С благодарностью посвящаю Насте Кирилловой в память о пандемии covid-19, когда занятия проходили в зуме.
Моя лекция будет посвящена философу и психологу Эриху Фромму. Некоторые его произведения переведены на русский язык: «Иметь или быть?», «Искусство любить» и др. Он всю жизнь был практикующим психоаналитиком, поэтому, что называется, «сидел на материале», т.е. реально знал, с чем люди обращаются, с какими психологическими проблемами они сталкиваются. Ну и, кроме того, он писал книги. В этом его отличие от большинства просто практикующих психологов, которые книг не пишут.
Фромм родился во Франкфурте-на-Майне в 1900 году, а умер в 1980 в Швейцарии, в Муральто. В 1933 году, когда Гитлер пришел к власти и начались преследования евреев (а он был еврей по национальности), ему пришлось уехать из Германии в США и фактически сменить язык. Он начинал, естественно, как немецкоязычный, а тут ему пришлось перестраиваться. Во-первых, и клиентура была вся англоязычная, и, кроме того, он хотел писать по-английски, чтобы быть понятым всеми. Поэтому он написал свою первую книгу, которая его прославила, на английском языке. Она называется «Escape from Freedom» («Бегство от свободы»). «Escape» по-английски означает бегство из чего-то некомфортного, например, «escape from prison» («бегство из тюрьмы»). Но свобода не ассоциируется с чем-то некомфортным, поэтому название книги звучит парадоксально, как «Горячий снег» Юрия Бондарева. Ведь люди обычно бегут от рабства, а не от свободы. Из тюрьмы бегут, из лагеря... и бегут не от свободы, а на свободу. Но в этом парадоксе есть нерв, который, собственно, и привлек читателей, и книга в итоге стала бестселлером. В качестве лирического отступления скажу, что я коллекционирую такие парадоксальные названия. Вот, например, у Эразма Роттердамского была книга «Похвала глупости». Тоже звучит странно. Как можно хвалить глупость? Но там тоже был некоторый подтекст. Мудрость проявляется в том, чтобы не иметь детей и вообще посвятить себя целиком науке, или богословию, или созерцательной жизни в монашестве. Это ведь писалось в эпоху, когда мировоззрение было еще во многом средневековое, а Эразм Роттердамский пытался с ним бороться. И вот он заострил вопрос: похвала глупости. А парадокс заключается в том, что все эти монахи, которые спасаются от мира и не вступают в брак, сами были результатом чьей-то глупости. Т.е. их родители совершили глупость, родив их. И надо эту глупость похвалить, ибо, если бы не она, то и самих этих мудрецов не было бы на свете. Но это шутка. А у Фромма в «Бегстве от свободы» нешуточная тема. Во-первых, эта книга была написана в 1941 году. Первое издание вышло в США, а второе (спустя год) – в Великобритании. Это были годы кровопролитной войны, в которой решалась судьба человечества. И Фромм ставит вопрос: почему немецкий народ (не только немецкий, но прежде всего немецкий) захотел рабства? Почему немцы захотели подчиниться Гитлеру? Что в этом привлекательного – устроить у себя диктатуру? Действительно, много было в Германии плебисцитов, и выборов, и референдумов, да и просто по кинохронике тех дней видно, что немцы приняли Гитлера с энтузиазмом.
И вот Фромм задает такой вопрос: как это может быть, почему человек решается отдать кому-то свою свободу, почему он выбирает диктатуру, а не демократию? Вся книга этому посвящена. Потом, не в этой книге, а в более поздней книге «Революция надежды» (видимо, Фромм рос как ученый, как исследователь, как просто мыслитель), он уже упоминает о «великом инквизиторе» у Достоевского. В роман Достоевского «Братья Карамазовы» «Легенда о великом инквизиторе» включена как отдельный рассказ, который вложен в уста Ивана Карамазова. И там содержится примерно такая же идея, как у Фромма, а именно, что человек изнывает под тяжестью свободы, она ему иногда кажется невыносимым бременем, и он пытается найти кого-нибудь, кому можно было бы отдать свою свободу. Т.е. на самом деле быть свободным – это не преимущество, а бремя. Достоевский за много лет до Фромма это понял. И Фромм потом, когда увидел в «Легенде о великом инквизиторе» подкрепление своей позиции, активно Достоевского цитировал. Но не Достоевский привел Фромма к этой мысли, а, скорее, его практика психоанализа. Но для этого надо сказать несколько слов о том, как формировался Фромм.
