Я называл мою любимую тётушку не тётя Лена, а Тё Лё: видимо так у меня получалось выговаривать её имя, когда я только начинал учиться говорить, да так потом навсегда и осталось. И сейчас, когда тётушки моей давным-давно нет на этом свете, да и сам я уже старик, я всё равно вспоминаю её только так – Тё Лё…
О том, что Тё Лё мне не только тётушка, но ещё и моя крёстная, я узнал только в подростковом возрасте. Впрочем, как и о том, что я – крещёный, и при каких удивительных обстоятельствах моё крещение произошло. Но об этом – чуть позже, потому что прежде всего я хочу рассказать об этом, очень дорогом мне человеке, о котором я всегда, всю свою жизнь вспоминаю с какой-то особенной душевной теплотой…
Однако хочу предупредить, что не все описываемые мною события и даты абсолютно гарантированно будут точными: за это я, увы, ручаться не могу – слишком много времени прошло, и потому что-то подзабылось, что-то и вовсе не запомнилось, а спросить мне теперь не у кого: никого из поколения моей Тё Лё уже тоже нет в живых… Но и придумывать или додумывать я тоже ничего не буду: напишу так, как помню сам по скупым рассказам моих родичей…
Семья у самых близких мне людей была большая: мои дед Матвей и бабушка Таня вырастили семерых детей – троих девочек и четверых мальчиков. Старшего из них, Ивана, убили в 30-х годах во время коллективизации (бабушка говорила, что «кулаки»). Павел служил в армии, был капитаном интендантской службы, в этом звании и встретил Великую Отечественную; был тяжело контужен, после госпиталя комиссован и направлен почему-то не домой, а в Ташкентскую область, где и сгинул бесследно. Вспоминали о нём родные редко и, как мне показалось, не очень охотно: почему – не знаю, но я по молодости этим как-то не особенно и интересовался. Виктор тоже был военным, имел звание старший техник-лейтенант, служил в авиации, прошёл всю войну, с которой вернулся больным, с застуженными почками, одну из которых врачам всё же пришлось удалить. Вот его, дядю Витю, я помню хорошо: мы с ним часто ходили в лес за грибами (на охоту он меня не брал никогда - из-за моего малолетнего возраста), а дома вместе ухаживали за кроликами, которых он разводил. Кроликов было всего-то десятка полтора, но клевера им требовалось много, и потому мы с дядей Витей каждый день брали корзины и ходили в поле за этим самым клевером. И ещё дядя Витя мастерски делал мне из дерева игрушечные винтовки и пистолеты, с которыми мы с пацанами с нашей улицы играли в войну – это была самая, надо сказать, распространённая игра, особенно в те времена – в начале 60-х, когда после окончания той, настоящей войны, ещё и двух десятков лет не прошло. Правда, таким вот деревянным оружием, которое делал для меня и моих друзей дядя Витя, пользовалась в основном малышня, а мы, ребята постарше, ходили в «атаки» пусть и с почти насквозь ржавыми, но зато самыми что ни на есть настоящими «шмайссерами», «кольтами», «парабеллумами» и прочими подобными трофеями, коих в лесах вокруг нашего села можно было без особого труда отыскать сколько душе угодно. У меня, например, со временем появился даже немецкий крупнокалиберный пулемёт «МГ-42»; правда, «воевать» с ним было тяжело – он даже ржавый весил килограммов десять-двенадцать, а длиной был больше метра, и таскать его на себе мне быстро надоело.
Дядя Витя умер, кажется, в 1963 или 1964 году: отказала оставшаяся почка…
А последний из четверых братьев, Василий, тоже прошёл всю войну простым солдатом-водителем. Умер он в 1952-м, за два года до моего рождения, и совсем ещё молодым: шёл по улице после работы – и упал: остановилось сердце. С войны вернулся без единой царапины, женился на красавице-учительнице, в 46-м и в 50-м двух сыновей народил, а проклятая война его всё же догнала – вот так, исподтишка, из засады…
Старшей из трёх сестёр была моя любимая Тё Лё, средней – Анастасия, младшей – Мария, моя мама.
