Слепой у дороги. Книга первая

Глава 1. Птица.

Я наткнулась на неё в центре зимнего вечернего Петербурга. Умирающая, но ещё шевелящая своими слабыми чёрными крыльями, она вывела меня из состояния слёзной мути, в котором я брела по узенькому тротуару в плотном кольце прохожих.
Я хотела взять её на руки, но только ещё больше испугала её и она рванулась из последних сил, чтобы взлететь по привычке, как она делала всю свою птичью жизнь при виде опасности. Но сил не было. Опасность же исходила от меня, женщины, которой вдруг вздумалось остановиться прямо посреди людского потока и наклониться, так что шедший позади пешеход потерял было равновесие, но удержался, беззлобно чертыхнувшись.
Птица не собиралась сдаваться. И хотя она уже почти не била крыльями, но всё ещё продолжала слабо клевать мне руки. Она приоткрыла клюв и сурово смотрела на меня, как бы говоря - не трогай меня, иди своей дорогой.
Я поняла её.
Она приготовилась умереть и я ей мешала. Я осторожно положила её на прежнее место и, помедлив, заставила себя отойти от неё. Потом с усилием, постепенно набирая ход, пошла дальше.
 Я вновь ощутила себя в городе, среди людей,  отчётливо увидела огни улицы, машины, светофоры и лица прохожих. Вернулись запахи, обычные городские ароматы выхлопных газов, мороза и духов.
 Я шла и думала о птице.
А ведь это была я. Со сломанными крыльями, замёрзшая, умирающая, уже видящая бездну, но никак не находившая тихого угла для последнего вздоха.
 Птица счастья. Моего счастья. Моей любви.
 Я шла по морозной улице, а слёзы текли и текли мне на шарф. Они были солёными и поэтому не замерзали.
 Я шла на работу. Это было недалеко от метро Технологический институт. Всего пятнадцать минут пешком по красивым улицам с метровыми сосульками над головой. Раньше я всегда смотрела вверх - не хотелось получить сосулькой по голове. И своему маленькому сыну я часто напоминала - зимой в Петербурге нужно одновременно глядеть вниз и вверх. Он никогда так не мог, но, жалея меня, старался делать, как я просила. Мой маленький сын... что с ним будет, если мама-птица умрёт этой зимой. Он ведь только мой сын. Всем остальным он не такой, как мне.
 Я пыталась представить его жизнь после меня. Мне она казалась настолько нестерпимо горькой, что я никогда не могла додумать этот кошмар до конца. Вот и сейчас я забрела в знакомый мысленный тупик и, увидев двери моего кабинета, вошла и  опустилась, не раздеваясь, на стул. Я приехала на вечерний приём в частную поликлинику, где я подрабатывала пару раз в неделю. Основная моя дневная работа была в больнице. 
 Я встала, чтобы снять шубу и одеть халат, но дверь без стука отворилась и вошёл мужчина, весь в клубах пара и с улыбкой.
- Здравствуйте, Вера. Я Александр, мы договаривались. Я из фармфирмы. Помните?
 Я что-то помнила, но забыла детали. Он понял это, однако не расстроился, ещё шире улыбнулся и предложил мне сесть на мой же стул.
Я села и пригляделась к нему. Лицо открытое, приятное. Глаза с огоньком, карие. Хорошая живая мимика располагала к общению.
 Он начал без разминки - наша фармфирма  продвигает новый препарат - вот буклет и брошюры, ознакомьтесь и давайте будем его пробовать на ваших пациентах.
 Мне стало веселее и мой голос сказал за меня - давайте.
 С этого у нас всё и началось. Он влюбился с первого взгляда. Влюбился в птицу с едва бившимся сердцем. Влюбился очень сильно. Саша, где ты теперь? Как я виновата перед тобой! Прости, если можешь. Если ты есть, прости. Я не должна была тебе отвечать тогда, не должна была улыбаться, дарить тепло, когда у меня самой его почти не осталось. Ты так хотел, чтобы я улыбалась! Ты готов был на многое ради моей улыбки. Ты хотел согреть меня, но замёрз сам. Ты часами слушал меня. Я плакала, а ты утешал меня. Ты покупал мне вкусные штучки, когда мне было особенно тяжело. Иногда тебе почти удавалось вырвать меня из сумасшедшего дома, в который я попала. Ты хотел, чтобы я осталась с тобой, но я не могла. Я подло предала тебя, поступив, как настоящая дрянь. Я использовала тебя. Мы оба это понимаем и никогда не сможем этого забыть. Совершив подлость, я пошла дальше - продолжила свой путь туда, где никто меня не ждал - прочь из моей страны. Отсюда я и пишу тебе эти строки, не зная, прочитаешь ли ты их когда-нибудь и сможешь ли ты узнать нас в них спустя годы. Надеюсь, что нет. Мне до сих пор не по себе от того, что я совершила.
 А тогда, зимой 98-го ты был на седьмом небе от надежд и предвкушения счастья.
 Ты говорил мне - как ты с ними живёшь? Разве так можно жить? Так нельзя, Вера. Жизнь с такими людьми убивает в тебе всё светлое! Сумасшедший дом сделает и тебя сумасшедшей. Уходи оттуда! Я сниму квартиру, помогу, чем только могу. Только оторвись от этих людей.
 Эти люди... Это о них я так сильно споткнулась в жизни, приняв тьму за свет, а ложь за истину.
 Той встречи летом 94-го года не должно было быть. Вагон метро, в котором ехали я, моя мама и мой маленький сын, загорелся. Едкий синий дым мгновенно заполнил всё пространство вагона и если бы поезд не прибыл на станцию в течении минуты, все бы задохнулись. Вместе с перепуганными людьми мы выскочили на платформу. Нужно было бы вернуться домой, но мне так хотелось попасть на дачу к новым маминым знакомым, что, переждав немного, мы сели в следующий поезд и поехали на Финляндский вокзал. Там нас ждал новый сюрприз - жуткое столпотворение из-за отмены поездов нашего направления. Нам бы опять повернуть назад, но мы упрямо двигались к цели. Там я их и встретила и они поглотили меня целиком и без остатка. Точнее, я сама бросилась в эту бездну без оглядки и без спасательного круга.
 Странно, это был мой город, но они, приезжие, чувствовали себя в нём хозяевами. Они - это Илья тридцати двух лет, его мать Регина и младшая сестра Ларочка, моя ровесница. Именно из-за неё вся их семья и оказалась в Петербурге.
 Ларочка была сибирским алмазом. В Питерской оправе её красота засияла дивным блеском  высокопробного бриллианта. Выйдя замуж за Макса, новоявленного предпринимателя и талантливого дельца, она обосновалась в городе и свила очаровательное гнёздышко в новых домах у парка, там, где сейчас уже есть метро. Ларочка обладала многими талантами, развивала их и всячески обогащала с помощью множества полезных знакомств. Самой яркой её чертой была прямота. Она всегда говорила правду. Не все это выдерживали, но самые выносливые становились её преданными слугами. Говорить правду людям в глаза было её эксклюзивным правом, присвоенным ею себе самой. Начиная новое знакомство, она быстро подмечала в человеке маленький недостаток и объявляла о нём во всеуслышание, тем самым либо сразу удаляя нового знакомого от себя, либо мгновенно его подчиняя. Этот её метод  естественного отбора был широко известен в их кругу и пользовался популярностью. Это притягивало к ней внимание мужчин и женщин, особенно, когда появлялся кто-то неизвестный со стороны, на ком можно было поупражняться на радость всем остальным.
Надо мной она сжалилась. Её комплимент был с оттенком грусти. Она сказала:
- Привет. Ты всегда ездишь в гости с мамой? Она у тебя очаровательная.
Я было хотела ей сказать спасибо, как вдруг она добавила:
- Но ты на неё не похожа.
 Это отчасти было правдой. Мы с мамой полные противоположности друг другу как внешне, так и внутренне. Однако, сказано это было таким тоном, что я насторожилась. Я тогда ещё не знала её брата Илью, меня никто не предупредил о её этой странной манере вербовать себе друзей. Помню, остался неприятный осадок, который не рассеялся со временем, а, наоборот, сгустился и превратился в маленький комок. Они, эти комки, постепенно собрались в ледяную глыбу, что росла и росла у меня в области шеи и груди и постепенно перекрыла мне кислород, не давая дышать и заморозив всю меня изнутри.
 Я была теплолюбивым созданием и этот холод Сибири был для меня смертельно опасен.

Глава 2. Сибиряки.


 Мои сибиряки были необыкновенно хороши собой. Их стать, уверенность в себе и лоск притягивали взоры. Их головы украшали стрижки по последней моде. От них исходили утончённые запахи лучших духов. Их дети также были одеты изысканно. Они никогда не были выпачканы после прогулок, что несколько бросалось в глаза, поскольку было не вполне естественным. Видимо, их часто переодевали, и всегда в недавно купленное в детских отделах центральных  бутиков Петербурга.
 Животных они не держали, хотя часто рассказывали о своей огромной собаке, умершей от старости прямо у них на руках когда-то давно в Сибири.
 Мать этого семейства тоже была красива и уверена в себе. Моя первая встреча с ней и Ларочкой произошла на станции Комарово, куда мы всё-таки приехали, несмотря на пожар в вагоне метро и отменённые электрички на вокзале. Нас встретили на белой восьмёрке, за рулём сидела Ларочка, рядом - её мать Регина. Мы ехали минуты три, не больше, поскольку жили они совсем рядом со станцией.
 Дача была съёмной и почти ничем не отличалась от городской квартиры - те же удобства, ковры и мебель, только в лесу и рядом с Заливом. По соседству было много таких же дач их компаньонов по бизнесу. Место это раньше принадлежало какому-то низложенному советскому комбинату. Территорию огородили, но проезд был свободный, без охраны и шлагбаума. Между дачами росли красивые сосны, повсюду из травы выглядывали валуны, создававшие вместе с соснами  знаменитый карельский пейзаж.
 Вечер был сказочно-тёплый, с пляжа доносилась негромкая музыка. Мы сидели на веранде с открытыми окнами и разговаривали. Со стороны соседней дачи подошла молодая женщина и с улыбкой спросила, нет ли у нас сигарет. Чьи-то сигареты лежали прямо передо мной на столике и я протянула ей пачку. Она закурила, положила пачку в карман и ушла.
- Ты всегда даёшь незнакомым людям всё, что они просят?- довольно дружелюбно прокомментировала Ларочка.
- Нет, конечно не всегда, - ответила я, находясь в лёгком замешательстве как от своей собственной  глупости, так и от поведения соседки.
- Извини меня. Я сбегаю к ней. Или... лучше в магазин, - я хотела это уладить и растерялась.
- Ничего. Потом сочтёмся.
 Ларочка улыбнулась мне. Она была любезной, но внимательно наблюдала за мной.
 Я совсем ничего не знала об этих людях и их нравах. Для меня всё это походило на сказку, на какую-то новую и неизвестную мне реальность. От неё кружилась голова и было лёгкое ощущение опьянения. Да, это отдавало дурманом восхищения, смешанного с завистью и недоумением. И хотя там не было ни дворцов, ни прислуги, всё же этот стиль жизни сильно отличался от того, в котором росла и жила я. Какая же я была слабенькая, что клюнула на все эти незамысловатые уловки. Меня, как безумную, потянуло в этот их мир, о котором я не знала ровным счётом ничего. Мне кажется, я даже не пыталась сопротивляться. Не помню ни одной конкретной толковой мысли, ни голоса интуиции, ни малейшего намёка на здравый смысл. Я стала маленькой и беспомощной. Мама была рядом, она спокойно  разговаривала с Региной, откинувшись в глубоком уютном кресле с чашкой чая в руке, и это меня убаюкивало. Мой маленький сын сидел возле меня, играл какими-то удивительными игрушками и выглядел вполне счастливым. Ничего меня тогда не насторожило и не остановило. Я забыла о себе, забыла о сыне.
И вот вошёл Илья и наша с сыном судьба была решена.
 Наверное, я была готова к этой встрече. Илья тоже был к ней готов. С первых же обращённых друг ко другу слов между нами потекла некая тёплая волна, соединившая нас на долгое время. Эта волна быстро крепла и набирала силу. Мы оба вошли в неё и полностью доверились ей. Так ощущает себя ребёнок в любящих руках родителей. Беспокойство и страх его уходят, растворяясь в спокойной  силе их любви. Да, это было сравнимо с детским чувством счастья, настолько легко мне было тогда, в те первые дни и недели.
 Наши чувства! Они способны завести нас в тупик, когда мы полностью им доверяем. За эти мгновения счастья быстро приходит счёт - годы вопросов без ответов, страха и опустошённости. Мы платим за невнимание к знакам судьбы, к деталям, платим за доверие словам, неподкреплённым делами, к тем признакам будущих бедствий, которые мы игнорируем, идя на поводу у всяческой мишуры. Истина же, как обычно, где-то рядом и очень часто наши дети становятся её проводниками. Малыши искренни, не так подвержены воздействию внешних эффектов и не способны к лукавству ради выгоды. Они говорят то, что чувствуют. Вот и в тот вечер, когда мы собрались ехать на вечерний пляж, а затем с ночёвкой в Зеленогорск, Павлик заплакал - мама, не уезжай. Он тихонько хныкал в кровати, но усталость быстро сморила его и он уснул. Перед сном я успокоила его тем, что с ним останется бабушка и, как у нас было заведено, почитает ему книжку утром, когда он проснётся.
 А сама я села на заднее сиденье новой иномарки и понеслась в неведомое счастье и неисполнимые мечты, где я так хотела быть любимой и счастливой, богатой и сильной.
 
 С Ильёй я не боялась ничего. Я была полностью уверена в его любви - такие чувства не так легко разрушить. Но, оказалось, на все сильные чувства есть другие, ещё более сильные, и эти последние, как правило, побеждают.
 Прошло всего пару дней в гостях и я получила первую весточку. Вечером Илья с озабоченным видом сообщил мне, что рано утром он должен встречать поезд, в котором приезжает его бывшая жена с сыном, ради которого, как мне объяснили, она и ехала в Питер.
 В начале пятого мы быстро глотнули кофе, собрались и в пять утра уже ехали по Приморскому шоссе в сторону города. Уверенная в том, что он познакомит меня с мальчиком, я была ошарашена, когда он высадил меня у закрытого ещё метро:
- Поймай такси, вот деньги. Позвони мне вечером,- и он, торопясь к поезду, поцеловал меня, прыгнул в машину и рванул с места. 
 Всё произошло настолько быстро, что я не успела произнести ни слова. Мой затуманенный рассудок предлагал разные решения этой ситуации: Илья мог отвезти меня домой. Или мог вообще никуда не везти в такое раннее время - я могла остаться на даче, а он бы всё уладил и вернулся. Были и ещё какие-то варианты, но он поступил вопреки всей этой моей логике. Я же, не находя ответов на эти уловки, но и не идя на поводу у уязвлённого самолюбия, стала бессознательно вытеснять непонятное, тёмное и тревожное рассуждениями более приземлёнными и конкретными и постепенно перешла от неприятных мыслей к оправданию действий Ильи. "Почему я вдруг решила, что уже настало время для встречи с его сыном? Илья полностью прав, что не стал нас сейчас знакомить. Мальчика нужно подготовить к этому и не мне этим заниматься! К тому же, нужно быть осторожнее, поскольку я понятия не имею, кто его бывшая жена. Может, она - крёстная мать сибирской мафии! Или, наоборот, монашка. Но, в любом случае, нам незачем было встречаться и тут он абсолютно прав!"
   Это был важный момент. Такие моменты не случаются просто так, но нужна зрелость, чтобы понять их смысл.
 Суть этих маленьких и не совсем красивых мелочей в том, что они дают начало более крупным, что сплетаются в тот самый сумасшедший дом, из которого можно никогда не выйти.
 Но в те дни я была очень далека от того, чтобы придавать значение каким-то пустякам. Только иногда кольнёт что-то в сердце и тут же отпустит и опять накроет тёплой волной и понесёт по искрящимся брызгам, по солнечной дорожке на лазурной воде. Мы оба купались в ней, как замёрзшие инопланетяне, никогда не ведавшие до селе этого нежного тепла и будто бы впервые на этой Земле ощутившие его прикосновение и опьянённые им. Иногда дела отрывали нас друг от друга, его деловые встречи, какие-то разговоры.
 Мои родители забрали Павлика на юг и я о нём на время забыла. Мама звонила и рассказывала, что он заболел там ангиной. И, по-моему, я даже не перезвонила, чтобы узнать, поправился ли он.
 Когда они вернулись, мы с Ильей объявили всем, что будем жить вместе.
 Мой отец впал от этого в невменяемое состояние. Он очень любил моего мужа и не мог себе даже представить, что я способна на такое. Он меня уговаривал, просил, плакал, стоял на коленях, но ничего не помогало. Тогда от отчаяния он позвал Илью домой, чтобы показать ему наши фото семейного счастья с маленьким Павликом, сидящим между мной и мужем. Естественно, это не подействовало. Илья сказал, что Павел будет жить с нами и первого сентября пойдёт в ту же школу, что и его сын Даня.
 Папа был совершенно убит горем. Он так страдал, что мама, которая держалась в стороне от этих разговоров, в итоге вынудила его прекратить все попытки вразумить меня и предоставить нам самим решать нашу судьбу.
 Папа послушал её и перестал с нами общаться.
Его бойкот длился так долго, что кто-то из его друзей обратил внимание на эту его бессмысленную борьбу с собственной дочерью и её избранником - а что, если она много раз будет разводиться, и ты каждый раз не будешь с ней разговаривать годами. Сколько же лет вашей жизни пройдёт в молчании? 
 И папа в конце концов смирился. По прошествии чуть более года он стал приходить к нам в дом и всё постепенно наладилось. Он как-то сразу стал лучше выглядеть, разгладились морщины, он немного поправился, помолодел и я радовалась за него и за себя. Ссора близких людей сродни коме - человек дышит, но не живёт, и нужно мириться, пока все живы.

Глава 3. Родные люди.

Ситуация необщения между близкими людьми никогда так просто ни для кого не проходит. Когда ссорятся дети и любящие родители, когда ни у кого нет сил положить конец этой войне, поборов свой эгоизм, наступает маленький конец света. В такой семье будто бы поселяется болезнь, хотя с виду всё в порядке - никто не лежит, прикованный к постели, не пахнет лекарствами и нет никаких видимых  признаков катастрофы. И всё же это и есть настоящая катастрофа. Самые близкие люди не могут обнять друг друга, не в силах даже подойти друг ко другу и держатся на расстоянии. Они не глядят в родные глаза, лишь только мелькнёт иногда быстрый стыдливый взгляд и тут же убегает в сторону. Замечая перемены во внешнем облике друг друга, признаки усталости или даже нездоровья, они ничего не спросят и внешне никак не проявят беспокойства, как бы сильно ни ныла душа при воспоминании своего самого дорогого и некогда главного в жизни человека молодым, счастливым и полным сил.
 Так было и у нас с папой. Мы оба страдали долгое время и никто не мог пойти на попятную, никто ни над кем не сжалился. Проходили недели и месяцы, а мы всё молчали и мучали друг друга.
 А тем временем Регина и Ларочка уже вовсю высказывали недовольство новой ситуацией, также и для них оказавшейся неожиданной и неудобной.
 Мы всё ещё жили на даче. Мальчиков уже готовили к школе и холода приближалась семимильными шагами.
В то время мама бывала у нас часто, тогда они с Региной ещё были подругами. 
 Однажды в субботу мы засиделась на веранде за полночь. Было по-семейному уютно, вкусно пахло едой и, в общем, это можно было бы назвать семейной идиллией из двух влюбленных и их мам-подруг, если бы не конфликт с отцом.
 На соседних дачах тоже ещё не спали по причине выходного дня и тёплой погоды. На освещённых верандах сидели соседи, слышался смех и музыка. Между дачами впотьмах бродили люди, совершая последний вечерний моцион. Их лиц не было видно в темноте, но Илья узнавал их по голосам.
И вот Регина, сказав что устала, первая отправилась спать. Чтобы не мешать ей нашими голосами и посудой, которую нужно было убрать, я прикрыла дверь на веранду, где мы ещё ненадолго остались посидеть с Ильёй и моей мамой. Ночь была тихая и очень тёплая.
- Пойдём погуляем перед сном,- предложил мне Илья. Он потянулся за сигаретами, а я уже было взялась за дверную ручку, чтобы открыть дверь, как вдруг эта дверь резко раскрылась сама, чуть не хлопнув меня по лбу, и я увидела перекошенное злобой лицо Регины.
- Заперлись и обсуждаете что-то, чтобы я не слышала?- прошипела она.
 Мы замерли. Сказать, что такого из нас троих никто не ожидал, это ничего не сказать - всего каких-то пару минут назад эта женщина мирно покинула наше общество, пожелав всем спокойной ночи и договорившись встать к завтраку не рано, но и не поздно, а чтобы всем было удобно. И вдруг такая колоссальная  перемена.
 Мы с мамой молчали. Илья обнял Регину и вывел с веранды на крыльцо. Уходя, он кивнул мне ободряюще и это вывело меня из состояния ступора.
- Что это, мама? - спросила я. Мама не отвечала, и это ещё больше усилило моё беспокойство.
 Так мы и сидели молча, пока не вошёл Илья. Он сказал, что всё в порядке, поцеловал меня и предложил всё же пройтись.
 Мы вышли, но разговор начать не смогли. Он курил, а я, не отрываясь, смотрела на него. Его красивое волевое лицо, обрамлённое тёмными курчавыми волосами, было обращено в сторону Залива, так, что я видела его профиль. Одной рукой он прижимал меня к себе, другая рука, державшая сигарету, не дрожала. Он погладил меня по голове, потом спросил что-то несущественное. Я ответила в том же духе. Мы прошли пару кругов между домиками, отозвались на несколько приветственных возгласов, кому-то пожелали спокойной ночи и пошли к дому.
 Я чувствовала, что он был не со мной. Мой Илья в эти минуты был далеко. Он был со своей матерью.
 Когда мы вернулись, моя мама попросилась на станцию. Это был её ответ на выходку Регины.
Илья отговорил её, сказав, что отвезёт завтра прямо домой, а сегодня уже поздно и неизвестно, когда эти электрички ходят - он на них и не ездит.
 Как это ни странно, но мы быстро уснули. А утром, когда я проснулась, никого уже не было. Илья, как обещал, повёз маму домой в город, Регина ушла к Ларочке и Максу.
 Весь день до вечера я была с Павликом и Даней. С детьми время проходит легко и быстро. Они убегали на улицу и возвращались, играли то в доме, то во дворе. Хотели идти на пляж, но я предложила дождаться Илью и они согласились.
 Я ждала Илью весь день. Ждала и Регину, хотя не представляла себе, как я с ней буду теперь разговаривать. Ждала и смотрела телевизор, ждала и кормила мальчиков, читала что-то и ждала.
 И вот, наконец, под вечер послышался знакомый звук его любимой песни и лёгкий шум подъезжающей машины. Я выбежала ему навстречу. Он не торопился выходить, застёгивая сумку. Я протянула руку в открытое окно, чтобы взять пакет из его рук, но упёрлась в жёсткий взгляд его матери. Она сидела рядом с ним. Мне она даже не кивнула.
- Сынок, приходите к нам к восьми.
 К кому обращались эти слова, я не поняла.
 Илья, наконец, вышел, поцеловал меня и прошёл в дом что-то взять, но тут же вернулся, сел в машину и опять уехал, сказав, что отвезёт мать к Ларочке и Максу, хотя это было в минуте ходьбы от нас.
 Когда он вернулся, я была на кухне. Не обращая внимания на накрытый стол, он спросил, пойду ли я с ними на ужин.
 Внезапно я оказалась в самой середине какой-то запутанной паутины, не желая её и не в силах из неё выпутаться. Я могла, на выбор, пойти или остаться. Но мне отчаянно не хотелось ни того, ни другого.
 С чего вдруг возникла такая неожиданная трудность, ведь я ничего для этого не делала? И как мне поступить?
- Меня точно приглашали?
- Да,- коротко ответил Илья.
 Почему-то я не смогла отказаться. Хотелось думать, что из-за детей, которые крутились тут же и всё слышали. Но, скорее всего, я уходила от прямого конфликта, на который у меня не хватало духа.
 Пойти? После такого обхождения Регины? Но и не пойти означало ещё больше обострить ситуацию. И, несмотря на явственно ощущаемую западню, я решилась пойти.
 Дети радовались жареной картошечке с белыми грибами, Макс рассказывал анекдоты, Илья суетился с пивом и креветками, а я сидела и дрожала от холода, каким окатили меня Ларочка и Регина. Правда, Ларочка потом смягчилась и даже предложила мне добавки. Но Регина оставалась непреклонной.
 Опять я всё спустила на тормозах. Илья был со мной, он сидел так близко, его руки держали мои руки и это зыбкое чувство надёжности придавало мне сил.
 Я уже почти спокойно могла смотреть в глаза Регине, почти свободно говорила с Ларочкой. Мне казалось, что всё прошло, туча рассеялась и всходит солнце, чтобы прогнать остатки тьмы. О Солнце людской любви, как же ты обманчиво...
- Сынок, а дети голодные, видно, не ели весь день.
 Вот оно. Прямо в яблочко. Илья посмотрел мне в глаза.
- Ты кормила их?
 Я захлебнулась от обиды и не смогла сразу ответить. Мне нужно было пару секунд, чтобы собраться. По лицу Регины я поняла, что её замысел сработал. Она выглядела очень довольной и ничуть этого не скрывала.
Все смотрели на меня и я по капле стала выдавливать из себя слова, обозначающие  названия того, чем я кормила детей.
- Даня, ты когда обедал?- не слушая меня, продолжала допытываться Ларочка.
Даня не ответил, поскольку был занят игрой.
Тогда спросил Илья.
- Сынок, ты сегодня что-нибудь ел?
- Не помню, пап,- крикнул Даня, пробегая мимо нас.
 Я поблагодарила за угощение и побрела к нашему дому. Никто за мной не пошёл, даже мой Павлик. Но, спустя какое-то время, он всё же прибежал и мы стали готовиться ко сну.
Я всё ещё ждала Илью, но он не торопился.
 Когда он пришёл, я уже укладывалась.
 Он обнял меня так нежно, как мне казалось, никто никогда меня не обнимал.
 И я разрыдалась. Слёзы лились сплошным потоком, намочили его футболку и добрались до кожи груди. Он гладил меня по голове и волосам. Мы молчали и мне казалось, его сердце, стучало люб-лю, люб-лю.

 Такими нас и застал Даня. Вбежав в комнату, он застыл, увидев влажные глаза Ильи.
- Ничего, сына. Мы тут с Верой... слёзные канальцы промываем.
 Наверное, я к тому времени уже выплакала своё горе, потому что улыбнулась, а затем и рассмеялась этому неожиданному для меня объяснению плача.
 И опять мы были вместе. И опять скучали, когда расставались. И снова шли вечером к Заливу бродить по пляжу. Появились первые снежинки. Илья ловил их носом, засасывая со вдохом, и  смешно чихал.
 Нужно было переезжать в город и мы сняли квартиру у большого лесопарка в новостройках, прожив в ней почти год. Этот год был началом испытаний для Павлика; не стало больше той семьи, где мама и папа любили его и друг друга. Была мама и был папа, но по-отдельности и это не укладывалось в его маленькой голове. Он всё время был со мной и я не хотела его отпускать от себя, безуспешно пытаясь согреть и защитить от боли, что сама же ему и причиняла, поставив его перед невыносимым, жестоким выбором.
 Изредка на выходные я отвозила его к отцу. Марк часто дежурил, летал в командировки или уходил к друзьям, и тогда на помощь приходила моя первая свекровь. Она горевала о моём уходе, спрашивала, что они с дедом сделали не так и как можно всё вернуть назад? Пару раз я оставалась у них попить чаю и они были мне рады. Они очень любили своего сына, внука и всё, что с ними связано, а, значит, и меня. 
 А Павлик страдал всё больше. И я страдала вместе с ним. Я видела, насколько он безразличен моему Илье. Уже в первую зиму, гуляя в лесопарке, дети убежали от нас к пруду и пускали там деревяшки-кораблики по тонкому льду. Пруд был с невысоким бетонным ограждением, покрытым снегом, и лёд на воде ещё не успел толком застыть. Сквозь деревья я видела Павлика, оставшегося в одиночестве и пытавшегося забраться на бетонный бордюр, и Даню, пустившегося к нам со свои сломанным корабликом. Я забеспокоилась и стала звать Павлика. Он меня не слышал и я быстро зашагала к нему. Илья не вмешивался и только  наблюдал за нами.
 Вдруг малыш скрылся из виду, упав с бетона на лёд. Напрямую до него было недалеко и я бросилась в снег, но сразу же увязла в нём по колено. Оглянувшись на Илью, я увидела его спокойно идущим в другую сторону за руку с Даней. Я крикнула им и они оглянулись. Даня сразу смекнул, в чём дело, и метнулся к пруду, прыгая через сугробы и кочки. Илья даже не тронулся с места. Пока я вязла в снегу, мальчик быстро добежал до пруда и буквально за шкирку вытянул мокрого и бледного моего сына из воды. Подбежав к ним, я увидела их обоих не на шутку перепуганными. Даня тоже провалился в воду по пояс, замочив свою новенькую дублёнку. Ну а мой Павлик был мокрый с головы до ног, дрожал и стучал зубами, но не ревел, а держался изо всех сил и только беспомощно моргал.
Все мы заторопились домой и только там я спросила Илью, почему он нам не помог. Ответ, который я не хотела услышать, но услышала, был таким:
- Ничего бы с ним не случилось - там мелко.
 Я не могла этого понять - влюблённый молодой мужчина горел любовью ко мне, но сильнейшая эта любовь не распространялась на маленького Павлика, хотя Илья оплачивал его школу, покупал ему одежду и в этом смысле он не делал различий между нашими мальчиками. Однако я замечала различия в ином, нематериальном плане. Я старательно, как могла, уговаривала себя не придираться, а быть благодарной за каждую мелочь, сделанную для моего сына. Но неприятные эпизоды тем не менее продолжали складываться в определённую горькую линию несправедливости, точившей мою душу с упорством алмазного сверла. Я начинала осознавать, мой Павлик тут лишний и мне не удастся никакими силами заставить Илью полюбить его, а без этого я не могла себе представить нашу жизнь. 
 Возможно ли любить чужих детей так же сильно, как своих?
Необходимо ли это?
 В тот период я была не способна понять, что пыталась взвалить на других свою несостоятельность. Я разрушила мир своего сына, выбив из-под него опору и пытаясь дать ему новую в лице Ильи, сама себе объясняя его равнодушие к Павлику обыденной избирательной жалостью, проявляющуюся таким знакомым несоответствием, как слёзы над "Белым Бимом Чёрное ухо", что я видела в глазах Ильи, и равнодушие к нищему, сидящему в переходе метро.
 Избирательность в проявлении чувств, в выражении любви и милости. Это так по-человечески! И неродного ребёнка можно жалеть и беспокоиться о нём, как делают чуткие, сердечные люди. Однако, вполне вероятно, вы всё-таки сможете уснуть, когда его долго нет дома, и не побежите среди ночи искать любимое существо, вглядываясь с надеждой в лица похожих в темноте один на другого подростков.
 Скорее всего, я тоже не воспринимала Даню, как своего ребёнка, пусть мне этого и не позволяли, несколько раз намекнув, что у него есть его собственная мать.
 Мальчик поначалу сильно ко мне тянулся и мне очень хотелось дарить ему моё тепло. Он живо отзывался на мои рассказы весёлым своим искренним смехом, любил слушать, когда я читала, с радостью мне помогал и хотел быть старшим братом в нашей новой семье. Иногда он был серьёзен и собран, мог подолгу сидеть за уроками, не обращаясь за помощью. Ему хотелось быть рядом со мной, я это чувствовала. Он с удовольствием исполнял мои маленькие поручения, был открыт и совсем меня не стеснялся.
 Всё изменилось, когда Аня, его мать, поселилась в Петербурге. Илья, как мог, оберегал сына от последствий своего разрыва с женой. Он отвозил его к ней по первому требованию Дани и никакие наши планы не могли этому помешать. Мальчик скучал по матери, но та не всегда могла его принять. Я видела его потухший взгляд, когда Илья клал трубку, заканчивая разговор с Аней словами:
 - Сегодня не получится, сына. 
 Иногда они с Ильей уезжали к ней и возвращались, проведя вместе полдня. Как я страдала от этого и какие невероятные картины рождались в моём ревнивом воображении! Я ничем не могла отвлечься, как ни старалась. Время проходило бестолково, я теряла почву под ногами и обретала её назад с большим трудом.
 Ожидая Илью, мы с Павликом шли в парк кормить птиц. Зимой они подлетали к нам близко, зная, что у нас есть хлеб. Утки и вороны наперегонки неслись к нам, хлопали крыльями и ругались, почти как люди. Это смешило меня, отвлекало на короткое время от грустных мыслей и придавало бодрости. Я приходила домой и принималась за приготовление вкусной еды. Вечером, когда возвращался Илья, все мои мрачные мысли исчезали и мне хотелось одного - сидеть, вжавшись в него, и слушать, как бьётся его сердце. Я могла иногда подолгу так сидеть и ничего не говорить, упиваясь минутами моего короткого, безвозвратно ушедшего счастья.

 Мы много и часто ходили в Петербургские театры. Мои родители были большие любители театров. Меня ребёнком с собой не брали, поэтому я обожала театр. Илья не был избалован театральными постановками в своём сибирском прошлом и  страстно полюбил БДТ и Мариинку. Мы ходили на все спектакли по многу раз. Брали и мальчиков, но они едва могли дождаться антракта и просились в буфет. Павлик, чтобы не идти с нами,  однажды прикинулся больным. Даня это знал, но не выдал его. Мы звонили домой из вестибюля, волнуясь о его больном животе. Во втором антракте я не выдержала и мы уехали с последнего действия. Никак не ожидая нашего раннего возвращения, Павлик сидел под столом в гостиной и, поедая сладости, играл в свои машинки. Мы, конечно, его раскусили, но не ругали, а только удивлялись, как он смог нас, взрослых, так провести.
 В ту зиму мы были беззаботны и радостны, несмотря на надвигавшиеся испытания и уже раздававшиеся отчётливые звоночки - предвестники будущих бед. Мы мечтали о нашей собственной квартире с отдельными комнатами для мальчиков. Сидя в малюсенькой кухне, я лепила пельмени и представляла себе большую гостиную, накрытый стол, за ним - моих родителей, Регину, Ларочку с Максом и их маленькой дочкой, наших друзей.
Счастье... Никто не может описать его суть. Достаток, семья, взаимопонимание, здоровье, отсутствие тревог - вот, что представляется человеку. Об этом мечтают даже те, кто никогда не видел достатка даже по телевизору - есть ведь где-то на земле и такие. Но откуда в нас эти мечты о тишине, красоте, покое и любви? Они всегда были, есть и будут жить в каждом человеке, такие похожие, почти  одинаковые устремления к счастью у нас, людей,  настолько разных, насколько же и оторванных друг от друга скитальцев, незванно и непрошено вдруг появившихся на этот свет.

Глава 4. С жёнами так не гуляют.

Счастье наше, как и моя мечта, остались там, в нашем первом лете.
 Никто не мог с нами ничего поделать тогда; всё, что мешало нашей радости, отскакивало от нас, как мячик от ракетки в настольном теннисе. Ничего тёмного, скользкого и холодного не задерживалось в нас - всё проходило сквозь нас, не оставляя заметного следа, не тревожа и не раня наши согретые любовью души.
 Ещё до наступления холодов, в середине сентября лето вдруг вернулось в наши края. Снова стало тепло, хотя берёзы уже пожелтели, а их опавшие листья в траве легко можно было спутать с лисичками.
 Воздух был дивным, солнце грело совсем не по-осеннему и не хотелось думать ни о чём  зимнем и холодном.
 Несмотря на явно сгущавшиеся тучи со стороны Регины, мы наслаждались внезапно вернувшимся летом и последний, самый тёплый выходной провели на даче.
 Макс с Ларочкой были на нашей стороне, во всяком случае, когда были вместе с нами.
 Макс очень любил вкусно и много поесть дома и поехать догуливать в ресторан.
 В такие тёплые дни рестораны Карельского перешейка бывают полны народа до самого утра. Так было и в тот вечер. Мы поехали в сторону Зеленогорска. Илья сел за руль. Он никогда не пил по вечерам, зная, что ему везти Макса на дозревание. Нашли шашлычную со свободными местами недалеко от Сестрорецка. Всё было хорошо, Илья не сводил с меня влюблённых глаз, однако следил и за Максом. Посидев немного, тот вдруг выругался, да так громко, что оглянулись  люди за соседними столиками.
- Ты что? - спросила Ларочка.
- Ничего,- грубо ответил он ей.- Разбавленный коньяк продают за высший сорт и не краснеют. А ну иди сюда!
 Он развернулся к нам спиной и уставился на бармена за стойкой.
- Я Вас слушаю, - спокойно ответил тот и наклонился к Максу.
- Принеси мне тот коньяк, который ты наливал мне вначале. Думаешь, раз я пьяный, то не отличу эту дрянь от Хеннесси?
 Бармен пошёл на своё рабочее место и вернулся с бутылкой.
- Нет, ты новую бутылку неси. А то несёт открытую, дурень.
- Будете всю брать? Я принесу новую, но мы закрываемся,- сказал бармен учтиво, стараясь погасить назревавший скандал. И ему это удалось.
- Они закрываются,- передразнил Макс довольно миролюбиво.- Час ночи, а они закрываются ..
- Не час, а три уже, - сказала Ларочка.- Поехали, завтра в полдень ты должен быть в форме.
 Макс не стал спорить с женой. Он взял у бармена начатую бутылку, расплатился и, внезапно схватив со стола ключи от машины, стоявшей тут же возле нас, очень проворно сел на водительское место и закрыл дверь.
- Поехали отсюда. Не уважаю я их и сюда мы больше ни ногой.
 Видно было, что он изо всех сил старался не ругаться и  держаться в рамках приличия.
- Я с ним не поеду в таком виде,- отвернулась Ларочка.
- Ну иди на электричку, - со смехом ответил ей брат.- Скоро первая пойдёт от Зеленогорска.
- Смешно, - зевнула она в ответ и пошла к машине.
- Я боюсь с ним ехать, - сказала я Илье. - Он же на ногах еле стоит.
- Не бойся, синичка моя. Макс родился за рулём. Он отлично водит в любом состоянии, так что на ногах ему стоять необязательно.
 Меня это не успокоило, я придержала Илью за руку, как бы не давая пройти.
- Ну что ты! Ларка бы с ним не поехала. Не бойся.
 Мы с Ларочкой сели сзади и сказали Илье, чтобы тормозил на поворотах.
- Интересно как? Ногами?
- Хочешь ногами, а хочешь руками тянись к тормозам, но я в двадцать семь лет умирать не собираюсь, - без улыбки ответила она.
 И мы тронулись.
Макс набрал приличную скорость, а поворотов на Приморском шоссе много. 
Машин тоже было много, несмотря на поздний час. Несколько поредевший к ночи поток всё ещё тянулся из города.
  Мы молчали, слушая вой тормозов вперемежку с рёвом мотора и голосом Расторгуева.
Дорога, дорога, осталось немного...
 Я прилипла к сиденью. Нас заносило то влево, то вправо. Меня стало подташнивать.
- Далеко ещё?- спросила я Ларочку, но она мне не ответила. Она только взглянула на меня и я увидела, что она была  напугана. Я сидела за Максом. Интересно, это ли самое опасное место или там, где Илья, рядом с водителем? Я открыла окно и пыталась не думать о дороге.
 Меня ослепил свет дальних фар. И похоже, не только меня. Макс резко затормозил и машину занесло влево. Он вывернул руль и мы остановились. Сосновая ветка влетела в открытое окно и, оцарапав мне руку, вонзилась в спинку сиденья между моим плечом и ремнём.
Всё стихло.
- Ты нормальный человек, или как? - накинулась на Макса Ларочка.
- Пьяный за рулём - преступник, - ответил Макс.- А ты - жена преступника, так что умолкни.
- Я тебя спрашиваю, ты нас всех на кладбище хочешь видеть? Или в морге? 
- Надо бы на завтра пива купить, - прервал её Илья. - А то с утра болеть неохота, правда, Масик? Тут за поворотом магазин, дай я подъеду.
- Я сам, - ответил Макс и потихоньку вырулил на шоссе. Он повёл машину аккуратно и довольно быстро стал притормаживать, видя впереди огни магазина и парковку с машинами.
- За пивом так за пивом, - шепнула Ларочка и подмигнула мне.
 Криво припарковавшись, Макс с трудом вышел из машины, за ним Илья и, оставив двигатель включенным, они вошли внутрь.
- Давай уедем от них, - сказала вдруг Ларочка.
 Я не поняла. Оставить их тут одних? С какой стати?
- Мы же обе пили, - ответила я, представив, как я уезжаю от Ильи, и мне стало холодно.
- Но это наш шанс на выживание, - продолжала она.
 Мне совсем не хотелось этого делать и я молчала.
- Думай быстрее. Они сейчас выйдут.
 Я зачем-то отстегнулась, потом опять стала искать отверстие для ремня и одновременно пыталась что-то придумать, но у меня не получалось.
- Ты как хочешь, а я поехала.
 И она быстро перенесла своё воздушное тело с заднего сидения на место водителя.
 Я не понимала, как мне её остановить.
- Стой, - говорю я. - Давай лучше спрячем ключи.
 От этой простой и гениальной мысли мы обе на секунду замерли.
Но вот она выдернула ключи и метнулась на прежнее место. Едва она уселась, как показался Макс, за ним Илья, нагруженный пакетами. Они двигались к машине и о чём-то спорили. Я услышала только последние слова Макса:"Переведёшь всё на Валентину, а там посмотрим".
 Макс сел на водительское место и протянул руку, чтобы завести машину. Но не тут-то было. Он стал возиться и пыхтеть, пытаясь отыскать ключи в карманах брюк, потом в куртке. Ключей не было. Илья вышел из машины и, обойдя её, помог Максу выбраться. Они ещё раз проверили одежду Макса, но ничего не нашли.
В темноте они стали обыскивать машину, вынимать коврики и отодвигать сиденья.
- Ну мы поедем когда-нибудь? Чего вы возитесь, я устала, - пожаловалась Ларочка.
- Ключи куда-то подевались, не можем найти. Вы не видели?
- Интересно, где мы могли их видеть? Идите в магазин, там, наверное, оставили.
 Илья побежал в магазин, но никаких ключей там, естественно, не было.
Снова стали обыскивать Макса, его одежду и машину.
Теперь уже вышли и мы, стали на корточках обследовать парковку между машиной и магазином.
- Что делать будем, может уже "найдём" ключи да отдадим им?- шепнула я ей на ухо спустя минут двадцать.
- Давай подождём. Сейчас он замёрзнет и начнёт трезветь. Ещё полчасика.
 Из магазина вышли два парня и уставились на нас, сидевших на корточках посреди парковки.
- Потеряли что-то, девушки?
- Не мы, а наши мужчины. Ключи не могут найти.
- Ключи от ваших хорошеньких сердечек?
- Если бы, - грустно сказала Ларочка. - От машины вон от той ключей нет.
Парни призадумались.
- А где вы до этого так хорошо посидели?
- А какая разница? - начала заводиться Ларочка.
- Точно, это бармен, - оживился Макс.- Парни, не в службу, а в дружбу, подкиньте. Тут недалеко.
- Ну ты совсем спятил что-ли? - Ларочка искренне негодовала. - И как бы ты сюда без ключей доехал?
Она раздражённо махнула рукой и присела на поребрик, как бы давая понять, что с неё довольно.
 Парни обратились к Максу с предложением помочь довезти нас до второй пары ключей, если это, конечно, не в Москве.
- Это даже не в Питере, а гораздо ближе,- согласился Макс, но стал спорить с Ильёй, кто из нас поедет, а кто останется. Аргументы были железные как с той, так и с другой стороны. Пока они пререкались, парни предложили нам:
- Девочки, ну ваши герои пока договорятся, рак на горе свистнет. Поехали, вам спать пора.
- Это не девочки, а наши жёны. И они без нас никуда не ездят,- спокойно произнес Илья.
- Жёны?
- Да, именно. Лариса, паспорт есть? Покажи им, - пошутил Макс.
 Парни выглядели слегка удивлёнными и один из них произнёс:
- С жёнами так не гуляют.
 Макс спросил, есть ли у них места для всех нас.
- У нас не автобус, уж извините.
 Один из них щёлкнул ключами, машина хрюкнула два раза и они уехали, пожелав нам спокойной ночи и покрутив на прощанье у виска.
 Мы сели рядком на поребрик, я положила голову на руки Илье, Ларочка примостилась рядом.
- Сидим, как куры на насесте. Ну давайте же что-нибудь придумаем. Холодно!
 На трассе было затишье. Через какое-то время стали появляться машины, ехавшие уже в другом направлении, к городу. Значит, утро уже близко. Было, по-видимому, около пяти.
 Ларочка вдруг спрыгнула со своего места и встала перед Максом.
- Ну ты можешь логически мыслить или как? Ну подумай же - ты вышел из машины, на тебе было всего четыре кармана, по два в брюках и в куртке. Куда же они могли деться?
- Я оставил их в замке, - тихо проговорил Макс.- А вы были в машине. Значит, ключи у вас.
- Ну вот, приехали. Здравствуйте, девочки, - всплеснула руками Ларочка. - Да что с тобой говорить! Илья, пошли под колесами ещё раз посмотрим, посвети зажигалкой.
- Ты позвони 01 сначала и скажи наши координаты, а потом я тебе посвечу и зажигалкой, и спичками, могу и бенгальскими огнями,- вяло пошутил Илья, но пошёл с ней к машине.
 Не успела я и глазом моргнуть, как раздался крик, в котором с трудом можно было узнать Ларочкин голос.
- Вот они!!!
 Она выползла из-под машины и, поднявшись с земли, победно вскинула руку над головой. В руке мерцали ключи. Она стала бряцать ими, как кастаньетами, потом завела машину, включила Агутина и пустилась танцевать, подпевая " Всё так и не так, и как-будто бы пустяк."
 Танец Ларочки был невероятно красив. Красиво было её тонкое загорелое тело, её прозрачные искрящиеся волосы, взлетавшие брызгами волн, когда она вскидывала руки и отклонялась назад, подставляя лицо свету фонаря. Движения были одновременно мягкими и ритмичными, в такт огненному латиноамериканскому  ритму. Гибкая её фигурка извивалась, подобно пламени, без единой паузы, плавно и быстро. Длинные и стройные  ножки взлетали и опускались поочерёдно, то замирая, то вновь оттолкнувшись от земли в вихре танца, поднимали всю её в воздух и на какое-то мгновение она оставалась там, поддерживаемая невидимым потоком, прежде чем опять опуститься на землю. Её дивные движения, изгибы её тела настолько меня заворожили, что я выпала из времени. Пришла я в себя от слов Макса:
- Легко притягивать взоры в такой одежде и с такой фигурой. А ты попробуй вызвать восхищение, будучи упитанной тушей, одетой с рынка! Тогда и я сниму шляпу.
 Но она его не слышала.
Она продолжала свой удивительный танец.
 И так зажигательно у неё это получилось, что и мы один за одним
вскочили с холодного поребрика, правда, Макс тут же присел обратно. А Илья подхватил сестру и закружил её, громко, наперекор Агутину, выкрикивая:
 - Лариской звали крыску.
Она была актриской.
Актриской, хитрой киской
У Крыса-Короля.
 Это продолжалось всего минуту, но я до сих пор слышу эту музыку, смешанную с запахом её духов, вижу её глаза, в которых отражались огни дороги. Мы остались в моей памяти в том раннем сентябрьском утре, между летом и зимой, беззаботно танцующими на парковке, молодыми, влюблёнными и сильными. Остались там навсегда - красивыми, радостными и безумно счастливыми.
 Потом Илья прыгнул за руль и через полчаса мы уже мирно спали, каждый в своём домике недалеко от Залива. Перед тем как уснуть я спросила Илью, догадался ли он про ключи. Но он сказал сквозь наплывающий сон:
 - С жёнами так не гуляют!
 Потом поцеловал меня и засмеялся.

Глава 5. Планка.


 Детям нужно давать лучшее в прямом смысле этого слова. Их с детства нужно окружать дорогими вещами. Их нужно стричь в лучших салонах. Возить на дорогих машинах. Водить на самые лучшие спектакли. Показывать лучшие картины. Дарить им дорогие подарки и почаще. Их нужно баловать, пока они дети. Баловать не иногда, не раз от разу, а именно постоянно. Баловать не вседозволенностью, а  наивысшим стандартом. Тогда у детей выработается потребность в этом так называемом отменном качестве, потребность, которая не позволит им опустить планку, а будет давать силы всегда выбираться наверх.
Так рассуждал Илья, сидя за рулём. Мы ехали по своему обычному маршруту забирать детей из школы. Он часто клал свою ладонь, когда она была свободна, на мою всегда холодную руку, чтобы погреть её.
- Ну а если случится неудача и они временно окажутся в нищете, я подчёркиваю, временно,- и он посмотрел на меня нежным и долгим взглядом, долгим ровно настолько, насколько позволяла ситуация на дороге.- Тогда...
- Тогда что?
- Тогда эта их внутренняя высокая планка вытянет их из тупика.
При этом он обогнал сразу две машины, нарушив  одновременно несколько правил дорожного движения, и как ни в чём не бывало опять накрыл мою руку своей тёплой ладонью.
 Мы помолчали. Он смотрел в зеркало заднего вида и улыбался, видя реакцию водителей на этот его манёвр.
- А если не вытянет?
- Кто? Кого? - не понял он.
- Планка. Если планка их не вытянет?
- Ну тогда это наша с тобой ошибка - значит планка была слабовата.
- Так просто? 
- Да. Это очень просто.
- Ты давно так думаешь?
- Всю жизнь. Нас с Ларисой так приучила мама. Теперь мы иначе жить не можем.
- И у вас всё всегда было дорогим и шикарным?
- Ну не всё. И не всегда. Раннего детства своего я не могу оценить, поскольку мало что помню. А у сестры всё было лучше, чем у остальных в нашем городе.
- Здорово, - это всё, что я смогла сказать.
 У меня вроде тоже всё всегда было. Но я никогда не была одета лучше всех. Стриглась я дома, длинные волосы легко стричь. А можно и вовсе их не стричь годами. Одежду мне покупали в обычных магазинах, но я совсем не помнила, что именно на мне было одето в детстве. Только одно платье, что мне купила бабушка, я помню до сих пор. Оно было такое восхитительное, что я его одевала, подходила к зеркалу, любовалась им, вертелась, кружилась и снимала. Я любила смотреть на него и, по-моему, так никуда его и не одела, настолько оно было красиво.
 Моё детство прошло частично на дереве с мальчишками, частично в морге, которым заведовал мой дед. Это было в южном тёплом городе, откуда родом мои родители. Там всегда от вкусной еды ломились столы, а от цветов и фруктов - сады. С автодрома в парке все каникулы с утра до вечера кричал Высоцкий, поэтому я знала наизусть всё, что можно было из него знать.
 Дед был большой начальник в том городе. Главный судмедэксперт области - это не просто должность - это уважение с оттенком страха. Дед мог своим заключением разоблачить ошибку коллеги-врача, подписав или не подписав протокол о причине смерти пациента. Он мог своей подписью отправить человека в тюрьму, а мог и не отправить. Так было много раз. Люди звонили ему домой, умоляли, плакали, угрожали расправой. Не губите, помогите! Или, наоборот, требовали засадить кого-то надолго или навсегда, если был шанс это сделать.
Но дед был крепким орешком. Он был неподкупен. Его знала в лицо и по фамилии вся милиция города и области. Однажды он проехал под знак и был остановлен ГАИ. Но, выяснив, кто за рулём, милиционер засомневался. Он сначала взял права и уже было собрался пробить дырку, как вдруг вернул их и пожелал доброго пути. Я сидела рядом с дедом, мне было уже лет четырнадцать, поэтому я хорошо помню его лицо и все детали. Он был спокоен и, не зная его, можно было подумать, что происходящее ему совершенно безразлично. Однако, я хорошо знала каждую морщинки на его лице и видела, что он не расслаблен, а напряженно думает.
 Он тоже вначале взял права обратно, но потом вернул их и потребовал сделать, как положено. Гаишник не смел ослушаться.
 Вечером за ужином дед с удовольствием рассказывал бабушке эту историю. Он не хотел, чтобы она заканчивалась, и рассказывал снова и снова. Он был очень доволен тем, что не спасовал перед самим собой. У него была своя высокая планка.
 Я его обожала. Его все любили. А он любил меня. Поэтому мои летние каникулы проходили у него на работе.
 Первый раз я пробралась в прозекторскую в дошкольном возрасте. Дед запрещал мне бродить по моргу и я слушалась его беспрекословно. Я его побаивалась, хотя он никогда меня не наказывал. Уходя на вскрытие, он давал мне карандаши и раскраски и я могла сидеть с ними часами. В его кабинете висела табличка " Морг - это место, где смерть помогает жизни". Эти слова в моём маленьком мозгу звучали, как заклинание. Я шептала их украдкой, их музыка пугала и волновала меня, рождая смутные и какие-то таинственные образы.
 Дед возвращался в кабинет усталый, от него странно пахло. Не переодеваясь, он сразу садился писать. Писал он так сосредоточенно, что я спокойно могла выйти и идти, куда вздумается, он бы не заметил.
 Так я однажды и сделала. Моя знакомая санитарка позвала меня пить чай. За чаем мы были вдвоём, а не с Мишей, молодым доктором, что недавно начал практику в этом отделении.
- А где Миша?
- Работает. Первый раз сам вскрывает.
- Один? - я даже голос потеряла.
 Мы посмотрели друг на друга внимательно, я до сих пор помню её задорный молодой взгляд на полном морщинистом лице.
- Пошли?- одновременно спросили мы друг друга.
И она двинулась в ту самую комнату со странным сладковатым запахом. Войдя туда вслед за ней, я чуть не задохнулась - это был формалин. Подкатила тошнота, но я справилась. Постояв у двери и оценив ситуацию, как мирную, мы пошли будто бы по санитарским делам сначала к шкафу, потом к окну и, наконец, стали подходить к Мише со спины. А он, бедняга, не видел и не слышал ничего вокруг. Он склонился над трупом, да так низко, что видно было одно только пунцовое его ухо, вылезшее из-под колпака.
Я была маленькая, а стол - высокий, поэтому я ничего на нём не увидела. Это сильно меня расстроило. Мне бы встать на стул и заглянуть через Мишино плечо туда, в самое нутро.
 Я поискала глазами и нашла железную табуретку у шкафа. Но санитарка уже развернулась к выходу. Я поняла, что я больше ничего не увижу, и дёрнула её за халат. Она оглянулась на меня и тут раздался страшный грохот. Он был такой силы в этой звенящей тишине, что я даже присела на корточки. Наконец, боковым зрением я увидела что-то белое на полу и медленно узнала в этом Мишу. Он был белее своего халата. Я подумала, что он умер, и жутко испугалась от этой мысли. Я вылетела в коридор и бросилась к деду, который уже быстро шёл мне навстречу, видимо, услышав шум с другого конца отделения.
- Деда, Миша умер, - закричала  я и кинулась к нему на руки. Соображая на ходу, куда ему идти, со мной назад или к Мише вперёд, он всё-таки пошёл вперёд. 
 Мы вошли и увидели живого Мишу, сидевшего на табуретке у шкафа, и мою подругу-санитарку, собиравшую с пола инструменты, которые и наделали столько шума, упав на каменный пол, когда молодой доктор потерял сознание и зацепил их рукой.
 Дед помог Мише подняться и они вместе побрели в ординаторскую, что была по соседству. Санитарка тоже вышла и я осталась один на один с трупом. Я почему-то не чувствовала страха и  любопытство моё тоже куда-то ушло. Мне было очень жалко Мишу. Вид его обескровленного лица и странной позы на полу подействовал на моё детское существо невероятным, пугающим образом; лежащий поблизости труп казался мне виновником произошедшего с молодым врачом несчастья.
 Я подошла к столу и увидела жёлтую лысину, какие-то тряпки, покрывавшие его всего, и голые жёлтые ноги.
На меня это не произвело ни малейшего впечатления и я пошла в ординаторскую. Там на столе дымился кофе и  подогретые пироги. Миша уже оправился и о чём-то говорил с моим дедом, а тот предлагал ему подкрепиться, на что Миша  говорил, что его может стошнить и нечего переводить на него продукты.
 Вечером за ужином дед многократно пересказывал свою версию этой истории бабушке. И уже только перед сном она укрыла меня одеялом, поцеловала и сказала:
- Ну, ты довольна? Всё видела?
- Откуда ты узнала? Дед сказал?- встревожилась я.
 Но дед ничего не знал - ей позвонила санитарка.
- Ты только ему не говори, - попросила я.
- Не скажу. Спи, егоза моя.
 Так впервые в возрасте шести лет я увидела мертвеца. Потом дед уже меньше оберегал меня от ужасов своей профессии и я довольно свободно посещала вскрытия. К двенадцати годам я была там своим человеком. Я хотела учиться на судмедэксперта, так я любила деда и всё, что с ним связано. Ему это льстило, но он не хотел, чтобы смерть стала моей профессией.
- Медицина, как океан. Куда бы ты не плыл, берегов не видно. Сколько бы ты не знал, всё равно всего не узнаешь. Поэтому, лучше выбрать что-то более конкретное. Например, рентгенологию - описал снимок, берись за следующий. Или акушерство с его сверх гуманной миссией. А такие дисциплины, как терапия, неврология, психиатрия ... одно лечишь, другое калечишь. И в итоге все ко мне попадают.
 Как я его любила, моего дедушку. В свои шестьдесят он был красавец - высокий, с седой курчавой шевелюрой, всегда хорошо одет, подтянут и всегда готовый смело защитить свою точку зрения.
 Я думала, эта любовь будет светлой и неизменной, но я ошиблась. Летом восьмидесятого года она внезапно переменила оттенок.

Глава 6. Экономические уроки.

 До сих пор не понимаю, как я согласилась перевести Павлика в экономический класс, где на год старше учился Даня. У обоих не ладилось с математикой, однако Илья настаивал именно на этом направлении, называя его самым важным.
Я сопротивлялась, но он мягко подводил меня к выбору - или этот класс, или я совершу непоправимую ошибку - в эти странные времена всеобщей торговой лихорадки, охватившей страну, не дать ребёнку азов экономики - основы основ его жизни на многие годы вперёд!
 Его аргументы, надо сказать, звучали очень убедительно.
- Ну что твоя и моя медицина?- рассуждал он. - Ну вот мои ушки до сих пор стоят (речь шла о слуховых аппаратах, что он подбирал когда-то пациентам). Какой в них прок, если у людей нет денег сходить на концерт, послушать музыку? Да что концерт! Если испортится радио и не на что купить новое, то и прогноз погоды не услышишь даже самыми здоровыми ушами. То же и с твоими хрусталиками. Зачем видеть всю эту красоту в магазинах и не быть в состоянии чего-то из этого купить?
- Так пусть слепнут и глохнут?
- Нет, конечно. Но сначала пусть научатся зарабатывать себе на жизнь. И начинать учить их нужно с раннего детства именно в таких вот экономических детских садах и школах. А вообще, нужно бы и ясли экономические открыть, - со смехом сказал он и отхлебнул пива.
 Конечно, Илья был прав.
Я вспомнила, как встретила мою учительницу на улице у входа в универсам. Я не сразу её узнала, но лицо показалось мне знакомым, и я, войдя в магазин, встала у окна так, чтобы хорошенько разглядеть её. Это была пожилая женщина, старухой её назвать не поворачивался язык, одетая в то же, что она носила в 80-е, когда работала в нашей школе. В руках у неё была связка грецких орехов на нитках, завёрнутых в конфетные фантики. Она их продавала.
Дужка её очков была замотана изолентой. Да, это были те самые очки, что и десять лет назад, когда она вела у нас химию. Что она делала в этом районе? Это ведь противоположный от нашей школы край города.
 Я ещё раз внимательно оглядела её из окна и, будучи не совсем уверенной, правильно ли я делаю, решилась  к ней подойти.
 Она стояла в полуоборота ко мне и предлагала орехи всем прохожим, кто вёл за руку детей.
 Я тихо позвала: "Мира Яковлевна!" Она не обернулась.
 Я подошла ближе и уже было хотела повторить её имя, но тут она немного повернула голову и я увидела вторую половину её лица, которая была прикрыта повязанным наискось шейным платочком снизу и беретом сверху. Из-под берета виднелась глубокая  впадина там, где раньше был глаз. Зияющая пропасть с четверть лица, уходящая куда-то вглубь, нелепо прикрытая очками. Стекло с этой стороны было заклеено полупрозрачной пленкой, видимо, с целью замаскировать дно впадины от любопытных взглядов. По размеру стекло очков было меньше самого дефекта и никак не могло его скрыть, а только усугубляло жуткую картину.
 Я не в силах была ещё раз её позвать и уже хотела отойти, оставаясь неузнанной, как она повернулась ко мне и тут же, как ни в чём не бывало, сказала своим знакомым голосом:
- Синицына? Вера? Это ты? - и улыбнулась мне.
-  Здравствуйте, Мира Яковлевна. 
 Последовала небольшая пауза, но Мира вышла из неё первая, спросив, как я тут очутилась.
- Я часто езжу мимо этого универсама и захожу сюда. А Вы? Вы переехали?
- Нет, я езжу сюда в больницу. Ты знаешь ту больницу за парком?
 Я кивнула.
 Опять заминка. И опять она вывела нас из этого провала.
- Вера, не пугайся. Мне удалили опухоль.
 Она хотела дотронуться до того места, но орехи на нитках зацепились за край её пальто и рука остановилась на полпути.
- А дыру после майских закроют, если не найдут метастазов.
 Она поправила берет и весело взглянула на меня единственным своим глазом.
- Сколько прошло времени после операции?
- Семь недель. Опухоль проросла из глаза в кость и пришлось вот такую гору костей из меня удалять, - сказала она со смехом и попыталась показать руками эту гору костей. Орехи не давали ей свободы движения, путаясь между собой и цепляясь о пальто.
 Я догадывалась, о какой опухоли шла речь.
- Какие у Вас красивые украшения, - я взяла один орех в обёртке от чернослива в шоколаде.
- Да, вот осталось с прошлого Нового года. Может, кому-нибудь пригодятся.
 Она хотела что-то добавить, но замолчала и посмотрела вслед проезжающему автобусу.
Мимо шли люди. Какой-то подросток толкнул её и, не извинившись, вошёл в магазин.
 Теперь уже я решила ей помочь, спросив напрямую:
- Сколько стоит один орех?
 Она ответила, но не сразу, а после нескольких секунд раздумья и по-прежнему глядя в сторону:
- Пять рублей.
 У меня была сотня и
я сказала, протягивая ей деньги:
- Они очень красивые. Можно я куплю все?
- Конечно, Верочка, возьми все.
 Но деньги она брать не торопилась.
- Вот, пожалуйста. Я держала купюру почти у её ладони, но она не шевелилась.
- Нет, Вера, у меня нет сдачи, поэтому бери так.
- Так я не могу взять.
 Господи, всего какие-то сто рублей... но я прекрасно понимала, что дело было не в них. Я была её ученицей, она - моей учительницей -  строгой, великолепно знавшей свой предмет. Её уважали дети и побаивались коллеги. Однажды, в самом конце школы, весь мой класс решил прогулять целый день, включая химию.
Я вроде бы хотела идти с ними и не ходить на физкультуру, НВП и ещё что-то, но на химию я не пойти не могла. Я даже не пыталась их отговорить, но сразу сказала, что химию прогуливать не буду и объяснила, почему - мне нужно было её сдавать сначала на выпускных, потом на вступительных и оба раза нужна была пятёрка. Весь десятый класс я проездила к репетитору-химику. Он прилично поднатаскал меня и я знала, чего это стоило моим родителям. Кажется, они брали немалую по тем временам сумму в кассе взаимопомощи у папы на работе.
 Я понимала, если я нарушу закон стаи и всё-таки пойду на урок, мне предстояла какая-то форма унижения, но я не могла точно предвидеть, что именно. Так оно и случилось. Бойкот был самым лёгким испытанием из всего того, что я тогда пережила. Всеобщее презрение, обвинение в подхалимстве, лизоблюдстве и одиночество до конца года, включая выпускной - так я закончила школу.
 Мира тогда ничего не сказала, увидев меня, одиноко сидящую за своей партой. Думаю, она давно уже догадалась, что я занималась дополнительно, видя, как я прибавляла в знаниях. Ей несложно было также предвидеть реакцию одноклассников после такого моего предательства. Я была ей тогда благодарна за то, что она ни о чём меня не спрашивала, не устраивала допрос с пристрастием, а только склонила голову и произнесла: "Совсем спятили! И это под конец года..."
 
- Мира Яковлевна, о чём Вы говорите, потом как-нибудь отдадите. Мне очень нужны эти орехи. Мои мальчики повесят их на ёлку.
 Я ещё что-то говорила, но она начала прощаться и, повесив мне на руку все свои орехи, пожала мне эту самую руку и попыталась обнять меня на прощание. Потом обернулась и быстро пошла к остановке.
 Позже я часто вспоминала её. В ней не было ни капли страха, ни малейшего намека на обреченность перед смертельно опасным онкологическим диагнозом. Она не была сломлена ни этой болезнью, ни увечьем и обезображивающими последствиями операции. Не было в ней и отчаяния из-за катастрофического обрушения её уровня жизни. Я заметила некоторое смущение, возможно, лёгкую грусть, но не отчаяние, нет. Она была бодра и жизнерадостна. Всего несколько минут разговора с ней, которые я потом неоднократно воскрешала в памяти, всякий раз дарили мне смутную радость, надежду на лучшее, о чём бы я ни помышляла в тот миг. Она была и оставалась моим учителем не смотря на прошедшие годы и драматические изменения вокруг нас.
 Один раз она оглянулась и подняла было руку, желая махнуть мне, но её снова кто-то толкнул и она исчезла, слившись с людьми, заходящими в автобус.

 Илья принёс орешков, чипсов и налил себе пива. Я взяла немного орешков из его блюдца и сказала:
- Да, ты прав. Этот экономкласс поможет мальчишкам в жизни. Хоть чему-то, да научатся. Математиками не станут, так хотя бы дебит от кредита смогут отличить.
- Не называй это экономклассом, -  неожиданно холодно перебил он.- Это не про меня.
 Он поднялся с кресла, взял трубку от телефона и вышел на балкон.


Глава 7. Первый Новый год.

 На Новый год мальчишкам подарили новенькие слаломные лыжи. Даня и раньше рвался в Кавголово кататься с гор, но тут он совсем голову потерял от радости. Это были шикарные  и, видимо, очень недешёвые детские горные лыжи и ботинки.
Павлик ничего в этом не понимал, поскольку до этого ни разу не катался. Он сидел рядом со мной и молча смотрел на всю эту лакированную красоту горнолыжной амуниции.
- Хочешь на гору, Павел?  - спросил его Илья, когда мы закончили с подарками.
- Угу, - ответил ребенок.
- Что-то не похоже,- хмыкнул Илья.
 Даня подскочил к Павлику, помог ему расстегнуть ботинки и стал уговаривать надеть их. С трудом натянув один ботинок, Павлик подставил мне ногу, чтобы я его застегнула. Я щёлкнула верхним замком. Секунда, и малыш взвизгнул от боли. У меня задрожали руки, я выпустила его ногу и Павлик с грохотом свалился на пол, всё также крича от боли. Илья мигом расстегнул замок и выдернул маленькую ножку Павлика из ботинка.
- Данька, сгоняй за льдом. Пулей!
 Даня бросился в коридор одевать обувь.
- Да не на улицу - в морозилке возьми.
- Ой, сейчас, пап.
 Когда с Павлика стянули колготки и приложили лёд, он закричал с новой силой. Илья крепко держал его в руках и я боялась, что тот задохнётся.
Я села и пыталась успокоиться. Даня тоже сел рядом и прислонившись ко мне, притих.
- Ты что? - погладила я его по голове.
 Он уткнулся лицом в моё плечо. Ему не хотелось, чтобы видели его слёзы.
 Илья тем временем отнял лёд, под ним на внешней стороне голени Павлика показалась лиловая полоса от сдавления. Мне стало холодно. Это же я сама, своими руками причинила ему адскую боль.
 Павлик уже не плакал, а только всхлипывал. Я подползла к нему и выдавила что-то нечленораздельное.
Павлик ничего не понял и спросил:
- Мам, ты что булькаешь?
 Первым в себя пришёл Даня. Он ответил за меня почти моим голосом и от первого лица:
- Извини, Павлик, я не хотела.
 Получилось очень похоже, и мы засмеялись. Польщённый Даня тут же метнулся в ванну и через секунду вернулся в моём халате и с накрашенными губами. Он повертелся перед нами, подумал немного и снова заговорил моим голосом, очень смешно меня пародируя, на лету сочиняя текст.
- Дорогой сыночек, мне очень нехорошо, что я так тебе прищемила ногу. Это заживёт до свадьбы.
 Павлик засмеялся, глядя на накрашенного Даню. Илья тоже улыбался. Он сидел на диване и всё ещё держал ножку Павлика, одновременно рассматривая ботинок и тихо говоря:
- Додумались тоже так закрутить замок, балбесы. Им бы орудия пыток продавать, а не детские товары. Испанский сапожок, так их...Прости, Павлуха, нас с твоей мамой. Не проверили мы амуницию.
 Но Павлик и Даня уже переключились. Они одевались в наши одежды, вынимая из шкафа всё, что попадалось им на глаза, добрались и до моей косметики, разрисовались ею и выглядели очень довольными, зная, что сейчас им всё сойдёт с рук.
 Через пару дней мы уже были на горе. Павлик почему-то промёрз до костей, хотя всё время был в движении и тепло одет. На обратном пути мы устроили парилку прямо в машине. Павлика раздели до трусиков, переодели во всё сухое, закатали в мой шерстяной огромный шарф размером с плед и, в довершение всего, надели ему на ноги мои вязанные перчатки за неимением другой пары носок. Так он сидел, как огромная сова в коконе с торчащими ногами-лапами и всё равно стучал зубами.
 Мы уже подъезжали к дому, съехав с шоссе на узкую дорогу во дворе, когда я попала в глубокую колею, на дне который был лёд. Навстречу нам по этой одноколейке двигалась другая машина и я стала притормаживать. Скорость, однако, не изменилась и я с силой нажала на педаль тормоза. Эффекта не было никакого!
Расстояние между машинами стремительно сокращалось.
- Сбрось тормоз,- сказал Илья спокойно.
 Я не реагировала, железной хваткой вцепившись в руль и даже чуть привстав, так сильно я давила на педаль.
- Тормоз сбрось,- громко повторил Илья, но я, как во сне, продолжала своё дело. Встречная машина  остановилась и начала сигналить. Из открытого окна высунулась кричащая голова. Оставались считанные секунды, столкновение было практически неизбежным, когда Илья, выругавшись, заорал на меня:
- Да сбрось же ты тормоз!
 Он сдёрнул мою ногу с педали и машина стала медленно останавливаться. Касание было мягким, пару неровностей у обоих на бамперах и царапина на решетке радиатора у встречной девятки.
Илья довольно быстро уладил это дело и, ещё какое-то время поговорив с парнем и его подругой, сел обратно и тихо сказал:
- Прости, синичка моя.
Я молчала.
- Испугалась?- он ласково погладил мою щёку тыльной стороной ладони.
 Я всё ещё не могла говорить. 
- Ну прости меня, Вера!
 Я повернулась к нему лицом, в глазах были солёные озера, но ни одна слезинка так и не вытекла - я смогла побороть закон всемирного тяготения слёз.
Он увидел это моё усилие над собой и сам чуть не заплакал. В первый раз он тогда видел мои глаза такими и это его, видимо, сразило. Он прижал меня к себе очень сильно и почти властно сказал:
- Тебя нужно было вывести из ступора, иначе мы бы врезались.
- А по-другому ты не мог?- наконец проговорила я.
- Мог.
Он помолчал и добавил:
- Но пожалел тебя.

- Тормоза отказали? - спустя какое-то время спросила я.
- Никогда в такой ситуации не дави на тормоз - ты блокируешь колеса и они становятся лыжами. Нужно притормаживать понемножку. А лучше вообще сбросить и газ и тормоз. Машина сама встанет. А ты чуть пол не проломила, так давила на педаль, глупышка моя.
 Это было самое начало, первые месяцы после того, как я получила права. У меня совсем не было опыта, хотя я мечтала водить с детства. Я водила во сне - на яву мне никто никогда не давал сесть за руль. Как потом оказалось, страстное желание управлять автомобилем, как у меня, вплоть до того, чтобы участвовать в ралли, свойственно пламенным, чувствительным, ранимым натурам. Вопрос, хотели бы Вы, если бы так сложились обстоятельства, стать профессиональным гонщиком, входит во все международные психологические тесты. Я узнала я об этом спустя десятилетия.
 
 Дома мы запустили мальчишек в горячую ванну и я в который раз обратила внимание на разницу между ними. Даня, румяный, крепкий живчик, смотрелся здоровее и намного сильнее моего синенького и чахлого сына, у которого совсем не были развиты мышцы, а кожа была такой прозрачной и тонкой, что пульсация некоторых сосудиков была хорошо заметна на расстоянии.
- Как же тебя откормить? Тебя ведь ни в какую секцию не возьмут, такого слабенького. Правда, я и сама была такая же, ничего не ела. Помогло только пиво со сметаной.
- Пиво? - Илья отреагировал на эту комбинацию. - Со сметаной? По отдельности или вместе?
- Ты не знаешь этот рецепт? Дети прибавляют в весе на глазах!
- На чьих детях ты это пробовала?- в его голосе послышалась ирония, но я уже погрузилась в тёплые воспоминания далёкого детства, где я была центром мира и где всё, как мне казалось, крутилось вокруг меня одной.

 
 Бабушка и дедушка меня обожали и баловали с самого моего появления на свет. Я была вылитая бабушка в детстве и вылитый папа тоже в детстве. Маму мою они не любили и мне было невыносимо слушать о том, какая она лентяйка и как ничего не умеет делать. Это было неправдой и меня, маленькую, эта несправедливость больно ранила. Но, не смотря на мои детские попытки защитить маму, мои слёзы и протесты, бабушка продолжала свою ненавистническую агитацию, которая, кстати, работала с точностью наоборот и мне иногда хотелось бабушку укусить или кинуть в неё чашку с горячим чаем.
 Когда родители переехали в Ленинград, я осталась с бабушкой и дедом на целый год. Помню, как сильно я скучала по родителям. И чем больше меня утешали, тем больше я скучала. Папа звонил по межгороду и говорил в основном не со мной. Мама вообще им не звонила, но писала мне письма и открытки. Каждое утро я тихонько проверяла пол в коридоре, куда из щели в двери падала на коврик почта.
Я засыпала в слезах, просыпалась среди ночи и просила жареной картошки. Бабушка спускалась со второго этажа, где были спальни, начинала чистить картошку, потом жарить её, потом несла это мне наверх, я всё это съедала и всё равно была самой несчастной, потому что рядом не было родителей.
А ей утром нужно было встать очень рано, накормить деда, по их традиции, обедом на завтрак, всё убрать и прийти к девяти на работу, благо до неё было пятнадцать минут пешком. Не понимаю, когда же она спала?
 Что бы они для меня ни делали, я скучала по родителям. Я скучала в садике и скучала дома. Бабушка учила меня писать буквы, дед купил мне первые в моей жизни лыжи. Они были маленькие, из лакированного дерева с какими-то буквами и звёздочками, таких красивых лыж я потом никогда не видела. Я каталась на них в парке и скучала. В садике я сломала руку, упав на льду прямо на глазах воспитателей. От боли, которую я не забуду никогда, я плакала весь день до самого дедушкиного прихода. Он упрекнул воспитателей в том, что они не позвонили ему раньше, хотя предплечье было явно искривлено и даже я, ребёнок, это видела. В гипсе боль утихла, но и в нём я скучала. Почему-то со сломанной рукой я особенно тосковала по маме.
 Потом гипс сняли и мне полегчало. Весной мне подарили новенький небесно-голубой трёхколёсный велосипед потрясающей красоты. Я каталась на нём и тоже ждала маму и папу. По парку ходили красивые родители с детьми. Я не могла на них смотреть, так я скучала. 
 Интересно, скучали ли они по мне? Говорят, скучали.
 И вот дедушка сказал, что пора мне готовиться в Ленинград, но я очень худенькая и меня нужно откормить. Я, и правда, была синим цыплёнком с тоненькими ножками и ручками и длинной шеей, как у курицы на прилавке.
Я почти ничего не ела, кроме ночной жареной картошки. Дед решил за меня взяться и стал поить меня пивом со сметаной. Где он это услышал, теперь неважно, но эффект был потрясающий. Правда, он немного не рассчитал и у меня поначалу началось расстройство желудка. Но он снизил дозу сметаны и всё пошло на лад. Я стала прибавлять в весе ни по дням, а по часам.
 Приехал папа. Я висела на нём весь день и вечером перед сном меня с трудом от него оторвали. С его приездом меня резко прекратили поить энергетическим напитком. Но я к тому времени уже втянулась и прямо за обедом налила себе полстакана пива из бутылки, добавила туда сметану, быстренько всё это перемешала и выпила на глазах у моего онемевшего папы. Потом я потянулась за следующей порцией, но он меня остановил.
- Что это такое? 
Он переводил взгляд с меня на деда, потом на бабушку.
- Это я толстею, - объяснила я.- У меня живот прирос к позвоночнику, а теперь обратно сделался.
- И давно вы начали? - спросил он бабушку.
Она сказала, что недавно, недели две или три всего, не страшно. На самом деле шёл третий, если не четвёртый месяц, потому что я сильно поправилась и мне купили другую одежду, поскольку в старую я уже не входила.
 Папа с дедом вышли и я поняла, что разговор был серьёзный.
 Отучать меня от алкоголя взялись всей семьёй. На всё про всё у нас были две недели и нужно было уезжать к маме в Ленинград, где меня ждал новый садик, новые игрушки и новая кровать.
Помню, сначала я плакала и требовала пива. Потом пыталась сама найти его дома, но не нашла. Соседи меня любили и я пошла к ним. Ольга Моисеевна очень удивилась, услышав от маленькой девочки просьбу налить ей стаканчик. Она заботливо предложила мне конфет, потом мороженого, торта, но я стояла на своём - пива!
 Об этом тут же стало известно всем четырём квартирам нашего дома. Чтобы защитить репутацию деда, бабушка приняла удар на себя, сказав, будто это была её идея и не нужно раздувать скандал - она всё исправит, не пройдёт и недели.
 Со мной честно поговорили, объяснили всё, как есть, и сказали - проси, чего хочешь, только не пива. Бабушка завалила меня домашними тортами, печеньями, варениками с ягодами и компотами. Дед носил с рынка всё, что могло привлечь моё внимание. Однако самый сильный эффект дали раки. Дед их ловил регулярно, но раньше мне их есть не разрешали. Говорили, их детям нельзя - от них бывает сыпь, рвота и ещё что-то. Странной была их логика - раки нельзя, а пиво можно. И вот в состоянии абстиненции мне их, наконец, дали.
Свежесваренные в крапиве, ещё сегодня плававшие в озере, они источали такой аромат, что я забыла о своём пиве. Я ела их с утра до ночи и мне ничего не было. Ни сыпи, ни рвоты. Только ещё чуть-чуть хотелось пива, но и лимонад хорошо помогал.
 К маме я приехала с исколотыми раковыми шейками пальцами и  счастливая оттого, что теперь она будет со мной каждый день и каждую ночь. И не нужна была мне ни жареная картошка по ночам, ни пиво, ни лыжи с велосипедом. Я даже в садик пошла без особых проблем, только бы меня больше никуда не увозили.
 Папа ещё долго не пил при мне пива. Только уже гораздо позже, когда мы получили свою квартиру и я заканчивала восьмой класс, у нас на столе появилось золотистое пиво. Сколько лет прошло, а он всё ещё боялся за меня, хотя я давным давно это пиво наблюдала и даже пробовала и опять-таки летом у деда, и неоднократно, но в малых количествах под зорким взором бабушки. Но папа этого знать не мог. Сколько же тревог у него было из-за меня!

 Мальчишки слушали мой рассказ, сидя в ванне, ни разу не перебив. Илья налил себе пива и тоже слушал.
- Пап, и ты будешь толстый от пива?- спросил Даня.
- Конечно! Особенно на Вериных варениках с картошкой и сметаной.
 Вареники уже дымились на столе и ребята, розовые и с мокрыми головами, уселись их есть, причём Павлик съел целых две штуки, что для него было рекордом. Но пива ему не дали, а только сметану, желтоватую, жирную рыночную сметану, в точности такую же, как из моего детства.


Глава 8. Отец Макса.

 Отец Макса был уже очень пожилым человеком. Он давно вышел на пенсию и вместе с женой растил внучку, дочь Макса от первого брака.  Девочка совсем не походила на Макса, у неё были только его глаза. Светло-серые, в кайме темных ресниц, они казались подведёнными карандашом. Но то была игра света и тени, никакой косметики не было. 
Глаза были одни и те же, а взгляд разный. У Макса - быстрый и острый, никто не выдерживал его дольше секунды, настолько он был пристальный и резкий. Макс знал это. Он как-то рассказывал, сколько он работал над взглядом перед зеркалом, оттачивая малейшие его нюансы. Как это сделать технически, вопрос к театральным педагогам, но ясно одно - глаза отражают внутренний мир человека. Через наши человеческие очи просвечивают очи духовные. В театральном лишь учат этим пользоваться. Так, красивые от природы глаза можно сделать холодным оружием, если убрать из них тепло. В этих же глазах можно утонуть, если наполнить их тёплым светом.
 Таким был взгляд Лены. Он излучал  спокойствие и не хотелось отрываться от этих её лучистых молодых глаз.
 Лена была ещё очень юной и не научилась лживой мимике. Она вошла в квартиру и тут же заполнила ее тончайшим ароматом каких-то неведомых мне доселе духов.
-  Здравствуйте, - скромно сказала она.- Папа у вас? Привет, пап, -  кивнула она показавшемуся в коридоре Максу и улыбнулась ему так искренне, как только и могла улыбаться сама юность.
- Меня дед послал. Он в машине и не хочет подниматься.
- Почему? - спросила я.
- Говорит, что сил нет. А сам  вчера вокруг озера бегал.
- Поэтому и нет сил, - сказал Макс.
- Я ему тоже говорила -  деда, на улице очень скользко. Но ты его знаешь. Ещё пояс надел.
 Макс как раз нагнулся, чтобы взять с пола сумку, но резко распрямился и спросил:
- Пояс? Опять?
 Лена, видно, была не в курсе, что деду нельзя нагружаться.
- А что, ему рано в поясе бегать? - забеспокоилась она.
- Леночка, это свинячий пояс. В прямом и переносном смысле. Он полезен, но может быть и опасен. Ты знаешь, что в нем свинец для утяжеления? А сколько граммов свинца нужно для каждого конкретного сердца, знаешь?
 Лена отрицательно покачала головой
- Правильно. И никто не знает.
 Потом, видимо желая её успокоить, добавил:
- Это отличная штука, даже гениальная. Но нельзя резко начинать после инфаркта. То есть, не начинать резко, а добавлять по чуть-чуть, чтобы резко не закончить.
Он опять нагнулся, и снизу донеслось:
- Черепаха лежит, не шевелится, всё делает медленно и живёт триста лет, а этот...  Ладно, давай дуй вниз за дедом. Перекусим на дорожку и вместе поедем. Что он там хотел спросить у Ильи?
- Он хотел Илью по ушам...
 Мы засмеялись, настолько непринужденно и естественно это у неё получилось.
- То есть, спросить что-то про слух,- поправила она, слегка покраснев.
- Отец прав. По ушам Илюхе давно пора надавать, - Макс помог Лене преодолеть смущение и она, тихонько смеясь, вышла из квартиры и вызвала лифт.
 Через пару минут вошёл отец Макса. Это был высокий, седой, очень пожилой человек с великолепно поставленным голосом педагога. Одет он был элегантно, если не сказать, изысканно. На нём было чёрное пальто, из-под него виднелась белая рубашка с модным воротником и пушистый свитер, который его очень украшал.
-  Добрый день!-  почему-то обратился он ко мне, не замечая ни Макса, ни Илью. -
Я Юрий Михайлович.
- Лермонтов наоборот, - добавила Лена .
- Очень приятно, - ответила я. 
- Мне тоже очень приятно, - он взял мою руку и слегка пожал её, но не больно, как это делают многие мужчины, а осторожно. Потом расстегнул пальто и, сняв его, небрежно бросил на стул.
- Проходите, мы как раз собрались обедать. Вы пообедаете с нами?
Они согласились и мы сели за стол, который был уже накрыт, не хватало только посуды для гостей, но Илья мгновенно это уладил.
 Мои вареники оценили на отлично. Их было несколько видов - с картошкой, с творогом, с капустой и грибами. Сметану Илья всегда покупал самую жирную, несмотря на мои протесты.
Он говорил - либо такую, либо никакой.
О чём мы беседовали, я не помню, но это и не важно. Помню только, я чувствовала себя так хорошо, как будто находилась среди родных и очень близких мне людей, свободно и непринуждённо поддерживала беседу и также спокойно молчала, если нечего было сказать.
С ними было уютно и тепло и я подумала о Регине. Она ведь тоже могла быть с нами и получать это тепло совершенно бесплатно и в больших количествах.
Юрий Михайлович будто прочёл мои мысли, а может, что-то увидел в моих глазах. Он спросил Макса:
- Соня с бабушкой? 
- Да, с ними, - ответил за него Илья.
 Мы ещё немного поговорили. Я принесла чай и бисквит с кремом.
Мы понимали, что этот миг маленького счастья подходил к концу. Макс с Ильёй пошли на кухню курить, Леночка тоже вышла и мы на пару минут остались с Юрием Михайловичем за столом одни.
Он спросил:
- Вера, Вы работаете? Вы врач, если я правильно понял?
- Да, окулист. Но пока без места.
 Он задумался. Потом посмотрел на меня и в его взгляде я увидела нежную заботу с капелькой тревоги.
- Вера, найдите работу. Пусть даже там совсем не платят, это неважно. Вера, время идёт очень быстро. Быстрее, чем Вы думаете.
 Я хотела его успокоить, сказав, что я в активном поиске, но он не дал мне договорить.
- Верочка, прошу, не судите меня за назойливость, но не пренебрегайте словами старика - выходите на работу и чем скорее, тем лучше.
- Почему? В чём такая срочность?- спросила я.
 Он не ответил, а просто слегка наклонился ко мне и потрепал меня по щеке.
Мне было очень приятно это его выражение любви. Я хотела ему сказать что-то такое же тёплое, но не нашла подходящих слов.
- Приходите к нам на свадьбу,- вдруг вырвалось у меня.
- А когда она? - живо откликнулся он.
- Наверное, зимой. Мы ещё точно не решили. Но мы сообщим. Вы прийдёте?
 Он ласково посмотрел на меня и сказал.
- Конечно. Верочка, Вы только...
 Но тут послышался шум, смех и голоса и в комнату вошли Лена, за ней Макс и Илья.
- Вы хотели меня что-то спросить по слуху, - Илья уже усаживался напротив нас, но Юрий Михайлович позвал:
- Елена Максимовна, ты не опоздаешь? Во сколько тебе нужно было быть на Восстания? Максим, поторопись.
И добавил, вставая:
- Потом, Илюша, это не срочно. Я позвоню тебе. Когда лучше тебе звонить? Утром ты занят, наверное? Давай вечерком, на той неделе.
 Он направился к выходу, взял пальто и быстро вышел на лестничную площадку, кивнув нам с Ильёй на прощание и поблагодарив за угощение.
Макс с дочерью стали быстро одеваться и вскоре всё стихло. Мы остались одни.
- Какой он замечательный, - тихо сказала я.
- Да... повезло Максу с отцом, - так же тихо ответил Илья. - И мать у него такая же. И чего Максу не хватает?
 Я удивлённо взглянула на него, но он понял, что сказал что-то лишнее и, привлекая меня к себе, сказал:
- Какую ты вкусноту наготовила. Ты шикарно готовишь. Не хочешь у Вадима в системе постажироваться? У него там проблемы с кадрами. Повара меняются каждый месяц, зав. производством уволилась. Из младшего персонала вообще больше месяца никто не держится.
- Я с ресторанным делом близко не знакома,- уклончиво ответила я. - И потом я, кажется, уже нашла себе место.
- Что за место? - он убирал со стола и отвернутся от меня так, что я не видела его лица.
- Поликлиника при больнице.Знаешь ту большую больницу за парком? Там на полставки нужен окулист.
 От удивления он даже не сразу ответил.
- Ты пойдёшь в поликлинику? То есть... сядешь на приём? И сколько там платят нынче?
- Платят мало. Но я заодно буду гулять, это прямо за парком.
- Гулять можно и не работая, если есть желание. Дело, видимо, не в этом.
- Да, не в этом. Я не хочу терять профессию.
- Сколько лет ты уже не работаешь? Считай, ты её уже потеряла.
- Не уверена. Вот и проверю заодно. Там нет дежурств, так что, думаю, обойдётся. Всего пару часов в день и не каждый день.
 - Даже на четверть ставки из тебя там выкачают энергии на все сто процентов. На таблетки потратишь больше, чем заработаешь. Работа и мигрень также совместимы, как дальний свет в глаза и безопасность на дороге.
- Я не хочу терять квалификацию, - повторила я серьёзно.
- Несколько лет без работы для врача - это критично, - предостерёг Илья.- Будет тяжко!
 Я это знала. Знала, что в самом начале мне будет особенно тяжело, но что я всё-таки начну. В страшном сне я не могла себе представить, что потеряю профессию навсегда. Я очень скучала по операционной, куда меня тянула какая-то сила и куда дорога мне была бы закрыта, застрянь я в поликлинике. Студенткой я могла ходить на операции, иногда даже давали подержать крючок, а на последнем курсе можно было ассистировать, если нужны были свободные руки, и эти моменты ярко выделялись среди множества таких похожих друг на друга студенческих дней.
 После института молодой врач, если не выбирает ординатуру или аспирантуру, попадает в поликлинику, в которой потом можно остаться навсегда. Может, конечно, повезти и откроется ставка в больнице. Но наш новый главный офтальмолог города закрыл почти все городские глазные отделения, переправив таким образом поток больных к себе в клинику. Остались нетронутыми только те отделения, которые не подчинялись ему напрямую, а именно, Областная, несколько ведомственных клиник и  отделений больниц федерального подчинения. Но мест там было так мало, что не стоило и мечтать. Поликлиника бы меня тоже устроила, рассуждала я, но лишь на какое-то время. Я видела себя больничным врачом. Как мама. Как Марк. Как многие, кого я знала ещё с института - врачи, их было много, я помнила их лица, глаза, обходы, палаты, утренние конференции, разборы больных, дежурства и всё то, что составляет работу больничного врача. Это было моё призвание, то, к чему я шла, тяжело поднимаясь по ступеням сессий, аудиторий, зачётов и гор прочитанных книг и вызубренных знаний, с грузом бессонных материнских ночей, болезней Павлика и своих собственных недомоганий, превозмогая лень и неверие, что когда-то эта учёба закончится и я всё же стану тем, кем хочу стать. Я не хотела это потерять. Отец Макса был прав - пока я решала, где и когда мне начинать, время в песочных часах моей жизни стремительно таяло и незаметно пролетели пять лет. Из них я месяцев шесть проработала на Литейном в глазной травме, потом с перерывами пару месяцев в ВМА и поликлинике на Крестовском. Полуторогодовая командировка с Марком за границу и вынужденная работа там медсестрой не в счёт. А по возвращении я встретила Илью. Вот и весь мой рабочий стаж.
- Я хочу попробовать,- сказала я.
- Попробуй,- как-то криво улыбнулся Илья.-  Но я не вижу смысла. Была бы ты стоматологом, тогда ещё можно было бы понять.
-А что, стоматология сразу даёт высокий заработок?
- Сразу. Потому что стоматология это наука о чём?
- О зубах, конечно.
- Нет. Стоматология это наука о деньгах.
- Что же ты не стал стоматологом?
- Сглупил. И потом, пятнадцать лет назад, когда я поступал, у нас была совсем другая жизнь.
- Дом полная чаша? Мама таскала добро сумками? - неожиданно вырвалось у меня.
- Вы что-то имеете против добра, Вера Павловна?
 Не против добра, а против добра сумками, хотела ответить я, но сдержалась. И правильно сделала, потому что ему не понравился такой поворот нашего разговора и он сказал довольно равнодушно.
- Делай, как хочешь, но не ной потом, что тяжело.
 Я чувствовала, он пытался меня удержать, но его предупреждения о том, что будет тяжело, действовали на меня удивительно ободряющим образом. И так было всегда - чем серьёзнее испытания мне прочили, тем больше мне хотелось в них окунуться. Логики в этом не было никакой и мало кто это мог понять. Можно было бы это назвать авантюризмом, если бы там присутствовала хотя бы минимальное желание собственной выгоды ради достижения успеха. Скорее, это было стремление преодолеть себя, возможно, доказать себе что-то, попробовав то, что лежит за гранью рационального. Но и эгоистичной погони за похвальбой, искания удовлетворения от того, что другие не стали бы делать именно по причине трудностей, а я их не страшусь, и вот я поэтому какая бесстрашная и несломляемая, в моих действиях не исключается. В любом случае, это охота быть лучше, чем ты есть, и неудовлетворённость тем, что имеешь, что в действительности есть слабость, а никак не сила, пусть она и приводит в движение полусонный организм и даёт достичь некоторых успехов, но к истинному успокоению, к светлому счастью не приводит никогда и мира душе дать не способна.

Глава 9. День рождения Регины.