Фромм был из еврейской семьи. Оба его дедушки были раввинами. Особенное впечатление на маленького Фромма произвел его двоюродный дедушка известный талмудист Людвиг Краузе. Фромм вспоминает, что, когда он был маленьким, он часто видел своего двоюродного деда читающим Библию, которую тот держал в отдельном шкафчике и очень бережно к ней относился. Фромм не унаследовал религиозность своего двоюродного деда, но навсегда сохранил пиетет перед книгой и перед ученой старостью. Он вспоминает эпизод, когда он спросил своего двоюродного деда: «Кем я стану, когда вырасту?». И двоюродный дед ему ответил: «Ты станешь старым евреем». С точки зрения Фромма, двоюродный дед специально так ответил ему, чтобы спустить его с неба на землю, чтобы он особенно не мечтал о себе. Потом Фромм учился в университете во Франкфурте-на-Майне, а затем в Гейдельбергском университете на юридическом факультете, в итоге защитил диссертацию по социологии «О еврейском законе». По окончании университета он решил заняться психоанализом. Так он познакомился со своей первой женой. Ее звали Фрида Райхман. Она тоже была еврейкой и была на 10 лет его старше. Они познакомились, когда он проходил обучение в качестве будущего психоаналитика, а обучение предполагало, что он сам должен был пройти анализ, т.е. он должен был обратиться к психоаналитику со стажем, чтобы тот его проанализировал. Он нашел несколько таких людей и, в частности, Фриду. И вот, когда она его анализировала, они, как Фромм впоследствии вспоминал, полюбили друг друга и поженились. Это было в 1926 году. Но брак был не очень удачным, они вскоре разъехались, а затем официально развелись. Фрида больше не выходила замуж, детей у них не было. Кстати, Фрида Райхман была достаточно известным нейрофизиологом и психиатром; она, между прочим, ввела термин «шизофреногенная мать». Это очень популярное сейчас в психиатрии понятие. Идея в том, что шизофренией можно заболеть в результате неправильного воспитания. Впрочем, шизофреногенная мать сама может страдать шизофренией, пусть даже в латентной форме, так что гипотеза Фриды Райхман не противоречит тезису о наследственном характере шизофрении. Гипотеза же состоит в том, что если ребенок не получает достаточно любви от матери, если мать холодная, аутичная, без эмпатии, то у ребенка может развиться шизофрения. Это точка зрения в настоящий момент оспаривается большинством психиатров.
Короче, брак Эриха Фромма и Фриды Райхман оказался неудачным. Лирическое отступление о шизофреногенной матери тут как будто ни при чем, хотя кто знает? Дело в том, что Фрида сама была нездоровым человеком, наследственность у нее была не очень хорошая: как раз за год до того, как она вышла замуж за Фромма, у нее покончил с собой в состоянии депрессии отец. Можно предположить, что и сама она была не без странностей. Это часто так бывает: люди выбирают психологию или психиатрию в качестве своей профессии, наверное, не случайно, а для того, чтобы разобраться со своими собственными проблемами. По крайней мере, Зигмунд Фрейд так и говорил про себя: я изобрел психоанализ, чтобы вылечить самого себя. И только вылечив самого себя, он решился лечить других. Это как инструктор по альпинизму: он сначала сам должен взобраться на какую-нибудь вершину, а потом уже остальным помогать туда забираться. Насколько Фрейд исцелил себя, это уже другой вопрос. По крайней мере, он был успешен и как врач, и как философ. То же самое можно сказать и о Фромме: его книги пользуются успехом и переведены на многие языки, в том числе и на русский.
Я остановлюсь на четырех его книгах, и мне кажется, что в этих четырех книгах как раз весь Фромм. «Бегство от свободы» - это первая его книга, и ее Фромм пишет на английском языке. Он сумел освоить английский язык и притом очень неплохо. И последующие его книги тоже были написаны на английском языке. Правда, эмигрировав из Германии в США, он не всегда оставался в США: в 1950 году он переехал в Мексику и до 1965 года преподавал психологию в университете Мехико. Потом опять вернулся в США, а ближе к концу жизни переехал в Швейцарию, где и умер в 1980 году. Жизнь его была сравнительно благополучная: это не жизнь Сократа или Галилея. Он писал книги, преподавал, занимался частной практикой. Обычная жизнь интеллигента. Единственное травмирующее событие – это то, что ему пришлось покинуть свою родину и сменить язык. В политической жизни он всегда был диссидентом: он был даже одним из организаторов Социалистической партии США. Эта партия была малочисленной и не смогла составить конкуренции двум ведущим партиям – демократической и республиканской. Можно сказать, что эта партия была, скорее, политическая тусовка. Но тем не менее он позиционировал себя как социалиста. Также важно отметить, что он расстался с еврейской верой, перестал соблюдать еврейские обряды. Это произошло после женитьбы на Фриде Райхман. В общем, он считал себя атеистом. Но при этом добавлял: «Я мистический атеист». Т.е. у него были какие-то мистические переживания, относительно которых он не очень хорошо понимал, как они сочетаются с атеизмом, но он этими переживаниями очень дорожил. Несмотря на свой атеизм, к религии он относился весьма положительно, считал, что религия может играть психотерапевтическую роль. В этом он отличался от Фрейда, который считал, что религия – это иллюзия и, как всякая иллюзия, вредна и инфантилизирует человека. В этом вопросе Фромм скорее склонялся к точке зрения Юма, что религия является мощным поддерживающим фактором.
