Писатель. 17 мая
Пока чайник всхлипывал, Казинский шуршал сдвоенными прямоугольниками с новостями. Под озорной улыбкой очередной мадмуазели с бутылью панацеи в руках вдруг увидел свой тяжелый совиный взгляд, острые усы и спускающийся к галстучному узлу островок бороды. Над широкополой башенкой шляпы затрепетали слова: «Дуэль! Известный писатель А.Л. Казинский бросил вызов критику Н.Г. Расторгуеву».
- Александр Львович, чаю или кофею? – спросил доброликий лакей Степаныч.
- Вина! Немедленно!
- Нового или старого? – уточнил мужичок.
- Ближайшего! – вскрикнул Казинский, смахнул бесцветную стружку со лба.
Частый стук каблучка на дрожащей ноге Александра Львовича разразился миниатюрными раскатами грома в сонной столовой.
Прыгающий через пустое вчера день: обрывками проносились звон бокалов, свадебные тосты, счастливые ямочки на щеках Марьи Ивановны, состоявшейся жены Расторгуева, неловкие шутки и брошенная ради смеха перчатка.
Неужели; почему (?) невинная, неотточенная шалость способна привести к трагичным последствиям?
Фатальная дата, указанная в заметке, приторапливала. Казинский, не тронувший поданного бокала с вином, вспрыгнул со стула, холодным ветром пронёсся мимо Степаныча, резко отсалютовал наброшенным на плечи пальто, скрылся в сужающемся в рамке утре.
Александр Львович чувствовал себя мерзко. Мутно-красное небо, изрезанное перьевыми облаками, добавляло неудобства, казалось наброском к будущей картине, к произведению, где алыми мазками будет увековечен проигравший в дуэли.
Быстрее, скорее: лишь бы скрыться от осуждающего солнца в искренних сожалениях, пусть даже на коленях ощутить прощающее прикосновение на плече.
Дверь открыла мокроглазая Марья Ивановна.
- Доброго утра, милая моя, как вы? – спросил Казинский.
- Что же вы наделали? Что плохого он вам сделал? – девушка увернулась от взгляда бывшего друга.
- Простите, умоляю, то лишь шутка была!
- Шутка? А то, что он с саблей упражняется второй день: тоже шутка?
- Упражняется? – Александр Львович удивился. - Он так серьёзно настроен?
- Не сомневайтесь. Я Колю впервые вижу таким сосредоточенным, увлеченным чем-то. «Насмерть, на смерть...» - говорил он.
- Где же сейчас Николай Григорьевич?
- Вспоминает уроки фехтования на фазенде у своего бывшего сослуживца Прохина, тот секундантом будет.
- Того самого Прохина? – Казинский представил звериный оскал человека, оставившего всякую улыбку на войне. - Николай Григорьевич служил?
- Каким же вы ему другом в таком случае были, раз не знаете, что в полку Коля служил: ордена в тумбочке лежат, опыт в контактном бою имеет, много ранений получил, да сам не одного врага покалечил или убил. И вот после такой тяжелой судьбы получает удар в спину. И не от какого-то гада с улицы, а от вас – сердечного милого друга! – Марья Ивановна заплакала.
Защемило в груди у Александра Львовича - доброго Саши, как его величали неделей ранее, от содеянного, но более от осознания, что пока Расторгуев с саблей занимается, сам же он в извинениях утопать был готов. Нежно поцеловав прозрачную ручку Марьи Ивановны, удалился.
Критик. 18 мая
Расторгуеву было не по себе - тесно в квартире. Закатал несколько змеек табака в бумагу, языком погладил чешую, расспросил Маришку о скоротечных и сиюминутных желаниях её. Жена отвечала, что ничего ей и не надо, да только бы завтрашний фарс отменить.
- Сама же говорила, что не намерен Казинский извиняться. Сарказмами говорил, помутнел в рассудке немного.
- Так-то оно и правда, но ведь и ты мог бы остудить пыл. К чему честь: если на плитке надгробной буквами будет высечена?
