и рассказывать Жене о своих новых проступках, доставлять ему лишнюю боль? С него довольно. Все они настрадались. Её решение твёрдо – всё, что было между нею и Павлом, так и останется при них и умрёт вместе с нею. И Евлампий не убедит её поплакаться и покаяться мужу. Нет, не убедит.
…Со святыми упокой, Христе, души раб твоих, иде же несть болезнь, печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная…
Саша вновь увидела, что вокруг головы преподобного отца Евлампия засветился чистый перламутрово-розовый ореол, ощутила его поле притяжения. Но теперь это уже не мерещилось ей видением, ухищрением, фокусом или чудом. Она знала, что так оно и есть – такова движущая и сберегающая Сила Мира. Ангеликана прочно входила в Сашину плоть и кровь. Видел ли это Женя, чувствовал ли, она не знала, но если нет – она готова была от души пожалеть его.
Женя, Костя и Саша возвращались в свою комнату, своё временное пристанище, возбуждёнными - и подавленными одновременно. Снова заработал Выход на Союзный Перекрёсток, но пока ещё в аварийном режиме. Перед ними открывались новые горизонты, новые возможности. Казалось, жизнь только начинается.
...
Павлу Иоанновичу Курзыку и его взводу установили в центре города мемориальную доску – там же в дальнейшем будет установлен памятник. А в том месте, где Курзык подорвал Дверь прорывщиков и остановил пульсацию, было решено оставить всё, как есть. Разрушенные, чёрные стены, сплавленные с металлоконструкциями и плотью тех, кто в этот момент находился в Тоннеле и около.
Связь с Союзом была восстановлена.
Семье Башмачниковых можно было перебираться на Леоллу. Путь не близкий, осуществлялся он в несколько прыжков – но Союз при первой возможности реализует их вне очереди и с благодарностью.
Но Женя медлил. Сплин и сомнения снова опутали его липкой, чёрной паутиной. Он всё больше задумывался о том, что он будет на Леолле? Захочет ли Дина его увидеть? Как скверно без Киры! Кира, его спасительная соломинка! Где ты? Затерялась в Мирах? Или на Изнанке? Как мы, земляне, Творцы, вечно погружены в себя! Урождённые Иномирцы не такие. Они лёгкие и уверенные в себе. Свободные...
А Саша думала о том, что, наверное, должна была бы чувствовать себя счастливой. Трое сильных мужчин любили её беззаветно, каждый по-своему. Один – творил, другой – сделал предателем, третий – отдал жизнь. И каждый посвящал ей стихи. Есть то, что хочется запомнить. Есть то, о чём хотелось бы забыть.
И вот наконец-то всё стабилизировалось, угомонилось. Евлампий, которому в эти дни было безумно некогда из-за беспрестанных обрядов и чтений, нашёл минутку встретиться с Сашей. Его совет оказался дельным: он, посовещавшись с Гавелом, предложил Саше продолжить медицинское образование и обещал ходатайствовать за неё в Белонг – есть, о чём подумать! Есть, с чего начать новый отсчёт!
И только Костя не думал ни о чём, погрузившись с головой в омут музыки, репетиций, концертов в Храме.
…Странный сон приснился Саше в третью ночь после отпевания. Она видела во сне Андрея, так, словно он и не сгинул в Тоннеле, а жил где-то по соседству. А может, так оно и было? Гордый и уверенный в себе Ловец – он часто выкручивался из самых непростых ситуаций, всегда оставлял лазейку для дополнительного хода, и в той ситуации тоже воплощал свой, личный план. Почему он не мог и здесь обвести всех вокруг пальца, перехитрить Теру, вывернуться? Или, напротив, вступить с ней в союз?
Во сне Андрей был с ней. А Саша всё выскальзывала и выскальзывала из-под него, из его рук, и никак не могла ускользнуть, и это было невыносимо. Лицо Андрея искажалось, вокруг него бушевало пламя, его плоть причиняла страдания, и Саша чувствовала, что его безграничное терпение готово рухнуть, и что тогда с нею произойдёт нечто ужасное и непоправимое.
Андрей и прежде в страсти всегда оставался сдержанным и осторожным – как он ухитрялся быть с ней осторожным до такой степени, что, проснувшись, она совсем не помнила его лица, его тела, его дыхания, его нежных речей?
Сейчас она чувствовала его внутри себя, ощущала его всею плотью, всею кожей, глазами и слухом. Невыносимо. Унизительно. Больно! Саша тихо плакала и пыталась выскользнуть, но лишь глубже увязала.
Да, его терпение всегда было поистине безграничным, но теперь обострившимся чутьём она слышала звон, напряжённый звон: это натянулись до предела его нервы, железные нервы Сысковика. И она продолжала выскальзывать, а он сжимал её, стонал и молил не уходить…
И тогда из небытия, из яростного пламени выплыл Ангел с лицом строгим, гневным и любящим, и были у этого Ангела глаза Павла Курзыка. Саша знала, что он тоже пришёл с Изнанки, чтобы спасти её. За ним трепетали белые крыла, такие надёжные, сильные и чистые. Пламень стал затухать, огонь обжигающий превращался в прохладную, свежую, прозрачную волну, и в этой волне захлебнулось, растворилось лицо и тело Андрея.
…Проснувшись, Саша ещё долго не могла опомниться, словно чудом избежала чудовищной опасности. Андрей, выходит, и после гибели не желает её уступать, продолжает держать мёртвой хваткой. Забыть! Скорее забыть всё! Пусть всю эту грязь быстрее унесёт чистой волной.
И Саша вновь устремилась в Храм к Евлампию – учиться молитвам.
Она училась усердно и истово, не обращая внимания на недовольство Евгения, который списывал её вдруг накатившее рвение на чрезмерную тревогу и страх за жизнь близких. А также ужасами маленькой, очень маленькой войны, в которой умирали по-настоящему: не зря Сашенька до сих пор стонет и мечется во сне.
«Ничего», - думал он. – «Перебесится, успокоится. Вот уйдём с этой переклиненной Ромашки, созданной… ммм… фанатичными, но очень милыми иномирцами – и всё устаканится. Войдёт в русло. Молитвы молитвами – но не слишком-то ретиво Общий Бог всех переклиненных бродяг и фантазёров радеет за своих питомцев! Но самое главное, что нас всех не перекрасили в хаки , будь оно проклято! Всё-таки не перекрасили. Не успели. Слабо!»
Он не знал, да и не мог знать, что активизировался его враг номер один, бывший преданным другом, талантливый музыкант Андрей Воронов, и каждую ночь изводит Александру Ковалёву своей несостоявшейся любовью…
А погибший смертью храбрых «вояка» с курьезной и нелепой фамилией «Курзык» и возвышенным именем, более приличествующим попу, каждую ночь спасает его жену из губительных объятий.