Но сейчас я хотел бы рассказать об этих его четырех книгах (можно их сравнить с четырьмя вершинами квадрата). Первая – это «Бегство от свободы». Отвечая на вопрос о причинах бегства от свободы, Фромм прибегает к объяснению с точки зрения психоанализа Фрейда. Фрейд к концу жизни пришел к мнению, что в человеке борются две силы: одна сила – это эрос (или либидо), представляющая собой созидательное жизнеутверждающее начало, а другая сила – это танатос (или мортидо) – разрушительное жизнеотрицающее начало. Когда человек находится под воздействием первой силы, жизнеутверждающей, он стремится к свободе и независимости, потому что продолжение жизни или «да» жизни неразрывно связано с идеей свободы и достоинства. А жизнеотрицающая деструктивная сила в нас приводит к тому, что человек хочет разрушать, а разрушать одному ему страшно и даже в каком-то смысле невозможно. И тогда человек находит в этом отказе от свободы и выборе или какой-то партии, или какой-то группировки, или какого-то вождя своего рода лицензию или право на агрессию. Если человек будет индивидуально агрессивным, например, будет драться в общежитии, его в конце концов скрутят, побьют как следует и выгонят. А если он организует какую-то группу людей и они будут вместе терроризировать общежитие, то тогда человеку будет проще и безопаснее реализовать свою агрессивность. Но тогда в этой группе должен быть вожак, лидер, т.е. человек, который контролирует деятельность этой группы и в каком-то смысле делает эту агрессию и успешной, и безнаказанной и даже превращает ее в какого-то рода спорт. И тогда у человека, с одной стороны, совесть спокойна, потому что он не просто убивает, а убивает, скажем, «классовых врагов» или «расово неполноценных людей», т.е. не выглядит просто агрессивным психопатом. А второй момент для самооправдания – я же исполнял приказ, я же подчиненный: наш лидер, наш фюрер сказал то-то и то-то.
И еще один момент. Фромм, как и Фрейд, верил в теорию эволюции, что человек произошел от высших приматов: но ведь приматы – стадные животные. Поэтому человеку биологически присуще стадное чувство. Т.е. человеку трудно быть одному. Когда он один, он чувствует себя неуютно. Обычно говорят, что главные инстинкты у человека – это голод и стремление к продолжению рода, т.е. человек стремится к пище и к сексуальному удовлетворению. Кажется, что этим всё исчерпывается. Но Фромм говорит: «Нет! Это далеко не всё!». Человеку так же, как пища и секс, необходимо общественное признание, необходимо почувствовать себя частью коллектива, «винтиком председателя Мао»: «Я хочу навсегда оставаться винтиком» (дневник китайского солдата Лэй Фэна). У человека есть желание быть частью целого. Когда он чувствует себя в каком-то смысле в оппозиции, в разладе с большинством людей, ему это трудно.
Обычно приводят в пример австралийских аборигенов: когда их изгоняют из племени, они погибают. Не потому погибают, что им нечего есть, а погибают оттого, что их выгнали. А Фромм всегда приводит в пример Спинозу – это вообще его любимый автор и его любимый герой. Вы помните, что Спинозу отлучили от синагоги, но он не только не умер из-за этого, но, наоборот, в каком-то смысле расцвел: он стал независимым мыслителем, он уже не должен был обращать внимание на то, осуждают ли его руководители еврейской общины или нет. С другой стороны, поскольку он не принял христианство, он не должен был и с христианской церковью (католической или протестантской) согласовывать свои взгляды. Таким образом, он оказался в уникальном для Европы XVII века положении. Декарт, к примеру, всё время оглядывался на католическую церковь, он очень боялся, что его постигнет участь Галилея. Галилей тоже volens nolens должен был идти на компромиссы. А Спиноза оказался в особом положении: шлифовал линзы, ни от кого не зависел и никому не подчинялся. Для Фромма Спиноза – это пример свободного человека. Кстати, Спиноза так сам себя и определил: «homo liber» (“человек свободный”). Фромм часто приводит в своих книгах цитату из Спинозы: «Свободный человек ни о чем так мало не думает, как о смерти: ибо размышление мудрого не о смерти, а о жизни».