 Проходили месяцы и неприятный эпизод за обедом у Ларочки и Макса начал забываться. Мы старались не говорить на эту тему, нас не тревожили звонками и визитами и время, казалось, залечило эту рану.
Дел было много, мальчики требовали внимания и сил. Семейная наша жизнь подразумевала моё большое женское участие.
 Я знала, что Илья не общался с матерью и сестрой. Знала также и о проблемах у Макса и Ларочки. Макс часто бывал у нас, но со мной много не говорил, только пару слов для приличия. Я всегда выходила к нему поздороваться, чем бы ни была занята, всегда предлагала перекусить. Если было время обеда или ужина, он садился за стол вместе с нами и выглядел от этого довольным.
  Он бросил курить и немного располнел. В то время он не пил даже пива и выглядел очень ухоженным.
Из обрывков их разговоров с Ильёй я поняла, что Регина бойкотировала Илью и не подходила к телефону, когда тот ей звонил. Я понимала, что это из-за меня.
Илья не подавал виду, но страдал и томился этой ситуацией. Мы были с ним тогда одним целым и чувствовали состояния друг друга, как своё собственное. Мы жили как бы в ожидании развязки и, по сути, не были хозяевами самим себе. Мой отец и его мать занимали наши мысли помимо нашей воли. Мы были неразрывно связаны с ними и эта натянутая струна постоянно вибрировала, издавая тревожные звуки и не давая забыть о себе.
Я знала также и то, что прежде ненавидимая невестка Аня стала теперь чуть ли не самой желанной гостьей в доме Регины. Вместе с ней и Даней они частенько бывали и у Ларочки, ездили по гостям и сформировали какой-то их сибирский узкий круг, куда нам с Ильёй доступа не было.
Илья знал всех Ларочкиных друзей, они звонили ему и спрашивали, куда он пропал и не воссоединились ли они с Аней, раз она вновь возникла на горизонте.
С приближением Нового года ситуация стала меняться, начала позванивать Ларочка, сперва по делу, затем и просто так поговорить с братом. Вслед за этим начала восстанавливаться и его связь с матерью. Она попыталась упрекнуть его в равнодушии, но не смогла вызвать в нём чувство вины и оставила эти попытки, перейдя от назиданий к поручениям.
Иногда Илья передавал мне приветы от них и я просила его передать привет обратно, искренне надеясь на то, что Регина изменилась ко мне, и скоро всё будет, как прежде.
Для меня стало полной неожиданностью известие о её дне рождения и приглашение его отпраздновать всем вместе сегодня же вечером в ресторане у Вадима, нашего ближайшего соседа по даче. Меня это обрадовало и взволновало. Я стала звонить Марку, чтобы отвезти ему Павлика, но не смогла дозвониться и договорилась с его родителями. Помню мою суету в поисках, что бы такое надеть, чтобы выглядеть неброско и в то же время прилично, но ничего не подходило. На причёску времени уже не было и я, вспомнив выражение из рекламы шампуня, что вымытые волосы - уже прическа, быстро помыла голову, согнувшись над ванной, так же быстро расчесалась, оделась и вышла из дома с мыслью "высохну по дороге". Мы сели в машину, Павлик забыл дома какую-то игрушку, но возвращаться времени не было, даже не смотря на его слёзы. Не обращая на него внимания, я красилась, пользуясь остановками на светофорах. Когда мы подъехали к знакомому перекрёстку, где он увидел бабушку, он перестал хныкать и радостно выпорхнул ей навстречу. Она крепко обняла его и кивнула мне, как бы говоря: "Лети, пташка, я присмотрю за твоим птенцом." И мы полетели дальше.
 Нужен был подарок. Воодушевлённый Илья ходил по ДЛТ и никак не мог выбрать что-то стоящее. В конце концов я выбилась из сил и присела возле отдела великолепной одежды для отдыха. Таким образом мы и остановились на мягком, качественном и модном комплекте из нескольких деталей, подходивший для всех видов домашнего времяпрепровождения, от сна до приёма неожиданных гостей. Это был роскошный подарок. На мой взгляд, он полностью подходил Регине и должен был её порадовать. Всё это нам упаковали в пластиковый чемодан той же марки и того же цвета и мы, довольные, отправились за цветами.
Мы приехали, когда в ресторане ещё никого не было. Стол был накрыт в инкубаторе - так Илья называл маленький банкетный зал, где по периметру вдоль стен стояли глубокие круглые кресла, немного напоминавшие яичные скорлупки. Я выбрала одно из них у окна и, умостившись в нём, достала открытку и начала писать поздравление. Вскоре пришёл официант с подносом и предложил мне бокал шампанского. Я вначале обрадовалась и сделала несколько глотков, но тут же получила предупреждение - несколько слабых уколов где-то глубоко за левым глазом и вынуждена была остановиться.
- Илюша, а таблетки я в машине оставила. Дай ключи, я схожу.
- Я сам, - ответил Илья и уже направился было к выходу, но в этот момент послышались голоса и в холле показалась Ларочка с множеством подарочных пакетов в обеих руках, за ней Регина с бокалом шампанского и Макс с огромным букетом роз.
Илья поцеловал мать и мне показалось, она провела рукой по его голове.
Я сидела таким образом, что меня не было видно из-за падающего из окна яркого уличного света. В зале был полумрак, но вот кто-то включил свет и Регина увидела меня. Она замерла на месте, не ответив на моё приветствие и никак не отреагировав на отодвинутое для неё Максом кресло и приглашение к столу. Весь её облик говорил, что она не ожидала меня здесь увидеть. Я поднялась с места и хотела подойти, но она отвернулась, не дав мне сказать ни слова.
 Илья, заметив это, попытался как-то сгладить ситуацию. Он сел рядом с матерью, с другой стороны села Ларочка, а Макс распорядился принести закуски, которые тут же появились на столе, наполнив помещение своими ароматами.
- Регина Семёновна, за Вас! - он поднял бокал с минеральной водой и потянулся к ней, чтобы чокнуться. Она как-то вяло отозвалась на это, зато Ларочка ответила очень живо :
- За тебя, мамочка, до дна! Люблю тебя! - и осушила свой бокал.
Почти сразу высокие бокалы наполнили заново.
- Шампанское нужно пить, как в последний раз!- торжественно произнёс Илья.- Ларка, что ты купила? Вынимай свои подарки!
 Я наблюдала за Ильёй, как тот старался погасить напряжение и, похоже, ему это удавалось. Регина разбирала подарки, рассматривала этикетки, распечатала флакон духов, улыбнулась подарку от маленькой Сонечки. Дошла очередь и до нашего чемоданчика.
- Это Вера выбирала, - сказал Илья, но ответа опять не последовало.
 Блюда на столе не заканчивались, постоянно подносились новые, да так, что официантов при этом не было видно.
 Через какое-то время они заговорили о своём родном городе, о былых временах и о прежних торжествах в кругу друзей. Я и раньше в основном молчала, изредка только вставляя междометия. Теперь же я вовсе оказалась за бортом их разговора. Впрочем, как и Макс; он вышел на воздух и я испугалась, что Илья пойдёт за ним и оставит меня одну, но Илья не тронулся с места, закурив сигару и сев так, чтобы дым не плыл мне в лицо.
- А помнишь, какая  у нас была петрушка? - обратилась Регина к сыну. - Вот это что? - и она взяла веточку зелени и повертела её в руке. - Это разве укроп?
Потом, помолчав, добавила:
- Такой же чахлый, как и люди тут. Как и весь их распрекрасный город.
- А город тут причём? - возразила Ларочка.
 Потом она вспомнила их собаку, как её годами вычёсывали и в конце концов связали детям шарфы и варежки.
- Это были мои любимые варежки, потому что они пахли Джеком, - с нежностью промолвила Ларочка.
- Каким ещё Джеком? - переспросил Макс, заходя в зал.
- Моим самым любимым! - игриво ответила Ларочка. - Джек - моя первая любовь. Но его уже нет в живых.
- Тогда можно расслабиться, - буркнул Макс, садясь в кресло. - Лучшие уходят первыми? Да, Ларик?
- Увы!
 Илья подлил вина в опустевшие бокалы и предложил тост за детей.
- Почему ты не взял Даню? - спросила Регина.
- Он у Ани.
- Ну и что. Мог бы и забрать.
- Не успел. Мы торопились. Подарок едва успели купить.
- Подарок мог бы купить заранее. Или ты забыл, когда у меня день рождения?
 Илья промолчал. Негромко заиграла музыка. Мне хотелось на воздух и я приготовилась встать, но Илье показалось, что я собралась танцевать. Он наклонился ко мне и сказал тихо:
- Не сейчас, малыш.
Регина, заметив это его движение, взглянула на меня в упор и я вдруг ни с того ни с сего сказала ей:
- Я устроилась на работу.
 Она, казалось, и бровью не повела, но лицо её сделалось пунцовым.
- "В.П. Синицына" будет надпись на двери. Или лучше просто фото синицы, - миролюбиво сказал Илья.
- Курица она, а не синица, - чётко и с расстановкой сказала Регина после некоторой паузы и глотнула вина. - Мокрая курица.
- Мама! - с  упрёком воскликнула Ларочка.
Илья молчал. Я почему-то не могла себя заставить взглянуть на него - боялась встретить его беспомощный взгляд.
Посмотрев на Макса, сидевшего рядом с Региной, я не увидела на его лице ни торжества, ни злорадства - это было бы слишком примитивно. Сочувствия там тоже не бы, но читался вопрос: " Ну, и что ты теперь будешь делать?"
 Ларочка взяла сигарету и, откинувшись в кресле, следила за мной уже без всякого участия, но с тем же интересом, что и её муж.
В голове пронеслась мысль: "Это провокация". Что бы я сейчас ни ответила, это будет расценено как слабость. Проглочу ли я это хамство, мягко ли, резко ли на него отвечу, с юмором или без, всё равно я в капкане.
Молчание затягивалось, все смотрели на меня. Я была одна и мне было холодно от этого одиночества. Я чувствовала себя маленькой и ничтожной среди этих больших и нарядных птиц.
Все ждали моей реакции, а секунды шли и шли.
"Только любовь!"- вдруг услышала я тихие слова. Я попыталась распрямить спину.
"Не плачь и не опускай руки, Вера!"
Я узнала мой собственный голос.
  В голове шумело, левый висок ожил и молния блеснула слева на самой периферии поля зрения.
- Вы правы, Регина Семёновна, - как можно спокойнее проговорила я. - Вы, как всегда, правы. И ... мне пора. Спасибо за этот вечер, но завтра у меня утренний приём.
 Я медленно встала, глядя Регине в глаза, и улыбнулась ей так тепло, насколько хватило сил. Потом обошла стол и подошла к ней сзади, будто желая обнять, но она увернулась, подавшись вперёд. Я положила руки на спинку её кресла и замерла всего на секунду. Потом повернулась и пошла к выходу.
 Я очень хотела услышать звук отодвигаемого кресла и шаги Ильи, но было тихо. Я всё шла и шла, вслушиваясь в эту тишину за спиной, пока, наконец, не вышла из зала в вестибюль, где ко мне сразу подошёл администратор, помог мне одеться и спросил, не вызвать ли мне такси.
 Я всё ещё верила, что он выйдет за мной, как тогда, на даче, после первой выходки Регины, когда он вернулся и сказал:" Всё в порядке." Но с каждой секундой во мне росла новая данность - он не со мной. Мой Илья остался там, а я иду одна по вечернему Лиговскому проспекту. Расстояние между нами увеличивалось с каждым моим шагом. "Илья, Илья, Илья", - стучало у меня в висках.
 Я хотела выйти к Неве, но до неё было далеко. Сама того не замечая, подгоняемая ветром, я вышла на Невский и остановилась, увидев плотный поток людей, идущих в обоих направлениях. Голова болела всё сильнее и меня стало тошнить. "Таблеток нет, надо в аптеку",- мелькнула мысль и я нырнула в этот поток. Я протискивалась сквозь толпу, очень медленно двигаясь к своей цели - перекрестку Невского и Владимирского, где была аптека. Несколько раз я останавливалась, будучи не в силах преодолеть сопротивление человеческой волны. Пару раз меня подталкивали и я ускоряла шаг. Пройдя Невский Палас, я почувствовала сильную тошноту и слабость. Сесть было негде и я остановилась, прислонившись к стене дома. Немного постояв таким образом, я двинулась дальше и прошла ещё метров сто. Впереди был заветный перекресток, но силы меня оставили. Приступ ударил по моей голове с такой силой, что я едва удержалась на ногах. Боль пульсировала и рвала всю левую половину головы на части. Я сдавила было висок, но тут подступила тошнота и спустя пару секунд меня вырвало. Мимо сплошным потоком шли люди. Никто не оглянулся и, кажется, никто не заметил этого позорного происшествия. Мне стало немного легче и я достала из сумки салфетку, чтобы обтереть одежду. "Ничего страшного, с мамой тоже так бывало", - говорила я себе. Но где же эта аптека? Аптеки не было. На её месте был обувной магазин.
 Я вошла. Ко мне никто не подошёл. Так обычно и бывает - когда действительно нужна помощь, продавцов не дождешься.
 Я села на мягкую лавочку и затихла. Какое это было блаженство - возможность вот так сидеть в тишине, на мягком сидении скамеечки для примерки обуви. Боль пульсировала, не собираясь отступать, и  меня опять стало тошнить.
 Я прилегла на скамейку и тут, наконец, ко мне подошла девушка-продавец.
 - Дайте воды, пожалуйста, - опередила я её вопрос.
 Она молча отошла и вернулась через пару секунд, но не с водой, а с другой девушкой, видимо, старшей по званию.
- Тут нельзя лежать, - сказала та мягко. 
 О боже, только не это! Сил на объяснения не было, поэтому я не ответила, а прикрыла глаза.
 Они были озадачены. Стоя надо мной и не зная, что делать, они, видимо, боялись отпугнуть потенциальных покупателей, что могли увидеть эту сцену. А я, пользуясь их заминкой, наслаждалась тишиной и молча ждала, что будет дальше.
 Их замешательство можно было понять. Я была хорошо одета, не пьяна, они это сразу поняли. Но почему одна? Не на машине, без спутника?
 Одна из них тронула меня за плечо:
- Девушка, пожалуйста, поднимайтесь. Здесь нельзя лежать. Мы вызовем Вам скорую, если Вам плохо.
 - Не нужно скорую. Это мигрень. У вас есть парацетамол? Или Солпадеин? Пенталгин? Анальгин? 
- У меня есть Цитрамон,- наконец вспомнила одна из них и исчезла в дверном проёме, завешенном гардинами.
 Вернулась она с приличных размеров рюкзаком, поставила его у моей головы и стала громко в нём искать таблетки. Этот шум вызвал прилив тошноты и меня снова вырвало. В желудке было пусто, поэтому ничего ужасного из меня не вышло, но это произвело сильное впечатление, обе они забегали и засуетились вокруг меня. Наконец появилась бутылка воды, за ней таблетки. Они посадили меня вертикально, я одну за одной вынула три таблетки, медленно разжевала их, выпив постепенно всю бутылочку воды. Я делала это очень долго, борясь с тошнотой и пульсирующей болью, охватившей теперь уже всю голову и шею.
 Одна из них стала вспоминать свою тётю с мигренью и обе они теперь явно мне сочувствовали. От этого мне стало немного теплее. А может, начинало  действовать лекарство.
 Я знала, что Цитрамон не способен снять приступ мигрени такой силы. У меня было минут двадцать, чтобы доехать до дома, и я попросила их вызвать такси. Сев в машину, я назвала наш адрес. И уже подъезжая, издалека я увидела окна нашей квартиры, пустые и тёмные.
 Я уснула, приняв полторы таблетки Пенталгина и снотворное. Ночью мне снилась добрая Регина. Она плыла по многолюдной улице в своей новой домашней одежде. Это чем-то напоминало Мордюкову в халатике с перламутровыми пуговицами с той только разницей, что Регина, наоборот, уплывала от меня и я уже почти её потеряла, как вдруг она резко обернулась и пошла на меня, становясь не больше, а, вопреки законам геометрии, всё меньше и меньше. Она стала очень маленькой и жалкой и я протянула руку, чтобы её погладить, но в то же миг она превратилась в курицу, прыгнула мне на голову и стала клевать меня в левый висок. Потом  прилетели такие же маленькие Макс, Ларочка, Илья и ещё кто-то. Они клевали и клевали меня,  мелькали какие-то вспышки и нестерпимый свет и тут я проснулась. Передо мной стоял Илья, в комнате горел свет и бил мне в глаза.
- Выключи свет, - взмолилась я.
 Он щёлкнул выключателем и вышел, прикрыв за собой дверь.
 Я приходила в себя. Ещё некоторое время я лежала, но нужно было узнать, который час. Я вспомнила, что вчера на мне были часики, и нащупала их на своей левой руке. Они показывали три.
 Хотелось пить и нужно было заставить себя встать.
 Я открыла балкон, в комнату ворвался холодный ночной воздух.
 Я встала, накинула на плечи одеяло и вышла на балкон. Свет уличного фонаря бил в глаза. Я хотела было зайти внутрь, но увидела забытую бутылку минеральной воды. Это было очень кстати. Я выпила её всю до последней капли.
Почему-то не хотелось видеть Илью.
Та отвратительная сцена в ресторане крутилась в голове без конца, я не в силах была остановить эту пластинку.
 Илья остался с ними, несмотря на оскорбление, которое она нанесла мне ни с того ни с сего. Она нас разлучает, раз за разом нанося удары по тёплому, живому телу нашей любви. Бьёт в те места, где больнее всего, а именно - сыновние чувства и чувство долга перед семьёй. Я ей мешаю, она хочет меня убрать с пути, уничтожить, но прямо этого сделать не может, а плетёт свою гнусную паутину. Иногда она даёт маху, явно и грубо выказывая свою ненависть ко мне, как, например, вчера. Но ей и это сходит с рук - она же мать, ей многое можно простить. А кто я? Да никто. Сегодня есть, а завтра нет. Женщин много, а мама одна -  девиз свекровей всех времён и народов.
Я всё стояла на балконе и дрожала то ли от холода, то ли от напряжения. "Илья, Илья, Илья, - стучало у меня в груди -
Или я, или я, или я.... Или она?"

 Но что это был за странный порыв - подойти к ней сзади и обнять? Прямо посреди нназревавшего скандала?
И что это я сама себе сказала тогда про любовь?
Я попыталась отмотать пленку вечернего происшествия назад и вспомнить в правильном порядке всё, что я чувствовала в тот момент. Вначале мне это не удавалось, обида жгла меня изнутри и затмевала мысли. Но постепенно ряд событий восстановился.
 Вот Илья наклонился ко мне - Регина восприняла это, как красную тряпку.
Вот я, испугавшись её, брякнула про работу, что ещё больше ее разозлило.
Злобное оскорбление, моя растерянность, мой закипающий гнев, раздвоенность, растерянность,  стоп....Назад.. Раздвоенность. Внутренний раскол. Зависание над пропастью. Либо поддаться на провокацию и дать волю гневу, либо сконцентрировать волю и .... И ничего не ответить.Что проще?
 Я не была совсем уж безответной размазней и могла за себя постоять, во всяком случае, на словах. Меня, конечно, нельзя было отнести к тем, кто, как говорится, за словом в карман не лезет, но и тихоней я вовсе не была. И, казалось бы, в случае, когда тебя вдруг так открыто оскорбляют, нужно отвечать!
И тут эта Любовь. Откуда это во мне? Я никогда так раньше не мыслила.
Новая ситуация - новое решение?
А что в ней, собственно, нового? Ситуация как ситуация, обычная игра мускулами в борьбе за место под солнцем.
Нет, конечно, это было не ново. Но по-новому, как-то необъяснимо и нелогично отозвалась во мне эта обида - душа, что "по природе своей христианка", вдруг проснулась во мне и заявила свое несогласие со стандартной реакцией на унижение. Будто кто-то огромный, сильный, добрый, предложил мне другую возможность и мне осталось только выбрать её или отвергнуть.
Сквозь пелену негодования и горечи я чувствовала лёгкий и едва уловимый сладкий привкус маленькой победы. Зёрнышко внутренней свободы, что могло развиться и стать сильным деревом, проведи я тогда эту душевную работу, закрепи и умножь её плоды - семена любви и милости, что так внезапно дали о себе знать в минуту отчаяния- и мне постепенно открылось бы другое измерение, духовный мир, его законы, его сила и мощь, что не идёт ни в какое сравнение с этим нашим горизонтальным привычным миром и его капризными и изменчивыми благами.
Но разматывать этот странный и трудный внутренний монолог далее не было сил.
 Я вошла в комнату и прилегла на постель поверх одеяла, накрывшись пледом. До работы оставалось часа три. Можно было ещё немного полежать, отдохнуть, но меня била нервная дрожь и о сне не могло быть и речи.
 Поворочавшись на постели и не найдя удобного положения тела, я встала и пошла ставить чайник. Получился ароматный крепкий чай, я добавила в него меда и ломтик лимона. Так я просидела минут десять и мне стало легче - дрожь утихла, по телу разлилось приятное тепло, глаза стали слипаться я положила голову на руки и задремала.
 Не знаю, сколько это длилось, но на кухню вошёл Илья и я проснулась.
 Мы молчали. Говорить не хотелось. Он взял чашку и налил себе остывшего чаю.
Я не двигалась, хотя обычно я всегда предлагала ему что-нибудь, например сливки, сахар или тот же лимон. Я медленно приходила в себя, голова немного прояснилась, хотя слабость после приступа была ещё очень сильной.
- Ты что встал? - наконец спросила я. - Поедешь куда-то так рано?
- Прости меня, малыш.
Он взял мою руку. Это было так сильно, что ком в моём горле стал быстро расти и вырос до невероятных размеров. Из-за него я не могла ни говорить, ни нормально дышать.
Значит, это не конец. Значит, Илья со мной. Что я себе напридумывала, паникёрша мигренозная.
Я стала медленно сползать к нему в руки и мы крепко прижались друг к другу, сплетясь в какой-то немыслимой фигуре, став одним телом о двух головах.
 Ком в горле не рассасывался и я, издав пару невнятных звуков, бросила попытки что-то сказать.
Зато Илья говорил:
- Я всё знаю. Про тебя и про неё. Ничего - не мы первые, не мы последние. Справимся.
И в самом деле, сколько людей до нас были в подобной ситуации и сколько ещё будет.
Эта вечная и такая банальная история про мужчину и двух безумно любящих его женщин, одна из которых мать.
Но что-то меня смущало в этом, казалось бы, знакомом треугольнике. Тогда я ещё не понимала, что именно это было.
А его слова о том, что нас много, таких страдальцев, придали мне сил и успокоили.
Я стала собираться на работу. Он взял ключи от машины, чтобы меня отвезти, чему я была очень рада. Сил по-прежнему не было, хотя свежий воздух и прогулка могли бы меня приободрить.
  Рабочий день был тяжёлым, как моя голова. Он тянулся бесконечно. Но когда он закончился, Илья вошёл в кабинет с розами невероятной красоты и я, счастливая,  радовалась им, прижимала влажные их головки к лицу, пытаясь уловить аромат, не обращая внимания на людей в кабинете. Так маленькие дети радуются подаркам, забыв обо всём на свете, ликуют, будто бы паря над землёй и ничего не замечая вокруг в этой их безотчётной и ничем не омрачённой радости.

Глава 10. Река любви.

 Река любви и солнца текла между нами, а мы были её берегами. Её тёплые, плотные воды обхватили нас, соединили в одно целое и унесли куда-то туда, где не бывает боли, где нет горечи и никто не дрожит от холода.
- Ты меня никогда не бросишь? - спрашивал меня в тот год Илья.
- Нет.
- Даже в старости, когда я буду немощным доходягой?
- Нет.
- Даже, если я уеду на десять лет, но буду писать и звонить?
- Куда ты уедешь? 
- По работе, куда тебе нельзя. Как шпионы уезжают.
- Нет, не брошу.
- А на двадцать лет?
- Нет! 
Я поцеловала его в висок, где недавно нашла седые волосы.
- А, скажем, на тридцать лет?
- Перестань. Куда ты можешь так уехать, чтобы мы не виделись тридцать лет? В Сибирь без права переписки?
- Сибирь для меня родная, этим меня не возьмёшь.
- Тогда куда?
 Я смотрела ему в глаза и глаза эти излучали море любви, нежности и ещё чего-то, чему нет названия. Его бледное строгое лицо было спокойно.
 Я спросила:
-А ты меня не бросишь, если я пропаду на пару лет?
- Честно?
- Конечно.
- Я не выдержу без тебя и пару дней. А ты говоришь про пару лет.
- А что ты будешь делать?
- Буду ждать и всё время греть чайник.
 Я загрустила, представив его одного на кухне с чайником и одной чашкой.
- Нет,- сказала я,-  пропасть, так одновременно. Я без тебя даже чайник не смогу водой наполнить - сил в руках не будет. Разве что дети помогут.
- Какие будут наши дети?- он повернул моё лицо к себе.
 Я сказала, медленно и тихо:
 - Добрые, смелые и сильные, как ты.
 Он погладил мои волосы и добавил:
 - С роскошными мамиными волосами и зелёными, как у мамы, глазами.
- И летом в Комарово они будут носить цветы на могилу Ахматовой и читать наизусть её "У самого моря", - добавила я.
- Могила - это лишнее,- улыбнулся Илья.
- Согласна. Хотя на земле больше могил, чем нас, живых. Значит, это часть земной жизни. Но об этом все молчат.
- Молчат, потому что боятся.
- И ты боишься?
 Он не ответил сразу, а попытался стряхнуть с себя  меланхолию, сказав что-то типа бойся не бойся, а все там будем. Но сказал как-то странно и немножко жёстко. 
- По поводу Комарово. Давай переедем на дачу в апреле? Встретим весну на природе.
- Давай,- ответила я.- Только в апреле там ещё зима. Снег, наверное, у крыльца превратился в ледяной ком и растает только к концу лета.
- Ничего, я этот ком расколю. Или попрошу ребят из кафе, им всё равно делать нечего до первого мая.
 Я стала медленно понимать, что он говорит серьёзно. Сегодня семнадцатое марта. Апрель через две недели.
- Что-то случилось?
- Ничего особенного, обычная рабочая ситуация. Задержка проплаты. Но деньги придут и сразу много. Макс контролирует свою контору.
- А наша квартира? Она оплачена до конца месяца?  - спросила я, подумав о детях и их школе. Из Комарово очень далеко добираться. Им придётся вставать на два часа раньше. А ложиться на два часа раньше не получится из-за опять же позднего прибытия и уроков.
Он спросил:
 - Павлик может пару месяцев пожить у отца?
- Ты Дане уже сказал?
- Нет, пока не сказал. Но он захочет жить с Аней.Это намного ближе к школе. На выходные будем их забирать.
 Я не смогла бы жить без Павлика неделями и сказала об этом Илье. Он обнял меня:
 - Курочка ты моя, наседка. Боишься за своего цыплёнка. А он ведь мужчина.
- Ещё совсем маленький мужчина, - заступилась я за Павлика.
- Маленький. Но будет большой. А ты с ним засыпаешь каждый вечер.
- Да, с его книгой я засыпаю раньше него, - вздохнула я.
- Потому что читать нужно не в кровати, а за столом. Мне так мать читала.
 Илья сел за стол и налил себе чаю. Я не перебивала и он тихо продолжал:
- В зале был большой стол. Я сидел у неё на коленях, слушал сказку и её сердце. Я засыпал и она переносила меня в кровать. Я прикидывался полностью спящим, чтобы самому не раздеваться, но она меня раскусила и стала одевать в пижаму ещё перед чтением. Так же и с Ларкой. Но та наотрез отказывалась читать в пижаме. Ей всё сходило с рук, этой киске - актриске.
- Надо будет тоже так попробовать,- ответила я. - Интересно, что скажет Павлик.

 Квартира была оплачена только до Нового года. Мы уже пару месяцев жили в долг и хозяева звонили всё чаще. В конце концов Илья перестал подходить к телефону и унизительные оправдания легли на меня. Я уже не ходила на тренировки, занималась дома и всё чаще подумывала о том, чтобы перейти на полную ставку в отделение, где, по слухам, дорабатывал последние недели один пожилой доктор.


Глава 11. Главное достижение Макса.

- Разводы появились, как только Ева угостила мужа спелым яблоком с древа познаний добра и зла,- рассуждал Макс, сидя на диване среди пивных банок. С тех пор, как мы переехали из города в Комарово, он несколько раз оставался у нас ночевать. В такие дни его привозил водитель - сам он за руль не садился. По той же причине он не мог оставаться дома -  Соня не должна была видеть нетрезвого отца и Ларочка следила за этим строжайшим образом. Сегодня она самолично его к нам доставила и усадила в гостиной.
- Они разве развелись? - спросила она мимоходом, но её вопрос остался без ответа.
- Мало того, что Адам был идиот, так он ещё был трус, - продолжал Макс.
- Почему?
- Почему,- ухмыльнулся Макс. - Что он ответил Богу про яблоко? "Это она мне подсунула".
 Он откашлялся и какое-то время молчал. Но тема не была для него исчерпана и он добавил:
- И нечего на женщин сваливать. Все мы по сути Адамовичи, - заключил он и откупорил очередную банку.
- Древние иудеи разводились налево и направо - Моисей разрешил. Хороший он был человек! Скромный. Честный. И с Богом говорил по громкой связи.
Макс опрокинул в себя ещё пива.
- Наверное, тоже страдал от бессмысленности и пустоты жизни. Как я! - хохотнул он, откидываясь на спинку дивана.
 Ларочка говорила по телефону в другой комнате и не могла его слышать. А он тем временем не унимался:
- Страдания, болезни, немощь. И что в конце? Правильно - неминуемая смерть.
 Илья, видно, привык к таким излияниям душевной тоски в подпитии и ничего не отвечал Максу. Я же внимательно слушала.
 - Иудеи ждали того, кто освободит их от римлян, а Царство Божие представляли себе здесь на земле в виде отдельно взятого рая, принадлежащего только им и никому, кроме них, - говорил он самому себе. Потом посмотрел на меня и сказал:
- Люди неисправимы. Ты ждёшь, когда они опомнятся? Они не опомнятся. Можешь не тратить время, лучше займись чем-то общественно полезным.
 Я не нашлась, что ответить. Да это и не нужно было - его монолог был обращён в него самого.
- Бог тоже этого ждал, посылал своим любимым детям испытания, наказания, периодически их одаривал, Землю Обетованную им даже дал в полное их распоряжение. Но,- пшикнул он банкой,- так и не смог Отец наш дождаться от нас понимания и, наконец, не выдержал и сам к нам пошёл. И не просто пошёл, а родился по-человечьи. И причём, заметь, не во дворце родился, а в хлеву! Среди овец и, извиняюсь, козлов. Ходил и учил их три года! Ты вдумайся, три года он такие чудеса им показывал и такие слова говорил, что, казалось бы, ну как ещё нужно объяснять! Одумались они? Ничего подобного! Они его приколотили к деревяшкам, оплевали, истыкали копьями, ещё и утонченно измывались - написали "Царь иудейский" над его головой.
- Не все были такие,- с обидой за древних иудеев заметила я.
- Не все, конечно. Трое всё же остались стоять у креста, включая его мать. Но мать не в счёт; она всегда со своим чадом, Мессия он или нет. И сколько остаётся? Двое! Целых два человека - Иоанн да Марья. А где остальные? Где все исцелённые и их благодарные родственники? А родители исцелённых детей? А накормленные пятью хлебами тысячи голодных? Где молодожёны, спасённые от позора неизвестно откуда появившимся эксклюзивным вином на их свадьбе в Кане Галилейской? Тот позор им бы вовеки не смыть, если бы не Иисус.
- Там всё очень быстро произошло,- осторожно вставила я мой комментарий, - в один день взятие под стражу,  суд и казнь. Могли не успеть.
- Кто мог не успеть? Ученики? Так они все вместе ужинали всего час назад! Могли не успеть! Все должны были там быть! Страна размером с Купчино. И при том, - он взял сигарету губами и стал энергично водить ладонями по дивану, смешно, по-детски проводя ладонями под собой и разглаживая морщинки в пледе в поисках зажигалки, - и при том у них там Пасха была! Песах! Все были в Иерусалиме. Все, кто мог и не мог передвигаться! Дай спички, там в коридоре.
 Он затянулся дымом и повернулся ко мне:
- Ты не задумывалась, почему Христа распяли на иудейскую Пасху? Ведь это было абсолютно не в тему духовным лидерам.
- Я думала, Пасха именно потому и Пасха, что тогда Его распяли и Он воскрес, - искренне недоумевая, ответила я, но тут же поняла, что ничего не знаю по существу. Макс глянул на меня с сочувствием и тихо произнес:
- Это Он так решил!
Я не поняла, кто Он - Отец или Сын, и решила это когда-нибудь выяснить, но тут же забыла об этом. А Макс тем временем продолжал. Он воздел руки к небу, накинул простынь на одно плечо и, с трудом поднявшись наконец с дивана, ехидно сказал:
- А вот кто-нибудь знает, куда делся Пётр после того, как крикнул петух? Не знаешь? А я знаю. Он заплакал и рыбу пошёл опять ловить. Вернулся к тому, с чего начал. И это после того, как он исцелял! Духов изгонял именем Божьим! После того, как видел Христа в сиянии на горе Фавор и чуть не ослеп! И предал... предал , как последний пацан. Струхнул перед дружинниками! И как только он не повесился после этого ку-ка-ре-ку? Все мы такие - на словах одно, а чуть что - в кусты.
 Он снова сел и стал бубнить про себя:
- Не успели. Не смеши меня. Если бы то же самое произошло сегодня, они, вернее, мы, точно так же не успели бы. Люди неисправимы. И не стоим мы того, чтобы ты нас защищала.
Потом без улыбки сказал мне в лицо:
- Вот ты! Вроде давно достигла уже детородного возраста, а всё такая же недоразвитая.
И он потянулся к следующей банке.
- Спасибо, Максим, за такую высокую оценку,- попыталась улыбнуться я, но он меня не слушал. Он тихо говорил сам с собой, а я ловила каждое его слово.
- Первого Иакова зарубили мечом. Второго Иакова сбросили со стены храма. За ними постепенно разделались и с остальными.
- Откуда ты всё это знаешь?
Он посмотрел на меня каким-то странным,  помутившимся от пива взглядом и серьёзно сказал:
- Из Академии.
Я не поняла, шутил он или говорил правду.
- Из какой Академии?
- Тыла и транспорта, - огрызнулся он и выругался, глядя мне прямо в глаза.
 Что было в том его взгляде, описать словами трудно - нужно быть художником. Легче сказать, чего в нём не было. Там не было ничего даже отдалённо напоминавшего радость. Это был взгляд человека из глубокой тёмной ямы. И он об этом знал.
- В монастырях люди восстанавливаются. Может, тебе там станет легче?- тихонько спросила я.
- Точно! - подключился Илья.- Я уже вижу Макса в рубище, с посохом, бредущим по бездорожью. Там тебя вылечат! Там всех вылечивают. Собирайся, Макс!
- Не бывает исключений без правил, - шепотом ответил тот.
- Макс, ты пьян, - раздраженно сказала Ларочка, входя к нам в комнату.- Он всегда переставляет слова, когда выпьет. Не наливай ему больше своего этого... пива, - приказала она брату.
- Шутка успеха не имела,- грустно произнёс Макс и стал укладываться.
- Как раз имела. Не бывает ни правил, ни исключений, ничего не бывает. Есть только Он.- Илья встал перед ним и ткнул пальцем в потолок. - Так, Максюта?
- Так. Но вы оба - козлища! Причём, в овечьих шкурах, - ответил Макс сонным голосом.
- Ну вот он снова про козлищ! Одно и то же каждый раз и много лет, и никакого разнообразия, - Ларочка стала искать свою сумку и, найдя её, вынула ключи от машины.
- И ты недалеко от них ушла, раз связалась с ними,- Макс говорил это мне. - Думает, она тут кого-то осчастливила своей любовью. Шла бы ты... откуда пришла. Тебе же ясно дают это понять взрослые люди. Так нет, она ждёт пинка от своего Муромца. Ну жди...
Потом он ещё что-то сказал про ягодки впереди цветочков и, наконец, захрапел.
- Макс, я поехала, а ты оставайся сегодня у них. Только не обижай его, он больной и требует заботы, - с издёвкой сказала она мне, надевая босоножки. Макс отозвался, приоткрыв один глаз:
- Я не больной, но заботы требую. Я тут, можно сказать, самый здоровый. А эти вот,- он обращался к нам, - эти двое за мной присмотрят. Иди, Ларка, и не возвращайся ни- ког-да! Видеть мне тебя болезненно...
 Она его уже не слышала, так как вышла на улицу в сопровождении Ильи. Они ещё постояли у двери, о чём-то посмеялись и она уехала, как всегда под музыку. Она всё успевала за рулём - и курить, и переставлять песни, и следить за дорогой. Она плавно разгонялась и плавно тормозила, так что ехать с ней в машине было удовольствие.
 Макс уже было уснул, отвернувшись к стене, как вдруг повернулся ко мне и довольно резко сказал:
- Завтра поедешь со мной.
Я уже выходила в коридор, но остановилась.
- Меня кладут оперировать позвоночник.
- А я причём? Я же не по этой части, - изумилась я.
- Знаю.
Он будто задумался на миг, но через секунду, уже отворачиваясь к стене, пробубнил:
- Поедешь, сердобольная ты наша. Может, и от тебя польза будет.
- Договорились, - миролюбиво сказала я.
- Я ни с кем никогда не договариваюсь, потому что не знаю, какой я встану. И это - главное достижение моей жизни.

Глава 12. В больнице.

- Держи пятьдесят девять.
- Максим Юревич, там пробка нарастает, можем ещё успеть проскочить.
- Я сказал, сбавь скорость!- рявкнут Макс.- Мне только с ГАИ проблем не хватало!
- Хорошо.
Я сидела сзади. Салон был с перегородкой, разделявшей его на задний и передний отсек. Я и не знала, что такие бывают в легковых машинах. С Максом я ехала впервые.
Водитель подвёз нас прямо к выходу, несмотря на протесты охранника - его проигнорировали.
Мы поднялись на отделение и нашли палату, где должен был лежать Макс до и после операции.
Через пару минут пришёл водитель с каким-то парнем и множеством пакетов.
Они быстро и бесшумно разгрузились, заставив все горизонтальные поверхности горой самых разнообразных фруктов, овощей, выпечки, красиво упакованных салатов, нарезок, коробок и коробочек, сладостей и напитков.
 Я села на диван ждать врача. Все куда-то вышли и я, не зная, чем себя занять, достала книжку. Но  сконцентрироваться не получалось - я думала о том, зачем меня сюда привезли.  Скорее всего, чтобы помочь Максу после операции, для  знакомства с персоналом или ещё для чего-то в этом духе. "Хоть бы объяснил, так нет, в приказном порядке - поедешь и точка,"-  расстраивалась я, представляя себя с уткой в руках.
 Но я ошиблась. Мне предстояла задача посложнее утки.
Вошёл Макс и с ним молодой врач. Он протянул мне руку и представился со словами:
- Сейчас подойдёт заведующий отделением и мы подпишем договор. А вот и он.
Вошёл врач постарше и посолиднее и протянул Максу бумаги, но тот сразу передал их мне.
Я смотрела на Макса. Что мне с этим всем делать? Он улыбнулся мне и сказал докторам:
 - Вере Павловне нужно полчаса.
- Понятно, - сказал заведующий. - Но это, в общем, формальность - мы ведь уже всё обсудили. Нужна только Ваша подпись, Максим Юрьевич.
- Я подпишу, но вначале мы ознакомимся, - и Макс уселся рядом со мной, давая понять, что будет так, а не иначе. Врачи удалились, я же в полном остолбенении смотрела на Макса.
- Читай давай и оцени, как врач, так сказать, в чём подвох.
- Но я никогда ничего подобного не делала. Для этого есть специальные люди, - я всё ещё пыталась уклониться.
- Всех специальных людей можно купить. Я им не верю. Эта операция века стоит больших денег. Понимаешь?
- Понимаю. Ну и что?
- Они себя страхуют.
- И что в этом плохого?
- Ты не в СССР. Его больше нет. И той медицины больше нет. Теперь все должны зарабатывать деньги и врачи твои тоже. А на меня им плевать. Дошло?
До меня, и правда, стало медленно доходить, чего он от меня хотел. Найти подводные камни и человеческим языком растолковать ему их суть.
 Меня бросило в жар. Я вдруг поняла, какую ответственность он взвалил на меня. Не спросив и даже не предупредив.
Я никогда раньше не сталкивалась с медицинскими договорами. Нас не учили медицинской юриспруденции.
Наверное, у меня задрожали руки и Макс предложил мне немного выпить.
- Это тебя успокоит, но не скажется на внимании.
Я глотнула белого вина, но больше пить не стала.
Я поняла, что деваться мне некуда - придётся читать этот договор и соображать на ходу. О последствиях я старалась не думать, иначе мне делалось дурно.
Я села и стала читать. Сначала я с трудом улавливала смысл написанного, мысли прыгали, я начинала заново, читая каждое предложение по нескольку раз. Там почти ничего не было об обязательствах медицинской стороны, а всё в основном, о чём пациент предупрежден и с чем согласен. Даже я не вполне понимала некоторых неврологических терминов, что уж говорить о пациентах. Но то, что мне было понятно, меня насторожило. Как врач, я понимала - шансы получить такое осложнение, как парез нижних конечностей, ничтожно малы. А вероятность заработать нарушение функции тазовых органов так и вообще стремилась к нулю. Для этого нужно было перерубить спинной мозг, что трудно было себе представить. Студент бы такого не сделал, а тут врачи с опытом в двадцать лет. И всё же... Где-то когда-то в мире это произошло, раз об этом тут упоминается.
 Я пересела на стул возле кровати - так легче было голове и шее, и стала рассуждать.
 Если он этого не подпишет, операция не состоится. И что тогда? Давление грыжи на нервные окончания будет увеличиваться. Боли усилятся, он и так живёт на таблетках. И тазовые функции полетят, только это будет растянуто во времени. Если подпишет, то вся ответственность в случае чего ложится на него.
И что из этого хуже?
Я не знала, что с этим делать.
Поговорить бы с врачами.
- Мне нужно кое-что уточнить,- сказала я Максу, но он не обратил на мои слова внимания.
Я вышла из палаты и увидела молодого врача уже без халата, собиравшегося уходить
- Ну что, подписали? Давайте.
- У меня вопрос.
- Пожалуйста.
Я хотела ему сказать, что никогда раньше не имела дела с подобными договорами и что я здесь случайно, меня только попросили разобраться. Мне нужно было живое сочувствие, тёплое слово. Но мы с ним были по разные стороны баррикад,  рассчитывать на его сострадание не приходилось и я, ощутив неотвратимость моего одиночества и тяжесть ответственности, глухо и серьёзно спросила:
- Сколько таких осложнений на Вашем счету?
- На моём лично? Как у каждого врача, у меня свое кладбище, - пробовал он отшутиться, но я пропустила это мимо ушей и никак не отреагировала на его юмор.
- Понимаете, это формальность. Мы не можем работать без таких документов.
- Понимаю. Но и вы поймите. Молодой полный сил мужчина, а тут про тазовые органы. Вы бы подписали?
- Конечно. В его ситуации другого выхода нет.
- Вы полностью уверены, что нет других вариантов?
- Все техники имеют свои осложнения. А у нас их почти не было.
- Почти не было означает были.
Он промолчал.
-Скажите,- продолжала я, - сколько серьёзных осложнений, таких как вот тут в конце написано, было у Вас лично?
Он понял, что пора отвечать прямо, и сказал серьезно:
- Двое. За шесть лет два случая.
- Значит, это реально. Хорошо... Какие есть методики, может, не у нас, а в Москве, где рисков меньше?
- Подождите, вы не подписываете?
- Пока я не узнаю всё, что мне нужно, нет.
- Я должен сообщить об этом заведующему.
Он развернулся и быстро пошёл по коридору от меня к посту, а я пошла в палату.
- Ну, разобралась?- Макс полулежал на больничной кровати и вертел в руках свой экземпляр договора.
- Ты прочитал это?
- Прочитал. Но мало что понял. Пишут расплывчато. Может - не может. Писали бы в процентах.
- В процентах пишут в специальной литературе, в научных статьях. Короче, мне нужно несколько дней. Не знаю, где я это буду искать, но подписывать сегодня это нельзя.
 Тут открылась дверь и вошёл заведующий отделением.
- Вас что-то смущает? - обратился он к Максу.
- Меня - нет. А вот моё доверенное лицо - да.
- Что именно?
Я решила говорить, как есть, без лишней скромности и как можно конкретнее.
- В случае редких осложнений, если пациент это подпишет, с вас снимается ответственность, поскольку он предупрежден,- начала я.- А что дальше делать больному с этими осложнениями? Лечиться за свой счёт? Вы же не покроете расходы, раз договор подписан.
- Это очень редкая ситуация. В моей практике таких осложнений не было.
- Зачем тогда этот пункт? Значит, это всё-таки не исключается?
- Ничего не бывает на сто процентов. Но статистически вероятность ничтожно мала, - спокойно и уверенно ответил он.
- Он подпишет, если вы укажете, что лечение осложнений вы берете на себя, - тихо, но четко проговорила я.
 Секундная пауза, в ней я услышала стук сердец участников этой сцены.
- Что вы всё осложнения, осложнения, - начал было молодой доктор, но заведующий остановил его.
- Вы правы. Хотя я полностью уверен в своих руках и голове, но есть вещи, не зависящие от хирурга. Например, анатомические особенности  конкретного пациента, о которых невозможно знать заранее. Но и это не самая большая проблема. Бывает роковое стечение обстоятельств - двух или более, с которыми трудно бороться. Обычно серьёзные осложнения так и случаются. Приведу пример - врождённая сосудистая аномалия и внезапный резкий скачок давления. И плюс к этому - одно неточное движение. Отдельно взятые эти моменты не так опасны, но вот их сочетание серьёзно повышает риск кровотечения во время операции.
Он помолчал.
- Обычно я этого не рассказываю, но поскольку вы врач, вы должны понять, о чём речь.
 Конечно, я его понимала. Не в его интересах было наводить тень на плетень. Он, как никто, был заинтересован в наилучшем результате.
- Валера, возвращайся,- громко сказал Макс в телефонную трубку. Он уже всё понял и принял решение.
- Извините, граждане доктора, но у меня образовались неотложные дела, - довольно прохладно и с иронией сказал он, с трудом поднимаясь с кровати.
- Жаль. Надеюсь, Вы найдёте клинику, где Вам помогут. Но если резко станет хуже, обращайтесь,- миролюбиво ответил заведующий и вышел. За ним, не прощаясь, вышел и его молодой коллега.
 Я молча опустилась в кресло. Макс, не обращая на меня никакого внимания, говорил по телефону, шагая из угла в угол, давая какие-то распоряжения и с кем-то ругаясь.
 Я чувствовала сильную усталость и лёгкую тошноту. Хотелось на воздух и я открыла большое больничное окно.
- Смотри не прыгни туда, - со смехом вдруг сказал мне Макс. - Чувствительная ты наша.
Я стала искать в сумке таблетки, а он подал мне стакан с тем же самым белым вином, что я пригубила час назад. Потом я часто вспоминала этот его жест. Он никогда больше, ни до, ни после, этого не делал, причём ни с кем. Макс никогда никому ничего хорошего при мне не делал. Это была его особенность. Он мог много и умно рассуждать, сыпать цитатами, даже советовать. Изредка среди издёвок и сарказма прорывались у него  утешительные нотки. Но подать стакан, придвинуть стул, открыть перед кем-то дверь, подать руку, то, что всегда делал мой отец, и, в общем, самые обычные проявления человеческой заботы были ему совершенно чужды.
И всё же, милость и сострадание живут в каждой душе, какому бы эгоисту она ни принадлежала и каким бы чёрствым он ни был.

Глава 13. На выброс.

Была пятница, мы с Ларочкой ждали из города наших мужчин. Регину с Сонечкой Илья отвёз в пансионат куда-то под Зеленогорск. Эта передышка стала непрошеной радостью, что подарил мне Илья, видя, как тяготилась я критичной близостью его матери, её влиянием на меня, ощущавшимся тем сильнее, чем ближе она от меня находилась.
 В начале лета пару недель она провела на даче у Макса и Ларочки и к нам не заходила ни разу. У них в доме, просторном и комфортабельном, была у неё собственная спальня с верандой и своя отдельная ванная. Их кухня-столовая была оборудована всякой вспомогательной техникой и ей, так любившей комфорт и все эти новшества и чудеса цивилизации, ради чего они, собственно, и переехали в Петербург, было там легче и удобнее заниматься домашними делами и Соней.
"Легче и удобнее, чем у нас,- говорила я сама себе, вспоминая прошлое лето и Регину, склонённую над столом на маленькой и душной кухне или стоявшую возле старенькой газовой плиты, где ей всё время приходилось заново зажигать комфорки, поскольку их трудно было плавно вращать и огонь время от времени потухал.
"Удобнее, чем у нас ещё до меня, когда она жила здесь вместе с сыном и внуком, а дочь с зятем были на расстоянии вытянутой руки.
Лучше ли ей теперь, чем тогда? - размышляла я и ответ напрашивался сам собой, - Конечно же нет".
 Я старалась не думать о ней, тем более, что мы давно не виделись и глубокий ожог моего самолюбия постепенно затянулся тоненькой плёнкой прощения. Я хотела быть великодушной и счастливой, хотела забыть всё жестокое, злое и  неуместное в моей сбывшейся радости соединения с любимым Ильёй. Изо всех сил я старалась сохранять объективность и думала так:
- Шикарные условия в доме зятя не могли заменить ей ощущения свободы в доме сына, где она до моего появления была полновластной хозяйкой. Её разговоры о том, что сыну нужна новая семья, так и должны были остаться пустыми разговорами на долгие годы.
По словам моей мамы, на момент их знакомства Регина выглядела очень довольной и уверенно управляла этим семейством. А сейчас? Из-за меня, новой хозяйки, старой пришлось ехать в пансионат - здесь ей мешала я, в то время как у дочери ей нужно было находить общий язык с Максом, с которым, кстати говоря, Регина вела себя, как глава семейства, и он, хозяин всего этого благополучия, её побаивался и слушался. Я же, в отличии от него, ничего собой не представляла и была сомнительной инвестицией в будущее их семьи. На меня она не хотела тратить ни секунды свой жизни.
Ход её мыслей был мне понятен, но натура её, как и вся её жизнь, оставались для меня загадкой - я почти ничего о ней не знала. Илья теперь без охоты рассказывал об их прежней жизни. Прекрасно зная её характер, он уже не рассчитывал на её благосклонность ко мне. Он принял решение соблюдать приличия и не провоцировать мать, потому и решил предложить ей отдохнуть от всех нас в редком по красоте месте на берегу лесного озера, договорившись вначале о двух месяцах, но затем продлив отдых до середины сентября.

 Макс ещё ездил на работу, но состояние его ухудшилось. Он ждал ответа из немецкой клиники, заедая боль сильнодействующими препаратами и запивая их пивом. О том, что эта комбинация опасна, он, разумеется, знал, но никак не реагировал на попытки заменить пиво на воду.
Он почти ничего не ел и сильно похудел. С конца мая каждый вечер поочередно приходили массажист и мануальный терапевт, заезжал инструктор ЛФК проверить, всё ли Макс делает правильно.
 Он тренировался у себя на веранде; прошлым летом там стояла мебель и проходили весёлые застолья, сейчас всё это убрали и образовалось пространство для ковра и нескольких тренажеров. Ещё в июне нам казалось, что ему стало легче. Он занимался утром перед работой и вечером, когда Ларочка убегала купаться. Сам он на пляж не ходил, а плавал несколько раз в неделю в бассейне.
Однако взяться с энтузиазмом за дело - это одно, а продолжать начатое день за днём, месяц за месяцем, превозмогая себя, каждый день начиная заново вопреки боли, лени и неверию - такая задача по силам не каждому. 
Шло время, а боль не уходила. Гора пивных банок на веранде росла быстрыми темпами и выросла до гигантский размеров, постепенно заняв значительную часть отведённого тренировкам места. Несколько раз Илья убирал их, но банки множились быстро и агрессивно.
 По внешнему виду Макса угадывалось, что алкоголь прочно встроился в его обмен веществ и стал для него основным лекарством. Ясно было, что периодами он злоупотреблял и раньше, однако мог взять себя в руки и не доводить до запоя. Теперь же, когда сильная постоянная боль высосала из него все соки и у него не осталось энергии на сопротивление, он сдался.

 Наши страсти дремлют в каждом из нас, ожидая, когда мы ослабим внимание и потеряем ориентиры. По причине ли боли или любого другого страдания, что выбивает человека из русла, постепенно или внезапно, он теряет мотивацию, этот неустойчивый наш проводник, переменчивый, истощаемый источник сил. Не мотивация, а дисциплина способна вести человека к цели, какой бы тяжёлой и далёкой эта цель ни казалась. Её-то, дисциплины, у Макса и не было. Пагубная страсть, притаившаяся до времени, проснулась и быстро взяла над ним верх. Он стал выпивать безостановочно, прибавив к пиву напитки покрепче. Под их воздействием он  тренировался всё реже и в итоге бросил. Массаж с акупунктурой уже не могли пробиться сквозь отёчные рыхлые ткани к нервным окончаниям и больше не помогали. К началу августа от всего этого он отказался и очень быстро, а в исторической перспективе, мгновенно красивый, холёный, одетый с иголочки бизнесмен стал превращаться в неряшливого, всегда нетрезвого и нестриженного бедолагу, с трудом доходившегося до ближайшего кафе, где он просиживал все вечера напролёт и все выходные. Наблюдать это, находясь в непосредственной близости от него, было больно. Из-за бессилия и полной невозможности остановить эти процессы опускались руки. Мы старались не говорить на эту тему, хотя у обоих, и у меня, и у Ильи совершалась в головах постоянная напряжённая мыслительная работа, рождались и умирали мысли и планы о том, как помочь Максу не опуститься окончательно, не деградировать и хотя бы дождаться операции. Бизнес, последнее, что держало его на плаву, ради чего он заставлял себя одеться и побриться перед тем, как Илья с большим трудом сажал его в машину, висел на волоске. Несколько раз я слышала, как Илья, частично взяв на себя функции управления делами, выслушивал на том конце провода гневные речи из-за срыва каких-то сделок по причине неучастия Макса в делах и его, Ильи, несостоятельности во многих вопросах.
 Угрозы жены уйти от него, если он не перестанет пить, стали чем-то обыденным и на Макса не действовали. Ларочка уже даже не пыталась с ним разговаривать и старалась не подавать виду, что она расстроена, всячески скрывала этот их разлад и свои опасения от окружающих и от нас. Она по-прежнему была женой процветающего дельца, совладельца большой компании и успешного человека, ни в чём себе не отказывала и излучала спокойствие и уверенность, граничившую с самоуверенностью, иногда сквозившуюся в её тоне.
Сегодня вечером, зная, что они вот-вот должны вернуться, она, чтобы не встречаться с мужем, собралась ехать на дальний пляж, планируя вернуться поздно, когда тот уснёт. Она приготовила большой мешок ненужной еды на выброс, положив сверху почти новенький золотистый рогалик с маком. Несколько раз я посмотрела на него и она это заметила:
- В каждой буханке пот хлебороба?- понимающе указала она взглядом на мешок.
- У вас тоже так говорили?
- А как же! Над столовой, прямо перед деканатом висела огромная вывеска про партию, что сказала "надо", и  комсомол, который ответил "съесть". И эти лишние две буквы наши ректоры - проректоры будто бы не замечали.
Она улыбнулась, вспомнив что-то весёлое, студенческое.
Но мне не давал покоя этот рогалик и шутить мне из-за него не хотелось.
- Нас классом водили в "Разорванное кольцо". Знаешь этот музей по дороге в аэропорт?
Она кивнула.
- Показывали кусок хлеба из опилок и кино про то, как родители провожают детей на кораблик и через пару минут его топят немецкие бомбы.
- Я росла в Сибири, там таких музеев нет.
 Она смотрела на красивую белую булочку с кунжутом, разрезанную пополам и политую оливковым маслом по последней моде.
- Видишь перед собой голодные глаза?- спокойно спросила она.
- Нет, глаза не вижу. 
 C годами я и в самом деле смогла перебороть эти мучительные видения, что преследовали меня после похода в тот музей. Но мне всегда становилось неудобно и стыдно, когда выбрасывали еду. Ёлочные игрушки и завёрнутые в фольгу орехи тоже тяжело было видеть, вспоминалась блокадная история умершей от голода семьи и найденных после их смерти сладостях в коробке с новогодними украшениями, о которых они забыли. Я рассказала об этом Ларочке.
- Они бы не выжили на этих орехах и конфетах, только дольше бы мучились, - задумчиво произнесла она.
- Я тоже стараюсь так думать.
- Вот и молодец. Интересно, все местные школьники не могут выбрасывать хлеб? 
- Все могут и выбрасывают. Блокада давно закончилась. Но я помню тот музей.
- Допивай и пошли купаться, скоро стемнеет. Или ты купаться тоже не можешь, потому что немцы обливали людей водой и гнали зимой умирать в лес?
 Она щёлкнула зажигалкой, а меня даже передёрнуло от её слов, потому что она попала в точку. И как с этим жить нормально в мирной и беззаботной жизни, когда это, с одной стороны, не укладывалось в голове, а с другой, засело там навечно?
- Может, тебе к психологу пора? Старые психотравмы такие штуки вытворяют с людьми...
- Но это не моя травма. Это было не со мной, блокада и эти ужасы.
- А музей? Ты ведь его вспоминаешь!
- Нас туда за тем и водили, чтобы мы помнили, не забывали.
- Конечно. И тем самым нанесли детям травму. Теперь ты не можешь видеть пищевые отходы и холодную воду в Неве.
- Я могу видеть отходы и Неву.
- Можешь видеть, но получать удовольствие не можешь.
- От отходов не могу. А от купания могу и получаю. Не делай из меня больную.
- Ладно, - сказала она, завязывая мешок с рогаликом.- Но к психологу ты всё равно сходи, это не помешает. Могу дать телефон. Приятная дама, выслушает тебя и направит мысли в нужное русло.
 Всё это она говорила, летая по комнате и собирая вещи для пляжа в то время, как я уже вышла на улицу и слушала её вполуха. Я присела на ступеньку крыльца и любовалась вечерним закатным солнцем, его бликами на стене дома и на дорожке, ведущей к Заливу, слушала голоса людей, музыку, доносившуюся из кафе на пляже и старалась не думать ни о чём неприятном. А тем не менее, из головы не выходила мысль - Ларочка взяла у меня в долг и обещала сразу же отдать. Но вот прошло время и она будто бы забыла об этом. Я спросила Илью, как мне поступить, но он только ответил, чтоб я не давала ей больше денег, и свернул разговор.
"Либо навсегда забыть об этом, либо....попытаться вернуть,"- размышляла я и, более не откладывая, решила всё же напомить ей.
 По дороге с пляжа в тот вечер я прямо спросила её, не забыла ли она о долге, и она живо ответила, что не забыла и завтра отдаст. Утром она, свежая и вполне готовая встречать новый день, постучала в наше кухонное окошко и протянула конверт.
- Извини за задержку. И спасибо, что выручила!
 Я промямлила что-то дежурное, почувствовав вместо радости неловкость. "Будто не могла ещё немного подождать! - корила я себя. - Будто бы сама всегда всё делаю вовремя и держу слово!"
Я легко получила мои деньги назад, а лёгкость достижения цели, как известно, способна водить нас за нос, иногда неадекватно высоко вознося нашу самооценку и создавая иллюзию собственной уникальности. Но есть и другой вариант  - простота исполнения желаемого способна вызвать ещё и неуютное, иногда даже мучительное чувство неудовлетворённости и сомнений, почище тех, прежних, когда ты ещё был далёк от своей цели и только обдумывал, как к ней подступиться. Вот и теперь для меня наступил новый период смятений, связанный уже не с потерей вполне земного, денег, а с кое-чем иным, лежащим в области неосязаемой, в плоскости чувственного. "А ведь это близкие люди,- думала я. - Нам вместе жить и вместе строить семью. Что же можно построить, если нет терпения вынести такой мелочи? Уметь терпеливо ждать, прощать и верить друг другу - это азбука прочных отношений. Сама я вполне могу оказаться в такой же ситуации и неизвестно ещё, сколько мне потребуется помощи. Всё в жизни быстро меняется и ничего нет вечного и прочного. Никогда больше не проси вернуть долг! Никогда, поняла?" Так говорил мне мой внутренний голос в то время, как интуиция (хотелось бы верить, что это была именно она, а не банальное желание подстелить соломку) напоминала мне, что Макс отстаивал наше право жить в этом месте с тех пор, как мы переехали из города. Илья дождался-таки своих заработанных денег, погасил долг за квартиру, оплатил школу и наше летнее жильё на полгода вперёд. Но с Комарово дело было не только в оплате. Без Макса нас бы выселили отсюда в два счёта - на эти дачи в их компании очередь никогда не уменьшалась. Многие из их руководства не раз поднимали эту тему, мол, Илья не самый важный человек в их фирме, почему он уже который год располагается в этом месте? Но Макс решил этот вопрос по-родственному, самовластно и вопреки всей их партнёрской логике - побережье Залива длинное и застроенное, летнего жилья огромное количество, ищите и обрящете! И это было вполне убедительно, во всяком случае, так мне тогда казалось.

Глава 14. Если ты меня любишь, мама.

Как мне хотелось, чтобы Павлик привык и начал, наконец, замечать всё то хорошее, что нас окружало. Время уносило нас с ним от берегов нашей прежней жизни - то тихим ветерком новых прочитанных книг, то холодными колючим порывами неизбежных обид, то светлыми струями радости, неизвестно откуда являвшейся и так же исчезавшей, внезапно, но верно.
Мальчик всё ещё скучал по отцу, хотя, как мне казалось, постепенно привязывался к нашему быту, иным привычкам и ритуалам, новым правилам и новым лицам. Прошлое становилось бледнее, оно отступало, несмотря на память нашу с её строгими законами и непостижимыми загадками.
 Даня тоже скучал по маме, но по натуре своей он был крепче. К тому же шёл уже третий год со времени их развода, а у нас все ещё было живо и остро, будто это произошло вчера.
 Мой сын часто болел, простуды сменяли одна другую, так что он не успевал поправиться.
- Типичный домашний ребёнок,- говорил Илья.- Ни в ясли, ни в садик не ходил, бедняга, ни к чему не готов. И вот она, школа, со всеми своими бактериями и вирусами! А иммунитета нет!
Павлик плохо ел, чем доводил меня до слёз. Его не будоражили игрушки, которых было очень много, не интересовали друзья-одноклассники, хотя иногда на детских праздниках он с удовольствием поедал сладости.
 Он никогда мне ничего не рассказывал, возвращаясь от отца, и никогда оттуда не звонил, а я, каждый раз отвозя его на выходные, умоляла его - позвони мне перед сном, позвони, когда проснёшься. Но он так ни разу этого и не сделал. Теперь-то я знаю, почему. Для него тогда это было кровоточащей раной - находиться дома, в своей привычной обстановке, с папой, но без меня, без мамы, которую унесло куда-то навсегда. Любой контакт со мной только усиливал эту боль и он подсознательно избегал этого. А я не могла дождаться весточки от него, не отходила от телефона и подолгу сидела, глядя на трубку, не решаясь сама позвонить. Как раненая собака, что лижет без конца свою рану до крови, тем самым усиливая страдания, я не могла вырваться из этого замкнутого круга тоски по сыну, которого сама же разорвала на две части и к которому не могла приникнуть в моей острой тоске по нему. 
 Однажды мы с Ильёй ехали по городу и вдруг на перекрестке увидели Павлика и Марка, идущих через дорогу к метро.
Я встрепенулась, попросила остановиться, но пока мы искали место, они стали быстро удаляться. Я успела увидеть, как Марк наклонился к Павлику и поправил на нём шапку, прежде чем они скрылись за поворотом.
Обжигающе чувство тоски накрыло меня тогда в машине. Они были рядом, как раньше, такие родные каждой своей чёрточкой, каждым пальчиком и пуговкой, каждой вещицей одетой на них одежды, с их таким родным запахом, который я отчётливо ощутила, как слабое дуновение, хотя это было абсолютно невозможно - они были в пятидесяти метрах от меня, за потоком машин и людей. Ком в горле не дал мне окликнуть их в открытое окно машины. По проспекту двигался плотный поток транспорта. Наконец, светофор преградил ему путь и мы медленно поехали дальше.
Илья почувствовал моё состояние. Он не ревновал. Накрыв мою ледяную руку своей горячей ладонью, как он это обычно делал, он слегка сжал мои пальцы и проговорил:
- Всё будет хорошо, синица моя. С ними всё будет хорошо, вот увидишь. Только дай время и верь мне.
Я жадно вслушивалась в каждое его слово. Я так хотела, чтобы всё так и было. А память опять и опять рисовала мне наше с Марком расставание и его прошлогодний ночной приезд в Комарово, где он хотел меня найти и увезти, но не нашёл. Он не знал точного адреса и номера нашей дачи, поэтому шёл наугад и, надо сказать, почти пришёл, но встретил вышедшего покурить Вадима - соседа по даче и шефа Ильи и Макса. Вадим был в курсе происходивших у нас событий и не стал объяснять, где мы находимся. Вместо этого он пригласил Марка зайти и у их огонька в уютной обстановке подумать, стоит ли в такое время идти на поиски сбежавшей жены. Видимо, они тогда хорошо посидели и нашли общий язык, потому что утром  Вадим на работу поехать не смог, а отправил Марка в город с водителем.

- Даня не рад мне, когда я забираю его из школы, - сказала я тихо.
- Павлик тоже мне не рад, - спокойно ответил Илья. - Ничего, привыкнут.
- Когда? - задала я глупый вопрос, но получила конкретный ответ - к лету. Повезём их в поход. С палатками и примусом. Там они забудут всё на свете. Будем ловить рыбу, собирать всё, что есть в лесу и готовить на костре. Поедем в Карелию. Нет, лучше к нам, в Иркутск. Да, лучшее место на земле для этого - это Ольхон.
- Это гора?
- Нет, - засмеялся он.
- Посёлок?
- И не посёлок.
- Тогда заповедник. Точно, я слышала о нём.
- О нём слышали все. Потому что Ольхон - это необитаемый что?
- Неужели остров?
- Да, и он в точности повторяет контуры Байкала. Это - великая загадка Ольхона.
- И он правда необитаем?- тоска моя стала отступать и глаза прояснились.
- Правда. Туда никого не пускают, это заказник. Но нас пустят - я там всех знаю.
Мы помолчали, потом он спросил:
- Ты боишься комаров? 
- Совсем не боюсь. Летом у бабушки я их ловила пылесосом.
- Настоящие сибирские комары в пылесос не пролезут - поможет только дым костра, если накидать шишек. Чем больше дыма, тем меньше комаров. Это  - девиз наших пожарников.
- Тогда будем всё время жечь шишки и мох, Павлик с Данькой будут их носить из леса.
- Никаких походов в лес. Читала "Васюткино озеро"?
- Да. Только там не на острове дело было, а в тайге.
- Умница, знаешь сибирских классиков!

 
 Вечером Марк привёз Павлика.
 Мы постояли с минуту в коридоре и Марк сказал:
- Я уезжаю на пару месяцев.
- Куда?
- На войну.
Я посмотрела на него, уверенная, что он шутит.  Но он не шутил.
- На какую войну?
- Какая тебе разница? - мягко ответил он. - Сейчас война по всем границам.
- Ну хоть в каком направлении? - я пыталась его разговорить, хотя, по идее, не имела права ничего выспрашивать.
- В направлении Минеральных Вод,- услышала я краткий ответ.
- На Кавказ? Зачем, Марк? Ну зачем, господи? А Павлик?- я чуть было не сказала: "А я?", но осеклась.
- Павлик в надёжных руках. Вы же никуда не собираетесь в ближайшее время? Но если и соберётесь, родители помогут.
 Мы оба так много должны были сказать друг другу, но слов не хватало. Слова не могли выразить и толики того, что мы чувствовали. Язык - это, наверное, самое слабое средство общения. Он совершенно не годился в нашей ситуации. Сила слова явно проигрывала по сравнению с возможностями глаз, губ, всего спектра мимики и жестов в способности объяснить то неописуемое, что в нас происходило. Мы вибрировали изнутри, горечью и тоской обливались наши сердца, как у бессловесных братьев наших меньших, которым не дано говорить, однако они находятся в постоянном общении и прекрасно понимают друг друга без слов. Как, каким образом они разговаривают, предупреждают друг друга, заботятся, печалятся друг о друге? Видимо, так же, как и мы в те минуты; точно немые, мы всё стояли и смотрели в разные стороны и ничего не могли придумать, что могло бы растопить лёд, сковавший наши сердца. Громко тикали часы в коридоре. В квартире воцарилась абсолютная тишина. Не слышно было ни мальчишек, ни Ильи, ни даже соседей.
- И ещё, - он наконец посмотрел на меня. - Я вернусь через пару месяцев. Если решишь обратно, то вот, возьми.
 И он протянул мне мои старые ключи от нашей квартиры. Ключи были в том же потёртом кожаном мешочке, что и раньше. Он только отстегнул ключ от почтового ящика.
- Но если не придёшь, тогда всё.
Он повернулся и вышел из квартиры, не попрощавшись с Павликом.
 А я стояла и слушала его удалявшиеся шаги, пока он быстро бежал вниз по лестнице. Где-то бухнул мусоропровод и понеслась по подъезду волна шума от летящего по трубе мусора.
 Илья вышел из комнаты. Он всё слышал.
- Классный мужик!
Потом, помолчав немного, добавил:
- Я и сам мальчишкой хотел на войну, чтобы совершить что-то стоящее. Но не довелось мне.
- Ты тоже хочешь повоевать?
- Хочу, - ответил он.- Только там и есть развитие. Здесь - деградация.
 Я почему-то не обиделась. Я очень хорошо поняла его мысль и хотела ответить, что ещё не поздно, пока есть силы и время, совершить Поступок. "В жизни всегда есть место подвигу", вспомнила я такое знакомое словосочетание. И совсем не обязательно ехать воевать, хотя война - это самое первое, что приходит в голову. Там всё открывается для человека и о человеке. Тем более, что идёт она всегда, поскольку является естественным состоянием человечества, идёт, не прекращаясь, а лишь приостанавливаясь на время, чтобы вскоре начаться вновь. Что до отдельного человека, который имеет врождённое стремление к высокой жертвенности, то размеренная мирная жизнь, совершенно убивая эти порывы, способна превратить их во что угодно, вплоть до извращенческих форм агрессии и насилия.  Хотела я ему сказать и о Марке, о его войне, но промолчала и хорошо сделала. Я не знала и не могла знать, что двигало бывшим моим мужем в этом желании оказаться в условиях войны. Было ли это желание испытать себя? А может, прочувствовать жизнь на её острие, вырваться из привычного мира, такого знакомого и такого вязкого, как болото, где человек в каждодневных заботах постепенно и незаметно теряет все свои высокие устремления. Не думаю, что Марк хотел сиюминутной славы, но, возможно, её желал когда-то маленький Илья, как и все дети, мечтающие о подвиге. Во всяком случае, кто-то идёт на войну, а кто-то остаётся и так было и будет всегда.

 Чуть позже вечером в ванной, когда я мыла Павлика, он вдруг, как взрослый, сказал:
- Мама, ты меня любишь?
Я замерла. А он, не глядя мне в глаза, тихонько и неуверенно добавил:
- Тогда вернись к папе.
Подобных слов я никак от него не ожидала.
Кто мог подучить ребёнка, какой изверг его надоумил?
Я не могла представить, что в его возрасте можно так ясно выражать свою боль. "Это, должно быть, Марк или кто-то из них", - стучало у меня в висках.
Но я жестоко ошибалась. Ни Марк, ни его и ни мои родители этого Павлику не говорили и сказать не могли - они очень его жалели и знали, что он страдает. А тем извергом была я сама. Но тогда в ванной я так не думала. Тогда в ванной я только и могла прижать его головку к себе и сказать:
- Я тебя люблю, малыш. Но к папе не вернусь. Я не могу.
Я старалась на него не смотреть, отвернувшись, чтобы взять что-то. Он стоял в ванной, такой маленький и тощий, совсем голый, с мокрой головой и синими губами. Рот его искривился, когда я повернулась к нему, и он вдруг вскинул руку и ударил меня по лицу.
- Ты что сделал? Как ты ... Да ты ...
 Он стоял и дрожал уже всем телом. Дрожь спускалась по нему ниже, тонкие его ножки  отказали и он присел. Я накинула на него полотенце и подхватила на руки, прижав его лёгкое тело к себе, а он повис на мне, как детёныш обезьяны, обвив меня крепко руками и ногами.
Так мы стояли в ванной и было совсем тихо.
- Всё будет хорошо, малыш. У нас с тобой всё будет хорошо.
Он перестал дрожать и я опустила его на пол. Я не знала, чем его согреть, чем облегчить свалившаяся на него огромную несправедливость.
- Ты очень худенький стал, ничего не ешь и я волнуюсь, - я пыталась  говорить какие-то слова, на самом деле желая одного - чтобы этот миг поскорее канул в небытие, туда, откуда пришёл, из тёмной бездны нашей с Павликом непоправимой, общей, одной на двоих, огромной и безвозвратной потери счастья, которое было когда-то у нас в полной и любящей семье. Оно было таким же реальным и живым, как записи в моей амбулаторной карте беременных, где маленьким цветочком на полях я отметила первое отчётливое движение малыша внутри моего живота где-то слева под сердцем. То счастье было таким же волнительным, как наши с Марком сборы и внезапный отъезд с дачи после того, как я упала с велосипеда за месяц до родов, упала так неловко, как падает связанная верёвкой пачка макулатуры с санок на повороте. Падение было несильным, я сидела сзади на багажнике, потеряв равновесие оттого, что Марк внезапно затормозил. И тем не менее, после этого я несколько часов не ощущала никаких движений внутри меня и Марк тихонько трогал мой живот, говоря малышу:" Эй, ну что ты там притих? Ну-ка, не пугай родителей!"
И как же мы обрадовались, когда уже в электричке, по пути в город я отчётливо услышала толчок маленькой ножки где-то под диафрагмой, а потом ещё и ещё... Мы были тогда вместе, мы были сплетены какой-то невидимой энергией в большой пушистый ком радости и надежд и мне казалось, так будет всегда. Но ничего в этом мире не бывает вечно и всегда, рано или поздно, приходится разлучаться. Мы, взрослые, переносим это с большим трудом, годами отогреваемся и не всегда получается до конца окрепнуть, чтобы встать и идти дальше. Но как маленькому, незрелому, слабому существу можно вынести такую огромную потерю, как расставание родителей? Почему же мы не думаем о том, что мы на самом деле делаем с нашими самыми любимыми, самыми беззащитными, самыми родными существами, когда выбираем разрыв? И возможно ли вообще думать, когда родители, как слепые, идут на поводу у своих страстей? Такими были и мы с Марком и не понять уже, когда именно это началось. Никто, ни я, ни он, не придал значения неприятным "мелочам", этим первым ласточкам надвигающейся беды, никто не нашёл в себе силы это остановить, пока ещё это было возможно.

"Это - начало болезней. Но вы смотрите за собой! Бодрствуйте!" Марк, 1-1 37


Глава 15. Нина.


Нина позвонила поздно вечером.
- Верунь, я в городе!- услышала я её живой, весёлый голос.
 Как я была рада её звонку! Мы не стали долго разговаривать, а договорились увидеться завтра же.

 В самом начале института нас, первокурсников, отправили в колхоз убирать морковь. Там мы и познакомились с Ниной. Лёгкая и весёлая, без малейшего намёка на опломб, с искренним и таким добрым смехом она стала мне близким человеком, родным существом с первого дня знакомства. 
 Рядом стояли наши ящики на грядках, рядышком мы сидели и в столовой, без конца шутили и смеялись и те шесть морковных недель мы были с ней неразлучны. Жили мы в разных отсеках одного длинного барака и каждый вечер допоздна вместе курили на крыльце с другими девчонками. Старшекурсники заглядывали к нам в бараки, высматривали симпатичных девчонок и заводили колхозные романы. Такой роман случился и у Нины. Она собралась уже было влюбиться, но узнала, что её ухажёр, красавчик Лёня, приглашает друзей на свадьбу. Но не с ней  - с другой девушкой.
Это взбесило Нину. Нет, никакой ревности! Но поведение жениха явно выходило за рамки приличий.
 Я была с ней полностью солидарна, тем более, что в последствии попала на ту самую свадьбу, пела там песни под гитару с другими студентами и познакомилась с невестой, которая мне очень понравилась своей скромностью.
 Они довольно быстро разошлись, но я до сих пор вспоминаю счастливое лицо Лёниной жены на той весёлой свадьбе.
 Вернувшись из колхоза, где мы ходили в ватниках, резиновых сапогах и вязаных шапках, и встретившись с Ниной, я её не узнала. Она была одета не просто шикарно, она выглядела по-королевски. Лайковое чёрное пальто с чёрным писцом, светло-серые модные сапоги смотрелись невероятно элегантно, а бриллиантовые серьги притягивали взгляд своим чистейшим сиянием. На шее поблёскивала удивительная по красоте цепочка. И так далее, и тому подобное, всё шикарное до последней мелочи.
 Я потеряла дар речи, увидев её такую, но она улыбнулась своей искренней и доброй улыбкой и сказала:
- Это всё, - и она жестом указала на свой наряд, - по материнской линии.
Я уже пришла в себя и тронула её за рукав пальто. Это была кожа высочайшего класса, нежная, как шёлк. У моей мамы была пара перчаток такого качества - подарок её родителей, вернувшихся из Египта. Я иногда брала их в руки и наслаждалась их ко мне прикосновением. А тут целое пальто!
Но как она преобразилась, моя Нина! Солнечная светлокожая девушка с веснушками по всему лицу и рыжеватыми, стильно подстриженными волосами по плечи, от неё невозможно было оторвать взгляд! Это была ожившая Жанна Самари Ренуара, так она была хороша!
- В колхозе тебя нельзя было заподозрить в тяге к роскоши, - улыбнулась я.
- Там мы были студентики, расходный материал на полях страны. А тут мы - студенты Первого Меда! Нужно держать марку.
 Она взяла меня за руку и мы пошли по территории в сторону деканата, при этом все взгляды доставались ей, а она, надо отдать ей должное,  совсем на них не реагировала. Никакого высокомерия и спокойное отношение к себе - вот то, что кардинально отличало её от многих разодетых девиц и самовлюблённый красоток.
Какое-то время спустя, придя к ним домой, я неожиданно окунулась в неизвестный мне до той поры мир не просто красивых, а совершенно эксклюзивных вещей, каких я ни до, ни после этого не видела. Это были штучные наряды от западных дизайнеров с мировыми именам  - Шанель, Армани, Гуччи... Теперь эти имена знают даже маленькие дети и вещи этих марок можно купить во всех более менее крупных городах. Но в то время, когда в магазинах было пусто, эта одежда с подиумов в единичных экземплярах казалась нереальной, несбыточной мечтой.
 Никто не знает, каким образом она попадала к Нининой матери - в те времена это было противозаконное и наказуемое занятие и я ни о чём не спрашивала, а Нина никогда об этом не рассказывала.
 Тогда я совсем потеряла голову от этой одежды и обуви. Приходя к ним, я каждый раз становилась маленькой девочкой в большом игрушечном магазине. Руки сами тянулись к пластиковым пакетам, сквозь которые просвечивали платья, блузки, юбки, брюки и пиджаки из высококачественных тканей удивительных расцветок. Хотелось их потрогать и понюхать, приложить к лицу и мечтать, мечтать... Но Нина зорко следила за целостностью пакетов и не давала её нарушать - их можно было только осторожно взять в руки и, пошуршав, так же осторожно положить на место.
 Позже я увидела, как мастерски она могла раскрыть такой пакет, достать вещь, надеть её и даже носить и также точно аккуратно её сложить, вставив все булавочки и вложив упаковочную обёртку в точности, как было. Мать ни о чём не должна была догадаться, иначе конец. Пару раз в институте я видела свисавшие с Нины этикетки, когда мы заходили в уборную поправить внешний вид. Она не входила туда, где накурено, не пользовалась духами и помадой, когда на ней были эти вещи. Насколько я помню, она не посадила ни одной зацепки, не оставила ни одного волоска или пятнышка. Как ей удавалось убрать свой запах с этих вещей, я не знаю, ведь дезодорантом она тоже пользоваться не могла, но Нина не попалась ни разу.
Такая способность концентрироваться на одежде и к тому же ещё и учиться в мединституте вызывает сейчас у меня недоумение. Поистине мозг наш способен на многие чудеса.
 А мой мозг, распаляемый всеми органами чувств, в то время был затуманен этим недосягаемым великолепием, отодвинув то, что было для меня дотоле главным - музыку и поэзию.
 Вещизмом я бы это не назвала, поскольку вещизм подразумевает бесконтрольные покупки в количествах, явно превышающих меру. Эти же вещи стоили безумно дорого и были мне недоступны, но их колдовское притяжение, мой юный возраст и отсутствие опыта противостоять искушениям и контроля над областью страстей дали результат - я полностью попала под их влияние. Эта одежда, все эти прежде недосягаемые часы, духи, косметика на несколько лет настолько мною завладели, что заволокли мой мозг и практически стали центром моей жизни.

 Нина никогда не унывала и не была грустна или подавлена - ни когда её бросил её парень Паша, ни когда её предавали другие мужчины. Ни в болезни, ни после провала на экзамене я никогда не видела тоски в её глазах и не слышала жалобных нот в её голосе. Она обладала потрясающим чувством юмора без тени злобы или зависти. В её искромётных шутках сквозила искренняя любовь к людям, этим она привлекала их к себе. Подсмеивалась она и над собственной персоной, да так метко могла себя же изобразить, что это было сродни искусству и ей нередко рекомендовали сменить медицинский институт на театральный.
Она было свидетельницей на нашей с Марком свадьбе. Позже мы познакомили её с Серёжей Тимирязевым, однокурсником Марка, с которым Нина уехала в Москву и где по сей день счастлива и любима.
Это к ней я приползла тогда, чуть живая. И это именно она предупреждала меня об опасности.

 Теперь она вновь, молча и с большим вниманием выслушав мой рассказ, пыталась меня предупредить. Она говорила:
- В начале всегда лучше, чем в конце. Если тебе что-то не нравится, уходи сейчас - дальше будет хуже. Это закон развития отношений, построенных на любви с первого взгляда.
 Я и сама это знала и боялась этого. А она, не видя ни Ильи, ни его родственников, но чутко и безошибочно почуяв неладное, говорила мне прямо:
- Африканские страсти народов севера! Не рви ему душу, отпусти его, если любишь.
- Куда отпустить? К бывшей жене?
- Нет, к ней он не вернётся. Отпусти его туда, куда он хочет.
- Нина, я не понимаю. Куда он хочет?
- К матери! К его родной маме. Вы ведь уже не вместе. У вас уже начались неполадки.
- Эти неполадки случаются у всех.
- Нет, не у всех. Не ври себе, Вера! Тебе их не пересилить. Если любишь его, уходи теперь, пока всё ещё более менее спокойно. Он ведь уже изменился! Ты сама это видишь. А ты вцепилась в него и ждёшь, что он опять станет таким, как в начале. Но начало уже пройдено и повторение невозможно.
 Мне не хотелось этого слышать и я пыталась перевести разговор с меня на других, тех, кто, как мне казалось, являлся источником моих тревог.
- Неужели лучше жить с матерью, чем со мной?
- Конечно, лучше. Мягче, сытнее и удобнее. Тот, кто не смог ужиться с женой своей юности и сыном-первенцем, вряд-ли надолго уживётся с кем-то ещё, если это, конечно, не молодая, богатая, красивая и бездетная мать Тереза. Такой мачо обречён всё время возвращаться под материнское крыло. Бывают, конечно, некоторые отклонения от этого правила, но, по сути, все они - варианты одного и того же - неспособности построить семью по причине горячей любви к своей персоне. Насколько проще жить привычным прошлым, вкушать те же блюда из материнских рук, купаться в её безусловной любви и между делом отдавать ей сыновний долг, помогать, возить, обеспечивать всяческими благами, оставаясь иногда на ночь у прекрасных незнакомок.
- Не понимаю. Как это вообще можно сравнивать - любовь женщины с любовью матери!
- Не понимаешь? А ты представь, что это - твой Павлик, и всё встанет на свои места.
- Представила, - засмеялась я, - и всё уже на своих местах. Павлику я бы не пожелала таких проблем.
 Мы помолчали, но Нина не шутила, как обычно, а была то ли задумчивой, то ли рассеянной, я не могла понять. Несколько раз я ловила её взгляд, она смотрела будто бы сквозь меня, но не равнодушно, нет. Её глаза светились добротой и это было заметно на расстоянии.
- Знаешь, а она верующая, - вдруг вспомнила я то, что хотела ей рассказать. - У них в Сибири она жила в каком-то ските.
Нина удивлённо подняла брови.
- Что за скит? Что ты об этом знаешь?
- Толком ничего. Илья как-то обмолвился, что она до того там допостилась, что её едва привели в чувство. В каких-то ваннах её отмачивали.
 Нина вначале не отреагировала на ванны и, подумав, промолвила то, что я потом, спустя много лет, неоднократно вспомнила и что помогало мне в отношениях с другими людьми. А сказала она вроде бы очевидное:
 - Некоторым легче месяцами поститься и часами стоять на службе, чем простить какую-то мелочь и примириться с близкими.
Это было неожиданное откровение моей неверующей подруги. Какая-то игла вошла в мой мозг с этими её словами.
"Простить не могу, но ревностно соблюдаю обряды". А нужно, скорее всего, наоборот?
 Это было так просто, так очевидно и так необычно было думать об этом.
- А что за ванны? - она вдруг стала серьёзной.
- Не знаю, кажется, молочные. Или что-то от животных…
- Случайно не кровь? - Нина посмотрела на меня долгим взглядом и уголки её губ медленно опустились.
- По-моему, нет.
Мы умолкли, поняв, что-то, что бессмысленно было скрывать и о чём трудно стало говорить. Ванны, наполненные кровью каких-то животных, кажется оленей, а может, лосей.
Обе мы смотрели в чашки, Нина внимательно изучала кофейную пенку, пауза затягивалась.
- Что это может значить? - не выдержала я и тут же ответила сама себе. - Вряд-ли что-то хорошее.
- Она крещёная? - Нина по-прежнему смотрела в чашку.
- Не знаю. Но крестик носит.
- Крестик ни о чём не говорит. Многие носят крестики, как украшения.
- С кровью дело иметь не разрешается свидетелям Иеговы, - рассуждала я. - Это я знаю точно. Переливание крови у них целая проблема, можно только кровезаменители.  Даже гематоген им нельзя, не говоря уже о кровяной колбасе. А как с этим в православии? Нужно бы узнать поконкретнее. Вот только у кого?
- У тебя есть знакомый священник? - спросила Нина.
- Есть. Он Пашеньку крестил, с тех пор мы поддерживаем связь. Поеду к нему, не откладывая, - сказала я.- Такие вещи нужно выяснять быстро.
 Во мне боролись два чувства - одно пыталось меня успокоить, другое, наоборот, лишало покоя и возбуждало страх, смешанный с любопытством.
- Это было в Сибири… неизвестно, сколько лет назад. К чему теперь спешить? - говорила я себе, желая заглушить тревогу, но тут же возникал ответ:
- Регина встретилась тебе не так давно, ты о ней ничего не знаешь и вряд-ли уже узнаешь - она отсекла тебя и хочет совсем убрать с дороги. Ваши контакты прекратились, едва начавшись. И, заметь, против твоей воли.
Обеспокоенная, не бесовщиной ли какой занимались она там в тайге, я решила спросить Илью. Прямо говорить я не стала, а сказала, что хотела бы тоже попробовать кое-что иное, нетрадиционное от мигрени и побывать там, где его мать поправляла здоровье, в скиту, или в монастыре, или где она там была. Но он лишь ответил что-то про санаторий на берегу Ангары, где он, маленький, как-то с ней отдыхал, и никак не отреагировал на мои осторожные попытки узнать ещё хотя бы самую малость о том, что он мне когда-то рассказал и о чём он теперь уже не желал упоминать.

 К батюшке я пришла спустя какое-то время, когда это уже не имело решающего значения.
 Такие важные встречи нельзя планировать подолгу - нужно встречаться вовремя, тогда это может на многое повлиять. Остаётся только определить, какая встреча
важная, а какая нет, но в этом и есть суть интуиции.
   Отец Алексей, сославшись на решение одного христианского Собора и даже назвав номер того решения, 67, подтвердил запрет христианам на употребления свежей крови в любых целях, кроме переливания и пересадки костного мозга.
- Но ванны с кровью не есть употребление внутрь, это что-то другое?- размышляла я.
- Согласен. Но к христианству это совершенно точно не имеет отношения. Ритуалов много, неоязычество в расцвете и православию после десятилетий жестоких гонений понадобится долгое время на восстановление, - отвечал батюшка. Он не был ни насторожен, ни даже удивлён моим рассказом, но предупредил меня:
- Не нужно в это погружаться, что-то ещё пытаться узнать, тем более, обращаться к людям, кто занимается этими вещами. Так можно ещё больше запутаться в этом мрачном лабиринте, из коего потом сложно найти выход. В напутствие он сказал:
- Одна лишь твердая вера способна противостоять натиску нечисти! Крепкая вера в Бога и Его способность с этим всем разобраться - вот что нужно, когда жизнь человека, прежде целая и устойчивая, начинает разлетаться на куски.
- Хорошо, что Павлик крещёный, - успела подумать я и тут же, будто читая мои мысли, он сказал:
- Крещение, Причастие, наши таинства сами по себе ни от чего этого не защищают. Нужно иметь Бога в себе, чтобы справиться со злом. А молитва, пост, посещение служб, святая вода и грамотные священники только в помощь и без твёрдой веры самого человека всё это - вспомогательные действия. Один лишь огонь веры в Божью Силу и только он способен сдвинуть горы, победить страх и осветить жизнь таким светом, что вся нечисть разбежится.
 Он говорил и я видела будто отблеск того самого света в его твёрдом взгляде и весь облик его излучал спокойную уверенность опытного священника, ещё не старца, но уже входящего в этот удивительный возраст с его глубиной понимания сути духовных процессов и, главное, бесстрашием при встрече со злом. Но тогда я не смогла постичь всю суть его слов о твёрдой вере, а лишь прослушала их и запомнила, осознанно и вдумчиво сохранила их в памяти маленькой тлеющей лучинкой, способной как погаснуть, так и разгореться горячим пламенем, и зависело это от меня самой и ни от кого более.

Нина знала, что я не вернусь к Марку ни при каких обстоятельствах.
Наша с ним встреча, первые и самые счастливые годы, рождение Павлика, все семейные события тех лет проходили у неё на глазах. То время было временем весны и любви, света и надежд, озарённых ожиданием чуда; сравнить его не с чем - другого такого времени или подобного ему у меня в жизни не было. Асфальт был умыт весенним дождём, повсюду поочерёдно цвели сирень, черемуха и акация. Район, где жил Марк, утопал в зелени. Мы открывали окна его комнаты настежь и по вечерам допоздна слушали пение городских ночных птиц. Родители его рано переезжали на дачу и в нашем распоряжении целое лето и начало осени была вся их квартира. Утром он включал магнитофон и я просыпалась под Стиви Уандера. Завтракали мы на крошечном балкончике, сидели на ступеньке, вжавшись друг в друга, с чашками в руках и одной на двоих тарелкой со всякой всячиной и обязательно горячим жареным хлебом. Брели вместе к метро, где расставались, будто навсегда, на самом же деле всего на несколько часов. На обратном пути из института домой я выходила на его станции метро и ждала, иногда по нескольку часов, всегда с книгами на прохладных мраморных скамьях моей любимой станции рядом с Пушкиным на фоне голубого неба, или на лавочке в сквере, если погода была тёплой, но чаще внизу в метро и шум поездов мне тогда совсем не мешал. Он появлялся радостный, всегда брал мою тяжёлую сумку с книгами и давал мне какой-нибудь пирожок или булочку. Мы заходили в магазины, шли медленно, иногда садились у его подъезда на скамейку, иногда шли в кино, что было в остановке от дома. То была весна нашей жизни, нашей любви, время ничем не омрачённого счастья.
Не знаю, как и когда он написал кандидатскую, я не заметила. Уже тогда я удивлялась его работоспособности, непродолжительности его сна и тому, насколько быстро он восстанавливался после дежурств, бессонных ночей и командировок.
Он мог просидеть с друзьями всю ночь напролёт и, не ложась спать, а только умывшись, идти на работу, брать свободные дежурства на скорой и писать между делом статьи.
Я так не могла никогда, даже в самые спокойные мои годы. Мне всегда нужно было не менее девяти часов сна, передышки днём и всё равно к вечеру я уставала. Отдохнув после ночного дежурства, я тем не менее целый день была потом не в форме, с трудом справляясь с обычной домашней работой и думала лишь о том, чтобы этот день наконец закончился.
 Мы жили с его родителями в маленькой комнате Марка, где нам было радостно и уютно среди вороха его бумаг на столе и горы подушек на кровати.
 С рождением Павлика я стала ужасно уставать. Учёба шла своим чередом, но по ночам я больше не высыпалась и к его первому дню рождения я накопила такую усталость, что однажды потеряла сознание прямо на занятиях. Молодость тогда помогала и давала силы и я, пусть и медленнее мужа, но всё же оживала и восстанавливалась после перегрузок, хотя уже не могла ходить по гостям и засиживаться допоздна - часто болела голова и я пропускала занятия, что было абсолютно недопустимо в мединституте. Всё пропущенное днём отрабатывалось по вечерам.
Я часто засыпала в метро по дороге домой и проезжала мою станцию. Иногда я просыпалась на конечной и, как в тумане, возвращалась назад. Иногда, не в силах идти домой, садилась в метро на лавочке, там, где ходят поезда, засыпала  прямо посреди людского потока, не следя за вещами, положив сумку с книгами, шапку и перчатки на колени и уперевшись спиной в прохладную гранитную стену, погружалась в сон, иногда на несколько минут, а иногда и на полчаса и это давало энергию на весь вечер. Марк порой оказывался дома раньше меня, видимо, проходил мимо, не заметив свою жену, неподвижно сидевшую с закрытыми глазами прямо у выхода из вагона. Я никогда не говорила ему об этих моих передышках и он ни разу меня так и не заметил. Моя усталость мне мешала, я её стеснялась, а она уже вовсю начала сказываться на наших отношениях. Мне не хотелось в кино и из гостей я стремилась уйти побыстрее. Сон, покой, тишина - вот, что стало моей недосягаемой мечтой. А Павлик рос и нуждался во мне всё больше. Ну а я, не имея сил, гуляла с ним после института и всё думала - когда же ты вырастешь! Когда сам сможешь кушать и одеваться? Когда я смогу выспаться?
 Марк не мог понять моего состояния. Сам он всегда был полон энергии и называл меня быстро истощаемым организмом. Его никогда не было дома из-за дежурств, конференций и командировок. А я тем временем превращалась в смурную жену, теряла лёгкость, мой внутренний свет слабел и не лучился уже из глаз - они слипались, плохо переносили яркое солнце и птицы с их громким пением уже действовали раздражающе. 

  Близилось окончание института и последняя сессия. Мне не хотелось идти на день рождения к моей одногруппнице. Через пару дней был один самых трудных для меня экзаменов - Оргздрав. Накануне мы вместе с ней и её мужем ходили на концерт, захотелось отдохнуть после экзамена по хирургии, где я не особо напрягалась, поскольку любила этот предмет, училась и сдавала тесты легко и даже с удовольствием. Однако я прилично устала от предыдущих двух экзаменов и захотелось сходить в джаз-клуб. Марк был в прекрасном настроении; мы так с ним задорно танцевали, что сорвали аплодисменты зала. Уже уходя оттуда, она напомнила о завтрашнем её юбилее.
- Двадцать пять - ягодка опять! Будет такой стол, что вы просто потеряете дар речи, - её губы расплывались в улыбке, белоснежные зубы блестели, глаза мерцали загадочным блеском, не смотря на поздний час, а уста изливали патоку.
 Она жила в родительской квартире неподалеку от нас. Мы сблизились на последнем курсе, когда смешали группы и нас заново перетасовали, уже с учётом будущей профессии - хирургов, терапевтов и акушеров-гинекологов. До этого я ничего о ней не знала. А была она дочерью известного в городе врача, причём он когда-то учился у моего свёкра.
 Я сразу заметила его интерес ко мне, стоило мне лишь переступить порог её квартиры. Он очень тепло отзывался об отце Марка, помнил все его шутки на лекциях и восхищался его непростой судьбой. О своей судьбе он рассказывал с иронией:
- Талант, это да, это моё. Но этого не достаточно. Талантливых много, особенно в питейных заведениях и под заборами. А вот, чего не достаёт таланту, так это пробивной способности.  "Пренебрегая словесами, жизнь убеждает нас опять - талантам надо помогать - бездарности пробьются сами", - он декламировал Гольдберга и мы слушали его, будто это были его собственные стихи.
Вот, мол, удачно женился и сразу карьера пошла в гору.
Он не сводил с меня восхищённых глаз, всё подливал мне то чай, то кофе, ставил музыку и звал танцевать. В один из таких дней, когда мы, несколько девушек, решили вместе провести пару часов после института, он оказался дома, радушно нас принимал, накрыл на стол и, как водится, поставил вначале несколько весёлых ритмичных песен, а затем и Таню Буланову, под которую он, будто бы в шутку, выудил меня из-за стола танцевать, но буквально тут же, в самом начале нашего парного танца прижал меня к себе так сильно и провёл ладонью по моей спине вдоль позвоночника так откровенно, будто подвёл черту или поставил окончательный диагноз "Сдалась!"
 Я тогда с трудом освободилась из его объятий и больше уже с ним никогда не танцевала. Его навязчивое внимание было ещё одной причиной моего нежелания идти к ней, но она с улыбкой заверила, что родителей не будет, они в отъезде.
И всё же я с большой неохотой думала о предстоящей вечеринке. Не было никакого смутного предчувствия или дурного предзнаменования, я только не ощущала радостного предвкушения от визита в тот дом со множеством людей, еды и музыки. Поэтому я довольно ясно отклонила её приглашение и она спокойно и весело это приняла.
 А ближе к вечеру Марк, вернувшись с работы, быстро переоделся и, глядя в телевизор, стал меня торопить, мол, ты ещё не готова, а там уже стол накрыт.
- Я ведь отказалась, ты не слышал?
- Отказалась? Почему? И ничего не сказала! А я весь день в предвкушении!
- Но ты стоял рядом! Как ты мог не слышать?
 Он недоуменно смотрел сквозь меня, видимо, пытаясь что-то вспомнить. - Я не могу, Марк,  послезавтра экзамен и у меня нет сил.
- Поэтому и нужно сходить. От всех этих экзаменов один только стресс и никакого настроения. Вот и мама нас уже выпроваживает,- со смехом сказал он, поцеловав мать и Павлика, измазанного кашей.
- Идите уже, - поддакнула свекровь, - у нас своё расписание - "Спокойной ночи, малыши", на горшок и спать. И не шумите, когда вернётесь.
 Я ушла в нашу комнатку и села к окну. Чем больше на меня давили, тем сильнее возгоралось во мне нежелание туда идти.
Аргументов больше не было и я замолчала, тупо глядя в учебник и перелистывая конспекты.
Из-за закрытой двери доносились шаги Марка, он уже одел уличную обувь и переминался с ноги на ногу в ожидании моего выхода. Он не собирался мне уступать и ни в коем случае не желал пропускать это мероприятие.
- Цветы не покупайте на углу, там дорого, - услышала я голос его матери.- Пройдите до конца, там у старика купите, у него хорошие и недорого.
- Хорошие, мам, это ромашки с его огорода? - засмеялся Марк.- Нет уж, там юбилей и нужны розы, царицы цветов. Вера, ты идёшь?
- Я не могу, я уже сказала.
 Я вышла в коридор и хотела обнять его, но он увернулся и, явно не желая менять планы, ринулся в наступление.
В ход пошли малые, большие, веские и не очень доводы, суть коих сводилась к одному - я всячески мешала ему приятно провести время, придумывая смешные отговорки и, как это у нас с ним уже повелось, пыталась им руководить, беря на себя функции лидера, что просто-таки смешно и стыдно кому-то об этом сказать. И пока он мужчина в семье, решать будет он. Он распалялся, прикуривая сам от себя, и не заметил, как перешёл к оскорблениям, вначале косвенным, а затем, потеряв контроль, и к прямым.
- От чего ты устала?- с иронией говорил Марк. - Ребёнок присмотрен, обед всегда готов. Ездишь ты теперь без пересадок, по прямой. Ты вспомни свои поездки до того, как ты переселилась к нам! Эти свои автобусы по нескольку раз в день, пересадки на Техноложке, одни они из человека все соки выпьют. Теперь ты живёшь у метро, в таком месте! Магазин под окном, не то что у вас там на выселках, где полчаса до ближайшего универсама. По полям, по лесам... А выглядеть ты как стала! Ты вспомни, что на тебя одевали? Остатки маминого гардероба! Но женщине всегда чего-то не хватает! Всегда мало, чего и сколько ей ни дай!
 Он говорил, не останавливаясь, ясно выражая свои мысли, с юмором подбирая
выражения из любимых кинокомедий, наслаждаясь возможностью выговориться, не оставляя нам ни малейшего шанса на примирение.
 Павлик захныкал, потянулся ко мне и я инстинктивно взяла его на руки. Слушать это было невыносимо, видеть колючие глаза и искривлённый в злой усмешке любимый рот с родинкой на верхней губе было тем тяжелее, чем красноречивее становился Марк в своей обличительной речи.
- Не нужно, Вера, давай Павлика мне и идите,- свекровь взяла у меня малыша и удалилась в свою комнату.
 Я не хотела ссоры, но мы поссорились. Слёзы душили меня, горло горело и жгло, я не находила слов, чтобы защититься, объясниться или хотя бы что-то сказать в ответ на несправедливый его монолог-отчёт о моей несносности и неблагодарности. Унижение было настолько явным и неожиданным, насколько и метким, остро и чётко сформулированным был итог его на мне женитьбы - неравный брак, где первый жених Ленинграда взял бесприданницу, к тому же ещё и недовольную, предъявляющую претензии и жалующуюся на невыносимую жизнь.
 Я стояла, сдерживая слезы, не пытаясь что-то говорить, решив остаться дома, но он вдруг сказал, что пойдёт один, и вышел из квартиры.
 Это был странный, незапланированный поворот, который меня ошарашил. День рождения отмечала моя подруга, собирались там мои однокурсники, все лет на десять младше Марка, к тому же он почти никого там не знал. Представив себе всю нелепость его такого прихода и что об этом скажут, я быстро собралась и мы пришли вдвоём.
 С нами это было впервые. Первые серьёзные обвинения, первые слова, которые не должны были быть произнесены, так как их сила способна была погубить любовь. Слова эти не канули в пустоту, не пропали во времени и пространстве, а проросли горькими семенами отчуждения, не создав ничего, но разрушив многое.
 Никто не знает, когда это началось. Но, видимо, тогда, в те минуты, ещё не осознавая этого, я оттолкнулась от тех его слов и очень медленно поплыла куда-то в сторону, всё ещё необыкновенно сильно любя его, но уже постепенно отрываясь от него, чтобы уже не быть одной с ним плотью и кровью, одним организмом, одной судьбой.