- Такие обвинения не прощаются, да и не моя перчатка на полу лежала, не могу просто взять и положить себе в карман.
- Делай как знаешь! Сходи к Степанычу может... – выдохнула Марья Ивановна. Опустившись в кресло, обвила пальцами крест на груди, безучастно ко всему прочему рассматривала что-то за окном.
В горле у Николая Григорьевича застряли слова. Сглотнув, вышел из квартиры.
Утро было пугающе чистым, даже скорее отягощающе пустым. Над головой высоко-высоко висели мокрые грузные перины. Фонари ярко отзолотились и погасли. Туман постелился над тротуарами. Ни одной души вокруг, лишь носом булькала паршивая собака у подъезда. Расторгуев ощутил заброшенность - так вдруг стало холодно, по-арктически одиноко.
«А ведь предпосылок к ссоре и не было», - тотчас подумалось Расторгуеву. Ни жарких скандалов не произошло, высмеивающих катренов на свадьбе не произнесено, лишь невинная шутка, да и та, как казалось, вскользь прошла, никого не задев.
Достал из кармана самокрутку, закурил. Вспомнив о наказе жены - о работающем по пятницам в мясной лавке Степаныче, решил проведать общего с Казинским друга.
Лакей, освобожденный от тягот работ в особняке писателя в этот день, сидел на табурете, прячась за мясными деликатесами. Николай Григорьевич представил, что, может статься, работа за прилавком будет единственной для старика.
Доброе, по красивому наивное деревенское лицо Степаныча осунулось при виде Расторгуева.
- Здравствуй, Степаныч.
- И вам не хворать, Николай Григорьевич…
- Какие новости нынче?
- А какие тут новости, дорогой? Нет новостей на сегодня, вот завтра к вечеру будут. Смогу ли рассказать вам? Не уверен…
- Он и правда хочет дуэли?
- «На смерть, насмерть...» - всё повторял.
- Не так всё должно закончиться, ой, не так.
- А чего уж тут говорить? Хозяин - барин, - усмехнулся Степаныч.
- Может вразумишь его, мил человек?
- Да какой там. Со вчерашнего дня машет мечом этим у Тренина на даче, тот станет его секундантом на завтра, к слову.
- Яков Тренин? Тот самый? – Николай Григорьевич однажды столкнулся с Трениным на рынке, тот очень долго, с избытком даже, провожал мертвенным взглядом уходящего прочь Расторгуева.
- Он самый. Они с Александром Львовичем одно время дела вели непонятные. Говорят: наемниками при императоре значились, там и познакомились. Страшные люди, когда дело доходит до ближнего боя. Я у Александра Львовича видел с десяток шрамов пока тот обмывался, да и рука у него не дрожит, когда за ремень берется. Печально, что дружбу вы не сохранили, Николай Григорьевич. Могли бы, как раньше собираться у нас за чаем или кофием, жену бы приводили, да смеялись, как бывало прежде.
Вспорхнули разноцветными бабочками воспоминания о многочисленных хороших днях в компании Казинского, расправили крылья: тесные, но приятные - рука в руку стремления в будущее, скользящая среди акаций улыбка Маришки - доброго и драгоценного друга Казинского, бессмысленные, но веселые забавы. Виды изрубленных животных прагматично придавили всяких метафизических насекомых.
Пожав руку Степанычу, Расторгуев удалился.
Убийцы. 20 мая
Каждую неделю по воскресеньям Прохин и Яков Тренин выходили из церкви. С опущенными вниз взглядами двое шли по пространствам улиц, а может и просто пространствам, направляясь либо к одному, либо к другому в дом. Сегодня к Прохину. Деревня почти закончилась: предпоследний дом – тоже пространство.
Прохин плеснул тепленькой в стакан Тренина, налил себе.
- Слышал про литераторов Казинского и Расторгуева, Яков? - спросил Прохин.
- Нет. Кто это? – ответил Тренин.
- Это не наш брат, не наш.
Чокнулись.