Этот свободный человек – он же и мудрый, и это как бы идеал. Но тогда возникает вопрос: всякий ли человек способен понести это бремя свободы? Может быть, люди, наоборот, хотят стать частью целого? А когда люди хотят стать частью целого, они должны подчиняться коллективу. Что значит коллектив? Стать членом коллектива – значит сходить за хлебом для кого-то (или за водкой), делать кому-то комплименты или просто сидеть с умным видом и слушать, не противоречить, не выступать, когда не надо, проявлять скромность... Ну и так далее. Т.е. масса каких-то поведенческих реакций, но все они в той или иной степени ориентированы на послушание. Хочешь стать членом коллектива – изволь слушаться, изволь спрятать куда-нибудь свою гордыню. И вот Фромм считает, что немцы выбрали такой путь: отдали Гитлеру свою свободу. Ну а потом, когда Фромм уже ознакомился с Достоевским, он увидел у него ту же самую проблематику: люди отдали свою свободу «великому инквизитору», который, оправдывая себя перед Иисусом Христом, говорит: смотри, Иисус, Ты неправильно себя вёл. Ты пообещал людям свободу, сказал, что истина сделает их свободными. Зря Ты это сделал. Человек не может понести бремя свободы. Нужно забрать у него свободу и сделать его послушным ребенком.
Главная метафора здесь «ребенок». Великий инквизитор у Достоевского избегает таких слов, как «раб», «крепостной». Пусть они будут как дети. Они будут счастливы, как дети, и мы будем даже иногда разрешать им грешить. Главное, чтобы они слушались нас: это и им хорошо, и нам хорошо. Но им лучше, чем нам, ибо мы чувствуем ответственность и бремя от этой ответственности. Всё это бремя руководства лежит на нас. Мы свободные люди, а они отдали нам свою свободу в обмен на счастье. А мы, руководители, свободны, но несчастны. И мы жертвуем своим счастьем ради счастья этих наших подданных, которых мы лишаем свободы, являющейся для них источником мучения. Таким образом, основная идея книги Фромма «Бегство от свободы» совпадает с основной идеей «Легенды о великом инквизиторе» Достоевского.
Но вот закончилась Вторая мировая война и после войны начался экономический бум в США, и человек поверил в прогресс, в технику, в капиталистическое производство, стал жить богаче, поверил в богатство и силу его. И в этой новой ситуации Фромм пишет другую книгу, которая называется «Man for Himself» («Человек для себя»), где он предупреждает, с одной стороны, об опасности изоляции, в которой оказался человек при капитализме, опасности индивидуализма, а с другой стороны, он всё же считает, что возврат к авторитарному строю и авторитарной этике – это не выход из положения. Он проводит различие между авторитарной этикой и гуманистической этикой. В чем разница? Очень просто. Авторитарная этика – это когда человек делает что-то, потому что ему так приказано. Фромм приводит пример Адама и Ева в раю. Почему Бог запретил им есть плоды с древа познания добра и зла? Просто запретил и всё. Фромм пишет: все же понимают, что познание – это хорошо, различать добро от зла – это прекрасная вещь и пойдет на пользу человеку. Значит, проблема не в том, что этот плод был вреден для человека. Сам по себе этот плод был полезен. Вредным было только непослушание. Т.е. авторитарная этика считает самым главным грехом, самым главным злом непослушание, нарушение субординации. Вспомните «Бегство от свободы»! Авторитарная этика тесно связана с «бегством от свободы». Человек кому-то подчиняется и не задумывается, хорошо это или плохо. Просто подчиняется и всё. Сказано: «Не ешь!» - я не ем. Как студенты говорят: «тупо». Тупо исполняй приказ. Сказано «не есть» - не ем. Сказано «не изменяй жене» - не изменяю. При этом не задумываюсь, хорошо мне от этого или плохо? Может быть, я мучаю жену своей верностью? (Шучу, конечно). Раз Бог выгравировал для Моисея на скрижалях десять заповедей и там есть заповедь «Не прелюбодействуй», значит, нельзя прелюбодействовать. Вспоминается в этой связи анекдот. Спускается Моисей с горы и говорит евреям: хорошая новость – всего десять; плохая новость – прелюбодеяние вошло. Ну и тем более, когда Христос говорит: «Кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Значит, учись смотреть без вожделения. Принеси жертву ради послушания Христу. Вот это будет авторитарная этика. Гуманистическая этика – это этика, направленная на пользу человеку. Это утилитарная этика (если вспомнить Милля). Добро – это то, что идет на пользу человеку. Если человеку на пользу познание добра и зла, пусть ест «плод с дерева» и «расширяет свое сознание». Если йога ему полезна, пусть занимается йогой. Единственное условие: это должно быть полезно самому человеку, но не вредно для окружающих. Т.