Глава 16. Вечеринка.

Жгучая обида ещё клокотала во мне и за полночь, когда стали танцевать, я не двинулась с места. Я смотрела, как Марк легко двигался в танце, видела его безупречный профиль, волнистые тёмно-русые волосы, что я сама ему стригла с тех пор, как мы познакомились. Он легко шутил, цитировал наизусть классику и из всех, кого я знала, он был самым тонким и артистичным. Муж мой! Счастье моё и горе!
 Мерзкая мышь ревности скребла моё сердце оттого, что дамочки льнули к нему
по всей своей длине, ворошили ему волосы своими накрашенными коготкам и он обнимал их в танце.
Он повторно подошёл ко мне, но я лишь сильнее почувствовала болезненный скрежет обиды и процедила ему что-то резкое, а он в ответ сжал губы и отошёл, опрокинув в себя бокал чего-то со стола, кажется, коньяка.
Она заметила это и, позвав его танцевать, обвилась вокруг его шеи и замурлыкала ему на ухо свою нежную песню. Ему это, судя по всему, пришлось по вкусу, он прижал её тонкую талию к себе покрепче, повёл её в каком-то только им одним ведомом круге. Проходя мимо стола, он налил себе ещё и весело, как бы случайно задел меня рукой по щеке. Мне это было отвратительно. Я встала и, не зная, как это прекратить, вышла в соседнюю комнату и прилегла там на кровать. Мысли о том, что без меня Марк может делать, что захочет, меня, как ни странно, не беспокоили. Он и так не был ограничен ничем, кроме нашей любви, а она была очень сильной и действовала на расстоянии.
 Меня била дрожь от увиденного их танца, я никак не могла успокоиться, как ни старалась. В конце концов усталость начала брать своё и я задремала. Очнувшись через какое-то время, я не услышала музыки. Быстро встав и приоткрыв дверь, я замерла. Она сидела у него на коленях, спиной ко мне и говорила о том, что у всякого настоящего мужчины должна быть не одна женщина, а несколько. Только так он сможет почувствовать себя востребованным, оценённым и таинственно-привлекательным. Я стояла и слушала, ожидая, что вот он сейчас сбросит её со своих колен, ответит так, как только он может - колко и с юмором. Но он этого не делал. Он слушал её молча, прикрыв глаза, слегка наклонившись к ней щекой и приобняв за плечо.
 Но вот меня заметил кто-то, кто сидел напротив них. Марк оглянулся и я увидела его мутный взгляд и полуулыбку, обращённую ко мне. Я отпрянула - это был не мой муж, а некто совершенно мне чужой и враждебный.
Она в тот же миг всё поняла, встав и преградив мне путь к выходу.
- Куда ты?
- Бал окончен. Открой дверь!
- Нет-нет, я тебя не отпущу! - и с этими словами она выдернула ключ из замка и со смехом убежала на кухню.
- Теперь ищи-свищи. А ключики-ключи в кастрюльке, где щи,- хохотала она, резвясь и ёрничая.
 Я остановилась в недоумении. Мелькнула мысль выйти через окно, было невысоко. Я подошла к окну и открыла его.
- Прыгай скорее. Там шиповник внизу, но он не очень колючий, - издевалась она.
Я в замешательстве прошла на моё прежнее место у стола, где я сидела несколько часов назад.
- Не злись, Вера,- миролюбиво сказала она, наливая вина. - Я всегда выхожу виноватой, когда муж и жена ссорятся, такая уж у меня судьба. Но я ни при чём. Ты пришла не в настроении, но сама уже об этом забыла. А я всё помню. Лучше выпей настоящего итальянского вина. Если хочешь, можешь со мной не чокаться, я прощаю.
Она подала мне бокал и я сделала несколько глотков, выпив примерно половину.
- Давай мириться!- сказала она весело.
- Тебе ведь не я нужна! Открой дверь и я уйду!
- Ну ты и зануда! У самой нет настроения и других терроризируешь! Ладно, твоё здоровье! - и она выпила, красиво и задорно вздёрнув голову назад и откинув со лба золотистые локоны.
Мне стало душно, я почувствовала усталость и захотелось спать. Ещё какое-то время я посидела на стуле, но голову неумолимо клонило всё ниже и глаза стали слипаться.
- Ложись вот тут, рядом с нами,- шутливо хлопотала она. Марк дремал тут же, в кресле и, чтобы не видеть его и не быть рядом, я пошла в комнату, где была кровать, рухнула на неё, едва сняв с себя платье и стянув колготки.
Видимо, я уснула сразу.
 Вдруг яркий свет резанул глаза, хлопок и удар сзади по голове бросил меня плашмя. Что-то огромное прыгнуло мне на спину и придавило коленом между лопаток, пригвоздив меня к постели. Рука в знакомых часах рядом с моим ртом, вот и всё моё поле зрения. Новый удар в голову рядом с ухом обрушился на меня, за ним последовали удары чем-то колючим по спине и крестцу. Я взвыла от боли, но голос мой потонул в подушке. С меня сдёрнули остатки нижнего белья и что-то скользкое стало пробиваться между бедер внутрь, но не смогло преодолеть сопротивление постельного белья, что комом сбилось меж моих ног. Я рванулась что было мочи, но волосы были прижаты к подушке и я смогла лишь слегка развернуться. Удары сыпались на ухо, шею и затылок один за одним, а я лишь выла и пыталась зубами дотянуться до кулака рядом с моей головой. Часы над кулаком спустились ниже, я ухватилась за ремешок зубами и с силой дёрнула его к себе. Тело надо мной потеряло равновесие и на несколько секунд навалилось на меня всей массой.
 Кто это был, я видеть не могла, кровь застилала мне глаза. Запахи не пробивались сквозь плотный ком одеяла.
Я лежала, придавленная к матрасу, не в силах ни кричать, ни даже слабо что-то говорить, имея силы лишь на поверхностное дыхание.
Тошнота то подступала, то отходила, но вот она накрыла меня своей горячей волной и меня вырвало прямо в подушку.  Запах ударил в нос, на секунду давление сверху от этого ослабло и я из последних сил вдруг рванулась и крикнула:"Павлик!" Потом ещё, уже слабея, несколько раз крикнула имя сына. Через секунду дверь распахнулась и в один миг тяжесть сорвало с моей спины. Тот, кто сидел на мне, с грохотом упал на пол. Я попыталась приподняться, чтобы сделать вдох, и в дверях увидела моих однокурсников, глядевшие на меня с любопытством. Это были лица людей, смотрящих интересный фильм, жующих что-то попутно и переговаривающихся по ходу действия картины.
 Я по-прежнему лежала на животе и от сильной слабости и головокружения была не в состоянии повернуть голову так, чтобы увидеть наконец того, кто, кажется, всё ещё лежал внизу, видимо, ударившись о пол при падении, либо получив удар от кого-то извне. Я отчётливо видела её мужа, склонившегося над лежащим на полу и что-то ему нечленораздельно шипевшего.
 Марка нигде не было. Я позвала его, словно по привычке. И тут же, вслед за его именем, будто бы произнесённым не мной, а моим голосом со стороны, я услышала свой стон. Слёзы полились, как дождь, не останавливаясь, не прекращаясь, а лишь усиливаясь каждую секунду. Откуда им было взяться в моих иссушённых глазах, распухших веках и воспалённой голове. Они текли и текли на постель и тело моё забила дрожь, вначале мелкая, затем всё сильнее и крупнее. Я ничего больше не видела вокруг. Я была одна. Одна, без моего мужа, без любимого Марка. Чужие люди толпились в комнате, их невыносимо громкие голоса что-то кричали и пока я не привстала на руках и не начала мои несмелые попытки перевернуться на бок, они всё галдели надо мной, как стая чаек над чем-то полуживым, годящимся в пищу.
Всё смолкло, когда я смогла сесть. Тут я увидела себя сбоку в зеркале шкафа. Белое с красными пятнами плечо, одутловатое лицо, сбившиеся в ком остатки прически, половина спины в кровоподтёках и кривая лиловая полоса вдоль рёбер. Я натянула на себя простынь и, пытаясь встать, ухватилась за спинку кровати, неловко задев и уронив плафон стоявшей на тумбочке лампы.
- Ты ещё мне лампу разбей! - услышала я знакомый голос. -  Кровищей своей всю комнату забрызгала! Теперь это не отмыть!
 Она стояла передо мной в длинном халате, а может, в вечернем платье, красивая, с волосами ниже плеч, как с обложки журнала. Её слова, как и весь её победоносный вид каким-то образом привели меня в чувство, я смогла подняться и дойти до ванной. Теперь уже не было слышно голосов - стояла полнейшая тишина. Я вышла в коридор, натянув на себя какую-то одежду, что была в ванной. Без помех я открыла незапертую дверь, босиком вышла на площадку, медленно спустилась по лестнице, цепко держась за перила, и вышла на улицу.
 Стояла дивная погода, пели ранние птица, солнце блестело сквозь молодую листву и воздух был напоён ароматами раннего летнего утра. Я так отчётливо вдруг ощутила всю эту сказочную красоту вокруг меня, что мне стало будто бы чуточку светлее, боль в голове ослабла на некоторое время и я остановилась. Куда мне теперь идти? Домой к Павлику? Он испугается. К родителям? Нет, это было слишком далеко и денег при мне не было. Я брела вдоль какой-то изгороди, которой не было конца, пытаясь не терять самообладания, борясь с тошнотой и дрожью, прислушивалась к звукам пробуждающегося города, и мысль идти к Нине пришла как-то сама собой.
Идти было неблизко, но дойти было всё же реально. И я дошла.
 Помню её лицо, когда она открыла дверь. Она ничего не спросила, а лишь подставила мне всю себя, когда я начала крениться в её сторону. Так мы и вошли в комнату и она уложила меня на кровать.
- Я же тебе говорила! - тихо, несколько раз произнесла она. - Говорила!
Меня снова начала бить дрожь, да такая, что это стало напоминать судороги. Зубы отбивали ритм, дыхание становилось всё более поверхностным. Нина, вначале пытавшаяся меня утешать, поняла бесполезность этого занятия и налила мне водки. Я выпила одним махом, почувствовав сильное жжение на разбитой губе, и тут же вслед за этим тепло разлилось по телу, трясти перестало и я затихла, погружаясь в сон.
Открыв глаза, я увидела надо мной мамино лицо. Её рука гладила меня по здоровой щеке. Как в детстве, схватила я её шёлковую ладонь, потом вся припала к ней, к её коленям, к её запаху, такому родному и нежному и вновь потекли слёзы, но не жгучие, а тёплые и солёные.
А она гладила мою голову другой, свободной рукой и шептала:
- Ну что же это, девочка моя… Откуда это…

 Спустя некоторое время, когда подействовал анальгин и я могла уже внятно говорить, я рассказала им всё, что смогла. Обе они с трудом могли осознать, что произошедшее не было выдумкой. Моё состояние было тому доказательством. И тем не менее, всё это было настолько дико, неправдоподобно и жестоко, что они никак не хотели верить. Но верить пришлось. И не только верить, но и решаться на ответные действия. Завтра был экзамен, последний бой перед получением диплома.
- Мы должны поехать на экзамен. Я поеду с тобой,- неуверенно сказала мама.
- Это нереально, - Нина была человеком дела и рассуждала здраво. - Нужно переносить экзамен, ехать в травму и брать справку.
- Но там обязаны спросить, что произошло, - сказала мама.
 Они замолчали. Все мы понимали, что такое состояние никак не замаскируешь и не скроешь и разбирательство неизбежно.
- Ты должна всё рассказать, - спокойно сказала Нина.
- Да, - покорно ответила я и мы стали собираться.
Мама вызвала такси.
И вдруг меня осенило - Марк! Его вызовут на допрос и он же - первый подозреваемый.
- Марку тогда конец, - я снова села к столу и повесила голову на руки.
- Да! И ему и его карьере. Но он сильный,- кивнула она на следы от избиения,-  выкарабкается!
 Она смотрела на меня удивлённо, медленно начиная понимать, что говорит в пустоту.
- Ты уверена, что это он? Ты видела его? - спросила мама и, испугавшись, что я снова заплачу, прикрыла своё лицо ладонью и горько вздохнула:
- Не могу поверить.
- Я не видела лица. Но часы на руке были его. Нин, я у тебя их покупала.
- Часы, конечно, это улика,- усмехнулась Нина.- Тем более, такие! Их только через мою мать прошло несколько сотен!  К тому же, эту улику можно одеть на любую руку. Особенно спьяну.
 Мы снова умолкли. Каждый пытался размотать эту цепочку и ничего пока не получалось.
- Кто-нибудь из тех, кто там был, мог бы тебя поддержать? Рассказать, ну хотя бы тебе самой, не говоря уже о том, чтобы быть свидетелем?
 Я только покачала головой и рот свела судорога. Они это заметили и у обеих в глазах блеснули слезы.
- Сейчас Тимирязев с дежурства вернётся. Придётся ему всё объяснить, - Нина вопросительно взглянула на нас с мамой.
- Нет. Нужно уходить. Столько общих знакомых... - засуетилась я.
Но было поздно. Не прошло и пяти минут, как дверь отворилась, в коридоре зажёгся свет и на пороге появился Серёжа, удивлённый таким ранним визитом нескольких дам и ещё не заметивший изменений в моём облике.
 Он был немногословен и слыл замкнутым, слегка занудным любителем палаток и костров, полной противоположностью Нины, общительной, разговорчивой душой любой компании.
Войдя в комнату и взглянув, наконец, на меня, он мгновенно всё понял. Лицо его изменилось, взгляд помрачнел и, ничего не говоря, он вышел на кухню. Нина пошла за ним и какое-то время их не было ни слышно, ни видно.
 Серёжа хорошо знал Марка, своего однокурсника. Близкими друзьями они никогда не были, но учились в параллельных группах и довольно много времени проводили вместе. Уже став врачами и выбрав одинаковую специализацию, они сблизились лишь в последние годы. У нас в гостях он и влюбился в мою Нину.
 Но что с ним произошло, когда он увидел меня теперь? Неужели он подумал, что это Марк? Мне захотелось это как-то опровергнуть и я позвала их. Нина вошла первая, за ней Сергей и оба они встали молча посреди комнаты, глядя в разные стороны.
- Серёжа, я не уверена, что...
Я почему-то не могла произнести любимого имени.
- Конечно, это не он, - сухо ответил Тимирязев. - А кто там был ещё? Сколько там было мужиков? То есть... лиц мужского пола?
- Шесть или семь, - неуверенно ответила я.
- Ты всех их знаешь?
- Не всех. Некоторых до этого не видела ни разу.
- И, разумеется, ни имён, ни фамилий. Но девиц-то ты всех знаешь?
 Да, я знала их всех. И все завтра будут на экзамене.
- Поехали, я отвезу тебя в травмпункт. Это нужно сделать сегодня. О расспросах не беспокойся, ты не обязана отвечать.
 Это была правда. Но я знала, что врач при подозрении на криминал должен будет сообщить в милицию и тогда уже я буду совсем в другой ситуации.
- Я пойду завтра на экзамен,- сказала я.- Мне не выдержать этого судилища.
- А экзамен выдержишь!- Нина вдруг стала пунцовой.- И, конечно, оставишь это всё без ответа! Если так, то они не зря там тебя так отделали!
- Нина!- Сергей взял её  руку, но она резко отстранилась.
- И уснула ты не просто так посреди этого борделя! Без клофелина там не обошлось. Но они знали, что им ничего не будет. И неважно, кто тебя хотел изнасиловать и убить. Главное, что ты так ничего и не поняла.
-  А что тут понимать! Ты же сама от меня отвернулась, - вдруг вырвалось у меня.
Она замолчала.
- Я перестала быть тебе нужна и у тебя появились другие подруги,- я говорила тихо, чётко выговаривая слова. - Вы нас оттолкнули и пошли своей дорогой, так?
Оба они уставились на меня, будто бы я открыла им какой-то секрет. А я говорила то, что томило меня и болело во мне последние три года.
- Ты хочешь сказать, что это я тебя толкнула к этим зверям? Я тебе много раз говорила об этой стерве, - Нина побледнела и цедила слова, прищурившись, медленно и тихо.
- Именно, Нин! Если бы с вашей свадьбой моя функция не закончилась, мы бы и дальше с тобой дружили.
- А ничего, что я вот-вот должна родить. Что у меня был токсикоз?
- Так это последние полгода, Нин. А перестала ты мне звонить задолго до токсикоза. Но не бери в голову - в этом нет твоей вины. Просто так сложилось,- бормотала я, выходя из квартиры, не реагируя на мамины знаки, на потемневшие глаза Сергея и перекошенное лицо Нины.
 Я вышла из подъезда, в след за мной мама с какой-то обувью в руках. Мы поймали такси и поехали домой, далеко-далеко, на другой конец огромного и прекрасного нашего города.
 День заканчивался, я помню его до сих пор, хотя время стирает детали.
Много позже я узнала, что Нина пыталась расследовать это дело и выяснила, что отец именинницы тоже появился там в разгар вечеринки - то была его иномарка, завывшая у подъезда, когда я, проходя мимо, оперлась на неё. Это ничего не доказывало, но могло повлиять на исход дела, если бы, оно, дело, было заведено.
На следующий день я приехала в институт. Увидев меня, комиссия попросила зачётку.

Псалом 1 Давида.
"Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых..."

Глава 17. Прошло семь лет.

В нашем старом кафе на Волынском, прямо у ДЛТ, было тихо и тепло. Мы часто бывали здесь в юности и вновь пришли сюда после прогулки по нашим местам. Нина в те годы часто приезжала навестить мать и я была необыкновенно рада её этим визитам. С самого утра я отвезла Павлика моим родителям.
- Павлуша, ты помнишь тётю Нину? Она тебе привозила модель Кремля из Москвы, - спросила я его, когда мы вошли в вагон метро.
- Она приехала?- Павлик уже приготовился считать остановки, но живо отозвался на мой вопрос.
- Приехала. Я её скоро увижу.
- Она придёт к нам в гости?
- Нет, мы с ней встретимся у нашего института. Погуляем, поговорим, а завтра она уезжает обратно к себе в Москву.

 И мы с Ниной пошли гулять нашим старым маршрутом. Время текло незаметно, исчезало вслед бредущим по улицам пешеходам, скользящим вдоль проспектов машинам, таяло незаметно, едва касаясь нас. Мы никуда не торопились, ни о чём не беспокоились, просто и тихо говорили и не могли наговориться.
Наконец, прилично устав, пройдя от Первого Меда весь Каменноостровский, за ним Кронвергский, оба моста, через Дворцовую площадь мы вышли к нашему любимому, самому старому в городе книжному магазинчику на углу Волынского переулка и Мойки, рядом с которым и было наше кафе.
- Что маленький ребёнок может дарить родителям, кроме своей любви? - мои хаотичные мысли, облекаясь в слова, приобретали стройность и логическую последовательность.- Ничего. Родители дают ему всё и ничего не требуют взамен. Да, они ожидают от него чего-то в будущем. Но не требуют, нет! Регина же гнёт своё - ты мой должник, потому что я тебя родила и вырастила. Теперь твоя очередь - расплатись по счёту. Это любовь потребительская. Она эгоистична, поскольку человек в ней любит прежде всего самого себя.
Нина слушала меня, но не так внимательно, как обычно. Взгляд её блуждал, замирая то на лицах людей за соседними столиками, то на прохожих за окном. Я это видела, но продолжала:
- Древние люди приносили жертвы богам. Зачем богам были нужны эти тельцы и козлы? Люди думали, боги ими питались? Без жертвы бог голодный и злой.
Получается, что родители, терзающие детей сыновним долгом, требуют жертвоприношения. Речь не о жестоких детях, бросающих родителей на произвол судьбы. Нет, это отдельное извращение. Я о непомерно раздутом желании некоторых матерей наверстать упущенное, отнять у взрослых детей всё, что можно, дабы вернуть потраченные усилия. Но они требуют не только материальной компенсации! Всего хуже то, что они отбирают свободу. Ты раб и должен находиться у моих ног. Оторвись от своей семьи, дома, работы и сиди со мной, потому что я постарела и скоро умру. Иначе ты мне не сын.
- Тут всё понятно - это манипуляция чистой воды, - отозвалась Нина и кивнула девушке, чтобы та принесла ещё кофе.
- Но что можно на это ответить? - я с наслаждением отправила в рот полную ложку мороженного.
- Можно ответить, что не всеми детьми получается таким образом манипулировать. По-настоящему повзрослевший сын всегда сможет объяснить матери, кто его семья и что она значит в его жизни.
- То есть, он будет стараться соблюдать нейтралитет?
- Ни в коем случае! Нейтралитет в данной ситуации равносилен предательству жены и - здравствуй, материнское крылышко.
- Почему?
- По-настоящему зрелый мужчина не создаст подобного треугольника и найдёт слова для матери, что остудят её пыл.
- Не каждую мать можно остудить. Есть властные, своенравные дамы вампирного плана. Такие не идут на уступки и не смиряются.
- Да, такие есть. Но это проблема мужчины. Если мать не идёт на уступки, а усугубляет конфликт, значит, её нужно отстранить от своей семьи.
- Не общаться? Но это новый конфликт!
- С ней нужно и должно общаться и заботиться о ней. Но не подпускать её близко к себе и своей семье. И если она не просто упрямая тупица, если не умственно отсталая, то поймёт, что сын настроен серьёзно. Ей придётся с этим жить. В противном случае она останется за бортом его жизни.
- То есть, ты всю ответственность возлагаешь на мужчину. Ему не позавидуешь!
- А кому позавидуешь? Тут всем достанется! В процессе становления отношений между гордыми и властолюбивыми никому не бывает легко.
- Гордые и властолюбивые! - я почувствовала лёгкий упрёк в её словах.
Она не хотела меня изводить и усиливать во мне, и так расстроенной, мою неуверенность, но всё же ответила:
- А тебе самой так не кажется?
- Мне так не кажется. Какая же я властолюбивая? В чём тут власть? - я договаривала фразу, а сама начинала понимать смысл сказанного Ниной. Власть полноты обладания - вот, о чём шла речь.
Она заметила это и осторожно продолжала:
- Из-за твоего желания обладать им целиком и без остатка ты не в силах вытерпеть его мамашу. Тебе необходимо, чтобы она тебя полюбила. Иначе ты не сможешь с ним жить!
- Вытерпеть? Так что же, сидеть и слушать оскорбления?
- Можно и не такое снести! Но... При одном условии.
- Если ты не человек, а ангел, - пробормотала я невнятно. - Или монашка.
- Или?
- Или если не так сильно любить?- неуверенно спросила я.
- Любить, но кого?- она прищурилась, глядя на меня.
Я поняла, к чему она клонит.
- Ты намекаешь, что я эгоистка. И по-твоему, мы с Региной одинаковые!- я говорила, подавляя раздражение.
Нина почувствовала, что дальше наступать опасно, и весёлым тоном заключила:
- Регина на Регину! Что же это будет?
И со смехом ответила сама себе:
- Будет две Регины.
Потом, тоже с лёгкой улыбкой, добавила:
- Или ни одной, поскольку они сожрут друг друга.
Я уже справилась с подступивший было обидой в ответ на её обличение и сказала спокойно:
- Ты бы тоже этого не выдержала и ушла.
- Ошибаешься.
- Хочешь сказать, что у тебя ангельское терпение и ты бы подставила другую щёку?
- Меня вообще не могло оказаться в подобной ситуации. Дело тут именно в тебе, а ты этого не понимаешь. И это значит, ты будешь и дальше вставать и уходить при каждом подобном случае. А он не замедлит повториться.
Она замолчала. Видимо, разговор подходил к концу.
- Пропадёте вы в этом вашем Бермудском треугольнике. Одна сгорает от любви, другая от ненависти..
- А Илья?- спросила я в надежде её смягчить. Мне не хотелось разочаровывать её недавними нотками недовольства в моём голосе, которые трудно было не заметить.
- Он пока горит страстью к тебе. Но ненависть не дремлет, она где-то рядом и если вы обе не переменитесь, он возненавидит одну из вас. И что-то мне подсказывает, что это будет не его мать. Но тебе изнутри этого видеть не дано.
 Она распрямилась и с улыбкой в светлых глазах тихо, но торжественно продекламировала:
" Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана" .
Ай да Пушкин! Ни убавить, ни прибавить. Гений!
 Это была какая-то иная Нина, взрослая, серьёзная. Сейчас она рассуждала, как мудрая женщина, хотя ей не было ещё и тридцати. И, будто прочитав мои мысли, она сказала мне:
- Верунь, а ты совсем не изменилась за эти годы.
Потом, через минуту тепло и просто добавила:
- И взгляд точно такой же, как тогда при виде всех тех шикарных нарядов.
Я молчала, а она, с улыбкой, медленно, с некоторыми паузами продолжала:
- Точно такой же взгляд с поволокой. Тогда ты не могла себе позволить ничего из тех коллекций и молча страдала. Но теперь-то твоя страсть удовлетворена?
Она помолчала. Потом, положив голову на ладони, спросила:
- Но почему я не вижу счастливого блеска глаз? Всё та же тень страдания на лице!
Я ничего ей не ответила.
Недоумение росло во мне и нашёптывало на ухо: "Близкие люди нам затем и посылаются, чтобы понять, утешить и воодушевить, когда нелегко".
 Однако же никто другой не сказал бы мне этих слов. Никто другой не увидел бы меня такой, какая я есть, как никто другой не мог знать меня так глубоко и переживать за меня так искренне, как она.
 И всё-таки не это хотела я от неё услышать. Точно вспышки, мелькали в голове мысли, ежесекундно сменяя друг друга. Добрые чувства к подруге и досада из-за её проповеди, что шла вразрез с моими ожиданиями, создавали в моей голове подобие поля с переменным напряжением.
 Мы ещё недолго посидели, поговорили на отвлечённые темы, пошутили, посмеялись. вспомнили ранние институтские годы и ребят, что учились вместе с нами. Очень многие ушли из медицины. Кто-то уехал из страны, а кто-то ещё только собирался в отъезд, обдумывая варианты. Врачами работали единицы со всего нашего огромного курса в пятьсот человек. Прошло уже пять лет с тех пор, как мы распрощались с институтом, и в городе нас оставалось всё меньше. На летнюю встречу однокурсников последний раз пришли семь человек. Нина тоже на ней не была, назвав это ярмаркой тщеславия и верным способом выдать свои провалы за некие достижения, которые невозможно ни опровергнуть, ни доказать.

 Расстались мы очень тепло, почти со слезами.
 - Созвонимся, - пообещала она, внимательно глядя мне в глаза, и шагнула в подошедший поезд метро, а я осталась ждать другой поезд, что шёл в противоположную сторону.

Глава 18. Доллары Макса.

 Я проснулась от шума, исходившего из гостиной. Это был грохот падающих стульев, глухие удары чем-то твёрдым о стены и звон бутылок.
Сквозь сон я стала искать халат, но Илья остановил меня.
- Это Макс приехал, спи.
Через минуту всё стихло, а ещё минут через пять послышался гром. Вначале он был отрывистым со щелчками, но быстро набрав силу, стал непрерывным, двухтактным.
Это храпел Макс.
 Я безрезультатно пыталась уснуть, хотя пару раз мне это почти удалось. Но новые раскаты храпа отгоняли наплывавший сон и мне пришлось встать, чтобы закрыть дверь в гостиную, где спал виновник этой грозы.
 Белая ночь уже начала превращаться в утро и в этом полусвете - полумраке я увидела множество разбросанных по полу вещей, упавший стул и Макса на диване лицом к стене. Из перевёрнутой бутылки вытекло немного пива и я наступила в эту лужу. Ощутив стопой что-то липкое, я подумала, что это человеческие испражнения, и одёрнула ногу.
Сколько ещё будет продолжаться это свинство? Может, лучше чтобы он был с той девицей, она хоть как-то приглядывала за ним.
 "Та девица" была вполне обычной девушкой и, как мне вначале показалось, она влюбилась в Макса с полуоборота, страстно и искренне. Он привёл её в кафе, где мы иногда сидели вечером, и представил нам, как своего нового инструктора ЛФК. Она была тиха, почти ничего не ела, пила только лимонад и всё время слегка кивала головой, как бы поддакивая Максу. Я хотела услышать её голос, поэтому спросила, где она работает, но за неё ответил Макс - в клинике "Он и она" у неё свой кабинет, а после работы - частная клиентура.
Их занятия начались в тот же вечер, не смотря на явное превышение Максом дозы спиртного. Через пару дней она осталась у нас ночевать, поскольку упражнения заняли намного больше времени, чем обычно. Я постелила ей на ближней веранде, однако утром её там не оказалось. Она лежала на диване Макса, завернутая в его халат.
Илья, будто ни в чём не бывало, беседовал с Максом, сидевшем тут же на корточках и курившим в открытое окно.
 Я не нашлась, что сказать, но после того, как инструктор покинула своё рабочее место, демонстративно, на глазах у соседей и ни от кого не скрываясь, уселась в машину Макса и они отбыли в город, мы с Ильёй серьёзно задумались, что будет, когда Ларочка об этом узнает.
 Илья решил пресечь это безобразие в зародыше и, позвонив Максу, сказал, чтобы тот больше никогда, ни при каких обстоятельствах... Ему трудно дался этот разговор, поскольку Макс не только был мужем его сестры, но и его шефом, опекуном и крёстным отцом всего, чем Илья занимался и ещё только планировал заняться. Наглость Макса не имела предела, когда на следующий же вечер инструкторша появилась вновь, правда не в доме, а во дворе. Она сидела на валуне, одетая в бикини и готовая идти на пляж, только ждала Макса, который искал полотенце. Он выглянул к ней из окна и показал жестом, что сейчас выйдет. Я на секунду задержала на ней взгляд - на шее её висела цепочка, поразительно похожая на мою, пропавшую накануне, но без подковки. Сходство было полнейшим - золото с отливом меди и несоразмерно большой замок, ошибка бабушкиного ювелира, которому она отдала для этого свои коронки. Инструктор даже и не думала убрать её с моих глаз. Помню, я вначале онемела от такого её вызывающего поведения, но всё же собралась духом и прямо в лицо чётко проговорила:
- Сними мою цепочку и отдай всё, что ты взяла из моих вещей.
Она, не мигая, с лёгкой усмешкой, ответила приятным голосом, вставая с камня:
- Твоего тут ничего нет. За всё это платит Максим.
Потом, подумав немного, добавила довольно миролюбиво:
- И цепочка эта - моя. Пойдём с нами на пляж, там и договорим.
И с этими словами медленно пошла в сторону моря, напевая чистым, каким-то детским голосом:
 - Я же всё про Верку знала, где и с кем она гуляла и кому она ла- ла- ла... Верка, Верка, Верочка! Тоненькая вербочка...
 Певица скрылась за деревьями и песня стихла.
Больше я никогда её не видела. О чём она собиралась говорить, было понятно - она видела себя спутницей дельца, красавца Макса, а нас, скорее всего, её прислугой. Но всему этому не суждено было сбыться - её избранник оказался набирающим обороты алкоголиком, чему доказательством были его участившиеся ночные пьяные приходы, вот как в эту ночь.
 Я подняла бутылку, пошла искать, чем вытереть пол, и при выходе на веранду наткнулась на его одежду, валявшуюся на полу, сперва брюки, затем рубашку и уже у окна - пиджак. Я зачем-то стала это всё подбирать, наклонившись к полу, и наконец увидела деньги. Смятые доллары виднелись повсюду. Их было много, некоторые были разорваны, какие-то намокли. Источником их был пиджак Макса, из которого выпало ещё несколько бумажек, когда я подняла его с пола.
Радость блеснула яркой вспышкой, наполнила меня теплом и уверенностью, что справедливость всё-таки есть. В голове промелькнули пьяная ругань Макса, его грязное бельё в ванной, постель, похожая по утрам на гору тряпья в больничной прачечной, ночной визит девицы и мои пропавшие вещи. На Небесах всё учитывается и вот она -  плата за мои труды лежит передо мной на полу в виде мятых фантиков. 
 Но медленно стал во мне звучать и другой голос. Он едва слышно говорил - не тронь.
Почему не трогать? Макс пьян и не в состоянии помнить, сколько он и где потратил.
- Не прикасайся к этому, - просил голос.
- А чем платить за дачу? А деньги, что одолжила во второй раз и уже не вернула Ларочка? Это же она, самая настоящая компенсация! Это такая удача!
- Это нельзя брать, - что-то внутри меня сопротивлялось и твердило - это воровство.
- Нет, это награда за мои труды!
- Нет. Это - самое настоящее воровство!
- Нет, это плата за жильё и обслуживание!
 Постучав у меня в левом виске, совесть замолчала. Я быстро подняла с пола несколько сотенных бумажек и вышла из комнаты. Во след мне прозвучал сдавленный резкий храп, похожий на звериное рычание.
 Я не чувствовала себя воровкой, но ощущала слабый внутренний позыв вернуться и отбросить всё это от себя подальше. Мои сомнения, однако же, тотчас испарились, стоило лишь сказать себе - я потом всё верну. 
 Я спрятала деньги, спокойно легла и быстро уснула.
 Проснулась я всё под тот же храп, но в окно светило солнце, тени листьев на стене танцевали свой бесшумный танец и жизнь на какое-то короткое время показалась прекрасной.
 Илья варил кофе, на столе уже лежали бутерброды, а в ванной - вещи Макса, отмытые и развешенные на плечики.
 Мне ничего не нужно было делать - всю уборку взял на себя Илья.
- Пойдём на улицу, бери это с собой, - он кивнул на готовый завтрак и дал мне поднос.
Мы сели на лавочку у дома. Сквозь деревья мы видели идущих на пляж людей, слышали детские голоса, где-то загудела электричка.
 Говорить не хотелось - молчать было приятно и спокойно.
- У Макса там на щеке порез, обработай, когда он очнётся, - сказал спустя какое-то время Илья. Потом продолжил:
 - Я в город, дел полно. Даньку заберу вечером. Поедем купаться на Красавицу.
Послышался шорох, толчки, шлёпанье босых ног и на крыльце появился Макс.
- Доброе! Как спаслось? Не помешал?
- Кофе хочешь? Хотя нет, ты чай пьёшь с похмелья. Верчик, сделай ему. Я уже лечу.
 Я сделала чай, обработала щёку, совершила обычные утренние ритуалы, кое-какую уборку и все те нехитрые процедуры, из которых состоит утро. Всё было как обычно, пока вдруг Макс, уже готовый на выход, одетый, побритый, в светлом уме и при ясной памяти не остановился вдруг посреди гостиной, осматривая карманы и явно пытаясь найти больше денег, чем нашёл.
 Я замерла. Он знал, какая сумма у него должна была остаться после ночного загула! Макс не был бы Максом, если бы не вёл счёт деньгам. Пьянство притупляло все чувства кроме чувства уважение к денежным знакам.
 Меня это сильно напугало. Я стала ходить по дому, изображая осмысленные действия, что у меня плохо получалось, я это видела.
 Чтобы не выдать своё волнение, я присела в кресло у зеркала и стала расчёсывать расчёсанные волосы.
 Так я сидела довольно долго и, кажется, стала успокаиваться. Я подвела глаза, поправила помаду и с удовлетворением отметила прекратившуюся дрожь в руках. В доме было тихо.
"Что он делает? Вышел через веранду?"-  подумала я и выглянула из своего убежища.
  И выглянув, тут же упёрлась в его взгляд, который чётко мне сказал - ты взяла! 
Кровь ударила мне в голову, я залилась краской и, что-то пролепетав, с глупой улыбкой выскочила во двор. Там я, не в силах пошевелиться или что-либо сказать, стояла и дрожала, а секунды шли и шли. Секунды  складывались в минуты, а я всё пребывала в оцепенении, захваченная врасплох вместе с моим мерзким поступком. Язык отяжелел, руки подрагивали и я не знала, что мне делать. Я просто стояла так, посреди нашей поляны, потом присела на камень, на котором пару дней назад сидела инструктор ЛФК с моей цепочкой на шее.
 Как это могло произойти, что я вдруг, ни с того ни с сего оказалась на месте той, которую я зачислила в ряды презренных людишек, способных на мелкие кражи лежащих без присмотра вещей? Как внезапно и в один миг можно оказаться в той же шкуре! Украли у тебя, крадёшь в ответ и ты. Теперь очередь получить ответный удар от Макса. Или ещё от кого-то. И так по кругу и нет этому конца.
 Моё состояние ступора продолжалось, пока Макс не вышел из дома. Проходя мимо меня к машине, он спокойно сказал:
- До вечера.
- Пока,- пискнула я и даже подняла было руку, чтобы махнуть ему. 
Он уехал.
В голове гудело и пульсировало одно и то же :
- Компенсация, значит? На Небесах всё видят? 
 Хотелось одновременно бежать за машиной, просить прощения и куда-нибудь исчезнуть.
Что он обо мне теперь будет думать? Что он скажет Илье? А может,  мне показалось, и он не знает? Откуда он может это знать? Я ничем не выдала себя. Боже, какая же я, какая я...
- Мам, я к папе хочу, - это был Павлик.
Я вышла из оцепенения. Ребёнок стоял на крыльце, такой худой и бледный, что я бросилась к нему и, схватив на руки, крепко сжала его. Он закашлялся и я вынуждена была разжать объятия и поставить его на землю.
- А на Красавицу вечером купаться?
- К папе хочу. Отвези меня.
- Как же я отвезу? Все уехали. Макс мог тебя взять, что же ты раньше не сказал? Ладно, может папа сам сможет тебя забрать?
Но дозвониться Марку я не смогла и Павлик так и не поехал к отцу.
Через час я уже лежала с мокрой тряпкой на лбу, пила пенталгин, а Павлик играл в своей комнате и никого не тревожил. Он был очень тихий, мой малыш.
 Откуда-то из прошлого вдруг возникли несколько искаженных наших пословиц про то, что "гуси и свиньи не дружат" и что "скупой заплатил два раза".
Побарабанив в моём мозгу, пословицы на время отстали. Спустя какое-то время вспыло ещё вот что  - "если уж взял, потом нэ говори, что нэ можешь больше". Эта последняя пословица с кавказским акцентом зависла в голове надолго. От неё повеяло радостью, память закружилась надо мной чередой лиц, одно из которых ясно выделялось своей открытой белозубой улыбкой.
Где и когда я это слышала?
Я немного напрягалась и вспомнила того, кто так радостно улыбался мне в течении многих лет. Ядавчик, это он, ну конечно! Господи, но почему именно сейчас я о нём вспомнила?
 Я заставила себя встать и пойти проверить, на месте ли Павлик. Он играл на своей кровати, как всегда, молча и сосредоточенно.
" Яблака от яблака недалеко падать!"
Я мысленно исправила Ядава - яблоко от яблони, говорила я сейчас самой себе. Я всегда исправляла его, стараясь не обидеть, но он никогда не мог говорить правильно.
Я сделала крепкий чай с сахаром. Лимона, как всегда, не оказалось и я всыпала в чашку немного лимонной кислоты. Меня во время мигрени всегда неудержимо тянуло на кисло-сладкое. Ядав несколько раз давал мне шипучий растворимый витамин Ц, иногда даже без воды, прямо в рот и это немного облегчало боль. Он часто грыз какие-то свои ужасные конфеты и его белоснежные зубы на время становились коричневыми.
Ядавчик, ты помнишь меня?
Я склонилась над чашкой, вдохнула исходящий из неё ароматный пар, закрыла глаза и увидела лицо Ядава.
- Помню, Веришка. Не волнуйся - я всегда рядом, - был тихий ответ.


Глава 19. Ядав.

Он настолько плохо говорил по-русски, что его практически невозможно было понять. Была у него брошюра "Русские пословица и поговорки" со смешными иллюстрациями. Откуда она у него взялась, он не говорил, но по ней он выучил русский язык, как смог. Видимо, он очень его полюбил - без этого невозможно было бы овладеть всеми нашими присказками и оборотами в народном стиле, которыми он с нами и разговаривал.
 К концу института он собрал такую огромную их коллекцию, что не всякий русский мог таковой похвастаться.
Иногда он деликатно вставлял их в наши споры, чем быстро разряжал обстановку.
Бывало, мы и сами обращались в нему - ну-ка, Ядавушка, что по этому поводу говорит русское народное творчество? И он всегда с большим успехом находил что-нибудь из нашего фольклора, коверкая слова и неправильно ставя ударения.
- У меня от вас пот и град катится.
А мы поправляли:
- Пот градом!
Или еще:
- Эта бабушка сказала два раза!
А мы в ответ:
- Это бабушка надвое сказала!
 Преподаватели его никогда ни о чём не спрашивали - он всё равно ничего не мог толкового сказать. Экзамены иностранцы сдавали отдельно и мы не слышали его ответов. Честно говоря, мы ему завидовали - ничего не знает, почти не говорит, а переходит с курса на курс и ещё стипендию получает. Правда, эту стипендию он тратил на нас и мы, как водится, к этому быстро привыкли. Среди нас даже появились недовольные, когда пару раз у него не оказывалось денег. Один раз кто-то даже сказал - жлоб, однако, быстро поняв, что сказал гадость, слава богу, извинился.
Он не мог разговаривать, не мог поддержать беседу, ясно выразить свою мысль и мы не очень-то щадили его самолюбие, не ждали, когда он там договорит, перескакивали на другие темы, оставляя его самим с собой заканчивать начатое. В такой ситуации обидчивый обречён на одиночество. Но Ядав знал - есть другие способы общения. Если хочешь быть с людьми, но не можешь полноценно изъясняться, просто дари им тепло. Вот он и дарил его в виде булочек и плюшек, сигарет и кофе. Один он быть не хотел, а именно это ему и грозило - других непальцев ни на курсе, ни вообще у нас в институте не было.
 Человек, не умеющий ясно выражать свои мысли, выглядит неполноценным, слегка недоразвитым.
Но Ядав таковым не казался!
Помню, как на акушерстве он совершенно виртуозно ассистировал на сложных родах, да так, что опытные врачи удивились элегантности его решений.
А на фармакологии он каким-то неведомым образом выучил все латинские названия веществ и отечественных препаратов. Один раз на  вопрос, где меньше всего алкалоида кофеина, в зелёном, черном или каком-то ещё чае, он ответил - в Хамерионе.
Преподаватель был удивлен, что за чай Хамелеон?
- Оу! Его пиль весь Азия, Чина тоже, но он порасталь, сорри,  вырасталь зидесь в  Россия. Ваш страна быль главный импортёр весь мирь.
Преподаватель, как ни напрягался, не мог вспомнить, о чём шла речь.
- У вас это звать Ванин чай.
- Ах, Иван-чай?
- Да! Раша тогда не хотеть проиграть East Indian company, он бы быть банкрот. И все многа люди Юга ваш точ, юга ваш точно...
- Ядав, говорите медленно. Я вам помогу .-  Ваш точно ...
- No, - перебил его бедный непалец. - Не так! Oh, sorry..my russian is terriblе. И он собрался силами и выдохнул:
- Люди  South-East Азия  умирать патамучта opium.
 Оказалось, он не мог выговорить слово Юго-Восточной.
 Люди Юго-Восточной Азии умирали от опиума?
- Господи, что за жуткую историю ты там рассказывал, какие-то умирающие люди, Иван-чай, как всё это связано?- спросила я его по дороге в столовую.
- Мой мать быль с Адамански островы, а папа, и гранпапа, и его гранпапа бежаль к нам из Бенгаль в Непаль, где горе. Весь семья бежаль к нам в горе. Ин Бенгаль не была куша.. совисем не была куша. Миллион оф пипл умирать. Тагда они бежать к нам, в Непаль, в горе. У нас многа большой горе.
 Я очень хотела понять его, но не понимала. Отдельные слова без предлогов и падежей - бессмысленная каша. Зачем бежать от голода, который, видимо, и погнал этих несчастных из Бенгала туда, где тоже было большое горе.
 - Что с ними случилось в Непале? Ну, объясни, что за горе?
- Неть горе. А горе. Непал есть большой горе, - он поднял руки вверх и повел ими в разные стороны, шевеля пальцами.
- Горы? - наконец я что-то поняла.- Ты не волнуйся, Ядавчик. Успокойся и объясни толком. Ты же хорошо говоришь по-русски.
Но он не мог успокоиться и от этого говорил ещё хуже.
- Да, многа большой горе. Джамалунгма. Слышал, Веришка? Самый большой горе в мирь!
- Так ведь Эверест - самая высокая гора, - неуверенно сказала я.
- Эта один и самый горе, - тарахтел, ничуть не смущаясь моими познаниями в географии Ядав.Так много он не наговорил за все годы нашей учебы, как тогда за эти пять минут .
- Ты не зналь хистори про  этить чай, Веришка? Неть? Эта быль зидесь далеко, сорри неть далеко от Ленинград. Как эта места называлься, о Gud! Покорие. No. Какорие..
Нет, я ничего такого даже не слышала - ни о Бенгалии кроме, разумеется, бенгальских огней, ни о каком опиуме и миллионах смертей от него, ни об Иван-чае.
Нужно будет почитать!  Энциклопедия у бабушки, не забыть бы только. Нужно узнать, что там такое случилось, что Ядав так взволновался.
Но я, конечно, забыла. К бабушке я попала через несколько лет, когда Павлику уже было три года.
 Потом уже, десятилетие спустя, в интернете я увидела статью о пользе Иван-чая. Меня очень  заинтересовала история этого напитка, я увлеклась чтением и вдруг постепенно стала вспоминать то, что пытался мне рассказать тогда Ядав, но не смог. Сквозь пелену лет постепенно всплывали черты его лица, чёрные угольки-глаза, оживала белоснежная улыбка на полном смуглом лице и  взлетали белые ладошки, которыми он помогал  себе говорить. "Мой мать, папа и гранпапа папы из Бенгаль бежать в горе..."
 Милый Ядавчик, сколько лет прошло, а твой рассказ не пропал. Он завис в памяти на время и вот когда я его вспомнила. Миллионы погибших от опиумной зависимости в Юго-Восточной Азии и Китае. Голод, унесший немыслимое количество жизней. Великое переселение бежавших от голода бенгальцев, Ист - Индская компания, война против Иван-чая! Копорье, что под Ленинградом!
Я ничего подобного не слышала об этом. Кто, где и когда мог нам об этом рассказывать? Возможно, эта информация была доступна студентам истфака, да и то лишь тем, кто специализировался по этому региону.
Тяжело мне было это вспоминать. Он хотел тогда поделиться своей болью и не мог, а я ничего не знала о его стране. Да что о стране, о континенте и континентальных масштабах той катастрофы я не имела ни малейшего представления.
 Он был очень добрый, этот смуглый непалец. Он не обиделся на меня, понял, что я не сознательно отвергала правду об этой трагедии - я просто не могла о ней знать в то время.
Мой молчаливый, скромный Ядав. Мы с ним дружили, если можно назвать дружбой молчаливое слушание лекций бок о бок, работу в паре на лабораторных и наш почти каждодневный путь вместе до метро, во время которого он практически всегда молчал и слушал.
 Когда мы ругались в группе, он говорил:
- Нэ надо валить дурака!
Или:
- Слово нэ питичка, улетит нэ прилетит назад.
 И всегда это помогало и всем от этого делалось веселее и теплее.
 Однажды мы мёрзли на Пятаке, курили и ждали каких-то указаний из деканата. Холод был жуткий, но мы почему-то не могли уйти, а должны были кого-то дождаться.
И тогда он как бы невзначай сказал:
- Какой кароши русский колд. Ай эм вери колд. В такой колд кароши хозяин собака в дом нэ пустит.
Мы покатились со смеху:
 - Не вы-ы-ы-пустит, Ядав, не выпустит, живодёр ты эдакий..
Нас это так развеселило, что мы стали бегать друг за другом и кидаться снежками. Постепенно отогрелись онемевшие руки, потом ноги и, наконец, пришел тот, кого мы долго ждали, и все мы вместе двинулись в метро, на нашу Петроградскую, где в холод всегда было тепло, а в жару прохладно.
 Однако лучший хит Ядава прозвучал на вручении диплома, когда ректор пожал ему руку и сказал шутливые напутственные слова:
- Мы Вас хорошо учили, так что проблем с трудоустройством у Вас в Вашей стране быть не должно.
 - Неть, нэ должен быть проблем, - широко заулыбался Ядав.- Такой специалист там сразу руки и ноги отрывать.
 Наш серьёзный ректор вначале не понял сказанного и проговорил что-то о своеобразии местных ритуалов и о важности оказания особого уважения докторам, потом вежливо предложил:
- Может быть, Вам тогда лучше остаться в России?
Но тут, видя, как аудитория покатилась со смеху, он понял смысл сказанного и дружески потрепал Ядава по плечу.
Когда шум стал затихать, Ядавчик сказал почти без акцента:
- Большое вам всем спасибо!- и широко улыбнулся своей доброй, белоснежной улыбкой, своими тёмными, лучистыми глазами.
Он был у нас один такой - смешной и немного грустный. Грустный наверное, оттого, что за шесть лет учёбы он так ни разу и не был дома.

 Много было у нас  иностранцев. И симпатичный болгарин  Олег Попов, которому мы подарили огромную клетчатую кепку с козырьком, чтоб был похож на нашу знаменитость, и он потом с ней не расставался. И
Оська Прибалтийский, что повторял, как испорченная пластинка:
- Это вы научили нас пить.
- Мы? Кого вас?
- Нас, литовцев. До вас мы не знали, что такое водка.
Хороший он был парень, всегда навеселе, трезвым его так никто и не видел. Исчез он внезапно, прямо посреди учебного года. Говорили, он вернулся домой, но точно никто не знал, почему и отчего.
Была у нас и пара из Сирии, он и она. Мы думали, они муж и жена, но оказалось, они брат и сестра. Была на курсе и настоящая дочь настоящего арабского шейха, не просто восточная девушка, а создание красоты неописуемой и совершенной, такой, что разговаривать с ней не мог никто - концентрироваться не получалось, язык заплетался и человек просто тонул в её глазах. Она при этом искренне смеялась и старалась помочь людям закончить мысль. К концу института она уже вполне сносно говорила по-русски и совершенно освоилась в нашем климате. Ходила она всегда с двумя-тремя молодыми парнями из её страны, те никогда не улыбались и не реагировали на окружающий мир. Никто не знал, за что её сослали в Россию и куда она направилась потом.
 Много было у нас разных иностранцев - греков, эфиопов, марокканцев. Все они держались своих и с нами почти не общались, в отличии от нашего Ядава. Он всегда был среди нас, на всех днях рождениях и свадьбах, молчаливый, почти незаметный и очень добрый.

И теперь, после того, что я сама себе устроила этой ночью, после позорного утреннего разоблачения, острого приступа жгучего стыда и безуспешных попыток что-либо изменить или исправить Ядав вдруг воскрес в моей памяти и опять начал говорить своё старое:
- Если уж взял уж, потом нэ говори, что нэ можешь больше. Если уж взял ...
А я ему в ответ, тихонько:
- Нет, Ядав, правильно будет так! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Повтори.
- Карашо, Веришка, ты знать лучше, как карашо, как правильно.


Глава 20. Конверт.


 А правильно было пойти и признаться Максу, ничего не скрывая и не пытаясь объясниться или как-то себя выгородить.
Я попыталась себе представить, как он отреагирует. Хотя, какая теперь разница, расскажет ли Илье, Ларочке или Регине и что подумают они. Вороватая лицемерка пуританских взглядов с претензией на особое отношение к себе, как к эталону доброты!
 А что! Так и есть. Только не хочется надолго оставаться в этой роли и, чтобы этого избежать, нужно признаться при всех. "Раздетого человека невозможно раздеть". Эта мысль, эта старая истина принесла мне облегчение.
Я встала, нашла доллары и пересчитала их. Оказалось, их было около полутора тысяч. Вновь ожили и загалдели мысли о том, как можно было бы ими распорядиться, что купить и за что заплатить. Но я прекратила этот мысленный треск усилием воли, горько усмехнувшись, вспомнив себя на валуне.
Я собрала деньги и положила их в конверт бабушкиного письма. Потом подумала, что не стоит хранить подобное в конверте с моим именем и адресом, нашла чистый конверт, ещё раз со вниманием пересчитала деньги, упаковала их, заклеив конверт и написав на нём 1600 цифрами. Хотела дописать "долларов", но рука так и зависла над конвертом, решив не связываться с этим словом. Не найдя более подходящего места, я положила его в карман своего пиджака, что висел в шкафу в спальне. Я не знала, как и когда я признаюсь и хватит ли смелости, но чувствовала некое напряжённое облегчение и смутную надежду на то, что я всё-таки смогу. Нужно было сделать это как можно быстрее, пока не стала ослабевать решимость, пока горел во мне ещё яркий огонь, тот самый, в котором гибнет вся нечисть, грязь и гниль нашей внутренней, скрытой от всех и от себя стороны души.
 А соблазны не оставляли меня в покое. Несколько раз звонили представители сибирского офиса с требованиями к Илье уплатить какие-то задолженности. Звонила и бывшая его жена с претензиями на ту же тему. Я подходила к шкафу, смотрела на пиджак, пару раз даже достала конверт с мыслями взять оттуда хотя бы немного, чтобы отдать Илье, но всякий раз с усилием воссоздавала в себе образ Ядава, его голос, вспоминала его поговорки, искала среди них ту, что посмешнее, например, "этот проблем у меня голова чесаться и рэпа болеть". Или "этот проблем яйцо не стоит". И моя любимая его присказка "женщина это слабый звонок", от которой становилось светлее, проблемы действительно уменьшались в размере и искушение отступало. Тогда я клала конверт на место и думала про себя: "Хорошо, что запечатала! Все же не так легко их оттуда достать".

Прошло, однако, дней десять, в течении которых либо Макс не появлялся вовсе, либо был не способен воспринимать человеческую речь по причине нетрезвого своего состояния. То Илья бесконечно говорил по телефону, или Ларочка заглядывала на секунду и тут же уезжала.
И вот, наконец, настал подходящий момент для моей исповеди.
Макс приехал с водителем, сам вышел из машины и направился в гостиную с пакетами еды и выпивки. Почти сразу же подъехал и Илья и стал звонить сестре, чтобы та поторопилась прийти, пока её муж ещё может что-то воспринимать, если хочет, конечно, обсудить с ним какие-то свои вопросы.
 Я почувствовала приближение важного часа, то ли начала моего конца, то ли конец всех этих тревожных ожиданий, отнимавших силы и сон.
 Повеяло свежим ветерком надежды на облегчение.
Услышав лёгкие шаги Ларочки, я засуетилась. Сердце билось где-то в голове, трепетали нескладные мысли, я старалась не отпускать от себя милый образ моего непальца и это у меня получалось довольно сносно. Одев на себя пиджак, я ещё посидела в спальне, прислушиваясь к голосам из гостиной, пытаясь представить себе мизансцену, потом с некоторым усилием подавила в себе остатки сопротивления надвигавшейся на меня неизбежности и медленно пошла к ним.
В голове зазвучала песня из нашего капустника:
 "Не кочегары мы, не плотники,
Не участковые врачи..."
 Наш курс тогда выиграл сезон и команда поехала на городской КВН.
"...А мы секретные работники, да!
Мы щипачи, мы щипачи!"
 И сколько я ни пыталась отогнать навязчивую мелодию, мне это так и не удалось.

 Войдя в гостиную, я остановилась у входа. Макс сидел на своём обычном месте в окружении банок, бутылок и всякой снеди, частично выглядывавшей из пакетов, частично лежавшей рядом с ним на диване, распакованной и готовой к употреблению. Несколько пустых банок пива уже виднелись на полу у его ног, из чего следовало, что времени оставалось немного.
 Ларочка сидела в кресле, спокойно переводя взгляд с мужа на брата и обратно, разговаривая с ними о чём-то, что было ещё до меня.
- Да, Масик, жаль, что ты меня так быстро оттуда увёл. В самом разгаре, можно сказать, и не дождавшись финала, - говорила Ларочка.
- Если бы я тебя не оторвал от этих вешалок и манекенов, у нас не приняли бы багаж, - проговорил Макс. - Женщина в бутике не в состоянии думать ни о правилах в аэропорту, ни о деньгах, ни о муже. А багажа у нас уже было раза в три больше положенного.
- Не в три, а всего на пару килограммов больше. И можно было доплатить за перевес,- парировала Ларочка.
- Я и доплатил. За все эти твои коробки с обувью. Я, кстати, их потом никогда на тебе не видел!
- Это потому что я не ношу коробки, - приподняв бровь, сказала она.
- Красивому дитяте, как говорится. Но ты об этом даже не подозреваешь.
- Тот белый костюм я тебе не прощу!
- Да, славный, наверное, был нарядец, жаль, я его не запомнил, - съязвил Макс.
- Ты не запомнил, а люди на Манхэттене сворачивали шеи, заглядывая в окно, так он на мне сидел!
- Это я там сидел! Но ты не помнишь меня, как я не помню твой костюм. Зато я никогда не забуду ту жару! И как я взмок, глядя на твоё бесконечное шоу с переодеваниями.
- Сидел там надутый, как Ричард Гир, кривился и критиковал, всё ему не так. А девушки так старались, прыгали перед тобой. С шампанским, между прочим, а не вот с этим,- она указала на пиво.
- Если Макс - Ричард Гир, то ты, получается, Красотка? - вставил с издёвкой Илья.
- За языком следи, умник! - беззлобно огрызнулась Ларочка под едва слышный смех Макса.
- Там у них хороший конец был, так что продолжайте, я вас внимательно слушаю, - ёрничал он, откручивая бутылочную пробку, которая никак не поддавалась.
- Я хочу вам кое в чём признаться, - тихо сказала я, но вначале меня не услышали.
 Подождав пару секунд, я, уже громче, повторила:
- Я хочу вам кое-что сказать.
 Илья обернулся ко мне,  Ларочка достала сигарету и повернула ко мне голову, заинтересованная моим выходом. До этого они меня не замечали. Макс, открыв коньяк, молча наполнил рюмку и на меня даже не взглянул.
Наступила пауза. Я подошла к Максу и, вынув из кармана конверт, протянула ему.
- Максим, вот деньги.
Он посмотрел на конверт, потом взял его, ничего не понимая, но и не сильно изумляясь, и повертел в руках.- Что за деньги и сколько тут?
- Там написано, сколько.  Я... нашла их в этой комнате, когда ты пришёл. Ночью, под утро. Помнишь?
Он задумался.
- Не помню.
Он положил конверт на стол.
- Говоришь, нашла?
Я кивнула, понимая, что смалодушничала, не посмев сказать "взяла".
- Тысяча шестьсот, - он смотрел на конверт и пытался что-то вспомнить. -  Не помню я такого. Но верю тебе, - пафосно произнёс он и с этими словами аккуратно вскрыл конверт ножом, лихо протянув его по согнутому краю, вынул банкноты и пересчитал.
- Ровно тысяча шестьсот. Вот, Ларка, возьми на доктора за прошлый раз. Остальное потом.
- Этого не хватит, - недовольно сказала Ларочка.- Мама не платила последние два раза. Но давай хоть это.
Она подошла к нему и взяла всё, что там было.
 Что-то не связывалось в моей голове - странная реакция Макса или, точнее, её отсутствие, зарплата мануального терапевта за два дня по часу и отсутствие блеска в глазах Ларочки. Я стояла довольно далеко, у выхода в коридор, намереваясь уйти при первой же возможности.
- Макс, пора бы тебе поговорить с Вадимом на счёт дома, - невозмутимо продолжала Ларочка.- Аренда закончилась первого августа и продлевать они не хотят дольше, чем на год. Но я знаю, что свой дом он продлил года на три, если не на пять. Поговори с ним, в чём тут дело?
Она подошла к открытому окну, чтобы стряхнуть пепел, по-прежнему держа в руках купюры, и в ярком дневном свете я, наконец, увидела, что это были не доллары. Она держала в руках пачку рублей.
 Это было настолько неправдоподобно и неожиданно, что я подошла к ней, дотронулась до денег и потянула их на себя, одновременно склонившись к ним через её плечо.
- Ты что?- изумлённо спросила она, но я будто во сне продолжала тянуть их к себе.
- Да что с тобой! Прекрати! - вскрикнула она.
- Это рубли? - тихо спросила я сама себя и тут же сказала: - Да, это рубли.
Потом, оглянувшись на Макса, теперь уже с интересом наблюдавшего за нами, растерянно сказала:
- Это - рубли.
- Рубли. А что должно было быть?
- Доллары,- так же медленно и неуверенно проговорила я.
Он только пожал плечами и со смехом произнес:
- Так я, получается, потерял в долларах, а назад получил в рублях, но не по курсу, а один к одному. Какой интересный бизнес!
Я стояла и смотрела то на Макса, то на Ларочку, абсолютно ничего не понимая, и даже не пыталась начать соображать.
- Ты сама-то это как-то можешь объяснить?- с неудовольствием спросила Ларочка. - Конверт ведь вроде был запечатан. Ну- ка, Макс, дай его сюда.
И она быстро подобрала валявшийся на столе конверт, на котором были написаны знакомые цифры 1600.
- Это ты писала, надо понимать?- она смотрела на меня то ли с сожалением, то ли с презрением. - Ну, узнаёшь почерк?
- Эти циферки мог написать любой, и на любом пустом конверте,- в разговор вмешался Илья. - Вера, ты ничего не путаешь? Когда ты нашла эти доллары и положила их в конверт?
- Нашла десять дней назад и сразу положила, - автоматически отвечала я.
- А конверт где лежал?
- В кармане. Вот здесь,- я показала на свой пиджак.- Он висел в шкафу в спальне.
- Просто невероятно, как можно так хранить деньги!- возмущённо прошипела Ларочка.- Ты же не в деревне выросла!
- А где бы ты их хранила?- тихо спросила я.
- В банке с сахаром, как вон в " Бриллиантовой руке", - резко ответила она и кивнула на телевизор, где шла это комедия. - Хранила! Я бы не хранила, а сразу уплатила бы какой-нибудь долг!
 Макс молчал. Илья взял конверт, потом деньги.
- Это похоже на шутку - кто-то взял и просто подменил купюры с разницей в свою пользу больше, чем в пять тысяч раз!
 Я медленно отходила от шока, вернулось некое подобие мыслительной деятельности, попытки анализа происходившего в доме за то время, что деньги находились в конверте. Я пыталась вспомнить, кто тут был и когда. Дети, наши и соседские, но они всегда играли на задней веранде. Вадим заходил, но не в спальню, а на другую веранду рядом с гостиной, где жил Макс. Водитель Макса несколько раз вносил на своих плечах своего начальника и тут же уходил. Инструктор ЛФК была здесь, но до того, как я нашла доллары. Сама же я всегда закрывала дом на ключ, даже если относила мусор в контейнер, что был при въезде на территорию.
Мысли бегали по кругу и не останавливались на чём-то, что хотя бы отдалённо могло объяснить произошедшее.
 Макс снова взял конверт и внимательно его осмотрел.
- Этот конверт не вскрывали. Но это - второй конверт. А доллары лежали в первом. Похоже, кто-то решил тебя, Верчик, подставить.
- Да, - вяло согласилась я.- А зачем?
- Версий много. Взять хотя бы одну. Ты хотела нас поразить своей кристальной честностью. Или, что более вероятно, прилюдно очистить совесть, дабы избавить себя от возможных манипуляций в будущем. Но тебе этого осуществить не дали. Или я не прав?
 Я молчала.
- Ты, конечно, известный психоаналитик, Макс,- сказала Ларочка. - Но всё гораздо проще. На лицо - подлог ради наживы. Манипуляция общественным мнением с целью отвести от себя подозрение. Но на воре, как известно, и шапка...
Илья не дал ей закончить, резко прервав:
- Ну хватит, Лариса! Неужели непонятно, Вера этого не делала!
- Не нужно повышать на меня голос!- почти крикнула Ларочка. - Из чего мне должно быть это понятно?
- Из того, что в этой комнате, то есть в спальне, я бываю так же часто, как и она. И я - главный подозреваемый.
- Она виновата хотя бы в том, что подняла чужие деньги!- наступала на Илью Ларочка.
- Это и так понятно... и без твоих нравоучений.
- Вывод из этого всего вашего кудахтанья такой!- Макс уже был пьян.- Не надо брать чужое!
- Не надо напиваться с долларами в кармане!- рявкнула на него жена.
- А без долларов можно?- с притворной надеждой спросил Макс и сам же себе ответил: - Без долларов тебе наплевать, напиваюсь я или нет.
Ларочка не ответила, она только взяла у меня несчастные рубли и сказала:
- Этого не хватит даже на один раз, Макс. Если хочешь иметь здоровую дочь, придётся раскошелиться.
- А о моём здоровье ты подумала? Может я, как глава всей этой маленькой и дружной семейки, заслуживаю чего-то большего, чем " раскошелиться"?
- Ты ещё меня обвини во всём этом,- бубнила Ларочка, надевая обувь, в то время, как по телевизору Мордюкова говорила милиционеру: "Все эти годы он искусно маскировался под порядочного человека".
- Ну вот, Макс. Вот тебе и ответ,- усмехнулась Ларочка.
- Все мы тут искусно маскируемся,- отзывался с дивана Макс.- Деньги-то кто из нас троих стянул. Но эту тайну мы не разгадаем никогда. Всем спокойной ночи!- и он медленно, кряхтя и тихо ругаясь, повернулся к стене и через пару минут мирно засопел.
 Я ушла в спальню и села в кресло. Мне ещё только предстояло всё это обдумать и осознать, но хотелось это от себя отодвинуть, переложить на кого-то более опытного и сильного, но я не знала, на кого. Признаться ещё кому-то со стороны не было сил, разве что заявить в милицию. Но сумма было такой незначительной в размерах страны, где в те годы воровали миллиардами и это считалось чуть ли не нормой. В размерах государства это была капля в море. А в размерах отдельно взятой семьи?
"Нужно всё-таки будет расспросить детей. Может, они своими зоркими глазками что-то видели",-  с этими мыслями я перелегла на кровать, стараясь успокоиться. На следующий день мы планировали переезжать в город.
 Дача была оплачена до конца августа, на большее средств не было. Илье ясно дали понять, что нужно либо заплатить за следующие полгода, либо съезжать. С помощью Макса удалось договориться о продлении аренды в долг ещё на пару месяцев, но нас отключили от коммунальных услуг и центрального отопления, а в сентябре по ночам наша электросеть не справлялась с напряжением, вылетали пробки, отключались обогреватели и в гостиной по утрам изо рта шёл пар. Мусор Илья носил к Ларочке, кое-что забирал в город, кое-что увозил в лес и мы как-то справлялись. Но с первой простудой мы поняли, что время переезда пришло. Квартира, что мы снимали до этого, была нам больше не по карману и мы довольно быстро нашли поменьше и подальше от метро, но значительно дешевле. Теперь мне приходилось добираться до работа вдвое дольше, но на полставки это было не так утомительно.
 Мальчиков забрали из частной гимназии и их экономическое образование на этом закончилось. Началось обычное, государственное и бесплатное, чему они несказанно обрадовались, особенно Павлик, у которого не было ни малейшей склонности к экономике и финансам. К тому же, он сильно отставал из-за пропусков и непрекращавшихся простуд.
 
 В начале октября по настоянию отца Марка, моего бывшего свёкра, мы привели его к педиатру. Я подозревала, что он не здоров, но первые же слова врача ввергли меня в ужас. Вместо ожидаемого авитаминоза и сколиоза, педиатр нащупал увеличенные лимфоузлы по всему телу и сразу сказал:
- Если повезёт, то это какая-то генерализованная инфекция. Он сырую воду из рек или ручьёв не пил, или сырое молоко?
- Пил, козье, лет шесть назад, ещё во младенчестве.
- А в течении последних двенадцати месяцев?
- Нет, не пил.
- Сырокопчёных продуктов, татар- бифштексов или суши он не ел?
- Нет, он вообще почти ничего не ест, тем более такое. Только сладости, мороженое. Из мороженого можно что-то получить?
- Можно, но это большая редкость и только если оно сделано из домашнего молока. А вот, к примеру, специи домашнего изготовления, сейчас из Турции много таких привозят, там покупают на рынках?
- Да, мы привозили специи из Израиля. А чем можно от них заразиться?
- Токсоплазмозом, если травы растут, не огороженные, с открытым доступом к ним животных, кошек, собак, скота. Токсоплазмоз передается через их фекалии. Специи из таких трав содержат споры паразитов. Их можно термически обрабатывать и тогда они не опасны. Необработанные, из непонятных источников - это риск заразиться в лучшем случае глистами. А в худшем, подхватить системную инфекцию. Но Вы наверняка знаете об этом.
- Да, я настороженно отношусь ко всяким новшествам типа суши и к экзотике, к солонине, хамону, но про специи я не подумала.
- Скорее всего, это туберкулёз. Шансы во всяком случае намного выше всего того, о чём я упомянул.
- И ещё, - он замялся,-  Такая лимфаденопатия может быть проявлением лейкоза. Он у вас, я бы сказал, анемичен, хотя тут дело не в недостатке пищи, а в отсутствии аппетита.
Помолчав, он добавил:
- Вы пока ничего не читайте, ни о чём трагическом не думайте, а
подождите результатов анализов.
 Мы выслушали врача с большим напряжением. Выйдя от доктора, Марк взял Павлика на руки и, прижав к себе, сказал:
- Давай мне твои болезни. Тебе нужно быть здоровым и сильным. У тебя столько ещё впереди!
- Пап, а ты?
- Я вон какой большой, мне это всё не страшно. А вот тебе это ни к чему. Хочешь мороженого?
Пошли в кафе, там за поворотом было когда-то хорошее местечко.
 Мы нашли это место. Странно, что его не закрыли, но теперь там продавали пышки и пирожные.
Мы набрали сладкого, но есть не хотелось. Павлик чувствовал, что мы напуганы, и сидел тихо, не вертелся и не укладывался на стол.
- Я сделаю ему анализы у себя, будет быстрее, - сказал Марк.- Нет сил ждать неделю, пока он позвонит.
- Сделай и Манту, если получится, - сказала я и не узнала свой голос. От всего услышанного я была, как в тумане.
- Я спрошу, но вообще это к фтизиатрам. Позвоню сегодня, узнаю. Бери пышку, пока горячая, - сказал он Павлику.
Тот взял и начал слизывать сахарную пудру. Она попала ему в нос, защекотала там, он наморщился, скривился и чихнул, да так звонко и громко, что кто-то по соседству вздрогнул.
Мы с Марком, подумав об одном и том же, почти одновременно сказали:
- Прикрывайся ладонью или локтем. Не нужно чихать на людей.
- Я заразный?- последовал логичный вопрос.
- Пока непонятно. На всякий случай нужно соблюдать меры предосторожности.
- А в школу можно не ходить? Вдруг я там чихну.
 Это было просто и смешно, и в то же время сложно и страшно. От предчувствия беды и осознания собственного бессилия перед чем-то грозным и огромным в груди было холодно и пусто. Мы снова на какие-то минуты стали одним целым, почти, как раньше, с той лишь разницей, что это было на очень короткое время и нам это было хорошо известно. Мы потянулись друг ко другу, пытаясь защититься от надвигавшегося горя, меры которому мы не знали и глубины не ведали. Марк был опытнее, сильнее меня. Его гибкий ум и врачебная интуиция работали против страха, он рассуждал здраво, без излишних эмоций. Но даже он выглядел растерянным, в глазах читалась тревога, он часто выходил на улицу курить.
- В школу пока не нужно ходить. Через несколько дней всё
выяснится, тогда  пойдёшь. Но одно условие,- и Марк строго посмотрел на Павлика.
Тот в ответ опустил глаза.
- Я знаю, что тебе не хочется есть. Но ты должен кушать, иначе не поправишься. У тебя недобор веса такой, что врачи хотят тебя кормить детскими смесями.
- Детскими? Это что, разные конфеты?
- Нет. Это то, чем кормят грудничков. Молоко с витаминами пять раз в день по большой бутылке.
- Фу, - только и мог сказать Павлик.
- Я тоже сказал врачу, что ты попробуешь есть сам. Ты должен съедать хлеб с маслом, посыпанный зеленью или луком, каждый раз перед обедом. А в конце еды шоколад.
- А в середине что?
- Ешь, что хочешь. Ешь что-нибудь.
- Чипсы можно?
- Можно, но немного. В них много калорий, но нет витаминов. Жарь ему блины, Вера. С мёдом или с бананами. Сейчас всего полно.
- Только не с творогом, - заныл Павлик.- А с мёдом и шоколадом!

Глава 21. Страх.

 Мы расстались по-родственному, даже обнялись все втроём. Марк пошёл в метро, а мы взяли такси и за двадцать минут добрались до нашей новой съёмной квартиры.
Я гнала от себя страшные мысли о лейкозе, стараясь думать о том, чем мне кормить Павлика, и это помогало, пока я суетилась по дому, разводила блинное тесто, жарила, мыла и слушала радио. Пришёл Илья, но я сдержалась и не стала ему до времени ничего говорить, хотя понимала - сказать необходимо - если подтвердится инфекция, тогда все мы, кто живёт с ним под одной крышей, попадаем в зону риска и Илья в первую очередь испугается за Даню.
Мы оказались с ним по разные стороны баррикад; я застывала от ужаса, думая о лейкозе, изо всех сил стараясь представить себе, притянуть и визуализировать инфекцию, пусть и серьёзную, пусть и  охватившую весь организм, но в наше время полной победы над чумой, сибирской язвой, оспой и дифтерией, время доступных антибиотиков практически любая инфекция считалась излечимой, кроме сепсиса, конечно. А лейкоз? Одно это слово вызывало во мне трепет и подкашивались ноги.
 Илья ничего не заметил в тот вечер и всё было, как обычно - ужин, телевизор, несущественные реплики, звонки телефона. Я чувствовала усталость и как только закончились домашние дела и Павлик улёгся спать, я стала готовиться ко сну, решив перенести разговоры на утро. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и я пошла в спальню с одним единственным желанием - побыстрее уснуть.
Но лишь только я закрыла за собой дверь и окунулась в темноту, со мной произошло что-то, что описать словами практически невозможно.
За то короткое время, что я искала выключатель, я оказалась вдруг вне пространства комнаты. Небо внезапно придвинулась ко мне  вплотную и придавило меня так, что я присела. Давление во мне стремительно росло. В груди, в голове сделалось тесно и я схватилась руками за голову, одновременно пытаясь дышать, но именно дышать-то и не получалось. Темнота надвигалась на меня со всех сторон, проникала внутрь, немели руки, деревенели ноги, пот градом катился со лба. Я с огромным усилием превозмогла эту тяжесть и протянула руку, чтобы включить лампу возле кровати. Тело мне не подчинялось, оно существовало отдельно от меня, я будто бы наблюдала его со стороны. Потянувшись к лампе, я потеряла равновесие и упала на кровать. Лежать оказалось ещё труднее, чем стоять. Меня будто придавило бетонной плитой. Что-то тёмное, жуткое зашевелилось у меня внутри и стало подниматься к горлу, сдавливая его и не давая мне вдохнуть.
Я смогла перевернуться на бок и дотянуться до выключателя. Свет, нестерпимо яркий и жгучий, ударил в глаза, тьма отступила и я на несколько мгновений почувствовала облегчение. Я смогла вдохнуть и приподняться на руках, пытаясь снова встать. За это я получила новую волну невыносимой тяжести, она обрушилась на меня и окончательно уложила на лопатки. Я лежала, не в силах пошевелиться, чувствуя, как ускоряется пульс и усиливается головокружение. Всё происходившее вокруг казалось нереальным. Я была настолько ошарашена этим, что в какой-то миг захотела сдаться и уже не пытаться бороться. Я замерла, подчинившись неотвратимому, не видя никакой возможности сопротивления. Внутри меня происходило что-то неописуемое, какая-то неизвестная мне сила, чуждая и злая, клокотала, выворачивала меня наизнанку и рвалась наружу. Она была огромной, намного больше и сильнее меня, своей мощью она хотела меня уничтожить и я не имела против неё ни малейшего шанса. Я быстро погружалась в какую-то воронку, она тянула меня так сильно, что я выгнулась дугой, раскинув руки и ноги и, будто бы уперевшись в её невидимые края, напрягла до боли все мои мускулы и сцепила зубы. Я теряла силы, не в состоянии удерживать то, что терзало меня изнутри.
Господи, что же это! Помогите, кто-нибудь!
 Вдруг мысль о Павлике вонзилась мне в мозг, словно яркая игла, словно луч света от непонятного источника. Он пропадёт без меня! Нет, моё время ещё не пришло! Диким напряжением воли я смогла совершить рывок и сесть. И тут же, пока были силы, я схватила лежавшую рядом книгу и швырнула её в дверь. 
Удар получился сильный, я вложила в него всю себя и тут же упала набок, ударившись головой о шкаф. Что-то металось внутри меня, не давало нормально дышать, от ужаса я ловила ртом воздух, стараясь подняться на руках и держать в фокусе свет лампы. Дверь отворилась и Илья в изумлении уставился на меня, совершенно обескураженный увиденным. Он механически поднял лежащую на полу книгу и встал надо мной, не решаясь говорить, видя, что я не в состоянии ему ответить. Он взял мою руку и нащупал пульс. Потом положил ладонь мне на лоб, придвинулся близко и развернулся так, чтобы, не отбрасывая тень, оценить зрачки.
Я хотела ему сказать, что я, наверное, умираю, но не смогла выговорить ни слова. Тогда он спросил, не упала ли я, поскольку он слышал удар. Я отрицательно покачала головой и коснулась ушиба сбоку на темени. Он не понял моего ответа,  подождал немного, потом спросил, не было ли со мной такого раньше. Не эпилепсия ли это, не астма, не принимала ли я чего-то и не больно ли мне. На все вопросы я одинаково мотала головой - нет.
Он вызвал скорую, потом сел рядом, подложил руки мне под шею, стараясь помочь мне смотреть на лампу, видя, что мне это облегчает страдания.
Я изо всех сил боролась с дурнотой и с кем-то во мне, кто рвал моё нутро на части. В попытке побороть свой страх перед этим неведомым мне состоянием я с силой, до боли сжала ладони. Пальцы хрустнули и побелели, но мне стало от этого легче, давление во мне ослабло на те секунды, что я сжимала руки. Я это явственно почувствовала и когда не стало больше сил держать рука сжатыми, я укусила себя за палец и вновь почувствовала облегчение. Я стала кусать ладони с равными промежутками времени. В перерыве между укусами я прошептала Илье:
- Я не знаю, что со мной, но это невыносимо.
Он видел мои мучения, спрашивал несколько раз, хочу ли я пить, больно ли мне и не дать ли мне лекарств или чего-нибудь выпить, но я отказывалась, боясь его ухода даже на минуту, дабы не остаться один на один с этим неведомым злом, что хотело моей смерти.
 Я искусала себе ладони и принялась за запястья, когда позвонили в дверь и Илья бросился открывать. Вошла женщина, за ней молодой мужчина. Илья попытался им рассказать, что со мной случилось, но рассказ получился странным - ничего конкретного, да они и сами это видели. Женщина быстро осмотрела меня, надела на меня маску с кислородом, от чего мне стало ещё хуже. Илья это заметил и приказал мне дышать в пакет, подозревая у меня гипервентиляцию. Я послушно старалась исполнять всё, чего от меня хотели, не чувствуя облегчения и не веря, что они хоть чем-то смогут мне помочь.
Всё же что-то им удалось - взять каплю крови на сахар, измерить давление и попытаться снять ЭКГ, что при таком возбуждении было крайне затруднительно. Им, однако, удалось получить несколько сантиметров ленты без артефактов. Это ничего не показало, кроме тахикардии под двести, что была заметна и так. Но ни мерцательной аритмии, ни других нарушений ритма не было. Решили ввести мне валиум внутривенно, для начала немного, затем ещё и ещё, прибавляя по несколько кубиков. И когда доза приблизилась к максимальной, мне стало немного легче. Я смогла, сбивчиво и невнятно, рассказать, что со мной произошло, сказала, что свет и боль отгоняют "это" и дают передохнуть. Они видели мои искусанные руки, отметили, что возбуждение постепенно сменяется торможением, однако все эти факты не складывались ни во что конкретное и не проясняли ситуации.
 Они ещё немного посидели, обсуждая несколько диагнозов и сойдясь на наиболее вероятном из них, тиреотоксическом кризе, уехали, наказав Илье следить за дыханием после такой дозы лекарства и сказав мне на утро связаться с участковым и сдать гормоны щитовидной железы.
 Я понемногу погружалась в сон, одновременно чувствуя облегчение. Илья сидел рядом, шелестя страницами справочника врача скорой помощи. Засыпая, я слышала, как он он звонил моей маме. Они говорили об узле в щитовидке, который был у меня уже несколько лет, и мама, врач-терапевт, высказывала сомнения по поводу диагноза врачей скорой, мол, тиреотоксический криз проявляется не так, а тахикардия - общий для многих заболеваний симптом и ориентироваться только на него бессмысленно, но анализы всё равно нужно сдать завтра утром, иначе возможный выброс тироксина можно и пропустить.
 Я проснулась только к обеду следующего дня. От слабости я не могла шевелиться и мыслей никаких не было. Тело ныло невыносимо, ладони, особенно правая, распухли от укусов, удар головой об угол шкафа отдавал пульсирующей болью в виске. Полежав немного и прислушавшись к звукам, я почувствовала, что в квартире никого нет, и поняла, что Илья отвёз Павлика в школу. Мысли о лейкозе витали где-то далеко и не ранили так, как вчера. Я пыталась вспомнить вчерашний день и то, что могло спровоцировать такое моё внезапное состояние, что сильно напоминало помешательство. Известие о серьёзной болезни ребёнка и леденящий душу страх, вот что, по всей вероятности, стало пусковым механизмом. Мой мальчик заболел и теперь жизнь станет не такой, как прежде. Теперь всё сдвинется и будет вращаться вокруг этого.
Страх, вот причина вчерашнего кошмара. Страх, этот мощный источник тёмной энергии, приводящий в движение потайные механизмы души и открывающий неведомые чёрные дыра нашей психики.
 Страхов у нас бессчётное множество.
Один из наиболее явных - страх страдания и всего того, что с этим связано.
Попытки избежать страданий, физических и душевных, вынуждают нас лгать самим себе, лукавить перед собою и людьми, пресмыкаться и изворачиваться, изображая храбрость и силу духа. Стыдливо отгоняя мысли о нашей полной немощи перед силой судьбы и позорно отворачиваясь при виде людского горя, мы стараемся избежать даже намёка на возможные мучения. Мы их не выносим, страшимся их, ибо бессильны перед ними.
 То,что было со мной вчера, не было похоже на что-либо из происходившего со мной раньше. Я не слышала ни о чём подобном, разве что читала у русских классиков о бесноватых в какой-то нашей глуши. Но как это соотносилось со мной, городской женщиной, считавшей себя образованным, здравомыслящим человеком, не то атеисткой, не то просто неверующей во всё тёмное и дремучее.
Однако, произошедшее было реальнее самой реальной реальности, пусть и никак не связанной с физическим страданием или с чем-то, что можно осязать, а, значит, лежало в области души.
 Что есть суть душевной муки, которая по силе и смыслу сродни муке физической, а иногда и намного страшнее? Если попытаться разобраться, это некое несоответствие действительности нашим представлениям о Справедливости. Невыносимо ли тебя самому или тому, кто не может за себя постоять, это ощущается как дисгармония в её глубинном смысле, поскольку гармония заложена в нас изначально, она - в природе человеческой.
Если допустить, что человек, рождаясь на свет, с чистого листа начинает свой путь из пустоты, пробираясь сквозь дебри мира, впитывает в себя азбуку добра и зла, научаясь их различать, стремится к светлому и чистому, к прекрасному в самом истинном значении этого слова, но  постепенно становится заложником обстоятельств, узником своих страхов, начинает лицемерить, договариваться со своей совестью и,в конце концов, теряет координаты Истины, способность управлять своей жизнью по законам Любви и выбирает закон стаи именно из-за страха потерять накопленный мирской багаж принятых в обществе условных ценностей. Этот путь земных тревог и забот о сохранении наработанных и накопленных благ к концу жизни приводит его опять же в никуда, обратно в пустоту, туда, откуда он вышел и откуда уже нет повторного выхода. Туда, куда, возможно, могла угодить вчера и я. Да, началось всё со страха за моего мальчика, моего ни в чём неповинного маленького сына.
 За что страдают невинные? Это вечный вопрос человека ищущего, всей душой стремящегося к Добру. Болезнь и смерть вступают в острый конфликт с жизнью и светом. Пока всё хорошо, мы не задаёмся этим вопросом. Но стоит повеять холодному ветру беды и коснуться нашего тёплого гнезда с плотно задраенным от всего опасного и потустороннего люком, стоит слегка качнуться ветке, на которой оно подвешено, как вперёд выступает Страх, наш царь и господин, наш рулевой, что заставляет трепетать сердце, что ломает правила и приличия и делает из нас затравленных зверьков, ещё недавно мнивших о себе если не праведников, то уж как минимум лауреатов премии "За честность, порядочность и доброту".
Ледяной ветер перемен, один звонок телефона, визг тормозов или холодная тишина  операционной... Вот и конец прежней жизни по правилам и начинается что-то новое, страшное и бесконечно-безнадежное.
 За что мне всё это! Кто-нибудь пробовал сосчитать, сколько раз в минуту произносится на Земле эта фраза?
 За что мне это и когда это кончится! Кажется, небо наполнено этими отчаянными криками, а ветер только и делает, что гоняет их с места на место, как снежинки в метель.
В чём смысл того, что покой и радость всегда сменяются несчастьями и горем?
 Нет ничего более ужасного, чем страдания, лишённые смысла. Нет смысла, значит, нет надежды. Поэтому нужно найти смысл! Иначе - воронка и конец всему.
Не может быть, чтобы моя жизнь была дана мне только для этого мелькания бессмысленных ловушек. Я не верю тебе, кто бы ты ни был, тёмный, злобный монстр, имени которому я не знаю, как не знаю и времени твоего возвращения. А то, что ты вернёшься, я не сомневаюсь. Зло всегда возвращается, это закон нашего мира. Зло и страх, о них написаны миллионы книг, поставлены миллионы пьес и сняты миллионы фильмов. Значит, не я первая и эта дорожка - проторённая, нужно лишь внимательно оглядеться по сторонам и найти попутчиков, кто продвинулся по ней дальше, у кого есть чуть  больше опыта и смелости и кто уже, может быть, нащупал нити, помогающие выбираться из этих расщелин. Найти тех, кто больше их не боится!
 Кто из моих близких может помочь? Я должна это быстро выяснить. Илья? Мама? Отец? Нина? Почему-то перед глазами возник образ пьяного Макса. А он откуда? Он вряд-ли разделил бы со мной мои переживания, не такой он человек. Макс - хитрый, насмешливый и погрязший в пороках. Стоп!
А я? Чем я отличаюсь от него, что взялась судить его? Забыла о валуне! Это, и правда, было будто несколько лет назад.
Что говорил Макс о смыслах? Что в его нетрезвых речах приковывало моё внимание, над чем посмеивались Илья с сестрой! Да, там был какой-то смысловой слой, скрытый за его насмешливым тоном и сарказмом.
Я не могла это вспомнить сейчас.
 Мысль о том, что я больше не могу рассчитывать на себя, как раньше, до приступа, что нет больше ничего незыблемого, на что можно опереться, от чего оттолкнуться или к чему приплыть и что, по сути, я в любой момент могу дать такой вот сбой, начинала всё отчётливее проявляться на мутной плёнке моего сознания. То, что случилось так не вовремя и без предупреждения, может повториться в любой миг.
Надежда, что всё-таки это гормоны, ещё слабо шевелилась во мне. В голове всплывали диагностические задачи, какие-то обрывки моих прежних знаний из области эндокринологии. Может, опухоль гипофиза, а не щитовидки? Или ещё повыше, кора головного мозга с километрами извилин. Там много всего, что способно нарушиться и проявиться таким вот дичайшим образом.
Нужно попробовать найти ответ, нужно подниматься и начинать что-то делать в связи с этим новым для меня фактом моей биографии.
 Ещё какое-то время я лежала, пытаясь собраться с силами. Уже ближе к вечеру я встала, превозмогая слабость и адскую боль во всех мышцах, кое-как добралась до кухни и заварила крепкий чай.
 Была пятница, Илья должен был забрать мальчиков из школы, но кормить их было нечем.
Павлик! Снова эти бесполезные, бестолковые мысли о его болезни полезли в голову, но я с остервенением, сжав кулаки и зубы, отогнала их  куда-то в сторону, на периферию сознания. Не сметь паниковать! Держать удар и не пускать страх. Иначе - конец!

Илья вернулся один и я почувствовала неладное.
- Где ребята?
- Павлика забрал Марк.
- А Даня?
Ответа не последовало.


Глава 22. Липкая паутина.


 Он разделся и в молчании прошёл не на кухню, как обычно, а в гостиную. Пакеты с едой остались стоять у двери.
Я поняла - что-то произошло - но не торопилась с расспросами, осознавая, что не могу сейчас логически мыслить и спокойно, без лишних эмоций вести сложные разговоры. Машинально разбирая пакеты, я ждала и гадала, кто же первый нарушит эту тишину. Кто первый нарушит, тот и сильнее.
 Нет, не так.Наоборот
Кто первый нарушит, тот незащищённее - так будет правильнее.
 Я пошла к Илье и прямо спросила:
- Что случилось?
Он не взглянул на меня.
- Илюша, что с тобой? Ты не хочешь разговаривать?
 Он сделал над собой усилие, повернулся ко мне и медленно произнёс:
- Похоже, это ты не хочешь разговаривать.
 Я задумалась, пытаясь найти объяснение сказанному. Что я не сказала ему такого, что могло повергнуть его в это мрачное состояние?
Ответ пришёл почти сразу.
- Ты о Павлике?
Он усмехнулся:
- Молодец! Ты - последнее звено в цепи разговоров, что мне, несведущему балбесу, пришлось выслушать сегодня без малейшего шанса на оправдание.
- В чём тебя обвинили из-за меня?- я села напротив него на стул у стола и положила подбородок на ладони. Хотелось поскорее это закончить, но виток жестокой спирали только ещё начинал раскручиваться и набирать обороты.
- В том, что я не способен контролировать ситуацию и содержать сына в безопасности.
- И что за опасность ему угрожает?- я начинала понимать суть, хотя всё ещё не могла разобраться с деталями.
- Ну как же!- он пытался говорить тихо, но у него выходило зловеще. - Судя по словам моей матери, у нас дома полыхает опасная инфекция и я об этом ничего не знаю.
 Я старалась сообразить, как это могло дойти до Регины. Путей было несколько, но началось всё, видимо, с Павлика. Он сказал Дане, тот кому-то из этих женщин и так далее.
- Это ещё не ясно до конца, - вяло сказала я.
- Это не важно. Главное, что мне теперь нельзя видеться с сыном!
 В моей голове роилось множество мыслей. Они перебивали друг другу, мешая мне держать в фокусе основное - речь не шла о жизни Павлика. Это не важно, сказал Илья. Мысли прыгали и бились о внутреннюю сторону головы, как мухи об окно.
- Не важно,- проговорила я спокойно. - Тогда давай удалим Павлика и ты сможешь принимать сына после глубокой дезинфекции помещения.
Илья, расценив сказанное мною, как вызов, прошипел:
- Не нужно ультиматумов!
Он встал передо мной, слегла наклонившись вперёд, и чётко повторил:
- Ты должна была мне первому об этом сказать! Это касается меня на-пря-му-ю! Меня и моего сына! Поняла?!
- Конечно. Не нужно кричать, Илюша. - Я понимала это с самого начала, но говорить было нечего - диагноз неясен.
- Вот это ты и должна была мне сказать! Если бы я знал это вчера, не было бы этого всего сегодня!
- А объяснить уже ничего нельзя?
- Теперь уже нельзя! Ты не знаешь эту... Она теперь не отдаст мне Даньку.
- Регина не отдаст?
- Анна. Она ждала этого момента долго. И ты дала ей этот шанс.
 Он всё ещё стоял надо мной, бледный, грозный и уверенный в своей правоте. Продолжать что-то объяснять было трудно и я молчала, хотя мне следовало было бы упомянуть лейкоз - это  подействовало бы на него успокаивающе. Но я настолько явственно ощутила бездонность пропасти между нами и поднимавшийся из неё ледяной холод, что развеять его я даже не пыталась. Я собралась с мыслями и попробовала подвести черту под этим страшным разговором:
- Значит, я тоже не всё о вас знала. Если бы ты мне об этом...
- Тебе и не требуется знать всё! - резко перебил он. - Достаточно и того, что ты уже выяснила.
Он глянул на меня почти с ненавистью.
- Я ничего не выясняла,- это прозвучало, как оправдание.
- Что ты хотела вызнать у Дани? Зачем тебе информация о нашей прошлой жизни?
 Я не могла сразу вспомнить, о чём мы говорили с его сыном. Он бывал теперь у нас намного реже, чем вначале. В том самом начале, когда он был открыт ко мне, а я к нему, когда мерзкое нашёптывание завистливой матери ещё не коснулось нежных струн его души и он верил мне, как близкому другу. То время было коротко и эфемерно. Оно прошло, не оставив и следа в его сердце. Он никогда не вспомнит обо мне с тёплым чувством, ему этого не позволят. Ложь и грязь, вот что будет жить в нём всю его жизнь, и он даже не заметит этой перемены.
- Кто тебе сказал, что я хотела у него что-то  вызнать?- вырвался у меня то ли стон, то ли крик.
Илья посмотрел на меня и отвернулся.
- Кто тебе это сказал? Даня?- повторила я вопрос и встав, подошла к Илье вплотную.
 Я не могла поверить, что он сказал мне эти жуткие слова! Илья, который так искренне радовался нашим с Даней тёплым отношениям! Его лицо светилось, видя нас, сидящих за книгой, или играющих в футбол, или когда мы просто вместе встречали его с работы. Я не могла ошибаться, это был настоящий Илья с его настоящей радостью за сына.
- Ты же так хотел этого! Ты столько раз говорил, что это была твоя мечта - новая семья, где Даня будет чувствовать себя любимым!
- Если бы ты действительно его любила, то сказала бы сразу, что он может заразиться.
- Но это ещё не подтверждено!- крикнула я.
- Я сказал уже, что это неважно, подтверждено или нет. Ты должна была это сказать сразу же, если ты утверждаешь, что любишь его. А ты не сказала.
 Круг замкнулся. Единственное, что крутилось у меня в голове, это недоумение - как этим женщинам так ловко удалось развернуть Илью против меня!
- Ты не слышишь меня, Илья! Ты не хочешь меня услышать! Но ты слушаешь их!
- Их, это кого?
- Тех, или ту, что тебе всё это наговорила! Но почему?!
- Потому что она - мать моего ребенка и она боится за него.
 Ответ был обескураживающе простым и не подразумевал возражений. Только что он признался - она всегда хотела их разлучить, но у неё не получалось, а это никак, ни при каких обстоятельствах не могло быть заботой о сыне. И если это понимала я, то понимал и Илья. Понимал прекрасно и, тем не менее, обвинял меня, а не её на том простом основании, что она мать. А кто же тогда я?
- А кто я?- в отчаянии вырвалось у меня.- Если у меня есть только обязанности по отношению к твоему сыну, но нет никаких прав?
- Какие права на него тебе нужны?- язвительно бросил он мне.
- Право на понимание. Право на доверие.
- Доверие таким вот образом не заслужишь!