Жизнь у них тоже сложилась по-разному: Анастасия (все мы почему-то называли её тётя Наля) и Тё Лё вышли замуж ещё до войны. Тётя Наля родила сына Владислава, но с мужем вскоре после этого рассталась (причин я не знаю) и растила Владика в одиночку. И вырастила хорошего, достойного человека, которого я всегда очень уважал. Владик отслужил в положенное время в армии и потом почти всю жизнь работал водителем – в разных организациях и на разных марках машин. Кстати сказать, именно он, Владик – самый старший из четверых моих двоюродных братьев – и научил меня управлять автомобилем. Мне было 13 лет, когда он впервые посадил меня за руль «козелка» (так тогда в обиходе назывался ГАЗ-69) и начал обучать шофёрскому делу. Научился я этому быстро и, видимо, хорошо, и поэтому Владик доверял мне руль довольно часто. Потом, в последующие мои приезды на летние каникулы (а приезжал я туда обычно на всё лето) освоил я и грузовик ГАЗ-51, и тяжёлый самосвал ЗИС-585; таких машин теперь уже и не встретишь нигде, а в 60-е годы прошлого века они были в СССР основным автомобильным грузовым транспортом…
Но вернёмся к моей Тё Лё. Как я уже говорил, она ещё до войны вышла замуж - за высокого, статного парня Фёдора Михайлова. Вскоре у них родилась девочка, которую они назвали Риммой…
Всё, что я расскажу про Тё Лё дальше, будет построено на моих отрывочных и очень скупых воспоминаниях, основанных исключительно на, как мне почему-то тогда казалось (впрочем, и сейчас кажется), тщательно завуалированных и по каким-то причинам скрываемых событиях. Ни дат, ни каких-либо подробностей я никогда не знал и не знаю – да теперь уже наверняка и не узнаю.
Дочка Тё Лё и Фёдора умерла от туберкулёза. Спустя какое-то время (какое именно – опять же не знаю) у них опять родилась девочка. И родители почему-то и её назвали Риммой - видимо, в память о первой, умершей дочери. Теперь, когда я совсем недавно и совершенно случайно узнал некоторые подробности из жизни моей Тё Лё, мне кажется, что сделали они это напрасно: и эта их дочь тоже вскоре умерла. И тоже от туберкулёза…
Мне же Тё Лё о своих дочках рассказывала, что обе её Риммочки утонули, но когда и как – об этом она не говорила никогда. Меня, конечно, несколько смущало, что обе девочки носили одинаковые имена, но расспрашивать об этом я почему-то стеснялся, а сама Тё Лё в подробности никогда не вдавалась – вместо ответа просто умолкала и замыкалась в себе…
А потом началась война. Фёдор ушёл на фронт в первые же её дни – и пропал. Даже ни одного письма не успел написать жене. Осталось от него у моей Тё Лё только светлая и добрая память о муже да извещение: «Пропал без вести…»
А затем была эвакуация, поскольку немцы довольно быстро захватили район и потом долго там держались: те, кто знает историю Великой Отечественной, вероятно, знают и историю «Демянского котла» - именно так называлась эта многомесячная и поистине трагическая битва за освобождение от фашистской нечисти ещё одной пяди русской земли…
В эвакуации, в Подмосковье, умер дед Матвей. Моя мама уже после войны разыскала его могилу, и мы с ней туда ездили, чтобы поклониться его праху. Но когда поехали в очередной раз – кажется, году в 1965-м, то могилы деда уже не было: старое кладбище зачем-то снесли и на его месте устроили новое… Ну, да Бог им – тем, кто так поступил, - Судия…
Родился я в 1954 году в Смоленске, куда к тому времени перевели служить моего отца. Мама моя после родов чувствовала себя, мягко говоря, неважно, отец с утра до ночи пропадал на службе, и тогда на помощь маме приехала её старшая сестра - моя Тё Лё. Она и готовила, и стирала – в общем, целиком и полностью взяла на себя все заботы по дому. Естественно, что и со мной ходила гулять тоже она, поскольку мама в первые несколько месяцев после моего появления на свет из квартиры не выходила совсем.