е. если мне полезно украсть, это не значит, что я имею право красть. Если все начнут воровать и брать взятки, то общество развалится. Поэтому, конечно, здесь есть ограничения. Но эти ограничения тоже гуманистической природы. Это не то, что я обижаю какое-то Высшее Существо, Бога, Который что-то запрещает авторитарно, а просто мы, люди, сами договариваемся, что служит нам к максимальному благу. Есть инстинкт размножения, и понятно, что этот инстинкт хороший, потому что он идет человеку на пользу. Значит, надо удовлетворять этот инстинкт? Да, но есть, согласно Фромму, определенные ограничения. Об этом чуть позже. Но в целом гуманистическая этика говорит этому инстинкту «да». Главное, что в центре человек, его потребности, его, если хотите, инстинкты, а не Высшее Существо, не Бог. И еще очень важно, что гуманистическая этика отрицает слепое послушание. Если я что-то делаю или что-то не делаю, я должен рассуждать: это мне полезно или вредно, и полезно это или вредно моим друзьям, соотечественникам, человечеству в целом? Гуманистическая этика – это этика автономная, т.е. человек сам решает, что есть добро и что есть зло. Он не ждет Моисея со скрижалями, который объявит ему истину. Он не ждет каких-то священных текстов, Корана или Библии, в которых говорится, что Бог распорядился так-то и так-то. Выстраивать своё поведение согласно таким текстам – это и будет авторитарная этика. Ясно, что Фромм на стороне гуманистической этики. Как раз в этой книге – «Человек для себя» (можно также перевести «Человек за себя [отвечающий]») Фромм цитирует уже упоминавшуюся нами фразу Спинозы: «Размышления мудрого человека - не о смерти, а о жизни», которая, как мы помним, начинается со слов «свободный человек». «Свободный человек» - это понятно, но при чем тут «смерть»? Дело в том, что если человек боится смерти, этот страх может привести его к принятию авторитарной этики. Боящийся смерти человек будет рассуждать примерно так: «Мне угрожает смерть, но есть Бог, Который обещает бессмертие. Значит, я буду слушаться Бога и смогу спастись от смерти». Таким образом, проблема смерти уводит человека от гуманистической этики. Тогда что делать? И Фромм говорит: «Берите пример со Спинозы». Размышление о смерти, которое Спиноза отвергает, согласно Фромму, есть некая патология, которая в принципе ведет к неприятным вещам. И здесь коллега Фромма – американский психолог Ролло Мэй – как раз не соглашается и бросает упрек Фромму: Вы (как и Великий инквизитор у Достоевского) инфантилизируете людей. Вы им запрещаете думать о смерти. Т.е. вы их тоже в каком-то смысле рассматриваете как детей. Мы же детям не рассказываем о смерти, не водим их на кладбище. Но нельзя же быть вечным ребенком!
Практикум по философии (если он вообще возможен) – это совершить со студентами экскурсию на кладбище (здесь, недалеко от Физтеха, есть кладбище, в хорошуют погоду можно сходить). Это будет исполнение воли Сократа, который говорил, что «философия есть размышление о смерти». Но Спиноза говорит, что не надо водить студентов на кладбище. И Фромм с ним солидарен. Фромм сказал бы: «Не водите студентов на кладбище, а то они испугаются, убегут от свободы и попадут в сети авторитарной этики». Размышления о смерти, согласно Фромму, могут увести человека в сторону от его настоящей цели. Но Ролло Мэй (в книге «Свобода и судьба») говорит, что Фромм неправ. В этой же книге Мэя есть и глава о Великом инквизиторе Достоевского. Так что всё не случайно. Согласно Ролло Мэю, надо напоминать о смерти, а иначе, когда человек с ней столкнется, он будет неподготовлен.
Вторая часть книги Фромма «Человек для себя» посвящена критике капитализма и общества потребления. И эти же идеи он потом развивает в своей книге «Иметь или быть?». Он призывает нас не брать в качестве идеала «человека потребляющего», мещанина, отоваривающегося в супермаркетах, а взять в качестве идеала того же Спинозу, т.е. человека духовно свободного, а не нацеленного на потребление. Потому что человек, который нацелен на потребление, легко становится жертвой диктатуры. Если диктатура обещает ему экономическое процветание, а демократия заставляет его потуже затянуть ремни, то он скажет: я выберу Гитлера, потому что при нем наблюдается экономический рост и снижается безработица. Это была реальная ситуация: при Веймарской республике, т.е. при демократии, была инфляция, безработица, люди буквально голодали. А когда к власти пришел Гитлер, он всем дал рабочие места, отказался платить репарации, предусмотренные Версальским договором, и экономика действительно пошла вверх. И человек, нацеленный на потребление, говорит: «Да здравствует диктатура!» Давайте прижмем этих капиталистов, олигархов и все заживем лучше. Но чтобы их прижать, нужна сильная власть. Таким образом, нацеленность на потребление – это оборотная сторона авторитаризма. Вот о чем предупреждает Фромм. Т.е. не будьте инфантильными, не думайте только о себе и о своём комфорте. Те же мысли он развивает в своей книге «Иметь или быть?». Но и в книге «Человек для себя» эта проблема уже ставится.