 Какую дикую драму они разыграли со мной, как по нотам! И насколько беззащитной я оказалась перед этим злом. Всё было вывернуто наизнанку, перевёрнуто и оболгано. И как мгновенно Илья поддался этой лжи! Ещё вчера он был моим миром, тёплым и надёжным, когда звонил в скорую, пытался облегчить мои муки, держа мою голову в ладонях. И вот он сидит передо мной, холодный, совершенно чужой и неизвестный мне человек.И что бы я сейчас не сказала, ответ будет один - это не важно! Всё почему-то вдруг стало не важно. То, что было важно, в один миг превратилось в ничто. Не само по себе, а по чьей-то злой воле, чьим-то повелением и с чьего-то согласия. Это вновь, в который раз разрушало мой мир, саму меня подталкивая  куда-то, откуда нет выхода.
 Как я ни старалась держать себя в руках, но воли не хватило. Я вышла на балкон, пытаясь успокоиться и разобраться, что мне со всем этим теперь делать. Как вернуть жизнь в прежнее русло? Что сделать, чтобы окружение смягчилось и люди проявили милость, любовь, или, на худой конец, хотя бы сопереживание.

 Откуда появляется зло? Как оно проникает в души людей и разрушает всё светлое?
 Посмотри, сколько вокруг красоты! Как она действует на человека, какими мы становимся умиротворёнными на природе...  когда слышим красивую музыку...
Но как много вокруг зла! Как люди заставляют друг друга страдать... что они говорят друг другу, как ненавидят! Ведь это лежит на поверхности - с одной стороны всё прекрасное, доброе, с другой - всё тёмное, злое, страшное. Как всё это умещается в душе каждого человека? И никто этому не удивляется. А ведь в этом и есть сама правда - борьба идёт не на жизнь, а на смерть - борьба добра и зла, света и тьмы.
 "Дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей". Кто это сказал?  Кажется один из братьев Карамазовых. Да, скорее всего, это оттуда. Там было много страданий, у этих мальчиков, которых разлучили в детстве, а встретились они уже взрослыми. Я никогда не могла дочитать этот роман до конца, всегда застревала на половине и если бы не сочинение, никогда бы так его и не дочитала. И вот когда я начала что-то в нём понимать!
 Только в страдании человек и способен увидеть войну за человеческие сердца. Мало кто из живущих беззаботно и сладко способен задуматься об этих истинах - им не до этого.
А вот именно в страданиях наших и пробуждается вопрос - почему так? Что я сделал? За что мне это? Эти вопросы выводят нас из сонного состояния.

 Из соседней квартиры зазвучала песня, что казалась мне раньше странной и недалёкой. Её распевали под водку и закуску, а она вдруг совершенно иначе  открылась мне прямо сейчас. Глубокая, со скрытым смыслом... "Ты живёшь, как будто спишь, а в бессонницу грешишь почему-то. А с тобою рядом кто? И ты надеешься на что?"
  Красивая мелодия всегда заслоняла смысл, очень острый и резанувший последней фразой.
"Ты права, какая есть, молодая."
 Грех, он пронзает человечество, как шампур на мангале шашлычника проходит через мясные кусочки. О нём никто не говорит, будто все забыли, что это такое. Говорили ли мне это слово когда-нибудь, где-нибудь?
Да.
Когда мы с мамой пошли креститься перед моей свадьбой с Марком.
Тогда мы в присутствии священника и наших крёстных, публично, громко и чётко отреклись от сатаны.           Отрекаюсь! Отрекаюсь! Отрекаюсь!
Нам были оставлены все наши прежние грехи.
Мы сочетались со Христом.
Нас помазали елеем.
На нас сошёл Дух Святой и я от этого всего почувствовала какую-то невероятную лёгкость, неземную радость, которая была со мной весь тот день, пока папа не пришёл с работы и не сказал, что мы обе, мать и дочь, не долго думая и не принимая во внимание его, отца, мнение об этом всём, решили положить конец его карьере.
- Ничего не будет, - спокойно сказала тогда мама.- Теперь у нас гласность и плюрализм.
 Она говорила серьёзно, а в глазах прыгали огоньки, что выдавали её настоящее отношение к реформам. Мама всегда была в оппозиции к любой власти, от верховной до школьной. Папа не пускал её на родительские собрания из-за её активного неприятия тональности учителей, а на замечания в моём дневнике она всегда говорила одно и тоже:
"Агитируют детей идти в ПТУ, а поведения хотят, как в монастыре!"

 Песня Амирамова сменилась чем-то бессмысленным и вульгарным и я, посидев ещё немного и начав понемногу приходить в себя, вошла обратно в комнату.
 Илья сидел на прежнем месте в полуоборота ко мне. Его благородное лицо, тонкие губы, потемневшие глаза и наклон головы, вся поза говорили мне - тебя здесь нет.
 Я прошла в коридор, взяла плащ и вышла на площадку. Потом, подумав немного, вернулась за сумкой, проверила, есть ли таблетки, деньги и снова вышла, прикрыв неслышно дверь, спустилась на лифте вниз и остановилась у подъезда. 

Глава 23. Валентина.

 Осень коснулась лица своим холодным дыханием, я почувствовала капли дождя на шее и щеке. Возвращаться за зонтиком не хотелось и я медленно пошла вдоль проспекта к остановке. Нужно было как-то провести остаток этого вечера, где-то преклонить голову, чтобы восстановить силы.
 Одетые по-спортивному люди обогнали меня с обеих сторон. Навстречу шли женщины, нагруженные пакетами, бежали ребятишки, девушка вела огромную собаку в наморднике. Жизнь шла своим чередом, не собираясь меняться. Жизнь была обычная и мне она в общем нравилась с той лишь оговоркой, что ко мне она не имела никакого отношения. Я была одна. Молодая, но обессиленная. С виду привлекательная, но испуганная. Как-будто здоровая, но со сломанным крылом.
Напуганная и наполовину сломленная той самой обычной жизнью, которой я, как мне казалось, ничего плохого не делала, желая одного лишь покоя и счастья.
 Ветер уже собрал ворох опавших листьев и катил их по тротуару. Становилось холодно, дождь усиливался.
Я зашла в кафе и остановилась. Хотелось заказать что-нибудь тёплое, но чая не было. Кофе пить так поздно я побоялась и пока я раздумывала, из-за столика в углу послышалось довольно безучастное:
- Заказывай что хочешь, красавица, всё оплачено!
Голос предлагал лёгкое знакомство и женщина за стойкой хмыкнула:
- Ну?
 Не оборачиваясь, я вышла наружу, побежала к подъехавшему автобусу, успела прыгнуть в закрывавшиеся двери и села на пустое сидение. Вот, где было тепло, спокойно и тихо.
Автобус был почти пустой. Куда он едет? Я не знала ни номера, ни маршрута.
Подошла женщина- кондуктор. Протянув ей за билет, я спросила:
- Какой это автобус? Он идёт до метро?
- Это не автобус,- механически ответила она.- Это троллейбус. И метро мы только что проехали.
 Она задержала на мне взгляд, в котором я заметила лёгкое удивление. Я глянула в окно, соображая, как я могла проехать метро, и поняла, что села не у дома, а уже намного дальше, пройдя незаметно для себя целую остановку.
 Кондуктор отошла немного и села неподалёку. Так мы проехали ещё пару остановок. Нужно было решать, что делать, и я, не совсем уверенно и каким-то детским голосом, спросила:
- Этот маршрут... Куда он приедет в конце?
- На Балтийский вокзал, - был спокойный ответ. 
- Это далеко? То есть, как долго ехать?
- Далеко. Больше часа.
 Мы помолчали. От Балтийского вокзала метро было совсем близко, там я сойду и решу, что дальше. Главное, чтобы голова не разболелась - висок слегка покалывал, но тошноты не было. Я дотронулась до виска и помассировала его. Женщина, заметив это, будто бы невзначай, сама себе тихонько сказала:
- Ах, мигрень, что ж ты сделала, подлая.
 Мне сделалось весело и я ответила, тоже будто бы себе самой:
- Там война. Ах, война, что ж ты сделала, подлая!
- У Окуджавы была война, а у меня мигрень,- со смехом ответила она. - Каждому своё.
 Я посмотрела на неё внимательнее. Возраста моей мамы, одета обычно, не слишком модно, но вполне добротно. Да, это была обычная женщина славянской внешности, ещё не стареющая, но и не молодая, с ухоженными руками и светлыми волосами, видневшимися из-под тонкого мохерового шарфа, накинутого на голову. Она глядела на меня, не оценивая, но со вниманием. Во взгляде - ничего, что могло бы оттолкнуть, наоборот - тихий и приветливый взгляд.
- Любите бардов?- спросила она с лёгкой улыбкой.
- Да. Окуджаву люблю, но давно не слушала и стала забывать.
- А на концертах его бывали?
- Нет. А Вы?
- Один раз в восьмидесятом, в ЦДА.
- В Москве? Вы оттуда?
Она ответила, помедлив:
- Да. Всю жизнь между Ленинградом и Москвой. Училась там, потом уехала сюда. Здесь вышла замуж за москвича. Жили на два города.
- Это трудно,- вставила я.
- Нет, было легко. Тогда всё было иначе и мы были другие.
- Теперь Вы здесь?
- Да, здесь. Катаюсь бесплатно на транспорте, - она улыбнулась и, взявшись за спинку сидения, встала, чтобы подойти к вошедшим в переднюю дверь пассажирам.
 Я посмотрела в окно. Огни города, пёстрая лента дороги с фонарями - бусинками уходила куда-то в сторону, делая красивый, широкий разворот влево так, что я видела бесконечную реку ярких, красных пятен задних фар и движущуюся параллельно им светящуюся золотую змею встречных огней. Они мигали, прячась за столбами и деревьями, зачаровывая меня своим блеском, своим безмятежным сиянием.
 Так хорошо было сидеть в тёплом салоне, никуда не мчаться, ни о чём не думать хотя бы несколько минут.
 Кондуктор медленно шла в мою сторону. Она будто приглядывалась ко мне, но не вызывающе, а  деликатно. Сев на прежнее место, она спросила:
- До конечной решили ехать?
Я кивнула.
- Правильно. Другого метро на нашем пути не будет.
- Я плохо знаю эту часть города,- сказала я, пытаясь объяснить моё странное поведение.-
Мы недавно переехала в этот район.
 Она склонила голову, не торопясь с ответом.
- Но это Ваш город. Вы не похожи на приезжую,- улыбнулась она.
- Да, это мой город. Другого у меня нет.
- Хорошо бы, чтобы так и было,- почти неслышно сказала она.
 Настал мой черёд задуматься. Она, эта женщина, излучала тепло, от этого мне было так спокойно с ней говорить.
 А что излучаю я, что она говорит со мной?
 - Не думаю, что у меня может быть другой город. Я никогда не жила в других местах. Только в детстве, давно.
- Никогда не знаешь, как и что будет, - она поднялась навстречу вошедшим парням. - Я ведь тоже не настоящий кондуктор.
 Парни удивлённо посмотрели на неё, соображая, к чему она это сказала.
- Ваша сдача,- протянула она им мелочь и села на место.
- Никогда ничего нельзя знать заранее,- повторила она, не глядя на меня.
- А кем Вы были раньше?- решилась спросить я.
- По образованию я учитель. Второе образование - психология.
Много лет отдала школе,  РОНО. Последние годы, уже в перестройку, работала детским психологом в гимназии.
- У Вас редкая профессия!
- Не такая уж редкая, - усмехнулась она.
- Смотря кого считать психологами, - уточнила я. - Истинных, не после курсов, а по старому университетскому образованию, с опытом, таких мало. Жалеете, что ушли?
- Нисколько!
- Зарплату годами не платят, как людям жить!
- Дело не в этом. Хотя это возмутительно само по себе, как факт нарушения закона. Но я ушла не из-за зарплаты.
 Я слушала её, как пациент слушает врача, внимательно, стараясь не перебивать. Иногда она поднималась и уходила, затем снова возвращалась и мы продолжали наш разговор.
- Невозможно сравнить мою работу тогда, когда Вы были ещё школьницей, и теперь. Если бы я не работала в те времена, то вполне могла бы освоиться сейчас. Но я столько лет работала иначе, по другим законам, по совершенно другим принципам! Всё было подчинено единой цели и всё вращалось в одной системе координат - семья, общество, психологи и школа. Та, прежняя наша страна не была идеальной, нет. Мы все это понимали. Но знали мы и другое - это была Страна. Огромное пространство, подчинённое одной системе ценностей, и люди, говорившие на одном языке и понимавшие друг друга, куда бы ты не приехал. Люди пережили такую войну! Всё было ещё живо и это объединяло. Все мы были будто звеньями одной цепи, связанные  одними общими ориентирами, пусть мы этого и не осознавали до конца.
Помолчав немного, она продолжала.
- Но всё рухнуло. И произошло самое трагичное.
 Я вопросительно взглянула на неё.
- Нарушилась связь поколений. Нарушилась на всех уровнях. Обрыв проводов по всем сетям.
Родители, то есть вы, как часть этой цепи, потеряли опору. Родители родителей остались за бортом, как ненужный слой. Бабушки и дедушки, они были во главе семей! Это ведь было поколение уважаемых, достойных людей с правом голоса во всех вопросах, с правом влиять на судьбы детей и внуков. А теперь? Кем они стали? Нищими, потерянными, тонущими в своих воспоминаниях, не имеющими никакого веса в обществе. Ненужный балласт - нагрузка на бюджет. Передача опыта и его трансформация последующими, молодыми мозгами, вот как развивается любой социум во все времена. Но если опыт всего поколения оказывается невостребованным? Если передавать некому, на том конце не слышат?
 Она говорила спокойно, без ожидаемой горечи, без  эмоций и обличений. Говорила, будто констатировала свершившееся, никого не обвиняя, ни на кого не нападая.
- А родители нынешних школьников, то есть Ваше поколение, что мы растили по меркам, совершенно чуждым современности! Что вы можете объяснить своим детям, когда вы сами не в силах понять, что происходит и куда это всё движется.
 Она говорила обо мне и о Павлике, об Илье, о Дане и о миллионах подобных нам родителей и детей бывшего государства СССР.
- Мои подопечные, эти маленькие клиенты психологов, им нужна помощь, причём абсолютно всем без исключения. Я работала в семьях с достатком и всеми вытекающими из этого последствиями... Там только начни разбираться, сразу тупик.
- Вы - семейный психолог? - осторожно спросила я.
- Нет. Просто всегда держишь в поле зрения родителей. Ребёнок не существует отдельно и в этом его отличие от взрослого. Ребёнок - это самая податливая, самая нежная часть системы, к тому же ещё и неустойчивая, очень лабильная и легко поддающаяся воздействию с любой стороны - со стороны семьи, школы, окружения, СМИ.
- В гимназии, где в прошлом году учился мой сын, своего психолога не было, но тесты они проходили. Родителям выдавали результат и непонятно было, что потом с этим делать. Мы и не подозревали, как их много, таких маленьких, всего восьми лет от роду, со странными мыслями. А внешне вроде все весёлые, румяные. Мы тоже записались к психологу по месту жительства, ждали вызова. Но не дождались, переехали.
 Она вопросительно на меня взглянула и я пояснила:
- Сын рисовал какие-то тёмные круги, оказалось, у него депрессивные мысли. Хотя я и так знала, по другим признакам, что ему нехорошо, что нужна помощь.
- Но в том и дело - им невозможно помочь!- она почти прошептала эти слова.- Вокруг столько горя, бездомных, искалеченных войной на Кавказе, нищих... Мы никогда такого не видели... на фоне казино и бутиков, которые размножаются, как пауки, по сотне в день.
Что можно им сказать, когда дома они смотрят криминальную хронику, видят трупы в лужах крови, переключают на другой канал, а там юмор на интимные темы.
Какую великую литературу им можно подарить, когда их отцы женятся на девчонках? Помните картину "Неравный брак"? Старик и девочка, как что-то из ряда вон выходящее, неправильное и постыдное. Теперь это делается не просто нормой, а стремлением!  Поводом к зависти! Что такой ребенок, повзрослев, скажет отцу, когда тот попытается учить его уму-разуму?
 Она говорила, а передо мной вставали лица Пашиных одноклассников, их родителей. Мы не были больше однородной серой массой, как с презрением говорилось о людях прежней формации. Мы стали сильно отличаться друг от друга. Кто-то из детей каникулы проводил в Европе, а кто-то собирал с родителями пустые бутылки. Пропасть между этими двумя полюсами увеличивалась каждый год и люди уже перестали реагировать, воспринимая это, как само собой разумеющийся факт, нормальное состояние, житейскую несправедливость, ничего особенного, и вообще, выжить бы, не до анализа.
 То, о чём говорила эта женщина, было не той правдой, которая у каждого своя. Это было похоже на истину,  неизменную и не зависящую от опыта или знания участвующих в обсуждении. Она рассуждала о вещах, касавшихся каждого в отдельности и всех вместе, вещах глубинного слоя, что скрыт от глаз людей, бегущих в своём беличьем колесе, не имеющих ни сил, ни времена на то, чтобы понять происходящее с ними и вокруг них.
- Как развивается общество? То есть, в чём суть его развития? Не только нашего, любого - от огромного народа до маленькой этнической группы.
- Суть развития?- переспросила я.- Наверное, в чём-то, что непрерывно растёт и строится и куда-то движется? В чём-то, что едино для всех и в то же время меняется.
- Да-да, это как раз то, что нужно. Развитие невозможно без передачи опыта. И вот это-то как раз и нарушилось. Что наше поколение может передать вашему? А ваше - далее по цепи поколению ваших детей?
Вы не услышите нас, поскольку наш опыт из другой реальности. Но Вы-то хотя бы захватили хвост той эпохи, хотя и проживёте вы жизнь совсем другую, не такую, как мы и наши родители. Начало Вашей жизни, Ваше детство и юность и наша зрелость хотя бы  находились в одном измерении. Но чему вы сможете научить их? Какой прочный фундамент дадите им на всю их жизнь? Ведь у вас нет больше того, на чём стояли мы и новое пока не появилось. То, что Вы видите вокруг, это не есть основа для развития. Это что-то сумбурное, переходное, временное, если хотите. И оно должно закончиться.
- Так хочется знать, когда, - проговорила я.
- Когда что? - не поняла она.
- Когда это закончится и начнётся что-то новое? - Я говорила и понимала, насколько по-детски и незрело это звучало.
- Ждать бессмысленно. И знать не узнаешь. Нужно понимать, что происходит, и ориентироваться в этой мутной воде. Искать направление.
 Она замолчала, посмотрела на меня, потом куда-то в сторону и снова на меня.
- И, знаете, что самое главное?
 Я слушала, не перебивая.
- Самое главное, что всё это, скорее всего, только начало. Всего-то лет десять, как это случилось. Гром грянет, когда им будет, как Вам сейчас. Вот когда всё это аукнется.
- Не могу представить себя пятидесятилетней, а сына тридцатилетним, - сказала я, чтобы смягчить нараставшую тревогу.
- Проблемы поколений существовали всегда и всегда они преодолевались с усилием, - продолжала она, не обращая внимания на мою реплику. - Я говорю о том, что ожидает ваших детей и наших внуков. Их ждёт та же самая извечная формула "отцы и дети", только многократно углублённая техническим прогрессом и умноженная разрухой и конфликтами на всех уровнях, брешь, которая превратится в огромную зияющую дыру, через которую ни нам, ни вам до них будет не докричаться.
- Но ведь когда рухнула Российская империя, на её месте возникло другое, не менее сильное государство!
- Да, возникло. Но какую цену мы заплатили! Миллионы наших жизней. И именно потому, что людей разделила эта самая чёрная дыра, разлом, с берегов которого они не смогли расслышать друг друга. Та лютая ненависть не возникла на пустом месте. Люди оказались натравленными друг на друга именно из-за того, что ценности, которые они отстаивали, были из разных систем, с диаметрально противоположным зарядом. Понимаете? Они оказались в разных системах координат. Отсюда получилась гражданская война.
- Но она закончилась. Все войны заканчиваются миром.
- Она закончилась по учебникам, а в жизни плавно перетекла в другую, более скрытую фазу, в репрессии. За ней и без остановки следующая война! За ней - затишье. Война затихает на время, ждёт своего часа и возобновляется, когда что-то меняется, например, расстановка сил, направление движения, проще сказать, эпоха.
- Вы такой удивительный человек! И так неожиданно появились здесь, в этом троллейбусе, поздно вечером, - сказала я, чтобы перевести тему. Мне становилось всё тревожнее, хотя разговор меня захватил и увёл от недавних горестных переживаний.
- Я езжу здесь уже несколько лет,- мягко ответила она.- Это Вы появились здесь неожиданно.
Мы обменялись тёплыми взглядами.
- Жаль всё-таки, что Вы оставили свою работу. Может, хотя бы частным образом кому-то помогли бы?
- Не хочу я больше слышать эти дурные мысли и разматывать все эти детские проблемы. Легче наблюдать их в транспорте с виду здоровыми, как Вы выразились, и румяными, за руку с любящими мамами. Мне так намного легче.
- Но может быть, Вы хотя бы иногда, в порядке исключения могли бы кого-то выслушать и направить в правильное русло?
- Тут в транспорте регулярно направляют людей, Вы догадываетесь, куда. А я? Я стараюсь разрядить обстановку и это моя помощь людям. Понимаете? Помощь не эфемерная, не нацеленная на какой-то отдалённый результат, которого не увидишь! Помощь реальная, осязаемая, помощь здесь и сейчас. А люди как благодарны!  Видели бы Вы их глаза! Ведь никто в душе не желает этих вспышек и оскорблений, если, конечно, человек не болен и не социопат, которому всё равно, что происходит снаружи.
- Как это должно быть тяжело, слушать ругань.
- Совсем не тяжело! - засмеялась она. - Гораздо тяжелее быть не в состоянии помочь, изо дня в день годами делать бессмысленное дело.
- Но конфликты в транспорте - это как взрыв гранаты, мгновенный и без предупреждения.
- Не такой мгновенный. В любой подобной вспышке всегда есть латентная фаза. Порой она почти незаметна, но она есть. И я всегда на стороже, - она вновь улыбнулась,- поскольку я всю жизнь занимаюсь детьми! Люди ведь взрослыми кажутся только с виду. Внутри они те же дети, обиженные, недополучившие чего-то. Человек, качающий права в публичном месте, это тот же подросток, так и не выросший во взрослого. Он пытается доказать себе и другим, что имеет какие-то особые права, что достоен уважения. Вспомните школу! Люди сами не замечают, как в таких потасовках становятся запальчивыми школьниками, грубыми, подросшими, но не оформившимися ещё окончательно в зрелого человека, а лишь по формуле рост-вес подходящими под понятие "взрослый".
- Как в "Сказке о потерянном времени", - вспомнила я старый фильм с нелепыми бородатыми и поседевшими детьми.
- В точности!- засмеялась она.- Я тоже вижу сорвавшихся с цепи пассажиров маленькими и беззащитными детьми.
- И Вам всегда удается погасить конфликт?
- Почти всегда, но только в начале. Если люди перешли на крик и оскорбления, значит, поздно - говорить больше не о чем, аргументы закончились и нужно разливать ледяной водой.
Она весело изобразила, как она выливает ведро воды на невидимого дебошира, и как тот, остолбенев, беззвучно открывает рот, как рыба на берегу, и, медленно оседая в кресло, успокаивается и затихает.
 Обе мы засмеялись, на короткое время позабыв обо всём серьёзном и неразрешимом, таком смутном и тревожном, чего коснулась она как-то мимоходом, но что переместило мои собственные переживания куда-то в сторону, на периферию моего мысленного круга, уступив середину другим вопросам, что тоже касались меня, но не напрямую, а маячили где-то в перспективе, где-то за горизонтом будущих лет.
 - Валя! Закругляемся! - раздался зычный голос шофёра.
 Мы, оказывается, остановились на конечной,  не заметив, как салон опустел и сделалось прохладно из-за открытых настежь дверей.
- Да-да, иду! - всё также негромко ответила она и мы обе торопливо вышли наружу, на тротуар и тут остановились, чтобы начать прощаться.
 Я не знала, что сказать ей, этой моей нежданной попутчице, светловолосой милой женщине с кондукторской сумой через плечо. Она тоже задумалась, сначала протянула мне руку, но затем, подумав, убрала. Этот её жест и мгновенная лёгкая нежность, что пробежала по её лицу, помогли мне найти нужные слова:
- Час прошёл так быстро! Не хочется с Вами расставаться.
- Сейчас,- она достала билетик и карандашом начирикала каракульки - номер телефона.- Звоните, когда захотите. Меня зовут Валентина Петровна.
- А я Вера. Теперь не потеряемся.
 Водитель уже шёл к нам, нужно было расходиться и мы ещё раз обменялись фразами, такими обычными, дежурными и, в общем, ничего не значащими, но до краёв наполненными взаимным расположением и симпатией.
- Метро там,- указала она рукой, уже отойдя от меня на несколько шагов. - Через полчаса закроют, торопитесь!
 Я совсем потеряла счёт времени. Было очень поздно и я ускорила шаг, потом даже побежала, почувствовав прилив энергии от радостного ощущения, смутной надежды, нет, скорее, веры, что всё пройдёт и как-то разрешится, и что нужно добраться до родителей, пока они ещё не успели крепко уснуть.
Я ехала в метро и вспоминала лицо Валентины, её голос, обрывки фраз, наши первые и последние слова. За минуту до нашей встречи, в кафе меня буквально окатило гадкой волной похабщины в мой адрес, исходившей от мужчины, лица которого я не увидела, поскольку та же самая волна вынесла меня на улицу и втолкнула в отъезжавший троллейбус, где я сразу соприкоснулась с другим миром. Они, эти два мира, были полной противоположностью друг друга, хотя находились вблизи и взаимодействовали через меня. Я могла остаться в том, первом, если бы пожелала, а могла выбрать второй. Получалось, это зависело от одной лишь моей воли. Мне предоставлялась некая возможность, нужно было только сделать быстрый выбор, настолько быстрый, что не было времени подумать и всё произошло на уровне ощущений. А если бы у меня было это время на раздумье? Изменило бы это моё поведение? Скорее всего, да. Не в этом данном случае, где всё лежало на поверхности и было чёрно-белым и понятным, а в случае, где нет такого контраста, где все полутень-полусвет и опасность не определяется с первого взгляда? Если, обмякнув, начать рассуждать, можно запутаться и потерять курс, точно так же, как и наоборот, при помощи чувств-ловушек легко можно оказаться в опасности. Нужен камертон, с которым можно сверять звук, настраиваясь на правильную ноту.
"Психолог на постоянной основе, круглые сутки, всю жизнь, вот что мне нужно." Так думалось мне, когда я, наконец, нажала звонок знакомой двери и прислонилась к ней лбом, ощутив её кожаную прохладу и родной запах.

Глава 24. Папин друг.


- Что так поздно, Вера?- отец обеспокоенно оглядывал меня, пытаясь определить причину такого позднего моего прихода. - Что-то случилось?
- У вас гости?- вместо ответа спросила я, как можно прилежнее показывая, что всё хорошо.
- Да, уходит уже. Вызвали такси. Подумали, это таксист звонит в дверь.
 Мне не хотелось ни с кем встречаться - долго играть радостную беззаботность я была не в состоянии, поэтому, не раздеваясь, я сразу прошла в мою бывшую комнату в надежде там прилечь. Однако, открыв дверь, я увидела незнакомого пожилого мужчину, сидевшего в моём старом кресле с телефонной трубкой в одной руке, чашкой в другой и говорившего по-английски . Заметив меня, он привстал, пытаясь подать мне руку, зажав трубку между ухом и плечом, но она тут же вывалилась и упала на пол, ударившись о ручку кресла.
- О, простите мне!- воскликнул он смущённо, поднял трубку и положил её на место, не попрощавшись с тем, кто был на том конце провода. Потом он вновь поднял трубку, приложил к уху и улыбнулся:
- Работает!
 Я, наконец, подошла к нему и ответила на его рукопожатие.
- Вы - дочь Павла.  А я Джим.
- Очень приятно. Вера, - я старалась держаться просто и дружелюбно, но одновременно не подпускать его слишком близко, чтобы не начинать утомительный разговор ни о чём.
- Хорошо, что Вы пришли!
- Спасибо,- ответила я и протянула руку к двери, чтобы выйти из комнаты.
- Но постойте, я занял Ваше место? Вот Ваше рабочее место,- и он кивнул на мой письменный стол рядом с креслом. На нём стоял мой маленький детский портретик с собакой, лежала начатая коробка конфет и рядом с ней его, Джима, недопитый бокал с чем-то золотисто-коричневым, похожим на виски.
- Да, это был мой письменный стол,- подтвердила я, а он уже взял со стола конфеты и протянул мне всю коробку.
- Я принесу чай. Один момент.
 Он мгновенно исчез и так же мгновенно вернулся с нашим старым маленьким подносом, на котором колыхалась большая папина чашка на блюдце с лимоном, с трудом уместилась розетка с вареньем и несоразмерно маленькая кофейная ложечка. Все это дрожало и бряцало в его неуверенных руках, а полотенце, перевешенное через руку, придавало ему вид старого управляющего. В зубах у него болталась маленькая подарочная коробочка на двух коротких верёвочных ручках, которую он, вытянув шею, протягивал мне, мыча нечленораздельно:
- Это Вам. Это сувенир. Ничего особенного. Из Америки. Прошу Вас. Ой, сейчас упадёт.
 Коробочка, и правда, повисла у него всего на одном зубе и уже готова была сорваться вниз, но я успела подхватить её и чашку, что накренилась на подносе пока он возился с ломтиком лимона, пытаясь одной рукой столкнуть его в чай.
Всё это происходило как-то по-домашнему и без излишней помпезности, но всё же немного суетливо. На лбу у него выступили капельки пота и когда я приняла из его рук всё, что он мне принёс, он, наконец, выдохнул и отёр лоб и шею тем самым полотенцем, что, как я подумала, предназначалось не для этого. Он тяжело сел в кресло и я заметила вздувшиеся вены на его шее.
Я неуверенно подошла к письменному столу, поставила чашку, отпив из неё и ощутив терпкий вкус настоящего чёрного чая, заваренного по всем правилам и издававшего какой-то тонкий восточный аромат, так что даже лимон не мог его заглушить.
- Это Вам, - напомнил Джим о коробочке и, как ребёнок, высунул кончик языка, предвкушая удовольствие от зрелища того, как я буду открывать его подарок.
 Я никак не могла отделаться от мысли, что он ждал меня, что не случайно оказался в моём кресле в тот самый день и час, когда и я здесь оказалась.
 Я раскрыла коробочку и замерла. В ней на бархатной ткани лежало маленькое изумрудное сердечко, окаймлённое бриллиантами. Да, это была изумительной работы подвеска, похожая на те, что выставлены в Эрмитаже в зале Фаберже, но маленькая, меньше сантиметра, и с ушком для цепочки. От подвески невозможно было оторвать взгляд, так она была прекрасна. Сердце моё бешено заколотилось и, чтобы не выдать себя, я присела. Старательно скрывая волнение, я посмотрела на американца и произнесла:
- Это не сувенир. Не мелочь. Такие дорогие подарки не принято дарить незнакомым людям. И даже, пожалуй, знакомым, если, конечно, за этим не скрыт какой-то смыл.
Я запнулась, поскольку не собираясь говорить так много. Мои слова прозвучали слишком прямо, возможно, даже резко. Он, однако, никак не отреагировал, а взял у меня коробочку, достал подвеску и положил её мне прямо в ладонь.
- Джим, Вы понимаете, я не могу это принять! Это очень красиво, просто изумительно - и сама вещь, и Ваш жест. Но мы не знакомы! И даже если бы были знакомы... Такие подарки дарят на свадьбы! Или на помолвки. Или в знак примирения. Или в знак прощания с дорогим человеком. Или...
Идеи закончились.
Я посмотрела на него. В его стареющем лице была такая огромная радость, такая светящаяся радуга искренней любви и надежды, что никак не могло сравниться с моей приземлённой радостью при виде этого подарка. Эти два чувства, две разных радости, были несопоставимы по глубине. Мне показалось, он даже хотел выйти, чтобы я своими возражениями не нарушила этот его счастливый душевный  полёт. Он привстал с кресла, но как-то неловко почти упал в него обратно, потеряв равновесие. Весь он буквально светился, сиял и его взмокший лоб, что он поминутно промокал полотенцем.
- Мы не знакомы, но я ждал Вас, - отчётливо поговорил Джим. - Не пугайтесь, это ничего... Ничего от Вас не требует. Я не знал, что Вы придёте в этот день, но надеялся когда-нибудь с Вами познакомиться. Сейчас я объясню. И он зашевелился в кресле, пытаясь достать что-то из кармана брюк. У него это не получалось и он всё же вынужден был подняться, затем, уже стоя, ещё раз обследовал оба кармана и принялся за пиджак, висевший тут же на спинке моей тахты.
- Ах, вот он! - он достал кожаный кошелёк и выудил из него фотографию. - Вот, смотрите! И Вы сами всё поймёте!
 Я взяла карточку. Это была наклеенная на плотный картон старая чёрно-белая фотография, на которой я увидела себя, обнимающую мою собаку, только в каком-то незнакомом интерьере. Приглядевшись, я не узнала и своей одежды. У меня никогда не было такой длинной клетчатой юбки, но блузка было точь в точь, как моя. За мной на заднем плане виднелись очертания мебели, но её я тоже не узнавала. На обратной стороне я увидела надпись "Петроград. 1916 г. "
- Кто это?- спросила я Джима.
- Это мама. Моя мама. Теперь Вы понимаете? Вы так похожи! Я видел Вашу фотографию на столе у Павла, ещё на той работе. Я не смог тогда его спросить. Но позже, когда приехал во второй раз и он уже уволился, я всё же спросил его. Вот та Ваша фотография.  Теперь она здесь, у вас дома. Вы понимаете, я не смог её забыть. Мама умерла осенью. Больше у неё, кроме меня, детей не было. И у меня нет детей. Но вы так похожи, это невероятно.
- Джим, такси ждёт, Вы едете?- папа вошёл с курткой Джима в руках и остановился, удивлённо глядя на нас. - Что это?
Я протянула ему фотографию.
- Это мама Джима.
Папа взял мой портретик со стола, потом поставил обе фотографии рядом.
- Вот это да!- покачал он головой. - И собака наша! Морда чуть поострее, пожалуй. У Вас есть другие фото мамы? Иногда такое сходство может быть только на одном снимке.
- Конечно, на этом снимке их не отличить. Но есть и другие. Вот.
Он достал ещё две фотографии, они сохранились хуже, но на обеих была запечатлена я. Все они были датированы 1916 годом и все сделаны в Петрограде.
- Они уехали в самом начале 1918-го. Всё оставили. Ничего не смогли с собой взять, кроме собаки и пары икон. Бабушка с мамой уехали в Крым, а дед остался. Хотел закончить какие-то свои дела. Больше они не виделись.
- Наши родные не из Петербурга.
- Я знаю. Это совпадение; люди иногда могут быть похожи, как близнецы.
- Как её звали?- спросил мой отец.
- Екатерина. В замужестве Маслова.
- Вот почему Вы - Джим Маклоу! Никогда бы не заподозрил, что это переделанный Маслов,- засмеялся отец.
- А девичья фамилия? Не помните? - уточнила я.
- Бабушка и дед были Соколины. Они жили на Большой Конюшенной. Теперь эта улица называется именем Шелабова. Кажется, он был революционер.
- Желябова, - поправила я.
- Да, улица Желябова, теперь ей вернули прежнее название. Теперь там все улицы называются по-старому и невозможно это запомнить. Как теперь называется Халтурина?
- Кажется, Миллионная.
- А Гороховая?
- Гороховая так и осталась Гороховой,- засмеялась, входя, мама.- А до этого она была Дзержинского. Джим, оставайтесь у нас, я постелю в гостиной. Я видела, как Ваше такси уехало с другими.
- Спасибо. Я бы с удовольствие остался, если вас это не затруднит. Вера, Вы не против, если я останусь?
- Конечно, оставайтесь. Мы ведь почти родственники. А может, и настоящая родня, кто знает? Завтра суббота, никому никуда не нужно торопиться.
- Ты сдала анализы?- мама уже вынимала постель для Джима, но не могла достать подушку с верхней полки. Я помогла ей, как всегда. Я была выше её.
- Нет, весь день проспала. А потом... Не получилось.
- Завтра Марк привезёт Павлика, он звонил только что,- сказала мама.
 Мы стали укладываться и я уснула, всё ещё держа изумрудное сердечко в ладони. Уже засыпая, я переложила его на стол и улыбнулась, вспомнив счастливое лицо Джима Маклоу, как оказалось, военного врача, полковника в отставке, который всю жизнь проработал в военных госпиталях, учился по атласу Пирогова, что чудом сохранился у его бабушки и не потерялся в эмиграции, а прибыл назад в Петербург после векового отсутствия. Раритетный атлас редкого издания, скальпель и ещё какие-то инструменты дореволюционной эпохи родом из Военно- Медицинской Академии, всё это он привёз и передал академическим анатомам, счастливый оттого, что выполнил свой долг и все обещания, данные своим родным. Одного только он пока не сделал - не смог найти документы и ничего из того, что связано было с его дедом, так и не приехавшим к ним сперва в Крым, а затем и в Америку, хотя письма от него они получали и какое-то время жили надеждой, что с ним всё благополучно, ничего ему не угрожает и они в конце концов воссоединятся. Дед ещё жил в той квартире на Большой Конюшенной, откуда приходили от него весточки. Но время шло, он перестал писать и к моменту бракосочетания их дочери Кати с Мишей Масловым, сыном их близких друзей, что бок о бок перенесли с Соколиными все тяготы эмиграции, прибыли вместе с ними в США и прожили под одной крышей, пока дети росли и пока они не выросли и не решили стать мужем и женой, надежда на возвращение отца стала угасать. Что с ним случилось и куда он пропал, так и осталось невыясненным. Кэйт Маклоу даже обращалась к американским властям за помощью в розысках отца, канувшего в небытие в Советском Союзе, и те вроде бы посылали запрос, который остался без ответа. Девушка очень скучала по отцу и много рассказывала о нём маленькому Джиму. Вместе с мужем они планировали поездку в Ленинград, но началась война и Мишу-Майкла Маклоу, забрали в армию. Джим был маленький, однако отца своего хорошо помнил. Тот уезжал на войну несколько раз: отправлялся на сборный пункт и возвращался обратно на следующий день. Говорил, что-то там не всё было готово к отправке, почему призывников и распускали по домам. В последний раз, когда Кэйт уже успокоилась в надежде, что их так и будут возвращать, он обнял их особенно крепко и сказал что-то похожее на простите, если я долго не буду писать. Он был уверен, что в этот раз они расстаются надолго. Так и получилось. Через пару месяцев Кэйт получила извещение о том, что её муж пропал без вести.
Она так и прожила всю свою долгую жизнь одна и замуж больше не выходила, ждала своего Мишеньку. Учила сына родному русскому языку, который он знал в совершенстве. Жила на пенсию мужа, зарабатывала сама, переводя документы и преподавая игру на фортепиано. То же делала и бабушка, так что Джим рос в тепле и заботе двух любящих женщин и ни в чём особо не нуждался. Только бесконечная тоска по отцу, что пришла на смену детским планам найти в России деда, томила его. Уже в университете он почувствовал острое желание стать военным, но Кэйт настояла на том, чтобы он окончил курс и стал врачом. Так он и сделал. И уже много позже, лет в тридцать пять он решился осуществить задуманное и стать военным врачом.
 В то утро он рассказал нам с папой многое из их американской жизни. Она была для нас загадкой, волшебством недосягаемым, манящим и несбыточным даже в самых дерзких мечтах. Та жизнь походила на сказочный мир, пусть и реальный, но настолько далёкий, насколько же и прекрасный.
 История Кэйт Маклоу, её любви и верности,  подействовали на меня магически. Мне хотелось впитывать её каплю за каплей, не пролив ни одной и не уронив ни единого зёрнышка из того, что мог донести Джим спустя годы и через призму своей собственной жизни. Сколько из той истории осталось неизвестным ему самому! Никто не в силах познать суть, погрузиться в глубину переживаний другого, даже если пройти весь путь рука об руку, день за днём, переживая вблизи и погружаясь вместе с любимым существом в бездну его отчаяния или спасения. Даже тогда большая доля его внутреннего мира останется с ним и не откроется никому.
 В те годы, когда Джим начинал взрослеть, оставаясь ещё ребёнком, пусть и на голову выше своей маленькой матери, смыслом его подросткового периода была не она. В фокусе его мироздания в те несколько лет находились его сверстники; в них он находил понимание, с ними обменивался энергией юности. Кэйт лишь была рядом, не мешая и не давлея над ним своей любовью.
 Он помнил день, когда в ней произошла та самая перемена, что разделила её надвое. Не стало больше той, что жила нескончаемым скорбным ожиданием, просыпалась и засыпала с именем мужа на устах, той, что последние деньги тратила на масло для лампадки у иконы Ксении Петербургской и подолгу, иногда по несколько часов простаивала в тесном углу между своей кроватью и шкафом, где висела эта икона и где места почти не было даже для самой Кэйт, если бы она решилась набрать полные лёгкие воздуха. Там невозможно было ни встать на колени, ни  поклониться в пояс: место было лишь для того, чтобы стоять, выпрямившись. Она и стояла там, тонкая, безмолвная, со сложенными у рта ладонями и прижатыми к груди локтями. Джим, привыкший видеть её там годами, однажды зашёл в её крохотную спальню и, не найдя её на привычном месте, был озадачен и сбит с толку. Где она может быть, если не здесь?
- Где же она была? - спросила я, вставая из-за стола и принимая у мамы пакеты, что она принесла из магазина. На маме был мой плащ, я отметила это мимоходом, не придав никакого значения тому, что и перчатки на ней были мои.
- Она тогда вышла в лавку. Я искал её по всему дому, а она вышла за чем-то, что обычно приносил я. Так у нас было заведено. Я приносил овощи, молоко, крупы - всё тяжёлое. Она редко выходила из дома. Лишь по необходимости и только тогда, когда я не мог её заменить. Оттого- то я и был в изумлении - произошло нечто небывалое.
- Сколько вам тогда было лет? Вам и ей?
- Мне около двадцати, ей под сорок. Между нами было девятнадцать лет.
- Получается, прошло лет двенадцать с тех пор, как ушёл Ваш отец?
- Да, двенадцать или тринадцать.
- Как много лет!
- Много лет. Они прошли так быстро. Сейчас мне кажется, я их не заметил. А тогда так не казалось, особенно маме.
- Но что с ней произошло в тот день?
 Джим прикрыл глаза ладонями и замолчал. Казалось, он уснул. А может, незримо перенёсся в тот день, где он искал её по дому и в саду, но не находил нигде.
- Не знаю, смогу ли я передать суть произошедшего с ней. Точнее, суть обрисовать возможно, но глубину передать никак не получится.
 Я молчала и ждала, что он всё-таки найдёт в себе силы и правильные слова, чтобы объяснить произошедшее с его матерью. Он собирался с мыслями, а мы ждали, не перебивая и не торопя его.
- Слова не отражают и толики того, что по сути воздвигло её к жизни. Слова не могут иметь той силы. Они бессильны передать истину и мощь чувств, скрытых в другой плоскости. Ей самой тогда с трудом удалось донести до меня пережитое ею у иконки в узкой щели между кроватью шкафом.
Она смогла говорить лишь спустя месяц или два.

Глава 25. Метанойя Катюши Масловой.

 В тот день я нашёл её в бакалейной лавке на соседней улице, в десяти минутах ходьбы от дома. Когда я вошёл, она стояла спиной ко мне. Сын бакалейщика, он когда-то учился со мной в одном классе, взвешивал сахар и что-то ей объяснял, но она будто не понимала.
- Добрый день, Джим,- обратился он ко мне.- Кажется, твоя мать не может сосчитать сдачу. Или что-то другое у неё не сходится. Я не могу понять. Она ведь раньше хорошо говорила, а теперь вот перешла на русский. Я не понимаю её.
 Она обернулась ко мне.
Я ожидал увидеть озабоченный взгляд, морщину поперек переносицы, сжатые тонкой линией губы, всё то, чем она была мне так знакома последние годы. Но увидел я совсем иное. Лицо её стало светлым, морщины разгладились, на щеках играл румянец, влажные глаза её блестели по-детски, а губы, расслабленно полуулыбаясь, шептали мне:
- Милый, скажи ему, что ты зайдешь позже. Пусть не волнуется о сдаче. Пойдём домой.
 Она взяла меня под руку и мы вышли на улицу.
Больше она не произнесла ни слова и всю дорогу я ощущал ее тёплую руку, что спокойно лежала на моей руке. Я не мог вспомнить, чтобы мы с ней вот так когда-то ходили до этого. Не помнил я и её саму такой - излучавшей покой, будто ставшей вновь юной, ровесницей мне или ещё моложе, почти девочкой - беззаботной, красивой и беспричинно радостной.
В тот день я так и не смог добиться от неё ни слова. Она только качала головой, не беспокойся, мол, обо мне, всё хорошо.
 Мы ужинали в тишине, она лишь слегка улыбалась чему-то своему, неведомому мне, и я постепенно успокоился, видя, что ей хорошо.
Ещё несколько дней после этого она была задумчива и молчалива, больше сидела в кресле с вязанием и лицо всё также излучало радость. Учеников она отменила за пару недель до того. От работы переводчика отказалась ещё раньше, оставив только домашние переводы, на которые ещё могла собрать силы.
 Прошло, наверное, с неделю и постепенно к ней вернулся аппетит, а с ним силы и желание что-то делать по дому. Но улыбка всё не сходила с её губ, глаза лучились и голос был необычайно светел. И вот однажды она позвала меня к себе в комнату и я понял, время пришло.
 Она не сразу начала говорить, но при первых же словах она прикрыла веки и голос зажурчал, её нежный голос-ручей, каким я его не слышал с тех самых пор, как мы остались без отца.
- Дорогой, я, наверное, не смогу тебе этого передать. Ты только не уходи. Ты сядь вот тут передо мной и просто слушай.
 Ты знаешь, как я жила эти годы. Эти годы без Мишеньки... Мои дни... Нет, это были не дни. Это была одна длинная ночь, тёмная и вязкая, как трясина. Я погружалась в неё каждое утро и пребывала в ней, проклятой, до вечера. Я жила только, когда молилась. Ты знаешь, я всегда стояла вот здесь, - и она указала на щель в углу за шкафом.
- В то утро я не нашла сил на молитву. Это было первое утро, когда у меня совсем не осталось сил. Я лежала и слушала, как ты собирался уходить, как одевался, умывался, как ты завтракал. Я знала, что так нельзя, что это опасно и что нужно подниматься. Но сил не было. Я только смогла передвинуться так, чтобы видеть мой угол и лицо Ксенюшки на иконе. Лампада давно погасла, но сил её зажечь не было. Я пыталась представить себе красивый завтрак, свежие булочки, полную чашку чёрного кофе, белоснежную скатерть и цветы. Это всегда действовало ободряюще, давало силы встать и приготовить завтрак. Но не в то утро.
 Я просто лежала и смотрела на Ксенюшкино лицо. Кажется, я говорила  ей:"Ну вот и пришёл тот самый час. Ксенюшка, молитвенница о душе моей! Помолись обо мне. Я уже не выберусь". Не помню слов. Может, и не говорила я вовсе, а думала. Да, скорее, думала. О тебе, о тебе, сынок мой, о том, как ты найдёшь меня и не поверишь, а будешь думать, что я крепко сплю. И о том, что будет потом. Кажется, я попыталась повернуть голову, чтобы слёзы могли стекать и не стоять озёрами в глазах. Но и этого не смогла. Даже на то, чтобы повернуть голову, представь, сил не хватило. Сквозь эту слёзную призму я смотрела в сторону Ксенюшки, что всегда утешала меня, всегда была со мной в моих мыслях, но не могла больше разглядеть её лица. Как вдруг... Лампадка...  Она разгорелась... Сама. Джим, понимаешь ты? Она погасла ещё ночью. Я ничего не путаю. И тут она зажглась сама. Я не вставала с вечера. Понимаешь ты?
 Я смотрел на её лицо. Нет, я не подумал, что она бредила, но меня посетила мысль, что это могли быть галлюцинации. Ведь она почти не ела. Она почти превратилась в мумию.
- Вы пробовали её кормить?- я спросила это, чтобы вернуть нас обоих в реальность, и он понял меня.
- Вера, я кормил её несколько лет,- он взял ложку и собрал в неё немного масла. - Кофе с маслом. Вот всё, что в конце концов осталось от её рациона, что мог принимать её организм. Всё остальное он отвергал. Я заваривал крепкий кофе и клал в него ложку масла. На этом она держалась последние месяцы. Несколько раз в день она пила этот странный напиток.
- Кофеин, вода, витамины, жиры, немного белков - неплохой рецепт для тех, кто страдает анорексией. Ещё бы углеводов добавить,- сказал папа.
- Вы правы, Павел, я пробовал углеводы. Бананы, мед, каши... Ещё что-то, я не помню. Кажется, пирожные, выпечку. Но всё без толку. Иногда она могла выпить немного горячего шоколадного напитка, но и это со временем закончилось. Она говорила, что-то мешало ей глотать. Какой-то ком в горле. Или в груди. Но врач ничего не находил. 
Как она работала, не понимаю. Ведь синхронным переводчикам не позволяют работать более нескольких часов кряду, даже здоровым. А она иногда переводила в полиции, в больнице, у адвокатов. Там люди, несчастные русские, ни слова не говорившие по-английски. Они ведь не отпускали её часами! Не понимаю.
 Джим взял её фотографию и какое-то время внимательно изучал её, будто бы никогда до этого не видел.
- Но она не бредила, - проговорил он спустя несколько минут. - Она была, как это говорится, в ясном уме и памяти. Она только очень беспокоилась, что я ей не поверю, что буду думать, будто это была только её фантазия. Конечно, такие мысли у меня были. Но они развеялись всей её дальнейшей жизнью. Она стала другим человеком. Ни одна галлюцинация не может иметь такую силу. Ни одно психическое расстройство, никакое состояние аффекта не может так преобразить человека, как то, что испытала она в то утро.
 Чтобы более чётко увидеть огонь лампадки, она всё же смогла повернуть голову и дала слезам стечь на подушку. Когда эффект слёзной призмы исчез, она стала яснее видеть икону. Ксения на ней тоже будто просветлела и вначале мама подумала, это от разгоревшейся лампады. Но лицо Святой стало меняться. Оно то светлело, то опять блекло, оно будто двигалось и мама позвала её. Как обычно, назвала её - Ксенюшка, Матушка, Заступница.
И тут произошло то, что потом стало смыслом нашей с ней жизни. Мама услышала что-то, что трудно назвать голосом человека. Он тихо, но ясно и четко произнёс несколько раз :
- Вот я. Вот я. Вот я.
Затем в том углу, в той её щели за шкафом стало так светло, будто зажгли несколько операционных ламп одновременно. И из этого света выступила ещё одна, более светлая точка, яркое пятно, смотреть на которое было невозможно. Глаза мамины сомкнулись сами собой, она прикрыла их руками поверх век и через сомкнутые веки, через прикрывавшие веки ладони проступила Ксения.
 Мама говорила, она была не такая, как на иконах, не плачущая, не скорбная с потухшим взором. Нет, она была строгая, собранная, глядела прямо и говорила тихо, но чётко. Говорила так, что отвернуться, укрыться от её слов было некуда - они, слова её, исходили не извне. Они звучали будто бы внутри маминой головы. И голос был не голосом человека, не мужским, не женским... Позже она не могла вспомнить, был ли то русский язык, славянский ли, английский,  был ли то язык вообще, в том понимании, что принято у нас. То есть были ли произнесены слова как таковые... Но понять как-то иначе или не понять вовсе было невозможно. Суть того, что сказала ей Ксения, была в следующем: мама стоит у последней черты, за которой надеется увидеть мужа. Но надежда эта не оправдается - они не увидятся. И это не смотря на то, что Михаил взят на Небо, как почти все, кто погибает в катастрофах, на поле боя или другой неестественной насильственной смертью.
Он ждёт своего часа, Последнего Суда там, среди небесных служителей, в тепле и любви Господа нашего, в его Доме. Ждёт он там с величайшей надеждой и Екатерину, что была женой ему. Но Господь открыл ему, что супруга его отступила от Веры, от Творца и сочеталась с врагом его, впустив грех в душу свою и забыв то, что обещала при Крещении.
 Услышанное повергло мою мать в величайший ужас. Обвинение в смертном грехе - забвении Господа! Как такое возможно? Она, наверное, даже забыла о своём страхе перед явлением Святой и, пытаясь отвергнуть обличение в предательстве веры, воскликнула:
- Чем согрешила я так страшно? Ведь не убила. И не украла. Не завидовала и не клеветала я. Молилась всё время и молила о прощении грехов неосознанных, содеянных по незнанию, - мама не хотела верить в услышанное, не могла принять этот приговор, отказывалась его понимать и жаждала оправдания.
 Но Ксения продолжала:
- Отчаянием предала ты Господа. Беспредельная скорбь твоя - осознанное отрицание Его Воли. Тебе известно, что Уныние есть грех смертный. Теперь ты - слуга Лукавого. Он распоряжается тобой и ты служишь ему. Он ведёт тебя к концу, обещая желанную встречу. Но её не будет. Отчаявшиеся, подобно Иуде Искариоту, подобно самоубийцам не могут войти в Царствие Небесное.
 Мама лежала, потрясённая услышанным. Тело её трепетало, руки сами собой сложились крестом на груди, как при Причастии. Пытаясь вспомнить слова молитв, она шевелила губами. Какие-то обрывки Символа Веры возникали и гасли в её мозгу. Затем стала проясняться память и сами собой зазвучали слова из "Отче наш". Молитва потекла из её уст, несколько раз она запиналась на словах "И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого".
 Ксения, кажется, молилась вместе с ней, но образ её стал пропадать. Он стал блекнуть и терять очертания. Мама открыла глаза. Свет больше не был нестерпимо ярким, но весь её угол за шкафом будто пылал огнём, как при ярком закатном солнце.
И вот лицо Святой померкло, фигура стала исчезать, сливаясь с лучами света, и видение исчезло.
 Мать в отчаянии прошептала:
- И ничего нельзя сделать?
- Если бы так, я не пришла бы к тебе, - прозвучал голос Ксении.- Читай Слово Божие, там ответ. Там ответ, если успеешь.

 Сколько длился тот миг, знать невозможно. Святая ушла, однако лампадка не погасла. Она продолжала гореть, пока мама лежала и бесконечно спрашивала себя, не сон ли то был, не приснилось ли ей всё это. Но она не спала, поскольку чувствовала влагу слёз, катившихся по щекам. Подушка намокла, сделалось жарко. С усилием она разомкнута скрещённые на груди руки, откинула  покрывало, но встать по-прежнему не могла. А лампада всё горела, огонек её мерцал ярко, не смотря на свет дня, проникавшего в окно.
И только когда часы пробили три, она смогла сесть в постели, держась за стену, превозмогая слабость и борясь с головокружением. Потом она осторожно спустила ноги на пол, глядя на лампадку и видя, как мерцал её живой огонёк.
Пересиливая себя и держась за кровать, она встала на ноги и в этот момент огонёк погас.
Она стояла так, потрясённая, ещё какое-то время, прислушиваясь к звукам дома, к шуму с улицы, к ходу часов. Потом решила попробовать дойти до стола и разогреть остывший кофе. Доела то, что было на столе - немного печенья, джем, половинку яблока и замерла в ожидании дурноты, что обычно следовала за приёмом пищи. Дурнота подступила, но она справилась с ней, после чего вышла во двор и присела в кресло.
Невероятно было то, что случилось с ней! Чудо, о котором она молила много лет, свершилось. Ксения услышала её молитвы и пришла к ней с посланием. Пришла в самом конце, чтобы предупредить!
 Что-то подобное где-то с кем-то наверняка уже происходило - с монахами, с отшельниками, с пустынниками. А с обычными людьми? Рассказывали, Ксения помогала больным, что приходили к её часовне на Смоленском кладбище. Петербуржцы знали историю одного пожилого больного дворянина, что приехал из отдалённой губернии, решив пройти до Ксении пешком полгорода, но опоздал - пришёл, а ворота закрыты. Он поплёлся было назад, но тут силы оставили его и он упал прямо на дороге, где-то на Васильевском острове, не успев уйти далеко. Бродяги хотели его обобрать и уже приблизились к нему, но тут откуда ни возьмись как из-под земли выросла эта женщина, похожая на нищенку, одетая в мужской потрёпанный камзол и панталоны. Один из них сразу признал в ней Ксению и, крестясь и кланяясь, попятился прочь, за ним и все остальные. Тот дворянин не сразу понял, отчего это вся ватага решила удалиться. Женщина протянула ему руку и помогла встать. Он хотел поблагодарить её, но не мог заговорить, а она провела его к скамье, остановила извозчика и сказала тому, куда ехать. Затем, глядя, как дворянин усаживается в коляску, подняла руку и сказала:
- Езжай домой.
 Вернулся он в свой дом, рассказал, что с ним приключилось, но ему вначале не поверили. Однако, когда болезнь его стала отступать, а сил прибавилось, когда он будто бы помолодел и вновь решил ехать в Петербург, чтобы заказать молебен в благодарность Ксении, вот тогда его супруга, сестра и некоторые соседи почувствовали необычность и масштабность произошедших в нём благодатных перемен. Вот тогда они стали расспрашивать его, просить ещё и ещё рассказать о той женщине, что нашла его лежащим на мостовой в окружении шайки бродяг.
 Эту история мы знали от бабушки. К тому времени она очень сдала, почти ослепла и редко выходила из своей комнаты. Но и она заметила радостную перемену в своей Катеньке. Бабушка не расспрашивала её ни о чём, только старалась изо всех сил разглядеть лицо дочери, иногда гладила ее ладонями по лицу и волосам и говорила:
- Как хорошо, Катя! Как хорошо!


Глава 26. Весь подъезд целиком.

 Позвонили в дверь и папа пошёл открывать. Через минуту в коридоре показался Павлик.
- Мам, смотри! У меня Манту!
 Он одёрнул рукав куртки и я увидела его руку. Всё предплечье от запястья до локтевого сгиба с внутренней стороны было отёкшим, ярко-розовым с красным пятном посредине.
- Это Манту?!! Ты не обжёг руку?
- Это Манту! - Павлик побежал обратно к отцу. - Пап, скажи ей!
- Больше нигде такого нет? Покажи другую руку! - я перебирала варианты, но внутри себя твердила - это Манту! Это такая реакция! Такое бывает! Значит, туберкулёз - не лейкоз! Не лейкоз!
 Из коридора послышался голос Марка.
- Такая у него гипер реакция! Меньше суток прошло!
- А снимки? Сделали?
- Сделали! В лёгких ничего нет! Можно идти в школу. Марк, очень приятно,- протянул он руку Джиму, войдя к нам на кухню.
- Джим Маклоу. Рад познакомиться. Вы муж Веры?
 Марк замер на долю секунды, затем ответил, как ни в чём не бывало:
- Уже нет.
Джим  не смутился. Он позвал Павлика, взял его руку и сказал:
- Здесь нужна профилактика. Не менее девяти месяцев тремя препаратами.
- У нас назначают два препарата на год, - сказал Марк и протянул мне бумажный свёрток. - Вот, мы уже начали.
 Я не могла сдержать радости, она читалась на моём лице. Родители, до сих пор только молча наблюдавшие за нами, стали подавать обеспокоенные голоса, задавать вопросы и просить объяснить им хоть что-нибудь.
- Не волнуйтесь, - успокаивал их Джим. - Это латентный туберкулёз, неактивная форма, не опасная и не заразная.  Не опасная, разумеется, если провести полный курс профилактики.
- Не заразная? - уточнила мама.- Туберкулёз, кажется, передаётся только через лёгкие? Если в лёгких чисто, есть ли ещё формы передачи, кроме воздушно-капельной? Как давно я это учила! И никогда не сталкивалась с туберкулёзом!
- Врачи Вашего поколения и жители СССР только лишь слышали об этом. Но в мире люди продолжают умирать от него, в основном там, где нет вакцинации и недоступны антибиотики. А заразиться можно ещё и через пищу от больных животных. Теоретически можно и через пораненную кожу, но это только, если очень не повезёт. Наш ортопед так заразился. Поранился на операции, а у больного был костный туберкулёз. Вовремя пролечили и всё закончилось хорошо для обоих.
 У меня тоже был туберкулёз, - добавил он, немного погодя. - В неактивной форме.  Давно, когда ещё трудно было найти туберкулостатики. Их доставали через военное ведомство. Я уж и забыл, когда это было.
 Джим посадил Павлика рядом с собой и спросил:
- Ты холодной водой по утрам обливаешься?
- Нет.
- А снегом обтираешься?
- Нет.
- И спортом не занимаешься?
- Мы только ещё думаем, чем заняться, - сказала я.- Он как-то ничего не хочет.
- Хочу,- вдруг сказал Павлик. - Футболом хочу заниматься.
 Он спрыгнул на пол, побежал в коридор и принёс новенький футбольный мяч.
- Деда, насос есть?
- Есть. В гараже. Пойдём вместе накачаем.
 И они быстро собрались и ушли. Вместе с ними ушёл и Марк. Перед тем, как уйти, он ещё раз подал руку Джиму и сказал:
- Невероятно, что теперь к нам спокойно могут приходить иностранцы.
- И не просто иностранцы,- подхватил Джим. - А американские военные!
- Вы военный?
- Да, бывший военный врач. Теперь на пенсии.
- Джим - папин друг,- добавила я.- Они познакомились, когда в прошлом году Джим привёз старые русские учебники.
- Старые и редкие? Это интересно. Как Вам удалось их вывезти?
- Никто ими не заинтересовался. Они без автографов и ценность представляют в основном здесь. Хотя там у нас тоже есть коллекционеры. Но это - специальная литература, рынок очень небольшой.
- Где они теперь?
- На их родном месте. На кафедре, где работал Пирогов. По ним учился мой дед ещё до революции.
- Вы проделали такой  путь, чтобы вернуть книги! Удивительно!
- Я приехал не только из-за книг. Мне многое нужно было здесь узнать, и кое-где побывать. Есть, чем заняться одинокому пенсионеру.
 После того, как ушёл Марк, стал собираться и Джим.
- Осталось два дня. Хочу сходить на Большую Конюшенную. Надеюсь, дом на месте, и ничего нового там за год не построили. Вы не хотите со мной? -  предложил он нам с мамой.
 Мама была под впечатлением от диагноза Павлика. Она старалась не подавать вида, но я хорошо знала её и видела, что она удручена.
- Не хочешь поехать?- спросила я её, но она отказалась:
- Поезжай с Джимом, Вера. А мы с Павликом погуляем, сходим на площадку, потом приготовим что-нибудь и будем ждать вас к обеду. Если Вы не заняты, возвращайтесь,- сказала она Джиму, но тот не желал злоупотреблять гостеприимством и вежливо отказался, сославшись на плотный график перед отъездом.
 Я стала собираться. Взяв плащ, я достала из кармана перчатки и  поискала в карманах билетик с номером Валентины, но не нашла его. Я стала внимательно обследовать карманы, перчатки и сумку, один за одним выкладывать предметы на столик, затем вывернула сумку и стала её трясти. Билета не было, он исчез.
Я села на полку для обуви и задумалась. Вчера, когда я входила в квартиру, он лежал в кармане, я это точно помню. Куда он мог деться оттуда?
 Я стала искать на полу, среди обуви, потом, уже хаотично и бессистемно из-за нараставшего беспокойства, прошла по коридору на кухню, затем в свою комнату, но ничего не нашла.
 Да что же это такое!
Встретить родственную душу, чтобы тут же её потерять? Какая-то нелепость. Глупость!
Что со мной! Я не могу сохранить то, что мне подарено судьбой?
- Что ты ищешь?- спросила мама, видя моё волнение. - Джим ждёт!
Джим молча наблюдал за мной всё это время, но тут и он не выдержал:
- Давайте искать вместе!
 Я довольно сбивчиво рассказала о номере телефона на билете и о том, как он был для меня важен.
- Плащ не переносили с места на место?- спросил Джим.
- Кажется, нет. Он всё время висел здесь. Или...?
Мама! Ты же одевала его утром!- вдруг осенило меня. - Ты пришла в нём и в моих перчатках!
- Да, Верочка. И это, наверное, я потеряла твой билетик, когда доставала перчатки,- мама озадаченно смотрела на меня, а я чуть не плакала.
- Может, сходить к лифту? - предложил Джим.
 Мы вышли на площадку, оглядывая всё вокруг, но ничего там не нашли. Вызвали лифт, спустились на улицу, внимательно обследуя все углы, дошли до соседнего дома. Мама пыталась вспомнить, где она доставала перчатки, но вспомнить не могла. Мы зашли в наш магазин, походили там и, ничего так и не обнаружив,  вышли наружу и остановились, молча глядя друг на друга. Мне было неловко задерживать Джима, который тоже выглядел расстроенным, и я сказала:
- Та женщина... Я знаю, где она работает, поэтому наверняка смогу её отыскать.
- Хорошая идея, Вера! Тогда можно немного успокоиться. Я поймаю машину. Идёмте к перекрёстку.
 Мама пошла в сторону дома, а мы с Джимом сели в маленькую старую машину - он рядом с водителем, я сзади. То ли от напряжения, что было во мне после ссоры с  Ильёй, то ли от пронзительного до боли и невероятного по своему накалу рассказа Джима о матери, а может, от неожиданной и горькой потери драгоценного билета с номером Вали, но, скорее всего, сложились вместе все эти лоскутки и частички мозаики чувств и переживаний прошедших суток, но я будто онемела. Джим вначале ничего не заметил. Он тоже говорил мало и в основном смотрел в окно,  тихонько качая головой.
 Мы проехали Казанский собор, он попросил остановиться у Адмиралтейства, но водитель высадил нас на углу Невского и Мойки, сказав, что дальше будет трудно найти место для остановки. Джим расплатился и мы вышли на набережную.
 Я молчала. Джим стал поглядывать на меня с тревогой, потом предложил мне руку и я оперлась о неё. Тяжесть в теле,  какая-то муть в голове и будто отнявшийся язык - вот примерное описание моего состояния при выходе из машины.
- Укачало?- спросил Джим.
 Я кивнула. Хотелось сесть, но пошёл мелкий дождик и мы двинулись вдоль гранитной набережной в направлении от шумного Невского к Капелле. И чем дальше мы уходили, тем становилось тише и безлюднее.
 Последние лучи закатного северного солнца отражались в окнах верхних этажей. Мимо по воде скользили лодки, тарахтели небольшие кораблики, с шипением проследовал Метеор, пропыхтел маленький катерок, за штурвалом которого стоял седой мужчина и рядом с ним - мальчик лет десяти. Мальчик помахал нам рукой и Джим поднял свободную руку и махнул ему в ответ.
- У меня тоже есть лодка,- сказал он. - Стоит в ангаре уже лет восемь, скучает по воде.
 Он видел, что мне тяжело, и хотел как-то облегчить мою грусть, разговорить, отвлечь меня, но не знал, как.
 По ступеням мы спустились к воде и увидели маленькую скамейку, высеченную прямо в гранитном уступе высокой стены. Она была холодная и мокрая, но я всё же села на неё. Холод камня и осенний ветер, кажется, привели меня в чувство. Дождь, стихнув на пару минут, полил с удвоенной силой. Сразу же куда-то исчезли катера и лодки и стало по-осеннему хмуро. От
- Нас явно кто-то прогоняет отсюда,- весело сказал Джим.- Вы простудитесь на этих холодных камнях!Пойдёмте, это совсем рядом.
 Мы пошли по Волынскому переулку мимо нашего с Ниной кафе, свернули на Большую Конюшенную и тут же увидели нужный дом .
- Здесь повесили замок! Ворота закрыты! - Джим подёргал решётку, потом в раздумье прошёлся пару раз к краю тротуара и обратно, поглядел вверх, потом снова взялся за решётку и потряс её. - Нужно ждать, может, кто-нибудь к нам выйдет.
 Мы немного подождали и вот из-под арки во дворе показалась машина. Ворота щёлкнули и стали медленно открываться обеими своими створками внутрь. Мы поспешили под арку и мимо машины прошли во внутренний двор. Там Джим остановился. Оглядевшись, он осторожно и как-то неуверенно побрёл к одной из дверей.
- Кажется, это здесь. Тут всё не так, как было в прошлый мой приезд. Тогда не было ни ворот, ни кодовых замков.
 Я по-прежнему молчала и только следовала за ним. Ему моя молчаливость не мешала и, скорее, была даже кстати. Он подошёл к двери подъезда и стал читать номера квартир.
- Да, это здесь. Но пройти в подъезд не удастся. Закрыто.
 - Вы хотели посмотреть квартиру? - наконец вымолвила я. - Там наверняка живут люди.
- В прошлый раз там никого не было. И сегодня окна не светятся. Возможно, квартира нежилая. Это я и хотел выяснить.
- Джим, вот номер для связи с охранником, - я показала ему табличку на соседнем подъезде.
- Это значит, двор под надзором. - Он поискал глазами, но не нашёл камер наблюдения. - Нужно найти охрану. Они могут знать то, что мне нужно.
 И он пошёл вдоль дома по периметру двора искать что-то похожее на комнатку для охраны. Не прошло и пары минут, как из-под арки вышел высокий парень в униформе и бодрым шагом направился к нам.
- Добрый день! Вы кого-то ищите? - обратился он ко мне.
- Да, мы ищем жильцов квартиры... Джим, какой номер Вашей квартиры?
- Номеров тогда не было. Были литеры. - ответил Джим.- Это было примерно сто лет назад.
- Так вы здесь не живёте? - сухо спросил охранник.
- Сейчас нет. Но я ищу людей, что живут в нашей старой квартире.
- С какой целью?
- У меня для них письмо.
- От кого?
- От моих родных в США.
- Думаю, Вам следует обратиться в ...
- Нет, это не то, что Вы подумали. Это только интересные сведения об истории семьи, что  когда-то здесь жила. Наследников, кроме меня, нет. А я гражданин США и ни на что здесь не претендую и не имею права.
 Джим достал паспорт, ещё какие-то бумаги и протянул парню. Тот, видимо, не владея английским, немного растерялся, но всё же смог прочитать имя и фамилию, как они были указана в паспорте. Потом вернул всё это и довольно равнодушно сказал:
 - Весь этот подъезд, где была Ваша квартира, принадлежит частному лицу. Если хотите, я передам, что Вы его искали.
- Весь подъезд? Со всеми квартирами?
- Да. Именно.
- Значит, там никто не живёт?
- Некоторые квартиры пустуют, некоторые сдаются. Хозяин планирует ремонт. Хочет открыть здесь гостиницу.
- Но это дом-памятник! Я узнавал. Такие дома не подлежат капитальному ремонту.
- Этого я не знаю. Если хотите, оставьте свой телефон или записку. Я передам и он с Вами свяжется.
 Джим вынул блокнот, написал пару предложений, вырвал лист, сложил его вчетверо и положил в другой, согнув тот наподобии конверта. Отвернувшись от парня, он достал несколько стодолларовых купюр и вложил в письмо. Затем свернул это всё трубочкой и обвязал по спирали обыкновенным пластырем, на котором поперёк написал своё имя и сегодняшнее число. Это было просто и гениально! Вскрыть такое письмо более одного раза или хотя бы попытаться незаметно надорвать пластырь без того, чтобы нарушить целостность надписи, было абсолютно нереально. Я вспомнила, как бездумно и неосторожно поступила я с деньгами Макса, положив их в пустой конверт и написав только одни цифры!
 - Вот! Передайте этому человеку. Это не терпит отлагательств! Как его зовут?
- Константин Дмитриевич.
 Джим дописал имя хозяина на пластыре и спросил:
- А фамилия?
- Я не обязан этого говорить!- твёрдо сказал охранник.
- Хорошо. Я жду его звонка в течении сегодняшнего вечера. Всего хорошего!
 Мы вышли на улицу. Здесь было шумно из-за машин, ехавших в обоих направлениях в два ряда. Мы перешли на другую сторону и остановились у лютеранской церкви.
- Думаете, он позвонит?
- Очень надеюсь! Если он  деловой человек, то позвонит сразу же.
- Из-за денег? - решилась спросить я.
- Нет. Деньги - это лишь подтверждении моих слов, что я написал в записке. Там кое-что поинтереснее денег! Хотя в итоге всё, конечно, измеряется деньгами. -  Он глянул на часы и заторопился в гостиницу. - Мне нужно быть у телефона не позднее восьми.
 Я сказала, что провожу его до "Европейской", где он остановился, и пойду в метро. Мы прошли ещё немного вдоль улицы, свернули во двор Петришуле, вышли на Малую Конюшенную, затем на канал Грибоедова и через пятнадцать минут были у отеля.
- Я хочу Вам показать часовню Ксении Петербургской. Вы ведь там не были! -  он остановился у входа в отель.
- Нет, я никогда там не была,- призналась я.
- Вы должны знать туда дорогу, - он старался говорить спокойно, но глаза выдавали его волнение.
- Дорогу туда, наверняка, отыскать не трудно. У нас ведь только одно Смоленское кладбище,- ответила я.
- Найти не трудно, но кто-то должен показать дорогу! Иначе Вы туда не соберётесь! - он сказал это так уверенно, что я рассмеялась.
- Джим, Вы попали в точку. Я вечно всё откладываю на потом.
- Не Вы одна. Это свойственно людям - откладывать и сожалеть. И снова откладывать. Поэтому я приглашаю Вас завтра, часов в двенадцать, если Вы ничего другого, более важного, не планируете, прийти на это самое место. Мы возьмём такси и вместе съездим туда - мне нужно попрощаться, а Вам познакомиться.
 Я обрадовалась приглашению. Завтра было воскресенье. Тягостные дни без Ильи давили на меня, вытягивали свет, лишали энергии, их нужно было чем-то заполнить. 
- Хорошо, Джим. Завтра в полдень я буду здесь. Я возьму с собой Павлика.
 Мы расстались, будто старинные друзья. Я поблагодарила его за подарок и за прогулку; рассказ о его матери я упомянуть не смогла, все мои мысли, обличённые в слова, казались мелкими, какими-то недостойными и никчемными в сравнении с тем огромным впечатлением, что произвела на меня эта история. Я решила ничего не говорить, а отложить это на завтра. Мне хотелось заново обдумать, представить и пережить ещё раз всё то необыкновенное, что произошло с Кейт Маклоу.
"Завтра должно быть легче. Завтра я найду правильные слова,"- думала я, спускаясь по эскалатору в метро.
 Вечером я с трудом могла найти себе место. Беспокойство моё непрерывно росло и чем больше я думала о нашем разговоре с Ильёй, тем яснее мне становилось, что это была разыгранная, как по нотам, провокация, на которую мы оба с ним попались, не обратив внимания на её  очевидность и  примитивность ставки на отцовский инстинкт, не имевшую ничего общего с истинными добрыми чувствами ни к нему, ни к его сыну. Нас умело столкнули лбами, сыграв на наших родительских чувствах, и это сработало, поскольку было завязано на наше подсознание.

Глава 27. Часовня.

 Я не спала всю ночь и до утра боролась с бессонницей всеми доступными способами. Я читала и считала, пила корвалол и слушала музыку, но ничего не помогало. Павлик сопел рядышком и я своими блужданиями боялась его разбудить.
 Сегодня, в отличии от многих других ночей, он спал крепко. 
 Я смотрела на руку Павлика, горевшую огнём в ответ на микроскопическую дозу туберкулина, и вспоминала свой страх перед неизлечимой болезнью крови. Я сама, как гигантская Манту, отреагировала на чужеродный сигнал, подчинилась этому страху и потеряла свободу мысли. Конечно, это был туберкулёз, а не лейкоз. Врач ведь сказал нам, не думайте о лейкозе, шансы на него ничтожно малы! Но я, как заколдованная, впала вначале в ступор, а затем и в некое подобие беснования, только так и можно назвать тот мой припадок. И теперь, когда всё выяснилось и нужно браться за лечение, у меня оказалась выбита почва из-под ног. И всё из-за эмоций, из-за накала страстей, что высосали из меня все силы.
 Вместо того, чтобы спокойно и взвешенно изложить Илье мою позицию, я пошла на поводу у чувств, у моего ущемлённого самолюбия и поддалась на     провокацию. Что может сейчас чувствовать Илья, когда я так легко сдалась и оставила его один на один с его злыми женщинами-чайками? Ему одному теперь придётся вести с ними дискуссии,  аргументировать и отстаивать наше право на существование в той форме, в какой мы сами этого хотим, а не так, как нам будет позволено. Как ему должно быть странно вдруг остаться одному, без меня, и как он ждёт меня и скучает, как греет без конца чайник и один сидит над холодной чашкой... Кто-то из нас был не прав!  Или, скорее, мы оба сглупили и потеряли нить, что соединила нас вместе. Только бы она не порвалась!
 Я услышала, как отец поставил на кухне чайник, и поняла, что настало настоящее утро. Новый день на пороге. Не стоило больше пытаться уснуть, а нужно встречать всё, что этот день принесёт, без страха и ропота, но с благодарностью и надеждой. Нужно звонить Илье и рассказать ему про Павлика.
  Я сняла трубку и набрала наш номер.
 Мне никто не ответил.
 Я позвонила ещё раз, потом ещё, но ответа не было.
 Что бы там ни случилось, он должен был взять трубку! Если, конечно, он дома. А если его дома нет? Конечно, Илья дома, просто спит или не слышит по какой-то причине.
 Я не знала, что придумать, чтобы не скатиться в новый виток страха неизвестности.
 Отсутствие ответа это тоже ответ, иногда более правдивый и честный, нежели пустые слова. Мне необходимо было переосмыслить это и понять, что именно нужно делать в таком случае - в случае, когда ты не знаешь, что делать.
 В случаях, когда ты ничего не можешь знать наверняка, не можешь решать за других или когда теряешь почву под ногами, нужно уметь ждать. А это очень трудно. Внутри образуется агрессивная пустота и если её ничем не заполнить, она раздерёт тебя надвое.
 Уметь ждать - это большой дар! Если такого дара нет, приходится долго и болезненно учиться терпению и самообладанию.
 Я решила попробовать не трепетать оттого, что никто не берёт трубку, не думать ни о чём плохом, а довериться течению, которое всегда куда-нибудь да вынесет того, кто не может плыть против него.
 Я захотела приготовить Павлику банановый коктейль, как готовил Джим своей увядавшей от тоски матери. Я умылась, оделась и на одном дыхании сбегала в магазин за сливками, мороженым и бананами. Затем на антресолях нашла наш старый глиняный кувшин, вымыла его, добавила к сливкам, бананам и мороженому пару ложек  мёда, сырое яйцо, предварительно опущенное в кипяток на пару секунд с целью обеззараживания, и всё это взбила миксером. Для аромата я положила ванили, перелила в красивый стакан и украсила это всё тёртым шоколадом.
 Павлик с удивлением смотрел на эту роскошь.
 Он отпил немного, потом ещё и ещё, допил, вылизал языком стенки стакана и потянулся к кувшину, в котором ещё оставалось больше половины этой энергетической смеси.
- Почему ты раньше так не делала? - спросил он, облизываясь.
- Не знала рецепта. Меня научил Джим. Он готовил это своей больной маме, чтобы укрепить её.
 Я взяла фотографию Кейт, которую забыл Джим, и протянула Павлику:
 - Вот смотри, узнаешь?
- Это ты с какой-то чужой собакой,- не задумываясь, сказал он.
- Надо же! Заметил, что собака не наша!- удивился папа. - Хотя они очень похожи.
- Совсем не похожи. У этой морда длинная, а у маминой нос курносый. И глаза другие.
 Он сбегал за моей фотографией, положил их рядом и стал искать различия в двух собаках. После подробного исследования обеих снимков он нашёл семь или восемь несовпадений в окраске, длине лап, ширине морд, расположению ушей и чего-то ещё. Однако сомнений по поводу меня у него не возникло.
- Павлуша, этой фотографии девяносто лет,- сказал папа, беря у него карточку.
- Значит, эта собака умерла? - видно было, что кроме собак, он больше не хотел ничего знать.
- Нужно тебе собаку купить,- сказала я.
- Большую!  Настоящую овчарку! - ликовал Павлик.- Я буду с ней ходить везде. И в школу. Она будет меня ждать в раздевалке! Назовём её Тирекс!
- Подожди с овчаркой. Ты её не удержишь, если она рванёт за кошкой, - я представила, как трудно снять квартиру, если есть домашние животные, и пожалела, что подарила ему эту надежду. - Ты должен быть очень сильный, чтобы удержать овчарку. Если ты действительно хочешь настоящую собаку, ты должен тренироваться и пить этот коктейль по многу раз в день.
-  Я буду! Буду! - закричал  Павлик. - И омлет, и котлеты буду! И шашлыки!
- Хорошо. Тогда даю тебе год на поправку. Думаю, года тебе хватит.
- У-у! Так долго!
- А мы пока собаку подберём, свяжемся с клубом, закажем щенка. Дело это серьёзное и требует подготовки. Ты согласен?
- Не-а. Я на полгода согласен, не дольше. Я за полгода стану сильным.
- Ты таблетки свои выпил? - спросил папа. - Как раз закончишь курс и получишь собаку!
 Зазвонил телефон и я бросилась в комнату. С какой надеждой я сняла трубку и, уже поднося её к уху, каким-то неведомым образом поняла, что это не Илья.
Это был Джим.
- Вера? Доброе утро! Я хотел Вас просить приехать пораньше. У меня образовались дела. Вы можете приехать к десяти?
- Я могу и к девяти. Сейчас восемь. Да, примерно в девять я могу быть у отеля.
- Спасибо! Я буду ждать.
 Я мгновенно собралась и быстро, без задержек и без Павлика, доехала к Джиму. Через полчаса мы уже были на Смоленском кладбище у часовни Ксении Петербургской.
    
 Людей почти не было, только несколько человек вблизи часовни и у её гробницы две женщины, протиравшие лампадки и подсвечники. Одна из них обратилась ко мне:
- Вы ждёте батюшку? Он задерживается. Она так и не пришла в себя.
- Это, наверное, ошибка. Я не договаривалась о встрече, - ответила я тихо.
Она в ответ дала мне сухие цветы:
 - Возьмите домой и сохраните. Это живоносный источник. Можете разобрать на лепестки и раздавать знакомым.
- И что, помогает?- улыбнулась я, но она не обиделась, а, взглянув на меня украдкой, сказала мягко:
- А вы проверьте, - с этими словами она взяла со скамейки свежий букет роз, разделила его надвое и поставила по обе стороны от надгробья.- Проверите, потом приходите, расскажите.
- Спасибо, приду, если поможет. А кто так и не пришёл в себя?- неуверенно спросила я, но она уже не слышала, поскольку вошёл священник и позвал её по имени. Они скрылись в дверях сбоку под лестницей, а я обернулась к Джиму. Он всё это время стоял рядом, положив руки на каменную плиту надгробья и опустив голову. Казалось, он ничего вокруг не слышал и не видел, а весь погрузился в свой мир. О чём он думал? А может, молился про себя? Я смотрела на него сбоку с расстояния не более двух метров. Лицо его было спокойно, мне показалось, он даже слегка улыбался. Прядь седых волос упала на лоб, когда он перекрестился и сделал небольшой поклон. Потом он прошёл к иконе, перекрестился ещё несколько раз и вышел, будто забыв обо мне.
 Я постояла немного у мраморных плит надгробья, стараясь представить себе то, что было внутри, а именно, нетленные мощи Святой, но у меня не получилось. Тогда я дотронулась до холодного, гладкого мрамора, и, не зная ни одной молитвы, произнесла имя Ксении. Возможно, это было впервые в жизни. В первый раз я проговорила это имя. Оно было таким непохожим на все те имена, что я знала раньше, каким-то весенним, синим... Синь-синева... 
 Мне стало хорошо. Это слово, скорее всего, не отражает того, что я ощутила - мне стало тепло и спокойно. Мысли улеглись и показалось, что время замерло, и никуда не нужно больше торопиться. Голова моя, что до того была тяжёлой после бессонной ночи, стала легче пуха. Веки, напряжённые и горячие, сами сомкнулись и сделались будто невесомыми. Руки, всегда, даже в жару, холодные стали тёплыми и упругими, и я почувствовала в них силу. Я прижала увядший букет к себе, провела  пальцами по каменной плите и ещё раз позвала:
- Ксения!
 И так мне было хорошо в тот миг, такая радость вдруг наполнила всю меня, что я оглянулась, чтобы сказать об этом Джиму. Но его не было, я была в часовне одна. Только я и Ксения. Время текло мимо, не задевая и не касаясь нас. Лампадки перемигивались со мной двумя своими оранжевыми глазками. И розы, такие свежие и живые, выпуклые и бархатные, были необыкновенны в этом тусклом мигающем свете. Какой-то дивный аромат, чудилось мне, исходил от них. Покой струился сквозь меня и, как чистый ручей, наполнял меня своей живой влагой. Я стояла и слушала его мелодию во мне, и было совсем тихо.
 Но вот открылась дверь и показалась та женщина, что дала мне цветы. Я не смогла себя заставить повернуться к ней, так удивительно мне было стоять там. Она, подождав немного, подошла ко мне сзади и тихонько тронула за плечо:
- Вот короткая молитва, она легко запоминается. Выучите её и читайте всегда.
 Она протянула мне свёрнутый листок. Я взяла его и прочитала первые слова:
- Нищету Христову возлюбивши,
Безсмертныя трапезы ныне наслаждаешися...
 Слова были странные, но понятные, наши, русские слова, написанные кем-то пару веков назад. Они пережили революции, войны и голод, выжили во времени и дошли до меня в виде этого маленького листочка. Зачем? В чём смысл того, что я стою теперь в этом странном месте, о котором я доселе и не подозревала, и чувствую эту необъяснимую никакими научными законами радость?
 Я решила выйти наружу. Во мне сияло весеннее, по-детски счастливое утро  не смотря на то, что осень совершенно отчётливо брала своё. Она разметала по небу лиловые тучи, и хотя низкое солнце они ещё не заслонили и оно ярко светило сквозь ветви деревьев, заливая всё вокруг дивным золотым светом, но листья уже вовсю кружились по аллеям старинного кладбища и путались под ногами разноцветных фигурок посетителей, коих становилось всё больше в это воскресное петербургское утро.
 Необъяснимая радость моя жила во мне и не уходила, пока я стояла на пороге часовни и искала глазами Джима. Он привёл меня сюда, он, американец, чья жизнь прошла вдали от этого места. Он хранил его в душе и смог добраться до него через океан, чтобы передать его мне, той, которая живёт тут всю свою жизнь!
 Джим стоял чуть поодаль у какой-то полуразвалившейся плиты с покосившимся металлическим крестом. Я подошла ближе и позвала его. Он повернулся ко мне и воскликнул:
- Как Вы похожи сейчас на мою мать! На ту, что я нашёл тогда в бакалейной лавке!
- А на неё, состарившуюся, я похожа?- засмеялась я. - У вас нет её фотографии в возрасте? Тогда я смогу узнать, как я буду выглядеть лет через пятьдесят.
 - На неё в старости Вы совсем не похожи. Это потому, что Вы ещё не состарились.
- Кстати, Вы забыли ту её фотографию с собакой. Вот она,- я достала её из сумки и протянула Джиму.
- Я не забыл. Пусть она будет у Вас до следующего моего визита. Я хочу приехать ближе к лету. Нужно закончить дела на кладбище,- и он указал на могилу перед ним.
 Я подошла ближе, чтобы попытаться разобрать надпись на разбитой плите. Буквы были  истёрты и покрыты то ли мхом, то ли плесенью, некоторые исчезли в щелях разбитого камня. Отчётливо виднелись только цифры, но тоже невпопад, так что годы жизни и смерти разобрать не представлялось возможным.
 - Джим, Вы знаете, кто здесь похоронен!- вдруг  поняла я.
- Мой предок по линии деда.
- Вы нашли документы?
- Нашёл кое-что у бабушки и здесь в архивах.
- А годы жизни?
- Вот, смотрите, - он вынул из нагрудного кармана лист, на котором на машинке был напечатан длинный формальный текст, начинавшийся обычными для такого дела слова:" Отвечая на Ваш запрос..."
Я прочитала только то, что было выделено крупными буквами:
 Соколин Николай Всеволодович. 1801- 1849. Санкт-Петербург.
Бумага была заверена печатью и двумя штампами. Внизу стояла фамилия лица и название учреждения, выдавшего документ - Военно-морской архив Министерства обороны РФ.
- Значит, это Ваш прапрадед?
- Да. Это дед моей бабушки, морской офицер. Единственное, что мне о нём известно, так это то, что он ещё ребёнком несколько раз бывал в доме, где бывала и Ксения - у её знакомых, кому она подарила свой дом. Святая держала его на руках, возможно, не один, а несколько раз, и говорила с ним. И он, хотя и был несмышлёный, хорошо это запомнил.
- Так вот откуда эта связь Вашей семьи с Ксенией! - воскликнула я. - Всё началось с маленького Коли Соколина!
- Скорее, с его родителей. Они были знакомы с ней, но никаких доказательств этому не осталось, только рассказы Николая - они стали основой наших взаимоотношений со Святой Ксенией, что длятся уже много поколений. На мне они должны закончиться. Я последнее звено этой цепи.
- Вы никогда не были женаты?- рискнула спросить я.
- До этого не дошло ни разу, - усмехнулся он.- Мои женщины, все, как одна, считали меня... Как бы точнее выразиться... Не от мира сего, пожалуй, так. И были правы! Я не нашёл  такую, как я сам, что могла бы чувствовать, как я.
- Вы очень особенный! Я никогда раньше таких, как Вы, не встречала. С Вами очень легко. Это правда. Мне с Вами очень легко! Особенно сегодня, в этом месте. Я знаю, о чём Вы рассказывали тогда, о преображении Вашей матери. Мне кажется, я знаю теперь.
 Я говорила и улыбалась, и он улыбался, глядя на меня. Мы поняли друг друга. Он заметил, как зажёгся во мне фитилёк, как замерцал свет радости, отголосок неведомого, невидимого глазу мира, названия которому нет, как нет и слов, чтобы описать его.
- Я просил об этом и был услышан! - промолвил он, немного смутившись. -  Только храните это в себе, не стоит об этом много говорить.
- Почему? Можно это потерять?
- Не поэтому. Потерять, конечно, можно. И все теряют. Сохранить это невероятно сложно. Мир, которому мы принадлежим, убивает этот огонь. Те, кто испытал это и понял суть этого прикосновения, узнают друг друга без слов. Они первыми приходят на службу и последними уходят. Их очень мало даже среди церковных людей. И их практически единицы в миру. Поэтому не стоит и пытаться объяснить кому-то эту радость. В лучшем случае Вас не поймут. А в худшем - высмеют и объявят ненормальной. Мир не принимает эту благодать и в этом весь ужас.
- Вы говорите, что почти все теряют это... это чувство?- мне трудно было подобрать подходящее слово и я всё время запиналась, пытаясь найти синонимы.
- Да, почти все. Единицы смогли его не потерять.  Чтобы его сохранить, нужно много потрудиться. Само собой оно не удержится, его нужно умело, с помощью опытных наставников или хотя бы проверенных временем книг день за днём, год за годом воссоздавать в себе, удерживать, а в идеале - развивать. Но это - другая жизнь.
- И она не совместима с обычной жизнью?
- Не скажу, что совсем не совместима, но это - жизнь внутри жизни. Именно она даёт силы, в отличии от нашей  физической жизни, что силы отнимает.
- Я никогда бы Вам не поверила, если бы не... Я не знаю,как это назвать. Что это было? Откуда это берётся? Вы говорите, Вы об этом просили? Ксению?
-  Я просил об этом Иисуса Христа. Для новозаветных людей все просьбы только через Него, - он посмотрел в сторону часовни и произнёс: - "Дух святой дышит, где хочет". Это, должно быть, был Он.
 Я замерла от удивления,  не зная, что сказать. Ни доказать, ни опровергнуть! Я ничего такого до этого не испытывала и до встречи с Джимом даже не подозревала, что это может быть так близко, так реально. И Святого Духа я представляла себе совсем не так. А как? Ответа не было.
 Что это могло быть, если не Он? Какие ещё можно найти объяснения тому, что я почувствовала в часовне?
 Да, об этом следует молчать, храня это от людей. Нужно найти ответ в других источниках, нас ведь так учили в клиниках и на кафедрах института - никогда ни в чём не будь уверен, даже в случае отрицательной биопсии, даже, если пусто на снимках. Всё нужно перепроверять, чтобы не допустить фатальной ошибки.

