Прижав к груди стиснутую в кулак ладонь, писатель отрешенно смотрел сквозь черное кухонное окно, за которым неистовствовала снежная буря. Над переполненной пепельницей, стоявшей подле него на подоконнике, висело сизое облако. Близилась полночь. Сколько времени он тут простоял в своей патетической позе? Бог весть. Судя по пепельнице, довольно долго. Во всяком случае, когда он сюда пришел, окно было еще серым.
Отойти от окна, чтобы поставить на плиту турку и заварить себе кофе, моральных сил у него не находилось. В каждом углу, на каждом квадратном метре кухни (и по совместительству его рабочего кабинета) писателя встречало разочарование, за которым бледной тенью маячила безысходность.
Сегодня к нему на почту пришел отрицательный ответ из очередного издательства. Эдакого полиграфического спрута, куда писатель отважился направить рукопись своего единственного романа.
И ладно бы еще, если бы это был просто ответ. Во вложении писатель обнаружил нечто наподобие рецензии на собственное детище, которыми издательства авторов из самотека обычно не жалуют. А тут вдруг – нате вам - целая рецензия, да еще какая - ехидная, желчная, подлая, переходящая на личности. Постаралась насчет нее некая Регина Немец, личность доселе писателю незнакомая. Жизнь у фрау, должно быть, с утра не заладилась, вот она и решила изменить заведенному издревле правилу - рукописи не рецензируются и не возвращаются. Да так, что распекла нашего писателя на все корки, не стесняя себя в формулировках: И пустозвон, мол, автор колокольный, и рахитичный борзописец, и пишет он, как оттоптанная курица лапой. После такого изощрённого самовыражения жизнь у несчастной редакторши просто обязана была заиграть яркими красками.
О чем же таком глубоком размышлял писатель все это время?
Возможно он думал, что ему уже сорок два года, пятнадцать из которых он как проклятый потел над этим романом. Кроме того, он вполне мог вспомнить, что за этой чертовой рукописью ему так и не довелось завести семью. Что он растерял друзей, отказался от радостей жизни, и, как апофеоз всему, в конце концов, оставил работу для того, чтобы уже совсем ничего не отвлекало его от продвижения в мир своего бестселлера. А по факту, только затем, чтобы ходить с протянутой рукой по издательствам, получая в ответ холодно вежливое: «Давайте-ка сначала поглядим, какими будут читательские тренды на следующий год; Ну, хорошо, хорошо, оставьте это, что там у вас, положите на подоконник; Нет-нет, если понадобится, мы вам сами позвоним; Извините, но имманентная философия вашего произведения не совсем коррелируется с литературной политикой нашей редакции». Последняя надежда у писателя была связана как раз с этим маститым издательством, где вроде бы сначала отнеслись к автору благосклонно: налили кофе, отечески похлопали по плечу и даже пообещали подумать. Выходит так, что подумали. Не обманули.
Наконец писатель раскрыл онемевшую ладонь, где лежала флешка с последним оставшимся у него экземпляром никому не нужной рукописи, которой никогда не суждено стать книгой, бесполезное хранилище пятнадцати лет его жизни, потраченных впустую.
Посмотрев на флешку, он криво улыбнулся и потер висок, как будто готовясь принять какое-то важное решение.
- Извини, я не сумел дать тебе достойную жизнь, - сказал писатель морща бледное лицо и кусая губу, - Но в моих силах обеспечить твое достойное погребение. Рукописи не горят, поэтому я предам тебя другой стихии. Знаешь, в двух шагах отсюда есть набережная. Там-то я и поставлю жирную точку в своем романе. Но ты не переживай, я тебя не брошу. Это было бы не по-товарищески. Уйдем вместе.
Мужчина затушил сигарету и накинул на плечи старую "Аляску".
-Однако пора. Скоро священные воды Стикса закроются ледяным панцирем. Ночь обещает быть морозной.
На улице, за исключением запоздалых такси и несчастных брошенных на расчистку снега таджиков, жизни уже не было, так что ничто не отвлекало писателя от его тяжелых дум.
- Что ты еще ждешь от этой жизни, пустозвон колокольный? - внушал он себе, давясь сигаретным дымом,- Смотри, ты размотал пятый десяток, а это значит, что лучшие твои годы остались в прошлом. Да и были ли они у тебя? Признайся, наконец, что проиграл, рахитичный борзописец. Ради чего жить, когда все потеряно? Когда жизнь- это яма без краев и дна, где вокруг лишь пустота и одиночество. Где даже не на что опереться. И откуда есть только один выход- подняться на мост и перемахнуть через парапет. Это все, что от тебя требуется. Остальное произойдет без твоего участия. Спустя две минуты у тебя сведет конечности, через три- твои легкие обожжет ледяная вода, через пять- умирая, начнет вырабатывать эндорфин мозг. А что наступит потом, тебе уже будет не интересно. Только действовать надо решительно, без соплей. Длинные проводы- лишние слезы.