Потом появилась еще одна книга: «Революция надежды». Она вышла в 1968 году. Книга «Человек для себя» была опубликована в 1947 году. Прошло, таким образом, 20 лет. Фромм за это время изменился, у него прибавилось оптимизма. Фактически «Революция надежды» представляет собой своего рода утопию. Дело в том, что 1968 год – это вообще год необычный. Это год студенческих волнений во Франции, которые привели к свержению Де Голля, это год, когда люди почувствовали свою свободу, вступило в историю поколение бэби-бума, поколение «The Bealtes» и хиппи. У людей возникло ощущение, что они, наконец, могут пожить по-настоящему и что есть возможность реализации каких-то моральных ценностей, помимо авторитарных, т.е. церковных или связанных с какими-то партиями или вождями. И Фромм говорит, что 1960-е года подарили людям надежду. Это надежда на возможность какой-то светской этики. И в этой книге он спорит с таким высказыванием Достоевского: «Если Бога нет, то всё дозволено». Это не прямая цитата из Достоевского, но именно таким образом процитировал Достоевского Сартр в своей лекции «Экзистенциализм – это гуманизм». Фромм считает это утверждение серьезным аргументом «от противного» в пользу религии. Если люди объявляют себя атеистами, то их, в принципе, ничего не сдерживает. Кроме, конечно, страха перед законом. Но в мечтах я могу позволить себе всё что угодно. Касательно «всё дозволено», то подобная мысль есть и в «Бесах» («Если Бога нет, то какой же я после того капитан?»), и в «Братьях Карамазовых» («уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия»). У Достоевского это выношенная мысль. Вера в Бога является для человека сдерживающей силой. Как и смерть. Если вы думаете о смерти, вы обязательно придете к Богу. Если вы запрещаете себе думать о смерти, вы, может быть, не задумаетесь о Боге тоже. Но как только появляется идея Бога, человек начинает бояться. Фромм в книге «Человек для себя» приводит интересную историю из еврейского фолклора. Рабби Суза говорит: «Боже, дай мне дар, чтобы я Тебя боялся так же, как тебя боятся ангелы. А то я тебя люблю, но совсем не боюсь». Бог ответил на его молитву, в результате рабби Суза исполнился страха и залез под кровать, как маленькая собачка. А потом он снова взмолился: «Боже, верни всё обратно, дай мне, чтобы я любил Тебя и не боялся Тебя». И Бог ответил и на вторую его молитву. Т.е. страх, с точки зрения Фромма, дегуманизирует человека. Страх перед Богом, как он считает, уподобляет человека запуганному животному. Согласно Фромму, страх – это не то, на чем надо основывать этику. А в высказывании Достоевского («всё будет позволено...») звучит некоторая угроза. По Достоевскому, без страха перед Богом люди распустятся до такой степени, что устроят ад на земле. Только страх Божественного наказания, что Бог вмешается, немножко их сдерживает. Ну и, соответственно, страх смерти. «Если бы смерти не было, всё было бы позволено», - можно ведь и так переиначить афоризм Достоевского. Если человек начинает задумываться о смерти, он говорит себе: «Нет, надо всё-таки перед смертью привести себя в порядок». Т.е. умереть с более или менее чистой совестью и хорошей репутацией. И тут Фромм говорит нам: 1960-е показали, что Достоевский неправ: можно создать чисто гуманистическую этику и она будет работать. Люди способны на альтруизм и на благородство, даже не будучи подстрекаемы страхом. Это была некая утопия, от которой Фромму пришлось, увы, вскоре отказаться. Не знаю почему, но он опять вернулся к теме человеческой деструктивности (книга «Анатомия человеческой деструктивности», опубликованная Фроммом в 1973 году). Это очень важная книга, и последняя, которую я сейчас разберу, и она, парадоксальным образом, опровергает многое из того, что сказано в «Революции надежды». Здесь Фромм анализирует проблемы, которые появляются у человека, движимого гуманистической этикой. Например, был такой философ Герберт Маркузе. Сейчас о нем мало кто помнит, но в своё время он был очень популярен. Кстати, он