  Мне не хотелось уходить от часовни. Побыть бы здесь ещё какое-то время! Но Джим договорился с таксистом. Оказалось, прошло почти два часа с тех пор, как мы вышли из машины. Водитель, ожидая нашего возвращения, жевал пирожок и нервничал. Скорее всего, он решил, что мы не придём и он напрасно тратит время.
 В машине я понемногу стала возвращаться к обычной жизни. Первое, что я увидела, когда мы сели на заднее сиденье и Джим одёрнул брюки, были его отёчные голеностопы. Я вспомнила его вздувшиеся шейные вены над воротом рубашки, одышку и поняла, что он сердечник. Это меня расстроило. Я стала вспоминать, как он, немного неуклюже, несколько раз пытался встать с низкого кресла, но не смог. Потом я вспомнила его подарок, что он принёс мне в зубах. Это было настолько искренне и трогательно, что у меня защипало в глазах. Вот он сидит рядом, пожилой, недавно похоронивший дорогого, возможно, единственного любимого человека, свою мать, но нет в нём и тени страдания, он говорит о ней без малейших признаков внутренней борьбы или скорби. Как у него это выходит? Ведь это такое испытание! Неужели он действительно может жить этой своей невидимой жизнью всё время, каждую минуту?
 Я захотела вернуться в то тёплое моё, тихое ликование, что было живо во мне и продолжало творить своё доброе дело.  Оно, это состояние беззаботной и проникнутой радостью невесомости, отчасти возвратилось ко мне и я заметила, как тревога рассеялась. Только так и можно было это описать - состояние отсутствия тревоги. Я прикрыла глаза, чтобы удержать это ощущение как можно дольше. Так мы и ехали какое-то время, пока не показалась Нева.
 Джим опустил стекло и в салон ворвался прохладный невский ветер. Этот запах невозможно спутать ни с каким иным. Нева пахла по-особенному. Ни одна другая река не имела этого острого запаха свежести. Хотя, возможно, волжане точно также думают о Волге, а сибиряки о Енисее.
 Джим попросил таксиста найти место и притормозить на пару минут. Тот нехотя согласился и мы остановились. Джим вышел из машины на тротуар и наклонился ко мне:
- Если хотите со мной, Вера, то выходите через мою дверь.
 Он протянул мне руку. Я взялась за неё и он выудил меня из салона, легко и быстро, как рыбку из реки.
- Здесь стоять нельзя,- предупредил водитель и нажал на красную кнопку с треугольником. Машина защёлкала и замигала огоньками. - Только побыстрее.
- У вас тоже так останавливаются?- спросила я.
- Да, но намного реже, чем здесь - наши штрафы не такие гуманные.
 Мы перебежали проезжую часть и примостились у гранитного бордюра над Невой.
 Пока мы ехали, западный ветер нагнал множество сизых пухлых туч. Стройными рядами они двигались прямо на солнце, поглощая на своём пути небольшие светлые перистые облачка. А само солнце, сильное и яркое, будто не замечало их и светило изо всех своих солнечных сил, пробивая бреши в тёмной армаде, прорываясь сквозь клубы тьмы своими горячими лучами, чтобы светить и согревать Землю.
- Жаль, что Вы не взяли Павлика. Не получилось?
- Он не умеет собираться быстро. Я бы тогда не успела. Но теперь я тоже жалею, что не взяла его. Я ведь не знала, куда еду!
- Теперь Вы знаете. Возьмите его с собой в другой раз.
- Да, теперь я знаю. Если бы не Вы...
- Нет-нет, - остановил меня  Джим.- Я только дал Вам эту возможность. Выбор сделали Вы сами. Вы могли не поехать. Или обстоятельства могли сложиться не так, как сложились. Мы вообще могли не встретиться ни с Вами, ни с Вашим отцом.
- Удивительная получается цепь событий! Я не должна была в тот вечер ехать к родителям. Я собиралась в поликлинику, а оказалась у них.
- Если попробовать размотать эту нить с самого начала, как любую другую нить событий, то выясняется некая закономерность случайностей, - ответил Джим.- Однако же, нужно время, чтобы её увидеть. Иногда требуются десятилетия. Иногда только в конце жизни получается что-то разглядеть и понять. Но теперь, если Вам удалось ощутить эту взаимосвязь, постарайтесь этого не забывать. Пробуйте находить закономерность в случайностях. Это своего рода духовная тренировка и она требует времени и сил, как все тренировки. Но результат, если постараться, будет грандиозным. Вы станете другим человеком!
- Это может привести к непредсказуемым последствиям!
- К предсказуемым, Вера. Всё довольно легко просчитывается. Этим путем многие уже прошли до Вас. Это не безводная пустыня и не дремучий лес. Наоборот, дорога прямая и очень узкая, везде указатели, подсказки, чтобы куда-нибудь не свернуть.
- Кажется, всё просто. Но, скорее всего, так только кажется.
- Из лёгкого и приятного никогда ничего действительно стоящего получиться не может. Всё глубокое и настоящее, способное дать результат,  нужно выстрадать, многое вынести, много потрудиться.
 Он помолчал, потом вновь заговорил, но голос его стал другим:
- Эти ступени духовной лестницы преодолеваются только с Божьей помощью. Её лёгкое касание Вы восприняли сегодня в часовне, поэтому мои слова лягут семенами в подготовленную почву.
- До этого всё, что произошло с Вашей матерью, казалось... сказкой! Да, именно прекрасной сказкой с прекрасным концом. Но ещё будучи сказкой, это подействовало на меня сильнейшим образом. Каково же было Вам наблюдать эти невероятные перемены в матери, находясь поблизости!.. Одного я пока не поняла.
- Спрашивайте, пока я здесь. Я постараюсь объяснить.
- Почему она не могла воссоединиться с Вашим отцом? В чём был её грех? Точнее, почему её тоска - грех. Любовь, такая преданная, не может быть грехом! Это, скорее, дар, и не каждому по плечу такая любовь. Тем более, она была верующей и жила по заповедям, если я правильно Вас поняла.
 Джим наклонил голову, внимательно слушая мой вопрос. Он не торопился с ответом, ждал, когда я настроюсь его услышать.
- Любовь бывает разной. Вы это знаете. Но дело тут не совсем в любви. Конечно, она вела христианскую жизнь. Но и не в этом ответ на Ваш вопрос.
- А в чём? Разве любовь - не главное в христианстве? Любовь к человеку, к людям? Верность, тоска по любимому?
- Вот! Тоска! Она же -  уныние. Скучать можно и должно. Людей разлучает как жизнь, так и смерть. Но погружаться в тоску, теряя нить жизни, как это сделала моя мать, это грех серьёзный. Почему убийство считается смертным грехом? Туда же относятся самоубийство и прерывание беременности. Вы не задумывались?
- Отнять у кого-то жизнь против его воли? Об этом пишет литература. В уголовном праве это карается сурово. Иногда даже смертной казнью, хотя это нонсенс.
- Но почему это так? Против кого это преступление? - он мягко подводил меня к ответу на мой вопрос.
- Против человека. Или... Постойте, наверное, против Него?-  я подняла глаза к небу. - Да, это нарушение заповеди "Не убий!".
- А откуда эта заповедь? Кто её дал?
- Христос, - я никак не могла выйти за рамки моего привычного мышления.
- Правильно. Но смотреть нужно выше. Или, если хотите, глубже.
 Он помолчал, собираясь с мыслями,  обернулся на таксиста. Тот мирно курил в окошко, слушал радио и нас не торопил.
- Если две клетки соединятся, то получится одна, другая, новая клетка,- продолжал Джим.- Она делится, делится и, в конце концов,
спустя какое-то время получается ребёнок. Но таким же точно способом появляются и все остальные живые существа и растения - это размножение делением клеток. Вы согласны?
 - Да. Но мы от них отличаемся!- неуверенно сказала я, будто вновь стала первоклассницей.
- Именно! Мы отличаемся нашим внутренним миром. Не чувствами, нет. Чувства есть и у животных. Но никакая, даже самая умная собака, не напишет Реквием. Она даже одной ноты не сможет написать, как её не дрессируй. Откуда в нас этот внутренний мир? Ведь он не передаётся при делении клеток!
- Передаются черты характера, предрасположенность к творчеству, типы реакций.
- Творчество и типы реакций - понятия из разных категорий. Как и черты характера. Разные породы животных реагируют на раздражители в соответствии с особенностями породы или вида. Но ни один вид не способен к поэзии, как бы ни скучало животное по дому, как бы ни тосковало оно в разлуке с хозяином, оно не сочинит и двух слов об этом, даже, если его обучить алфавиту. У них нет того, что не принадлежит к земным законам и наукам, включая генетику и психиатрию; оно находится в другом измерении и не может быть зафиксировано приборами, посчитано с помощью формул, зарегистрировано счётчиками или компьютерами. Это и есть та часть нас, которая от Бога. Она есть в каждом, даже в самом пропащем, в самом заторможенном, если хотите, неразвитом или больном от рождения. В них она тоже имеется, хотя может быть и не видна. И каждый человек, как носитель этого Духа, является частью и смыслом Божественного замысла. Ни один из нас не появляется на свет просто потому, что так захотел кто-то из людей, например, его родители. Без прямого вмешательства Творца не появляется никто. И значит, о каждом он печётся так, будто нет никого другого. Из этого вытекает ответ на Ваш вопрос - убийство есть прямое нарушение Его Воли и вмешательство в замысел Господа.
- Но Ваша мать не планировала самоубийства! Она только потеряла смысл жизни с уходом любимого.
- Всё верно. И в этом был её грех. Смыслом жизни она сделала земного человека, забыв основное - смерти нет. Христос победил смерть, воскреснув и явившись ученикам. В это верят или не верят, но в этом - весь смысл христианства. Именно Воскресение Его разделило всю систему наших земных ценностей на "до" и "после". Оно перевело жизнь и смерть из земных категорий в категорию Вечности. Поэтому тоска такой степени, когда она заслоняет собою жизнь, дарованную свыше, является грехом. Бог не живёт в таком человеке, для него там больше нет места.
 Уныние, как духовное бездействие, ведёт к духовной деградации; отсутствие работы над собой и безразличие к жизни приводят к оскудению добрых дел - этих признаков духовности. Без них, без милости к людям, без помощи несчастным вера мертва. Так говорил ученик Иисуса апостол Иаков. Страх и безнадёжность всегда идут рука об руку с равнодушием. Равнодушие усугубляет уныние и человек постепенно делается бесчувственным трупом, духовной мумией. Огонь лампады его жизни гаснет, желание покоя, одно только желание ни в чём не участвовать, ни о чём не думать ведёт его к безнадёжному мраку смерти, которой он уже даже и не боится, которую ждёт, будучи готовым погрузиться в её леденящий сумрак, где нет ничего и, главное, нет даже проблеска света, нет никакой надежды. И никто, никто не в состоянии вернуть ему радость жизни. Никакая жертва не способна возродить желание жить. Он будет оставаться равнодушным даже к самым высоким проявлениям жертвенной любви, не отзываясь душой на горячий огонь страдающего рядом с ним любящего сердца.
Вот, что такое уныние. Вот почему это смертный грех против Святого Духа, который есть сама жизнь.

 До сих пор я не слишком задумывалась о том, что есть жизнь. Конечно, подобно всякому человеку на земле, я задавала  иногда себе вопросы, суть которых сводилась в основном к двум, самым распространённым загадкам - зачем я, собственно, живу и что будет, когда я умру?
 То, что сейчас сказал Джим, не то чтобы одним махом отвечало на них, но переводило весь смысл этих вопрошаний в другую плоскость. Исходя из человеческой логики, смысла в нашей жизни нет никакого, если всё заканчивается кладбищем. Если же там, на кладбищах, лежат только временные одежды, что носит наш внутренний мир, наш дух, и по истечении заданного срока, он возвращается туда, откуда пришёл - к Творцу, то делается понятным спокойствие и бесстрашие верующих перед лицом немощи и смерти. Смерть убивает только то, что принадлежит этому земному, горизонтальному миру. То, что лежит в мире надземном, направленным вверх, вертикальном, не может быть таким образом поглощено. Оно уходит  туда, где Творец вершит свои законы.
 Горизонталь и вертикаль! А ведь они образуют крест. На нём, по  христианскому учению, умер Сын Человеческий, Бог, родившийся от женщины. В какой-нибудь другой религии есть такое? Смерть Бога? Рождение Бога в облике человека?
 Это было очень сложно. Это невозможно было себе представить или осознать с точки зрения нашей земной логики. Слишком мало я знала об этом, познания мои в основном ограничивались редкими заходами в церковь, свечками и пасхальными куличами. И это - не смотря на подготовку ко Крещению, моему собственному и Павлика. Подготовку длиною в несколько месяцев, вместе с мамой и моей крёстной, женщиной воцерковлённой и серьёзной. Она уехала и связь прервалась. А священник, что крестил нас с мамой? Возможно, он на месте. Я так больше ни разу и не пришла к нему.
Ну хорошо, а батюшка, крестивший Павлика, он ведь служит в той же самой церкви, что и раньше. Марк видел его несколько лет назад и тот приглашал нас зайти на чай. Я пропустила это, не обратила внимание, хотя понимала, он какой-то особенный, не похожий на других, этот отец Алексей.
 Но это другая жизнь и мне до неё не было дела, пока я вдруг не повстречала этого американца...

 Водитель сигналил нам уже несколько раз и, наконец, не выдержав, завел мотор и замигал правым огоньком, показывая, что собирается отъезжать. Мы бросились к нему, благо дорога была пустая.
- Я Вам заплачу за простой, - утешил его Джим.
- За это время, которое вы назвали парой минут, я мог объехать весь город!- процедил шофёр сквозь зубы, но вид у него при этом был беззлобный и мы быстро успокоились.
- Я снова еду на Конюшенную. Позвонил Константин, мы договорились встретиться, - обратился ко мне Джим.
- Вы увидите Вашу квартиру?- обрадовалась я.
- Очень на это надеюсь. Он не знает, о какой именно квартире идёт речь. Оказывается, их разбили на квартиры поменьше, заново пронумеровали и теперь непонятно, какая из них была наша. Но дом действительно не подлежит капитальному ремонту, он подтвердил это. Это - самая большая моя радость.
- Может быть, там всё сохранилось нетронутым? Хотя... Там ведь кто-то жил все эти годы. Только кто?
 Я заметила, что Джим взволнован. "Он живёт прошлым! Привидениями, старыми кладовыми, печными трубами! Были бы у него дети, внуки! Они изменили бы его систему ценностей. Но он одинок и живёт тем, чем жили его предки". Так думала я, глядя на него, пока он, желая расплатиться и вознаградить водителя, доставал кошелёк. Ему трудно давалась эта возня с карманами, он пыхтел и обливался потом, но почему-то не клал кошелёк в нагрудный карман, хотя это было бы удобнее всего.
 Он вынул доллары и протянут водителю вслед за положенной по счётчику суммой. Тот, слегка озадаченно, но в общем радостно, принял деньги и сказал:
 - Это по-царски! Даже, я бы сказал, многовато. Не так долго вы там и были.
- Вы потратили полдня, так что это немного. Если свободны, отвезите меня завтра в аэропорт. У меня два багажных места - чемодан и сумка.
- С удовольствием. В международный?
- Нет, в обычный. Мне сначала в Москву, потом уже за океан. Вера, не хотите со мной?
 Я бы с радостью ещё побыла с Джимом, но мне совсем не хотелось видеть хозяина подъезда.
- Павлик ждёт. Я пообещала ему собаку, не подумав, и теперь он будет терзать родителей. Нужно ехать к ним на помощь.
- Да-да, разумеется. Вы и так молодец, столько времени провели со мной. У Павла есть мой адрес и телефон. Звоните, когда захотите. В любое время.
- Спасибо, Джим. Возвращайтесь летом. Мы будем Вас ждать.
- Я вернусь. До свидания, Вера.
 Мы остановились недалеко от того места, где нас вчера высадил другой таксист, но ближе к Дому книги. Мне было жаль прощаться с ним и совсем не хотелось, чтобы он уезжал. Я взяла себя в руки и решила ждать встречи не с тоской, а с надеждой. Ему предстояли ещё какие-то дела в Москве, это помимо встречи с хозяином подъезда. Хоть бы у него на всё это хватило сил!
 Я ехала в метро и думала:"Как странно - позавчера я познакомилась с Валей, встретила родственную душу, но тут же потеряла её. И, будто взамен этого, вдруг появляется Джим, другая родственная душа. Если бы я не потеряла номер Вали, появился бы Джим? Вполне возможно, и тогда у меня было бы две родные души. Но случайностей не бывает, все встречи и расставания - звенья одного замысла, который нас куда-то ведёт. Понять бы только, куда...

Глава 28. Время.

  "...С того и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас рок событий..."
 Я всегда любила Есенина и его "Письмо к женщине". В юности я знала его наизусть. Его строки звучали во мне, словно песня.
"Вы помните, Вы всё, конечно, помните, как я стоял, приблизившись к стене..."
 Музыка эта со временем стала стихать, а в последние годы и вовсе умолкла во мне. Я думала, что время стёрло её навсегда, что она исчезла и больше не вернётся. Но вот сегодня, после стольких лет молчания, я услышала её отголоски и знакомые, певучие фрагменты зазвучали во мне, как прежде. Оказалось, не всё подвластно времени.      Время отбирает у нас год за годом, разрушает и разлучает, приносит старость и немощь тем, кому повезёт состариться. Единственная полезная  функция времени, которая  довольно легко приходит на ум, только одна - оно залечивает раны. Время затягивает рубцы, нанесённые людьми, и облегчает страдания от потерь, если уметь ждать.
Просто сидеть и ждать, когда станет легче, в принципе, может каждый. На это нужны, конечно, силы и не абсолютное большинство людей, на коих обрушилась беда, способны вынести её и вновь воспрянуть к жизни. Некоторые не выдерживают и умирают, вначале духовно, а вслед за этим и физически прекращают своё существование, не дав времени время на излечение. Большинство же из нас вполне в состоянии заметить целительное действие уходящих лет - они затушеёвывают картины прошлого, отодвигая их на дальний план так, что боль от них слабеет и сердце больше не кровоточит, а только слабо ноет, вспоминая милые черты. Они уже не так отчётливы, как раньше, и родной голос ушедших близких теряет свою силу. На передний план выступают что-то большее, возможно, главное, то, что несёт в себе мудрость, обогащает опытом и, в общем, больше успокаивает, чем терзает. В этом - прямая функция времени, его полезное назначение, не требующее особой духовной работы.
Но есть у него ещё одна, иная задача. Она не  лежит на ладони, её можно упустить, не заметить в круговерти дней. Время, если им воспользоваться осознанно, способно залечить главную рану - непостижимую эфемерность человеческого бытия. Неумолимое время безжалостно и всепожирающе, однако, оно не в силах убить Душу, стремящуюся к пониманию Истины об этом нашем мире и о нас самих, если не дать времени пройти впустую, не позволить ему просто так стереть годы твоей жизни в пыль, а использовать его с максимальной выгодой, а именно, ставить вопросы и находить на них ответы. На это уйдёт большая часть жизни, а может, и вся жизнь, и голова станет седой, но потраченные усилия выльются в изобилие, измерить которое не получится никакими существующими весами. Только в этом и есть истинный смысл нашего скоротечного путешествия под названием жизнь.
 Главная трагедия человека это его борьба за выживание без понимания, зачем, собственно, выживать? Чтобы состариться и спокойно умереть? А перед этим какое-то время хорошо и успешно пожить, увидев здоровыми детей и внуков, а если повезёт, то и правнуков, оставить им кое-что, чтобы они вспоминали тебя с благодарностью? Пожить какое-то время, что в перспективе Вечности настолько малО, что нас не различить в веренице отживших и ушедших поколений. Оно так малО и несущественно, что даже в рамках одной семьи это имеет значение только как генетический материал для построения семейного древа, но опять же непонятно, для чего это древо нужно.
 Ставить вопросы и находить ответы. Как ни пафосно это звучит, но это единственное, что даёт нам эта наша жизнь в виде временнОго отрезка, некоего количества лет, которые только мы сами и никто, кроме нас, можем решить, на что потратить. В этом время над нами не властно.
 Настоящие, важные вопросы не лежат в материальной, осязаемой плоскости. И ответы на них не плавают на поверхности повседневности. Настоящие вопросы, коими и разговаривает с нами Творец, приходят в тишине. Их не услышишь в людском или новостном шуме. Для этого нужно, как минимум, остаться одному - не на полчаса, и даже не на пару дней - этого будет мало. И время здесь играет нам на руку; оно нужно, чтобы утих мысленный треск, заслоняющий от нас глубинные смысловые слои бытия.
 Одиночество, и в этом его благотворная суть, позволяет человеку, жаждущему пробудиться духовно, расслышать этот обращённый к нему одному Голос, почувствовать прикосновение к миру, что скрыт от поверхностных взглядов, к тому неведомому слою бытия, что дарит умиротворение, оживляет и вселяет необъяснимую радость жизни.
 Как много одиноких и несчастных людей, скажешь ты. Один их вид разрывает чувствительное сердце - печальные глаза, поникший взгляд, скорбные черты лица, походка, от которой веет безысходностью, - всё это выдаёт страдания, а никак не просветлённую мудрость. К этим людям испытываешь острое чувство жалости, с ужасом представляя своё собственное будущее.
Так и есть. Одиночество, как и время, при отсутствии поиска Бога, убивает. И никакая помощь, никакие блага не способны сокрушить его страшную силу. Все попытки скрасить дни человека, оставшегося один на один с собой, так и не понявшего, в чём суть свалившегося на него одиночества, смысл прожитых лет и наступившей старости, будут иметь сиюминутный эффект. Вы навестили его и вам обоим на краткий миг стало легче. Но вот Вы ушли, а тоска его осталась. Вы вновь пришли и она спряталась под половицу, чтобы выглянуть оттуда сразу же, как только за Вами закроется дверь.
 Но это крайний случай. Одиноким и очень несчастным можно быть и в семье, среди людей, и со множеством вещей, и в шумном нескончаемом весельи, которое тоже есть признак пустоты, глубинного одиночества. 
 А время? Оно не утекает, как вода сквозь песок. Оно стучит в сердце и  говорит:"Пора. Пора. Проснись. Проснись. Меня становится меньше, но ты не меняешься. Ты застыл на месте и это опасно. Я уношу твои дни незаметно. Твоё тело дряхлеет, но Душа твоя обязана при этом расти и крепнуть. Проснись, иначе я уйду навсегда, а ты? Ты так и останешься генетическим материалом?"
 Почему нам не дано знать, сколько осталось? Люди упорно пытаются вызнать это или хотя бы предположить, что и как будет в будущем. Чтобы рассчитать силы? Нет. Чтобы распланировать свою жизнь? Это тем более глупо. Скорее всего, из любопытства, поскольку всегда интересно разгадывать загадки и приоткрывать завесу тайны.
 Я часто спрашивала себя в детстве - какая я буду в тридцать? А в пятьдесят? А в восемьдесят?
 Вот я подошла к первому рубежу. И как? По-прежнему интересно, что будет через двадцать лет? Возможно, ничего не изменится. Совсем ничего. Я так же буду скучать по кому-нибудь, так же беспокоиться о детях, внуках, родителях. Возможно, буду выглядеть, лучше, чем сейчас, удивляя и дразня этим завистниц. В чём тогда суть этих лет, если всё будет так же, как сейчас, и мало что изменится. Опыт жизни, багаж знаний, уйма пройденных испытаний! Но передать это некому - каждый проходит свой собственный путь со своим багажом, набирается знаний и опыта, а мой останется только моим. Значит, не в нём суть. И не в детях. Они уйдут из дома, чтобы звонить иногда и по большим праздникам заехать на пару часов, не более. И не в большом красивом доме с отдельными комнатами для мальчиков и огромной  гостиной и круглым столом, полным яств. И даже не в большой и дружной семье, собравшейся за ним.
 Загрузить себя работой, множеством дел и забот, пока позволяет здоровье?
 Да, так делают подавляющее число моих знакомых. Результат на лицо: жалобы на злых соседей и невнимательных детей, на боли в спине и на растущие цены. Тосты за здоровье и пожелания счастья, вот и весь наш арсенал.
 Но этого мало!
 Этого до невозможности мало, после того как вдруг ощутишь прикосновение к сердцу чего-то высокого, неописуемого и зовущего, без чего не может быть полноты жизни, которой коснулся Свет Любви.
 
  Бежишь, человек,
          в колесе твоём.
Неважно, один
          или вдвоём.
Неважно, сколько
    тебе лет.
Главное, времени
   больше нет.
И кажется, есть ещё время, есть
Священные тексты открыть и прочесть.
Успею, ты шепчешь -
               времени нет.
Ещё не всех
   заработал монет.
Ещё не всех
    обзвонил друзей.
Не сбегал в театр
         или музей.
И страны ждут,
       те что в мечтах.
И ветер есть
       в твоих парусах.
Театр, музей.
   друзья и еда
Останутся здесь.
Навсегда. Навсегда.
Ты знаешь, что будет                и твой конец.
Ты помнишь о нём, 
       хоть ты и боец.
А сердце стучит - 
              постой, постой.
Кричит тебе - 
  твой бег - холостой!
Постой, не беги
Посмотри в Небеса!
Там синь-синева.
    Голубая краса.
Над нами, людьми,
   сияет Любовь.
И ждёт, и зовёт,
    и жалеет вновь.

Но времени нет.
        Времени нет.
Вот твой, человек,
      вечный ответ.
И дни твои -
           немая вода.
Она убежит.
     Навсегда. Навсегда.
Ты медлишь, не веришь.
Наивности верх!
Куда ты стремишься?
    Вниз или вверх?
Сколько у времени
        зим и лет?
Ты так и не спел
  свой главный сонет.
Тот, что был с тобой
            от начала.
Та музыка, что
      всегда звучала,
Когда ты ещё
    Не родился на свет.
Лететь бы за ней...
Жаль.
    Времени нет.


 Заканчивались мои странные выходные без Ильи. Радость и боль шли рука об руку, не желая расставаться. Они поочерёдно дарили что-то и что-то отнимали, раскачивали лодку моей жизни, приводя в движение вялые, сонные струны души и потаённые механизмы моего глубинного внутреннего естества.
 Эти три дня были насыщены событиями до такой степени, что мне казалось, я не видела Илью несколько лет. Какая-то до времени закрытая от меня перспектива приподнялась и показалась мне из-за высокого леса моих сиюминутных волнений. Что-то далёкое и непривычное, не страшное, а, наоборот, светлое и огромное, превышающее всё знакомое и привычное, выглянуло из-за туч и ненадолго осветило меня своим сиянием. И хотя я собиралась вечером вместе с Павликом ехать обратно, понимая, что долгие расставания не могут пройти незаметно, я всё же осталась у родителей ещё на одну ночь. Мне нужно было попытаться сохранить хотя бы часть этой новой, светлой энергии, многое обдумать, заново прожить минуты нежданно подаренной мне кем-то радости и найти механизмы её накопления, если таковые существуют.
 Илья, ты ещё со мной?  Мы, не смотря на размолвку, по-прежнему одно целое?
 Тогда ты должен меня услышать! Вот бы только найти нужные слова,  решиться рассказать ему обо всём, что было со мной в эти дни!


Глава 29. Возвращение.

Утром, ещё не открыв глаза, я отчётливо осознала, что пора возвращаться. Я ни на секунду не сомневалась в правильности этого шага, пока везла Павлика в школу; во мне необыкновенно сильно было моё тепло и я знала, оно намного сильнее того холода, каким мог меня встретить Илья.
 Войдя в квартиру, я почувствовала едкий запах табака. От тонкой плёнки повисшего в воздухе дыма защипало в глазах. Не было сомнений - курили много и не проветривали.
 Я открыла настежь балкон в гостиной и окно на кухне, где запах был особенно густым. Грязная посуда горой возвышалась над раковиной, ею были уставлены все видимые горизонтальные поверхности кухни. Мусорная куча не умещалась в ведре. Окурки, банки и прочий мусор заполнили добрую половину пространства на полу, который несколько дней не мыли и даже не подметали. Не заходя в спальни, я молча созерцала последствия моего ухода. В квартире стояла тишина, машины рядом с подъездом не было и я поняла, что Ильи дома нет.
 Предстоящий мне объём работы действовал угнетающе. Квартира была не просто в отвратительном состоянии, она была непригодной к жизни. Привести сюда сына означало открыть ему мир с новой для него стороны, которую иначе, чем выгребной ямой, назвать было нельзя. За несколько часов мне предстояла интенсивная уборка, поход за продуктами и приготовление еды. Нужно было наполнить нашу квартиру другими запахами, вновь вдохнуть в неё аромат жизни, уничтожить признаки того скверного и нечистого, что происходило здесь в моё отсутствие. Отчаяние охватывало меня при мыслях о том, что творилось здесь в эти несколько дней и о чём я не желала знать ничего, активно противостоя одолевавшим меня образам гнусной попойки и всего, что из этого следовало. Отгородиться от этого чёрного хаоса, от гнездилища порока, которое взрослые люди в один миг создали на месте, где обитала любовь, вот, в чём я видела свою ближайшую цель.
 С усилием я превозмогла отвращение от вида нашего разорённого жилища, подавила горькие воспоминания о том, каким я его покинула на прошлой неделе, и принялась за работу, вначале бессистемно и вяло, но постепенно набрала темп и составила план действий, выделив второстепенное и основное; на этом последнем я и сосредоточилась, осознавая, что силы мои  небезграничны, что главный удар нужно направить на помещения, досягаемые взору ребёнка. Я старательно отгоняла от себя бессмысленные вопросы, вертевшиеся в голове, отвергала всё то, что угнетало мою решительность, все подавлявшие волю мысли и вопрошания, что не ведут ни к чему толковому, а лишь отнимают силы, и приступила к основной задаче - быстрой и эффективной расчистке нашего жилья и моей головы от грязи - такая параллельная двойная чистка и сонастройка физической и духовной составляющих является основой успеха в любом трудном деле.
 Первые же видимые результаты труда воодушевили меня, придали сил и я заработала с удвоенной энергией, методично и непреклонно наступая на разгром и уничтожая признаки имевшего здесь место шабаша.
В гостиной, где тоже было полно початых бутылок и окурков, пахло меньше и я закрыла балкон, оставив открытой форточку. Становилось холодно, топить ещё не начинали.   Спустя несколько часов моей битвы с хаосом кухня, ванная и гостиная засияли чистотой.
 Я решила отдохнуть и развела тесто; работа с выпечкой всегда доставляла мне удовольствие и, как любое творчество, занимала и развлекала. Я целиком уходила в процесс, придумывая на ходу варианты блюд. Захотелось порадовать Павлика и я, поразмыслив немного и найдя всё необходимое, определилась - буду делать пиццу.

 Вдруг из комнаты раздался резкий звук захлопнувшейся форточки, за ним кашель и в дверном проёме появился Макс в халате и шлёпанцах Ильи.
 Я настолько не ожидала его тут увидеть, что замерла на миг, потом, опомнившись, сказала:
 - Ты здесь? А Илья?
 Он ещё раз откашлялся, размял шею, повертев ею в разные стороны, и неторопливо проговорил:
- Наш пророк со священной миссией отбыл на свою историческую родину. А я совершенно бесплатно стерегу ваше брошенное гнёздышко.  Надеюсь, ты не против?
 Он прошёл в ванную, затем обратно в спальню и вскоре вышел оттуда, уже одетый. А я всё стояла и не знала, что и думать.
 - Есть что-то пожевать? Хотя, и чаю довольно.
- Чай горячий, садись. Вот сыр, хлеб ещё тёплый,- я, всё ещё находясь в замешательстве и думая об отъезде Ильи, достала сковороду, чтобы жарить яичницу, но он замотал головой:
 - Нет. Не жарь. Я их не ем.
 Он сел, закинув обе ноги на соседний стул, и стал перемалывать то, что было на столе, ритмично стуча челюстными суставами. 
- Какие планы? Я еду в центр. Могу подбросить.
  Нужно было забрать Павлика, но я чувствовала, что не могу доверить ему ребёнка, и решила ехать сама.
- Я не видела нашу машину. Илья, случайно, не на ней уехал?
 - Машина в надёжном месте. А именно, на штрафстоянке. Дороговато, правда, зато с гарантией.
 Он поел ещё немного и хлебнул чаю.
 - Илюха наказан за тупоумие, - многозначительно сказал Макс и умолк, ожидая моей реакции.
- Он что-то сделал не так? - осторожно спросила я.
- Не так. И не там. Почему и вынужден был улететь в родные леса.
 Я ничего не понимала, но и расспрашивать дальше побаивалась. Макс был опасный собеседник. Никогда не знаешь, что получишь в ответ, поэтому не стоило и рисковать.
 - Короткая ссылка в Сибирь ему во благо. Не волнуйтесь, мэм! Сегодня же вечером он прилетает обратно, в город-герой Петербург Ленинградской области. И, кажется, я обещал его встретить в Пулково.
 - Во сколько он прилетает?
- В семь. Или около того.
 Макс ничего не спрашивал, хотя всё подмечал. Он, конечно, догадывался о нашей размолвке. Знал ли он о причине, для меня было неважно, но всё же я сказала:
 - Павлик заразился туберкулёзом. Форма не опасна, захватили в самом начале. Проверяться не обязательно. Но если хочешь, сделай Манту.
 Макс глянул на меня, как учитель глядит на двоечника, и с кривой ухмылкой процедил:
- По словам одного твоего коллеги, я должен был уже года два или три как лежать под гранитной плитой. А посему мне эти ваши... диагнозы...
 Он выругался, а я отвернулась, чтобы не видеть его насмешливого лица и холодных глаз.
- "Прости, небесное созданье", - спустя несколько минут неожиданно красиво и чисто пропел он.
 Я не обернулась, занимаясь своим делом.
- "...что я нарушил твой покой", - продолжал петь Макс, закуривая и поднимаясь с места.
- Ты поёшь? Не знала что у тебя ... голос!
- В одном профилактории мне сказали :" Не умеешь петь- не пей!" Бывала там? Не бывала! А столько там дарований! И у меня их много. Но я всё сохранил, ничего не растратил! Все до единого в землю закопал и надпись написал!
- Ты бы не курил в квартире. Дети и дым несовместимы.
- Дети совместимы практически со всеми безобразиями. Но я подчиняюсь Вашему справедливому требованию, а также кланяюсь и удаляюсь.
 Он потушил сигарету, прошёл в коридор и, ничего больше не говоря, вышел из квартиры.
 Он ушёл и я вздохнула с облегчением. Значит, это он тут пьянствовал, не Илья. Я выглянула в окно и увидела Макса, садившегося на пассажирское сиденье своей машины. Он двигался скованно, усаживался как-то странно, вначале просунув голову, затем, с помощью водителя, втянул в салон и туловище. Видно было, что он мучается от болей.
 Я с некоторым  внутренним усилием, превозмогая гадливое чувство и опасаясь увидеть нечто отвратительное, прошла в спальню и нашла там, посреди разгрома,  начатые упаковки кетогана и пачку амитриптилина. Когда же операция? Сколько ему ещё мучиться и мучить других? Ведь понятно, он из тех, кто испытывая боль, делает больно окружающим. Это не помогает, он знает, но всё равно, по привычке, по своей такой дурной натуре, страдая, он ранит всё и вся вокруг. Меня он, надо думать, ещё щадит - ругается, цинично шутит и только. Но и этого довольно, чтобы рядом с ним делалось тошно.
 Я собрала постель, навела приблизительный порядок и открыла окно. Нужно было действовать быстро и при этом сохранять энергию. Я ни на миг не забывала о Джиме и всём том, что я услышала от него и чем напиталась моя душа. Это каким-то удивительным, непонятным образом отгоняло тревожные мысли и вселяло уверенность и радость.
 "Даже если Макс останется у нас, это ничего. Нужно будет напоминать ему не курить и не ругаться при Павлике. Я справлюсь и с Максом, и со всем тем, что мне уготовано, лишь бы только Павлик это выдержал".

 Я не успела управиться со всем намеченным, как  нужно было уже собираться в школу. На машине, даже с учётом пробок, это занимало не более двадцати минут в одну сторону. На транспорте я потратила два с половиной часа, правда, немного подождала Павлика, пока он искал что-то, спорил с мальчиком, спрашивал о домашнем задании у девочек и, как всегда, до крайности медленно одевался.
 Домой мы приехали затемно. Нужно было закончить с едой, я приготовила явно недостаточно - от пиццы осталось немного, мы с Павликом съели её почти всю.
 Я вспомнила, как мы с мамой любили подавать к чаю блинчики с творогом, и быстро их поджарила - на другие кулинарные изыскания не было не продуктов, ни времени.  Двое голодных мужчин съедят и это детское кушанье, думала я.

 Павлик ещё сидел за уроками, когда послышался звук вращения ключей в замке. Сердце моё забилось и затрепетало. Ни о чём не думая и ничего не страшась, я вышла навстречу Илье, небритому, бледному и уставшему. Он смотрел на меня и я не могла понять, что означал его взгляд. Он не улыбался, но и не хмурился. Лицо было не то чтобы равнодушным или холодным, нет. Оно было вялым и каким-то безучастным. В тёмных глазах его не было никакого выражения, взгляд был бесстрастно- апатичным.
 Он стоял неподвижно.  Две тяжёлые сумки своими широкими ремнями оттягивали ему плечи, в левой руке он держал дипломат. Илья молча выжидал, когда я скажу слово или сделаю первый шаг.
 Я, видя его эту медлительность и  безучастность, вдруг прониклась острой жалостью к этому необыкновенно красивому, молодому и сильному, любимому моему мужчине. Я порывисто обняла его, прижалась к нему, ощутив запах дороги, почувствовав кожей весь его долгий путь, неведомые мне встречи, тревоги, тоску по несбыточному счастью и прошептала:
- Я... так ждала тебя...
 Он не ответил, только стоял, не шевелясь, прислушиваясь к моему шёпоту, слегка наклонив голову.
- Ты устал? Хочешь чаю с блинами?
- Нет. Я не спал больше суток. Пойду лягу.
- Да. Иди. Давай мне всё это, - я хотела взять у него багаж, но он, не раздеваясь и не выпуская из рук своей поклажи, прошёл в спальню и закрыл за собой дверь.
 Я не совсем понимала, как мне на это реагировать - обижаться ли на его немногословность или, наоборот, радоваться тем немногим услышанным от него словам. Он был не таким, каким я ожидала его увидеть. Он изменился, но изменилась и я. Эти перемены в нас были неизбежны, мы лишь могли выбирать их вектор, а в нём - несколько варьировать русло, не отклоняясь, однако, от заданного направления.
 Мы только и делаем всю жизнь, что выбираем. Каждый миг, не замечая граней, к которым нас подводит жизнь, мы делаем выбор между "да" и "нет", вот как сейчас - тёмная сторона моей натуры билась о тонкое стекло души стуком тревоги, дробью неверия, тоненьким, едва уловимым звоном отчаяния слышилась на фоне тишины комнаты, куда ушёл Илья и откуда не доносилось ни звука. Светлая часть меня вибрировала радостью, звала туда, где мы парили над миром, не ведая горя, где нам ничего не грозило. Эти колебания между страхом и надеждой вполне могли выбить меня из колеи, я знала это их коварное свойство. Но знала я также и другое: есть во мне иная сила, иная мощная энергия жизни, значения которой я до этого не придавала, возможности которой не ощущала, не умея ею управлять. К ней я должна буду прислушиваться впредь, взращивать её в себе и держаться её течения.
 Я уложила Павлика спать, почитав напоследок Маршака. Он, маленький и слабый, ещё не замутнённый лицемерием и открытый миру, мгновенно почувствовал мою уверенность и теплоту. Он уснул, как засыпают счастливые младенцы в материнских объятиях. Личико его расправилось в лёгкой улыбке, он задышал ровно, спокойно, как когда-то давно, когда я ещё кормила его грудным молоко. А я в свою очередь зарядилась от этого светлого воспоминания новой порцией радости, почувствовав волшебную силу круговорота добра и ни с чем не сравнимое блаженство. Так свечи зажигаются друг от друга, не теряя своего огня, но умножая его многократно. Кто зажёг этот сильный источник? Ведь это не Джим, он всего лишь человек, такой же, как и я. Да, он подсказал направление, назвал важные моменты, возможно даже, слегка раздул фитилёк, который изначально мерцал во мне. Он говорил, этот свет не от мира земного, не от родителей и даже не от природы. Он пребывает в человеке ещё до его рождения. Он есть во мне, я должна научиться призывать его. Я должна уметь его разжигать. Я научусь этому ради Ильи, ради Павлика! Я точно знаю теперь - то, что я ищу снаружи, у людей, находится внутри меня самой, и равных этой моей собственной чудной, великой силе нет ни у кого вокруг, незачем и искать.

 Я проснулась среди ночи, медленно осознавая, что уснула рядом с сыном. Со стороны кухни доносились звуки и запахи утра, хотя часы показывали около четырёх.
 Илья сидел за столом и ел бутерброды.
- Хочешь блинов с творогом?- спросила я.
- Давай, если есть, - спокойно ответил он.
 Я быстро разогрела и подала блинчики, сметану и мёд. Он ел и я видела, ему было хорошо дома. Забыть бы тот разговор и никогда больше не спотыкаться так, как мы споткнулись в этот раз! Но ведь так не бывает! Нужно быть начеку, нужно быть готовыми к новым подобным подножкам.

 Я рассказала про Павлика и его туберкулёз.
Илья только хмыкнул:
- Какой лейкоз! Вы же оба врачи! Статистическая вероятность ничтожно мала.
- Это всё эмоции, страхи, - задумчиво сказала я.- Легко говорить, когда есть готовый диагноз,- я хотела добавить: "и когда это не касается твоего ребёнка", но осеклась.
- Марк же вроде не начинающий врач, - продолжал Илья. - Вы бы меня спросили, я бы сразу сказал. И так было видно - аппетит нулевой, типичный туберкулёзный ленинградский мальчишка. В Сибирь его нужно. На мумиё! На вот, по ложке три раза в день, - он вынул из сумки литровую банку с коричневым порошком.
- Столько мумиё я ни разу не видела... Это же очень дорого!
- Да, недёшево. Много народу по горам ползало, чтобы это собрать. Вот ещё смола, - он достал  чёрный камень размером с крупный апельсин, обтянутый прозрачной пленкой. - Я смолу больше люблю, она забористей. Но дети её выплёвывают, очень горькая.
- И это помогает при туберкулёзе?
- Это помогает даже там, где не ждёшь - при старых травмах, переломах. При ожогах и обморожениях его втирают или электрофорезом. Но лучше всего внутрь.
 - А от мигрени? Тоже?
- Попробуй и узнаешь.
 Я положила пол чайной ложки порошка глубоко на язык и запила водой. От непривычной горечи меня
передёрнуло.
- Буду давать это вместе с таблетками три раза в день. Жаль, что мумиё не делают капсулах.
- Это идея! Нужно сказать, чтобы наладили капсульное производство.    
 Илья всё ещё не вернулся в своё обычное русло, он держался лучше, чем при возвращении, но я видела, он скован, будто ещё не весь лёд растаял, не вся накипь сошла с его души после нашего расставания.
 Я подошла к нему со спины и обняла, потом погладила волосы, провела ладонью по левому виску, по затылку и почувствовала неровность слева, ближе к темени. Он слегка отстранился, но я успела разглядеть тёмную корку запекшейся крови.
- Что это у тебя?
- Ударился об угол ночью. Льда не было приложить. Ничего,- он встал, держась за край стола и я поняла, он не хотел ничего объяснять. - Нужно ещё поспать пару часов - ожидается суматошный день, полный "лишений и выгоняний". Помнишь письмо дяди Федора родителям?
- Конечно, - улыбнулась я.- Где моя миска на полу?
- Не миска, а мисочка! "Где моя мисочка на полу?"

 Не успели мы уснуть, как зазвонил будильник. Лучше бы мы вообще не ложились, настолько трудно пробуждаться прямо посреди глубокой фазы сна.


Глава 30. Хозяин - барин.


Всю следующую неделю Илья приходил поздно, был немногословен, много курил и семейными делами не интересовался вовсе. Он не был ни подавлен, ни угнетён, но всё делал будто механически - ел, спал, отвечал на вопросы, приходил и уходил, не обращая особого внимания ни на меня, ни на себя самого. Он оброс щетиной, отрастил бороду и шевелюру и несколько раз я ловила его взгляд, он напоминал взгляд Стеньки Разина с картины Сурикова, такой же пронзительный и недобрый. Я не могла списать это на нашу недавнюю ссору или на что-то, связанное со мной, тут дело было в другом. Из обрывков его разговоров по телефону я поняла, произошло нечто из ряда вон выходящее в их сибирском отделении, что-то, за что отвечал Илья лично и ради чего он только что туда летал. Я терпеливо ждала, что он расскажет мне хотя бы немного: и мне и ему стало бы от этого легче. Но проходили дни, а он молчал. Только однажды он попросил ответить на звонок и сказать, что его нет в городе.

 В воскресенье вечером вдруг пришёл Макс и бросил Илье ключи от машины:
- Держи. Мы в твоём распоряжении.
- Кто это мы?- хмуро глянул на него Илья.
- Мы! Я и моя машина. Зачем платить кому-то зарплату, если есть свободный руки, права и время?
- Права есть, а руки и время вряд-ли, - нехотя произнёс Илья.
- У тебя есть лучший вариант в сложившейся ситуации? Если нет, то мне завтра в десять нужно быть на Фонтанке. Заберёшь меня оттуда в три и отвезёшь на Космонавтов, потом через час или около того обратно на Фонтанку, то есть с десяти до двух у тебя свободное время и моя машина. А после трёх и до вечера ты в моём распоряжении.
 Он говорил небрежным, шутливым тоном, однако в его голосе появились новые, повелительные и даже издевательские нотки. Он и до этого свободно обращался с Ильёй и его временем, но было это как-то по-родственному, или, скорее, по-дружески. Теперь же в нём заговорил начальник, властелин, и дело для него казалось решённым.
- У меня, как ты понимаешь, есть человек на это место, так что думай, но не долго.
- Что, и договор подпишем?- с лёгкой иронией спросил Илья.
- Хочешь - подпишем. Не хочешь - не подпишем. Хозяин - барин.
 Макс говорил негромко, но чётко и внятно. Я чувствовала, он давил на Илью и не собирался сбавлять обороты, и чтобы не слышать этого, я вышла из комнаты. На расстоянии напряжение от их разговора уменьшилось,  почему-то стало легче, будто убавили звук во время плохих новостей.
 Макс ещё посидел немного, не снимая обуви и не раздеваясь, сделал пару звонков и, не взглянув ни на кого на прощанье, вышел за дверь.
 Воцарилась тишина. Илья сидел в кресле, вертя в руках ключи от машины Макса.
 - У него два ключа? Или две машины? На чём он сейчас поехал?- спросила я.
- Не знаю, - буркнул Илья, потом прибавил: - Знаю я только то, что не хочу быть его телохранителем.
 Я замерла. Оказывается, Максу за рулём нужен свой человек, надёжный и готовый, если понадобится, защитить хозяина.
- Что происходит, Илья? Объясни, наконец! Ты играешь в молчанку, а ведь всё это касается и меня,- заговорила я негромко, но уверенно, решив, что пришло время узнать детали происходящего в непосредственной близости от меня. - Я не знаю, в чём твоя вина, но он всячески показывает, что недоволен нами (я намеренно сказала " нами", чтобы смягчить свои слова и передвинуть центр тяжести с Ильи на нас двоих; так ему будет легче).
- Макс не недоволен. Он в ярости! И причина не во мне, хотя он и возложил всю ответственность на меня. Причина в том, что он испугался этой самой ответственности. В критический для компании момент он решил уйти в тень и послал не кого-нибудь, а именно меня разбираться с тем, что сам же и натворил. И у него это отлично вышло. У него, надо сказать, и раньше удивительным образом получалось выходить из воды сухим. И злость его оттого, что он не держит удар. Не может держать. И не хочет. Отвечать за всё он не привык, не в его это правилах.
- Ты летал, чтобы удалить ваши дела?
- Это его дела, не мои. Я всего лишь рядовой сотрудник их предприятия, понимаешь? Нанятый по контракту, с хорошей зарплатой и процентами от сделок, как удачных, так и неудачных, на что я был согласен с самого начала. Пока всё шло неплохо, условия нашего договора выполнялись, они процветали и я вместе с ними. Но вот всё изменилось и во многом из-за Макса, а меня послали разбираться.
 Он задумался, но вскоре продолжил:
- Я летел туда обеспеченным человеком с прочной репутацией, а вернулся нищим, повязанным к тому же чужими долгами, с которыми мне не расплатиться. Долгами не моими, а нашего общего дела. Но они вдруг в один момент каким-то странным образом стали моими личными долгами, хотя подписи на документах стоят не мои.
 Илья умолк, а я, обескураженная этим его признанием, стояла, пытаясь осознать всё то, что он мне внезапно открыл. Я не знала, насколько опасна была эта новая ситуация, но я чувствовала, она серьёзна.
Иначе бы Илья не вёл со мной этот разговор - он работал бы, не покладая рук, за этим он и приехал в Петербург. И он, и все они, Регина, Ларочка, возможно, ещё кто-то. Все они приехали сюда, рассчитывая на двоих своих мужчин, один из которых, считавшийся основной фигурой в их общем замысле, вдруг, по словам Ильи, решил сыграть в другую игру. Зачем ему охрана? Ему что-то угрожает? Или это обычная тактика - выразить полнейшее доверие и, таким образом подкупив, заполучить человека целиком? Илья нужен ему весь и без остатка; та роль, которую он выполнял ранее, будучи братом Ларочки и  компаньоном, была сыграна до конца, и теперь Илья почему-то должен был стать его рабом. Но зачем это Максу!? Этого я не понимала.
- Телохранителем? Вот, оказывается, что ему нужно?
- Ему нужно моё присутствие практически круглосуточно. О причине я могу только гадать. Первое, что лежит на поверхности, это функция защиты. Второе: ему некому больше довериться. И третье, самое маловероятное, но что нельзя сбрасывать со счетов: он хочет меня пристегнуть намертво, чтобы я уже никуда не дёрнулся.
- Каким образом? Хотя, думаю, я знаю. Если ты всё время, каждую минуту будешь рядом, ты волей- неволей станешь свидетелем всей его дневной жизни.
-  Всё верно, молодец! Я буду слышать все его телефонные разговоры, узнаю всех его деловых партнёров, друзей и врагов.
- Получается, до этого ты их не знал? Вы же были почти неразлучны.
- Я знал ровно столько, сколько мне положено было знать по работе и в качестве близкого родственника, но и там я не слишком вникал в их дела. Но теперь, в этой новой ситуации ему понадобилось доверенное лицо. И мне это не нравится. И с машиной он меня ловко подставил. Теперь мне ездить не на чем и у него в руках ещё один козырь.
- Он сказал, машина оштрафована. По его вине, значит, не по твоей?
- Моя вина, что я пошёл  на поводу у него, пьяного, и не остановился по требованию ГАИ. Нужно было встать и выйти, как положено. Но Макс вдруг как с цепи сорвался, стал орать, чтобы я ни в коем случае не сдавал его в милицию, а то ему конец. А я, дурак, послушал! Хотя чувствовал, зря я это делаю, и всё равно делал, погнал от них и почти оторвался. Устроили гонки по Пискарёвскому, ни с того ни с сего, на ровном месте и без всякой причины, просто потому что ему так вздумалось. Вот в чём я сильно ошибся и он конечно же это повернул в свою сторону.
- Тебя могли посадить за решетку!
-  Могли. Но какой им с меня тогда прок? Из-за решетки разве я смогу что-то заплатить? А вот когда машина у них, а я на свободе, шансы нажиться на этом резко повышаются. Но машину мне оттуда не выкупить, не по нынешней ситуации такие расходы.
- Я всю жизнь езжу на транспорте и привыкла. Из всей семьи только у дедушки была машина, я там жила пару месяцев летом.
- А я всю жизнь за рулём. Сколько дел можно успеть за день сделать! На автобусе да на трамвае полдня потратишь, пока доберёшься.
- Это правда. Но люди без машины привыкают планировать свой день иначе и всё успевают. Иногда даже раньше приезжают на работу и реже опаздывают, чем те, кто стоит в пробках.
 Он, конечно, это знал, но слушал меня без протестов и лишних аргументов.
- Странное это, однако, совпадение!- сказал он, немного погодя.- У меня вроде всё было. Всё и даже лишнее. Но главное, были планы. Они были не то чтобы какие-то особенные, радужно- нереальные, космические, а  вполне себе земные. И теперь вдруг ничего нет, кроме долгов Макса и их этой фирмы, и весь мой план сузился до невероятности - выкупить обратно машину, отдать им всё, что на меня повесили и, может быть, когда-нибудь, если повезёт, начать сначала.
- А просто начать сначала, без машины и этих денег? Ты не можешь уйти от них? Уволиться? Объявить себя банкротом?
- Войти было трудно, пришлось вывернуться наизнанку. А уж выйти...- он покачал головой. - Пока мне предлагается место водителя-осведомителя.
- Илья, не соглашайся. Если мы оба чувствуем одно и то же, соглашаться нельзя. Это слишком лёгкое решение - просто взять и согласиться. Катиться с горы всегда легче, чем подниматься в гору. Чтобы подниматься, нужно напрягаться.
- Я знаю,- мягко ответил он и посмотрел на меня так, как смотрел раньше, прежними своими, влюблёнными глазами. Я подошла к нему ближе, повернула его голову к свету, чтобы лучше разглядеть лицо. Он улыбнулся и морщинки собрались вокруг глаз. Он погладил меня по щеке, взял руку и приложил к своему лбу, затем провёл рукой по моим волосам и сказал:
 - Я никому не могу так доверять, как тебе. И никогда не мог с тех пор, как повзрослел. Доверять вот так, полностью, зная, что ты не предашь, я до этого не мог никому. Но смотри, о Максе и об этих делах не распространяйся. Не упоминай нигде его имени. Я не знаю, что они задумали со мной, и узнать это мне не у кого. В этом городе у меня никого нет. Только ты.
- А Лариса, а мама?
- С ними я не могу ни о чём говорить. Они не на моей стороне.
 Он замолчал. Я хотела спросить его, на чьей они стороне, но он отвернулся. Я не видела больше его лица, но слова его и то, как он их произнёс, пронзили меня насквозь и пригвоздили к месту. Необычайно трудная ситуация в делах, и любимые, родные люди, что были с ним всю его жизнь, вдруг оказываются не на его стороне! Кто же он тогда для них? Может быть, это преувеличение и он не до конца знает об их чувствах? Возможно, не оправдались какие-то его ожидания? Или, наоборот, он не оправдал каких-то их расчётов... Он нуждается в поддержке, а её нет. Почему вдруг это вышло на поверхность именно сейчас, когда дела пошли вкривь и вкось? В этом прослеживалась чёткая взаимосвязь и, скорее всего, я действительно единственный человек, с которым он может говорить открыто. Он не может доверять никому из тех, кого он искренне любил всю свою жизнь и ради кого он готов на многое, возможно даже сам он не подозревает, на что он готов ради них. А они? Готовы ли они хотя бы на что-нибудь ради него, если он сам настолько уверен в их вероломстве, что произнёс это вслух?
 Матери и сёстры обычно любят своих родных мужчин, сыновей и братьев, борются за них, иногда дикими, разрушительными методами, переходя от любви к ревности, ненавидя всех и каждого, кто стоит на их пути - друзей, подруг и жён. Но здесь что-то не так, здесь у них необычная история, если, конечно, Илья чувствует и говорит верно, а не идёт на поводу у эмоций.
 Если они не на его стороне, получается, они на стороне Макса? Они ожидают от Ильи того, чего он им дать не может. Его привязанность к ним, значит ли она что-то для них или они играют на ней, используя её в своих интересах - я это уже наблюдала и даже испытала на себе. Интересы этих двух родных ему женщин могут быть только одного свойства - получить от него то, что для них является основополагающим, ради чего они готовы отдать многое, включая и самого Илью. Моё поверхностное знакомство с ними не может лечь в основу глубокого анализа их семейных ценностей и устоев. Я не знаю об их прошлом и настоящем ровным счётом ничего. Я этого никогда и не узнаю и, скорее всего, мне и не нужно этого знать. Достаточно и того, что знает о своей семье Илья. Он, видимо, родился  защитником, раз он, чётко видя и осознавая, кто есть кто, так слабо сопротивляется тому напору, с которым его пытаются ухватить и подчинить. Что это - инстинкт или внушение? А может, и то, и другое одновременно. Да, скорее всего, это сочетание тех самых двух основных составляющих, о которых только и твердят люди - наследственности и среды, умелое переплетение врождённого восприятия мира с привнесённой извне и вложенной в подсознание в процессе воспитания установкой. Если одно не противоречит другому, если грамотно наложить одно на другое, имея при этом выдержку, талант воспитателя и ясно видя перед собой цель, можно получить небывалый результат - выковать раба своих интересов, не желающего критически воспринимать своих кумиров-воспитателей, видеть объективно их цели или реально и непредвзято оценивать их жизненные принципы.
 От всех этих рассуждений,  родившихся после его неожиданного признания, от его этих горьких слов и от беспощадной их правды сдавило горло и я сделала шаг в сторону, прислонившись к стене. Он обернулся на шорох и я увидела его отрешённое лицо и затуманенный взгляд, устремлённый то ли на меня, то ли сквозь меня в пустоту.
- Илья, пока мы вместе, пока ты веришь мне, нам не должно ничего угрожать. Если я у тебя, как ты говоришь, единственная, кто есть и всегда будет на твоей стороне, нам нечего опасаться ни Макса, ни кого-то ещё. Ведь бывает и так, что человек остаётся совсем один и не может ни на кого рассчитывать. Но это не про нас с тобой!
 Я перевела дыхание, стараясь воссоздать в себе то светлое, чем наполнилась я в предыдущие дни и что по-прежнему оказывало на меня живительное, благотворное действие, отгоняя тревогу и вселяя уверенность и надежду.
- Я кое-что узнала в эти дни, пока была у родителей. Это очень важно, даже, может, самое важное в жизни. Я должна тебе всё рассказать. Это трудно передать, мне может не хватить слов. Только ты не уходи, просто слушай и представляй меня, как я это видела и слышала. Представляй меня, будто это ты. Хорошо?
 Он посмотрел на меня внимательнее и удивлённо спросил:
- Что такого ты могла увидеть у родителей, что так тебя поразило?
- Это началось сразу же после того, как я вышла тогда из дома.
 И я, шаг за шагом, стараясь не упускать самого важного, но и не перебирать слишком многое из несущественного, описала Илье все мои встречи тех нескольких дней.
 Я начала рассказ, и уже в самом начале, с первых слов осознала, насколько слабым было его действие по сравнению с тем, что происходило у меня внутри. И хотя я говорила словами Джима, но в моём случае они легли, как он сам выразился, в подготовленную почву. Он сказал тогда, я "смогла воспринять" то, что спустилось ко мне в часовне, а значит,  правильно истолковать и усвоить. Однако же моё состояние при разговоре с Джимом не было тождественным нынешнему состоянию Ильи. Как рассказчик, я, в свою очередь, также отличалась от повествователя-Джима.
Слова были теми же, суть их не поменялась, но они не могли оказать такого же воздействия по причине духовной несонастроенности генератора сигнала, передатчика и приёмника, если выражаться терминами связистов.
 Я говорила спокойно и уверенно, медленно подбирая нужные слова, держа в уме мои переживания тех дней и пытаясь воссоздать в памяти недавно обретённые и ставшие частью меня образы Кейт и святой Ксении.
 Илья, нужно сказать, слушал меня очень внимательно. Пару раз мне показалось, он хотел о чём-то спросить, но удержался. На его лице не было волнения, но в глазах, в жестах, во всей его позе читался глубокий интерес, пусть и хорошо скрываемый за лёгкой иронией и редкими осторожными комментариями. Я не могла отделаться от мысли, что он меня понимал, что он уже слышал что-то подобное, возможно, и сам когда-то говорил с людьми, подобными Джиму.
И всё же я чувствовала неубедительность моего изложения, его неполноту, и не понимала, как, каким образом мне донести до Ильи всю глубину и значительность этого сокровенного моего знания, способного не только вывести его из тупика, но осветить его всего, всю его жизнь своим необыкновенным, сильным светом.

Глава 31. Единое целое.

 Мы проговорили много часов, выпили несколько чайников чая и съели почти всё то немногое, что было в доме, оставив ребёнку на завтрак одно яйцо, бутерброд с сыром и яблоко.
 Илья держал в руке фотографию Кейт с собакой, иногда поглядывая на неё.  Спрашивал он мало, в основном слушал. Иногда, правда, я замечала на его лице слабую улыбку и не знала, как мне её толковать - была ли то улыбка сомнения или, наоборот, доверия? Он молча и сосредоточенно выслушал мой рассказ о Ксении и о том, что я почувствовала в часовне. Я достала молитву, которую мне дала женщина, и положила перед собой. "Нищету Христову возлюбивши..."
Илья пробежал её глазами, потом хотел прочитать вслух, но смог осилить только первые слова.
- Никогда раньше не молился,- сказал он.- И никогда не понимал, в чём смысл молитв, если всё равно ничего не исполняется.
- Если ты не молился, как ты узнал, что не исполняется?- тихо и очень осторожно спросила я.
- По другим верующим видно. Ничего у них нет, а они продолжают молиться.
- Я тоже раньше так думала. Но молитва - не заклинание! Не в этом её смысл. Если думать, что Бог - Дед Мороз, тогда можно бубнить и просить всю жизнь и ничего не будет. Так все в основном и делают. Но это что-то совсем другое. Это перемена жизни... Полная перемена, а не изменение ритуалов, вроде того как люди СССР, оказавшись в новой реальности, выбросили бы "Решения партийных съездов" и стали вместо этого читать Библию. Нет-нет, это как-то слишком поверхностно, и не в текстах дело, не в словах. Я это поняла тогда, в часовне. Молитва и вера - это что-то другое, не то, что мы думаем.
- Ты поняла это, когда молилась,- сказал он утвердительно.
- Нет, я тоже не умею и не понимаю смысла этих слов, как и ты, - ответила я, всеми силами пытаясь оживить и удержать те мои ощущения, чтобы как можно точнее и, в то же время, ненавязчивее, передать их Илье.- Я попыталась отодвинуть свои стандартные представления о гробе и смерти, когда стояла там. Если захотеть понять, если представить себе, что она, Ксения, там лежит... то есть, не она, а её мощи, или останки, или как это называется... А сама она  жива и уже в другом измерении, и это нельзя ни доказать, ни опровергнуть, но можно в это поверить или не поверить. Вот, как я это прочувствовала, пока была там.  А может, она сама мне всё и объяснила, - сказала я просто и почти весело.
- Никогда про неё не слышал. Петербургская Святая! Конец семнадцатого века, начало восемнадцатого. А народ все идёт...
 - Теперь и я буду к ней ходить. Я... была там не чужой... Не на экскурсии по историческим местам Петербурга и не прохожей, заглянувшей как бы случайно, из любопытства или от скуки. Я была там будто бы по какой-то идее, будучи связанной чем-то незримым с этим... миром... Боже мой, как сложно подбирать слова! Но там так... чудесно! Я хочу, чтобы ты это почувствовал.
 
Илья не торопился с ответом. Прошло несколько минут, прежде чем он сказал:
- Ты уверена, что всем это дано?
- Нет, наоборот, я уверена, что не всем, а лишь некоторым. Но, не побывав там, не узнаешь.
Вот, что у меня оттуда, смотри.
 Я принесла засохшие розы. Приведя в порядок квартиру после разгрома, я поставила их в вазочку за стекло в серванте. Они источали аромат, ощутимый на расстоянии нескольких метров. Илья посмотрел на них и слегка покачал головой, как бы удивляясь чему-то, а может, пытаясь представить себе их живыми. Я взяла одну из них и вложила бутон ему в руку.
- Как пахнет! Их было очень много, все тёмно- красные, бархатные,- я прикрыла глаза и вспомнила тишину часовни, блеск двух лампадок и чувство  остановившегося времени.
 Я посидела так, прислонившись к Илье, положив голову ему на плечо, а он, будто впитав мою радость, глубоко вздохнул и положил свою ладонь мне на руку, так что роза оказалась между моими и его пальцами. Его лицо было совсем рядом, я слышала стук его сердца, наши руки сплелись вокруг сухого цветка и казалось, нет ничего на свете, что могло быть сильнее нашего маленького мира, нашего тёплого счастья быть рядом и чувствовать это тепло, струившееся сквозь нас друг ко другу и делавшее нас одним целым.

 Так же неподвижно, почти ничего не говоря, а только щёлкая зажигалкой, но не прикуривая, он сидел и смотрел на меня, не пропуская ни слова, когда я рассказывала о Джиме, его матери и их семье. Только один раз он перебил меня, спросив, о каком именно доме на Большой Конюшенной идёт речь, и я, не помня номера, описала ему, где он находится.
 Я решила не говорить о подарке Джима - слишком особенным, дорогим и непонятным он был и, не зная человека и обстоятельств, не видя, как именно он мне его преподнёс, можно было неправильно истолковать его этот жест.
 Илья живо отозвался и разделил со мной мои опасения по поводу сердечной недостаточности у Джима.
- У него не синие были губы?
- Нет. Но одышка была заметна, когда мы искали билетик с номером Вали.
 - Нужно найти эту Валентину, - сказал Илья.  Сделать это было нетрудно и мы решили, не откладывая в долгий ящик, съездить туда, где мы с ней расстались, - на конечную у Балтийского вокзала. Его, надо сказать, немало удивила такая перемена её рода деятельности - от психолога к кондуктору без промежуточной стадии. Хотя, пауза, возможно, и была, просто она о ней не упомянула. Илья засомневался в том, что можно вот так, легко и безболезненно в зрелые годы изменить судьбу, отказавшись от своего дела, сменить призвание на сомнительный промысел сродни банальному добыванию денег. Сменить, конечно, можно, сказал он, но не запросто и не играючи. Скорее всего, этому предшествовал долгий процесс переосмысления жизненных установок, о чём, она, собственно, и говорила мне тогда.
- Впрочем,- немного подумав, добавил он,- я сам от неё не сильно отличаюсь. Теперь у нас всё вверх дном и не поймёшь, кто, где и кем работает: психологи- кондукторами, учёные в ларьках с цветам, врачи торгуют колбасой, народ голодный и босой.
- Поэтические строки с колёс!- засмеялась я.- Стихи!
- Не всякие рифмованные строки можно назвать стихами,- в свою очередь заметил он.- И не всякие стихи - поэзия. Но то, что связь поколений во многом будет утрачена, в этом твоя Валентина права. Я и сам об этом думаю. Даня задаёт мне иногда вопросы, на которые я не могу ему ответить. Ну, вот хотя бы это, из последнего - не помню, что это был за предмет, кажется, обществоведение... Дети должны были объяснить, что такое спрос и предложение. Так вот он написал, что спрос - это когда нужно отдать деньги! Учитель красным цветом написал "кому, какие деньги", а Данька вступил с ними в дискуссию, цитировал Макса (не Маркса!) и смог-таки отстоять этот свой новый "спрос". Он мне это рассказывает и мне вроде смешно. Но только на меня будто что-то нашло потом, какая-то растерянность что ли? Или нет, скорее, злость на них, этих учителей... и на себя, что голову ребёнку в десять лет замутил каким-то хламом. Сам-то я в его возрасте уже вовсю спортом занимался, на соревнования начал ездить, в соседние города нас возили всей командой, кормили в гостиницах так, что мы полные сумки еды домой привозили и талоны на питание. Ларка плитками тот мой шоколад ела и раздавала своим подружкам.
 Он помолчал немного, потом вновь заговорил:
- Тренер у нас был без ноги. Не только нас тренировал, а и сам играл, да так, что никто поверить не мог, что он инвалид!
- Как же он обходился?- изумилась я.- Это в футболе?
- Нет, футбол был потом. Я настольным теннисом занимался. Он так прыгал! Так двигался! Такие мячи доставал! На протезе! И ни про какой спрос, ни про какие деньги ни сном ни духом мы тогда не знали. Хотя держать нас нужно было ой-ой-ой как!- и он, сжав кулак, потряс им в воздухе.- Лет в четырнадцать меня от соревнований отстранили за то, что я на час позже вернулся в гостиницу из кино. А я был капитаном команды! Какой это был удар! Ребята приуныли, а делать нечего. Тренер стоит на своём, иначе никак - один раз уступишь, на шею сядут, дисциплина полетит и вся игра. Они тогда проиграли, а мне - хоть в петлю. Как я тогда выдержал тот позор... Ух! До сих пор оторопь берёт. Но капитаном меня оставили. Вот это был спрос! А не это... предложение...
- Мама тоже была спортсменкой  в шестидесятые, - сказал я - Их отправляли на соревнования прямо во время школы. В выпускном классе она уехала на сборы на два месяца! И это весной, перед экзаменами! Родители в панике - как так? Но она была спокойна и за школу, и за родителей. Приехала обратно с медалью на шее и сдала все экзамены, выпускные и вступительные в мединститут. Как тебе?
- Наши парни так не смогут, как ни старайся. Данька третью секцию меняет, а в спорте это не годится. Можно параллельно в нескольких видах спорта двигаться, но менять туда-сюда не дело, толку не будет.
 Я хотела его спросить про Даню, видятся ли они, смог ли он убедить его мать в том, что наш дом безопасен, но вместо этого, боясь нарушить гармонию нашей
беседы и перевести диалог в другое русло, я сказала:
 - У Джима тоже был латентный туберкулёз. Давно, когда ещё почти не было лечения.
- Теперь кажется, что лечение было всегда,- заметил он.- А на самом деле люди от него умирали миллионами.
- Умирали миллионами и сейчас умирают, но мы об этом ничего не слышим, поэтому выглядит это, как что-то далёкое и несущественное.
- Да, в год по миллиону туберкулёз уносит, если не больше. Я это ещё из института запомнил и вначале не поверил своим ушам. И когда обязательную флюорографию отменили, вспомнил старые времена, когда без неё не давали начать учебного года. Джиму повезло, что его вылечили в те годы! 
- Он был военным врачом, а это, как я поняла, у них была редкая профессия, на вес золота были у них врачи с боевым опытом.
- Они везде на вес золота. Они думают и действуют иначе, чем гражданские, чем мы с тобой.
- Илья, ты не жалеешь, что бросил работу?- я вдруг решилась задать ему вопрос, который всё чаще возникал у меня с тех пор, как я сама начала работать в поликлинике.
- Хочешь вернуть меня на приём?- усмехнулся он, но тут же добавил серьёзно. - Я не жалел, пока всё было хорошо. Но теперь ... Нужно искать варианты заработка. И этот - один из них, но не самый удачный. Чтобы действительно заработать, чтобы была прибыль, нужно работать на себя, купить или снять помещение, организовать практику, в общем это не так-то просто. Инструменты, персонал, лицензирование... Я думал об этом. Но, в принципе, всё решаемо, только бы раздобыть стартовых денег!
- А если попробовать в уже действующую организацию для начала? В какой-нибудь частный кабинет? Их сейчас много. Но и больницы ты со счетов не сбрасывай. Хочешь, я узнаю у нас?
- Ну узнай, - вяло сказал он.- Только вряд-ли меня там ждут.
- Это неизвестно. Но попробовать нужно.
 Я обрадовалась тому, что он не отринул моей идеи. Это означало, что он действительно не хочет быть шофёром у Макса, не хочет настолько, что для него теперь имеет смысл даже то, от чего он меня настойчиво отговаривал в прошлом году - от возврата в профессию.

 Утром он разбудил меня, сказав, что сам отвезёт Павлика в школу. Я так хотела спать, что, проснувшись примерно через час после этого, не могла вспомнить, сказал он это на яву или во сне. Вскочив и глянув на часы, я бросилась в гостиную, затем в комнатку Павлика, на кухню. Они ушли, в квартире никого не было. На столе стояли наши вчерашние чашки, заварник, лежал листок с молитвой, сухая роза, а рядом - ключи от машины Макса.

Глава 32. Больной доктор.


Илья не дал мне чёткого ответа на вопрос, хочет ли он вернуться в медицину. Он не сказал ни да, ни нет, однако продолжил начатую линию сопротивления Максу, ездил на общественном транспорте, а ключи от его машины убрал с глаз долой. Я расценила это, как знак для начинала поисков, и в мой ближайший рабочий день, чтобы не упустить время и не растерять энтузиазма, я, не особо надеясь на успех, но и не отчаиваясь заранее, отправилась на разведку; в перерывах между утренним и послеобеденным приёмом я, изображая деловое спокойствие, принялась ходить по кабинетам. Помогал мой белый халат и прикреплённая к нагрудному карману визитка с фотографией и надписью, кто я и где работаю. Это каким-то успокаивающим образом действовало на персонал, на секретарей в приёмных и на уборщиц, которые и рады были бы поставить меня на место, однако ничего грубого не говорили, не находя явной причины для недовольства: я была в сменной обуви, придерживала за собой двери, не ела на ходу и вообще молчала. Только один раз мне преградила путь молодая санитарка с ведром и шваброй, мывшая лестницу, и сказала резким тоном:
 - Ну-ка стой! Жди, пока высохнет.
 Я остановилась на границе сухого и очень мокрого пола, напоминавшего водоём, оценивая, сколько времени займёт осушение этого болотца, но, поняв, что на это уйдёт весь оставшийся рабочий день, вынула из кармана офтальмоскоп, включила его для пущей убедительности и твёрдо ответила:
- Меня ждут там уже десять минут, - и глазами указала наверх, туда, где была администрация. - У них там, похоже, отслойка.
 С этими словами я шагнула через границу акватории и, шлёпая прямо по воде, быстро скрылась из поля её зрения, пока она стояла, оперевшись на орудие своего труда, и соображала, что бы мне эдакого сказать в напутствие, но ничего так и не придумав, занялась своим прямым делом.
 Дверь в администрации была, как обычно, заперта - перерыв у начальства в точности совпадал с моим. Сегодня я пришла пораньше, чтобы успеть застать кого-нибудь на месте, но вновь наткнулась на запертую приёмную. Я постояла немного, подумала и решила, собравшись духом, сходить в больницу. Идти было далеко, поликлиника и больница, хотя и находились в одной связке и соединены были длинным крытым переходом-мостом, но идти было долго, перерыва на это, как правило, не хватало и я всё откладывала это на потом. Сегодня времени оказалось немного больше, и я прямиком пошла на ЛОР-отделение. Свободной ставки там, конечно, не оказалось, но требовалась медсестра в процедурную. Мне посоветовали спросить в приёмном покое, но там им нужен был охранник на полставки и санитар с опытом работы в психиатрии. Своих ЛОР-врачей, как и всех других специалистов, им не полагалось; их вызывали с отделений или из поликлиники по мере надобности. Там же, в приёмном, была барокамера, куда нужен был врач с опытом, но, кажется, они уже кого-то нашли. В отделе кадров, куда я пришла в конце перерыва со всё ещё  мокрыми ногами, я оставила отчётливый влажный след на паркете и записку с просьбой связаться со мной, если есть у них что-то по моему вопросу. Дальше приёмной секретарь меня не пустила. "Приём по предварительной записи", - безразлично пробубнила она.
 Оставалось сбегать в хозрасчётное отделение больницы и в платные услуги поликлиники, что я сделала через пару дней, но и там не за что было ухватиться. Не смотря на практически полное прекращение финансирования медицины государством, на зарплаты сотрудников, не покрывавших их расходы на транспорт, на внезапное и такое несправедливое разделение больных на платных и бесплатных, дела лечебные шли своим ходом, скорые возили больных, операционные работали даже по вечерам, персонал с озабоченным видом сновал повсюду, везде слышались людские голоса и в коридорах, чистых и просторных, зеленели живые растения.
 
 Залюбовавшись огромным цветком, что ярким пятном выделялся на фоне бледной стены, я ждала лифт. Цветок был необычный. Длинные и узкие тёмно-зелёные листья, острые, как бритвы, свисали из кашпо во все стороны и цепляли идущих мимо людей за одежду, как бы говоря: "Посмотри-ка сюда! Такого ты ещё не видел!" Из самой середины лиственной воронки вырос длинный чёрный стебель длиною не менее метра, голый и гладкий, как телефонный шнур. На его конце примерно в метре от пола распустился тот самый удивительный цветок. Его лепестки были похожи на лепестки огромной распустившейся алой розы, только удлинённые и более упругие. Среди них, свесившись немного набок, виднелся длинный и толстый, покрытый ярко-жёлтыми чешуйками пестик с маленькой чашечкой на конце. Она-то и привлекла моё внимание. Чашечка была полупрозрачная, будто хрустальная, и вся наполнена сияющей золотистой жидкостью, что стекала на лепестки и по ним дальше, на пол. Под цветком виднелась  небольшая лужица размером с тарелку, а в ней несколько прилипших мошек. От лужицы в обе стороны, к лифту и обратно, расходились отпечатки обуви - цветок свешивался прямо над пешеходной тропой, немудрено, что многие вступали в эту его патоку. В природе, видимо, это был способ размножения путём переноса живой патоки с пыльцой лапами животных или перьями птиц, вздумавших искупаться в этой липучей ванне. Интересно, могли ли птицы после этого взлететь или они намертво прилипали к этой опасной ванночке? А вдруг это яд? Или кислота! Нужно бы не забыть узнать или спросить у кого-то, кто работает с цветами или ядами.
 Подъехавший лифт прервал мои раздумья и когда он открыл свои двери, я внезапно, лицом к лицу, столкнулась с Ольшанским, моим преподавателем глазных болезней, имя и отчество которого я сходу вспомнить не смогла. Он, как я заметила, тоже узнал меня, задержав на мне взгляд. Но что это с ним? Его будто придавило к земле, верхнюю часть туловища, начиная от лопаток, согнуло по отношению к ногам и пояснице под углом градусов сорок пять, не меньше. Шея его словно одеревенела, она не разгибалась и не поворачивалась в стороны, так что он мог видеть только нижнюю половину пространства перед собой. Невысокий изначально, он стал ещё ниже и напоминал скульптуру, глядя на меня снизу и сбоку, развернувшись под углом и вывернув что есть мочи глаза в сторону, будучи не в состоянии повернуть голову. Лицом он изменился мало, только поседел ёжик его коротко остриженных волос. "Бедняга! Это, должно быть, болезнь Бехтерева," - мелькнула у меня мысль. Он посторонился, пропуская людей к лифту. Я тоже остановилась, не вполне уверенная в том, хочет ли он начать разговор.
- Здравствуйте! - улыбнулась я ему.
 Он ответил не сразу, видно было, что он силился вспомнить, где и когда он мог меня видеть.
- Вы преподавали у меня офтальмологию,- напомнила я.
- Я так и подумал, - дружелюбно ответил он, пытаясь разглядеть моё имя на карточке халата.
- Вера Синицына, - я протянула ему руку и он пожал её своей ледяной, слабой рукой.
- Здравствуйте! Да, теперь помню. Вы учились в моей группе, но я не помню ни года, ни имени.
- Это было в восемьдесят восьмом.
- Тогда это одна из последних моих групп! В начале восемьдесят девятого я перешёл сюда. А Вы теперь где?
- В поликлинике на полставки. Здесь, при больнице, - радостно ответила я.- Так трудно было найти место окулиста, что я рада и этому.
Я всё ещё силилась вспомнить его имя или хотя бы отчество, но не могла.
- Значит, Вы выбрали глазные болезни... Тогда это, и правда, удача. Я тоже ушёл сюда, в другое ведомство.
- Но институт же не трогали,- вдруг вырвалось у меня и я замерла, ожидая его реакции.
 Что это на меня нашло, что я выпалила это "не трогали", да так, что сама испугалась?
 Он, однако, и бровью не повёл, а только указал на выглядывавший из моего кармана офтальмоскоп и засмеялся:
 - Институт, а точнее, клинику, это тоже коснулось. Нас тогда перевели на само- и взаимофинансирование, а это не всем оказалось под силу. Нечем стало не только лечить, но и работать - вот этих наших средств производства, что у Вас в кармане, как раз и не стало.
- Куда же они пропали?- неуверенно спросила я.
- Можно сказать, что постепенно их изъяли. Друг у друга... Когда поняли, что этим можно зарабатывать. Всё, чем можно было диагностировать и лечить, тут же приватизировалось.
 Я поняла его мысль и невесёлую иронию. Я тоже могла попасть туда, где это происходило, если бы осталась в ординатуре.
- Это, наверное, было повсюду, - заметила я, чтобы как-то сгладить острые углы.
- Наверное. Но там, где осталось хотя бы что-то от    государственной поддержки, этого было намного меньше.
 Он стоял, согнувшись в три погибели, и мне казалось, он очень устал держать спину под таким углом. Я тоже согнулась и даже присела немного, чтобы ему было удобнее разговаривать. Он заметил это и слабо улыбнулся:
 - Не беспокойтесь. Я привык. Точнее, тело привыкло и мне не так тяжело, как может показаться со стороны.
 Голос его был слабым, лицо бледным, амимичным, но взгляд - ясным и живым, каким он был и раньше.
 Он посмотрел на часы и я поняла, что нужно заканчивать разговор.
- Да-да, к делу! - подтвердил он мою мысль. - А Вы заходите, если будет время. Лучше в конце рабочего дня. Я обычно долго сижу, всё делаю медленно.
- Спасибо, я зайду, если можно. Попробую на следующей неделе. Если Вы не против.
- Заходите, буду рад,- и он, словно робот, всем телом развернулся и двинулся по коридору, ступив совсем рядом с липкой лужей, но не зацепив её.
 Возвращаясь к себе, я думала об Ольшанском. Ему не могло быть больше шестидесяти лет, скорее, лет пятьдесят пять. Прошло девять лет с тех пор, как я видела его последний раз. Он и раньше был, если я ничего не путаю, сутуловат и неповоротлив, но в общем, ничем не отличался от других. Значит, за эти годы он стал полным инвалидом. Как же он работает? Как смотрит глазное дно из этого своего подполья? Глаза врача и пациента должны быть на одной линии, только тогда отражённый от сетчатки пациента свет попадёт на сетчатку врача. Может, он их укладывает на кушетку, а сам стоит сверху, как мы это делаем с лежачими больными? А все эти наши незаметные мелкие движения, повороты головы, плеч, работа рук, спины, всё то, что мы делаем легко и привычно, не придавая значения и не замечая множества деталей и малых звеньев, из которых складывается непрерывная цепь нашей целенаправленной деятельности. Скорее всего, в его случае, когда болезнь подкрадывается медленно, отнимая не всё сразу, а отрезая здоровье маленькими кусочками, человек может приспособиться ко многому. Гораздо труднее жить, став инвалидом внезапно. Но и тогда люди показывают чудеса адаптации. Да, наверное, он из-за этого и ушёл с кафедры, потому что не выдерживал двойную нагрузку преподавателя и врача. Но в его ситуации было бы легче преподавать, чем лечить, думала я, хотя и понимала, что моя логика - не его, и у каждого свои мотивы и предпочтения. 
 В глазной институтской клинике он был фигурой не слишком заметной, в отличии от своего брата, заведующего кафедрой физиологии. Его-то я  запомнила на всю жизнь. Кажется, его звали... Аркадий? Нет, Арсений. Ну да, Арсений Аркадьевич Ольшанский, человек смурной, даже суровый, не смотря на довольно молодой для профессора возраст, чуть-чуть за сорок. Значит, офтальмолог, его брат, тоже Аркадьевич. Как же его зовут? Я стала перебирать имена: Петр Аркадьевич, Павел Аркадьевич, Сергей, Андрей... Ничего не подходило и я бросила это дело, тем более, что приём уже начался и медсестра торопила меня, говоря, что народу много, и ей нужно уходить самое позднее в четверть четвертого, то есть ровно через три часа. Мне тоже нужно было уложиться к этому времени и мы с ней дружно взялись за работу.
 
Я зашла к нему недели через три. Он ещё сидел за бумагами, когда я постучала и тихонько открыла дверь в его кабинет. Он повернулся всем туловищем, сидя на вертящемся стуле и оттолкнувшись от стола.
- Проходите!- приветливо улыбнулся он и указал мне на стул по ту сторону его стола.- Прошу! Будьте, как дома. Я сейчас закончу. Ещё пару минут.
 Я села напротив него и осмотрелась. Горы историй болезни на его рабочем столе заслоняли его лицо от меня. Он сидел, склонившись над столом, практически касаясь его подбородком и уперевшись грудью в мягкий валик свёрнутого специально с целью смягчения полотенца. Кроме кипы историй на столе стоял ещё медный кофейник, а рядом с ним какой-то электрический прибор в футляре, напоминавший бритву. Раковина была сплошь покрыта старыми засохшими чаинками, прямо над ней, очень низко висело малюсенькое зеркальце, в нём отражалось огромное чистое окно с видом на лесопарк, наш лесопарк, за которым в прошлом году жили мы с Ильёй и детьми и где маленький Павлик провалился зимой в пруд.
 - Ну вот. Конец раб-дня и можно выпить кофе,- радостно сказал Ольшанский. - Вам покрепче или обычный?
- Наверное, обычный. Только я ничего Вам не принесла к кофе,- расстроилась я, не ожидая такого домашнего радушия.
- Да-а,- укоризненно покачал он не головой, а всем туловищем вместе со стулом.- В гости так не ходят. Придётся исправляться и приходить в другой раз. Я люблю конфеты. Откройте вон ту дверцу и убедитесь сами,- указал он на шкаф слева от меня.
 Я открыла створки и обомлела. Все полки снизу доверху были забиты коробками конфет, печений, каких-то неведомых мне маленьких и больших, круглых, квадратных, ромбических, высоких и низких упаковок со сладостями.
- Выбирайте, что Вам больше нравится. Мои больные решили, что мне нужен ещё и диабет - не достаточно того, что я уже имею. Там сверху те, что посвежее, внизу самые давние. Раздаю их, раздаю, но они и не думают уменьшаться.
 Я стояла в этом конфетном раю, как в магазине, посреди полок с товарами, и не знала, что делать. Просто взять коробку, открыть и начать есть было неловко. Тогда, подождав с минуту, он сам сошёл со своего стула и, приблизившись к шкафу, взял коробку, до которой дотянулся, примерно с середины.
- Вот. Не слишком новая, но и не старая.
Он стал набирать в кофейник воду, кипятить её и готовить кофе, как мы его варили, будучи студентами - прямо в чашках, заливая кипятком то, что недавно намололи. Аромат пошёл удивительный!
- Я только что намолол, поэтому так пахнет,- он кивнул на неведомый приборчик, который оказался маленькой дорожной кофемолкой. Такой я ни разу нигде не видела.
- Мне её сделал один знакомый - мастер на все руки. И стул мне сделал с приводом, я на нём езжу вверх и вниз, ещё и оперировал в прошлом году, пока дотягивался до микроскопа.
- Сейчас уже слишком низко?- спросила я.
- Да, всё - резьба закончилась. Это наш микроскоп, ЛОМО делает. У японских размах больше, там и для карликов и для жирафов есть уровни.
- Значит, Вы больше не оперируете, или что-то получается делать без микроскопа?
- Весь передний сегмент на мне. Всё, что крупное - веки, орбита, слёзные пути. Остальное берёт Элеонора. Знаете её?
- Видела пару раз. Она иногда заходит в поликлинику,- ответила я.- Но лично не знакома.
- Мы с ней вместе учились. Из-за этой моей спины меня никуда не брали, а она взяла. И вот уже девять лет прошло, хотя брала она меня с осторожностью на полгода - год, не больше.
 - Аркадий, ты кофе пьёшь, а я домой не могу уйти, такой запах!- послышался из коридора голос заведующей и через миг она уже стояла рядом и смотрела на меня в упор.
- Здравствуйте,- робко сказала я ей.
- Вы не из поликлиники ли? Я Вас там, кажется, видела.
 Она не улыбалась и не была со мной любезна. От этого я смутилась и поставила чашку, собираясь откланяться. Но она только покачала головой:
 - Какая пугливая эта молодежь! Чуть что, сразу отбой! Мы такими не были, да, Аркадий?
- Я уже не помню. Хотите кофе? - и он потянулся к чистой чашке.
- Давай, давай. На вот, тебе от твоих поклонниц,- она положила на стол две небольшие коробки с зефиром в шоколаде. - Остальное на пост девчатам, если ты не против. - Ну и Вы берите, не стесняйтесь. Как Вас зовут?
  Я представилась. Она всё ещё пристально на меня смотрела и даже, когда пила кофе, не сводила с меня своих строгих глаз.
- Это моя студентка, - попытался смягчить ситуацию Ольшанский. - Бывшая студентка. Выпуск девяностого года. Правильно, Вера?
 Я кивнула. Взяв себя в руки, я спокойно сказала:
- Диплом девяностого, специализация девяносто первого. Вот и всё.
- Не густо,- усмехнулась в ответ заведующая.
 

Глава 33.Элеонора.


 Появившись столь внезапно, Элеонора кардинальным образом повлияла на атмосферу в кабинете Ольшанского, мгновенно став основной фигурой его маленького пространства.
 Она была миловидна - неброский, со вкусом выполненный макияж, в меру подведены, будто подчеркнуты живые, серые глаза, светлые волосы коротко и элегантно подстрижены, хотя прическа и сбилась от хирургической шапочки и на щеках краснели полоски от маски, а под глазами виднелись лиловые отпечатки резинок микроскопа. Судя по всему, она недавно вышла из операционной - на ней не было халата, а только зелёный комплект хирурга - рубаха и брюки. Невысокого роста и полноватая, она двигалась стремительно и легко и видно было, что она чувствовала себя здесь абсолютным и непререкаемым лидером. Её довольно бесцеремонное со мной обращение подействовало не только на меня, но и на Аркадия Аркадьевича (теперь я знала его полное имя, поскольку оно было написано на двери). Он почти сразу бросил попытки смягчить неловкость от обхождения Элеоноры и с помощью крутящегося своего кресла всем телом развернулся к окну и затих. Увидев это, я поняла, что осталась один на один с не слишком любезной хозяйкой на её родной территории.
- Как давно Вы в поликлинике?- спросила она, не собираясь отводить от меня своего немигающего взгляда из-под запотевших от горячего кофе стёкол очков.
- Примерно год,- отрапортовала я, тоже не мигая.
- Значит, Вы не работали около пяти лет?
- Получается так.
- И всё-таки рискнули начать... Что-то пошло не так, правильно я понимаю?- прямолинейно, но без иронии спросила она.
- Отчасти. И да и нет,- ответила я спокойно и без вызова, хотя этот её расспрос всё больше напоминал допрос.
- А что же случилось, если не секрет? Хотя можете не отвечать. Думаю, я знаю.
- Как Вы можете это знать, если мы до этого не были знакомы?- спросила я как можно осторожнее, дабы, с одной стороны, не выглядеть невежливой и с другой, не стоять перед ней безответной тихоней.
Она только пожала плечами:
- Судите сами: к девяносто первому, как раз, когда Вы стали офтальмологом, мест почти не осталось и Вы, вероятнее всего, сидели дома или работали не по специальности. Так?
Я утвердительно кивнула.
 Я думала, она продолжит своё разбирательство, но она вдруг повернула Ольшанского к себе прямо в кресле и строго сказала:
 - Смотри, Аркадий, сейчас полпятого, а в семь ты должен быть у нас. Как же ты всё успеешь? Поехали тогда уж со мной. Ты устал? Это ничего, отдохнёшь в комнате Гришеньки, пока я буду накрывать. Да! Так и сделаем... а не то...  твоя доброта, похоже, готовит тебе новое испытание, - последнюю фразу она сказала со смехом, в котором слышался едва уловимый грустный оттенок. Потом, обернувшись снова ко мне, проговорила по-деловому:
- Допивайте и по домам. Рабочий день окончен.
 Я допила и, помыв чашку, поставила её на стол.
- Вера, у Вас есть дети?- спросил вдруг Ольшанский.
- Да, сын.
- Маленький?
- Девятый пошёл.
- Месяц или год? Что девятый?
- Год.
- Возьмите ему зефир. Он будет его есть?
- Он любит всё сладкое. Только мне неудобно,-  прямо сказала я и уже пошла было к двери, но Элеонора взяла коробку и вложила её мне в руки.
- Неудобно не это. Неудобно отказывать, когда предлагают от сердца. Берите и не нужно тут ...
 Я решила, что лучше взять и поскорее уйти. Мне становилось всё более неловко, я явно пришлась ей не по душе, хотя ненависти или презрения, как у Регины, в её глазах и словах ко мне я не ощущала, только лёгкое раздражение. Я не знала, чем оно было вызвано. Возможно, она просто не любит женщин младше себя, подумала тогда я.   
 Выйдя из кабинета в коридор, я услышала голос Ольшанского. Он позвал меня по имени и я вынуждена была остановиться, тем более , что он и сам вышел вслед за мной.
- Спасибо, что зашли,- громко сказал он и совсем тихо добавил,- не вздумайте на неё обижаться!
- Да я и не...
- Я понимаю, что Вы не обидчивы. И всё же, просто не обижайтесь и точка. И заходите ещё.
 Мы простились с ним за руку. Элеонора вышла в коридор, когда я почти уже была у лифта. Она смотрела мне вслед и я чувствовала это спиной. "Что я ей сделала, что она недовольна? Не вовремя пришла? Или, может, пришла в её вотчину без спроса? Может, она что-то по работе ко мне имеет? Так бы и говорила. Хотя, лучше уж пусть не говорит - работать легче, если не знаешь об ошибках". Так думала я по дороге домой. Нужно сказать, Элеонора произвела на меня сильное впечатление. Её уверенность и чувство собственного достоинства, какая-то смелость, идущая изнутри, возможно, обусловленная опытом жизни и работы, и, одновременно с этим, почти материнское обхождение с коллегой-инвалидом нивелировали неуютное чувство от её строгости ко мне, граничившей с резкостью. "И зефир мне дала... Не похоже, что она меня возненавидела - когда вдруг так сходу, ни с того ни с сего возненавидят, не дают ничего в подарок ребёнку".
 Я несколько дней сряду прокручивала ту сцену и всякий раз не могла ни до чего толкового дойти. То мне казалось, ответ лежал на ладони и дело можно было закрывать - она заподозрила меня в подсиживании её больного друга. Вот, мол молодая да ранняя, ждёт - не дождётся, когда тот совсем ослабеет, и тогда ... Место свободно, вперёд!  То вдруг я вспоминала её фразу про его доброту, которая готовит ему неприятный сюрприз, и другие проявления её заботы о нём, что прорывались несколько раз так отчётливо, так явно. Порой ход моих мыслей резко менялся, я вспоминала, как она крутанула его стул и, по сути, против его воли вернула в русло разговора, от которого он хотел отстраниться.  "Ольшанский не может и слова молвить поперёк! Как он с ней работает? Хотя, они друзья юности, так он сам сказал. Нет, не нужно было к нему идти! Но кто же знал!"

 Прошло чуть больше месяца и Аркадий Аркадьевич вдруг сам позвонил мне в поликлинику:
- Вера Павловна, добрый день. Посылаю Вам свежепрооперированный случай и прошу о контроле прямо на днях. У нас нестандартная ситуация. Когда Ваш следующий рабочий день?
- Должен был быть послезавтра, но из-за праздников перенесли на пятницу.
- О, это рисковано. Три дня ... Давление прыгает, тяжёлая глаукома, последний глаз... Элеонора сегодня экстренно прооперировала, а мы с ней оба на три дня летим в Москву.
- Хорошо, я поняла. Я посмотрю его послезавтра.
- Правда? Вот хорошо! Вы знаете, что делать при критическом падении давления?
- Если честно, то нет.
- И я не знаю, что Вы сможете сделать, - ответил он.- Оперировать по-новой, если возникнет острая необходимость. Только вот некому. Разве что отправлять на Моховую по скорой.
- А как сейчас давление?
- Снижается. Час назад было около тридцати и это  много для такого чахлого зрительного нерва. Но, скорее всего, отток ещё не заработал и нужно подождать до утра.
- Что больной получает сейчас? Я хочу записать.
- Это больная и она на всех видах капель. Я оставлю её историю на посту, если понадобится. Лист назначений будет у сестры.
- Тогда, если упадёт, я отменю всё это и буду ждать вас.
- Отменяйте, но не всё сразу, а постепенно, одни капли за другими. Хотя бы часов шесть делайте перерыв. Но, в общем, смотрите по ситуации. Если критически снизится, то есть, упадёт до нуля, можете приложить валик, полностью перекрыть отток жидкости. Иногда это помогает. Делали так когда-нибудь?
- Нет. И не видела никогда.
- Этот способ не слишком широко известен; так делают, когда совсем ничего не помогает. Проблема в том, что пациентка ещё не старая, можно сказать, молодая. А глаз, как я уже сказал, последний и сильно пострадал, зрения - остатки. Она из Средней Азии, не лечилась, не обследовалась. Здесь живёт у сына, рядом с больницей. Отпущена домой по их просьбе, но прийдёт утром на пост.
- Может, её завтра нужно глянуть?
- Сестра померяет утром давление и позвонит Вам, если что. Надеюсь, всё пройдет спокойно. В субботу мы обратно на "Стреле", к обеду будем на месте. Едем на конференцию, я с докладом, Элеонора Александровна на платное обучение. Вот так всё обычно и бывает, под отъезд всякие приключения, но на этом отделении я не припоминаю, чтобы так всё неприятно совпало.
- Я поняла. Сделаю, что смогу.
 Это было серьёзное поручение, каких мне ещё не давали. У меня на приёме редко случались экстренные ситуации. Их было всего три за весь год. Три раза я звонила Элеоноре и она, быстро вникнув в проблему, принимала моих пациентов без каких-либо заминок или бюрократии. Это отделение было тихой и спокойной заводью: по городу они не дежурили, работа их шла исключительно в плановом порядке - ни дежурств, ни скорой помощи. Все три моих случая могли быть направлены в официальном порядке в городскую глазную поликлинику на Литейном, но это был трудный и длительный для пациентов путь - по дороге можно было зависнуть в городской очереди на весь день или даже дольше. Она прекрасно знала это и поэтому делала исключения, вставляя моих пациентов прямо между своими плановыми операциями. И вот настал мой черёд им помочь. Поликлиника эти дни официально была закрыта и я решила выяснить, как мне открыть кабинет, если вдруг понадобится в нём поработать. Это оказалось невозможно и, мало того, запрещено. Я перезвонила Ольшанскому. Он вначале призадумался, но быстро сообразил, что мне нужно прийти к ним на пост, который работает круглосуточно, медсестра мне поможет разобраться с их аппаратурой, покажет, что и где лежит и как включается, он оставит ей указания. Я взяла у него телефон поста, имя завтрашней медсестры и мы простились, пожелав друг другу спокойных выходных.
 Вечером я решила сделать пробный звонок на пост. Любезная медсестра сказала мне, что пациентка не звонила и с ней, видимо, всё хорошо. Перед тем, как заснуть, я нашла мой старый учебник по глаукоме и полистала главу, где подробно описывались послеоперационные осложнения. Освежив в памяти старые знания, я быстро уснула с чувством выполненного долга и уверенная, что просплю до утра. Но среди ночи меня разбудил звонок. Илья снял трубку, поскольку лежал рядом с телефоном, и я услышала голос медсестры:
- Позовите Веру Павловну, это с отделения.
- Я слушаю, - мгновенно проснувшись, ответила я.
- Звонил сын пациентки. У неё сильная головная боль и рвота. Они вызвали скорую, подозревают инсульт.
- Перезвоните ему и попросите прийти на отделение, если она в состоянии. Если нет, то пусть вызовут такси. Не нужно скорую пока, я должна проверить давление в оперированном глазу. Если оно в норме, тогда мы сами её отправим по скорой.
- Я поняла.
- Я буду через сорок минут. Если можете, если они прибудут раньше меня, измерьте ей давление.
 Я быстро собралась, пока Илья вызвал такси, которое без препятствий, почти моментально доставило меня до больницы по пустому ночному городу. Через полчаса я уже сидела на посту, читала записи Элеоноры в истории болезни и ждала пациентку. И вот послышались голоса и шаги, я вышла навстречу и увидела молодого человека, ведущего под руку полную женщину. Та держалась свободной рукой за темя слева и, тихо  всхлипывая, медленно, с трудом переставляя ноги, двигалась по направлению к посту. Медсестра пошла им навстречу с креслом-каталкой и женщина, увидев это, перестала всхлипывать и остановилась.
- Везите в процедурную, положим её на кушетку. Не похоже это на инсульт,- негромко сказала я вдогонку медсестре. Она кивнула, не оборачиваясь и не замедляя хода.
 Спустя несколько минут я уже знала, что говорить больной и её сыну. Давление было очень высоким, более пятидесяти, отсюда и тошнота, и боль. Её глаз такого давления долго выдержать не сможет.
- Это, наверное, мы виноваты, не капали капли, как пришли домой, закрутились и забыли.
- Не думаю, что в этом причина,- попыталась успокоить их я.- Судя по тому, что пишет Элеонора Александровна о ходе операции, всё было сложно и не так, как обычно. Одним словом, трудная была операция.
- Да-да, она сказала, что было даже кровотечение!- ответил мужчина.
 Кровотечения в глазных операциях не бывает, подумала я. Там достаточно одной капли крови, чтобы всё пошло не так - а в случае операции на глазу с высоким давление это самое неприятное, что может произойти. Клетки крови тогда блокируют пути оттока жидкости и весь результат операции насмарку. Видимо, это и случилось. Я рассказала это больной и её сыну и решила тут же сделать массаж глаза, чтобы усилить циркуляцию внутриглазной жидкости и попробовать запустить отток. Но едва я дотронулась до глаза, как больная, сидевшая на кушетке, вскрикнула, побледнела и стала крениться набок, теряя сознание. Мы подхватили её и уложили на спину, приподняв ноги. Через минуту она стала приходить в себя.
- Нужно вводить мочегонные внутривенно,- сказала я сестре. Она тут же нашла всё необходимое, в том числе и нашатырь, и приготовилась ставить капельницу.
- Как Ваше общее здоровье? В истории болезни ничего про это нет. Некогда, наверное, было подробно расспрашивать.
- Да, всё произошло очень быстро,- подтвердил сын.- Мы пришли на платную консультацию и никак не ожидали, что всё так плохо. Даже не знали, что один глаз уже не видит. А здоровье вроде хорошее, таблеток не пьёт и ни на что не жалуется.
- Нужно измерить артериальное давление для начала. И ещё - глюкометр есть?
- Да, сейчас сделаю,- быстро ответила сестра. Через десять минут мы уже знали, что у больной гипертония и диабет и что с мочегонными нужно быть осторожнее, поскольку ничего неизвестно о функциях внутренних органов и можно получить коллапс посерьёзнее того, что только что с ней приключился.
 Часа через два под капельницей удалось снизить глазное давление всего на восемь единиц, однако больная почувствовала облегчение, головная боль и тошнота утихли. Я решила сделать паузу, разрешила ей под контролем сестры сходить в уборную и стала думать, что делать дальше. Мочегонные долго не смогут сдерживать давление, массаж я делать боялась, а давление выше сорока могло быстро погубить ослабленный глаукомой зрительный нерв. На часах было около семи и я позвонила на Моховую. Мне ответили не сразу, телефон долго гудел впустую. Наконец на том конце послышалась человеческая речь:
- Мы дежурим завтра. Звоните в Первый Мед, сегодня их день.
 Я с огромным трудом, минут через сорок, смогла дозвониться до офтальмологии Первого Меда, объяснила ситуацию дежурному ординатору, который отговорил меня от того, чтобы посылать им больную. Его аргументы были железные  - давление снижается, нужно ждать и не менять успешной тактики. Мои объяснения про отсутствие опыта не сработали.
 Через час давление было около тридцати пяти и всем нам полегчало. Больная засобиралась домой, но тут я проявила твердость, сказав, что не смогу так быстро приехать в следующий раз, и ситуация может быть обманчиво кратковременной, так что уж пусть лежит в палате, благо место есть, на праздники была большая выписка.
Ещё через какое-то время медсестра сообщила мне, что давление продолжает снижаться, она намеряла двадцать восемь и спросила, нужно ли отменить капли. Я дала ей распоряжения отменять капли один раз в шесть часов, как сказал Ольшанский, измерять давление каждые два часа и держать меня в курсе. На этом мы простились и я поехала домой. Спать мне не хотелось и по дороге домой я радовалась благополучному разрешению опасной ситуации, вспоминала толковую и опытную медсестру, понимавшую меня с полуслова, и как мне с ней было легко находить общий язык.
 Днём я немного отдохнула, пока Павлик был в школе, но уснуть не получилось. Ближе к вечеру я не выдержала и позвонила на пост. Мне ответил детский голос и я решила, что попала не туда. Сообразив, однако, что нужно представиться, человек на том конце невнятно пролепетал:
- Я заменяю медсестру такую-то, она заболела. Это моё первое дежурство.
 Значит, я попала, куда следовало, и с этой девочкой мне, хочешь не хочешь, а придётся иметь дело остаток суток.
 Я решила заранее не расстраиваться и спросила её, знает ли она о пациентке в третьей палате. Она ответила, что знает, но глазное давление пока не меряла. Я попросила измерить, поскольку прошло уже более пяти часов с момента последнего измерения.
 Она ушла надолго. Я ждала, не вешая трубку, и мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем я вновь услышала её голос.