От реки, как это обычно бывает перед похолоданием, дул порывистый ветер, крутивший сумасшедший хоровод снежинок, что мерцали в ярком свете придорожных фонарей словно застывшие слезы небесного ангела. Не стесненная пока еще ничем река величественно несла свои иссиня-черные воды куда-то в вечность, и только совсем рядом с гранитом набережной, где почти отсутствовало течение, падавший снег не соединялся с ленивым потоком, а оседал на тоненьком слое льда.
Первое, что писатель увидел, поднявшись на мост, который должен был послужить ему эшафотом- это тонкий женский силуэт в расстегнутом плаще, с развевающимся словно стяг шелковым розовым шарфом в дрожащей руке. Женщина, обреченно втянув голову в плечи, стояла за парапетом на узкой кромке моста, лицом к черной, замершей словно в ожидании, бездне. Она, едва удерживая шаткое равновесие, балансировала на ветру, занеся ногу над пятнадцатью метрами пустоты.
Красноречивая мизансцена не оставила писателю альтернативных предположений насчёт ближайших намерений дамочки.
- Ого, да тут, как видно, все места уже заняты. Прямо аншлаг сегодня какой-то.
Писатель ускорил шаг и остановился метрах в десяти от несчастной. Погруженная в отчаяние женщина не услышала его мягкой поступи.
- Ближе рискованно, - отверг писатель свое инстинктивное желание приблизиться к ней вплотную и в коротком рывке схватить неразумную особу за рукав плаща.
Не исключено, что увидев его совсем рядом, женщина всполошится и потом, не дай Бог, еще сиганет. Если не от испуга, то из женской вредности, наверняка.
«Как бы так обозначить свое присутствие, но при этом ее не вспугнуть? - лихорадочно думал он, - В любом случае не стоит повышать голос, еще, слышал, нельзя размахивать руками и уж тем более звать на помощь. Оптимально для начала спросить у нее о чем-нибудь нейтральном.»
В голову писателю, словно нарочно, ничего не приходило, за исключением дурацкой фразы из «Операции Ы»: «Вы не знаете, как пройти в библиотеку?»
-Хмм… Не подскажете, который час? - вкрадчиво спросил он.
При звуке его голоса дамочка вздрогнула и чуть накренилась вперед. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы зыбкое равновесие напряженного до последней клеточки тела было нарушено. Женщина принялась лихорадочно искать опору, тщетно пытаясь схватиться руками за воздух.
У писателя похолодело в груди и защемило виски. Ноги ниже колен вдруг сделались свинцовыми, не позволяя ему сделать и шагу вперед.
«Черт, черт…вот и все…- только и успел он подумать, представив, как маленькое хрупкое тело, провернувшись пару раз в воздухе, почти бесшумно исчезнет в черной глади, оставив на поверхности только розовый шарф.»
Через мгновение даме удалось каким-то чудом зацепиться рукой за парапет и вернуть тело в строго вертикальное положение. Теперь она стояла обеими ногами на асфальтовой тверди и могла позволить себе, наконец, обернувшись к возмутителю спокойствия, выдавить из себя, едва шевеля губами.
- Стойте, где стоите, не то прыгну...
Лицо женщины было белым и застывшим, как посмертная маска, что, к слову, почти не портило его красивые изящные черты, отличавшиеся, как успел отметить писатель, изрядным благородством или, как это еще принято называть, породой.
- Тихо, сударыня, тихо, - сделал шаг назад писатель, - Я не собираюсь нарушать вашу идиллию. Мне б только насчет времени как-нибудь…
- Он уехал. Уехал в Ялту. К своей… - отрешенно пробормотала особа, глядя куда-то поверх его головы, - ...Насовсем.
- Кто- он? К кому - к своей?
- Я отдала ему всю себя, - пропустив мимо ушей вопрос, продолжила бубнить несчастная, - Всю. Без остатка. Десять... Десять лет подавала ему выглаженные носовые платки и котлеты из куриной грудки. Он ревновал к каждому столбу- мне пришлось взять работу на дом. Его раздражал детский плач- я сделала три аборта. Теперь можно не делать. Детей у меня уже не будет. Разошлась с подругами. Он считал, что на меня дурно влияет их общество. А еще я отвернулась от родителей. У родителей с ним сразу не сложилось. И я сделала выбор. Столько лет ни одного звонка… Даже не знаю, что с ними, живы ли…
Женщину словно прорвало. Безучастно и монотонно, словно автоответчик, она рассказывала писателю свою судьбу.
«Это хорошо, что ее тянет поговорить, - обрадовался писатель, - Пусть выплеснется. Было б хуже, если бы закрылась, зажав весь негатив в себе. Ей бы поплакать еще...»
Как будто услышав мысли писателя, женщина всхлипнула, часто заморгав глазами, почерневшими от потекшей туши.