ученик Хайдеггера. Книга Фромма «Анатомия человеческой деструктивности» была написана как раз в то время, когда имя Маркузе было у всех на устах. Маркузе еще в 1955 году опубликовал свою книгу «Эрос и цивилизация». В этой книге Маркузе хотел совместить Маркса и Фрейда. Я, кстати, давно думал о том, что значит «философское соединение» (по аналогии с химическим соединением, чтобы вам было понятнее). Есть химическое соединение NaCl, а есть философское соединение MxFd (Marx-Freud). Так вот, в своей книге «Эрос и цивилизация» Маркузе пишет, что, вообще говоря, и деструктивное поведение, например, садизм, тоже содержит в себе положительные элементы. Садизм – это одно из проявлений эроса (в широком смысле). Это, конечно, отклонение, но будем сексуальны во всех, как говорится, вариантах сексуальности. Тем более, что по Фрейду любой человек проходит в своем развитии через садистическую и мазохистическую стадию сексуальности. Главное, чтобы он на ней не застрял, не превратился в сексуального маньяка. Но Фромм говорит: Внимание! Ведь что такое садизм? Садист – это личность, это определенный тип личности. Это человек, который любит унижать других, который любит властвовать. Между садизмом и властью есть связь. Садист может найти мазохиста и властвовать над ним. А мазохист – это бегущий от свободы человек, который отдает свою свободу в руки тирану-садисту. И в книге «Анатомия человеческой деструктивности» Фромм приводит конкретные примеры. Он, правда, вынужден оговориться, что садизм «вождей» не всегда имеет сексуальную природу. Действительно, Фромму трудно было бы доказать, что, к примеру, Сталин испытывал какие-то сексуальные ощущения, когда визировал списки с фамилиями приговоренных к смертной казни врагов народа. Фромм как ученый не может этого утверждать, ведь Сталин не его пациент, он его не подвергал психоанализу. Поэтому Фромм может только строить догадки. Для этого он использовал книгу советского диссидента Роя Медведева «Перед судом истории», которая была переведена на английский язык и опубликована нью-йоркским издательством «Knopf» в 1971 году. Фромм успел с ней ознакомиться, и на основе этой книги попытался создать психологический портрет Сталина. Фромм пришел к выводу, что Сталин был садистом: он любил властвовать и ставить людей в унизительное положение. Например, Сталин приказал арестовать жену Калинина, а самого Калинина не тронул (позднее то же самое повторилось и с Молотовым). И вот Фромм считает, что Сталину доставляло садистическое наслаждение видеть пресмыкательство перед собой Калинина и знать, что тот даже не смеет просить его освободить свою жену. Она отбыла семь лет заключения и была освобождена лишь за год до смерти Калинина. Сталин миловал и казнил по своей прихоти. Кого-то он оставлял на свободе: Булгакова, Эренбурга, Пастернака, Ахматову. С кем-то играл в кошки-мышки (Рой Медведев приводит множество примеров такой игры). С точки зрения Фромма, всё это признаки садизма и хорошая иллюстрация человеческой деструктивности.
Вторая тема – это Гитлер. Гитлера Фромм, правда, упрекает не столько в садизме, сколько в некрофилии. Фромм считает, что есть еще более страшное извращение, когда человек любит смерть ради смерти. Такой человек и сам презирает жизнь, и других не жалеет, и таким образом сеет вокруг себя смерть. Фромм, впрочем, оговаривается, что не всякий человек, повелевающий убивать, является некрофилом. Фромм, по-видимому, не готов считать некрофилом Наполеона (по крайней мере, он ставит здесь знак вопроса). Но относительно Гитлера у Фромма нет сомнений. Отметим, что Сталина Фромм в некрофилии не упрекал, хотя Сталин тоже очень многих людей уничтожил.
В результате Фромм приходит к следующему выводу: некрофилия и садизм говорят нам о том, что вседозволенность, радость освобождения не должны привести нас к тому, чтобы мы, получив сексуальную свободу (тогда еще был популярен мем «сексуальная революция»), не попали в ловушку деструктивности и чтобы тем самым мы опять не оказались в рабстве.