34. Борьба за глаз.

- Давление не определяется,- глухо сказала медсестра уже не детским, а скорее каким-то старческим голосом.- Я не могу его измерить - до глаза не дотронуться! С трудом капнула ей анестетик, а поставить грузик вообще не даёт. Вы должны приехать.
 Я и сама уже стояла в коридоре, готовая к выходу; в этот раз я решила ехать на метро, пока оно ещё не закрылось.
 Медсестра сидела на посту, положив голову на руки. Она вяло ответила на моё приветствие, имени её я не разобрала,  отметив про себя лишь её застенчивость и юный возраст, не более двадцати лет.
 Всё, что происходило с нами дальше, было погружено в туман тревоги, постепенно сменившийся отчаянием.
Больная беспокоилась, поминутно задавая вопросы, одновременно высказывая свои предположения по поводу глаза, перемежая их рассказами о соседях и родственниках. За те часы, что я провела дома, зрение её последнего глаза ухудшилось до верхней строчки таблицы, к тому же она видела две эти буквы Ш и Б будто в подзорную трубу - вокруг них была чернота и я заметила, как она, двигаясь по комнате, стала инстинктивно вытягивать руки, ища опору. Ясно было, что поле её зрения сузилось до критической отметки в пару градусов вокруг точки, куда был устремлён взор. Внутриглазное давление измерить было невозможно и я, спустя несколько часов после того, как она получила сильное обезболивающее, лишь смогла аккуратно и бережно пропальпировать глаз, поняв, что тонуса нет и давление, скорее всего, упало до нуля. К этому моменту все медикаменты, снижающие давление, и мочегонные были уже часов десять как отменены. Больше я ничего придумать не могла.
 В отчаянии я стала звонить на Моховую, но дозвониться не получилось - то ли номер был неверный, то ли они что-то перепутали с дежурством, дав мне неправильную информацию. Я решила звонить в скорую. Там сказали, что всё верно, дежурит больница на Моховой, но телефон был другим. Когда я всё же смогла к ним пробиться, мне сказали, что оперировать они смогут, вероятнее всего, только под вечер из-за наплыва травм и отслоек, и если я всё же буду направлять больную, то должна дождаться свою заведующую, чтобы она заверила моё направление. Моя заведующая должна была вернуться только через сутки. Круг замкнулся. Я замерла в ожидании, бездумно листая страницы монографии по оперативной офтальмологии. Сколько прошло времени, который был час, я не знала. Домой уехать я не могла, как не могла ничем больше помочь тому крохотному окошку во внешний мир, что оставалось у несчастной больной. Напоследок, чтобы хотя бы чем-то себя занять, я пошла к ней в палату, немного посидела возле неё, поговорив ни о чём, и решила ещё раз взглянуть на её глаз. Мы пошли с ней под руку по утреннему пустому коридору, мимо поста и палат, где почти никого не было по причине отъезда врачей и где только несколько старушек ещё лежали на закапывании после вполне себе обычных катаракт, оперированных в штатном режиме и без приключений - некому было закапать дома, вот и остались они под присмотром сестры.
 В последний раз я смотрела этот незабываемый глаз больной по имени Айжан! Мне хотелось видеть его таким, каким он был когда-то давно, в её детстве - живым, блестящим, с рубиново-огненным рефлексом глазного дна, с чётким сосудистым рисунком и розовым, румяным зрительным нервом в центре этого маленького загадочного мирка. Но мне открылась мутная, вся в складку роговица, сквозь которую едва проглядывали контуры расширенного зрачка. Вместо ярко-красного рефлекса - темнота, в центре которой безнадежным, зелёным яблоком виднелся мертвый диск зрительного нерва.
 Я опустила офтальмоскоп. Говорить не хотелось и, почувствовав это, больная, будто желая меня приободрить, сказала:
- Теперь почти не больно. Давайте попробуем измерить давление. С этими словами она сама легла на кушетку и подставила мне свой глаз. Я отметила, насколько свободно она двигалась в процедурной. Как легко человек привыкает иногда к новым обстоятельствам жизни, когда вдруг понимает всю серьезность и необратимость их мощи!  Давление по-прежнему не определялась, грузик без малейшего сопротивления прогнул роговицу, из чего следовало, что глаз больше не производит жидкости, а это признак полного его, как органа, коллапса.
 Я проводила Айжан в палату, потом села на место медсестры и погрузилась в унылые и бесплодные думы. Кажется, я отключилась, потому что резкий звонок телефона подбросил меня в воздух. Это была Элеонора. Удивившись моему присутствию на отделении в этот час, но не перебивая, выслушала она мой рассказ, задала пару уточняющих вопросов и приказала мне ждать у телефона. Спустя какое-то время он вновь зазвонил и незнакомый мужской голос представился мне профессором то ли Коном, то ли Кононовым, я не расслышала, и потребовал отчёта о последних сорока восьми часах из жизни глаза нашей больной. Я повторила рассказ, описав все мои действия и спросив, что ещё я могу сделать. Он не ответил, сказав, что скоро будет. И действительно, спустя примерно час он уже быстро шёл по коридору в сторону операционной, девочка-медсестра бежала позади него с креслом-каталкой, в котором полулежала наша больная, а вызванная из дому операционная медсестра уже гремела инструментами, и жизнь закипела, забила ключом, не смотря на раннее время суток.
 Новый звонок Элеоноры, её деловой тон и энергичный голос прогнали остатки моего полусна-полузабытья.
- Вы ещё не ушли? - сказала она.- Внимательно проверьте историю! Все ли Ваши действия записаны? Укажите точное время до минут, когда и что Вы делали, опишите ход Ваших рассуждений, какие медикаменты назначали или отменяли, куда звонили, с кем разговаривали. Если не помните имён, укажите хотя бы время звонка. Вас нет в сетке, поэтому отдуваться будем мы с Аркадием. И не забывайте: правильно оформленная история болезни - лучший адвокат!
 Я не знала, чем унять дрожь в руках и пульсацию в голове. О юридических последствиях этого случая я совершенно не подумала. Мало того, что по моей неопытности женщина ослепла, так я ещё и Элеонору с Аркадием подведу под суд!  Предвидя трагическую развязку этой истории, я всё время старательно отгоняла от себя один и тот же вопрос - чем я занималась эти годы? Почему не стала продолжать учёбу, не пошла в ординатуру? Каким я могла стать специалистом за эти годы? Как бы я себя чувствовала, владей я навыками неотложной глазной хирургии, этим бесценным опытом  экстремальных ситуаций... Вопросы роились у меня в голове пока я работала с историей, и позже, когда шла утром в поликлинику, и в перерыве в столовой, куда я зашла что-нибудь съесть после бессонной ночи, хотя есть совсем не хотелось, а просто нужно было как-то довести этот день до конца, добраться до дома, лечь и выспаться. Перед глазами стоял во весь рост профессор Комов, как потом оказалось, безотказный друг Ольшанского и Элеоноры, замечательный человек с неправдоподобно сложной судьбой. Он стоял и смотрел на меня то ли с сожалением, то ли с сочувствием из-за моей полной профессиональной непригодности. Отпуская меня с отделения, он даже не удостоил меня прощального взгляда, в котором я отчаянно нуждалась.
Вечером того же дня прямо мне домой позвонил Аркадий и спросил, как я себя чувствую после почти трёхсуточного дежурства. Это было настолько неожиданным проявлением заботы, каким-то сверх всяческих моих ожиданий излившимся на меня милосердием посреди того жестокого калейдоскопа дней и ночей с момента нашего последнего с ним мирного разговора по телефону накануне их отъезда, что я буквально онемела, будучи не в силах вымолвить и слова. Кажется, он понял моё состояние и, благодаря своему дару сочувствия, а может, он и сам настрадался из-за всего того, что происходило эти дни, он просто сказал, что перезвонит позже, и простился, повесив трубку.
 Следующие недели я не слышала с отделения никаких новостей - казалось, они забыли обо мне. Время шло, принося новые заботы, отодвигая пережитое на задний план и облегчая тем самым мрачные мысли о неизбежных последствиях того моего первого самостоятельного путешествия по опасным водам и непредсказуемым поворотам, что таятся в человеческом теле и развиваются по каким-то своим законам. Аркадий больше не звонил, молчала и я, хотя могла бы, кажется, снять трубку и спросить хотя бы, как прошла та ночная операция, не говоря уже о том, чем закончилась вся эта история пациентки Айжан. Но я не звонила, не уповая на благополучный исход, хотя и верила в чудеса и даже немного надеялась на чудесную, вдруг ниоткуда взявшуюся помощь Провидения.

 Ближе к новогодним праздникам настроение моё переменилось и я позволила себе несмелую, зыбкую мечту о том, что они составили обо мне окончательное впечатление и больше я никогда не увижу ни Элеонору, ни Аркадия, ни этого отделение, и что всё это кануло в небытие и жизнь будет такая же, как и прежде, с более менее предсказуемым приёмом в поликлинике на полставки без таких вот внезапных трагических разворотов против течения, штормов и бурь. Но, как водится,  стоит только подумать о чём-то, как тут же происходит обратное - прямо посреди моего приёма вдруг широко открылась дверь и я увидела Элеонору с пачкой каких-то бумаг в руках, стремительно перешагнувшую порог кабинета.
- Добрый день!- без улыбки, по-деловому  сказала она. - Принесла Вам эпикриз. Помните нашу больную?
- Помню, - стараясь говорить спокойно, кивнула я.
- Что ж не поинтересовались, чем дело кончилось?- серьёзно, прямо глядя мне в глаза своими живыми серыми глазами и опять же без улыбки, но и без малейшего намека на иронию спросила она.
 Я не знала, что ей сказать, а она молча ждала и, судя по всему, собиралась дождаться моего ответа. Медсестра деликатно кашлянула и вышла. Мы остались одни. Элеонора слегка наклонилась ко мне, будто приглядываясь, прицениваясь ко мне, и  сказала:
- Ну? Так что Вы скажете? Серьёзное было дело?
- Элеонора Александровна, Вы ведь всё знаете!- с трудом выдавила я из себя.
- Я знаю только мою сторону. А я хочу понять и Вашу. Вы остались с больной на двое суток, хотя Аркадий просил лишь об одном контроле.
 По её тону было непонятно, хотела ли она сказать, что я переусердствовала или, наоборот, недоглядела.
- И после этого,- продолжала она ровным голосом, - от Вас ни слуху ни духу. Как это понимать?
 Я, кажется, начала догадываться, что она имела в виду. Она заподозрила меня в трусости и не ошиблась. Я действительно струсила и поэтому решила уйти в тень, желая только одного - чтобы обо мне забыли.
- Я не звонила, потому что не могла.
 Она удивлённо приподняла одну бровь.
- Подумали, что рассосётся? Так что ли?
- Да, - тихо сказала я и отвела глаза.
 - Я так и думала,- весело сказала она.- Духу не хватает на серьёзные дела, да? Хотите всё забыть и чтобы даже рубчика не осталось...
 Мы помолчали с минуту.
- Это был сложный случай! Серьёзный для всех - не для одной Вас! Неоднозначный и противоречивый,- добавила она, встав и направившись к двери, но вдруг снова повернулась ко мне и сказала:
- Почитайте эпикриз и то, что пишет Комов. Если будут мысли, заходите,- она слегка шлёпнула ладонью по истории болезни, затем круто развернулась и быстро вышла в коридор.
"Если будут мысли, заходите..." Этих слов я никак не ожидала от неё услышать. Ей интересны мои мысли? С каких пор заведующая отделением с таким опытом работы вдруг решила послушать мысли какой-то... недоделанной окулистки?
  Несколько дней я не притрагивалась к истории, но вот меня вдруг потянуло к ней. Видно, пришло моё время и страх, неуверенность, боязнь за себя, за своё доброе имя отступили, дав место живому, искреннему и такому непреодолимому интересу к этому случаю, с которым столкнула меня непонятная сила. Я читала записи - свои, Комова, Элеоноры, Аркадия, медсестер... Читала описание операции, послеоперационный период, выписку... Читала расписки больной и её сына. Я листала страницы монографии по глаукоме, учебника по неотложной офтальмологии, понимая, насколько мало я знаю, отдавая себе полный отчёт и видя свою некомпетентность, но всё же, пытаясь преодолеть угнетавшее меня чувство собственной неполноценности, пробовала нащупать момент, понять, где и когда наступил перелом в сторону слепоты - не тогда ли, когда я решила вводить мочегонное? Или, может, когда я выдерживала шестичасовой интервал между отменой капель? Когда именно глаз перестал производить свою жидкость и почему?
Вопросы множились, давили тяжёлым грузом и не давали свободы мысли. Всякий раз упираясь в стену незнания глубинных процессов, происходивших в том злосчастном глазу, я возвращалась из своего поиска ни с чем. Мысленно я разговаривала с кем-то, кто намного умнее и опытнее меня, спрашивала его, но не получала ответа. Это продолжалось несколько недель, пока я внезапно для себя вдруг не решила пойти на отделение. Я выбрала для этого свой выходной и пошла, не откладывая на потом, с усилием подавив свой мысленный нескончаемый круговорот вопросов без ответов.
 Я решила идти прямо к Элеоноре и не ошиблась. Она будто ждала меня, сидя за столом у себя в кабинете, слегка развернувшись к окну. На столе перед ней лежали разложенные на фольге бутерброды, шумел электрочайник. Рядом в низком кресле, согнувшись почти до уровня пола, сидел Ольшанский и, улыбаясь, смотрел на меня исподлобья.
 - Можно?- спросила я, остановившись на пороге.
- Заходите. И захватите самовар, он вскипел, - ответила Элеонора, кивнув на чайник, шипевший на тумбе у двери.
 Я взяла его и подошла к её столу. Она достала чашку, ничего не говоря, насыпала мне растворимого кофе прямо из банки и налила кипятку.
 - Прочитали? Давайте.
Я протянула ей историю болезни.
- Вопросы есть?
- Есть, и много.
- Я слушаю,- повернулась она ко мне и устремила на меня свой строгий, но открытый взор.
 Преодолевая смущение и немного нервничая, я постепенно смогла переключиться с себя и своих ощущений на то, что действительно меня мучило и не выходило из головы - был ли у Айжан шанс избежать слепоты и если да, то что я могла для этого сделать.
 Ответ Элеоноры меня не утешил - она и не собиралась никого утешать - меня завораживала её способность сохранять объективность мышления и контроль над чувственной стороной этого дела 
- Шанс у неё был, иначе бы я не взялась за всё это, - просто сказала она. - А по поводу Вашего участия... Насколько я понимаю, Вы сделали всё, что могли сделать. И не сделали того, чего не могли. Почему не могли, вопрос не ко мне.
 Сказано это было прямо, но не жёстко, без всякого упрёка, и понятно стало мне, что этот случай останется со мной, точно так же, как и с ней, с Элеонорой, до конца наших дней. Обе мы сделала и не сделали чего-то, каждая в свою меру. Причём, как оказалось, вопросы, что задавала себе Элеонора, были идентичны вопросам, что задавала себе я, но с той лишь разницей, что моё состояние отсутствия опыта было пластичным, при желании я могла его кардинальным образом изменить, в то время, как её опытность не давала уже ей столько возможности для изменения - ей могла помочь только её интуиция и опыт всевозможных вариантов развития событий и пережитых ситуаций прошлого. Просто сослаться на недостаток знаний здесь не получится, а это - совсем другая основа для самокритики, она лежит в слое, который уже не улучшить ни чтением, ни практикой, ни длительными дискуссиями. Меня же больно ранила внезапно открывшаяся мысль о том, насколько, в какой мере жизнь человека зависит от стечения обстоятельств и насколько я сама являюсь частью этих стечений. Если бы Аркадий позвонил не мне, а той, другой, что работала рядом со мной на полторы ставки и была вдвое старше и опытнее меня... что бы она предприняла на моём месте? Закончилась бы грустная история Айжан таким вот несчастьем?
 Я высказала эту мысль  вслух. Ответ Элеоноры отрезвил меня. Это не несчастье! И не неудача! Это - инструмент! Инструмент созидания реальности, что послан мне во исправление ложно-романтических представлений о работе врача; Элеоноре, Айжан и всем остальным участникам этих событий - послан каждому со своей конкретной целью, которая будет открыта лишь со временем.
 
  "Смысл открывается не сразу. Иногда нужны десятилетия, иногда - вся жизнь". Это были слова Джима Маклоу, точь-в-точь его слова, произнесённые по другому, правда, поводу и другим человеком.
 А я дала маху! Захотела стереть этот опыт из памяти, чтобы спокойно жить дальше, старательно избегая подобных поручений в будущем. А ведь это был подарок! Дар бесценный! Именно в такие периоды, когда душа болит и томится от отсутствия ответов, от предчувствия то ли беды, то ли ответственности, когда не знаешь, чем всё обернётся, и трепещешь от неизвестности, ломая голову над одними и теми же вопросами, именно тогда ты делаешься восприимчивым к Истине. Она незаметно, ненавязчиво приоткрывается для тебя, снисходит к тебе, жаждущему
разрешения ссохшейся в наболевшую коросту головоломки, впитываясь, как влага иссушенной землёй, и ты, сам того не замечая, возрождаешься к свету, ты растёшь, тянешься вверх, стремишься вон из этой духоты, которую раньше ты принимал за благоденствие. Истина в моём случае приоткрылась мне в непреодолимом желании найти выход из тупика с названием "последний шанс Айжан". Я, как ни старалась, не могла отогнать от себя мысли о ней самой, о её глазе и её будущем в кромешной темноте. Мне вспоминались похожие истории, я уговаривала себя привычными раздумьями о несправедливости судьбы и о том, что ей ещё повезёт, если этот ослепший глаз не будет тревожить её нестерпимыми болями, что вовсе не исключение, а, скорее, обычное явление после такого исхода операции. Иногда мне казалось, я начинала успокаиваться, мысли укладывались в некое подобие логической цепи, где все мои действия виделись мне если не правильными, то хотя бы адекватными той сложной ситуации, где мне
не с кем было перемолвиться словом и некому было передать дежурство - никто не пришёл мне на смену. А то вдруг я снова и снова начинала себя корить за то, что не настояла на переводе больной в Первый Мед, что так легко и просто сдалась на их "Всё хорошо. Давление снижается".
 Конца не было моим борениям и сомнениям, однако именно в этом и была заключена правда обо мне - я не могла оставить это всё, забыть и ничего для себя не решить. Ах, если бы могла! Как просто мне было бы жить дальше!
Но я пришла к Элеоноре и всё как-то постепенно встало на свои места.  Сама она приоткрылась мне с какой-то другой стороны, когда с лёгким смешком говорила от имени Гали, неизвестной мне старшей операционной сестры с Моховой, которая, направь наше отделение туда эту больную, непременно сказала бы:
- Ну, конечно, Эльсанна, я тебя понимаю. Зачем тебе там, в твоём плановом раю, эти сложности? Везите всех ваших слепых и слабовидящих к нам -мы всё исправим и подчистим. А вы езжайте себе в Москву, учитесь там хоть за деньги, хоть бесплатно, и не беспокойтесь ни о чём!
 Я, будто вживую, увидела эту Галю, с которой Элеонора проработала вместе лет двадцать, не меньше. Она так хорошо знала её острый язык, что могла говорить её голосом. Видимо, и Ольшанский узнал этот голос и понял, о ком речь; он отозвался снизу из своего кресла слабым смехом пополам с кашлем:
- Эх, Галя-Галина! Я был тогда строен и гибок! А ты, как берёзка, светла, весела...
- Она никогда не выглядела берёзкой,- ввернула Элеонора. - Скорее, она напоминала старую, скрипучую липу. Ваше счастье, Вера Павловна, что Вы с ней не работали.
 Этой репликой она вновь включила меня в общий разговор.
- Конечно, я должна была послать эту больную к ним. Но прежде... Прежде я позвонила и узнала, кто будет оперировать. Глаз-то сложный! Запущенный! Осложнениями не просто пахло - они уже лежали на страницах истории болезни и ехидно улыбались. И что я узнаю? Волков уволился. Межирова в декрете. Катя на курсах. И кто тогда? Кто-то типа, извините, Вас? Вы бы взялись за такую операцию?
- Я?? Меня бы никто не поставил на такое дело!
- На Моховой бы поставили, если больше некого. Ну не Вас, а кого-то с опытом года в три-четыре. И я отлично знала, что на тот момент подобный глаз там никто не смог бы осилить. Через неделю вернулась бы  Катя, их зав глаукомным отделением, и всё пошло бы, как обычно. А пока... оставался один вариант - делать самой, рассчитывая на потаённые резервы глаза, которые неизвестны ни-ко-му!
 Она помешала ложечкой в чашке, растворяя сахар, и, обращаясь к кому-то невидимому, спросила:
- И кто мне теперь скажет, что операция была проведена с ошибками!  Или по ошибочным показаниям! Никто, никакая комиссия, никакой другой эксперт не сможет меня в чём-то упрекнуть! Потому что это была моя голова и мои руки, и ничьи другие. Не на кого перевести стрелки!
- Но почему давление прыгнуло вверх, а потом вниз? - не удержалась и спросила я.
- Вы читали ход моей операции? Там написано, потекла радужка и хотя я и промыла камеру, но микрочастицы крови успели осесть в дренажной системе. Требуется около суток, чтобы их вымыло оттуда током своей собственной внутриглазной жидкости.
- Получается, не нужно было так активно снижать давление? Оно само бы снизилось через сутки?
-  Ни у Вас, ни у её зрительного нерва этих суток не было и быть не могло! Вот что получается! Получается, что это западня. И снижать нельзя, и не снижать - конец зрительному нерву...
 Она отвернулась к окну и замолчала. Потом, обращаясь к Ольшанскому, почти шепотом добавила:
 - И кровотечение я предвидела, и изначальное давление снизила перед операцией... И всё равно! У каждого органа, как, впрочем, и у всего организма, есть свой предел, своя невидимая никому грань, которую переходить нельзя, за которой - необратимые, фатальные изменения. Нащупать эту грань не всегда получается. Износ органа или организма наступает постепенно, признаков этому множество, нужно уметь их разглядеть! Но бывает так, что, не рискнув, ты не поймёшь, пройдена эта черта или ещё нет. В её случае без операции понять этого было невозможно.
- Западня, она и есть западня! Что бы ты ни делал, исход будет один,- так же тихо отозвался Ольшанский.- Если бы ты не оперировала, она ослепла бы на неделю позже. Но ты хотя бы попыталась!
 Элеонора не ответила. Она листала историю, периодически то снимала, то вновь надевала очки, разглядывая что-то в листе назначений, потом наконец закрыла её и положила в ящик стола.
 Всё это время я сидела на кушетке, но тут, решив, что разговор окончен, я зашевелилась, пытаясь встать на ноги, кушетка противно и резко заскрипела в тишине и я, не ожидая этого звука, вдруг сказала ей:
 - Ну-ка тихо!
 Элеонора удивлённо глянула на меня поверх очков и спросила:
 - У Вас что, мигрени?
 Я не хотела об этом говорить, но скрываться не имело смысла.
- И часто? Раз в месяц? Или чаще?
- Раз в месяц,- нехотя сказала я. - А что? Видно?
- Такая чувствительность к звукам... Как Вы вообще перенесли те дни, не понимаю. Вы, кажется, и не спали совсем? Потом сразу поликлиника. Как голова, не болела после этого?
- Нет, голова не болела. Я о ней и не вспоминала.
- Ну ладно, не нужно изображать святую наивность. Мигрень - диагноз загадочный, науке непонятный и требует с собой осторожного обращения.
- Это не смертельно! С ней живут миллионы и ничего, - я попробовала перевести фокус со своей персоны на уходящую в  бесконечность вереницу подобных мне счастливцев, лежащих в тёмных комнатах с мокрыми полотенцами на лбах.
- Конечно, это не смертельный приговор, но жизнь отравляет в значительной степени. И, насколько я знаю, перегрузки противопоказаны.
 Она смотрела на меня строго, без материнской заботы, как в случае с Аркадием, и без особого ко мне душевного расположения, но я всё же чувствовала, неспроста она этим интересуется.
 Вдруг она резко поменяла тему, спросив:
 - Вы нашли работу для Вашего знакомого ЛОР-врача? Если нет, то в больнице, где работает мой муж, требуется ЛОР на дежурства по скорой.
 И, обращаясь к Аркадию, она весело добавила:
 - Не смотря на тотальные сокращения им удалось выбить дополнительную ставку в приёмный покой. Надоело ортопедам барабанные перепонки на дежурствах штопать, вынудили-таки начальство открыть место ЛОРа.
 Она протянула мне листок с номером телефона:
- Вот. Пусть позвонит и расскажет о себе. Это Ваш кто?
- Это мой... мужчина.
- Ясно. Будущий бывший муж!- она покрутила в руках кусочек сахара, потом положила его обратно и с лёгкой улыбкой поправилась:
- Но,надеюсь, я ошибаюсь и тогда заранее прошу прощения. М-да... Так вот! Если это всё ещё актуально, пусть звонит сегодня же вечером и скажет, что он от Григория Львовича.
 Я взяла листок и спрятала в сумку. Откуда она узнала, что я интересовалась свободными местами для Ильи? Хотя, что тут удивительного? Больница - небольшая деревня, где все всё друг о друге если не знают, то хотят узнать. А уж если хотят, то и непременно узнают.
 Я поблагодарила за кофе, за разговор и за номер телефона. Окончание беседы, как обычно, далось мне трудно. Труднее, чем начало и середина. Тем более, что как-то непроизвольно под самый конец речь зашла и моём здоровье, и о семейном положении, а я не была к этому готова и не хотела таким образом открываться. На то, что она назвала Илью будущим бывшим мужем, я не обратила внимания, списав это на особенности её, Элеоноры, чувство юмора и тут же забыла об этом.

 Илья не ожидал такого предложения и выглядел озабоченным, беря у меня из рук листок с номером.
- Где эта больница находится? - спросил он с сомнением.
- Она не сказала больше ничего.
- И ты не догадалась узнать?
- Если честно, то нет. Неудобно было выпытывать. Да и какое это имеет значение? Нужно звонить и всё узнавать самим, если это, конечно, всё ещё важно.

 Илья был в нерешительности. С одной стороны он понимал, что время уходит и если действительно по-настоящему возвращаться в профессию, то других таких шансов у него больше не будет. Возможно, подвернётся что-то ещё, в каких-то смежных дисциплинах или парамедицинских вариантах, но о работе по своей прямой специальности вряд ли когда-нибудь опять зайдёт речь. С другой стороны, он начал неплохо осваиваться с новой для себя ролью и.о. Макса и последние полгода был загружен все семь дней в неделю без малейшего шанса на передышку. И хотя денег по-прежнему их компания не зарабатывала, всё уходило на покрытие каких-то долгов, перспективы у них были светлые, к тому же они, опять же с подачи Ильи, занялись налаживанием новых транспортных связей между Питером и Сибирью и эта часть их дела двигалась наиболее успешно. Илья нашёл в себе силы и смог повлиять на Макса таким образом, что тот, пройдя очередной курс детоксикации, решился на серьёзное лечение алкогольной зависимости и вот уже пять месяцев под нашим строгим наблюдением вёл себя примерно, тренировался в меру сил, вёл какие-то телефонные переговоры, иногда выезжал на встречи и вообще держался молодцом и стал заметно лучше выглядеть, не смотря на сильные боли, особенно по ночам. Спал он в основном днём, когда нас не было, а ночью читал, шелестел деловыми бумагами, кряхтел время от времени, но вёл себя тихо и никому не мешал.
 - Представляю реакцию Макса, если я начну дежурить в больнице,- растерянно сказал Илья.- Он непредсказуем! Ещё сорвётся из-за меня...
- Да, он действительно трудно предсказуем. Именно поэтому нужен запасной вариант. В твоём случае это медицина,- рассуждала я.
- Медицина, как запасной вариант, не годится. Она может быть только главным делом. Или так, или лучше совсем не браться.
- Но на руководящую должность с зарплатой и полной ответственностью никого вот так просто не берут - нужен опыт, нужно с чего-то начать. Может, у тебя всё получится и возврат не будет долгим и мучительным. Всё-таки на дежурствах врачи учатся быстро и эффективно, на лету, можно сказать, хватают материал.
- Мгновенно и стремительно, как чайки. И всё же интересно, где это и какая там зарплата. Если такая же, как у тебя, то... Хотя, какая разница! Если рассматривать это, как курсы, то я сам должен ещё за это заплатить.
 Он засмеялся, потом достал листик с телефоном и набрал номер. Разговор был коротким - его попросили приехать с дипломом и трудовой книжкой в больницу на Солидарности послезавтра утром.

Глава 35. Рисунок.

Возможно, это я заразила Илью желанием взяться за профессию серьёзно. Видя происходившее со мной эти месяцы, чувствуя меня и наблюдая с близкого расстояния моё преображение, мой незатухающий интерес к этому случаю, слушая рассказы об Элеоноре и всех участниках той драмы, Илья волей-неволей оказался втянутым в её орбиту, тем более, что он был врачом не по принуждению, а по призванию. Отец - главный экономист сибирского отделения Внешторга, мать - доцент кафедры научного атеизма в одном из ВУЗов новосибирского академгородка; оба они что есть сил пытались повлиять на выбор выпускника-сына, каждый, как мог, склонял его на свою сторону, но тот упрямо твердил своё - буду врачом! Одна лишь Ларочка заступалась за брата. Она недавно выписалась из больницы и была под сильным впечатлением от увиденного и пережитого. К тому же она тогда, кажется, прямо там в больнице влюбилась в своего врача: не по-детски влюбилась, а вполне серьёзно. Любовь её длилась так долго, что пришлось им обращаться за помощью - она совсем перестала учиться, забросила подруг, потеряла интерес вначале к еде, затем и к себе самой, к своему внешнему виду, к нарядам и к своей  старой собаке, с которой была до этого неразлучна почти всю свою жизнь.  Первая любовь, начавшаяся так невинно, вдруг обернулась каким-то диагнозом, из которого, если бы ещё немного промедлили, можно было  и не выбраться. Но всё тогда закончилось благополучно, она поправилась, а Илья, пользуясь временным ослаблением родительского внимания к своей персоне, без проблем поступил в мединститут. Годы учёбы он не вспоминал, а вот о работе своей после ординатуры он говорил часто и с грустью. Было там то, что он, видимо, потерял, переехав в Петербург. И вот, несмотря на почти восьмилетний перерыв, он нащупал утерянную нить и загорелись его глаза, ожило лицо, расправились плечи в тот день, когда он вернулся из больничного отдела кадров. Дежурства сутки через трое практически без сна, а иногда и без перерыва на чай, расстояние до больницы в два городских радиуса, зарплата размером в месячный проездной - всё это не имело значения по сравнению с тем магнетизмом настоящего дела, по которому, по словам самого же Ильи, он истосковался донельзя.
Первые же дежурства стали тому доказательством. Он приходил домой небритым, голодным и усталым, но таким счастливым! Время наполнилось для него смыслом. Дни проходили не в мечтах о благополучном будущем, нет. Теперь он пребывал в настоящем - пусть и далеко не самом сытом, но зато таким радостным от созидания чего-то полезного, приносящего живой результат. Я ни разу не услышала от него бранных высказываний или слов унижения в адрес избитых пьяниц, бомжей или девиц сомнительного поведения, частенько попадавших с травмами носа или уха после своих ночных прогулок. Он одинаково серьёзно говорил о травмах подростков в подпитии, о маленьких детях с острыми отитами и о профузных носовых кровотечениях гипертоников, ничем не выказывая разницу в отношении к этим категориям больных из диаметрально противоположных социальных слоёв. Одним словом, исчез в нём былой снобизм и вместо него зажглась яркой свечой простая любовь к несчастным больным людям. Её, эту любовь, невозможно было скрыть, она читалась во всём его облике. И трезвый Макс, конечно, заметил эти перемены, но до поры ничего не говорил, поскольку Илья справлялся с делами фирмы на удивление легко. Времени на это оставалось у него меньше, но сил и уверенности заметно прибавилось. Григорий Львович, муж Элеоноры, удивлялся, как с такими руками и знаниями Илья решился однажды всё бросить и заняться чьим-то бизнесом, пусть даже и очень успешным, стать там мальчиком на побегушках, подмастерьем, хоть и на время. Пуститься в сомнительное плаванье под чужим парусом, имея в своём распоряжении великолепный оснащённый корабль!
 Я тоже тогда задавала ему эти вопросы, а он, смеясь и уклоняясь от прямого ответа, шутил и пел свои куплеты про Лариску, что была актриской у злого короля.
Но однажды он вдруг отбросил шутки в сторону и решил ответить без смеха:
 - Она очень сильно болела. Настолько сильно и долго, что... ты даже не можешь себе представить.
- Онкология?
- Нет. Хуже.
 Что могло быть хуже онкологии? Только психиатрия, подумала тогда я, но не решилась расспрашивать дальше.
- Поэтому, когда она объявила, что едет за Максом в Питер, мать не смогла отпустить её одну и собралась ехать вместе с ней. Для всех нас это было громом среди ясного неба. Одно потянуло за собой другое, третье и четвертое. Мы не знали, как это разрешится, но понимали одно - мы не должны отпускать её одну. Одна она не выдержала бы этой жизни. Отец вначале тоже стал собираться, но вдруг отказался - сказал, что не может вот так всё бросить и уехать за дочерью, и остался. Потом они с мамой развелись. А мы поехали - вначале мать, за ней я.
- А Макс? Он знал об этом?
- Нет. И, надеюсь, не узнает.
 Мне не всё было понятно. Что за диагноз, из-за которого Ларочка не может быть просто женой и матерью, зачем нужно ей пожизненно помогать?  И как! Какими жертвами! Илья предаёт забвению своё призвание, увольняется из клиники, едет в другой город и начинает жизнь с нуля! Со стороны Регины жертвы не менее глобальные - отъезд, перемена всей жизни, родной среды обитания, друзей, работы. И развод!
 Но, похоже, всё это было не зря - брак с Максом оказался даже труднее, чем они могли себе представить. И то, что в итоге он живёт у нас, а не с женой, возможно, также входит в их общий замысел.
 Я задумалась.
 Нечёткая, размытая картина нашего совместного и очень странного проживания с Максом, вначале на даче, а затем и в городе, вдруг стала проясняться. Когда это началось и как? Первые ночёвки на веранде... Они были пробными! Он нащупывал мои пределы! Он делал это незаметно, но планомерно: то мимоходом бросив свои грязные вещи в стирку, то оставив инструктора ЛФК на ночлег...  И разбросанные по ночному дому доллары вполне могли быть спонтанной частью этого плана; услуги по уходу за ним на сегодняшний день многократно превысили ту сумму. Он переезжал с нами с квартиры на квартиру и я автоматически включила его спальное место в перечень наших необходимых требований к жилью. И вёл он себя до невероятности скромно, если сравнивать его жизнь с Ларочкой и пребывание у нас - ел он мало, всего один раз в день, не смотря на то, что готовила я регулярно и всячески пыталась привить моим домочадцам здоровые принципы питания. Выпивать постепенно прекратил, а если бы нет, я бы его не выдержала, они с Ильёй это знали. Возможно, именно по этой причине Макс и согласился на лечение и не было это заслугой Ильи! Простой расчёт и некоторые усилия со стороны Макса - вот и ответ. И всё ради того чтобы быть при нас? А как же другие варианты, например, снять себе квартиру, нанять уход, уборку, доставку еды - всё то, что было в его жизни раньше? Ах да, это стоило бы ему немалых денег! А тут львиную долю этих расходов и усилий взяла на себя я. И
самое главное - жизнь в одиночку, по-волчьи! Разве может она сравниться с жизнью в семье! Да, в этом, скорее всего, а вовсе не в деньгах, таилась причина образования столь необычной, можно сказать, редкой ячейки общества, как наша. С нами у Макса определённо повышались шансы на выживание в образе человека, а не животного,  и далее, восстановление утраченного статуса приличного семьянина, удачливого дельца, открывались перспективы, планы... Возможно, и Регина затихла, осознав наконец и увидев не только один вред от меня, но и некоторую пользу. Кто ещё был бы способен так сердобольно и отчаянно броситься на помощь утопающему. Или, скорее, не ему, а ей самой и её удивительной, загадочной, полной магического притяжения дочери.

 Последнее время Ларочка вновь стала бывать у нас, иногда даже с маленькой Соней. В такие вечера Макс преображался. Часа за два до её прихода он начинал готовиться - принимал дополнительный душ, ещё раз брился, нарядно одевался, вертелся у зеркала, один раз даже надел туфли, правда, потом снял их, найдя эту деталь неуместной. Илья тоже менялся с приходом сестры. Он становился разговорчивее и радостнее, мог без конца суетиться по дому и на кухне, бегал в магазин то за мороженным, то за кока-колой, пока Ларочка спокойно и безмятежно сидела в кресле, как обычно закинув свои длинные узкие ножки друг на дружку и вертя брелок от машины в руках. Она удивительным образом меняла пространство вокруг себя и, зная об этом, ничуть не скрывала, что  горда собой. Да, она была необыкновенно красива, элегантна и уверена в себе, но дело было не только с этом. А в чём, я понять не могла; мне хотелось просто сидеть рядом, вдыхать аромат её духов и наслаждаться обществом её и Ильи - вместе они смотрелись, как сошедшие с картин импрессионистов парижане на вечеринке. 
 Только спустя годы, с далёкого расстояния я стала задумываться о причинах удивительного притяжения Ларочки и, кажется, разгадала суть её свойства влиять на окружающих, придавать всему, что попадало в зону её видимости, некий радостный блеск, от которого поднималось настроение, хотелось жить, танцевать, мчатся в красивые места, чтобы там наслаждаться их роскошью и богатством.
 Причина этого её волшебного свойства, надо полагать, заключалась в полном пренебрежении к тёмной стороне жизни, её отвержение и полнейшее игнорирование. Она с такой лёгкостью относилась к повседневности, к этим ежедневным трудностям, к рутине, из которой и состоит наша жизнь, что у находившихся рядом с ней  создавалось мнимое впечатление нескончаемого праздника, радостного фейерверка, торжества света, музыки и комфорта и это манило, дарило обманчивую надежду на бесконечность чуда; хотелось жить, чтобы упиваться этим счастьем, жить долго, не старея, не болея, жить без потерь, жить только для того, чтобы вечно наслаждаться этим праздником.
  Павлик тоже попал под её влияние - он был ею очарован, это читалось на его лице. Однажды он вдруг принёс ей свой рисунок. Это была светловолосая Красавица в красном платье на фоне солнечного круга в четверть листа, синего неба с перьевыми облаками и парусника вдали на горизонте. Девушка действительно чем-то напоминала Ларочку. Она, скорее всего, должна была стоять на траве и кормить с руки птиц, но у Павлика она получилась парящей над зелёной лужайкой, на которой паслись гуси. Она протягивала к ним руки с веточками, но получалось, она приглашала их подняться с травы к ней, в воздух. Я вспомнила её чудный танец на парковке. Павлик его видеть никак не мог, он был тогда в Крыму, но его незатейливый рисунок воскресил в моей памяти тот эпизод из прошлого, который никто, кроме меня, с такого ракурса видеть не мог. Кажется, и платье у неё было тогда красным... И до моря с парусником было рукой подать... Не было только птиц.
 - Этой домашней птицей, по всей видимости, являемся мы,- засмеялся Макс.
- Наверное, - задумчиво ответила Ларочка, разглядывая детский рисунок. - Вот этот серый гусь особенно похож на тебя. Что это он делает, Павлик?
- Это не гусь. Это утка со своим выродком, - смущённо ответил ребёнок.
- Со своим кем?- Ларочка покатилась от хохота.- А эти выродки, почему они одного роста с мамой?
- Потому что они взрослые! - крикнул испуганный Павлик и вылетел в коридор.
- Извини меня, Павлуша, - продолжая смеяться, сказала Ларочка. - И не обижайся! Очень уж смешно у тебя это вышло.
 Макс взял рисунок, без улыбки поглядел на него и  позвал:
 - Павел! Иди сюда! Ну! Выйди к народу. Ты хотел  сказать "с выводком", верно?
- Да-а! - сердито крикнул Павлик из коридора.
 - Но сказал то, что сказал. И это получилось... Получилось искромётно! Нарочно так не скажешь! Так что запиши-ка ты это в свои дневники, чтобы передать правнукам. Прадеду от правнука! Где это написано? Правильно - на памятнике у Инженерного
Замка.
- Там Павла убили, - вдруг тихо сказал Павлик, стараясь не глядеть на Макса, но тот не смутился своей оплошности и весело заключил:
- Чтобы жена не убила, не нужно высовываться! Даже царям! И вообще, не высовываться - это закон природы! И основной закон, то есть Конституция черепах. Черепаха сколько живёт?
-  По-разному бывает, - ответил за Павлика Илья. - А рисунок твой, Павлуха, красивый и правильный, нужно его в рамку.
- Да, что-то в нём есть, - проговорила Ларочка.
- Я сдам  его в багетную мастерскую, к восьмому марта будет тебе, Ларка,  от Павлика подарок,- отозвался Илья.
 На том тогда и закончилась наша непринуждённая беседа об утках и черепахах. Рисунок положили в ящик стола и забыли о нём. До времени.

Глава 36. Страдания Макса.

 Меня, странным образом, ничуть не тяготила эта по-новому раскрывшаяся мне самой роль рабы любви. Я, можно сказать, ею наслаждалась. Мне тогда казалось, я раскрылась себе самой с новой стороны; моя страсть к Илье сделала меня лучше, проявив какие-то неведомые мне дотоле источники сострадания и отзывчивости, которые наполняли радостью мою жизнь в тот период. Ради него я была готова на многое. Откуда мне было знать, что искреннее желание помочь, утешить, облегчить чью-то боль может иметь и обратную сторону, имя которой - гордыня, или, говоря проще, эгоизм. Распознать его не так легко и в то время мне казалось, я была напрочь его лишена. Но, если захотеть разобраться в мотивах, что двигали мною тогда, не трудно узнать в них желание выглядеть сердечнее, заботливее на фоне, например, Ларочки, или выгодно выделяться добротой, быть сердобольнее Ани, бывшей жены Ильи, которая никогда, ни при каких обстоятельствах не взяла бы на себя функцию ухода за Максом. Ах, как мне хотелось быть лучше неё - творить дела милосердия, наполнять этой настоящей радостью нашу с Ильёй жизнь! Ведь она, эта подлинная радость, сохраняется и в испытаниях - ни в голод, ни во время войны она никуда не исчезает. Есть, правда, у неё один недостаток - творимая на людях, а не в тайне, она может раздражать окружающих, ущемляя их свободу. Наблюдая со стороны чьи-то добрые дела, человеку приятнее подозревать стоящую за этой добротой скрытую корысть или желание посоревноваться за высокую общественную оценку, за мнение о себе, за что угодно, лишь бы только насолить окружающим, таким вот образом возвеличившись над ними. И чем явственнее благородный порыв альтруиста, тем холоднее он может быть встречен в миру, дразня и ожесточая всех вокруг.
 Мы оба с Ильёй неподдельно и чутко ощущали болезнь Макса, прониклись ею и боролись за него так искренне, как только могли. Однако мне следовало быть более осторожной, хотя бы из опасений ревности со стороны Ларочки или Ильи, хотя бы из одного этого! Грязные сплетни окружающих до меня не доносились и Макс ни разу не перешёл границы дозволенного, но Регина не оставляла в покое Илью со своими расспросами, кто и как помогает Максу мыться, одеваться и раздеваться. Илья, иногда со смехом, иногда с досадой, только разводил руками, заступаясь за меня и говоря: "Легко подозревать всех и вся, когда не видишь, что на самом деле представляет из себя Макс. Он еле ходит и от таблеток у него постоянная тошнота и несварение. Мать не видела его больше года и в её голове он такой, каким был прошлым летом - светский лев - гроза красоток".

 После майских праздников Макс должен был лететь в Германию на операцию. В эти последние недели перед его отъездом боли стали нестерпимыми. Он стонал и скрежетал зубами так, что по ночам Илья, придя с суточного дежурства, заступал на новые сутки у постели Макса и эти перегрузки не могли не сказаться на его работоспособности: он не садился тогда за руль, хотя машина Макса уже несколько месяцев была в  его полном распоряжении. Он потерял былую реакцию, с напряжением следил за дорожной обстановкой и боялся уснуть за рулём. В транспорте, особенно в метро он наоборот отдыхал, не уступая место инвалидам и беременным; там он мгновенно отключался, будто терял сознание, едва присев на сидение, не реагируя ни на контроллёров, ни на недовольных пассажиров, когда его спящая голова склонялась вдруг к кому-нибудь из них на грудь.
 
 
 Я видела, Максу было очень больно. Он, как ни старался, не мог этого скрыть. Его состояние было прямым показанием к назначению наркотических обезболивающих, но от них он категорически отказывался, осознавая свою слабую волю и то, что не сможет побороть двойную зависимость. С первой, алкогольной, он худо-бедно ещё справлялся.
 Смотреть на его мучения было невыносимо. От безысходности и осознания собственного бессилия хотелось рвать на себе волосы.
 Я старалась не тревожить его вопросами; он в сущности всё время был один и ко мне не обращался. Раз в день приходил странный человек. Он неподвижно сидел на стуле рядом с кроватью больного, возложив руки ему на поясницу и закрыв глаза. Губами он не шевелил и заклинаний я от него не слышала. Сеансы длились около часа, но Макс после этого иногда даже мог самостоятельно сесть за руль. Эффект был сравнительно коротким, но он был несомненным, даже мы это видели. Целитель, человек занятой, приходить и облегчать боли Макса по нескольку раз в день не мог, не смотря на наши просьбы и высокую плату. Он был до крайности сосредоточен на своём внутреннем мире, ни с кем не говорил, от приглашения разделить с нам трапезу или хотя бы выпить чаю всегда отказывался. Даже когда он изредка разговаривал с кем-то из нас или звонил по телефону, вид у него был такой, что казалось, он безостановочно делал какие-то невидимые внутренние упражнения.
Никто не знает, где Макс его нашёл. Я часто вспоминала его в последствии, когда мне самой понадобилась помощь. Никто, однако, не мог сказать, откуда он пришёл и куда исчез;  Макс молчал о нём, как о сверхсекретном агенте планетарного масштаба.

  Настал вечер его отъезда. Всё было готово - и билеты, и сопровождение в путешествии, заказано такси до Пулково, оплачен отель в Мюнхене. Из вещей он взял самый минимум, остальное решил купить на месте, чтобы не связывать себя лишним багажом. Никто не пришёл его проводить, ни жена, ни дочери, ни родители. Накануне Илья по приказу Вадима срочно вылетел в Новосибирск и с больным осталась одна я.
- Ты сегодня совсем не пил,- сказала я Максу, придя с работы и застав его сидящим в кровати со спущенной на пол одной ногой. Нетронутые стакан и чашка с остывшим чаем стояли на прежних местах.
- Дай руку,- неожиданно для меня попросил он.- Мне нужно пройтись.
 Я протянула ему руку,  другой своей рукой я взялась за дверную ручку, чтобы не упасть, если вдруг он сильно потянет. Но он, почти не опираясь, резко и с криком преодолел боль и встал на ноги. Я подвинула ему ходунки, но он знаком сказал убрать их с дороги. Он отпустил мою руку и обеими ладонями припал к стене. Пот выступил у него на лбу, он побледнел и я испугалась, что он сейчас упадёт в обморок. Я бросила на пол, почти ему под ноги, подушку, дабы смягчить возможный удар в случае падения. Он, однако, постоял немного, превозмогая себя, потом набрал в лёгкие воздуха и задержал дыхание. Цвет лица улучшился, я промокнула ему лоб и протянула стакан с водой. Он не упрямился, как обычно, а сделал несколько глотков.
Постояв у стены, он попытался сделать первые шаги, сначала медленно и неуверенно, затем чуть быстрее и ровнее пошёл вдоль стены в коридор.
- Включи свет,- сказал он, кивнув на ванную.- Побреюсь сегодня. Борода вся седая, того и гляди, бес в ребро влетит.
- Ты сможешь сам? Там розетка сбоку не работает, нужно включить здесь,- я показала на другую розетку под выключателем.
- Достань бритву и включи, куда нужно, - сиплым голосом скомандовал он. - Илюхе выговор за неисправную розетку.
 Держась за змеевик на стене в ванной, он смог побриться и почистить зубы. Очень медленно переступив через порог, он вышел из ванной и, держась за стену, дошёл до балкона. Там он остановился в проёме, не решаясь сделать шаг через порог вниз. Я видела, как он несколько раз примерялся, перехватывал руками дверной косяк, стараясь приноровиться, но так и не решился ступить на балкон. Я думала о том, как он перенесёт дорогу и все эти перекладывания с места на место, сперва в  машине, потом в аэропорту, в самолёте.
- Принеси сигареты. Надо покурить на дорожку. В самолёте немцы не дадут. Их люфтваффе дым не переносит.
 Я сходила за сигаретами. Он очень ловко и быстро раскурил одной рукой, другой продолжая держаться за стену и не отпуская её, чтобы не упасть.
- Тебе многое придётся терпеть в дороге, не только это,- сказала я тихо.
- Лучше бы Аэрофлотом летел, родные стены не дадут мучаться. А этим... Глубоко наплевать на страдания курильщика.
- Во Франкфурте покуришь. У тебя там часа три или больше?
- Там тоже нельзя курить,  только в аквариумах. Мне туда не добраться. Хотя... можно будет спросить конвоиров.  Надеюсь, хоть кто-то из них курит.
- Маресьев тоже мучился, когда полз, - зачем-то сказала я.
Он даже скривился:
- Сравнила! Меня с Маресьевым! Нет, спасибо, конечно.
- Почему нет? У него тоже боли были страшные и вокруг в радиусе сотни километров - никого. 
- Маресьев знал, за что страдает, - ответил Макс, не обратив внимания на мою последнюю реплику.- Он ведь был кто? Коммунист! Военный лётчик с боевым опытом!  И страна была - не вот это вот, а - СССР!
 С этим трудно было спорить. Но я хотела вселить в Макса мужества, а получилось наоборот - в сравнении с героем он острее ощутил свою никчемность. Нет ничего более несносного, чем страдания без разумения, за что страдаешь! То же касается и подвигов. И смерти.
 Он был одинок. Совершенно одинокий страдающий без понимания смысла своих страданий, без сочувствия близких, без участия любимых - это было бесконечно безнадежно. Он глядел на меня из своей глубокой ямы и не надеялся уже ни на что.
 Я не могла смотреть в эти глаза без содрогания, настолько они были пустыми, как вакуум, как бесконечность. И я сказала:
 - Всё будет хорошо!
 Он, не мигая и не меняя выражения лица, грубо, вперемешку с руганью ответил:
 - А ты откуда знаешь? Ты что - святая?
 Меня такой его ответ почему-то не обидел, но заставил сосредоточиться; я хотела облегчить его душевную боль, в этом был смысл моей дежурной фразы. Она, разумеется, ничего не меняла, но за ней при желании можно было услышать нечто большее. Он мог бы, если бы захотел, например, почувствовать, что он не одинок, и кто-то живой совсем рядом сопереживает ему. Помолчав, я ответила, как можно осторожнее подбирая слова:
 - Дело не в моей святости.
- А в чём? - скривился он в своей привычной ухмылке.
- Дело в твоей... вере.
 Это слово так внезапно появилось, что я не успела его удержать. На его лице отразилась борьба; тёмные и светлые мысли понеслись друг на друга и сцепились в непримиримой схватке, грозя захлестнуть не только его самого, но и меня. Это продолжалось долю секунды, не более, прежде чем злоба захватила его и он отдался ей целиком. Он покраснел, стал почти пунцовым. Глаза вмиг потемнели из-за расширившихся зрачков и он прошипел:
 - А ты откуда знаешь? Эко хватила! Вера ей моя не нравится! Что ты знаешь о ней?!
 Я захотела его остановить, исправиться и сказала:
 - Я не про веру, Макс! Я про твоё неверие в успех дела.
 Но моя реплика повисла в воздухе. Магическое слово "вера" было произнесено, он понял его, как смог, и шанса на оправдание мне не оставил. Он каким-то странным образом весь напрягся, раскалился, как утюг, и понеслась волна его злобы, нарастая с каждой секундой и грозя уничтожить всё вокруг. Он шипел и ругался и слова, жёсткие, несправедливые и такие неправильные, ненужные, хлестали меня по щекам.
- Ты никак веру мою... Тебе откуда известно о ней... обо мне ... что ты решила, будто можешь наставлять... Ты не плавала ещё на глубине! Тебя ещё ничего не коснулось, чтобы ты могла что-то об этом понимать... чтобы ты могла сказать, какая она, вера! Какая она у тебя самой, не то что у других. Ты что от себя-то оторвала? Какой кусок мяса с кровью ты от себя отрезала веры ради? Других учить, наставлять на пути Истины, это мы можем, на это много сил не надо!
 Он бранился так грязно и обильно, как дотоле не бранился при мне ни разу. Скверные слова, накладываясь друг на друга пластами, образовывали отвратительный кокон, сквозь который с трудом пробивался смысл.
- Святоша... Ты и Илюху в свой монастырь засунула! Решила из него человека опять сделать! Захотела всё назад отмотать! Ну-ну... Пускай пока в этой роли побудет. Только такую роскошь он не заслужил, как бы ты для него не старалась. Он будет тем, кем я скажу, а не ты, поняла?- гаркнул он на меня и мерзко выругался.
 Я стояла посреди этой словесной лавины и думала: "Одно то, что я не ухожу, не затыкаю уши, не ору в ответ на его ругань, это уже для меня многое!" Не могла я так раньше - сохранять хотя бы капельку самообладания, хотя бы какое-то подобие мыслительной деятельности в момент, когда обрушивается такой шквал.
 А Макс напоминал вулкан. Его злоба раскалёнными камнями разлеталась во все стороны.
 Я боролась с собой, понимая, если я не выдержу этой атаки, это будет означать одно - он меня победил. В его выкриках было зерно правды, я действительно ещё только в начале пути, меня ещё на утрамбовывали в землю и не стирали в порошок, и то, что он обо мне знал и что я сама о себе знала, не было ни в коей мере основанием для самообмана и самоутешения, я мол смогла и ты сможешь,  только верь и надейся. Он понял меня по-своему; я задела в нём его потайную натянутую струну и он завибрировал, застонал, как скрипка Паганини, уже не слыша ни моего голоса, ни своего собственного.
 Его переходы от юмора к ярости и обратно всегда были неуловимы и непредсказуемы. Мало того, они были мгновенны. Он так быстро менялся, так внезапно становился полной противоположностью самому себе, что ясно было только одно - уследить за этими его крайностями и как-то их предусмотреть было невозможно. С ним нужно было оставаться собой, постоянно, день и ночь будучи начеку, не менять точку зрения и даже не пытаться влиять на него. Это непрерывное наблюдение за собой в его присутствии, невозможность расслабиться ни на секунду и делало его самого хозяином ситуации, вершителем судеб персон с меньшим потенциалом сопротивления, таких, как, например, Илья. В болезни Макс подрастерял пороху - боль и лекарства истощили его, потому, видимо, он и допустил возврат Ильи в медицину, временный, по замыслу Макса, пока не закончится история с грыжей, пока он не станет тем, кем был прежде. Я осознавала, что эта его ругань - признак слабости, и как только он встанет на ноги, он сможет обрести контроль над собой и, к моему несчастью, над другими. Для этого, в сущности, ему и нужно его здоровье. Ему и всем нам! Здоровье как идол, помогающий людям  в их начинаниях, кои совершенно не обязательно являются благими хотя бы и для самого счастливого обладателя железным здоровьем, не говоря уже о благе для других. И тем не менее, видеть его таким слабым, распадающимся телесно и духовно и страдающим от нестерпимых болей было мучительно.
 Страдание, не приводящее Душу ни к чему! Господи, дай ему надежду! В каком-нибудь виде дай ему нить, струну, цепляясь за которую ты выведешь его из пустого бесконечного туннеля, куда завёл его хитрый князь мира сего; это ведь он иссушил его детскую душу, обескровил, лишил смысла его бесценную жизнь и вместо этого наполнил её гнусностями, такими, как эта грязная нецензурная брань, что лилась из него, грозя мне утоплением. Мощной лавиной она плыла на меня, пытаясь меня поглотить. И вдруг передо мной, прямо посреди этого потока словесных помоев, возник маленький испуганный ребёнок, синеглазый и ангельски-красивый малыш с глазами, полными слёз. Он не мог встать на ноги и удержаться на них. Он всё время падал и протягивал ко мне ручки. По мере того, как Макс ругался, малыш в нём плакал всё громче, всё пронзительнее становился его крик о помощи. "Я боюсь! Мне страшно!"  Образ маленького Максима, каким он был лет сорок назад, мелькая в моём мозгу, возникал, угасал и появлялся вновь. Независимо от крика и ругани вокруг он упрямо цеплялся за моё сознание, не оставляя меня в покое своим непритворным детским воплем. На мгновение он умолк, зайдясь в исступлении, как маленькие дети вдруг замирают, перехватывая дыхание, и, кажется, ребёнок сейчас начнёт синеть от нехватки воздуха, но вот уже он  расправил лёгкие и зазвенел в ушах его истошный крик. Орущий Макс полностью слился в моём рассудке со своим маленьким двойником. Он ревел и бился в истерике, испуганный и брошенный всеми человечек.
- Не бойся,- внятно и чётко сказала я ему.
Макс вдруг умолк на полуслове и дикая сцена замерла, повисла на тонкой паутинке.
- На, - я протянула ему его стакан.- Это вода. Не нужно кричать.
 Боже мой! Сколько же грязи было в его душе! И это нынешнее извержение не могло её очистить. О, если бы он мог таким образом освободиться от нечистот! Но нет! То была бездонная бочка, кишащая мерзостями. Но когда, в какой момент ты, милый мальчик с голубыми глазами, оступился? Когда ты сделал свой первый шаг в сторону, туда, куда позвала тебя тьма? Ведь был он в твоей жизни, тот самый первый шажок! Может быть, тогда, в садике, в далёком северном городе... Вам раздали по одной мандаринке и это было чудо! До того ты их не пробовал. Ты очень хотел съесть ещё одну сладкую, яркую, словно солнышко, мандаринку и залез в шкафчик той девочки в очках. Помнишь, она не стала есть свой мандарин, чтобы отнести его кому-то дома, маме или брату? Как она искала его повсюду! Слезы стояли в её глазах, она винила себя саму, не зная ещё ничего о кражах и хитрых ворах. Или нет, скорее, ты ошибся позже, когда мчался на велосипеде с мальчишками и случайно наехал на болонку на поводке у девушки. Собака завизжала, хозяйка кинулась к ней, а вы, ватага первоклашек, с хохотом понеслись дальше и никто из вас не оглянулся, никто потом и не упоминал о происшедшем. Но скорее всего, ты сделал свой окончательный выбор в тот светлый, тёплый майский день, когда уже не случайно, а намеренно, опять же в сопровождении мальчишек ты, летя на бешеной скорости, толкнул в спину мужчину с крохотным ребёнком на руках и унёсся на железном коне под свист своих верных друзей, под крик мужчины и молчание ребёнка. Вы тогда спрятались в зарослях за соседним домом, где был магазин, и ждали до тех пор, пока не послышался вой неотложки: только тогда, немного взволнованные, но, в общем, довольные собой, вы покинули своё убежище и покатили дальше.
 Макс закашлялся, взял стакан и отпил из него пару глотков. Потом, всё ещё бранясь, по стенке пошёл к коридору, там задержался, притих на минуту, затем зашумел ключами, открыл дверь и, неловко двигая ходунками, вышел на площадку и вызвал лифт. Я пошла было за ним, но остановилась. Ему не нужна была сейчас моя помощь, он хотел быть один.
 Мы расстались, не попрощавшись, на обрывке его нецензурной брани, что ещё долго потом висела в тишине квартиры и не хотела её покидать.
 С балкона я долго ждала, пока он появится во дворе, а его всё не было. Наконец, когда я уже хотела идти ему на подмогу, он показался внизу. Ветер вздыбил его волосы, он ссутулился и сверху выглядел слабым стариком с ходунками и сумкой впереди на подставке между колёсиков ходунков. Стоял он довольно долго, пока не подъехало такси. Вышедший водитель не сразу и с большими усилиями усадил Макса на переднее сидение, отодвинув кресло вначале назад, затем, уже с Максом, придвинув его обратно и установив под прямым углом спинку. Потом он втиснул на заднее сидение ходунки и сумку и они тронулись. Я ещё постояла снаружи, испытывая облегчение и какое-то подобие радости от того, что он, наконец, уехал. И с содроганием вспоминая недавнюю его истерику, я всё ещё слышала его крик; его злые глаза, их презрительный прищур ещё живы были в памяти... И всё же необъяснимое чувство жалости росло и пробивалось сквозь моё раненое самолюбие, пока я наблюдала за медленно объезжавшим ямы и ухабины автомобилем до тех пор, пока они не скрылись из виду. Мне показалось, он махнул мне рукой, и я ответила ему тем же. Но, наверное, мне это только показалось.


Глава 37. Операция.

Илья вернулся на следующий день после отъезда Макса - он сиял от радости! Всё у него спорилось, всё складывалось легко и гладко там, откуда он приехал. Побрившись и наспех перекусив, он помчался на дежурство и  сразу же оттуда позвонил.
- У меня новость!- ликуя от счастья, сообщил он.- Меня берут на отделение, чтобы именно я (а не кто-нибудь другой) через шесть месяцев, если выдержу испытательный период, а я его без сомнения выдержу, вышел вместо многодетной матери, которая решила уволиться - они с мужем затеяли переезд куда-то далеко, к родственникам.   
 Это был звёздный час Ильи! Вырваться из приёмного и начать работу на отделении, которое к тому же было институтской базой со студентами и научной работой, где можно было расти, оперировать, учиться тому, о чём он только читал или слышал! Это было невероятно! Всего несколько месяцев и он отметился своей работоспособностью и надёжностью, своим энтузиазмом и любовью к людям! Как быстро он наладил контакт с коллегами с отделения! Он говорил, что несколько раз приходил туда из приёмного "пошпионить" за их методами коррекции тугоухости и рассказать им о своей былой деятельности, про свои МНУ - многофункциональные усилители или, как они в шутку расшифровывали своё детище, "Медведь-На-Ухо"- слуховые аппараты из глухой Сибири. Илья назвал им кое-какие фамилии, статьи и свои наработки на эту тему и тут вдруг выяснилось - их доцент, доктор наук, курирующий эту тему, читал его публикации!
 Это было неслыханной удачей! Статей выходит множество и, чтобы запомнить конкретного автора, нужно было действительно заинтересоваться его разработкой. Что нового предлагал тогда Илья, будучи ещё совсем молодым врачём, всего пару лет отработавшим по специальности, я не знала, но сам факт выхода в свет его работ был удивителен. И то, что в тогдашнем Ленинграде их заметили, для меня по степени своей невероятности больше походило на выигрыш в лотерею, хотя была тут и определённая логика - для того эти статьи и издаются, чтобы их читали те, кто может повлиять на развитие медицины в частности и науки в целом. Илья, помнится, рассказывал о своём несостоявшемся проекте с кафедрой физики каких-то сплавов, с "ребятами из лазерной лаборатории" и как они, лаборанты в лабиринте, нашли гениальный способ финансирования этих своих изысканий. Но всё внезапно прекратилось с его отъездом и люди, горевшие вместе с ним этой идеей, невзначай остались не у дел, поскольку сама идея замыкалась на одного Илью и некому было её развить и довести до логического конца. Хорошо ещё, что не успели подписать финансовые бумаги и никто в этом смысле не пострадал, и одно лишь неприятное ощущение незаконченности, половинчатости и лёгкие укоры совести ещё несколько лет беспокоили Илью, но всё реже и реже и, в конце концов, те его мечты об избавлении человечества от любых форм глухоты и немоты были оттеснены в подсознание более приземлёнными вещами и насущными проблемами.
  И вот та забытая идея вернулась - его, вопреки логике протекционизма, без связей и знакомств зовут начать, или, скорее,  продолжить начатое дело!   Илья был так воодушевлён, вернувшись домой на следующее утро, что забыл спросить про Макса. И уже только ближе к вечеру он вдруг спохватился - ведь сегодня утром должна была состояться операция! Макс обещал позвонить, как только придёт в себя.
 Он не позвонил ни тогда, ни на следующий день, ни через неделю. Затянувшееся молчание не поддавалось объяснению - ведь сообщают же родственникам, если  случается нечто экстраординарное! А тут - ни звука.
 Тишина давила всё с большей силой, мы напряжённо ждали вестей, а их не было.
- У тебя есть телефон клиники? - наконец не выдержала я.- Он оставлял тебе все координаты.
 Илья нехотя, нога за ногу, пошёл искать папку с бумагами Макса. Там среди множества документов он с трудом обнаружил то, что искал - копию письма из клиники с подтверждением даты госпитализации и визитку на имя Эвы Клеберг, административного директора по хирургии.
- Как с ними разговаривать? - недоумевал Илья, разглядывая визитку.
- По-английски?- пожала плечами я.- Хотя немцы, насколько я знаю, не очень это любят.
 Илья помедлил, собираюсь духом, походил туда-сюда, соображая, как начать своё обращение, в итоге сел в кресло, выдохнул и набрал номер. На том конце было занято и это нас обрадовало, поскольку давало некоторую отсрочку - время на то, чтобы отбросить наши сомнения и укрепиться в решимости.
 Позвонив ещё немного и не дозвонившись, Илья оставил это занятие.
 На утро я довольно быстро смогла найти Эву Клеберг, но разговора не получилось - она говорила только по-немецки и на имя и фамилию пациента никак не реагировала.
 Оставалось одно - продолжать звонить в саму клинику, на отделение.
 На это ушла почти неделя и мы, за бесконечными короткими гудками уже отчаявшиеся услышать человеческую речь, хоть и непонятную, но живую, не поверили, когда вдруг из трубки послышалось что-то наподобие "Хайль, вас издаст херр дерр класс, битте!"
 От неожиданности Илья потерял дар речи и передал трубку мне. Я, как можно спокойнее и отчётливее, произнесла своё имя, затем слова " информасьон", "операсьон", имя пациента и Санкт-Петербург". На том конце зашуршало, застучало и через пару секунд тот же голос ответил - момент!
 Я ждала довольно долго, не зная, чего я жду, не веря, что меня поняли правильно. Прошло не менее десяти минут и вот послышалось новое шуршание, кашель, и сиплый голос Макса сказал:
- Слушаю.
- Макс, это Вера. Ты ещё в клинике? Как дела? Мы волнуемся.
- Да, ещё тут. Меня не могут оперировать, поставили на таксометр.
- На что тебя поставили?Почему? Что это значит?
 Трубку взял Илья.
- Макс, что-то не так? Почему не хотят оперировать? Чего тянут?
- Печень накрылась, вот чего, - услышала я ответ. - Меня тут обезболили, растянули и закатали в корсет, так что спине больше не больно.
 Они помолчали. Илья пытался выстроить причинно-следственную цепочку, но информации было мало.
- Так операцию что, отложили?
- Не отложили. А отменили! Боятся, что я...  Что не перенесёт мой ливер этой экзекуции.
- И что делать? Ты уже сколько там пробыл? Дней десять? И сколько ещё планируешь? Сколько это обойдётся?
 Макс, постепенно раздражаясь, начал ругаться, понять что-то стало невозможным и Илья опять отдал мне трубку, бубня про себя что-то типа "когда же его на ноги поставят", и "во что это нам встанет..."
 Я набрала полные лёгкие воздуха и выпалила:
- Максим, это снова я. Не ругайся, а объясни толком,  за чем дело встало и что мы должны делать.
 Он умолк на полминуты, потом глухим голосом сказал:
- Они говорят, что печень восстановить можно. Частично. И что ещё не всё потеряно. Начали капельницы. Сделали две барокамеры. Кровь очищают плазмаферезом, кислород дают... Да, Преднизолон вводят крупной дробью, так что я опять вес набрал.
- Ты сам за всё это платишь, или ты по страховке? Извини, может глупость спрашиваю, но я не понимаю...
- Не глупость. Я оплачиваю - кто же ещё! И нужно ещё много, втрое, может вчетверо больше того, что планировалось. Вадим знает, что мне нужно больше, так что пусть Илья его наберёт. Короче, от вас зависит. Сколько соберёте, столько мне и останется.
- Я не поняла. Сколько останется чего? Лечения?
- Не поняла?- раздражённо перебил он. - Не сыграть бы в  консервную банку в самое ближайшее время в виде печёночного паштета. Причем, свиного. Читала о Гадаринских свиньях? Нет? Зря. Там плохой для них был конец.  Но если я - тот парень, что ночевал в прохладном гробу, тогда всё неплохо. Ну ладно, будет время, почитай Новый Завет, притчи... Там всего-то у Него притч штук тридцать, не больше.
 Я никак не могла понять, о чём он говорит. Печень, спина, какие-то свиньи, Вадим, деньги... всё в моей голове перемешалось. Поговорить бы с врачами! Я спросила наугад, не ожидая точного ответа, а просто чтобы что-то спросить:
- Как анализы? Какой у тебя билирубин?
 Ответ поверг меня в ужас:
- Под двести был, когда приехал, - коротко ответил Макс.
 Я не могла собраться с мыслями и молчала. Он тоже ничего не говорил, но и не клал трубку.
 Наконец я спросила:
- Ты можешь нам звонить? Очень трудно было тебя найти. Скажи спасибо этому доктору, Класс, или как его?
- Это не доктор,- засмеялся Макс.- Он в ресэпшине работает, пацанчик. Да, он молодец, мигом привёз меня, кресло добыл. И вообще, они тут делом занимаются. Иначе бы мне... Гитлер капут! Видишь, смеётся парнишка... Я в интенсивке был, позавчера оттуда вышел, то есть вывезли... плохо соображал, первую неделю совсем не помню.
 Он закашлялся, потом, отдышавшись, сказал:
- Я позвоню через две недели. В это же время. Будьте дома. И запомни - про мой диагноз никому ни слова! Поняла? Ни Камю!
- Про печень, ты имеешь в виду?
- Естественно.
- Макс, я не понимаю,- взмолилась я.- Ну объясни! Что значит, никому? Что, и Лариса не должна... А что же говорить тогда? Я не понимаю!
- Потом поймёшь,- язвительно сказал Макс и откашлялся.- Сядь, подумай и сразу поймёшь.
Всё, не могу больше. Конец связи, - сипло сказал он и повесил трубку.

 Илья сидел понурый. Уголки губ его повисли и от этого он сразу стал старше. Я тоже находилась в странном состоянии - получалось, мы пропустили у Макса печёночную недостаточность! Он мог умереть, пока мы тут за ним ухаживали. Кажется, я замечала его странный бронзовый "загар", его тошноту, слабость, агрессивность... Это были признаки нарастающей печёночной комы! Как он доехал-то туда! Это же была настоящая мука... Я закрыла лицо руками. Нет, это происходит не с нами.
 - Илья, мы чуть его не угробили, понимаешь? Он ведь фактически был при смерти...
 Илья понимал это не хуже меня. Самое ужасное, что и Макс, наверняка, это понимал.
- И что, по-твоему, мы могли сделать? Как могли разгадать эту загадку?- резко заметил Илья.- Без анализов, без... Ты же ездила с ним тогда... Помнишь, он не захотел у нас оперироваться. И лечиться тоже не хотел. Вспомни, как его взбесило одно упоминание о поликлинике...
- От операции он отказался в начале лета, прошёл почти год. Тогда анализы были в порядке. Получается, это он за год так сдал. А я-то думала, это боль из него силы выкачивала. А это - печень.
- Вначале - спина,- тихо сказал Илья. - Потом, как это часто случается, присоединяется ещё что-то... У каждого своё слабое место. В его случае это печень; про неё, кстати, речь вообще не шла. Он всё время с этой спиной маялся. А целитель! Помнишь, он ему на живот справа руки клал? Знал ведь, видно, где настоящая собака зарыта.
- Как же не шла речь о печени, если он всё время твердил про своего знакомого, как он говорил, олуха, что напророчил его скорую кончину от цирроза печени лет пять или шесть тому назад? И кто теперь олухи?
- Началось со спины. А цирроз у него точно был и есть, оттого и печень присоединилась на каком-то этапе, незаметно. Когда? Этого мы не знаем. Но одно ясно - врачи виноваты, когда дают себя запутать, когда идут на поводу у таких, как Макс, пациентов -  доминирующих знатоков, эрудитов, желающих слышать одни только хорошие вести, не способных воспринимать другие мнения, отличные от своего собственного. Такие могут усыпить бдительность кого угодно,- говорил Илья с горечью.
- Не надо, Илюша, не "кого угодно", а таких, как мы с тобой. Мы видели его каждый день и даже мысли не возникло, что его мутит не от болей и не от таблеток, а от того, что в его крови скопилось столько ядов, что он отравлен. Это была интоксикация похлеще алкогольной. Он умирал на наших глазах!
- Вот именно потому, что мы видели его ежедневно, мы и не заметили, что он стал другого цвета, - продолжал Илья.- Пил бы меньше, проблем бы не было.
- Ты различай его прокол и наш с тобой. Если бы он не пил! Если бы спина не была в таком состоянии... И вообще, если бы он был послушный, как щенок, нетребовательный, если бы он был здоров, как бык, то проблем бы у нас с тобой сейчас, разумеется, не было никаких. Единственное наше оправдание - это то, что трудно правильно лечить себя и своих близких. Множество ошибок происходит, когда врачи лечат родных, пытаясь быть объективными - хотят отключить чувственную составляющую, но это плохо получается. 
- Он тебе давно стал родным?-  неожиданно зло усмехнулся Илья.
 Меня словно окатило ледяным душем. Похоже, пропаганда Регины сработала и в сердце Ильи проникла ядовитая бацилла ревности. Она жила в нём, ожидая своего часа, гремучая змея, отголосок тьмы, призрак любви хищнической - не той, что способна согреть и излечить, но той, замешанной на страхе, что не давала, а отнимала силы и убивала всё самое светлое, поскольку несла в себе муку и зло.
 Я ничего ему не ответила; от жестокой несправедливости его слов пальцы рук моих побелели, до того я их стиснула. Не он ли допустил, что Макс поселился у нас навечно! Или моя это была ошибка - не смогла уберечь наш дом от чужака, не бросилась разъярённой птицей на вторгшегося к нам в образе покровителя родственничка!
 Я сидела, погрузившись в свою обиду, но Илья, видно, быстро осознал, что нанёс мне самое настоящее оскорбление и, будто извиняясь, глядя куда-то в сторону, произнёс:
- На Западе есть медицина для врачей, как я слышал... Доктора для докторов... Врач, оказавшись по другую сторона стола, на месте пациента или родственника, чувствует себя в этой роли настолько ужасно, что, порой, и говорить не может. Не может даже сформулировать свои жалобы, а не то что логически мыслить...
 Я молчала, борясь со своими жгучими мыслями, не давая им завладеть мною.
- Помню, у Даньки в годик был средний отит, - вполголоса продолжал Илья.- Нужно было пунктировать, а у меня руки тряслись, хотя это была для меня каждодневная манипуляция - по пять-семь дренажей за день ставил, а сыну собственному...
 Я не стала раздувать в себе огонь от укола Ильи и смогла всё-таки, хотя и с трудом, подавить желание резко ответить ему, не стала разматывать эту колючую проволоку, возникшую от его издёвки; она могла, если бы я ей позволила, так изранить меня, что я истекла бы кровью. Я не дала ей удушить меня и, поболев ещё какое-то время, помучив меня подозрениями и вопросами, душа моя стала медленно отогреваться мыслями о том, что Илья любит меня и потому не выносит моей заботы о ком бы то ни было из мужчин, даже о Максе. Помогало и то, что он определённо сожалел о сказанном и этого не скрывал. Не желая размолвки, собравшись с силами, я каким-то не своим, а чужим голосом ответила:
- Ты тогда сам поставил? Или тебе помогли?
- Сам. Но чувство то запомнил. Потом узнал, что почти все врачи этим страдают.
- Вот и мы попались. Теперь нужно его откачивать. Звони Вадиму!
 Я протянула Илье телефон, но он в ответ не шелохнулся, а только посмотрел на меня мрачно, не мигая, потом отвёл взгляд, отчего мне стало не просто тревожно - мне стало, к ужасу моему, вдруг совершенно ясно, что именно Макс имел в виду, запрещая произносить его диагноз, и как это всё скажется на нашей, тех, кто оказался напрямую вовлечён в его, Макса, болезнь, судьбе. Это так отчётливо предстало передо мной своей неотвратимостью и невозможностью выпутаться из этой паутины, где все мы оказались связаны какой-то невидимой и неразрывной нитью, что мне захотелось бежать, перенестись куда-нибудь, где нет никого - ни Макса ни Ларочки с Региной, ни даже Ильи. Для меня вдруг стало совершенно очевидным: Макс не поправится и никогда больше не сможет работать, зарабатывать деньги, содержать семью. Теперь он сам отчаянно нуждается в деньгах и так будет до конца его дней. Знает ли об этом Вадим и те, кого я никогда не видела, но от кого всё в их деле зависит? Ответ был ясен: никто ничего не знает. Все должны думать, что он скоро встанет на ноги, что возвратит всё, что взял и только ещё собирается взять. Если же правда раскроется, ему конец - неизлечимому и бесперспективному денег никто не даст.
Макс тяжело заболел навсегда, никаких долгов он никому не вернёт и, значит, кто-то должен будет принять на себя этот пласт забот о нём самом и о его семье...
 Но кто?
 Я смотрела на Илью, погружённого в глубокое раздумье, и не хотела верить самой себе.
 Ответ был очевиден нам обоим.

 
Глава 38. Домашние пироги.

 Зябко становилось от мыслей о настоящем положении дел у Макса. Эта ловушка, впрочем, как и все прежние, была бы не такой коварной, если бы Илья хотя бы примерно обрисовал мне меру бремени, что неизбежно ляжет теперь на его и мои плечи. Я не могла и не должна была знать о той роли, что была предложена ему ненавязчиво, по всей видимости, между делом и словно бы в обещание совершенного доверия ему - высокой с виду роли попечителя матери, сестры и её домочадцев, хранителем, которому открыты потайные тропы прошлого и настоящего,  даны полномочия и вручены бразды правления, роли, которую он принял за честь быть вожаком стаи. Но стал он невольником чужих представлений об особенной, комфортной жизни и о небывалом, головокружительном успехе. Эти сторонние мне люди были боготворимы Ильёй и в этом скрывался для меня капкан; их кровные интересы маячили призраком, слышались едва уловимой тревожной нотой в преддверии событий, степень влияния которых на нашу жизнь я не в состоянии была ни предвидеть, ни оценить.
 Илья большей частью молчал, много курил и день ото дня становился всё задумчивее и мрачнее.
Поначалу я ещё могла его отогреть своей заботой, домашним теплом, уютом нашего маленького жилища, красотой и запахами моей выпечки, нашими вечерами в тишине за чаем из малинового и смородинового листа с мёдом и лимоном. Порой, или мне это только казалось, он будто приходил в себя, пробуждался от длинного кошмарного сна, становился тем прежним, смелым и полным молодых сил, прекрасным, гордым оленем, любящим и преданным мне, каким он был вначале. Иногда он улыбался и эта его улыбка возвращала мне те дни, когда мы оба парили над миром и ничто не могло прервать тот полёт двух сердец, наполненных любовью. В такие моменты он оживал и мы на краткое время становились одним целым, и делалось легко и спокойно, не было тогда над нами тени неразрешимых проблем - она таяла от света, лучи которого исходили из наших глаз, наших сердец. В те минуты он говорил со мной открыто и мне чудилось, мерещилось наше тихое будущее, где мы, состарившись и пройдя сквозь все эти бури и беды, сидели вот так вдвоём над дымящимся ароматами чаем где-то вдали от всех и не боялись уже ничего более.
 В один из таких вечеров, когда Павлик уже спал,  мы затихли в нашем уютном мирке, настежь распахнув дверь на балкон и глядя на ветви ещё не начавших краснеть рябин. Был конец июля. Накануне в лесу Павлик набрёл на огромный малинник. За час мы набрали столько ягод, что с трудом унесли их в тех немногих ёмкостях, бывших в машине. Исколотые и исцарапанные, мы вернулись домой, я поставила тесто и к вечеру был готов пирог с малиной, да такой вкусный и ароматный, что девочка из квартиры сверху, которая зашла спросить, не нужен ли нам котёнок, замерла на пороге, забыв о своём полосатом комочке, и только стояла молча,
поводя ноздрями. Я предложила ей пирога и она съела его тут же у нас в коридоре, присев на стул, ибо решительно отказалась пройти в квартиру. Съев пирог и вернув тарелку, она ещё раз задала тот же самый вопрос, что и вначале, будто забыла, что до этого уже спрашивала - вам не нужен котёнок?
- Это не наша квартира,- мягко ответила я. - Домашних животных нельзя заводить самовольно, это принято обговаривать с хозяевами. Не думаю, что они были бы этому рады.
- Они будут очень рады!- воскликнула она.- Это их бывшая кошка родила котят. Они не взяли её с собой и она пришла к нам.
- И вы забрали её к себе?
- Нет, - замотала она головой. - Сначала не могли забрать - у нас свой кот есть. Потом она заболела и мы её кормили.
- Это известная схема,- хмыкнул Илья. - Начни кормить и вот больной уже лежит на твоём диване.
- Мы повезли её к врачу,- не обратив внимание на реплику Ильи, продолжала девочка.- И он хотел её... Он хотел...
- Понятно, - остановила я её. - Ты этого не вынесла и взяла её себе?
- И мама этого не вынесла. Кошку она тоже не хотела брать, но этого... она не хотела сильнее.
- А как ваш кот её принял?
- Рекс обрадовался, сказала девочка. -
- Кота зовут Рекс?- вдруг вступил в разговор Павлик и рассмеялся.
 Девочка по-своему расценила этот смех и, задетая невинной насмешкой, сконфузилась. Котёнок тем временем перестал пищать, полез в мой тапок и уснул там, свернувшись пушистым колечком, розовым носиком кверху. Павлик не мог оторваться от этой картины, настолько она была очаровательна; я видела, как сильно он хотел взять котёнка на руки. Борясь с собой, он постоял ещё немного и ушёл в комнату, не сказав ни слова. Девочка тоже стала собираться. Она взяла тапок и очень осторожно, с огромной любовью вынула оттуда своё сокровище и вежливо попрощалась, поблагодарив за угощение.
 Закрыв за ней, я присела на стул у двери и в недоумении проговорила:
 - Бросить своё животное перед запертой дверью! Какая утончённая жестокость! Хорошо, что девчушка ещё этого не осознала и верит, что они обрадовались бы котёнку. Почему я не дала ей ягод? Куда их девать, ведь пропадут! Варенье я не признаю, нет там ничего, кроме сахара и пектина.
- Пара литров малинового варенья на зиму не помешает,- заметил Илья. - Какая простуда без чая с малиной? И без блёсток!
- Без чего?
- Капли в нос с блёстками.
 Он серьёзно посмотрел на меня и объяснил:
 - Чихнёшь, и получается праздник. Это стимулирует мозг - лимбическая система толкует блеск как положительный сигнал, посылает импульсы органам иммунной системы, те в свою очередь начинают с утроенной скоростью выделять интерферон. Ты не могла не слышать об этой инновации! Новые капли с блёстками при насморке! Аптеки не успевают их восполнять, так их расхватывают!
- Даже не слышала о таком. Они продаются у нас в России?
 Илья посмотрел на меня с нежностью, покачал головой и искренне рассмеялся.
- Господи! Ты веришь в такую чушь! Я только что это придумал и ты поверила!
- Захотелось поверить во что-то красивое, исходящее от тебя, вот и  насморк с фейерверком сошёл за правду, - засмеялась я.

 Сегодня я испекла новый пирог с той же малиной. В этот раз из-за взбитых сливок, которыми я его украсила, он больше напоминал торт. Сливки немного потекли и, смешавшись с малиновым соком, превратились в необыкновенного цвета и запаха нектар, что стекал с кусочков бисквита прямо в рот. Павлик и Илья, все в розовом сиропе, попеременно подливали себе чая и молча наслаждались нашей дивной трапезой, решив не оставлять ни кусочка на завтра.
 Когда пирог исчез, я вспомнила Макса:
- Не могу привыкнуть к его отсутствию. Кажется, он сейчас позовёт, попросит сигарет,- говорила я, глядя на остатки малины.- Ему бы на ягоды, на настоящий, свежий цикорий, на белые грибы - они выводят яды! Без водки и табака, туда, где только чистая вода с гор и никого на тысячу вёрст вокруг.
 Илья только усмехнулся:
- За неделю токсины не выведешь и печени не поможешь! Нужно время. Не месяцы - годы, чтобы очиститься внутри, а главное - очистить мозги! Вода, горный воздух! Это не привлечёт его надолго. Так, на пару дней разве. От силы на пару недель. Он ведь кто?
- Кто?
 Илья задумался, потом, прищурившись, с какой-то едва уловимой злобной ноткой сказал:
- Перевёртыш он. Самый что ни на есть обыкновенный перевёртыш!
 Он умолк на мгновение, словно соображая, стоит ли продолжать. Но желание говорить возобладало и он коротко и жёстко сказал:
- Он знал, что срок годности его печени закончился! Знал и нас в известность не ставил намеренно!
 Он замолчал, потупился, посидел так немного, затем рывком встал и подошёл к открытой двери на балкон, но не вышел на него, а остался стоять на пороге.
"Точь-в-точь, как Макс в день отъезда",- вспомнилось мне, как тот долго примерялся, но так и не смог сделать один шажок через порог.
 Я стала припоминать факты. Упорное и странное молчание целителя. Неожиданный,  без нажима отказ Макса от алкоголя. Полумрак в квартире из-за его непереносимости света. Бойкот анализов и врачей.
 Да, всё это, без сомнения, чёткими мазками довольно легко ложилось в предполагаемую картину его, Макса, лукавства и вполне могло быть спланировано с целью запутать окружение. Но всё это также могло быть и правдой. Ни убедительно подтвердить, ни оспорить этого не представлялось возможным.
- И спал он, ты вспомни, только при нас, а ночью бодрствовал - ночью его было не разглядеть, - будто отозвавшись на мои мысли, произнёс Илья.
- Он и раньше, на даче,  укладывался рано,- неуверенно ответила я.
 Илья промолчал, а я спустя какое-то время сказала тихо, будто сама себе:
- Всё это могло быть спланировано, но могло быть и правдой. От мысли, что он намеренно водил нас за нос, легче не будет. Допустим, добрался он туда только благодаря этому знахарю, пусть так... пусть он продлил таким вот непонятым образом себе жизнь, чтобы никто его не заподозрил и не помешал долететь до клиники...
 Я говорила это, не слишком фокусируясь на возможном подлоге с его стороны; я никак не могла поверить в его окончательную медицинскую капитуляцию, хотя поверить давно уже следовало бы.
- Нам-то от этого ничуть не легче!- повторила я.- К тому же, этой своей комедией он от многого оградил нас с тобой. Он, по сути, взял ответственность за свою жизнь на себя одного. Ты бы мог, например, спать спокойно, зная, что он приближается к коме?
- Незнание не освобождает от ответственности, когда всё происходит у тебя на глазах,- хриплым голосом ответил Илья.- Во всяком случае, от ощущения профессиональной несостоятельности такого рода святое неведение точно не спасёт. Юридически, возможно, отказ больного, и всё такое... хотя письменного отказа он не писал, этот хамелеон разноцветный!
- И это ещё не всё,- продолжала я, не отзываясь на колкость Ильи.- Знай мы правду, нам пришлось бы точно так же, как сейчас, прикидываться несведущими, притворяться, только началось бы это враньё на полгода раньше. И пускай он всё просчитал заранее! Пускай! Думай об этом  - не думай, от этого ничего не изменится и легче не становится.
- Ещё как становится! Мне  вот намного легче от мысли, что он меня надул. Тогда меньше его жалко,- совершенно искренне и как-то по-детски заключил Илья.
 - Нечестных не так жалко. Это известный приём,- ответила я. - И всё это к нам будто не имеет отношения, мы ведь с тобой здоровы и никогда до этого не врали. А стоит только представить себя на месте кого-то, кто обречён! Ничего не выйдет - здоровые не могут понять неизлечимо больных даже на миг. Никто из нас, здоровых, не может даже приблизительно вжиться в его положение, хотя мы волей-неволей всё время подспудно и примеряем на себя его шкуру.
- Не люблю банальностей, - сухо прервал меня Илья, заметно нервничая, видя, как я вступаюсь за Макса,- Мне незачем быть на его месте, когда и на своём у меня, может быть, зреет что-то неведомое, но выгляжу я пока вполне себе, - он хотел развить эту мысль дальше, но осёкся, почувствовав, что сам не заметил, как сказал банальность. Он как-то сразу поник и мне уже не удалось больше вернуть его к этой теме, он лишь намекнул, что Вадим, после того первого июньского перевода, хотя и не заподозрил подвоха, однако сразу заявил, что впредь гуманитарной помощи в таком объёме он оказать не сможет в силу технических причин; ему не удастся ещё раз вот так, без последствий, вынуть деньги из дела. Как он смог в тот раз столь безболезненно и быстро перевести в Германию такую сумму, Илья понять не мог. По всей вероятности, это были его, Вадима, личные средства. Кто знает, может, он сам задолжал Максу, не то финансами, не то услугами будучи перед ним в долгу. Впрочем, это так осталось неясным, хотя речь шла о какой-то непомерной, по моим представлениям, сумме и этого, будь это у нас в больнице, хватило бы на годы вперёд.

 Илья, тем не менее,  думал не об этом. Прошло около трёх месяцев после отъезда Макса и это означало, что задержка в его восстановлении становилась критичной. Вот-вот начнутся вопросы со стороны заинтересованных лиц. Вадим, однако, пока вполне довольствовался редкими телефонными разговорами с Максом да врачебными толкованиями Ильи, который объяснял задержку в реабилитации неожиданно открывшейся по ходу дела ещё одной грыжей, пролапсом диска и ещё чем-то из области общеизвестной патологии позвоночника, что будто бы потребовало дополнительных ресурсов со стороны клиники и новая операция не исключена. Илья врал и запутывал след, как мог. Где-то он выступал защитником клиники, где-то - адвокатом пациента, пытаясь одновременно оставить и себе самому шанс для манёвра и возможного будущего своего возврата на оборонительные позиции или даже отступления, если Максу вдруг вздумается открыть все карты своим нынешним благотворителям. Никто не мог знать, чем это дело закончится и, что самое главное, сколько ещё продлится эта история вранья во благо. Одно лишь понимали мы с Ильёй - врать можно будет ровно столько, сколько позволит нам принимающая сторона, то есть Вадим, и стоит ему лишь поглубже вникнуть в детали, возможно, просто набрать номер клиники или поговорить с кем-то из наших специалистов в области спинальной хирургии, как обман тут же выйдет наружу. Но пока такой шанс был предоставлен, Илья им пользовался.
 Этим летом он мало занимался делами их компании, только пару раз слетал в Сибирь и в Москву. Но откуда это его уныние и мрачный взгляд, что я ловила, глядя на него украдкой?
 Время шло, проходили недели. Дети пошли в школу, минуло несколько осенних дней рождений, надвигалась тёмная, холодная пора, сгущались тучи и мокрые скользкие листья на тротуарах по утрам стала покрывать изморозь. Испытательный срок в клинике подошёл для Ильи к концу. Он прошёл это испытание, как и ожидалось, достойно, без неприятных сюрпризов и в конце октября стал штатным ординатором отделения. Между тем, радости на его лице я больше уже не замечала. Он стал чаще пропадать по делам Вадима и всё в основном по вечерам, после работы. Машину Макса он продал ещё в августе и тем оплатил какой-то его долг, поэтому времени на дорогу у него уходило много, он возвращался, когда мы уже спали. Его обязанности в фирме почему-то множились, как снежный ком, не давая времени на сон после дежурств, не оставляя его в покое ни по выходным, ни по праздникам. В конце октября, в одну из пятниц он вылетел в Иркутск и застрял там в непогоду с дальнобойщиками и их грузом прямо посреди трассы без малейшего шанса выбраться оттуда. Из-за этого в понедельник, никого не предупредив, Илья не вышел на отделение, получив прогул и, заодно, вычет из зарплаты от фирмы за простой колонны. Вернувшись тогда с потемневшим от бессонницы и недоедания лицом, он сел дописывать статью и писал весь остаток дня, увлекшись и уйдя с головой в это дело, а когда закончил, выглядел не уставшим, как ожидалось, а довольным и бодрым, будто только из отпуска.
 Я не могла понять его и от этого беспокоилась всё больше; как можно совмещать несовместимое - бизнес и работу больничного врача? Если он хочет уйти в частную медицину, а перед этим поднатореть в своём деле, набраться опыта и с этим багажом открыть свою практику, то для чего он пишет статьи? Зачем это выступление на Обществе сурдологов? Чтобы сделать себе имя и оторваться от своих неофеодалов? Я терялась в догадках, но спросить не решалась, уверенная в том, что долго эта раздвоенность не продлится и пружина в нём расправится, скрытое внутри него справедливое чувство вспыхнет, наконец, и подвигнет его к отказу от странного амплуа мальчика для битья у Вадима и его людей, которое тяготило его и злило, от которого он всячески хотел отмахнуться, но не мог пока, до той поры, когда чаша терпения, сил и ещё чего-то третьего, названия чему я не знала, перельётся через край, освободив его от всего этого навязшего в зубах и не дававшего ему расправить крылья и взлететь тяжёлого, грузного сонмища нескончаемых тягучих обязательств. Этот третий элемент, последняя капля, имеющая власть вершить судьбы и менять линию жизни тех, кого настигнут круги на воде, что, по законам бытия, неизбежно побегут во все стороны, стоял уже на пороге морозной и загадочной ночью, длинной ночной дорогой из Зеленогорска в праздничный и полный нарядного народа Петербург.
 
Глава 39. Ложь во благо.