- Он уехал, забрав все накопления. Уехал… к ней. Понятно, она молода. А мне … мне уже ско…ро… сооорок.
- Я понимаю ваши чувства и того... смелое решение, - участливо сложил на груди руки писатель, чуть подавшись вперед,- Но позвольте лишь одно маленькое уточнение. Не уже, а только. Вам скоро только сорок. Что такое сорок лет? Даже не половина жизни. Подготовительный период. Впереди еще столько интересного. Самого главного, может быть. Много всего. Жизнь.
- К чему она мне в яме, где вокруг лишь одиночество и пустота?
- Яма пройдет, если верить одному еврею из древних, - сказал писатель, приблизившись в даме еще на метр, - Говорят, умный мужик был.
- Все потеряно. Все. Я не знаю ради чего жить.
- А вы попробуйте жить просто так. Миллионы людей вокруг вас живут даже не задумываясь на этот счет, и ничего.
- В любом случае, чтоб подняться, надо сначала на что-то опереться. У меня нет опоры под ногами.
- Вы заблуждаетесь. Как раз под вашими ногами находится опора моста. Но если вы прыгнете вниз, тогда да- опоры уже не будет. - уточнил писатель, сокращая едва заметными шажками разделяющее их расстояние.
Интуитивно ощутив зарождающуюся между ними душевную связь, основанную на зыбком доверии женщины к его словам, писатель как бы невзначай подошел к парапету и облокотился на перила в метре от потенциальной самоубийцы.
«Отсюда я бы мог уже дотянуться до нее. Но без повода нельзя- опасно. Все должно быть естественно.»
- Ну так сколько на ваших все ж таки? – чтобы не упускать нить разговора спросил писатель, заметив, как блеснуло стекло часов на ее руке.
- Не знаю, - пожала плечами женщина, чуть задержав взгляд на запястье - Тут слишком темно, а я и днем-то без очков едва вижу.
«Ага, вот он и повод...»
- В таком случае можно я на секундочку взгляну на ваши часики и все? - елейным голосом спросил воодушевленный писатель, перегибаясь через парапет, - Одним глазком только…
- Смотрите, не жалко, - равнодушно сказала женщина.
Писатель осторожно, будто неразорвавшуюся гранату, взял ее руку в свою ладонь. Кисть женщины, как и она сама, была холодной, словно могильный мрамор и вялой, точно свечной воск. Только у самого запястья тонкой нитью слабо пульсировала жизнь.
«Ну что ж, основное дело я сделал. – облегченно выдохнул писатель, смахивая, несмотря на крепчающий мороз, капли пота со своего лба, - Теперь уже не прыгнет. Без меня по крайней мере. Осталось теперь за малым. Вытащить ее из преддверья небытия сюда, на светлую сторону.»
- Холодно, однако, - сказал писатель, сжимая, на всякий случай, покрепче руку своей подопечной, - А вы в легком плащике. Так и простудиться недолго. Может в кафе? Я как раз знаю поблизости одно заведение, - он кинул взгляд на циферблат, - У них еще открыто. Внутри согреемся и договорим. Кстати, там предлагают вполне приличный кофе. Вы какой больше любите?
По красивому безжизненному лицу дамочки впервые, словно ток по проводам, пробежала слабая гамма чувств, от недоверия и сомнения, до робкой надежды.
- Не переживайте. Ничего страшного не случится, если вы прыгнете на полчаса позже, - добавил он, на всякий случай, - Река не сразу затянется.
- Вы так думаете?
- Попить кофе успеем. Давайте я вам помогу.
Женщина показалась писателю на удивление легкой, почти невесомой. Или это стресс на нем так сказался, что он потерял способность адекватно ощущать тяжести?
«Похоже, что если бы она все-таки прыгнула, - думал писатель, завязывая на ней шарф, -То не упала бы вниз, а полетела, подхваченная ветром, словно Мэри Поппинс, беззаботно кружась вместе со снежинками в их зимнем вальсе.»
- Кто вы? - спросила женщина, впервые посмотрев на своего спасителя с некоторым подобием интереса.
- Я… писатель.
- Вот как? И что же вы написали?
- Я написал роман.
- Дадите почитать?
- Дам, - сказал писатель, на всякий случай нащупав во внутреннем кармане куртки, в том, что возле сердца, флешку с рукописью, - Обязательно дам. Расскажете потом о своем впечатлении, если вам не сложно?
- Отнюдь. Это в некотором смысле даже моя работа. Я ... редактор.
Чтоб хоть как-то согреть бедняжку, писатель обнял ее за плечи и повел навстречу огонькам кафе, навстречу жизни.
Писатель с Редактором шли молча вдоль набережной, пряча усталые лица от усиливающегося ветра. Если бы в этот момент они оглянулись, то увидели бы, как два сидящих на парапете моста лучистых силуэта с ослепительно белыми крыльями за спиной радостно пожимают друг другу руки.
Но они не оглядывались…