Вот я кратко изложил основные идеи Фромма. Можно, конечно, затронуть и много других вопросов. Какое у меня лично создается ощущение? Фромм был человеком по природе (или по воспитанию) добрым, поэтому, когда он касался темы человеческой деструктивности (садизма, некрофилии и т.п.), он писал о вещах, которые до конца не прочувствовал. Он, вероятно, слышал об этих вещах от своих пациентов, но не интериоризировал. В этом смысле мне кажется, что Достоевский более глубокий психолог, потому что он видел (и не в последнюю очередь из-за того, что четыре года провел на каторге, и, конечно, из-за своей болезни) более отчетливо, чем Фромм, специфические черты этой деструктивности в себе и в окружающих людях. Он боролся с этими проявлениями деструктивности («страстями») в себе, и то, что он их ощущал и преодолевал в себе, дает ощущение большей убедительности. И когда я читаю Фромма, меня не покидает чувство, что я читаю какого-то доброго дедушку, который в сущности очень порядочный человек и не знает «глубин сатанинских». Достоевский чувствовал глубже, отсюда его религиозность: он считал, что только религия, только христианство дает человеку шанс на обуздание в себе злого начала. В этом отличие между Фроммом и Достоевским.
Также интересно, что в «Анатомии человеческой деструктивности» Фромм цитирует Альбера Камю, а именно его пьесу «Калигула», где как раз выводится на сцену император-садист, и походя Фромм бросает очень интересную фразу: «Колизей – памятник человеческому садизму». Он, вероятно, считал, что гладиаторские игры – это поощрение жестокости в людях и одновременно стремление их подчинить, чтобы люди искали только «хлеба и зрелищ». Им давали «хлеб и зрелища», но зато у них отнимали свободу, императоры могли делать с ними, что хотели. Римские зрелища включали в себя право зрителей «голосовать»: требовать убийства или пощады для поверженного гладиатора. И убивали по-настоящему – не так, как в Голливуде. Сами по себе сцены, разворачивавшиеся в Колизее и других римских театрах, конечно, ничего хорошего, с психологической точки зрения, не содержат. Известный христианский богослов Амвросий Медиоланский вспоминал, что еще ребенком видел, как гладиатор наступил пяткой на лицо поверженного противника. Конечно, такие сцены пробуждают самые низменные страсти. Фромм, характеризуя Колизей как памятник садизму, видел опасность, но, может быть, он не понимал, насколько это глубоко в человеке. Чтобы исцелиться от садизма, человеку недостаточно одних лишь гуманистических проповедей или умных книжек, а необходимо что-то более существенное: или мысли о смерти, или мысли о Боге (и то и другое Фромм своим читателям не рекомендует!). И, кроме того, Фромм считал, что есть разные типы людей: есть тип человека доброго по природе и есть тип человека агрессивного. Но Достоевский тут с ним бы не согласился: он утверждал, что деструктивные силы есть в каждом человеке, и чем человек одареннее, тем больше вероятность возникновения тех или иных отклонений. Фромм, вероятно, был слишком здоров психически, чтобы понять некоторые нюансы этой проблемы. Но он всё-таки работал с больными людьми и через них получал какую-то информацию (и Достоевского читал и неоднократно цитировал), так что он, в общем, достаточно глубоко копает, и его книги (особенно «Анатомия человеческой деструктивности») – вещи хорошие и студентам Физтеха их вполне можно рекомендовать.
Остается вопрос: какое место отводил Фромм в своей утопии людям с врожденной агрессией? Это интересная проблема. Поскольку Фромм был психоаналитиком, он, как и Фрейд, считал, что понимание приводит к исцелению. Как только человек поймет, что он страдает каким-то психическим отклонением, поймет его причины и негативные последствия, он неизбежно станет на путь исцеления. Фромм считал, что здесь не нужно прибегать ни к молитвам, ни к наказаниям, достаточно спокойной беседы. Есть такая книга «Искусство слушать», она была издана уже после смерти Фромма на основе расшифровки его лекций. Согласно Фромму, человека надо прежде всего выслушать и успокоить, а затем своим примером показать ему, как ему будет хорошо, если он исцелится. Фромм в этой связи приводит хасидскую притчу. Раввин спрашивает посетителя: «Зачем ты пришел ко мне? Ты хочешь побеседовать о Боге? Нет, - отвечает посетитель, - я пришел посмотреть, как ты завязываешь шнурки». Т.е. иногда просто общение со здоровым человеком, каким был Фромм, приводит больного в относительный порядок, и больной, глядя на Фромма, думает: ну есть же нормальные люди, почему же я такой ненормальный? Всё-таки это нехорошо. Давай я постараюсь как-то измениться. Тем более, что этот человек желает мне помочь. Я с его помощью всё это проработаю и пойму, как мне действовать, чтобы я стал немного лучше.
Говорить о Фромме можно бесконечно, поскольку он затрагивает вопросы, с которыми мы так или иначе по жизни сталкиваемся и вокруг которых всё, вообще говоря, вращается: проблема собственности, проблема сексуальности, проблема власти. Все эти темы неисчерпаемы и не теряют своей актуальности и в наши дни.