 Известие о том, что огромная, роскошная квартира Макса продана и Ларочка с Соней живут теперь у Регины, потрясло меня своей внезапностью и неотвратимой, холодной реальностью. То, что казалось незыблемым, рухнуло вдруг в одночасье, и стало ясно: исчерпав все остальные доступные ресурсы, Макс пошёл ва-банк.
 Окружение о переезде Ларочки к матери проинформировали скупо, объяснив всё необходимостью ухода за Соней в отсутствии отца, привязанностью девочки к бабушке и неимоверной тоской бабушки по внучке. О факте продажи квартиры никто не узнал - не в их манере было раскрывать такие поражения.
 Но какими словами Илья поставил сестру в известность, как отвечал на её вопросы и на требования объяснений со стороны Регины?
 - Макс вернётся и купит ей квартиру,- только и твердил он по телефону матери, но она не унималась и звонила теперь регулярно. Такого поворота она принять не желала, Илья же в свою очередь не мог открыть им правды из опасения, что через день-два она вполне могла долететь до ушей собратьев Макса по бизнесу и дело приняло бы совсем другой оборот. Молчание, разумеется, было и в интересах Ларочки с Региной, но Илья, связанный по рукам и ногам обещанием не разглашать информацию, продолжал гнуть свою прежнюю линию - Макс скоро вернётся и всё закрутился по-старому. Иногда, когда аргументы заканчивались, а давление со стороны матери и сестры не ослабевало, он предлагал им самим позвонить в клинику. Это был один из самых веских его доводов, после которого разговор всегда заканчивался, чтобы вскоре, однако, начаться сначала.
 Это длилось бесконечно: ежедневный бег по кругу, отрицание очевидного, наведение тени на плетень, где чёрное называлось белым, а медицинские факты извращались в зависимости от того, каким боком Илья поворачивал разговор. Искусное, артистичное враньё, основанное на высшем медицинском образовании и ораторском таланте, так прочно вошло в нашу жизнь, что действовало уже не только на Ларочку и Регину, но и на нас самих. Слушая их разговоры, и я, бывало, терялась и не могла уже вот так легко отличить правду от вымысла. Что же до Ильи, то он так глубоко проникся своим обманом, до такой степени погрузился в него, что связь с реальностью в его голове постепенно стала размываться и сам он почти уже верил в то, что так долго рассказывал всем вокруг - Макс вернётся и всё будет по-прежнему. Он смотрел на меня странно, словно соображая, в своём ли я уме, когда я вдруг возвращала его к действительности, говоря, что Макс, если поправится и вернётся, работать уже не сможет, и жить ему тут будет, скорее всего, не на что, разве вот только мы снова возьмём его к себе, в этот раз уже навсегда. Илья, не вступая в спор, но и не вполне осознавая правдоподобность этого сценария, основательно запутавшись в настоящем и выдуманном мире, только смотрел мне в глаза неподвижно, не мигая, с усилием совершая внутри себя работу по разграничению двух миров - мнимого и настоящего.
 Ложь имеет свойство опутывать, убаюкивать совесть. Она уводит человека в тёмный лес и бросает там одного, не разбирая, по любви лгут или из выгоды, бессознательно выбирая более лёгкий путь. Может статься, поступая по искренней любви, человек надеется помочь кому-то избежать другого исхода, намного более страшного. Но, в любом случае, всякая ложь имеет в своём основании страх. Илья, безусловно, лгал больше из страха и неуверенности, чем из сострадания к Максу. И рос этот круговорот вранья, где каждая новая ложь порождала следующую, и конца этому не было видно. Илья словно забыл, что всему есть предел, что жизнь, как и обман, не бесконечна, и, сколько верёвочке не виться, любому вранью приходит конец! Ложью невозможно спасти - можно только отсрочить приговор. Порой такая отсрочка лишь усугубляет мучения и грех, приводя больного не к осознанию краткости жизни, не к раскаянию и исправлению у последнего рубежа, но давая время на совершенно противоположное - на новые преступления и грехи без надежды выпутаться из них. Однако, не зная, куда в конце концов эта дорога заведёт и невозможность предвидеть финал, можно  предположить, что ложь во благо никогда не исчезнет, и без рассуждения она может быть опаснее обыкновенной лжи ради преференций, поскольку прикрыта милостью и не даёт лгущему человеку разглядеть истинный смысл своих действий, скрытый в определении "благо". Спасение жизни есть благо, но с нашей, человеческой точки зрения мы никак не можем знать, обернётся ли это действительно добром для самого спасённого, где и чем закончится его история и как она повлияет на окружающих, подари судьба ему новый шанс нашими руками. Что мы можем знать о предназначении человека, когда мы так близоруки, мыслим узко, видим недалеко - лишь в пределах обозначенного отрезка пути.
 Девятая заповедь гласит - не лжесвидетельствуй, то есть не лги сознательно. И дело не только в том, что ложь сама по себе является грехом, а в том, что во лжи сокрыты велики шансы запутаться, заблудиться в липкой трясине без поводыря, без чётких ориентиров и пропасть, так и не поняв ничего, с наивной мыслью, что принесёшь кому-то избавление, а на самом деле - страдание и ему, и себе, поскольку ложь - прямое порождение страха - постепенно пропитывает всё человеческое естество, незаметно проникает в детали, в мелочи, с каждым днём мягко и ненавязчиво опутывает мысли, создавая нужную для вранья эластичную атмосферу и подчиняя себе всего человека целиком: он привыкает врать, это становится привычкой, язык подчиняется извращённому разуму, вначале нехотя и с трудом, но со временем всё легче и беспрепятственнее становясь не средством открытого общения, но инструментом наведения тумана, иссушая этим душу. Взгляд человека от этого со временем делается быстрым и тусклым, глаза  -  лишёнными беззаботной живости и искреннего интереса и остаётся одно беспокойство - не раскрылось бы, не стало бы явным то, что должно быть тайным. Обманывать непросто, продолжительный обман - процесс энергоёмкий; каждое слово, взгляд или жест может навести на подозрение и раскрыть подвох, поэтому человек стремится уйти в себя - не для радости, не в светлых порывах души, а во мрак безнадёжности, туда, где никого нет, а есть один только страх, с которого, собственно, и началась вся эта спираль неправды.
 Не всякий сможет жить в этом замкнутым круге. Душа потребует своего и будет звать к свету, беспокоить детскими воспоминаниями, забытыми запахами и видениями из чистого небесно-голубого прошлого, пусть и очень далёкого, будто из другой жизни. Борьбы этой порядочному человеку долго не вынести.  Страдая и болея, он, в конце концов, либо духовно умирает, окончательно уверовав в свою ложь, либо положит конец этой цепи и правда однажды прорвётся, откликнувшись на зов совести.
Совесть... Иногда её голос настолько тих, словно его и нет вовсе. Но он тем не менее звучит вопреки попыткам его игнорировать. Он беспокоит, не отстаёт, как от него ни отмахивайся. Он может утихнуть на время в суете дней, в круговерти дел, чтобы внезапно ожить в чём-то видимом только тебе - в лице ребёнка, ясными глазами неотрывно глядящего на тебя. Он может предстать в блестящей синеве озера, в росинке, что вдруг засияет в траве ярчайшим переливом многоцветья, сконцентрированным в крохотной капле влаги, зримой только в это, одно единственное мгновение. И, всё ещё живое, восприимчивое сердце, затоскует в порыве взлететь, забьёт крыльями душа, связанная путами неверных обещаний, лживых намерений, преданных счастливых снов.
 Порой, спустя время, когда ничего уже не изменить, ты понимаешь свою ошибку - ты отмахнулся от тонкой нити, что дана была тебе в помощь. Ты схватился за надёжный канат, а едва уловимая паутинка лишь слабо коснулась твоей души, дав знать о себе, но тебя это привело в раздражение. Ты отмахнулся от неё, не желая вникнуть в смысл её видимой слабости, и пошёл широким, верным путём, а она осталась там, на едва заметной тропинке. Ты, может быть, вспомнишь её, если постараешься восстановить тот момент, если хватит на это ума, когда дойдёшь уже до цели своего путешествия и обнаружишь подвох. Если дойдешь... Если обнаружишь...

 Мог ли Маск отказаться от обмана и что бы тогда с ним было? Мог ли Илья говорить правду Вадиму, матери, сестре и всем, кто имел отношение к судьбе Макса? Мог ли он открыть им истинное положение дел и нарушить обещание хранить молчание?
 И те, получив право на выбор, сделали бы его, помучившись, пострадав, как это бывает, когда нужно что-то решить, что-то оторвать от себя ради другого, и это было бы их добровольным и совершенно осознанным шагом. Вадим, имея полную информацию о состоянии Макса, мог, конечно, отказать и не дать денег умирающему и это осталось бы с ним до конца его дней. Но ведь мог он и помочь давнему другу, искренне и открыто.  Ларочка, узнав, насколько серьёзно болен муж,  могла поступить по своему усмотрению, не слушая никого, кроме сокровенного внутреннего голоса и по своей воле продать не только квартиру, но и многое из всех этих лишних и ненужных символов роскоши, бесполезного хлама, что в решающий момент могло послужить высокой цели - спасти или продлить жизнь. Как счастлива была бы она, поступая таким вот нелогичным с житейской стороны образом! Но ей не пришлось самой делать этот трудный выбор. По малодушию ли, по недоверию ли, но её муж и брат испугались её отказа, не рассчитывая на её верность, не веря в её силу, в способность на такую жертву, и лишили её саму возможности узнать, кто она есть на самом деле.
 Для Регины, знай она суть происходящего, мог открыться шанс проявить свои лучшие душевные качества и предстать пред детьми матерью в сущностном, духовном смысле, приняв на себя основную долю забот и став во главе семьи в этом испытании, сплотив всех своих близких вокруг себя в единое целое.
Уже спустя годы, когда всё осталось позади, я ясно понимаю - этот экзамен был дан нам неспроста. Кризис, подобный этому, заставляет человека думать и страдать. Подобная ситуация ставит его лицом к лицу перед жестоким выбором и способна выявить самую суть всех тех, кого она коснулась, сделав человека Человеком, жертвующим собой ради другого, открыв его высокое предназначение, либо оставив его если не ничтожеством или явным злодеем, то, по меньшей мере, окончательным безвольным заложником обстоятельств без малейшего шанса на то, чтобы взять ситуацию под свой контроль и достойно выйти из сложного лабиринта.
 Между тем, их, этих женщин, оградили от, пусть и тяжёлого, но такого необходимого духовного труда по осмыслению своей сути, оградили из боязни быть преданными и, без сомнения, из страха за себя. Очищающей души борьбы не получилось. Опутанные ложью, все, и я вместе с ними, мы жили, будто под наркозом, вместо того чтобы прожить и прочувствовать грани настоящей жизни, её горький, но живой вкус, а не довольствоваться подделкой, сладковатой патокой пустых надежд, сквозь которую всё равно прорывался страх, как бы старательно мы не закрывали на него глаза.
 Из страха за будущее я бойкотировала, подавляла свои мысли, выбивавшие меня из русла, но они атаковали всё яростнее. Что будет с Ильёй, с нами, с Павликом?
Как мы будем справляться с больным Максом, будут ли силы терпеть его агрессию, хватит ли денег на лекарства, на жильё? Кто поможет, если не хватит сил их зарабатывать? И опять по кругу: что будет с Ильёй, когда обман раскроется...
 Я стала беспокойно спать. Ложилась уставшая, но уснуть не могла. Мысли кружились и не давали мне покоя. Нужно было найти выход из паутины неуверенности и тревоги, но выхода я не видела. Я прислушивалась к разговорам Ильи по телефону, пытаясь понять хотя бы малость из того, что происходило в непосредственной близости, но было скрыто от меня по чьей-то воле, не давая мне свежего воздуха правды, без которого я задыхалась.

 - Мам, я уже здоров? - спросил в один из вечеров Павлик. - Таблетки закончатся через две недели, я их сосчитал.
- Ты сосчитал их?- рассеянно переспросила я.- Тогда нужно сделать Манту.
- Давай завтра сделаем!
- Хочешь побыстрее узнать?- улыбнулась я.- А что за спешка?
 Он немного помолчал, открыл холодильник, поискал там что-то, пошуршал пакетам и вынул сосиску.
- Вот! Это Тирэксу. Ты сказала, что возьмёшь щенка, когда я поправлюсь. Я поправился.
 Он поднял рубашку и показал надутый живот.
- Не надувайся так,- ответила я, поняв, к чему он затеял этот разговор и опешив от сознания невозможности исполнить моего обещания.
 Павлик заправил рубашку в брюки и стоял молча, переминаясь с ноги на ногу, ожидая моего ответа.
 Я ничего не сказала ему тогда и он ушёл делать уроки. Вечером, когда он уснул, я со странным чувством стала вспоминать мои слова, так небрежно и мимоходом брошенные ему с целью поймать его на крючок мечты и добиться своего - заставить его принимать пищу и набрать вес. И вот цель достигнута, он в порядке, и в весе прибавляет, и футбол любит, и развод пережил - всё у нас получилось, как задумали. Всё, да не всё! Одна маленькая деталь выпала из этого плана - моё пустое обещание на счёт собаки. Пустое, потому что я не собиралась её брать: это была уловка с расчётом, что она будет забыта после того, как сработает. Но она не забылась. Он жил этой мечтой много месяцев, почти год, и теперь она укоренилась в его мозгу и мне придётся держать ответ за мою ложь.
 Несколько дней он не напоминал мне об этом и я, пользуясь заминкой,  смогла обдумать, как мне выпутаться из своей же ловушки, а именно, что мне врать дальше. Ответ был готов заранее и когда Павлик подошёл ко мне в магазине с банкой собачьего корма, я сказала:
- Положи пока на место. Это нужно обговорить с хозяевами квартиры.
- А если они не разрешат?
- Тогда...
 Я задумалась. Почему я решила, что он на этом остановится? Почему не предвидела следующий, вполне логичный вопрос?
- Переедем в другую?- серьёзно спросил он.
 Я хотела автоматически кивнуть, чтобы закончить расспросы, но что-то меня остановило. Слегка закружилась голова? Или я почувствовала свой левый висок? Но, скорее всего, не доставало больше сил выкручиваться и водить его за нос.
- Павлик, я не знаю. Я не могу... сейчас сказать, что мы будем тогда делать.
 Ответив так, я остановилась. Он вначале не заметил этого и прошёл несколько шагов вперёд, но скоро обернулся и тоже встал, видя, что я не двигаюсь с места.
 А я, сама того не осознавая и не готовясь, разомкнула круг обмана и сказала, как есть. Не знаю, как это получилось, но мне стало сперва тяжело, но очень скоро вслед за этим сделалось легче.
 Он не захныкал, как обычно, и не начал давить на меня или злиться. С расстояния в пару метров мне показалось, он засопел, но не сердито, а как-то так, что у меня отлегло от сердца и я смогла посмотреть ему в глаза - не мельком, а спокойно, без страха. Кажется (мне так этого хотелось!), он смог что-то понять, потому что грусть, что была в его взгляде, не была беспросветной. Бровки его приподнялись и слегка сдвинулись у переносицы, он поджал нижнюю губу, изобразив из себя взрослого, и, подходя ко мне, сказал:
- Когда я вырасту, я буду жить в деревянном доме. С тобой и с собаками.
 Потом подумал и добавил:
 - И с кошкой.
 Мы уже вышли на улицу и он вложил свою ладошку мне в свободную руку, плотно ввернув её, будто не хотел, чтобы между нашими ладонями осталась пустота. Это был волшебный миг покоя,  негаданно-непрошено коснувшийся моей встревоженной души. Он вскоре улетел, но не исчез совсем, а продолжал творить надо мной своё чудное дело. Он и теперь со мной и нет в нём ни капли горечи от его безвозвратности - одна только безмятежная, благотворная тишина. Жаль, что Павлик его не помнит.
 

Глава 40. Метель.



Павлик, постоянно находясь рядом и наблюдая нас тогда из своего детства, понимал многое из обрывков фраз, из наших разговоров и делал свои умозаключения. Дети "просты, как голуби"; их разум не замутнён всевозможными правилами и не вставлен в принятые условные рамки, поэтому действительность они воспринимают под другим углом.
 Перенести мечту о собаке в будущее! Не отвергнуть с обидой, а отодвинуть её, отложить на годы, чтобы самому быть в состоянии решать такие вопросы! Меня удивил и обрадовал такой его смышлёный подход к проблеме. Мне хотелось думать, что он, так и не дождавшись от меня внятного ответа, те дни после нашего разговора у холодильника провёл во внутренней работе, постепенно привыкая к мысли, что собаки не будет. Неизвестно, что происходило в его голове, но, в любом случае, он не впал в уныние, чего я ожидала и боялась, но по какой-то неведомой мне логике выбрал другой путь - совсем по-взрослому, зрело и осмысленно отложил мечту до лучших времён, чтобы осуществить её самостоятельно.
Детская радость и детские слёзы, их счастье и горе искренни и просты, не смотря на явную их врождённую склонность к обману, гневу, зависти и всем прочим признакам эгоизма, что так отчётливо проявляются в нас с годами.
 По счастью дети, не окончательно утратившие естественную свою связь с природой, способны иногда увидеть и по-своему понять то, что взрослому, как правило, увы, закрыто.
 Видят ли малыши ангелов, демонов? Отчего они иногда так пугаются, чему вдруг необъяснимо улыбаются и в каком возрасте теряют естественную связь с природой, неизвестно. Ясно одно - они живут в другом измерении, хотя зримо находятся с нами.

 Зимним холодным Ленинградским вечером мы с папой брели от остановки по направлению к дому. Он забирал меня с музыки по дороге с работы и поначалу, когда я ещё была маленькой, он выходил из метро на Нарвской, минут двадцать шёл до музыкальной школы, где я иногда подолгу ждала его в вестибюле, ела яблоко и смотрела телевизор вместе с гардеробщицей и несколькими такими же, как я, отпрысками с нотными папками. Пару раз он тоже садился и смотрел с нами "Семнадцать мгновений весны". Потом мы выходили в тёмный, всегда безлюдный переулок, где была школа, сворачивали на шумную центральную улицу, полную людей и огней, и неторопливо шли вдоль длинного универмага к метро. Иногда, но не всегда, мы покупали что-то вкусненькое, песочное печенье или пирожное-полоску, но, в основном, просто проходили вдоль витрин и прилавков, разглядывая их, но не останавливаясь.
 Один раз, отстояв очередь, мы отхватили пластинку Джо Дассена.  Ах, какая это была радость! Она длилась много лет, пока я не выросла. Его волшебный голос трогал какие-то невидимые струны моего детского естества. Я росла, менялась, но радость та не уходила. "Какое удачное вложение! - сказали бы нынешние предприимчивые работники индустрии развлечений.- Всего два рубля, а удовольствия на годы! Сейчас такое вряд-ли возможно".
 Нарвский универмаг находился на площади, на бойком месте с множеством людей, машин, подземных переходов и автобусных остановок. Суету эту я любила, она веселила меня и будоражила. Запахи и звуки города необыкновенно притягательны для живущих на окраине, где ничего этого нет. 
 С годами папа перестал заходить в школу
и мы стали встречаться в метро. Лет с тринадцати я сама уже безбоязненно шагала по тёмному переулку, потом бежала нашим путём вдоль универмага, торопясь в метро, и ждала его на платформе. Ехали мы долго, до конечной. Люди выходили, вагон постепенно пустел и папа иногда позволял себе присесть, я клала голову ему на плечо и тогда у меня на виске отпечатывались звёздочки от его погон. Так мы ездили, пока я не окончила музыкальную школу. Под конец мне уже приходилось изгибать шею под прямым углом, чтобы примоститься на его плече, так я тогда вытянулась. Но для него я всё ещё была маленькой девочкой и он, штурмуя автобус, кричал людям, чтоб не задавили ребёнка, а те удивлённо озирались в поисках невидимого малыша, которым была огромная я.

 В тот вечер я была ещё девочкой лет двенадцати и мы, кажется, очень задержались, заходя поочерёдно в разные отделы универмага в поисках чего-то приятного и несущественного. Как обычно мы доехали на метро до конечной, долго ждали автобус, наконец, сели в него и покатили к дому. Ничего особенного с нами не происходило; было холодно, темно и спокойно.
 Мы вышли из автобуса на нашей остановке и перешли полупустую, слабо освещённую улицу. Мела позёмка и от колючих снежинок, что бросал в нас ветер,  невозможно было увернуться. Я оглянулась и увидела наш почти пустой автобус. Он отъезжал от остановки, светясь всеми окошками и мягко урча.
 По мере приближения к дому людей становилось меньше, звуки стихали, тишина проявлялась всё явственнее. Мы вошли в наш двор. Он был пуст и только фонари освещали чёрный асфальт дороги. Клочья мелких снежинок повсюду, сверху и снизу и со всех сторон создавали фантастическую по красоте и нереальности картину то ли неба, то ли моря, то ли движущейся по спирали пустоты. Снежные волны сбивались ветром в волчки и летели на нас один за одним. Одна такая волна была больше остальных и напоминала огромное веретено. Проходя сквозь нас, она немного потеряла скорость и завертелась медленнее. Мы вступили в этот круговорот и оказались в центре маленького белого мирка, который плыл по кругу. Кажется, я замедлила шаг, завороженная плавным, бесшумным скольжением блёсток по неведомой орбите вокруг меня. И вот, без всякого предупреждения или предчувствия, я вдруг увидела нас словно бы извне - не с высоты, не на расстоянии, а будто из другого времени, где мы с папой уже другие и нет этого мгновения, нет нашей улицы, автобуса - всё это ушло, кануло и больше никогда не повторится. Мы остались в том моменте времени, какими были - с нашими словами друг ко другу, с покупками в руках, остались навсегда в прошлом, в нашем дворе со светящимися сквозь метель окнами, с бледными фонарями... Меня поразила неотвратимость времени, его безжалостная власть над нами и наша беспомощность что-либо изменить, хотя это касалось именно нас, нас самих. Мы были главными героями того мгновения, живыми, полными сил, каких-то планов, разговоров и, в то же самое время, абсолютно бессильными, подчинёнными какой-то другой силе, что не давала нам право распоряжаться этим нашим мгновением. Ни я, ни папа не могли остановить его, оно уходило, таяло на глазах. Мы проходили сквозь него в другие, похожие, но уже новые секунды, а старые навсегда оставались за спиной. Я чувствовала это так явственно, так сильно, своим детским умом не в силах ни понять, ни объяснить моих переживаний, а лишь на уровне чувств буквально осязала кожей огромность и невосполнимость этой потери.
 Я тогда остановилась и вновь оглянулась, словно пытаясь обнять уходящее в последний раз. Вдруг потекли слёзы и папа, увидев моё лицо, спросил, не забыла ли я что в автобусе.
 Я не сразу смогла внятно объясниться, но когда всё же нашла приблизительные слова и в надежде на понимание рассказала мою печаль, папа замолчал.
- Не нужно об этом думать,- сказал он, немного погодя. - Такие мысли заводят в тупик и ничего не дают нам, кроме грусти. Думай о чём-нибудь полезном.
 Что ещё он мог сказать своей девочке, что забрела в мысленные дебри, и это накрыло с головой? Это даже не вопрос, откуда берутся дети. Тут серьёзная философская проблема, открывшаяся не в диспуте со взрослыми людьми, а внезапно свалившаяся на расслабленного, неподготовленного к такому виражу родителя в конце длинного рабочего дня в непредвещавшем ничего подобного разговоре с собственным родным до боли существом, которого, к тому же, легко обидеть, если не найти подходящую тональность. И хорошо ещё, что папа не отмахнулся от меня.
Он перевёл разговор на повседневные дела, видимо, чтобы отвлечь меня. Мне же от этого стало ещё хуже. Я увидела, что помочь он мне не в состоянии, что я осталась один на один с моим невыразимым никакими словами горем. То был не миг, а целый мир, полный нашими с отцом чувствами, и мы были им, и он ушёл навсегда и унёс нас с собой. Он никогда не вернётся и мы остались там. И новое мгновение, что приходит на смену, не восполняет утраченного...  Зачем она приоткрылась мне, та великая тайна, смысл которой я по малолетству до конца разгадать не могла? Ведь я не звала её! Я не могла её придумать, потому что не знала о ней! И никто на земле не мог мне помочь её разгадать тогда. Никто на всей земле.
 Теперь я знаю, что это было. Так сам Бог касается нашей души, пытаясь пробудить в нас своё начало. Такие моменты даются для того, чтобы почувствовать ответственность за временной отрезок - нашу жизнь, в который мы помещены Его рукой. Он может быть такой один, этот сгусток духовности, вдруг оживший в нас ни с того ни с сего и против нашей воли. Он может повториться спустя много лет, а может больше никогда не возникнуть. Но, прикоснувшись к нам один раз, он будет жить в нас, пока живы мы, и соединять нас, сегодняшних, прочной нитью с нами теми, какими мы были в нём, растерянными и ошарашенными его непостижимой мощью. В этом соединении времён и есть его лечебная сила, что проявляется спустя годы, хотя вначале она ощущается, как разрушительная и пугающая.
 Видеть связь прошлого, настоящего и будущего, не теряя её, не отпуская от себя, находясь внутри неё - этот дар не даётся всем и каждому. Им обладали просветлённые старцы, что ценой великих усилий отвоёвывали его у мира, по сути возвращаясь в своё первоначальное, чистое состояние души, в конце земного пути рождаясь заново. Со мной же это было только раз, поразив меня на всю жизнь.
 Я пыталась заговорить об этом с близкими людьми, но они смотрели на меня непонимающе, качали головой или разводили руками, а я не находила нужных слов, чтобы описать глубину того переживания; слова были плоски, смешны и нелепы. Каждый раз после этого я чувствовала себя болезненно-неловко и потом корила себя, наивную, что опять выглядела беспомощной рыбой на берегу, беззвучно открывавшей рот в попытке объяснить, что не нужно воздуха - нужна вода.
 Только однажды мамина знакомая, довольно молодая женщина, сказала мне, выслушав мой невнятный рассказ:
- Не пытайся это объяснить - это не подлежит объяснению. Есть вещи, принадлежащие не нам - у них другой хозяин. Тебя коснулось то, что не твоё, а Его. Почему это пришло к тебе, ты, может быть, узнаешь позже, но можешь никогда этого так и не узнать. Храни это в себе и никому не открывай.
  Это был странный ответ  - откуда она могла знать такое? Ей было не больше тридцати. С ней тоже так бывало?
 Как бы то ни было, но эти её слова, пусть и не сразу, но подействовали на меня, к тому времени уже шестнадцатилетнюю, благотворно. После многих бесплодных попыток найти ответ я начала успокаиваться. Я по-прежнему вспоминала то моё переживание, но по мере того, как я углублялась в смысл слов той женщины, грусть постепенно отступала. О, если бы мне что-то подобное сказали сразу! Если бы отец сказал мне это тогда, в зимнем, завьюженном дворе... Но он не знал ответа. А если б знал? Не было бы тогда моих жгучих исканиях и попыток постигнуть суть и объяснить сокровенное значение того недетского откровения.

 Сегодня тоже мела метель. Закончился мой вечерний приём, я с тревогой смотрела в окно на усиливавшийся снегопад.
- Не остановился бы транспорт,- сказала я медсестре.- Уборочной техники не видно, а сугробов намело с полудня таких, что у людей снег в обуви.
- Сегодня огонёк в конференц-зале. Пойдёмте вместе?- стоя ко мне спиной и лицом к зеркалу, ответила она.
- Нужно домой, сын ждёт.
- А Вы позвоните. Вдруг Вы только думаете, что он очень ждёт, а на самом деле он ждёт совсем чуть-чуть, - пошутила она и добавила. - Там шампанское будет и пирожные. Привезёте ему кусочек.
 Такая простая уловка сработала безотказно:
- Павлик, я задержусь на пару часов, у нас новогодний вечер. Ты поел?
 Павлик сказал, что поел вместе с Алёшкой и хочет теперь пойти к нему.
- Тогда будь у него, я заберу тебя часов в девять.
- Он уходит на свои танцы.
- Сиди у него. Один вечером домой не ходи.
 Я набрала номер родителей мальчика, поговорила с мамой. Да, он побудет у них до моего прихода.
- Ну вот,- медсестра подводила глаза и поправляла помаду.- Пойду на конкурс красоты! Шуточный, конечно. Но кто знает! Премия - ящик кока-колы!
 И мы пошли длинным переходом в больницу. Коридоры уже начали украшать к Новому году и липкий цветок у лифта нарядили гирляндой. По мере приближения к празднику нарастал гул и люди, вначале одиночные, затем парами, стайками и под конец уже нестройными рядами шли по направлению к залу, откуда доносилась совсем не новогодняя песня Булановой "Не плач".
 На сцене стояла огромная наряженная ёлка. Кресла вынесли, вместо них вдоль стен тянулись длинные столы с бутербродами, лимонадом, апельсинами и конфетами в вазочках. На середину зала выставили круглые столики со свечами и фужерами для начальства. Под сценой рядком стояло несколько ящиков с шампанским.
 Множество незнакомых мне людей, одетых в основном в больничное, стояли, сидели, ходили от столика к столику, переговаривались, смеялись и громко приветствовали входящих. Среди буднично одетых людей выделялись нескольких нарядных женщин в вечерних длинных платьях. Я приметила одну из них - стильную брюнетку в платье брусничного цвета с оголёнными руками, глубоким вырезом и жемчужным ожерельем на шее.
 Я никого тут не знала, медсестра моя отошла и стояла поодаль с пожилым бородачём в костюме. Толпа теснила со всех сторон, мне стало не по себе от такого многолюдства, я повернулась к выходу, но тут кто-то взял меня за локоть. Я обернулась. Ольшанский, опираясь на палку, смотрел на меня исподлобья. Две женщины средних лет звали его за столик в центр зала, а он совсем не хотел сидеть у всех на виду. Он перекинулся с ними несколькими фразами и, обойдя меня по кругу, протиснулся сквозь толпу и спрятался от них за мной. С тех пор, как мы виделись в последний раз, он сгорбился ещё сильнее. Палка помогала сохранять равновесие, но видно было, насколько трудно ему стоять.
- Вы уже решили, где сядете?- спросил он, глядя вниз перед собой.
- Нет. Я ненадолго. Нужно домой, - ответила я, наклоняясь так, чтобы в этом шуме расслышать его слабый голос.
- И я на минутку. Элеонора отправила меня с конфетами. Пусть послужат призами для победителей.
 Он указал палкой в сторону сцены, где с краю лежали небрежно раскиданные коробки конфет. Видно, он их поставил, как мог, но они упали. Их было много, штук двадцать разноцветных коробок в полиэтилене. Как он донёс их сюда?
- Вера,- напряг он голос,- Вы ещё не знаете. Я решил уходить.
- Вы уходите? Как жаль... - я не знала, что ему сказать, но он, судя по всему, не был огорчён.
- Пора и честь знать. Я и здоровым-то мечтал о пенсии, а уж так работать...
 Он жестом показал, что всё с ним ясно и без слов.
- Вам не будет скучно?
- Не думаю. Буду заглядывать, если заскучаю, но вообще я хочу отдохнуть. К брату некогда сходить - ни сил, ни времени.
- А я его помню. Он у меня принимал экзамен по физиологии,- улыбнулась я.
- Вы его помните, а я почти забыл, так давно мы не виделись.
 Он помедлил пару секунд.
- Вот что, Вера. У Элеоноры есть кандидаты на моё место, это понятно. Но она такой человек... Вы бы зашли к ней узнать...
- Не возьмёт ли она меня вместо Вас? - улыбнулась я. - Представляю её удивление!
- Вы зря смеётесь,- ответил он. - Она такой человек...Как Вам сказать... Она необычная, можете мне поверить.
 Я слушала его внимательно, низко наклонясь к нему, а он продолжал:
- Она как-то вспоминала Вас и тот случай, помните?  Вот я и говорю, зайдите к ней, проявите инициативу. У Вас есть шанс, пусть и небольшой. Если бы нет, я бы Вам этого не советовал.
 Последние его слова я почти не слышала из-за  брюнетки на сцене. Она пробовала микрофон, крича в него что было сил: "Раз-раз-раз".
"Вот тебе и раз!- задумалась я.- Нелепица, а ведь придётся идти к Элеоноре. А что? Почему бы ей из чувства юмора не принять на работу неумёху назло маститым протеже и на удивление всей больнице".

 
Глава 41. Дерзкая мечта.


- Спасибо Вам,- почти обречённо сказала я Аркадию.- Когда мне нужно к ней идти?
- Да не бойтесь Вы её, - видя моё уныние, успокаивал он меня.- Даже если в этот раз не получится, не страшно - узнаете, что нужно, чтобы в другой раз получилось. Если Вы, конечно, этого сами желаете по-настоящему.
 Он хотел, но не мог посмотреть мне в лицо и потянул меня за руку вниз. Я наклонилась.
- Так хотите? Дело-то нешуточное.
- Я знаю. Дело серьёзное. Я об этом даже мечтать не могла.
- Если так, то идите к ней, не откладывая. Можете сказать ей о нашем разговоре - это никак не повлияет на результат.
 Мы стали пробираться к выходу. Я, как ледокол, шла впереди, он за мной, не отставая ни на шаг. Сколько же народу и как душно! Людям с клаустрофобией тут было бы страшно! Брюнетка со сцены кричала в микрофон поздравления, называла фамилии, звала к себе каких-то людей. Праздник только начинался, зал был набит битком, а люди всё прибывали и прибывали.
Мы вышли в узенький коридор и отдышались. Со лба Ольшанского градом катил пот, он ловил ртом воздух.
- Нужно было раньше уходить,- он достал платок и утёр лоб и лицо. - Сколько народу набралось!
- Я и не думала, что в больнице столько сотрудников!
- Тут не только больничные. Тут и поликлиника, и хозблок, и транспорт. А знаете, кто на сцене?
- Та красивая брюнетка в красном?- переспросила я.
- Да-да. Она вертолётчица.
- В смысле... водитель вертолёта?- изумилась я.
- Именно. Пилот! У больницы свой вертолёт и Таня Вершинина - наш единственный пилот с боевым опытом. Другие два вертолётчика - парни из гражданской авиации. Уникально смелая барышня!
 Я оглянулась на сцену.
Мне захотелось ещё раз увидеть ту девушку. На её фоне моя неуверенность по поводу разговора с заведующей показались мне постыдными - её как рукой сняло! Ай да Ольшанский!
- Вы с ней знакомы?- спросила я.
- К сожалению, нет. Её фотография висит в администрации. Там целая "Галерея двенадцатого года", героические люди, участники Чернобыля. Не обращали внимания?
- В администрации не обращала - только в Эрмитаже.
- Сходите, это оставляет сильное впечатление. Особенно траурные рамки с молодыми лицами. Их там трое, чернобыльцев. Двое врачей и водитель. Элеонора тоже ездила. Могла отказаться из-за детей и её бы освободили, но она поехала. Это было ещё до меня, со старой заведующей. Эльсанна тогда только перешла сюда и тут эта катастрофа. Больница ведомственная, поэтому по городу мы почти не дежурим, ждём особых распоряжений, так сказать.
 Я попыталась представить себя в ситуации, когда нужно лететь к пышущему радиацией реактору, вести приём в свинцовом комбинезоне и скафандре, день и ночь находиться в четырех стенах без свежего воздуха, солнца и нормальной пищи, без возможности пить или мыться обычным способом из-за заражённой воды... Мой мозг не смог развернуть в воображении полную картину того ужаса и быстро погасил это марево.
- Сколько она там пробыла?- спросила я.
- Недели три, может четыре.
- Не заболела?
- Заболела, конечно. Щитовидку удалили.

 И вновь я ощутила тёплую заботу Аркадия, почувствовала его ко мне расположение, но тут же вспомнился прохладный приём Элеоноры тогда, в самом начале у него в кабинете, причину которого я так и не смогла разгадать.
- Я зайду к ней во вторник после поликлиники, - сказала я.
- Вот и хорошо. И будьте сами собой - не приукрашивайте себя, но и не прибедняйтесь. Она прекрасно разбирается в людях и ценит честность, поэтому работается с ней легко, не смотря на её требовательность.
 Я не стала долго терзаться сомнениями, которым лишь дай волю, они полностью возьмут человека в оборот, а пошла к Элеоноре после ближайшего моего рабочего дня. Та приняла меня не у себя в кабинете, а в процедурной, куда она спешила в сопровождении медсестры.
- Если хотите что-то спросить, то спрашивайте, я ухожу через десять минут,- деловым тоном сказала она, не обращая внимания на любопытствующий взгляд медсестры.
 Я не рассчитывала на публичный разговор, но делать было нечего и я коротко рассказала ей о встрече с Ольшанским.
- Я понимаю, что шансов у меня мало, но всё же решила зайти, вдруг кто-то откажется в последний момент.
- Кто же от такого откажется? - сказала она и знаком указала сестре выйти. Мне стало свободнее, но Элеонора, слегка прищурившись, зорко глядела на меня поверх очков.
- Ваш друг, или молодой человек, не знаю, как это называется, по словам моего мужа, оказался талантливой личностью. Может, и Вы такая же?
- Да, его взяли на ЛОР-отделение. Он горит этой работой. А я вполне обычная.
- То есть Вы гореть не будете? - искорки вспыхнули в её весёлых глазах и я улыбнулась:
- Нет, я не то сказала.
- Ну ладно, я и так поняла. Он талант, а Вы обеспечиваете тылы.
 Я пожала плечами.
- А как же он переживёт, если и Вы начнёте пропадать на работе? Два врача в одном доме? Мне это знакомо.
- И мне. Я родителей в детстве видела нечасто, они попеременно то дежурили, то потом отсыпались.
- Это хорошо,- мирно заключила она. - Без присмотра люди либо сбиваются с курса, либо делаются самостоятельными и ответственными.
 Я промолчала, а она, слегка наклонив голову и по-прежнему внимательно наблюдая за мной, вынесла свой приговор:
 - Значит, Вы мало что умеете, в больнице не работали, не дежурили, не ассистировали, но решили попытать счастье.
 - Всё верно... я знаю, что не подхожу ни по каким критериям.
- А чего ж тогда пришли?
 Я задумалась. Что ей ответить? Как есть или как принято?
- Пришла, потому что не знаю, как вырваться из поликлиники. Без опыта никуда не возьмут и опыта никогда не будет, потому что никуда без него не берут.
- Вы точно знаете, что хотите вырваться из поликлиники?
- Совершенно точно.
- Хотите, как тогда с тем глазом, что мы потеряли? Помните Айжан? Они, кстати, Вам привет передавали, вспоминали те Ваши две ночи.
 Это меня немного приободрило, хотя я уже начала подглядывать на дверь, понимая, что пришла зря.
- Им тоже привет. Они не стали писать жалобу?
- Какой там! Наоборот, конфетами нас завалили. Такие тяжёлые больные обычно самые благодарные.
 Я и раньше слышала это и не удивилась, а только кивнула в знак согласия.
- Как она устроилась, не уехала обратно к себе? Трудно слепому из маленького горного посёлка прижиться в огромном городе.
- Как это ни странно, но здесь ей легче. Дети помогают. Но вот что... Мне нужно уходить, спасибо, что зашли. Я подумаю и в любом случае Вам позвоню в течении этого месяца.
 Она встала и заторопилась, собирая со стола истории болезней, ещё какие-то предметы и уже на пути в коридор, не глядя на меня, как-то рассеянно и мимоходом, проговорила:
 - Иногда проще научить заново, чем переучивать, тут он прав. А знаете что?
 Она вдруг остановилась и развернулась ко мне:
- Аркадий еле на ногах стоит. Будет желание в Ваши свободные дни... вы ведь на полставки работаете, не на ставку. Заходите, поможете ему. Ему нужно протянуть до конца декабря, для полноты стажа, а он что-то сильно стал сдавать прямо на глазах. Задыхается, а то, бывает, встать не может. Многое стал забывать. А Вы бы разгрузили его, где-то в чём-то.
 Она договаривала уже из коридора, на ходу и, не глядя больше на меня, стремительно удалялась по направлению к своему кабинету.
- Хорошо, я зайду завтра,- почти крикнула я ей во след, но она не ответила, скрывшись за дверью. Я же, не зная, радоваться мне или огорчаться, побрела в другую сторону, озабоченная её таким необычным поручением и раздумывая, как сам Ольшанский отнесётся к моему появлению в качестве его помощницы, не расценит ли он это, как признание своей несостоятельности, не пожалеет ли о том, что сам надоумил меня идти к Элеоноре? В любом случае, просьбу эту я выполню и будь что будет.
 И я стала приходить к ним в мои свободные дни. Аркадий не то чтобы был недоволен, наоборот, активно привлекал меня к своим делам, начиная от самых простых, как то сходить за чем-то забытым в какой-нибудь кабинет, или набрать воды в чайник, или позвать кого-то из персонала, до более сложных, касавшихся его врачебной деятельности. Через две недели я и сама уже знала и видела, чем ему помочь, какого больного он забыл посмотреть, кого пора на выписку, кому нужен больничный, а кому повторить анализы или заказать снимки.
- Вы бы раньше пришли, Вера,- говорила мне старшая сестра.- Аркадий столько всего забывает! Эльсанна с ног сбилась доделывать за него и дописывать. Пациенты, правда, не в претензии, видят его состояние, но заведующая не может мириться с недоделками, всё за всех пытается уладить.
- Я и не догадывалась, что он так сильно и, главное, так быстро сдал. Мы недавно с ним виделись... кажется, в начале осени, он был вполне в силах и не собирался на покой.
 Болезнь прогрессировала неравномерно, прежние длительные периоды затишья стали короче, а в последнее время он не мог больше переносить лечение и дозы преднизолона снизили до минимальных. Это сейчас, спустя тридцать лет, появились препараты, способные пусть не вылечить, но хотя бы остановить активное разрушение позвоночника, а тогда, в девяностые, лечили гормонами и малыми дозами химиотерапии, от которых побочные эффекты часто превосходили основные.
 Последнее его обострение так и не удалось снять, но, по словам самого Аркадия, он знал, что когда-то это должно было случиться, и морально был к этому готов.
 За неделю до Нового года он позвонил Элеоноре и сказал, что не прийдёт - силы оставили его, он с трудом передвигался по квартире, так что ни о какой работе не могло быть и речи. Элеонора сама стала ездить к нему с едой, благо они были почти соседями. Я же в его последнюю рабочую неделю взяла на себя то, что могла, на что хватало моих навыков и что позволяла мне заведующая. Сама она, кроме еды, относила ему истории и ещё что-то на подпись, так и удалось нам дотянуть до конца года, будто бы он и не отсутствовал вовсе. В январе Аркадия ждали в санатории, от которого ему всегда делалось легче и веселее.
 Я рассказывала о нём Павлику. Какая сила духа! Ни жалоб, ни ропота, одна благодарность и спокойное желание жить, не взирая на боли и жестокую одышку; такое испытание под силу не всякому. Элеонора, как и её больной давний друг, также не поддавалась унынию и не позволяла себе вздыхать и печалиться о нём, а сосредоточила силы на работе за двоих и на том, чтобы этих сил хватило до поры, когда на место Аркадия прийдёт опытный коллега и возьмёт на себя его обязанности.
 Я знала о нескончаемой веренице кандидатов на его место, они приходили к Элеоноре в кабинет, но подолгу не задерживались. Это были солидные люди, по большей части мужчины, но появлялись и женщины. Моя напарница и коллега по поликлинике, добродушная и отзывчивая доктор, тоже участвовала в отборочных турах. Увидев меня в коридоре, она, однако, сделала вид, что мы не знакомы. Конкуренция меняет людей, даже если шансы дойти до финала одинаковы и стремятся к нулю, как было у нас с ней на фоне клинических врачей. Но, не смотря на маловероятность успеха, весь декабрь я провела в нервозном состоянии ожидания. Как ни старалась я не думать обо всех этих собеседованиях и не мечтать о несбыточном, мысли эти не покидали моей головы ни на секунду и порядком истощили меня к концу года.
 И вот нужда во мне сошла на нет и Элеонора официально объявила мне о временном снижении активности отделения в связи с уходом на заслуженный отдых второго врача А.А.Ольшанского.
 В поликлинике стало ещё тоскливее. Я надеялась побыстрее пережить этот период и после Нового года вернуться в прежнюю свою колею. Захотелось начать работать на ставку и я отнесла заявление главврачу, чтоб имел это в виду, если вдруг откроется такая возможность.
 Пустота, что образовалась во мне по истечении моей короткой миссии на отделении, давала о себе знать настойчиво и неотступно.
"Призвание это когда человек будет продолжать делать своё дело, не смотря на то, что перестали платить"- так говорил в далёком прошлом кто-то из друзей отца и сейчас эти слова всплыли в памяти, чтобы зазвучать во мне новой, высокой нотой. Я тосковала по отделению. Иногда мне просто хотелось туда сходить, чтобы подышать его воздухом, увидеть палаты, Элеонору, пост и медсестёр. Я гасила в себе эту тоску, понимая, что она не придаст мне сил, а отнимет их и ещё чего доброго лишит желания работать там, где положено, отразится недовольством в глазах или равнодушием, которое трудно будет скрыть.
 Я была бессильна как-то повлиять на решение Элеоноры и бессилие моё, поначалу терзавшее меня и мучившее, постепенно привело к вопросу, в какой степени я сама являюсь хозяйкой своей жизни. Не давали покоя мысли о нашей действительной способности влиять на судьбу и о мнимой нашей силе, преувеличенной и воспетой поэтами и философами.
 Илья стоял на своём - всё зависит только от человека; он сам в итоге отвечает за результат своей жизни. Где и в каких условиях его жизнь пройдёт и закончится, зависит от него одного. Человек - хозяин своей судьбы! Но в этом скрыт подвох! Даже не скрыт - всё лежит на поверхности! Что, собственно, такого грандиозного мы можем решить? Разве можем мы выбирать время и место рождения? А внешность, а родителей? А время ухода из жизни? Мы и цвет волос-то можем изменить, только перекрасившись. И характер мы себе исправить не можем, хотя всегда им недовольны. А болезни, несчастья, скорби? Да, мы лишь в известных рамках способны кое-что подправить в своей жизни: переехать на природу, правильнее питаться, пересесть на велосипед и больше двигаться, что полезно и поможет прожить подольше, но от болезней и несчастий не избавит. Так в чём же тогда мы себе хозяева?
 А вот в чём! Те недели я могла не ходить на отделение, но я пошла; тут я была сама себе хозяйкой.
Мы способны влиять на свою жизнь тем, что вольны принимать решения: от совсем малых и, вроде бы, несущественных, до более серьёзных, напрямую влияющих на наше бытие - к примеру, дать или не дать проявиться всему спектру общечеловеческих неприглядностей - зависти, злопамятству, склонности к осуждению, обвинению всех и вся и по нарастающей, до выбора более существенного, порой глобального - между прощением и отмщением, верностью и предательством и, в конце концов, выбора экзистенциального - между жизнью и смертью. Как высокопарно! Жизнь и смерть... А если более приземлённо? Пожалуйста: дать ребёнку появиться на свет или прервать его едва начавшийся путь, потому что его сюда не звали, он зародился невовремя, не по родительской воле вдруг возник, затрепетал, забился слабыми жизненными соками. Но мать решает, и ей виднее, что этому человеку не бывать. Она - хозяйка своей и другой судьбы. А в остальном пусть всё останется, как прежде. Только вот не получается, как прежде: жестокие муки совести и раскаяние под занавес жизненной пьесы тоже приходят вопреки её воле. Будто кто-то играет с нами, постоянно подкидывая задачки, ставя подножки, которые не обойти, и нужно их решать прямо сейчас, на ходу, на бегу, не имея и мига, чтобы поднять голову и охватить взором всю полноту картины своей жизни, хозяевами которой нам так хочется казаться.
 
 Спустя месяц пришла новость - на отделение взяли мужчину из бывших военных офтальмологов. Элеонора не позвонила, как обещала, и хорошо. Что могла она мне сказать, когда и так всё было ясно, и все остались на своих заслуженных местах. Дерзкая мечта осталась мечтой и я должна была радоваться тому, что имела, сожалеть о моих упущенных возможностях и годах, потраченных впустую, и винить в этом себя одну. По прошествии острого периода тоскливого разочарования я решила ходить иногда в глазную травму на Литейном. Там всегда нужны руки, особенно по выходным, когда везут и везут травмированных и от порванных слёзных канальцев и переломанных орбит нет прохода. Может, чему-то там научусь, хоть что-то сделаю для своей мечты, что зависит напрямую от меня, а не от кого-то неведомого и всесильного, кого, как мне казалось, я никогда не смогу умилостивить, никогда не смогу умолить обратить на меня внимание.


 Глава 42. В тёмном углу.

 Что-то происходило между нами, а я не понимала, что именно. При мне Илья больше не разговаривал с матерью и сестрой и стоило мне войти в комнату, как он тут же прощался и клал трубку. Я не сразу это заметила, но когда всё же догадалась, меня это сильно взволновало. Что они опять замышляют? Почему он не говорит о них ни слова и вовсе перестал упоминать их имена?
 Он совсем замкнулся и было заметно, как он исхудал, не смотря на все мои старания по кухне и то, что ел он за двоих и с большим желанием. Спал он очень мало, не более четырёх, иногда пяти часов и говорил, что этого достаточно. В семь утра, когда мы просыпались, его уже давно не было дома и чайник на плите стоял едва тёплый. Я знала, что по утрам он часа два работал у Вадима, потом ехал в больницу, затем забирал из школы сына, отвозил к Ане, оттуда опять ехал в Вадиму. Но где он пропадал потом до полуночи, я понять не могла.
 Я терялась в догадках, пытаясь найти ответ в каких-то мелочах, в незначительных деталях, в нюансах его интонаций и мимики, во всём, что попадалось мне под руку - в его расчёске, обуви, одежде и её содержимом, его блокноте. Я стала выискивать улики и тонула в догадках. Подозрения мои размножались, как термиты. Они точили меня и поедали изнутри, не давая думать ни о чём другом - мне необходимо было узнать причину его пугающей отстранённости. Я задумала было даже следить за ним, но на это не было ни сил, ни возможности - как уследишь за человеком в огромном городе?
  Он больше не спрашивал меня ни о чём, мы почти с ним не виделись и я плакала украдкой, не понимая, что мне с собой делать, как унять подозрительность, как перестать бесконечно носиться с мыслью о нём и гадать, что у него внутри и как его вернуть. Пару раз, когда становилось невыносимо, я набирала номер Регины и молча вслушивалась в звуки её голоса в надежде что-то  узнать, что облегчило бы мои страдания. Один раз я позвонила Ане, но сразу же бросила трубку. Не знаю, чего я ожидала. Того ли, что Илья находится там и подойдёт к телефону? И что тогда? Тогда это означало бы, что он с ней, но только в тот конкретный, короткий отрезок времени, что абсолютно ничего не доказывало - можно бывать у бывшей жены и никогда к ней не вернуться, а можно, ни разу не заходя в гости, вдруг решиться на возвращение. Эти мысли загоняли меня в угол. Пару раз ночью, не выдержав, я срывалась на слёзы и упрёки. От этого мне становилось ещё хуже. Илья потом не разговаривал со мной и спал на кухне, на прежнем месте Макса.
"Это не честно, - про себя, беззвучно говорила я ему. - Зачем ты мучаешь меня? Мы в ответственности за тех, кого приручаем!"
 Его воображаемый голос отвечал мне, что он не приручал меня - я сама пришла и приручилась. Уж не вечной ли любви я ожидала? Ожидание - зародыш обиды. Он ничего не обещал. Ему ничего от меня не нужно!
 "Тогда зачем мы вместе?" - обливалась я мысленными слезами и плач этот раскалённой иглой пронзал меня насквозь.
 Состояние невесомой пустоты и отсутствие опоры давило на меня всё сильнее. Илья был центром этого внутреннего моего вакуума. Его молчание меня убивало. Где же я ошиблась? Ведь Нина предупреждала меня об опасности такой сильной сердечной привязанности. Периодически на память приходила и история любви Кейт Маклоу, её трагическое, в течение долгих лет умирание и спасшее её чудо, но дальше воспоминаний о нём дело у меня не шло.
 Меня потянуло искать Валентину - кондуктора, чей номер телефона я столь бездумно потеряла. Мы с Ильёй почему-то так и не собрались тогда на Балтийский вокзал, хотя хотели ехать её разыскивать.
 Я решила попытать счастье теперь, спустя год, и дело решилось просто и быстро - в депо никто о ней ничего не знал. На этом всё и закончилось - тот счастливый билетик с её номером вытянул кто-то другой; придётся  мне из этого омута выплывать без её помощи.
 
 Медсестра, наблюдая молю нарастающую подавленность, как бы невзначай обронила:
- В больнице есть бесплатный психолог для сотрудников, можно записаться и ждать вызова.
 Я записалась. Вызвали меня уже через неделю. Первый разговор был лёгким, я держалась молодцом и никак не выражала своё отчаяние. Во второй раз говорить стало труднее - язык прилипал к нёбу, слова застревали в горле, я не могла сформулировать мысль. Лишь на третий раз я смогла выразить мою боль - я зависла над пропастью, не в силах преодолеть её притяжение, не владея ситуацией, без шанса на объяснение и без возможности узнать причину и повлиять на неё. Я попала в положении заложницы и не понимала, как и когда это случилось.
 Психолог Людмила Михайловна была миловидной женщиной лет пятидесяти, спокойная, выдержанная и, видимо, опытная в вопросах, подобных моему. Первая точка над i была поставлена её предписанием оставить мои попытки разобраться с тем, что происходит в чужой голове, а вдумчиво и осмысленно заняться своей. Если человек не хочет мне открыться, говорила она, значит на то есть причина. Нужно относиться к этому с пониманием, верить человеку и надеяться, что обстоятельства изменятся сами собой. От попыток форсирования ситуации и выяснения отношений следует отказаться раз и навсегда - она твёрдым взглядом посмотрела на меня и я, измученная и ослабевшая, поняла свою задачу, крепко ухватившись за эту нить, тем более, что моя старая подруга - мигрень стала всё настойчивее напоминать о себе и прежний опыт говорил мне - нужно срочно включать заднюю, иначе приступы участятся и я не смогу работать ни дома, ни в поликлинике.
  И всё же как хорошо иметь возможность ходить на работу - жить по режиму, зная, что лежать под периной в плотном коконе своих мыслей некогда - отвлекали ранние утренние заботы - завтрак вместе с сыном и наши сборы, путь вместе до метро, где я потихоньку начала отпускать его от себя, вначале на перекрестке у школы, затем, увеличивая расстояние, у магазина метрах в двухстах от школьной ограды, а затем уже и в самом метро, расставаясь внизу у эскалатора, чтобы дальше ехать одной. Я не всегда до конца осознавала, но, тем не менее, чувствовала некое подобие радости, доставая пропуск на проходной, подходя к кабинету со своим именем на дверях, одевая халат и принимаясь за работу! В делах время проходит незаметно, проблемы делаются мельче и обостряются, лишь только присядешь отдохнуть, не распространяясь на остальные сутки. Мои свободные от поликлиники дни казались мне тягучим сиропом, в котором я, точно полуживая муха, едва шевелила лапками, вяло сопротивляясь его беспощадной гравитации. В такие дни я отвозила Павлика в школу и с целью трудотерапии ехала в прямиком в глазную травму, намеренно не давая себе покоя, проводя там по полдня. Насколько прав был отец Макса, советуя мне без промедления соглашаться на любые условия, только бы взяли. Предвидел ли он тогда что-то, было ли это простым совпадением или проявлением опыта мудрого пожилого человека? Не послушай я его тогда, не было бы сейчас у меня ни полезного занятия, ни отдушины, ни психолога, а крутилась бы я бесплодной мозговой юлой, без конца залетая в мысленные тупики и периодически заваливаясь на бок.
 Сместив фокус с Ильи на себя саму, как наказала мне психолог, я увидела нас в другом свете: не я была загнана в угол, а он. Не мне отчаянно нужна была помощь и открытый разговор, а ему, но время для этого ещё не настало и мне предстояло терпеливо ждать. Эта нехитрая и вроде бы лежащая на поверхности мысль приносила быстрое облегчение моему кровоточащему, израненому воображению и я потихоньку стала упражняться в её воспроизведении. Лишь только меня начинало затягивать в трясину навязчивых, липких гипотез, я усилием воли, поначалу немалым и трудным, но с каждым днём всё более привычным, переносила центр чувственной тяжести со своих иллюзорных ожиданий на внешнюю орбиту наших с Ильёй отношений, подальше от раскалённого поля своего к нему тяготения куда-то наружу, куда не долетали ядовитые брызги сомнений и недоверия.
 От этих упражнений мне полегчало и я немного воспряла духом. Илья заметил это и тоже стал спокойнее; мы были намертво связаны друг с другом и состояние одного, как в зеркале, тут же отражалось на другом.
 
Внезапно и без предупреждения у нас появилась Ларочка. Илья откуда-то вёз её на такси, предложил заехать к нам и неожиданно получил согласие. Она была так хороша, так мила со мной, что я буквально захлебнулась от волны чувств, которая окатила меня всю, и пару минут я не могла вымолвить и слова. Она порывисто обняла меня, чего раньше не бывало, спросила, есть ли у нас что-то к чаю, и если нет, то Илья может сбегать в соседний дом, в кафе, где меня однажды хотели заманить в силки словами "Всё оплачено, красавица".
 У меня была шарлотка. Я испекла её утром, осталось только взбить сливки, чем я и занялась.
 Мы расположились в гостиной и поначалу я ничего особенного не заметила. Ларочка в основном молчала, говорил Илья и я в который раз отметила про себя, как разительно он менялся в её присутствии: он вновь стал живым, весёлым и улыбчивым. Он так радикально преобразился, что я задалась вопросом: не во мне ли причина его уныния? Не я ли своей тоскливой любовью так действую на него, что он не хочет иметь со мной дела?
 И почти тотчас вслед за этой мыслью он нежно поцеловал меня, в деталях рассказывая историю моей неудачной попытки устроиться в больницу. Ларочка слушала краем уха и никак не комментировала услышанное. Спустя какое-то время я принесла журнал со статьёй Ильи. Она пробежала глазами первые строки, пытаясь прочесть название статьи, но почти сразу отложила её, сказав, что никогда не понимала смысла мелкой научной деятельности. Если уж изобретать что-то полезное, то это должен быть водопровод из Норвегии в Сахару и не меньше. Всё остальное по сравнению с проблемой отсутствия воды в Африке - мелочи жизни и пустая трата времени.
 Павлик включил телевизор, я пошла на кухню за мороженым. В коридоре было темно и я на ходу зацепилась ногой за что-то на полу. Удержав равновесие, я щёлкнула выключателем и увидела миниатюрную сумочку, из которой выпали мелкие вещички - перчатка, помада, пачка таблеток и ещё что-то. Я собрала это всё, чтобы положить обратно в сумку. Таблетки не входили, пришлось снова всё вынуть и сложить в другом порядке. На секунду перед глазами мелькнуло название - Сонапакс. "Снотворное? Мне бы тоже не помешало. Нужно запомнить название,"- подумала я.
 Мы доели шарлотку и перешли к мороженому, полив его брусничным ликёром собственного производства. Илья и раньше его пробовал, но теперь вдруг, в сочетании с холодным и сладким ванильным мороженым мой кисловатый ликёр раскрылся ему с новой, необыкновенно вкусной стороны. Илья причмокивал и чуть не облизывал вазочку, так понравилась ему эта комбинация.
 Ларочка ела медленно и без охоты. Казалось, она задумалась о чём-то, отвернувшись и глядя в телевизор. Постепенно она и вовсе перестала участвовать в разговоре, будто бы увлекшись происходящим на экране. Илья спросил её о Соне, но она только кивнула невпопад, продолжая внимательно смотреть куда-то в сторону. Так, почти в молчании, прошло минут десять.
 Я решила убрать мороженое и спросила, не положить ли ей ещё немного, пока оно не растаяло и не потекло. Она не ответила. Я взглянула на неё и замерла - на её лице была маска почти нечеловеческого ужаса. Он отражался в её неподвижных огромных зрачках, устремленных чуть в сторону, в угол между телевизором и стеной. Лицо было бледным, на лбу проступили бусинки влаги, губы подрагивали, нос заострился. Она молча смотрела в угол и не шевелилась. Я проследила направление её взгляда, но ничего там не увидела. Мне стало не по себе. Я оглянулась на Илью и поняла - он тоже заметил перемены в облике Ларочки. Он смотрел на неё пристально, взгляд его выражал подобие тревоги, но одновременно и решимость, которая угадывалась на его плотно сжатых губах. От этой его твердости я очнулась и тихо спросила:
- Что это с Ларисой?
  Медленно поднявшись, он подошёл к сестре и тронул за руку. Она почти не дышала и не двигалась.
- Был суматошный день,- глухо ответил он, взял её руку в свою и слегка потянул на себя. Ларочка по-прежнему сидела неподвижно, устремив взгляд в невидимую точку чуть книзу и сбоку от телевизора.
 Павлик, который ничего не заметил, вдруг рассмеялся чему-то весёлому и вскочил во весь рост на диван, подпрыгнув пару раз, как на батуте. Пружины завизжали, Ларочка от этого вздрогнула и шевельнулась. Илья обнял её, прижал к себе и погладил по голове. Она подняла белое своё лицо и устремила на него удивлённый и долгий взгляд, точно никогда до этого его не видела. Потом указала вялой рукой в угол:
- Посвети.
- Вера, дай фонарик.
 Я бросилась к шкафу, мигом достала фонарь и посветила в угол. Он был пуст. Ларочка всё ещё находилась в оцепенении, ужас на её лице сменился недоумением, затем лёгкая улыбка не к месту мелькнула в уголках губ. Илья гладил её по голове:
 - Ну чего ты так напугалась? На вот, возьми фонарь и сама посвети, там ничего нет. Смотри, я сейчас брошу туда тапок.
- Нет, не нужно. Я вижу...
Через минуту она вновь подала голос:
- Я останусь у вас?- спросила она сдавленно.
- Конечно, оставайся. Ложись на месте Павлика. Павлуха, ты сегодня поспи на кухне.
- Угу,- кивнул ребёнок, который тоже заметил перемену в атмосфере нашей компании. - А что там было, мам?
 Он указал в угол, куда Илья целился тапком.
- Ничего там не было, померещилось, - не зная, что сказать ребёнку, невнятно пробормотала я.
 Ларочка, тем временем, поднялась и с помощью Ильи пересела на диван к Павлику, тот подвинулся и дал ей место, чтобы лечь. Она прилегла без подушки, подложив локоть под голову, и закрыла глаза. Мы затихли. Илья выглядел подавленным: глубокая складка залегла меж его бровей, весь он будто поник, опустил плечи и сидел, молча глядя на сестру.
 Чтобы чем-то занять себя, я начала двигаться по дому, убирать со стола, не переставая держать в поле зрения Ларочку. Внешне она выглядела спокойной, лицо порозовело, дыхание стало ровным. Она не спала. Пальцы рук слабо шевелились, будто перебирая клавиши пианино.
Спустя полчаса она открыла глаза и, глядя на брата, неуверенно произнесла:
- Я хочу домой. Вызовешь такси?
- Хорошо, как скажешь. Я отвезу тебя.
 Она вздохнула, села на диване, подобрав под себя одну ногу, и сидела так, не двигаясь, глядя в телевизор. Илья вызвал машину и стал одеваться. Через пару минут они вышли, не прощаясь.
 Что это с ней случилось вдруг? Чего она так смертельно испугалась? От этого происшествия мне было тягостно. Я сама не так давно билась в необъяснимом припадке и, когда Илья вернулся, я решилась спросить его, не видит ли он тех же самых признаков у Ларочки, что и год назад у меня. Он ответил не сразу. Пытаясь подобрать слова, он походил по квартире, потом сел за стол и положил на него обе руки.
- Это не то же самое.
 Он смотрел на меня, давая понять, что хочет продолжать говорить. Я ждала, боясь задать неуместный вопрос и сбить его.
- Она не здорова с юности. Мы думали, она выздоровела...
 Я молча ждала, предчувствуя что-то важное, что должно было мне сейчас открыться. Илья дотронулся до переносицы, потёр лоб, вздохнул и, наконец, сказал:
 - Я как-то говорил тебе... Диагноз был неясен - то ли невроз навязчивых состояний, то ли ещё что. Лечения, как такового, не было, лечили только возможные осложнения. Её симптомы не укладывались тогда в картину какого-то конкретного заболевания. С годами всё прошло, она поправилась и наблюдать её перестали.
Он продолжил после паузы:
- Это началось с сильной влюбленности, поэтому ей противопоказаны были ментальные нагрузки, переутомление и эмоциональные колебания. Мы оберегали её от этого и много лет всё было хорошо. Этой осенью она постепенно стала меняться, уходить в себя, перестала спать. Это были первые признаки, но мать их упустила из-за истории с продажей квартиры.
- Это из-за потери квартиры Лариса... изменилась? - спросила я.
- Скорее всего, из-за этого, - ответил Илья, глядя прямо перед собой. - Устойчивое равновесие стало неустойчивым и система накренилась. Не все способны устоять под такими ударами. Для Ларисы он оказался непосильным. 
 
 Конечно, Ларочка изменилась; не будь я целиком сконцентрирована на одном только Илье, то без труда заметила бы это. Сегодня на ней не было украшений, кроме одного полудетского кольца и тонкой, едва заметной цепочки на шее. Она немного похудела и отпустила волосы ниже плеч. Впрочем, это были лишь внешние, поверхностные признаки. Из-под них проглядывал более глубокой слой изменений: держалась она совсем не так непринуждённо, как раньше, когда, находясь в центре внимания любой компании, она наслаждалась этой ролью, словно растворяясь в ней; сейчас она подспудно избегала её, сев на самое удалённое от столика место, чуть развернувшись к окну и почти не участвуя в нашем разговоре. Её обычно раскованные, свободные руки теперь в основном были скрещены на груди. Красиво выписанный рот и всегда ярко очерченные губы сегодня были странными, безвольными придатками лица и улыбались как-то криво, только одной половиной. Взгляд не был ни весёлым, ни грустным, но сосредоточенным на чём-то внутреннем, хотя иногда она поглядывала то на меня, то на Илью и не казалась замкнутой исключительно на себе одной.
 Но этот её внезапный испуг! Он будто заморозил её, подчинил себе всю без остатка и на короткое время прямо у нас на глазах превратил живого человека в мраморную статую.

 Илья сидел неподвижно, глаза его рассеянно блуждали, ни на чём подолгу не задерживаясь, и весь облик выражал тревожное раздумье. Сейчас он так был похож на сестру! Странно, что раньше я этого не замечала.
 И тут меня накрыла догадка! Нет, скорее, не догадка, а уверенное знание: всё то, что происходило с нами эти месяцы, напрямую связано с только что случившимся - чем-то серьёзным, способным изменить жизни всех находящихся в непосредственной близости от главной героини этого инцидента. Это открытие чуть не подбросило меня в воздух.
- Илюша, - окликнула я его, когда он встал и подошёл к окну. - Это то, о чём я думаю? Это была галлюцинация?
 Илья наклонил голову в знак согласия и, словно пытаясь успокоить сам себя, добавил:
- Всю осень она слышала и видела то, чего нет. Сейчас ей лучше, если не считать сегодняшнего вечера.
 Он опять принёс мороженое и полил его ликёром, но есть не стал, а перемешал это всё в розовую кашицу и водил ложкой по поверхности, рисуя загогулины.
 Вся многомесячная картина драматических перемен его поведения предстала предо мной в ярком свете открывшейся болезни его сестры. Чувствуя облегчение и одновременно острую жалость к нему и Ларочке, я воскликнула:
- Но это ведь не смертельно! Это лечится!
Сонапакс в её сумке... это снотворное?
- Это нейролептик. Только он и помогает из всего, что она перепробовала, причём, доза близка к максимальной.
 Он подумал немного и продолжал:
- Его нигде не купить, поэтому стоит он баснословно дорого и цена, как ты понимаешь, всё время растёт.
- А кто его производит?
- Швейцария. Наш Сонапакс в её случае почему-то не работает, хотя формула та же. Люди, понятное дело, зарабатывают хорошие деньги на дефиците таких средств. Но выхода нет - хорошо ещё, что привозят.
- А Макс? Он не может выслать?
- Он ничего не знает и знать не должен - Лариса не хочет. Никто не должен знать! Она и тебе не хотела говорить, но вот вдруг решила заехать.
- Ты все эти месяцы был с ними? После работы ездил туда?
Он кивнул:
- Ей с матерью тяжелее, чем со мной. Пока подбирали лечение, она была в своём мире, ни с кем не контактировала. Я уходил, когда она засыпала. Утром ей всегда легче и они кое-как справлялись до моего прихода.
 Я спросила, сколько стоит лекарство.
- Последний раз платили двести долларов за пачку, этого хватает сейчас дней на десять. Если видения вернутся, нужно будет что-то делать... Увеличивать дозу... хотя, куда уж увеличивать... Снова менять препарат или добавлять другой... Она плохо переносит эти изменения в лечении. Деньги от продажи всей их бытовой мишуры закончились, мать потихоньку распродаёт украшения и наряды... чтобы никто ничего не заподозрил и, главное, чтобы Лариса не узнала. Она, судя по всему, потеряла к этому изобилию интерес, но он вернётся. Он должен вернуться, когда мы добьёмся устойчивой ремиссии.   
 Мне только ещё предстояло всё это обдумать. Так много вдруг открылось, что я с трудом могла осознать всю полноту наступивших изменений в нашей, точнее, в их семье.
- Она ещё водит машину?
- Сейчас не водит, но машину трогать нельзя, это добьёт её. Я иногда езжу на ней помаленьку, чтобы она не знала.
 Он говорил неторопливо, цедил слова, то ли обдумывая их, то ли с трудом подбирая.
- Гараж на той неделе продали. Ларка не в курсе, поскольку никогда там не была и, скорее всего, о нём забыла. Они им почти не пользовались.
- Илюша, а ведь я упрекала её за то, что она не помогла тогда Максу! Мысленно упрекала, не вслух!
- Я говорил им об этом,- монотонно ответил он, будто не слыша меня, а продолжая свою собственную мысль.- Но несколько раз мне было сказано - хочешь ему помочь, помогай! Конечно, Макс - бездонная бочка. Или, скорее, дырявое ведро. Но его можно было хотя бы попытаться наполнить. Вот где он сейчас? Почему не звонит? Решил, что в разобранном состоянии он здесь не нужен - жена ведь от него отгородилась забором с колючей проволокой и ток по ней пустила. А ведь он старался. Он боролся... Не хотел он сдаваться, ты видела... Он ждал её. Ждал до последнего. Но она ему не помогла! А если бы всё-таки помогла? Если бы сама продала это всё? Из любви, из сострадания? Ведь любила же она его! И теперь любит. Случилось бы это с ней сейчас, эта болезнь, не будь она... Не будь она в плену всего этого благолепия, которое он сам же ей и организовал? Этот комфорт, так его...  Она ведь всегда была чуткой! Мышат подбирала. Ворону без хвоста домой притащила. А Джек? Он только у её ног и спал. И умер мордой у неё на коленях - не у меня, ни у родителей, а у неё, у девчонки!
 Его глаза увлажнились, голос дрогнул. В нём явственно звучала сейчас совсем другая струна. Его слова об упущенной сестрой возможности всеобновляющего милосердия были новой, до селе ни разу не звучавшей в нём темой. Я подошла и обняла его. Ко мне возвращались силы. Это он вернул мне их и теперь я хотела согреть его моим теплом. Круговорот тепла в природе! Два человека в едином потоке, мыслящие одинаково, чувствующие мир с двух точек зрения, мужской и женской, будучи единым целым, как белок и желток под скорлупой, не соединяются совершенно, но и не отделимы друг от друга - вместе свежи, вместе и пропадают.
 Мысль о том, что милосердная любовь могла помочь Ларочке и Максу удержаться на плаву, не отпускала меня. Значит, и Илья думал об этом. И не только думал, но и делал дела милосердия, будто подсказывая сестре направление движения, не желая напрямую наставлять её нравоучениями. Её бездействие могло быть оправдано безобразными выходками мужа, его изменами и кутежом, о которых она наверняка знала. Знала, но всё же не уходила от него! Почему? Если из простого расчёта, то о какой любви ты говоришь, Илья?
- Макс - зависимый человек. Лариса прожила с ним немало лет, знала эту его проблему и никогда не заводила речь о разводе. Мне кажется, у них была какая-то договорённость с самого начала. Она никогда не скандалила и не плакала по поводу его пьянства. Но и равнодушием это тоже не было. Мы с матерью радовались, что она смогла найти равновесие там, где, казалось бы, его и быть не может.
 Он прошёлся по комнате, передвинул пару предметов, механически снял и тут жеположил трубку телефона и в конце концов сел на прежнее место у стола.
- Но всё-таки это больше не она... Это уже не она, та, которая была раньше. Понимаешь?
 Конечно, я понимала, он говорил не о болезни. Речь шла совсем о другом - о том, что Лариса, будучи все эти годы уверенной в себе, внешне расслабленной и притягательной, будто замерла внутри. Её внутренний свет, её доброе, живое начало упёрлось в бетонную стену комфорта и сперва остановилось, присматриваясь к новым, приятным чертам сулящего покой и благоденствие будущего, затем, простояв у этой стены так долго, пока не начала иссякать живая струя искреннего, отзывчивого сердца, отошло назад, сделав первый шаг в обратном направлении, затем, набирая скорость, двинулось быстрее и быстрее, старательно заглушая голос счастливых детских воспоминаний, тоску обладания полнотой бытия, глубиной счастья. Эта ситуация с Максом и дана была им во спасение, она была их шансом. Никто точно не мог сказать, будет ли ещё один шанс, равнозначный этому, когда вместе, бескорыстно и без меры одаривая друг друга благими порывами искреннего взаимного служения эти двое могли выбраться из дьявольской спирали эгоизма и равнодушия, утягивающей человеческие души в преисподнюю.
 
 Есть ли в нынешнем мире, здесь, среди нас женщины, способные на подобные жертвы, такие вот жёны декабристов, что могли бы оторваться от всего того, к чему привыкли - от роскоши и изобилия, от традиций и наработанных годами устоев, от своих представлений о благополучии и надежд, лишить себя сегодняшнего привычного покоя и стабильности ради некой призрачной, далёкой цели, ради другого рода спокойствия и стабильности где-то за горизонтом мира, в туманном будущем и сделать шаг в неизвестность, разделить со своими мужьями, потомственными дворянами высшего света, сибирскую каторгу, нужду и позор? Это должна быть какая-то неземная, идеальная любовь. Одни лишь любящие родители жертвуют ради детей всем, включая жизнь, и это списывается на инстинкт.
Стоп.
 А Мария Скопцова, добровольно шагнувшая в газовую камеру вместо молодой женщины, с которой она не была ни в дружбе, ни в родстве! Что подвигло её на такую жертву? Что-то, чего этот мир не может ни вместить, ни восполнить, что не идёт ни в какое сравнение с благами нашей так называемой цивилизации людей. Что-то, что наполняет душу, возвращает ей, обескровленной этим миром, полноту настоящей жизни, без которой всё наше существование бессмысленно и не приносит ничего, кроме разочарования.
 Жертвенная любовь, есть ли ты среди нас? И, если ты есть, то где?
 На ум приходила другого типа жертвенность, с обратным знаком - ради чего-то непонятного, то ли тщеславия, то ли гордой отстранённости от себе подобных люди жертвуют как собой, так и другими - близкими или не очень, любимыми или теми, кого любили ещё недавно, отвергая дружбу, отбрасывая тёплые порывы и стремления душевной близости, уничтожая ростки милости друг ко другу, давая понять - "ты не из моего круга, ты чужак, тебе не место рядом со мной". А уж ради богатства на какие только жертвы мы не готовы пойти, включая человеческие. Жертвам богу удовольствий нет конца, начиная с невинной на первый взгляд голубиной или лисьей охоты ради развлечения вплоть до разнообразных способов предательства себя самих, своих или чужих детей, от вполне себе обычных, житейских измен, подобных той, что совершила я сама, разлучив Павлика с Марком, до грубейших эгоистических извращений, включая продажу своего тела и педофилию. Вершина этой вереницы - концлагеря, а в современной обработке - взятие беззащитных заложников. Древние языческие жертвоприношения в нынешнем мире живы и множатся, незаметно, медленно и верно увлекая нас за собой в сырой и тёмный подвал мира, туда, где нет любви, и мы этого старательно не замечаем.

 Илья, кажется, устал. Быть может, наш разговор утомил его: он сидел, закрыв глаза, облокотившись на стол и поддерживая голову правой рукой. Он был далеко, где-то там, за туманным хребтом седого Урала, где девочка-подросток, сидя на коленях, обнимала морду любимой мёртвой собаки, молча гладя её по голове, пытаясь осознать неумолимость, ограниченность и конечность жизни.
 
 Я позвала Павлика - пора идти на футбол.
- Уходите? Так поздно?- очнулся Илья. Его отсутствие приучило меня спокойно и без оглядки уходить из пустой квартиры и в такую же пустоту возвращаться. Для него же, наоборот, было необычным наше предстоящее короткое отсутствие.
- Тебя так долго не было! Все эти вечера и утра без тебя, они такие... неполноценные... Вместе легче, когда трудно!- вырвалось у меня изнутри.
- Я знаю. Ты измучилась со мной. А я не мог тебе этого всего рассказать. И не рассказал бы, если бы Лариса не захотела сегодня к нам.
- И дальше бы меня мучил,- сказала я и про себя подумала - все друг друга мучают. Это заколдованный круг! Сначала Макс мучил нас своими пьянками и болезнями, своим образом жизни. Потом он уехал лечиться, продал квартиру. Это подкосило Ларису, она заболела всерьёз и надолго, по этой причине вслед за ней изменился Илья, что в итоге чуть не сломило меня, но я всё же удержалась на ногах. А с чего всё началось? Ведь три года назад, когда мы встретились, все были здоровы и процветали! Но и тогда мы страдали, утешали друг друга, плакали.
 Я перенеслась в то первое лето нашего счастья и неожиданно для себя посмотрела на него иначе. Тогда Регина, взрослая, разумная женщина, не удовлетворялась тем покоем и благоденствием, который имела, живя с любимыми детьми и внуками в сказочно красивом месте, имея намного больше, чем нужно, чем должно, чем имели многие такие же, как она. Но чего-то всё равно не хватало, да так , что целый мир не способен был бы дать ей желаемого. Но разве одна она такая? Не главное ли это свойство человека - неудовлетворённость? Что же нужно, чтобы опомниться? Какое вразумление или какая кара? Как остановить нас, ненасытных, если мы, как слепые, или как безумные, пытаемся наполнить чем-то земным нашу неземную Душу, которая превосходит всё видимое и осязаемое и потому не может им насытиться? Какое бездумное, детское понимание жизни! Владея чем-то, мы думаем, это навсегда! Нам этого мало, мы хотим большего, лучшего и не верим, что можем вмиг всё потерять, игнорируем сигналы опасности такого беспечного понимания смысла своего прихода в этот мир, хотя и видим - вокруг нас люди только и делают, что теряют. А нам, как в детстве, хочется одновременно играть и спать, купаться и вываляться в грязи, плакать и смеяться. Но если в детстве это нормально, то с возрастом, у людей поживших и многое повидавших, встретившихся лицом к лицу с тяжёлой, нескончаемой и неизлечимой болезнью продолжающиеся капризы и игры в избалованных детей не просто глупость - это фатальная ошибка! Эти повзрослевшие дети не раз и не два уже пересекались с болезнью, которая заканчивается смертью, и с самой смертью, что караулит каждого, но от подобных мыслей они стыдливо и незрело отмахиваются, отодвигая главное на задворки сознания и возводя на вершину своей жизненной драмы её основного героя - торжественное пиршество благоденствия! На этой  "высокой ноте" и заканчивается, как правило, духовное развитие личности - её природное стремление ввысь уступает дорогу алчной самости, сотканной из чувственной плоти, ближайшей родственницы ни на миг не останавливающейся ползучей, всегда голодной змеи хотений, которая старательно обходит скорби и страдания, эти моменты истины, эти вспышки, озаряющие тёмный небосвод нашей сытой, доверху наполненной благами и всё же удивительно небогатой и несчастной жизни.

 Илья взял мою руку и положил её ладонью на свою щёку.
- Я видел, как тебе было тяжко, но знал и то, что долго это продолжаться не может и скоро всё закончится... не знал только, чем... Да, этого я знать не мог. Я только видел, что ты меня всё ещё любишь. Видел, что не предашь. Ты крепкий орешек! У тебя случайно нет сибирских корней?
- Может, и есть, но я о них не знаю... Илья, а что теперь? Твоя мама, она справится? И с Ларисой, и с Соней, и со всеми бытовыми делами и переживаниями?
- Справится. У неё сил на троих! И, главное, их есть теперь куда приложить, есть, о чём думать. Её энергия направлена в созидательное русло. Всё там завязано на неё одну и ей от этого, как это ни странно, хорошо. Она при деле день и ночь - так было всегда и, насколько я её знаю, только в таком режиме она и отдыхает.
- Выдержать такое под силу не каждому,- с сомнением покачала я головой.- Даже с твоей помощью.
- Всё будет хорошо, синица моя. Не бойся и верь мне,- повторил он свои магические слова, что несколько раз за эти наши с ним годы помогали мне расправить плечи.
- Я хочу, очень хочу тебе верить! - воскликнула я и повернулась, чтобы обнять его.
- Мам, ты идёшь? Мне жарко! - Павлик, одетый и и с сумкой через плечо стоял на пороге комнаты, щеки его пылали.
 Я быстро собралась и мы вышли из дому.

Глава 43. Сон.

Февральский вечер был синим и тихим. Ни ветерка, ни дуновения - только белые деревья, фонари да тёплый свет из окон домов сквозь падающие мягкие хлопья снега. Было так красиво и спокойно, что даже Павлик остановился на секунду, потянул носом воздух, обернулся ко мне и сказал:
- Сколько снега! Поле, наверное, завалило. Опять будем расчищать вместо разминки.
- И хорошо! Полезно и приятно!
- Только в снежки не разрешат играть.
- После поиграете. Так можно?
- После тренировки всех разбирают.
- Тогда мы с тобой поиграем.
- Честно?
 И мы поиграли, побегали в парке, а с нами ещё одна девочка, единственная футболистка в их команде. Она носилась, как метеор, длинноногая, волосы по ветру, без шапки, но в варежках. Вдвоём они закидали меня снежками, загнали в огромный куст, где я укрылась от них за плотной стеной из веток и оттуда отстреливалась одиночными, но меткими снежными снарядами. Мне было так легко, радостно и весело, как не было уже давно. Я дышала свежим холодным воздухом моего вечернего, готовившегося ко сну города. Павлик, здоровый, полный сил и детской радости, смеялся и бегал рядом. Дома нас ждал возвратившийся из небытия Илья и завтра мне нужно было на работу. Не хотелось думать о больной Ларочке, о её и нашем будущем - только бы этот миг не кончался, только бы продлился ещё немного! Не нужно ничего особенного, шикарного, дорогого... Один лишь этот дивный вечер на тихой, заметённой снегом улице со старинными домами - каменными гигантами, разинувшими пасти арок, в которых периодически добровольно исчезали одинокие пешеходы!
 Мы вошли в полную тишиной квартиру. Ужин стоял нетронутым, телефон был отключен - Илья решил выспаться. Чувствовалось, что ему стало легче, как и мне: тревожные мысли отступили на время, дав нам передохнуть и зарядиться энергией покоя. Я знала, они вернутся и мы закружимся в их потоке и вновь будем биться слабыми мошками о яркое, но холодное стекло неподвластных нам обстоятельств. Но этот вечер тоже останется с нами, как маленький якорь, как тонкая нить упования на то, что счастье возможно.
 Я уснула рядом с Павликом, чего давно уже не делала - прилегла головой рядом с ним на подушку, вдохнула его детский аромат, как эфир, и поплыла в страну снов.
 
 Внезапно я очнулась от того, что Илья дотронулся до моего плеча:
- Вера!
- Ой, я уснула!
- Вера!- повторил он моё имя и наклонился ко мне. Глаза были влажные и огромные, я смогла разглядеть их глубокие колодцы даже в полутьме. Он положил голову мне на руку и замер.
- Что случилось?
 Он молчал. Я приподнялась, осторожно вынула руку из-под его головы и села на постели так, чтобы не потревожить Павлика. Илья шевельнулся, затем медленно поднялся и, взяв меня за руку, повлёк за собой из комнаты на кухню. Там он сел, всё ещё держа мою руку, другой рукой прикурил. Я закрыла дверь в коридор и отворила окно. Было около двух часов ночи.
- Мне приснилось, что ты умерла,- почти неслышно произнёс он.
- Как? Совсем?- от неожиданности я присела на корточки возле двери.
- Рассказать сон или не нужно?- неуверенно спросил он.
- Он очень страшный? Может, не сейчас?- осторожно предложила я. Илья смотрел на меня странным, долгим взглядом, будто я действительно умерла.
- Илюша, я жива и сегодня среда - не пятница, поэтому твой сон не сбудется. Видеть покойников к деньгам, так что пошли в банк открывать счёт,- говорила я, стараясь не глядеть в его глаза, такими непонятными и странными они были.- Но, наверное, твой кошмар нужно всё-таки рассказать. Тебе станет легче, когда расскажешь.
 Он начал почти сразу и без паузы:
- Это был какой-то праздник: много народу в большой квартире или комнате. Огромное пространство до отказа набито гостями - почти все наши друзья и родственники. Кто-то приходит, кто-то уходит, но столпотворение не уменьшается. Люди танцуют, в танце сталкиваются друг с другом, смеются. Музыка, огромный стол с едой... Ты вроде со мной, но я тебя вижу то с одним, то с другим...  Потом Макс решает ехать догуливать куда-то в город.
- И во сне то же самое,- усмехнулась я, но Илья и глазом не повёл, а продолжал:
- Мы стали спорить, кто поедет. Кто-то хотел остаться, потому что в такси не хватало мест. Мы долго спорили, собирались... В итоге вызвали автобус и все уместились. Ларочка села за руль!
- Ну и ну! - это всё, что я могла на это сказать.
- Вдруг ты встаёшь с места и говоришь, что не поедешь и хочешь вернуться. То ли голова болит, то ли устала. Тебя стали уговаривать, но ты выпрыгнула на улицу и пошла к дому.
- Выпрыгнула прямо на ходу?
- Нет. Автобус ещё не отъехал и задняя дверь была открыта.
- Так... А дальше?
- Дальше мы поехали в город, что-то там искали всей толпой, где-то сидели, куралесили, ели-пили и в итоге поехали назад, но уже на электричке и не таким огромным коллективом, а только Макс с Ларкой, родители, Валера со Светой и ещё пара друзей, не помню, кто именно. Мы заходим в квартиру, а там разгром после вечеринки. Повсюду какие-то вещи, мебель... И светло, как в операционной. Я ищу тебя и не могу найти. Хожу по комнатам, им нет конца. Зову тебя, а тебя нигде нет. Наконец, я вышел куда-то... трудно описать... похоже на подсобное помещение с задним коридором, он узкий и тёмный и никак не кончается, а всё время будто ветвится. Там ещё проходные комнаты и одна маленькая низкая дверь. Я захожу туда и вижу, ты лежишь на спине и вроде бы спишь. Я беру тебя за руку, а она ледяная. Смотрю, а ты не дышишь.
 Тут Илья потёр лоб, взял другую сигарету, первая погасла, прикурил и застыл, не говоря ни слова, на несколько минут.
Я молчала и ждала продолжения. Странно было слышать такое о себе, пусть и сон. Илья был под сильным впечатлением, хотя прошло уже минут двадцать или больше с тех пор, как он проснулся.
- Илюша, что же было дальше?
- Ничего. Больше ничего не было. Я взял тебя на руки и куда-то понёс.
- А я точно умерла? Может, крепко спала?
- Не спала. Ты точно умерла.
 Он сидел и смотрел в пол. Видно было, что ему не стало легче от того, что он открыл мне свой кошмар, но я всё же решила добавить:
- Сны обязательно нужно рассказывать, тогда они не сбываются. А вообще, когда-нибудь ведь я умру. Как и все. Что тут такого необычного? Никому ещё не удалось этого избежать.
- Это был будто и не сон. Мельчайшие детали, такие явственные запахи, музыка... я и сейчас её слышу. Всё будто наяву,- задумчиво говорил Илья, вновь погружаясь в своё сновидение. - Ты, как живая... Просто уснула. Вот как только что в комнате. Только умерла. 
- Я бы хотела остаться живой в твоём сне, но от нас это не зависит. Наш мозг такое вытворяет, особенно если всё время думать, тревожиться и переживать, как ты! Ты же последние месяцы спал половину положенного, если не меньше! И работаешь на двух работах, плюс...- я запнулась, не желая причинять ему боль упоминанием о состоянии сестры, но он продолжил за меня:
- Плюс Лариса.
- Эти твои перегрузки напрямую влияют на мозг! Отсюда и такие сны.
- От Вадима нужно уходить. Доработать бы до лета, может, что-то изменится... Соня пойдёт в школу, Ларке будет, о чём думать и не нужны будут тонны этого лекарства. Или что-то другое произойдёт. Может, Макс вернётся, красивый, здоровый и возьмёт управление в свои руки.
- Или ты откроешь кабинет и будешь возвращать глухим слух, а они завалят тебя миллионами.
- Врач-миллионер - это аморально.
- Я знаю. Раньше ты так не думал. Раньше, я помню, ты говорил, зачем людям слух, если нет денег на концерт.
- Я всегда знал - негоже врачу быть богатеем - или одно, или другое. А говорил я наоборот, сам не знаю, почему. Тогда всё было хорошо - планы, надежды, мечты и попутный ветер в паруса... "Позовёшь, она обманет". Обманка это, и я вроде это понимал... Понимал и пел чужие тексты под собственный аккомпанемент. Но вот, в этой больнице люди... будто не из этого мира. Они будто бы на войне, а она не закончилась и не закончится никогда. В приёмном идёт настоящий бой; ребята, как воины, днём и ночью стоят насмерть. Нет там ни подарков, ни денег, ни почёта - рубка круглые сутки... оказалось, вот где сбылась моя мечта о войне. Помнишь Тихонова "Гвозди б делать из этих людей..."?
- "Крепче б не было в мире гвоздей"."Баллада о гвоздях",- вспомнила я любимые стихи.- Там все у вас такие? Как один?
- Все. Другие там не задерживаются дольше, чем на месяц. Не потому что не хотят - не могут. Они вроде бы и хотят - недаром столько лет учились, и мечтали, и шли к своей мечте; далеко не все из них продались. И вот... мечта остаётся мечтой у человека, искренне желавшего кем-то стать. Только в таких вот мясорубках и становится понятно, кто врач, а кто - человек с дипломом врача.
 Илья говорил и я видела, он произносил не простые слова идеалиста-болтуна, решившего вдруг блеснуть красноречием дабы превознестись над кем-то, мне неведомым. Нет - это его душа, его внутренний человек воспрял из глубин его сущности, что была скрыта не только от мира, но, возможно, и от него самого. Он выпал из стереотипа современного героя и встал будто чуть поодаль, на параллельную орбиту, раскрывшуюся в его иной ипостаси, ином каком-то предназначении. Он говорил сейчас совсем другое, нелогичное, непонятное и архаичное, что-то, что так не вписывалось в наше новое время:
- Они вроде бы и хотят осуществить то, к чему душа лежала с детства - многие там из лекарских династий, из этих старых советских врачебных семей... Точнее, не советских семей, нет... а из вроде бы отживших своё древних, седых понятий о служении как таковом, где не заработок главное, не признание со славой, а само вот это вот, будь оно неладно, служение без какой-либо отдачи и без определённой конкретной цели. Они и понимают это, и верят, и хотели бы так жить, но не могут. Не могут переступить через себя - нет сил оторваться от закона справедливости.
- Ты говоришь о законе справедливости  "Каждому по заслугам"?
- Я говорю о Моисеевом законе Справедливого возмездия - око за око, в моём случае, ухо за ухо. О законе получать в зависимости от вложенного - за добро - добром, за зло, понятное дело, злом. А тут другой закон - ты день за днём с потрохами отдаёшься делу чьего-то спасения и тебе, в лучшем случае, ничего за это не будет. Ну, может, слегка обматерят или родственники жалобу двинут, а, может, начальство вызовет за опоздание... И вот те, кто ждут признания, или благодарности, или спокойных смен в конце концов, благосостояния на склоне лет... что же, они не правы? Правы, конечно! Сто раз правы, когда говорят, что эта борьба бессмысленна... И ведь кое-кто даже понимает, что смысл есть и он намного превосходит всё видимое, всё, что лежит снаружи, но он скрыт от их пропорционального здравомыслия. А раз он скрыт, то его, смысла, точно и нет совсем. Это же удобно и, в общем, безопасно так думать. Ты ничего не нарушаешь, ничьих границ, просто уходишь от ответа. Сознательно, а может, полусознательно бежишь от главного ответа на главный вопрос "зачем". Вопрос-то не праздный, хотя кажется надуманным и ни к месту. Но он накрывает неожиданно и без подготовки - так говорят тяжёлые больные. Им веришь... Им нет резона бросать слова на ветер, чтобы выглядеть умнее. Так говорит и бывший заведующий приёмным. Интересный старик! Как ему удалось дожить до старости, непонятно. Оттуда ведь либо на кладбище в расцвете сил, либо в неврологию с инсультом. А этот из "гвоздей" - сам едва ноги переставляет, а глаза... Молодые глаза, весёлые... Не горят молодым огнём, а блестят как-то прозрачно. Ты знаешь этот взгляд.
- Знаю! - улыбнулась я. - Этот блеск виден даже в темноте. Заходишь в тёмный кабинет, а там - старичок с ясным взором и обычно молчит. Да-да, именно это триединое сочетание света во взоре, спокойствия и немногословия.
- Вот-вот, слова куда-то сами собой испаряются. В них нет нужды. Так и на дежурствах. Это за гранью объяснимого - там почти не платят, а люди приходят на эту так называемую работу и не хотят уходить домой. Нужно гореть... По глазам видно, по ртам, когда маску снимают. На отделении они отдыхают после боя - в палатах можно присесть, поговорить, в окно поглядеть на дорогу с машинами, увидеть людей на улице - одетых - не под наркозом! В ординаторской есть телевизор, а там... В огород бы его, грядки удобрять.
 Он помолчал. Потом забарабанил пальцами по столу и я обратила внимание на то, как изменились его сильные руки: теперь они стали тонкими и какими-то невесомыми, а пальцы - чуткими и нервными. Ничего необычного, подумала я. Раньше он только и делал, что сидел за рулём, звонил по телефону и таскал штанги. Как эта деятельность сказывается на состоянии рук? Сейчас он большую часть суток проводит в операционной, по дороге на работу и с работы читает, по ночам пишет статьи, отсюда и перемены во внешнем облике.
 Илья слегка тряхнул головой и сказал, вставая с места:
- От Вадима нужно уходить - я там будто рыба пресноводная в морской воде. Валерке дела передам - он рвётся, стучит копытом, даром, что водителем был у Макса, парень с головой и не слабак. Эта стезя точно для него!
- А что Вадим и эти... остальные начальники... Или как их, акционеры?
- Про остальных не знаю, а Вадим точно не обрадуется моему уходу. Он думает, я у него на крючке, а я уже на свободе. От старого долга остались крохи. Я бы ещё осенью расплатился, если бы не эта болезнь... К весне, говорят, таким больным делается легче, а осенью, когда мало света, наоборот, тяжелее. Психолог её так рассуждает. Этот просто так слова не скажет  - грамотный, бывалый спец. Ларка ему доверяет, даже улыбаться стала, когда его вспоминает. Не хочет с ним расставаться, хотя давно пора. Если бы не этот эпизод...
- Но ты говоришь, ей лучше! Может быть, то, что сегодня с ней было, укладывается в обычную картину и ничего страшного?
- Не должно быть таких возвратов - вот, в чём дело. Раз был один, будет и другой - так психиатрия пишет в учебниках, да и я статей достаточно почитал. Устойчивая ремиссия - это ни одного проявления за год... Ладно, на сегодня, пожалуй, хватит. Сходит с ней мать на следующей неделе, пусть опытные люди думают. Пойдём спать, мне вставать через два часа, дежурство взял свободное. К Вадиму поеду послезавтра, намекну ему о Валерке.
 Илья будто бы вполне уже освободился от морока своего сна, взгляд просветлел и лицо ожило, хотя и было сонным.
- Ты теперь будешь приезжать домой? Лариса сама засыпает?- спросила я.
- Не знаю. Буду звонить им и решать по ситуации. И тебе буду звонить.
- Уже легче!- ответила я.- Тебе бы выспаться как следует для профилактики ночных кошмаров.
- Восьмого высплюсь. Целых три дня праздников получается! Я специально не брал дежурств. Если Вадим ничего не придумает, то удастся отдохнуть. Давай куда-нибудь съездим на лыжах. Ну хоть в Кировск.
- Это так далеко! Может, поближе, под Выборг?
- Поближе будут очереди на подъёмники.
- Тогда без лыж, а просто на воздух. Возьмём еды.
- Нужно у Валерки спросить, он упоминал мангал на даче, только не помню, где это. Кажется, в сторону Финляндии... Или нет? Не помню.
 Преодолевая наплывавший на него сон он говорил всё тише и медленнее, слова были едва слышны, они сплетались друг с другом, речь становилась обрывочной и всё более бессвязной. Последнюю фразу я не расслышала - он отвернул лицо к стене, в сторону от лампы. Я выключила свет и прилегла рядом, как была, не переодеваясь ко сну, потому что скоро нужно было снова вставать, одеваться и собираться встречать новый день. А он, как оказалось, готовил мне совсем нешуточный сюрприз. 

 Тот день был вполне обычным с самого утра, однако я хорошо запомнила его детали. Почему-то я решила надеть длинную юбку и вязаную кофту - на работу до этого я так не одевалась никогда. Не скажу, что мне не к лицу был этот наряд, но выглядела я в нём тургеневской барышней.
 И кофе я не выпила на дорожку - его не оказалось. Перед вечерней сменой следовало бы подкрепиться и я заварила крепкий чай с сахаром, добавила туда полную пробку бальзама Битнера, испортив тем самым аромат бергамота.
Помню и парня в метро, что сидел напротив и смотрел на меня, не мигая, будто решил посоревноваться со мной, кто кого пересмотрит. Когда я встала со своего места и приготовилась выходить, он провожал меня долгим и каким-то собачьим взглядом.
 Я шла по эскалатору вверх, благо людей в этот час было немного, и дивилась такому поведению - как можно так беззастенчиво таращиться на незнакомых людей, даже если это женщина! Где и кто его воспитывал?
Скорее всего, никто и нигде. А может, он детдомовский? Или рос со злобной мачехой? Или в Суворовском училище? Что бы я ни придумывала себе про него, всё это были варианты одного и того же - отсутствия любви в процессе роста; само по себе взросление могло происходить и в достатке, и в полной семье, где все - родители, братья, сёстры, дедушки, бабушки, тёти и дяди - собираются за круглым столом, уставленным яствами, и дружно обедают. Но именно отсутствие её - тихой, неприметной любви и всепроникающего тепла, какое было у меня в детстве, я не могла узреть в прошлом этого парня. И пусть моих родителей без конца не было дома, я всё равно чувствовала себя любимой. Когда засыпала и просыпалась, когда меня ругали и воспитывали, когда даже ставили в угол и однажды отлупили ремнём и я ревела во всё горло, когда мама, устав однажды слушать мой крик при расчёсывании волос, одним махом отстригла мне косу, всё равно я была центром и смыслом их жизни.
 Один только раз, на исходе детства, я ощутила ледяное прикосновение нелюбви - настоящей, жестокой и разящей наповал.


Глава 44. Леденящее прикосновение.


 Меня собирали в дальнюю дорогу, в летнее трёхмесячное путешествие к бабушке и деду в жаркий южный город, туда, где меня ждал наш сад, мой парк, мои друзья и мой старый, огромный, в человеческий рост игрушечный медведь - с ним я расставалась только днём - по ночам он охранял меня у кровати с тех пор, как я себя помнила.
 Сажая меня в вагон, отец почему-то сказал, чтобы я звонила ему каждую неделю, и дал мне на это двадцать рублей - сумма по тем временам немыслимая.
 Я спрятала деньги в чемодан, но женщина в моём купе (папа попросил её за мной приглядывать) сказала мне в его присутствии, что деньги нужно приучаться держать при себе, то есть в кошельке, а кошелёк в сумке. Я послушалась и переложила купюры в свой детский кошелек и убрала в маленькую круглую сумочку на цепочке.
- Повесь сумку наискось через плечо и не снимай всю дорогу, - властно, по-учительски сказала моя попутчица. - И даже во сне!
 Я повиновалась. На этом её функция надзора и закончилась - больше за двадцать четыре часа нашего с ней совместного пути она не глянула в мою сторону ни разу. Со своей соседкой, рыжеватой женщиной неопределённых лет и добродушной внешности, они проговорили всю дорогу. Та пару раз обращалась ко мне с вопросами, но не доброжелательно, что больше соответствовало бы её облику, а надменно и свысока. Под вечер она вдруг прервала свой бесконечный монолог и, резко повернувшись ко мне, спросила:
- Вот ты! Ты, например, знаешь, где находится Барнаул?
 От неожиданности я не смогла ничего ответить ни про Барнаул, ни вообще вымолвить и слова, а только молча моргала, потупившись и краснея.
- Эти современные девахи вообще ничего не знают. У них одно на уме,- серьёзно заметила она своей спутнице, ещё раз указав в мою сторону подбородком, будто в купе был ещё кто-то, помимо меня. Та в ответ закивала, заулыбалась и они, как ни в чём не бывало, продолжили свой приятный, пустой разговор.
 Прямо перед прибытием на конечную станцию рыжая, наблюдая мои сборы, вдруг оживилась и любезно спросила меня:
- Твой отец сказал, что он врач. Это правда?
- Да.
- А где он работает? В какой поликлинике?
- Он работает не в поликлинике, а в военном госпитале. Он военный врач.
- Ну, войны сейчас нет и они, надо понимать, лечат  гражданских,- подмигнула она мне. - Дай-ка мне ваш телефон, - и она достала ручку, приготовившись писать на газете. Ни секунды не сомневаясь в своей правоте, я продиктовала ей похожий на номер телефона случайный набор цифр, выдуманные имя и фамилию моего отца и взяв вещи, вышла из купе в коридор.
 Поезд уже остановился и в толпе я увидела знакомые лица бабушки и деда.
 Как я была рада видеть их! Бабушка никогда раньше не приходила встречать меня к поезду, всегда ждала дома за накрытым столом, а тут пришла! Она немного ссутулилась, слегка уменьшившись ростом, но была с прической и даже накрасила губы единственной своей оранжевой помадой. А дед! Седовласый красавец в костюме за рулём новенькой шестёрки, пижонски покуривающий сигарету! На заднем сидении лежали пионы и тёплые, недавно испечённые для меня булочки с маком. Начиналась моя летняя сказка - впереди три месяца такой жизни в нашем большом, сказочно красивом доме с балконом, увитым виноградом, а под балконом сад, утопающий в цветах, высаженных между кустами крыжовника и смородины, с лужайкой, окружённой вишнями и ореховыми деревьями, и всё это прямо при въезде в городской парк со старинными платанами, фонтанчиками, теннисными кортами и каруселями. Я и сейчас помню то ощущение неизбывной радости и предвкушения счастья по дороге с вокзала домой. Я сидела на заднем сидении и смотрела на сиявший солнцем чистый асфальт центральной улицы южного города, где я родилась, на каштаны и магнолии, на яркие цветники, разбитые вдоль тротуаров, на раскалённых продавщиц мороженого под зонтиками и почти раздетых людей с детьми, идущих на пляж с надувными кругами, на автоматы с газировкой, на площадь с огромным памятником Ленину и двумя кинотеатрами, один напротив другого. Первый, большой, назывался " Октябрь", второй, поменьше, все называли "Ноябрь", хотя, написано на нём было "Современник", а между ними огромных размеров площадь, вся усаженная розовыми кустами.
 За обедом бабушка сообщила, что вышла на пенсию, чему я совсем не обрадовалась. Я хотела, как и прошлым летом, просыпаться одна и с самого утра, ещё не встав с кровати, звонить подруге и хохотать с ней до упаду, ждать её, слышать быстрые её шаги под балконом, чтобы потом вдвоём сидеть на кухне до полудня, забыв обо всех делах, грядках с клубникой, о неглаженом белье и о несданной стеклотаре; и вдруг, за час до бабушкиного обеденного перерыва срываться с места и нестись одновременно по всем делам, вдвоём, весело переделать их все на одном дыхании и расслабленно упасть на диван перед телевизором с тарелкой торта одной на двоих и чаем в пузатом чайнике в красные горохи.
Теперь всего этого не будет! И у Леры это утреннее безделье неосуществимо: у них там старая, злющая бабка весь день напролёт спит в гостиной на тахте. Спит, а глаза открыты, глаза всё видят, ничего не пропускают.
  Можно, правда, убегать в парк и там валяться на траве - есть там места глухие, безлюдные, где весь день почти никто не появляется. Да, в верхнем парке, за памятником Гагарину есть огромная поляна под старыми липами, где всегда, даже в самое пекло прохладно и сумрачно.
 Я позвонила подруге - она знала о моём приезде и ждала звонка. Я всегда приезжала тридцать первого мая, пропуская последний день занятий в школе - так было удобнее с билетами. Мы договорились встретиться через час под моим балконом и обсудить завтрашнее утро в парке у памятника.
 Каково же было моё удивление, когда, проснувшись, я, как и прежде, нашла на кухне свой завтрак, укутанный в полотенце, и бабушкину записку: " Веруня, завтракай тем, что на столе. Помой посуду и сдай бутылки. Будем в час".
 Вот это был подарок! Наше с Лерой первое после разлуки утро было точно таким же, как и год назад - воздушным и полным неги утром двух девчонок-подростков, певуний и щебетуний.
 За обедом дед, как всегда, рассказывал свои истории из морга. Мы слушали его с таким интересом, что иногда забывали не только глотать, но и дышать, и вроде всё было без изменений, кроме одного - после обеда дед не пошёл обратно на работу, а лёг на диван и захрапел. Он перешёл на полставки.
 На следующий день история повторилась - они уходили с утра и не появлялись до самого обеда, однако весь остаток дня потом были дома.
 Я будто бы и не придавала значения этим нововведениям, как подростки не замечают ничего вокруг, находясь сами у себя в центре внимания, в мечтах и планах, прибегая и убегая, и опять прибегая, всё делая почти бессознательно, легко и как бы во сне.
 В то лето я не сразу побежала к деду в морг, отложив его на потом. Мы съездили на озеро, поставили раколовки, на полдня сходили на реку с удочками, едой и приёмником. Мысли мои занимали друзья и подруги, АББА и запрещённые Битлз прочно вклинились в репертуар автодрома и доносились оттуда каждый вечер, никем почему-то не уличённые, но всеми обожаемые. Они непрерывно звучали в моей голове, оттеснив Высоцкого и "Весёлых ребят" куда-то на дальний план.
Бабушка теперь всё время была вместе с нами и мне от этого не стало хуже, а, наоборот, ещё беззаботнее - тем летом мне меньше хотелось сидеть с удочкой, подсекать, лазить в камыши за запутавшейся блесной и чистить рыбу. Теперь я больше лежала на одеяле позади них, смотрела на широкую спину деда и на бабушкину маленькую спинку рядом с ним на фоне блестящей воды и было так хорошо молчать и мечтать о своём! Родителям я звонила раз в неделю, как обещала, и не знала, что говорить - всё было так привычно, так спокойно и радостно, что я даже не очень-то и ждала их приезда; все вместе, на двух машинах мы должны были ехать потом в Одессу, куда мне в этот раз и не хотелось вовсе.
 Я тогда немного простыла, злоупотребив  мороженым и перекупавшись: с утра в воскресенье сел голос и заложило нос. Градусник, что вставила мне под мышку бабушка, показывал 37,2 и мне было приказано лечь в кровать. Полдня я послушно лежала, читала заданное на лето, слушала репортажи с Олимпиады, опять читала, после обеда сидела на балконе и в общем как-то промаялась в скуке и тоске много часов кряду, с нетерпением ожидая утра понедельника, когда они, наконец, уйдут и дадут мне выйти на свободу. Но вот под вечер дверь в мою комнату отворилась и со стетоскопом в руке вошёл серьёзный дед.
- Послушаю тебя. Не нравишься ты мне, - сказал он и взглядом приказал мне приготовиться.
- А если ничего, если всё нормально, можно мне выходить?- затараторила я.
 Я задрала кофту на спине, он выслушал лёгкие и повернул меня лицом к себе. Я смутилась и, поворачиваясь, надвинула кофту на верхнюю половину грудной клетки. Дед довольно резко сдвинул кофту, та пару раз неловко упала на стетоскоп и он приказал мне снять её совсем. Я смутилась, но смогла всё же преодолеть себя. От нетерпения и предвкушения скорого освобождения я переминалась с ноги на ногу, вертелась и мешала ему, но он не одёргивал меня, а продолжал прикладывать холодный диск стетоскопа к моей коже. Это длилось так долго, что терпение моё стало иссякать и я глянула на него, желая спросить - ну, скоро это закончится? Но, взглянув на него, я опешила. Слова застряли у меня в горле. Я стояла перед дедом, обнажённая по пояс, и дрожала - не от холода и не от температуры. Я дрожала от испуга, когда вдруг увидела его взгляд: он был совсем не тот, к которому я привыкла с детства - тёплый, спокойный, уверенный взгляд родного человека. На меня, точнее, на мою верхнюю часть грудной клетки смотрел посторонний, незнакомый мужчина, смотрел долго, не стесняясь и не собираясь прекращать смотреть. Я замерла, почти перестав дышать, и инстинктивно отпрянула назад, к окну. Он стал приближаться, другой рукой обвив меня вокруг спины и настойчиво придвигая к себе. Взгляд его с поволокой не менялся, губы изогнулись в полуусмешке-полугримасе, какой я до того никогда у него не видела. Стетоскоп был сам по себе, чужак передо мной - сам по себе. Он никак не реагировал на мой испуг и на мою дрожь, не замечая моего состояния. Этот ужас не заканчивался, у меня бешено колотилось сердце и подкашивались ноги. Рука его меж моих лопаток была влажной, горела огнём и толкала меня ближе и ближе, почти вплотную к нему, я чувствовала его дыхание у себя на лице. Пальцы его, будто бы пересчитывая межрёберные промежутки и что-то выстукивая, постепенно приближались к болезненным, набрякшим моим бугоркам по обе стороны от грудины. Я стояла и тряслась всем телом, онемев и потеряв способность что-либо соображать, как-то реагировать, куда-то двигаться. Страх сковал моё беспомощное сознание. Наступила минута звенящей тишины. Я смотрела в одну точку - на ямочку в бодбородке деда, куда ребёнком я любила закладывать пальчик, будто нажимая на мистическую кнопку в надежде, что раскроется сундучок с подарками.
 Издалека, сквозь ужас своего одинокого отчаяния я услышала бабушкина шаги и через секунду она уже выросла передо мной, ещё через миг блеснул в её руке стетоскоп, на меня полетела моя кофта, перед глазами поплыла в сторону спина деда и я, как из глубокого колодца, услышала странный, изменившийся его голос:
- У неё шум над митральным клапаном. Надо к Семёну сходить, пусть послушает.
- Только твоего Семёна тут и не хватает!- крикнула она ему и подхватила меня, потому что я почти упала ей на руки. Вместе мы тяжело плюхнулись на кровать. Дед спускался по лестнице, повторяя одно и тоже про шум над клапаном и про Семёна, а, может, это стучало эхо в моей голове. На мгновение всё куда-то исчезло, будто выключили свет. Когда опять стало светло, я увидела бабушкино лицо надо мной. Она шептала:
- Это я виновата. Я не уследила. Будь они неладны, эти котлеты!
- Я хочу домой!
- Домой? Да-да, лучше домой. Тебе тут не нужно... я не могу за ним ходить каждую минуту. Я тоже человек!
 Она всхлипнула, потом ещё и вот теперь уже я обнимала её и говорила, что останусь с ней, что не уеду.
- Он болен, Верочка, и нет никакой надежды. И будет только хуже. Он ещё работает, но уже не справляется. Миша держит его из жалости. И если уволит, ему конец. Мозг тогда быстро сдаст. Пока он работает, всё не так быстро движется...
- Болен?- спросила я автоматически. Внезапно обрушившийся на меня кошмар не проходил, мне не стало легче оттого, что дед, как оказалось, нездоров. Мало того, я в это не поверила.
- Это атеросклероз,- продолжала тихо плакать бабушка.- У него были микроинсульты, несколько подряд, но небольшие, нестрашные. И вот эта энцефалопатия, как они говорят, хоть и хроническая, вдруг ожила ещё тем летом и прогрессирует. Помнишь, он стал неряшливым, терял ключи то от дома, то от машины?
 Я ничего такого не помнила, а она всё сидела возле меня на кровати и вспоминала прошедший год, рассказывала, как он зимой в субботу пошёл на базар и пропал, как вечером позвонили из больницы и сказали, что дед, нагруженный покупками, сидит на скамейке возле морга уже много часов, то ли ждёт кого-то, то ли день перепутал, и как бабушка с соседом поехали его забирать, а он всё твердил, что ему нужно что-то дописать там, что его кто-то ждёт, и отказывался понимать, что был выходной. С тех-то пор она и взялась сопровождать его повсюду, благо на пенсию её отпустили чуть ли не на следующий день. Говорила она и про то, как пыталась заставить его бросить курить, и как перестала мазать ему бутерброды, перейдя на морковь и капусту, и сколько она засолила на зиму этой капусты, и как она полезна при склерозе... Она говорила долго, пока зычный дедов бас не прервал её:
- Что было у тебя на плите?
 Она не подхватилась с места, а медленно поднялась, разгладила юбку, поправила фартук и, утерев слёзы, глядя куда-то в сторону почти обречённо произнесла:
- Ты выросла!
 Она хотела сказать что-то ещё, но не сказала, а, постояв ещё немного и больше не найдя, что добавить, двинулась на кухню.
 Я осталась одна. Меня больше не трясло, но голова была будто не моя. И комната стала другой: розовые шелковистые шторы, старинный книжный шкаф, моя зелёная с золотом, самая красивая в мире блестящая лампа на столе под портретом деда - всё изменилось, стало старым, чужим и безразличным ко мне. И дед на портрете изменился. Он зорко смотрел на меня со стены и я, не в состоянии этого выдержать, отвернулась, продолжая ощущать на себе его взгляд. Спустя пару минут я поднялась с кровати, встала на стул, сняла портрет и поставила его на пол лицом к батарее, накрыв сверху шторами и подперев медведем.

 Не помню, как я оказалась у памятника. Я сидела на скамейке прямо под рукой Гагарина, в которой он держал маленький, круглый спутник с антеннами. На соседней лавке парни играли в домино, курили и дым этот плыл на меня, тот же самый дым, что и от дедовских сигарет.
 Смеркалось. Сиреневые сумерки быстро, по-южному, сгущались, надвигаясь на парк со всех сторон. Небо из светло-розового на глазах становилось сиреневым, затем синим и вот уже блеснули в нём первые звёзды. Небосвод темнел, звёзды всё разгорались, с каждой минутой их становилось больше и больше и птицы вдруг смолкли все разом, как по мановению руки невидимого дирижёра. Трава и цветы благоухали, южная ночь заступала на очередное дежурство. Скоро станет совсем темно. Нужно возвращаться, а то влетит от деда. От деда влетит! Деда!
Дедушка мой!
Обними меня, успокой! Защити меня!
Как раньше!
Как в детстве! Мне с тобой ничего не страшно! Дедушка мой!
Где ты?
 Сигаретный дымок периодически долетал до меня, в его кольцах оживали седые кудри, клубилось предо мной доброе, открытое его лицо, лучистые глаза, высокий красивый лоб в обрамлении копны серебряных волос, упрямый рот, колючий родной подбородок, его сильные руки, плечи, на которых он носил меня столько лет. Образ его сливался с дымом и щипал глаза. Я смотрела на спутник над моей головой; мне отчаянно захотелось сесть в него и улететь туда, где только звёзды и нет больше никого.
 Нет больше моего сильного, седогривого льва. Его больше нет.
 Я не могла облечь своё новое, острое чувство ни в слова, ни даже в мысли - вместо них роились в голове лишь мучительные обрывки горьких ощущений и леденящая неуверенность вперемежку с тошнотворным стыдом.

- Не сиди под этой штукой. Свалится - зашибёт насмерть,- услышала я шутливый голос с соседней скамейки.
- А хоть бы свалился и пришиб, что с того?- неожиданно для себя самой громко и отчётливо ответила я.
 Парни обернулись все, как один, и я оказалась в центре их внимания. Не будучи в силах этого выдержать, я поднялась и побрела к дому.
 В нашем кухонном окне горел свет. Бабушкина голова виднелась над белоснежными полушторками, закрывавшими нижнюю половину окна; она стояла над плитой. В открытую форточку она услыхала тихий скрип калитки и припала к окну, явно ожидая увидеть меня, но я отшатнулась и укрылась за изгородью. Домой не хотелось. Постояв в тишине и ничего не придумав, я побрела мимо дома, мимо нашего гаража и сада за изгородью по безлюдному моему переулку по направлению к оживлённой вечерней улице. Подойдя к дому Леры, что был совсем недалеко, я ощутила подобие радости. Она блеснула во мне пару раз, то разгораясь по привычке, то вновь затухая, но так и нет запылала ярким, непрерывным огнём, а мерцала где-то рядом, чуть поодаль от меня, не в силах пробить брешь в моей неуверенности, в смутной нерешительности, которая давила на меня откуда-то извне.
 Не смотря на темень за окном и поздний час, никто меня не искал и Лере не звонил. Тогда позвонила я сама и сказала, что останусь ночевать тут.
 Мы не болтали с Лерой до трёх ночи, как у нас было заведено, но и не молчали. Она что-то почувствовала и от этого не веселилась, как обычно, а спокойно и деловито расчесала мне волосы, заплела на ночь косу, потом села к пианино и на тихой педали начала играть нашу любимую "Ленинградские белые ночи", но я не подхватила и она бросила играть, не дойдя и до середины.
- Когда вы едете в Одессу? - спросила она, уже почти засыпая.
- Недели через две. Или три. Точно не помню.
 Две или три недели! Как прожить это время? Куда мне деться от новой реальности, от чужого человека рядом со мной, от опасности, что будет теперь исходить от него денно и нощно? А когда приедут родители, разве что-то изменится? Ничего! Я не смогу им этого открыть.
"Ты выросла!" Выросла! Но зачем? Вдруг этот вопрос встал с такой непререкаемой ясностью, с такой простой и откровенной неразрешимостью, что я не выдержала и разрыдалась. Что-то происходило вокруг меня, от чего я не могла ни убежать, ни спрятаться у верной подруги. А она, бедная, ничего не понимая, смотрела на меня в темноте и тоже плакала, не в силах ни утешить меня, ни облегчить мою боль, видя, что происходило со мной нечто такое, чего я, впервые в нашей с ней истории открытой, искренней дружбы, не могла ей поведать и о чём она не должна была знать.
 

Глава 45. Собака Павлова.


 Вопреки законам кинематографа, после того эпизода я не повзрослела мгновенно, не впала в уныние с последующей анорексией и не заразилась паранойей осторожности.  Я вообще не стала другой - я всё также любила деда, доверяла ему и он ничуть не изменился ко мне. Все опасения моих родных были напрасны и деньги, которые дал мне папа на звонки или на другой крайний случай, я вернула ему в неизменном виде.
Сквозь бурю прошедших с той поры событий я понимаю, это было лишь лёгкое, щадящее касание мрачной стороны этого мира, сплошь пропитанного пороком.
Дед не был ни греховодником, ни растлителем малолетних. Из-за болезни он всего лишь на миг ослабил контроль над той стороной естества, где таится скрытая в каждом из нас греховная бездна. Она пробуждается при первом же удобном случае: нужно этот случай иметь в виду и подготовиться к внезапному нападению соблазна.
  Людей, не развивавших свою духовность по дороге к немощи, не занимавшихся на протяжении жизни духовной гигиеной грех накрывает без предупреждения и губит зачастую безвозвратно. Время для того и даётся, чтобы личностно созреть к моменту, когда станет угасать воля, слабеть память и появятся признаки усталости от жизни и её требований, а именно, безразличие к себе и окружающим.  Люди хотят дожить до глубокой старости, не понимая, какая это ответственность и какая работа должна быть проделана в дороге, чтобы не попасться на крючок простого, бессмысленного желания всего лишь беззаботно жить, хорошо выглядеть и быть уважаемым, здоровым, тренированным стариком, удивляя молодежь не мудрой простотой и пониманием смыслов, а недюжинным здоровьем и холёным внешним видом, чего от стариков никто особенно и не ждёт - для этого есть молодость.
 Дед это осознавал; когда и откуда пришло к нему это понимание, останется загадкой - он никому этого не рассказывал. Его высокая моральная планка под нарастающей тяжестью болезни прогнулась, возможно, даже треснула, но всё же, будучи изначально необыкновенно прочной, удержала его от падения.
Что было бы с ним, не окажись он на момент болезни на высоте силы духа, не имей он устойчивых ориентиров, а будь лишь обычным, средним человеком, который многое себе позволял, не тренировал себя отказывать сиюминутным желаниям, не сопротивлялся соблазнам, не приучал себя противостоять им?
Его борьба за собственную чистоту дала глубокий результат - даже потеряв часть умственных функций, за постепенно сгущавшейся пеленой болезненного дурмана он сохранил в себе зачаток, корень нравственности. Его  развИтая внутренняя этика так глубоко въелась в личность, что не дрогнула даже тогда, когда казалось бы, мораль обязана была дать сбой, уступив инстинктам. В любом другом случае, с человеком, не работавшим над собой так кропотливо, так дотошно и последовательно, случилась бы катастрофа - он критично приблизился бы к животному миру, для которого чуждо понятие стыда, который живёт по законам природы, не всегда прекрасной, но в основном дикой и необузданной.
 Как он добился такой духовной силы? Однажды он сказал мне (и я, девчонка, это хорошо запомнила) - человек очень слаб. Слаб настолько, что пылинка сильнее его. Дунь на него и он исчезнет, а пылинка полетает, попляшет в пустоте да и сядет на прежнее место. Но самая главная слабость человека в том, что он не осознает своей слабости. Те, кто это понял, начинают новый путь - путь борьбы за своё человеческое достоинство, кое единственное может дать ему перевес над пылью суеты и не позволит раствориться в ней при лёгком касании ветра обстоятельств.
- А как понять, что ты слаб? - спросила я его тогда, опасаясь длинного, философски запутанного рассказа.
- Это просто! Нужно добро назвать добром, а зло - злом.
- И это всё ?!
- Да. Эта формула проста, но только попробуй начать и тут же собьёшься. Потому что есть зло злое, а есть зло, скрытое под маской добра. Но и его, в общем, можно распознать, если захотеть. И в этом "захотеть" вся трудность и заключена.
- Люди не хотят?
- Не хотят. Иногда не могут. Это требует остановиться на секунду и подумать.
 Остановиться и подумать, помню, пыталась после того разговора и я и пару раз у меня это даже получилось. Именно пару раз и не более. Замереть на секунду, взглянуть на себя со стороны прежде чем ответить на чей-то с виду нелицемерный вопрос, на предложение, не несущее видимых признаков коварства получалось у меня чуть лучше, чем не вспылить в ответ на неожиданную грубость - в детстве это вышло у меня всего один единственный раз: каждый раз, каждую минуту и на каждом шагу сравнивать себя с идеалом оказалось мне не под силу - этот путь очень сложен, он требует ежесекундного контроля и чуткости к голосу совести, а я была вспыльчивой и обидчивой. Позже я поняла, что бороться со злом внешним, с теми, кто гневается на тебя и хочет тебе зла, оказывается намного проще, чем побороть зло и гнев в себе самом. У деда и у таких, как он, это получалось. Обуздывая себя день за днём, годами, десятилетиями человек накапливает такое весомое количество этих побед, что оно переходит в качественное преображение личности. Каждодневное одоление своих страстишек, этих настоящих наших врагов, способных уничтожить в нас самое светлое, даёт радость, которая рождается в глубине совести и не проходит спустя короткое время после осуществления желаемого, а длится и длится, и греет самого человека и всё вокруг.
 Я никогда не понимала фразу Горького, сказанную Сатиным в ночлежке - "Чело-век! Это звучит... гордо". Сама по себе реплика, без сомнения, прекрасна! Но, сказанная опустившимся алкоголиком и убийцей, она превращается в фарс; для меня эти слова никогда не звучали ободряюще, никогда они не вселяли в меня горьковскую веру в человека.
Надеждой мне был путь моего деда: он не впал в душевный паралич, не смотря на ухудшение функции мозга, а продолжал давнюю, невидимую брань за своё человеческое достоинство. То, что мешало ему, по его же словам, была любовь к комфорту, которым окружила его бабушка. Привычка к излишествам и стремление их сохранить сильно тормозили его духовное движение, затягивая в приятное, обволакивающее болото сытости, переизбыточного достатка и заставлявшего его, как собаку Павлова, выделять слюну в ответ на мигание лампочки или на стук кастрюль и запах с кухни.
- Не корми ты меня так густо! - молил он её неоднократно после очередного обеда из шести блюд. Лежать в этом болоте на диване с доверху набитой утробой, жаловался дед, это терять остроту жизни, вкус к ней, к настоящей, к интенсивной, когда она бьёт ключём, зовёт своим многоголосьем, а ты, как объевшийся болван, тонешь в неге и не слышишь, не видишь жизни, не желаешь думать о ней, а только ждёшь следующей порции вареников, лениво переворачиваясь с боку на бок, почёсывая брюшко. Кулинарные цепи намертво приковывают к земле и мешают полёту; живой душе никогда не избавиться с ними от тоски по несбывшемуся счастью. С ними - блуждание впотьмах в поисках невидимого, но явственно зовущего образа чего-то большего, лучшего, без чего всё насущное теряет смысл.
 Подозревая его в чёрной неблагодарности, бабушка, в ответ на эти его рассуждения, хмурилась и грозила перевести домоуправление в режим монастырского постничества. С её собственных слов, она, обиженная и недооценённая, разок даже попыталась осуществить свои угрозы, предоставив деду самому организовать свой рацион. Тот продержался недолго, отвечая ей жалкими попытками умилостивить её и донести суть своих переживаний. В еде и благоденствии нет ничего плохого, говорил он, - и прекрасно, коль живёт человек в достатке. Вот только достаток этот быстро берёт верх над нами и подчиняет себе. На этом и конец человеку и здравствуй, собака Павлова и зависимость от приятного ощущения телесной полноты, связывающая нас с животным миром, где насыщение есть самоцель как условие выживания, где пищевой инстинкт работает, как короткое замыкание на себе самом - центре мироздания. И с этим практически невозможно бороться в условиях общества победившего материализма.
 Да, можно делать попытки, пусть и слабые, они будут будить в человеке неудовлетворённость существующим порядком вещей. Эта неудовлетворённость есть тонкая, слабая нить ввысь, туда, где правят другие законы - законы возвышенные и нетелесные, подлинно нравственные, лишённые всякой корысти.
 Бабушка от этих его смыслов только ещё больше раздражалась. И это, в общем, понятно - подобная философия разрушала её миропорядок, сводила на нет весь смысл её как жены, существования.
 В один из таких конфликтов, не желая понимать внутренних устремлений деда, она, начав всё более и более обижаться и жалеть свою напрасно потраченную на неблагодарного мужа жизнь, постепенно переступила допустимую невидимую грань и дошла до неистовства. Крича всё яростнее, она начала раскидывать домашнюю утварь, затем, разойдясь и распалившись, на глазах у смущённого супруга безжалостно вылила в ведро борщ и компот, выбросила голубцы, отправила в расход холодец и пироги. Фаза ярости вскоре сменилась ступором и, онемев, она села на кухне, обхватив лицо ладонями, покачиваясь из стороны в сторону и тяжело дыша, затем пошла в спальню, собрала свою постель и переехала в гостиную, из которой её удалось вернуть только спустя пару недель, когда оба они, исхудавшие и измученные этой войной, но так ничего друг другу и не доказавшие, с тоскливыми глазами почти упали в объятия друг друга, прося прощение и готовые на любые уступки, только бы закончился этот кошмар безмолвия и разрухи.
- Ты же полюбила меня за смелость, за то, что не был трусом, за бескомпромиссность! Что же ты уничтожает это во мне!
- Уничтожаю? Да ты всегда гордился мной, говорил, что таких хозяек, как я, больше нет! Ты вспомни, как ты нахваливал Семёну мои столы! Как ревновала его жена - не ко мне, а к нашему дому, нашим угощениям! Ты всегда этому так радовался!
 Шли годы, но этот их диалог не прекращался:
- Я был гордым оленем, а стал дебелым тюленем! Ты посмотри на мой живот! Мне так тяжело после обеда, будто я гирю проглотил! Думаешь, мне это нравится?
- Ты убиваешь меня! Кто-то жалуется на плохих хозяек, а ты на что?  Если я умру, тяжело тебе будет найти другую такую, как я!
- Да... Найти будет тяжело! - шутил дед, пытаясь вывести конфликт в иную, более лёгкую плоскость, но бабушкино самолюбие, уязвлённое ощущением недооценённости своих трудов, не давало ей подняться выше лежащего на поверхности смысла и уловить тонкости его юмора.
 Как-то он, то ли в шутку, то ли серьёзно, принёс откуда-то редкую по тем временам "Книгу о вкусной и здоровой постной пище". Бабушка, сведущая в церковных предписаниях и с детства в меру сил следовавшая им, шкварок Великим Постом не жарила, но каламбур не уловила и подначку пропустила мимо ушей, полюбив всей душой ту книгу и широко пользуясь её рецептами. Именно там она и прочитала о целебных свойствах капусты, которую дед теперь таскал с рынка по пять вилков за раз.
 Надо сказать, была у неё своя логика, которая не совпадала с логикой деда. Бабушка не собиралась сдаваться и готовить она не перестала - объёмы приготовляемой пищи были, как и раньше, гигантскими, но, пойдя ему на уступки и, тем самым пытаясь усыпить его бдительность, она качественно изменила их рацион. Вместо пирогов и вареников стол заполонили овощи всех мастей, кроме корнеплодов, в сыром, запечёном и квашеном виде. Свинина была заменена на индюшатину, булка на ржаной хлеб, толокно на овсянку с отрубями, картошка на гречу, сладкая выпечка на ягоды и орехи из сада. Вот и в то олимпийское лето она собиралась в лес за малиной да так и не собралась из-за огромного урожая собственной клубники, который наполовину сгнил в погребе, а смородина, крыжовник и вишня налились соками и уже стали опадать в ожидании сбора, претерпевая нападения птиц и маяча перед нами неразрешимой проблемой своего сохранения - варенье теперь варилось в очень скромных количествах и было заменено на мёд, которого больше ложки не съешь, а больших морозильных ящиков и шкафов тогда у людей в домах не было.
 Дед тоже не планировал сдаваться! Мало того, что на этом питании и на дальних, ежедневных походах в парк он постройнел и помолодел - он к тому же всерьёз взялся за свою память и выучил наизусть значительную часть "Евгения Онегина", половину "Бориса Годунова", планировал взяться за лермонтовского "Демона" и, скорее всего, выучил и его, но я этого уже не знала наверняка - последние мои каникулы в их раю я провела перед десятым классом.
 Я приезжала ещё разок, когда он жил уже по большей части в своём мире и говорили мы мало. С уходом на покой заканчивается у человека работа и наступает профессиональное забвение. Ещё какое-то время навещали деда его сослуживцы, приходили по праздникам небольшие делегации с работы, звонили и спрашивали совета начинающие врачи. Он следил за публикациями, делал записи и держал руку на пульсе экспертной науки ещё несколько лет, но затвор его с уходом от дел надвигался неотвратимо и с этим ничего нельзя было поделать - наступила первая неизбежная его кончина - общественная. За ней обычно очень быстро следует вторая, социальная, с трудностями по уходу за собой, путаницей в именах и датах. Однако этой фазе он легко не сдался и только иногда с трудом мог сходу вспомнить моё имя и, порой, не мог понять, чей сын Павлик. Он долго, ответственно и аккуратно водил машину и за рулём на короткое время вновь становился самим собой. Бабушка всегда была рядом и, как профессиональный инструктор по вождению, следила за дорогой и давала указания, чем выводила его из себя.
Эпизоды его потерянности были очень редки, всего три за девятнадцать лет болезни. В тумане своего частичного забытья он цитировал Пушкина и просил купить ему за это мороженое - он попробовал его после войны, будучи уже взрослым, и с тех пор никакие сладости мира не могли сравниться с этим лакомством, в коем он намеренно отказывал себе всю свою сознательную жизнь, не зная о горькой шутке, что сыграет с ним его сознание в конце его дней.
-"Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарства,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмёт тебя!"- с хитринкой в глазах повторял он первые строки "Онегина", когда бабушка, собираясь в парк, подавала ему перчатки, шляпу, трость и укутывала шарфом шею.
 Гости теперь заходили редко - застолья постепенно сошли на нет, когда дед, осознав слабеющим разумом угрозу, исходившую от алкоголя, отказался от него раз и навсегда. Часто заглядывал Миша. Михаил Яковлевич теперь был в городе большим человеком, но от этого не стал ни гордецом, ни важным начальником. Он приносил деду некоторые из спорных эпикризов, а тот, с трудом понимая неразборчивый почерк новичков-судмедэкспертов, тихонько и добродушно бормотал про себя цитату Шуйского, всегда одну и ту же, когда дело касалось его бывшей работы:
- "Бессмысленная чернь!
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана.
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она".
Это получалось совсем не обидно, а как-то смешно и беззлобно и бабушка, радуясь, что дед в такие минуты становился похожим на себя прежнего, говорила Мише, смеясь:
- Вот этот Шуйский, он в прозекторской не работал... Он бы там и недели не выдержал.
- Нет, он по другой части был, хотя с трупами, кажется, дело имел. Я тоже оттуда сбежал и как-то сразу потянуло на поэзию,- отвечал ей Миша.
 Он подарил им маленькую записную книжку со своими стихами. Написанные печатными буквами, деду они понравились и полюбились - он с ними не расставался.


 Той ночью бабушка не спала: дед несколько дней подряд температурил и находился в полузабытьи, лишь изредка приходя в себя.
 Когда он позвал её среди ночи, она, неосознанно находясь в режиме ожидания, откликнулась сразу и тотчас включила ночник.
- Принеси чаю,- попросил он своим прежним, почти здоровым голосом. Потом, подумав пару секунд, поправился.- Нет, лучше мороженого.
 Он взял с тумбочки Мишин блокнот, но не открыл его, а по памяти, слабым голосом стал медленно читать наизусть:
"Не сироты мы, не случайно появляемся в этом мире. Отблеск Света нежданно, нечаянно предстаёт нам в тонкой порфире. Вновь листая жизни страницы и судьбы разбирая коды, разглядеть тот Свет потрудившись, ты свои прославляешь годы".
 Он повторял так некоторое время, потом прикрыл глаза и затих. Бабушка сидела на плюшевом пуфике, что всегда стоял у трюмо, и слушала голос деда, радуясь тому, как чётко и уверенно он произносил строфу за строфой, видя, как память его ожила, пробудилась и в очередной раз подарила надежду на благополучный исход. 
 Когда она вернулась с мороженым и чаем, он спал. Выражение лица его было спокойным, расслабленным и, по её словам, счастливым. Она взяла из его рук блокнот, натянула повыше одеяло, укутала пледом ноги и погасила свет.

 Дедушка уснул надолго...
 Спи, мой родной, и не тревожься обо мне. Я помню всё, что ты говорил мне и каждое твоё слово так свежо, будто сказано только что.

 Я знаю, живая нить его личности сохранилась от разрушительного действия недуга только благодаря его беспощадной духовной борьбе и возделанной этой борьбою силе духа. Как много раз потом видела я болезненный распад индивидуальности, оскудение, потерю человеческого облика, когда наружу выходила вся укрытая дотоле от глаз людских мерзость, что всю свою жизнь люди без ограничения впускали в душу, не освобождаясь от неё, как от помоев, накапливая всю эту грязь. Но вот разум даёт слабину и эта пакость льётся наружу сплошным потоком ругательств, а в некогда любимых близких больная психика начинает видеть лишь угрозу и отвечает на неё ничем более не сдерживаемой ненавистью. Ничто уже тогда не в состоянии вернуть человеку людское обличье - всё, что было вложено и что намертво въелось в глубины подсознания, ясно проявляется на плёнке нашего естества в темноте меркнущего разума. Всё, что туда вросло, назад и вернётся - как прекрасные стихи, молитва, музыка, так и площадная брань, страх и ненависть. Чудо спасения моего деда от этого ада чудом, как таковым, вовсе не являлось, а заключалось в его самоотверженной войне со своей самостью, его воистину героических, длинной в целую жизнь, усилиях по сохранению светлой сердцевины своей сущности.

 Ужас от ухода родных стариков, прежде молодых и сильных наших близких на время делает из нас ледяных статуй. Но мы, отдавая себе отчёт в необходимости закономерного обновления рода человеческого, постепенно оттаиваем, приходим в себя, расправляем плечи, начинаем дышать глубже, чтобы сквозь боль разлуки, через пелену других потерь постепенно начать ощущать нарастающее, невыразимое, безмерное счастье оттого, что они были в нашей жизни и оставили в ней свой глубокий, светлый след.



Глава 46. Стоп-кран.

 Первый пациент задерживался, из-за этого образовалась у меня небольшая заминка. Ворох бумаг на столе после утренней смены тормозил работу и я решила использовать эту паузу для наведения порядка. По негласному закону любого коллектива, работающего посменно, мы обязаны убирать за собой продукты своей жизнедеятельности и оставлять после себя прибранное рабочее место - не груду амбулаторных карт вперемежку с книгами, справками, грязными чашками и конфетными обёртками. В противном случае недовольство неизбежно.
 Однако тратить время нужно с умом - силы заканчиваются гораздо быстрее, если делать уборку с раздражением, поэтому я постаралась его погасить: я представила себе окончание утреннего приёма моей предшественницы, её усталость, напряжение от угрюмого бурления в коридоре под дверьми кабинета и закипевшая было во мне досада на неё быстро затухла.
 Среди мелких бумажек, которые я не слишком тщательно сортировала, прежде чем сложить в ящик стола моей сменщицы, я вдруг случайно обнаружила надорванный и скомканный листок календаря с надписью. "В.П. Позвоните мне. Это срочно. Э.А".  Внизу дата - позавчерашнее число. Никто другой с инициалами В.П. за этим столом работать не мог, послание, без сомнения, предназначалось мне.
 Я всполошилась и, не долго думая, набрала Элеонору.
- Добрый день. Это Вера. Я только что обнаружила Вашу записку. Может быть, я опоздала и надобность во мне уже прошла?
- Не прошла, - был ответ. - К сожалению, наоборот. Вы сегодня работаете в вечер? Когда у вас перерыв? Примерно в шесть? Вот что... Берите свои бутерброды и приходите ко мне. Есть разговор.

 Ну вот опять... Отделение, надежды и вслед за ними отрыв от мира грёз с падением и болезненным ударом оземь. Или это что-то другое, совсем не то, что я себе представляю? Голос её был не жёстким и деловым, как обычно, но и не извинительным, чего я ожидала после того, как она не перезвонила мне, как обещала. Она говорила сейчас как-то иначе, уважительнее и немного мягче.
 Как мне не хотелось вновь разочаровываться - только недавно я пришла в себя после накрывшего меня опустошения от разбитой вдребезги мечты и вот опять она звонит и приглашает на разговор.
 Я задумалась. Именно приглашает - вот, как можно было наиболее точно охарактеризовать её тон. Не приказывает, как вышестоящий орган, а с надеждой оставляет мне пространство для выбора. А мне теперь что делать с этим пространством?
 Следующие пару часов я работала, старательно отгоняя мысли об Элеоноре и концентрируясь на своих обязанностях. У меня хорошо и гладко это выходило и я радовалась, что с таким успехом могу контролировать свою эмоциональную сферу. Однако, ровно в шесть часов, как по будильнику, охранная система в моём мозгу вдруг отключилась, контроль над мыслительным процессом исчез, я взяла пакет с едой и по пустым, слабо освещённым коридорам и холодным переходам торопливо зашагала, почти побежала в сторону больницы. Снова липкий цветок, мой старый знакомый, дёрнул меня за длинную юбку, когда я входила в лифт. Снова воспоминания об Аркадии и отделении стали тучей надвигаться на меня. Дежавю... Нет-нет, не нужно больше попадаться на удочку пустой мечты.
 "Всё обязательно сбудется, стоит только расхотеть!" Кто это так славно пошутил? Кажется, Раневская. Да я и не мечтаю больше о том, чтобы там работать, я уже укоренилась в поликлинике, прикипела к медсестре, к нашему кабинету и не хочу я ничего менять, ни о чём переживать и рассуждать - нужно только проявить уважение к заведующей и узнать, зачем я ей понадобилась, вот и всё. С этой мыслью я вышла из лифта, подошла к дверям отделения и, ещё не открыв их, услышала необычный для этого времени суток гул. Войдя в коридор, я изумилась количеству народа, стоявшего, сидевшего и бродившего вдоль стен,  между креслами и стульями. Всё это были недавно оперированные больные. Но откуда такое их количество?
 Две медсестры, процедурная и постовая, сновали меж больными, что-то громко говорили, кому-то закапывали капли, на ходу меняли глазные наклейки и давали указания. Протиснувшись между людьми, я постучала в дверь заведующей и, не получив ответа, открыла её и вошла.
 Элеонора сидела, склонившись над историями, кипа которых была ещё и повыше моей в поликлинике. Напротив неё, там, где когда-то сидел в кресле Ольшанский, теперь на нескольких стульях с повязками на одном глазу притихли в ожидании своей очереди люди.
"Что это за эпидемия? Откуда такой наплыв?"- я не могла понять, что тут у них происходит.
- Выдерните чайник, Вера Павловна. Я сейчас закончу и мы перекусим. Там заварка, но она утренняя. Возьмите себе кофе, если хотите.
 Она говорила, продолжая писать, не отрывая взгляда от страниц. Работала она удивительно эффективно, с больными говорила вежливо, внимательным взглядом провожала их до дверей. Я наблюдала за ней исподволь и не могла оторвать от неё взгляда, так уверенно и красиво выполняла она свою рутинную работу, эту каждодневную и такую неромантичную её часть. Всего несколько минут и трое пациентов, получив вместе с выписными бумагами порцию душевного тепла и ободрения, один за одним покинули кабинет и мы остались с ней вдвоём.
- Вы, наверное, и сами всё видите, - усмехнулась она, беря из моих рук чашку с горячим кофе.
- Вижу, но не понимаю, в чём дело,- ответила я.- Похоже на массовую выписку. Но почему такая срочность? Ожидаете большого поступления? Начали дежурить по городу?
- Правильно мыслите. Но причина в другом,- спокойно сказала она. - Я позвала Вас, как Вы понимаете, не просто так. Сейчас я Вам коротко обрисую ситуацию и Вы сами рассудите, как лучше поступить. Я имею в виду, как лучше для Вас. Так вот...
 Элеонора начала рассказ и я забыла о своих бутербродах.
- Доктор, которого мне навязали вместо Аркадия, вопреки моему неудовольствию и дурным ожиданиям, оказался очень толковым парнем. И это ещё мягко сказано! За те месяцы, что прошли с момента его назначения, мы с ним провернули такой объём работы, что начмед с главврачом потеряли дар речи от нашей статистики за квартал. Мы с Андреем напару наоперировали почти столько же, как когда-то ещё старым составом втроём за тот же период времени. Вот какой у него был потенциал...
Она отпила кофе, сняла и стала протирать запотевшие очки.
- Был?
- Да. Именно был. В эти выходные с ним произошла очень большая неприятность. Он хотел утрамбовать что-то в мусорном ведре, надавил рукой и порезался. Что-то там было, то ли крышка от консервной банки, то ли стекло. Что-то очень острое, что прорезало запястье.
- С какой стороны?- начиная понимать суть происшедшего и изумляясь ужасному стечению обстоятельств, спросила я.
- Со сторона большого пальца, в том-то и дело. Рана резанная, края ровные, но глубина пореза такова, что полетели не только сосуды, он сразу их пережал и остановил кровотечение, но и сухожилия. Их частично удалось поймать и сшить, молодцы ребята из двадцатой шестой истребительной - на Костюшко всегда отлично работали. На другой день заподозрили неладное: оказалось, повреждён ещё и нерв. Сразу же прооперировали повторно, но функция большого пальца не восстановилась. Она сильно пострадала... Да. Можно сказать, почти утрачена.
- А рука какая?
- Какой рукой обычно утрамбовывают мусор в мешке? Конечно же, рабочей, правой.
- Ох,- вырвался у меня горестный вздох.
- Прошло чуть более суток после второй операции и надежда ещё есть. Всё выяснится завтра-послезавтра. Но, судя по всему, при самом благоприятном раскладе он сможет удерживать только что-то лёгкое, карандаш, например. А, может, и спичку не удержит и пинцетный захват утерян.
 Я не знала, что сказать, и молчала. Теперь понятно, откуда это наводнение - они оперировали в четыре руки, набрали темп, дело спорилось и ничего не предвещало беды.
- Это как стоп-кран дёрнуть на полном ходу, - отозвалась на мои мысли Элеонора. - Всё кувырком! Вторые сутки выписываю. Но не всех ведь можно сразу выписать, многим нужно долежать положенное. Поэтому к Вам вопрос, точнее, два вопроса. Во-первых, можете ли Вы мне помочь в свободное от поликлиники время, на безвозмездной основе, поскольку Андрей на больничном и ставку его пока передавать нельзя. И второе: когда подтвердится его недееспособность, хотите ли Вы по-прежнему работать на этом месте? Спрашиваю Вас, потому что один раз я Вас уже брала сюда и, пусть и не по своей воле, но подвела. Поверите ли Вы мне ещё раз?
 Я не вполне ещё пришла в себя от всего услышанного и лихорадочно соображала, что ей ответить. Чтобы протянуть время, я спросила:
- А как быть с поликлиникой? Меня ведь вот так вдруг не отпустят. 
 Это прозвучало очень нескромно, как-то самонадеянно, будто вопрос с моим назначением был уже решён.
- Это не главное, - не обратила внимания на мою оплошность Элеонора.- Так или иначе дело с поликлиникой должно решиться. Важно, что выберете Вы. Притом Вы должны понимать - меня ведь снова могут вынудить взять кого-то со стороны... М-да... Но теперь я настроена иначе. Тогда я поддалась, но теперь буду стоять на своём. Я хочу взять Вас, чтобы обучить, не переучивая, не тратя время на ломку прежних навыков - их у Вас, к счастью, нет, поэтому времени потребуется меньше, чем если взяться за врача другой школы.
- А зачем переучивать? Извините за глупый вопрос, но не легче ли принять готового хирурга и сразу пустить его в дело?
- Зачем переучивать, говорите? Тут Вы рассуждаете, как наша администрация, которая ни за что не отвечает, кроме финансов. А если этот готовый врач напартачит? Или даже если просто увязнет на операции, не сможет доделать задуманное и позовёт заведующую, то есть меня, а я не владею его методикой или, что было бы ещё занятнее, владею, но хуже него?
 О таком повороте дела я, конечно, не подумала.
- Андрей был Вашей школы? Его не нужно было переучивать?
- Не совсем. Кое-что я корректировала на ходу. Да и некоторые из его техник полезно было бы внедрить и мне в свою практику, я думала об этом. Но в этом плане он был уникален - хватал на лету, мгновенно улавливал мысль и понимал суть требований. На такое способен только большой талант, помноженный на работоспособность и энтузиазм. Получить такого смышлёного парня - большая редкость. Но ещё большая редкость тут же его потерять... Да-а...  Не предполагала я, что он столь необдуманно воткнёт руку, куда не следует. Тут даже маникюр делаешь сама себе - не в салоне, заметьте - к ним я не хожу... мало того, что могут порезать, так ещё и непонятно, что у них там со стерилизацией инструмента - с кровью между прочим работают, а о биксах стерильных и не слыхивали. Спиртом свои кусачки протирают...  Стафилококки громко смеются над этим их спиртом... Это казуистика, конечно! Подхватить что-то серьёзное таким образом получается далеко не у всех порезанных на маникюре, хотя случаи с гепатитом С описаны. Но одной мелкой ранки достаточно, чтобы риск заработать инфекционное осложнение после операции вырос многократно. А тут такая невиданная глупость... М-да... Никто, видно, Андрея не дрессировал в этом плане. У бывалых хирургов, как и у музыкантов, этот охранительный рефлекс с годами становится  безусловным. Береги палец смолоду, особенно большой - на него замыкается вся функция кисти! Без большого пальца наши руки - медвежьи лапы.
- Он потом найдёт что-то другое в медицине,- осторожно предположила я.
- Если рука хотя бы чуть-чуть заработает, то найдёт он себе дело по душе. Нужно ещё, чтобы он сам не завалился набок от таких шокирующих перемен в жизни.
 Я была под сильным впечатлением от этой драмы, приключившейся с молодым, подающим большие надежды дарованием. Одна секунда и жизнь повернулась к нему совсем другой, тёмной своей стороной. Один необдуманный жест, одно движение и ты за бортом.
- Что я должна буду делать эти дни? - спросила я неуверенно. - Выписывать и вести истории?
- Да. Мне нужна помощь вроде той, что тогда с Аркадием. Только теперь можно допустить ошибку не по слабости памяти, а из-за гигантского, внезапно навалившегося объёма работы. Выписка и ежедневный осмотр съедает уйму моего времени. Если Вы возьмёте это на себя, я смогу оперировать тех, кто уже поступил и кого нельзя отложить - приезжих слабовидящих.
И ещё. Я постараюсь на это время выбить Вам заместительство, хотя подозреваю, что это будет трудно, поэтому зарплаты за эту работу скорее всего не будет. Думаю разгрести эту лавину к началу следующей недели.

 Я и рада была бы помочь, но одновременно боялась опять ввязываться в это дело. Паровоз, пусть и едва не сошёл с рельсов на всём пару, но уже начал восстанавливаться и набирать скорость; спрыгнуть на ходу будет ещё сложнее, чем сесть в него сейчас, в начале. Сколько продлится эта гонка, сколько сил она из меня выпьет, неизвестно. Элеонора думает справиться за неделю, но это нереально: работы тут недели на две, если не больше.
- Мне нужно подумать и спросить домашних.
- Да-да, это правильно. Подумайте и дайте мне знать. Я пойму и приму любое Ваше решение.

 Мы расстались. Мне жаль было оставлять её один на один с этим морем внезапно и не по её воле свалившихся на неё проблем. Особенно живо я отреагировала на подушку с пледом на крохотном, двухместном диванчике - Элеонора либо оставалась уже на ночлег, либо собиралась это сделать. Как может взрослый человек уместиться на этом детском спальном месте! Что это будет за отдых?
 Дома я никак не могла отважиться завести разговор, но когда мы всё-таки заговорили и я услышала первые реплики Ильи, в голове моей просветлело. Стоит иногда лишь начать проговаривать проблему, как ответ рождается сам собой.
- Ты не заметишь, как опять попадёшь в капкан, - говорил мне Илья. - Тебя используют, потому что ты сама это допускаешь. Узнаёшь свои слова, что ты сама так часто повторяешь мне из-за Видима? Но я хотя бы зарплату там получаю. А ты? Конфеты и вафельные торты будешь есть?
- Я согласна, я допускаю, чтобы меня использовали. Именно допускаю. Сознательно и даже, кажется, с радостью.  Элеонора звонит мне который раз, но подумай, кто я? Полставочница без опыта и без протекции. И она обращается ко мне за поддержкой! Ты понимаешь, это ведь не укладывается в обычный сценарий.
- Да нет, - хмыкнул Илья. - По-моему, вполне укладывается. Кто с опытом да с протекцией пойдёт вот так, как ты, сражаться с чужими обстоятельствами? Кто-то порезал руку... Ты его даже не видела никогда... Он помог бы тебе, если бы ты порезала руку, сломала ногу и позвонила бы ему или Элеоноре - ой, у меня там большой приём и нужно помочь!
- То, что ты говоришь - нонсенс. Подчинённые начальству не звонят, а только наоборот.
- Вот она тебя и держит за вечно подчинённую.
- Илья, ты ведь тоже её ни разу не видел, не слышал нашего разговора и не был на том отделении. В том-то и дело, что она просила меня по-человечески, а не приказывала, как начальник.
- Это может быть уловкой, на которую клюнуть легче, чем на начальственный тон.
- Если это уловка, то какая-то уж очень примитивная. На жалость, на мнимое высокое доверие давят обычно недалёкие или коварные люди. Она не похожа на таких.
- Ты так хорошо её знаешь?- с иронией спросил Илья.
- Я плохо её знаю. Точнее, вообще не знаю. Я только помню, как она помогла тебе с работой. А ты?
- Что я?
- Ты помнишь это? Или тоже считаешь, ей был резон заниматься тобою, звонить, вести разговоры о тебе?
- Резон был прямой - им срочно нужен был человек в приёмном.
- Ну да. Но ведь не ей лично! И не лично её мужу! Это не их бизнесу было нужно, а больнице. А это не одно и то же... Нет, Илюша, не было у них корыстного мотива. Да и тут, со мной, нет логики - ну использует она меня ещё разок, но ведь если это так, ни один болван больше двух раз на те же грабли не наступит.
- Если грабли в магазине не закончатся, то наступит,- задумчиво ответил он. Потом подумал и сухо добавил:
- И ты, похоже, не только из одних добрых побуждений туда рвёшься, а из вполне себе прагматических - другим путём туда не пробиться. Вы обе это знаете, обе имеете интерес, поэтому и нашли общий язык. Она и дальше будет звать на помощь, обещать... А ты будешь продолжать ею восхищаться.

 Он был прав, хотя прозвучало это откровенно грубо. Я уже готова была обидеться, но, посчитав до двадцати, затем до тридцати и ещё до скольки-то, смогла отодвинуться от своих эмоций на безопасное расстояние, отгородиться от них, горячих и пустых пенных пузырей задетых чувств, чтобы увидеть следующее: Илья снова изменил мнение. От его вчерашних рассуждений о призвании и о мечте быть человеком-гвоздём не осталось и следа. Конечно, он был тогда под свежим впечатлением ночного кошмара с моим летальным исходом, но о ком он говорил тогда и кому приводил примеры бескорыстного служения? Говорил он о героических людях, которых наблюдал самолично и с кем соприкасался, но все эти примеры предназначались ему одному - не мне! И тем не менее, если разобраться, какая между нами разница, кроме половой? Призвание, служение - категории, не связанные с полом, ему ли не знать этого?
 Я вышла из тесной нашей комнаты, наполненной духом непонимания, прошла вначале к Павлику, посидела рядом с ним, затем в задумчивости двинулась на моё любимое и такое привычное место, на кухню, походила по ней, поглядела в окно, осмотрелась вокруг в поисках какого-нибудь занятия, увидела посуду в раковине, чашки на столе и переполненное мусорное ведро, из которого торчали обертки от шоколадок и скомканные тетрадные странички Павлика. Это был повод выйти из квартиры, а заодно и из разговора, зашедшего в тупик. Я наклонилась, чтобы придавить бумагу в ведре, но рука моя замерла на полпути. Вот оно, это мгновение, способное круто изменить жизнь.
 Андрей не остановился. Он почему-то не остановился и вот теперь мой черёд ходить вместо него по отделению, помогать Элеоноре, спорить с Ильёй и с самой собой... Андрей не остановился, чтобы остановилась я?
 Я выпрямилась. События двигались помимо воли их участников по какой-то почти мистической логике. У каждого из нас была своя правда - и у Ильи, и у Элеоноры, и у меня. Вариантов правды много, но истина ведь одна и не доступна она обычному человеку среди повседневных забот - не стоит и искать.
 Ясно было только то, что если я сейчас не откликнусь, Элеонора, поняв меня и простив, больше за помощью не обратится никогда. Смогу ли я вот так просто забыть то, что недавно оплакивала, как безвозвратную потерю и вдруг снова обрела - надежду?
 Никогда больше не прийти на отделение! Навсегда выпасть из её поля зрения! Никогда не ощутить этого волнения, не услышать её слов "есть разговор"...
Это так же беспросветно, как и витражи без солнца, что достались Мастеру в подарок от Воланда в финале Булгаковского романа.
 Выбирать между оставленностью, бесперспективным забвением и ролью листа подорожника, который прикладывают к ссадине и через пару минут выбрасывают, оказалось для меня удивительно легко.
 Что мне тогда вообще делать в этом учреждении, если я сейчас перережу этот свой нерв под большим пальцем?
 Я с такой отчётливостью вдруг увидела себя без Элеоноры, без её потенциальной роли в моей неудавшейся профессиональной судьбе, что захотелось прямо сейчас ехать туда, в ночную больницу, чтобы хоть кто-то меня, недоучку, применил по назначению, использовал мои нерастраченные силы на благое дело, пусть безвозмездно и неоднократно, только бы оставалась эта музыка мечты в моей жизни!
- Илюша, я не смогу отказаться. Твой аргумент бесплатного труда тут не работает - примут ли меня потом на работу, не примут ли, по-большому счёту значения не имеет - зарплата там мизерная. Можно считать, её совсем нет.
 Илья не отвечал мне и не оборачивался, глядя в телевизор. Я видела его лицо в полуоборота, что меня устраивало - его взгляд, наткнись я на него, мог охладить мою решимость. Я продолжала, стараясь следовать общедоступной логике и не терять мысль:
- Все, кто хотел зарабатывать, у кого этот вопрос в силу обстоятельств или убеждений стоял на первом месте, ушли из бюджетной медицины в коммерческую или нашли себе другое дело - оплачиваемой работы вокруг пруд пруди. Ты и сам прекрасно осведомлён в этом плане и тем не менее, работаешь врачом и, кажется, счастлив.
- Я мужчина и устаю иногда так, что...
- Это оттого, что ты выкладываешься в двух местах, а нужно когда-то выбирать. Слышишь? Нужно выбирать!
 Илья отвернулся, потому что так по кругу, как лошадки на арене цирка, запряжённые нашими аргументами, мы снова приготовились было скакать и убеждать друг друга, чтобы вернуться к той же самой отправной точке. Он отвернулся, потому что не было смысла продолжать этот спор - нужно было решаться, чего Илья пока сделать не мог - он выжидал, хотя долг Вадиму выплатил и мог бы уже целиком отдаться любимому делу.

 Я же свою мечту откладывать не стала и выбор сделала быстро: следующим утром я уже стояла в процедурной, пытаясь понять, как распределить силы и построить день таким образом, чтобы извлечь из него пользу, а не утонуть в нём, потратив время на суетливую, малопродуктивную деятельность.
 Элеонора скрылась на полдня в операционной, предоставив меня самой себе. На ключ она, конечно, не заперлась, но бегать туда всякий раз за советами мне было некогда и неудобно. Я решила, что буду действовать, зная наперёд о множестве неизбежных мелких неувязок с бумагами, которые, однако, мало на что могли повлиять и вред здоровью людей нанести были не способны. Главная моя цель была определена - организовать выписку так, чтобы свести к минимуму возвраты пациентов или их документов, больничных листов, обращений за рецептами и по возможности передать всё это на руки поликлиник. Работа эта, по сути, фельдшерская, была мне трудна и полезна одновременно. Начав с большим сомнением и усилием воли преодолев неуверенность, я постепенно втянулась и уже на второй день почувствовала себя спокойнее, когда говорила с нелюбезной регистратурой какой-то из близлежащих поликлиник. Уверенность то приходила, то вновь гасла, аргументов моих на том конце провода никто слушать не желал и я вскоре бросила попытки объяснить им нашу ситуацию и сменила тактику просителя на тон более деловой, мы, дескать, вам вполне доверяем перевязки, снятие швов и тому подобное и незачем больному лежать у нас лишнее в ожидании этих простых, незамысловатых процедур, которые во всём мире делаются по месту жительства. В случае непредвиденных трудностей присылайте больного к нам, но прежде звоните, может и не придётся посылать. Логика в моих словах была очевидная, но ломать стереотипное мышление всегда трудно, причём чем ближе от нас находилась направляющая инстанция, тем труднее шёл разговор. Самыми сговорчивыми оказались дальние поликлиники Ленобласти.
- Чем дальше от центра, тем смиреннее - это известный феномен,- отозвалась Элеонора на моё наблюдение. - А с Богом забытыми медвежьими углами, куда никогда не ступала нога специалиста, вообще договариваться любо-дорого! Не избалованы они вниманием, отсюда и простота.

 Поезд под названием "Глазное отделение" набрал свою прежнюю скорость уже через несколько дней после трагических событий с одним из ключевых его фигур. Я впрыгнула в уходящий последний вагон и, вопреки прогнозам Ильи, спустя пару недель получила место раненого бойца Андрея, вначале заместительство, затем и постоянную его ставку.
- Получается, что несчастье для одного вдруг оборачивается удачей другого? - сказала я тогда заведующей.
-  На поверхности выходит, что так. Но... Чтобы понять, где счастье, а где наоборот, должны пройти годы. Поживём - увидим, как говорили старые офтальмологи больным с катарактой, когда не было ещё искусственных хрусталиков. Им надевали  очки плюс двенадцать и нужна была уйма времени для адаптации. Надеюсь, Вы понимаете, о чём я... Нет у нас времени на философию. Вам, как и мне, предстоит много работы, так что - долой эти мысли, Вера Павловна! К делу!


Глава 47. Правила дорожного движения.

 Так перелистнулась невидимая страница моей жизни и началась её новая глава. Мечта, с которой я росла, которая была со мной всю жизнь, вопреки логике Ильи и моим собственным тревожным сомнениям, вдруг осуществилась. Я ждала этого долго и, тем не менее, произошедшее грянуло громом среди ясного неба, не дав опомниться. Было некоторое замешательство, чувство неправдоподобности событий, точно мне не дали что-то, а, наоборот, отняли. Так обычно и случается, когда мечта вдруг становится реальностью и привычный мир вокруг резко меняется. 
 Жаль, я не смогла тогда насладиться исполнением желанного. Мне, как всегда, не хватило времени поискать и найти закономерности в случайностях. Подобная тренировка ума и души способна вывести всю жизнь человека с чувственного уровня на другой, духовный. Так в прошлом году говорил Джим. Он просил меня иногда останавливаться на бегу, хотя бы изредка брать паузы, как тогда, в часовне, и после, когда мы вышли с ним из машины и стояли у Невы. Это так же необходимо нашему внутреннему естеству, как пища и вода телу.
 Я не остановилась на мгновение, нет. Подгоняемая тщеславием, я ринулась вдогонку новым ощущениям, которые сулили радость от полученной награды за признание моих заслуг. И почти сразу вслед за воодушевлением я ощутила нарастающее чувство неуверенности, а мысли о том, что я не самородок, подобно Андрею, что вообще ни к чему толковому непригодна, стали давить с каждым днём всё сильнее. Проницательная Элеонора это либо почувствовала, либо, что вернее всего, предвидела. Будучи человеком прямым, она позвала меня в перерыве к себе в кабинет и сказала:
- Вижу, Вера, перемены в Вашем настрое и они требуют коррекции.
 Я хотела было возразить, но она меня перебила. Поблёскивая стеклами своих красивых очков, чётко и без обиняков она сформулировала свой приговор:
- Да, Вы не Андрей. Вы женщина. Вы старше его на шесть лет. К тому же, Вы менее решительны, не такая работоспособная и быстро утомляетесь. Есть и ещё кое-какие отличия... М-да... Но всё же... Я выбрала Вас, исходя из другой логики.
 Она глянула в окно, потом встала и открыла его, впустив морозный ветер, который тут же подхватил и перемешал бумаги на её рабочем столе.
- Я знаю точно, - спокойно продолжала она, - что, во-первых, такого Андрея мне больше не видать. И во-вторых! Мне нужен не гений, а самоотверженный человек. Я подчёркиваю, самоотверженный! В данной ситуации для меня это качество является в сотруднике определяющим. Остальное я беру на себя. Но и от Вас кое-что требуется. На первых порах и в ближайшее время нужно вот что: прекратите самобичевание на тему "на что я потратила годы. Ах, он был такой талантливый, в отличии от меня..." Запомните! Никогда ни с кем себя не сравнивайте! Вы рискуете либо уничижиться до нуля,  почувствовав себя маленькой и ничтожной, либо вознестись до небес на воздушном шаре гордыни. И то и другое грозит катастрофой. В Вашем нынешнем положении хорошо бы включить другие чувства - слух, зрение, тактильный аппарат, память и выключить всё ненужное, чтобы ничего не мешало внимать, впитывать и запоминать! Не расточайте себя на пустое - Ваши силы не бесконечны и очень Вам пригодятся!

Эффект слов, произнесённых вовремя и упавших в почву, удобренную собственными размышлениями, обычно во сто крат сильнее тех же слов, брошенных тому, кто в них не нуждается!
 Я и сама видела, насколько ускорился темп моей жизни. Вставать теперь приходилось намного раньше, завтракать и собираться самой, помогать Павлику и  выходить вместе из дома нужно было без заминок и строго в одно и то же время, из-за чего поначалу я, не успевая или забывая что-то, нервничала, срывалась и даже огрызнулась пару раз в транспорте.
 События раскручивались всё более стремительно; нагрузка на работе возрастала, круг моих обязанностей расширялся и я волей-неволей вынуждена была собраться с мыслями и отринуть от себя всё, что тормозило моё движение. Мудрые слова Элеоноры удивительным образом вносили ясность в калейдоскоп того моего периода жизни. Некоторые её советы я записывала и хранила в кармане халата, чтобы в нужный момент достать и прочитать.
"Что бы ни происходило в вашей практике, не торопитесь предаваться ни сильной радости, ни глубокому отчаянию - всё может измениться в следующую минуту и нужен ничем не замутнённый, бесстрастный ум, чтобы среагировать мгновенно и встретить эти внезапные изменения во всеоружии".
- То есть, - говорила она,- с одной стороны, и это вроде бы ясно, как белый день, рабочая ситуация может меняться очень быстро и нужно сохранять ясность ума, чтобы реагировать мгновенно. Это понятно?
- Да, вполне.
- И, кажется, это так просто. Так ведь?
- Ну да,-  видя, как она прищурилась, я начала подозревать, что не так-то всё и просто. 
- Если бы так, я бы назначила Вас на своё место и спокойно работала бы ещё много лет без этих проблем. Но... Есть ещё одно правило и оно не менее важно, чем первое. Дело в том, что сравнивать состояние, как своё собственное, так и окружающих, слишком часто недопустимо! Для таких сравнений нужен оптимальный выжидательной режим: иногда раз в три дня, иногда раз в месяц: для каждой ситуации он свой. И вот вам второе правило: частые сравнения есть неумение ждать! Это приводит к неправильной тактике и грубым ошибкам! Как Вам комбинация этих двух противоречий - ледяной ум, чтобы ждать, и горящую голову, чтобы быть готовой к мгновенным переменам?
 Я задумалась. Эти два постулата вовсе не противоречили друг другу. Быть готовым к резким переменам и уметь выждать нужное время по сути являются двумя сторонами одной медали "За выслугу лет". Однако, получить эту медаль можно только прослужив в этих войсках полжизни.
- Совершенно верно. Ход Ваших мыслей верен. Вопрос лишь в том, сможете ли Вы этим пользоваться на практике?
 Всё это касалось не только работы, но вполне и целиком применимо было к жизни, в чём я впоследствии не раз убеждалась. Главные правила опытного врача и мудрой женшины, её сильная аура и уверенность, основанная на долгом опыте, её беспристрастность в оценках людей, их поступков и мотиваций в сочетании с врождённым запросом на справедливость и любовь к обездоленным и ущемлённым судьбой слабым людям делали её необыкновенно притягательной для очень многих, кто знал её лично. Её прямота и смелость были следствием высокой степени внутренней свободы от страха: я поняла это много лет спустя, наблюдая её личность с близкого расстояния, ежедневно и в разных ситуациях. Такие люди, однако, способны нажить себе и тайных врагов, что выяснилось довольно быстро. Явных недоброжелателей вблизи неё не было. Разоблачённые, они либо обращались в её друзей, либо след их терялся, поскольку не могли они долго находиться в её сильном энергетическом поле.
 Со мной же дело обстояло так: записать советы и выучить их - одно, а применять на деле - совсем иное.
 Не сравнивать себя с другими не получалось у меня совсем. Перед глазами всё время были записи Андрея с описанием хода его мыслей, которые восхищали меня своей логикой и элегантной простотой. Я находилась под гипнозом его таланта и этот гипноз мешал мне раскрыть мои собственные ресурсы.
 Время, однако, шло и каждый день приносил новые впечатления. Я понимала, что скоро его записи закончатся, уступив место следующей истории, написанной уже моей рукой. Зная это, я не боролась с действием магии Андрея, а просто ждала, стараясь одновременно тренироваться в терпении и не впадать в уныние, к чему призывала меня Элеонора, дав мне срок до восьмого марта:
- Этот, с позволения сказать, условный срок поможет вам собраться мыслями. 
 Подумав немного, она, с едва уловимой иронией, прибавила:
- Оценить результат за означенный период, конечно, будет сложно: критериев-то нет! И контрольная группа в этом так называемом исследовании отсутствует - объективно сравнивать не с чем.
При этом она, сидя в своём старом рабочем кресле перед внушительной пачкой историй и делая по ходу разговора какие-то пометки, приподняла одну бровь и упёрлась подбородком в ладонь, ожидая моей возможной реакции.
- Объективно можно сравнить меня сегодняшнюю со мной через две недели в каких-нибудь единицах,- осторожно подхватила я её мысль. - В человеко-часах, например, или в процентах, поделённых на койко-дни.
 Она улыбнулась:
- Да-да... Сделаете доклад на офтальмологическом Обществе. Вот наши корифеи удивятся! Не зря мол всё-таки оставили в покое это отделение, не закрыли тогда! Какую научную работу они там развернули!
 Эта шутка её развеселила. Закончив писать и надев колпачок на любимую ручку, она встала из-за стола, направляясь к двери, показывая тем самым, что перерыв подошёл к концу:
- Наша работа - это движение! Но движение не только ради лежащей на поверхности цели - выздоровления доверенных нам людей. Эта цель естественно-логическая и не требует особых усилий для своего уразумения.
 Она сделала небольшую паузу, давая мне время переварить сказанное.
- В этом деле, Вера, есть ещё один не менее важный план, хотя он и скрыт для многих участников этого, с позволения сказать, процесса. Он состоит в движении... Не в движение по коридору туда-сюда с целью увеличить пробег, нет. И даже не в возрастании навыков и знаний - это и так ясно. Этот неявный план сокрыт в изменении личности того, кто взял на себя эту ношу - всех нас, кто тут работает. Понимаете? Не только конкретно Вас. Это касается абсолютно всех нас, тружеников во имя здоровья, от вожака до лифтёра. Это именно изменения, а не стояние на месте... И, как Вы понимаете, желательно в лучшую, по человеческим критериям, сторону, хотя возможны и другие варианты. Если хотите, это путь. М-да… Дорога! В гору или под гору, как у кого получится. Я увижу, куда Вы направляетесь. Мне не понадобятся для этого объективные критерии - цифры и статистика нужны плановому отделу.
 Мы вышли из кабинета и двинулись по коридору, в конце которого она свернула направо в операционную, а я налево, к посту. На прощанье она, чтобы успокоить меня, растревоженную последними её словами, миролюбиво заметила:
- Так что вот Вам ориентиры, а уж куда идти, идти ли вообще или стоять на месте, решать Вам.

 Движение. Путь. Дорога. Раз это дорога, то должны быть и правила дорожного движения! Экзамен, правда, будет не в начале, а, скорее всего, позже, по пути следования. Будут, видимо, и остановки, знаки "объезд", задний ход и аварии. Мелкие и крупные происшествия тоже неизбежны и первое из них, невероятное, с серьёзными последствиями, притаилось уже за поворотом. Его каким-то непонятным образом предвосхитил звонок из Германии.


Глава 48. Без ответа.
 

 Накануне праздника  нежданно-негаданно позвонил Макс. Его звонок застал меня врасплох, я растерялась, но и обрадовалась - живой!
Всё-таки с ним всё хорошо!
- Пять месяцев прошло! Мы не знали, что и думать! - я не находила верного тона, чтобы с ним говорить, и он это почувствовал.
- Горевали обо мне? - съязвил он. - Ну-ну... Не стою я ваших чистых слёз. Но, что скучаете, за это хвалю!
 Судя по всему, ему нужен был Илья и я предложила ему позвонить позже, когда тот будет дома. Я ждала, что он распрощается, но трубки он не вешал.
 Мы немного помолчали.
- Как дела? - наконец почти одновременно задали мы друг другу дежурный вопрос и оба рассмеялись.
- "Нам весело живётся, мы песенку поём, а в песенке поётся... Дальше там про Чижика-собаку, - нараспев произнёс он и по звукам в трубке я поняла, что он закурил.
 - Знаешь, как они живут? Полюби себя таким, каков ты есть - вот девиз этих чижиков и он меня вполне устраивает. Эта наша тоска о высоких смыслах, о предназначении... От неё, если честно, тошнит.
- Хорошо, что тебе там нравится, - с некоторым усилием выдавила я, внезапно вспомнив, что о болезни Ларочки он знать ничего не должен. Он ведь звонит не для того, чтобы пофилософствовать или открыть мне своё мироощущение!
 Макс, тем временем, продолжал уже более ехидно:
- И нет у меня любви ни к родному пепелищу, ни к отеческим гробам, уж извините.
- Понимаю,- миролюбиво вставила я.- А как твоя печень?
 Это был не праздный вопрос, меня действительно интересовало его здоровье, но он меня не услышал:
- Я вытяну сюда Ларку! Ей тут понравится, знаю я её. Только нужно подождать, пока Максим-исповедник проделает всю чёрную работу... Подождать нужно, пока к первопроходцу вернётся былая сила.
- Так ты назад, что?.. Не собираешься? - изумилась я. - Ты там насовсем?
- А что тебя в этом удивляет? - глухо спросил он.- Ах, да! Основание для пребывания... Я как раз и хотел это обсудить с пророком. Но, раз он отсутствует, думаю, и ты сгодишься. Не велика тайна. Бери ручку и пиши.
 Он зашуршал чем-то, потом прочистил горло, отпил какой-то жидкости и начал:
- Мне от Ларисы нужен развод. Это первое. Нашёл я тут себе вариант недорогой и вполне законный.
- Ты надумал жениться?- вырвалось у меня.
- Да-да, именно это я, как ты выразилась, и надумал.
 Я молчала, стараясь ничему не удивляться, пытаясь сообразить, зачем ему тогда вызывать туда Ларочку.
- Как ты понимаешь,- продолжал Макс, - властям нужны основания, чтобы вытурить меня отсюда. Но я не дам им этого шанса! А что я им дам, если в открытую взяток они не берут? Правильно! Я дам им другие бумажки, предусмотренные их цивилизованным законодательством, чтобы не подкопались.
Он затянулся табачным дымом, потом закашлялся, сделал несколько громких глотков и продолжал:
- Но и это не главное.
- А что же тогда?
- Поручаю вам обоим объяснить этот план моей жене, успокоить её и, так сказать, ободрить. Убедить в том, что я не пропащий человек, что я жив и полон планов.
- Ничего себе задание!
Максим, почему ты сам не хочешь ей этого объяснить?
- Не понимаешь! - уныло произнёс он.
- Нет. Не понимаю. Это нелогично, поручать нам такие разговоры. У меня и аргументов-то нет. И деталей я не знаю. Да и не станет она меня слушать.
- Тебя, может, и не станет, а Илью послушает. Я могу ей сделать приглашение, если сама захочет приехать и всё своими глазами оценить. Не я, конечно, но есть, кому помочь с приглашением и билетами. Главное, чтобы она вам поверила.
- Так тебе развод от неё нужен или чтобы она приехала? Я не понимаю.
- Какая ты стала непонятливая! И то и другое и в любой последовательности.
- Ну, а если она не захочет? Что ты тогда будешь делать? Сам приедешь?
- Не волнуйся, не приеду. Она захочет, потому как всегда мечтала жить среди магазинов. Среди их магазинов - не наших! И работа тут для неё имеется,- хохотнул он.- Если пожалуется на скуку, место ей готово! Менеджер по продаже... Ну хоть тапок, например. Или носков, ха-ха. С её высшим образованием в области бумагоперекладывания тут раздолье. И подтверждать ничего не нужно. Если денег не хватит, продавец  канцтоваров тут самая главная женская профессия... Не захочет она! Ну а если всё же и правда не захочет, тогда у меня другой вариант имеется, - скромно сказал он. - В общем, жду от вас вестей. Запиши, что ещё мне нужно. Кое-что заберёте у родителей, Лена знает, где что лежит.
 Он стал диктовать перечень каких-то свидетельств, дипломов, сертификатов, апостилей и того, что нужно переводить на немецкий. Я записала несколько номеров телефонов и адрес, где он теперь живёт.
- Ты уже не в больнице, надо понимать? Ты выздоровел? Печень как?
 Но он меня будто и не слышал. Покончив с длинным списком, он  перевёл разговор на нас, и, как всегда, в своей шуточной манере забалагурил о самых что ни на есть серьёзных вещах:
- Да и вы за ней подтянетесь, вот только надоест Муромцу за правое Вадимово дело рубиться, бросит он копьё оземь да навострит коня в направлении зюйд-вест. Так и заживём опять среди крестоносцев на чужбине, да по-своему, по-нашему... Как тебе такой мой план?
- Отличный план, Максим. Только вот...
 Я хотела ему рассказать о моих планах, о больнице, но он перебил меня - они его не интересовали, впрочем, так же, как и дочери, родители, бывший бизнес и как с ним справляется Илья.
 Не прощаясь, он почти на полуслове повесил трубку и я почувствовала облегчение. Всё-таки какой он тяжёлый человек! Короткого,  вполне обычного разговора с ним достаточно, чтобы захотелось на свежий воздух!

 Илья почему-то не удивился новостям. Он, оказывается, подозревал, что Макс захочет там осесть и обосноваться.
- А Лариса? Она, видимо, тоже об этом думает!
- Точно не скажу, но полагаю, мысли такие в её голове вертятся. И не только в её! Вадим, кажется, давно уже понял, что Макс решил стать невозвращенцем: вопросов давно не задаёт и всё дело поставил так, что надобность в Максе отпала сама собой.
- И она поверит, что это именно ради неё он готов на фиктивный брак?
- Поверить после того, как он отнял у неё квартиру? Не думаю... Хотя, что там между ними происходит на невидимом уровне, кто знает? Она вообще не совсем ещё пришла в себя, хотя ей и лучше.
 Он повторил это ещё раз:
- Ей заметно полегчало.
- Ты сам по ней это видишь или она говорит, что ей лучше?
- Это заметно на расстоянии! Глаза повеселели, с Соней стала танцами заниматься и танцует сама. Представь, сколько лет назад она бросила балет, а до сих пор в он в ней живой. Не нужна ей была эта экономика, была бы лучше балериной! Открыла бы теперь свои курсы или просто преподавала бы танец частным образом...
- Ещё не поздно. В тридцать лет артисты балета выходят на пенсию и начинается у них новая и совсем другая жизнь.
- Если ремиссия надолго и если Макс её не собьёт, она будет танцевать. И хорошо, что он боится ей звонить.
- Он боится?
- Конечно... А я?
- Что ты? Тоже боишься?
- В некотором роде. Я не уверен, что смогу на этот раз помочь ему. Не хочу выбивать её из колеи этим бракоразводным процессом с непонятной целью. Макс и без развода решит свою проблему. В конце концов, там никто не знает, что он женат, в иностранном паспорте штамп о браке не ставится. А остальные бумажки я ему соберу и вышлю, пусть сам переводит на немецкий, там это тоже вполне себе возможно, только дорого.
 Илья помолчал, потом взял список, прочитал его весь до конца и спросил:
- Интересно всё-таки... Где он осел? У барышни какой-то, уязвлённой его, пусть и слегка увядшей, но всё же неземной красотой? А где же ещё! Не в отеле ведь жить столько времени и не на улице...
 
 Утром восьмого марта мела метель, да такая, что мы хотели было уже остаться дома и не ехать к Валере. Илья часто подходил к окну, словно примеряясь к ветру и снегопаду, не будучи уверенным в лошадиных силах не совсем новой уже сестриной восьмёрки, стоявшей тут же во дворе под горой снега вместе с такими же несчастными своими заснеженными подругами.
- Можем увязнуть, а можем заглохнуть. Ты что предпочитаешь?
 Мне совсем не хотелось на улицу. Даже дома было прохладно, я куталась в толстый плед и грела руки у чайника.
- Давай ждать,- предложила я. - Может, само собой всё уладится?
- Ведь не должно же было быть метели! Алло, Валера, - Илья набрал друга и осторожно спросил о погоде в районе их дачи, что была в ста километрах от города. - Баню топишь? Не рановато ли? Нас замело по самые щётки, ждём разрешения природного катаклизма. Ты прогноз слышал? Что говорят синоптики? Лето будет дождливым? И это точно?
 Он засмеялся, морщинка меж его бровей разгладилась, лицо повеселело и он сказал:
- Летом, Валера, будет совсем другая жизнь! А на счёт сегодняшнего снегопада что-то слышно? Какая перспектива на ближайшие пару часов?
 На том конце что-то недовольно загудело и я поняла, что нас там ждут, не взирая на пургу.
 Илья вновь подошёл к окну.
- Может, лучше сходим вечером с Ларисой? Куда она там собиралась? Она говорила, а я забыл. К кому-то из наших... Да, вспомнил!
- Я бы с удовольствием! Не хочу никуда ехать. Позвони ей, спроси.
 Илья набрал номер. Лариса ещё не вставала. Сонным голосом и зевая, она пропела Илье свои возражения. Оказалось, она будет отмечать праздник в компании с Аней.
- Я позвала её... вы ведь отказались. Знала бы, лучше бы с вами пошла.
 - Ну вот,- сказал Илья, кладя трубку.- Вопрос решился сам собой. Ты ведь не захочешь праздновать женскую солидарность с моей бывшей женой. Так что, либо мы сидим дома, либо потихоньку собираемся и медленно выезжаем.
 Как ни странно, по мере приближения к Зеленогорску метель стала стихать и небо просветлело. Мы прекрасно добрались и ближе к обеду уже сидели за великолепно накрытым столом и поднимали бокалы. Из окон был виден белый, весь в снегу лес. Верхушки елей освещались солнцем и его пламень зажёг оранжевый костёр на еловых лапах, на тонких сосновых стволах, которые, слегка покачиваясь, роняли белый, сияющий, пуховый снег на наших ребятишек, по пояс сидевших в сугробах, розовощёких, весёлых зайчат, беззаботно резвившихся родителям на радость. Среди них был и Даня. Мы забрали его по дороге. Я не видела его очень давно и хотела дотронуться до него рукой, когда он уселся на заднем сидении, но, обернувшись, увидела, как он пугливо отвернулся к окну, не взглянув даже на Павлика.
 Чуть позже они уже бегали вместе по дому и во дворе, но ко мне мальчик не подходил, держался на максимальном расстоянии и глаз не поднимал, так что наши взгляды в тот день не встретились ни разу.
 Утро, которое начиналось так тревожно, постепенно утихло, успокоилось, приняло черты семейного праздника и вылилось в удивительный, уютный вечер на природе. У бани во дворе мы развели костёр, куда дети по приказу хозяина всего этого великолепия Валеры, кидали шишки для аромата и устрашения чудовищ, которые якобы, проголодавшись, сидят и ждут в кустах, когда будет готово мясо, чтобы стащить кусок-другой, стоит лишь отвернуться.  Шишки в огне шипели и корчились, дух от них был действительно свежий, острый и шашлыки получились вкуснейшие, с дымком.
 После парилки детей отправили наверх, в тепло. Жена Вадима мастерски растопила странное сооружение наподобие камина, который сложил когда-то ещё её дед. Дом, точнее, вилла, был старинный, частично финский, местами достроенный в послевоенную эпоху, где-то совершенно обновленный, что, однако, не входило в явный диссонанс со старой оригинальной постройкой, а довольно гармонично сочеталось и образовывало уютное и просторное семейное гнездо. Жили в нём когда-то несколько поколений её предков-финнов, которые тщательно скрывали своё происхождение, полностью переняв советский образ жизни. Она не узнала бы о своих истинных корнях, если бы не перестройка.
 - Кто-то из моих пращуров вёл летопись семьи, - она положила передо мной полуистлевший, местами обгоревший дневник, похожий на амбарную книгу со множеством мятых, разорванных страниц. Понять в нём что-либо было невозможно, записи велись по-фински, что и  сподвигло Свету всерьёз заняться изучением родного языка.
- Вот нашла одну фотографию. Смотрю на этих людей и думаю о них... И чем больше смотрю, тем больше думаю,- засмеялась она. - Кто они, кем я им прихожусь и где закончились их дни?
- Я всегда подозревал, что ты иностранка,- поддел её Валера. - Надеялся, что француженка.
- Я могла оказаться кем угодно. Не забудь, что каждый четвертый на планете - китаец, - весело парировала Света.- Вот раскопаю что-нибудь значимое, найду их следы и не удержишь меня. Голос крови, он такой...
 Она погрозила кому-то пальцем и взглянула наверх, в потолок:
- Голос крови - не выдумка! Не знаешь, когда он проснётся и куда позовёт.
 Мы долго сидели с ней рядом и осторожно листали дневник. Она и правда была им будто околдована, вглядываясь в рукописные строки, она водила пальцем, слегка поглаживая буквы,  пытаясь читать отдельные слова.
- Уже больше года учу и ничего не могу запомнить. Ужасный язык! Как они на нём объясняются? Думала даже отдать в бюро переводов, но боюсь, потеряют. Или, ещё чего доброго, испортят, порвут... А это ведь единственная вещь с тех времён! Нет, конечно есть ещё всякие железки, инструментарий непонятного возраста и предназначения, даже Библия протестантская старая. Всё это здорово! Но дневник... Это совсем из другой области. Это живое. Я его переведу, увидишь!
- Где ты его нашла? На чердаке?
- Среди газет и мусора,- кивнула она. - Чуть в печку не бросила, но, слава богу, открыла. И ахнула! Почерк ужасный, очень трудный... Не поймёшь, где какая буква. Алфавит вроде латинский, но переводу не поддаётся. Пока не поддаётся. Пока!
- Здесь поблизости есть ещё кто-нибудь из старожилов-финнов?
- А как же! Много! Только я не хочу это никому из них показывать. Никогда не знаешь, что они там прочитают и что за этим последует. Самой надо разобраться, без соседей.
 Я взяла из её рук старую истёртую фотографию. Видимо, она хранилась в сырости и истлела - угадывались лишь контуры людей. Некоторые из них были в белых халатах и колпаках, кое-кто сидел в инвалидных креслах, кто-то стоял на костылях. Похоже, фото было сделано в госпитале. Лиц тех людей, кроме, двух-трёх, разглядеть не представлялось возможным. Я вспомнила чёткий, сохранный снимок Кейт Маклоу.
- Не одна ты ищешь родных. Той осенью приезжал один американец, русский по происхождению.
 Я рассказала ей про Джима. Увидев её большой, искренний интерес, я постепенно, шаг за шагом поведала ей всю историю его семьи.
Она слушала, затаив дыхание, не перебивая и не переспрашивая. Когда я закончила, она, помолчав немного, сказала тихо, но уверенно:
- Их старая квартира и Ксения Петербургская как-то связаны. Он не просто так приезжал...
 Я вдруг задумалась. Это было так очевидно и так просто!
- Он ничего мне не сказал! - озадаченно промолвила я.
- Понадеялся, что ты сама поймёшь. А может, время ещё не пришло. Кто знает... Увидишь, он вернётся и расскажет тебе остальное. Не зря он тебя водил к Ксении и по тому адресу. Такие люди ничего просто так не делают.
  Почему я не подумала об этом раньше? Все те события вдруг разом встали передо мной в другом свете. Тот дорогой медальон, что он подарил мне... Это, скорее всего, просьба! Или знак. Знак благодарности за какую-то будущую услугу?
 Я сидела в раздумье; мой озадаченный вид привлёк внимание Ильи.
- Ты будто спишь с открытыми глазами, - заметил он, садясь рядом.  - Устала? Уже третий час, у меня слипаются глаза.
- Илюша, помнишь Джима? Помнишь ту историю? Я тебе тогда...
 Меня прервал его зазвонивший телефон.
 Удивленный, он взял его со стола, выдвинул антенну, нажал кнопку, но связи не было.
- Кто бы это мог быть в такое время? До утра не подождать?
 Звонок повторился, но разговора не получалось из-за помех и ужасной слышимости.
- За баней есть место, где хорошо ловит, - сказал Валера.- Лестница возле поленницы, забирайся наверх, только держись, она старая. Если там не слышно, тогда всё.
 Раздался третий звонок. Илья нажал кнопку и, не одеваясь, вышел из дому. Хлопнула дверь. В окно я увидела, как он прошёл в потёмках мимо тлеющего костра, прикладывая телефон попеременно то к одному, то к другому уху. Когда он скрылся за баней, я не сдержалась:
- Нет покоя нигде и никогда. Что Вадиму может понадобиться в ночь с восьмого на девятое марта?
 Поразмыслив немного,  Валера ответил:
 - Вадим знает, что мы за городом и тут плохая связь.
 Он открыл дверцу печки-камина и хотел положить туда ещё дров, но передумал и бросил полено обратно в холщовую сумку у двери.  - Если бы что-то действительно срочное, он прислал бы машину. Нет, это точно не Вадим.
 Я стояла у окна, ждала Илью и смотрела на таинственно мигавшие, светящиеся удивительным, мистическим рубиновым светом угли меж серых камней. От этого ночного зрелища затухавшего среди холодных валунов, но не желавшего умирать огня, от ленты седого дымка над ним, уходящего ввысь и поглощавшего на своём пути лёгкие, летевшие к земле, но не долетавшие до неё снежинки, повеяло чем-то древним, каким-то забытым обрядом. Так мерцали угли и тысячи, и миллионы лет назад. Так сидели люди у костра, заворожённые переливами и перемигиванием света и тени в глубине гаснущего пламени, и, чувствуя его неведомую силу, его власть над ними, пели песни на непонятных языках, били в бубны, приносили жертвы.
 Да, именно жертв требует красота!
 Тревога зашевелилась в груди и стала расти, не отступая от здравых мыслей о спящих наверху в полной безопасности наших мальчиках.
- А кто же это тогда звонит? - обернулась я к Валере.
- Вон Илья идёт, сейчас узнаем.
 Илья действительно показался из-за бани. Он медленно шёл обратно к дому. Вот он остановился. В темноте было видно, как он прикурил, постоял немного у костра, присел на корточки, набрал горсть снега и приложил к лицу, потом встал и, сделав пару шагов к дому, опять замер перед костром, глядя на игру света в гаснущих углях.
- Пойду вынесу ему одежду. Холодно так курить в одной рубашке. Где он повесил куртку? И где тут у вас выключатель?
 В тёмном коридоре я долго копошилась с верхней одеждой, пока, наконец, Валера не щёлкнул выключателем. Вспыхнул яркий свет и я сняла с вешалки чей-то старый, частично обгоревший стёганый тулуп. Он был будто прострелян в нескольких местах на спине.
- Отличная вещь! Ватник тестя - приданное жены.
- Не прожгите его своими сигаретами,- заметила Света, выходя из комнаты. - Вещь не просто ценная, а историческая - реквизит из "Белого солнца пустыни". Помните Саида? Как гласит семейное предание, это тот самый ватник.
 Мы засмеялись. Я надела на голову шарф, шагнула за порог и, открыв дверь, тут же наткнулась на Илью.
Он стоял, прислонившись лбом к дверному косяку, лицом вниз.
- Ты уже заходишь? А я тебе одеться принесла, - протянула я ему ватник.
Он не шелохнулся, застыв в странной позе.
- Вы или туда или сюда. Берегите тепло, закрывайте двери, - Валера включил свет на крыльце и тут я увидела глаза Ильи. Огромные, удивлённые, влажные, устремлённые одновременно наружу и в себя. Лицо его было искажено страданием, на белом лбу блестели прилипшие прядки волос. Это был безмолвный крик отчаяния. Я испугалась, что он сейчас потеряет сознание, и оглянулась на Валеру. Тот стоял, напряжённо всматриваясь в лицо Ильи и осознавая, что случилось что-то ужасное.
- Кто звонил? - наконец решился спросить он Илью, но тот молчал.
 Я поняла, кто-то умер.  Кто-то из самых близких, самых любимых. Не в силах это наблюдать и ожидать ответа, я спросила шепотом:
- Илюшенька, кто? Мама? Отец?
Он мотнул головой, затем, преодолевая себя, попытался расправить грудь, набрал воздуха и сдавленно ответил:
- Нет.
 Он сделал шаг через порог, вошёл в дом и побрёл в направлении гостиной, к дивану. Там он наклонился, расправил ладонями обивку, взял в руки подушку и, наконец, глядя прямо в рисунок на ней, сказал:
- Лариса умерла.
 Мы молчали в оцепенении. Света быстро выключила музыку. Илья опустился на диван, всё ещё глядя в подушку перед собой. Валера налил две рюмки водки, одну выпил сам, другую протянул Илье, но тот отказался.
- Нужно ехать,- едва слышно сказал он мне, глядя чуть в сторону от моего лица. - Разбуди Даню. Не говори ему. Я сам.
 Я не могла больше этого выносить, ноги задрожали, я присела на стул и услышала отчётливые собственные слова:
- Это конец.
 В полной тишине прошло несколько минут. Привели заспанных, ничего не понимающих мальчишек. Мы, будто во сне, стали собираться.
 Ко-нец! Почему-то эти два слога рвались наружу с такой силой, что я едва сдерживалась. Будто киноплёнка пробежала перед моими глазами, свилась в струйку дыма и унеслась к небесам. Стремительно пронеслись кадры из неведомого будущего, мелькнули и исчезли обрывки фраз, лиц, интерьеров.
 Одно лишь слово колоколом неотступно звучало во мне своими двумя тактами ещё какое-то время.
 Колокол сбросили с колокольни, но он упрямо бил эти свои два такта, пока летел вниз. Он летел, медленно приближаясь к земле, не набирая скорость, а замедляя полёт. Я ещё долго слышала его пульсирующий бой, пока мы медленно ехали по ночной трассе, мимо парковки, где когда-то танцевала Ларочка, мимо поста ГАИ при въезде в город, где нас с ней, перепуганных, остановили проверить документы, а мы подумали, что превысили скорость, мимо её любимого универсама, где была настоящая финская Фанта...
 Колокол постепенно смолк.
 Лариса! Зачем? Куда ты ушла, к кому? Что же будет теперь с нами?

 Ответа не было.

 Ларочка! Где ты теперь? По своей ли воле, по чужой ли, чьей доброй или злою рукой ты была отнята у нас?
 Я повернулась к Илье и он ответил мне коротким, пасмурным, каким-то странным, пустым взглядом.
- Илюша, помнишь, ты всегда говорил, чтобы я только верила тебе и всё образуется? Я верю тебе. Ну, скажи, что с нами всё будет хорошо!

 Ответа не было.
 Илья молчал.


Конец первой книги.
 
Продолжение следует...



 

 








 
 
 




 




-











-