И вот так во время одной из ежедневных прогулок со мной дошла моя Тё Лё до Успенского собора. Как уж там всё было на самом деле, я не знаю (тем более – не помню и помнить не могу, ибо было мне тогда от роду около полугода), но зашла Тё Лё в собор прямо с коляской, в которой я тихо-мирно посапывал, да и уговорила тамошнего батюшку меня окрестить. И батюшка, разумеется, окрестил. Конечно, рисковала Тё Лё сильно: во-первых, подобные обряды в те времена, мягко говоря, в советском обществе не приветствовались, а уж если в семье кто-либо из её членов состоял в партии – то и тем более. А отец мой был не только членом партии, но ещё и крупным военачальником. Узнали бы на его службе про крещение сына – мало точно не показалось бы: такие вот тогда были атеистические времена и взгляды в нашей стране. Так что окрестила меня Тё Лё, можно сказать без малейшего преувеличения, на свой страх и риск. И поначалу, как сама она мне потом рассказывала, хотела факт моего крещения скрыть – не только от отца, но и от мамы. Но поскольку была моя Тё Лё кристально честным человеком (за исключением, пожалуй, единственной сказанной ею неправды – причины смерти её дочерей) – и в этом я убеждался потом многократно – то в тот же вечер, когда отец вернулся со службы, честно им с мамой обо всём и рассказала. Отец, было, нахмурился, а потом махнул рукой и рассмеялся:
- И правильно сделала, язва-баба (так он иногда в шутку звал Тё Лё)! Русский человек и должен быть крещёным: я-то ведь тоже крещёный – и ничего. Вон, видишь, три войны прошёл – и жив… (Отец застал и Гражданскую войну, на которой вместе с моим дедом бил басмачей, а потом прошёл и финскую, и Великую Отечественную). Только не говори больше никому: мало ли…
Эти его слова я передаю по рассказу самой Тё Лё, который запомнился мне практически дословно.
После войны ещё раз замуж Тё Лё так и не вышла: поначалу всё ждала своего Фёдора, а потом… ну, видимо, посчитала, что поздно ей семейную жизнь заново пытаться начинать. Проработала она три десятка лет санитаркой в местной райбольнице, а жила со своей мамой – моей бабушкой Таней - в небольшом домике на центральной улице. Позже, когда мой отец вышел в отставку и построил почти напротив бабушкиного дома свой большой дом, который мы почему-то называли дачей, Тё Лё с бабушкой переехали жить в него (мы с мамой и отцом приезжали туда только на лето и иногда на Новый Год, но втроём – только в самые первые годы моей жизни: отца не стало в 1960-м…). Там, в этом доме, бабушка потом и умерла в 86 лет: это случилось, когда я служил в армии – в далёкой Монголии. Сообщать о её смерти мне не стали. Да если бы и сообщили, то меня всё равно не отпустили бы на похороны: такая у нас там была служба…
Вернувшись после срочной службы в свой родной подмосковный Клин и пробыв с мамой несколько дней, я поспешил навестить моих родственников и отправился на пару недель на Новгородчину, в свой любимый Демянск. Встречи с родными и с детства дорогими моему сердцу людьми и местами я ждал с гораздо большим нетерпением, чем встречи с Клином. Почему? Ответ прост: там, в Монголии, мне почти каждую ночь снился Демянск – его тихие песчаные улочки, ближнее озеро, речка, окрестные леса… И ни разу за два года службы мне не приснился Клин. Ни разу. Да и наяву, а не только во сне, Демянск я вспоминал в тысячу раз чаще, чем Клин.
Поэтому выбор, где и как дальше жить, для меня был, можно сказать, предопределён. Теперь-то я понимаю, что не мною предопределён, но тогда, в 1974-м, я считал мой переезд в Демянск исключительно собственным решением. Мама, конечно, была категорически против этого, но переубедить меня не смогла…
И жить я поехал, разумеется, к Тё Лё: а к кому же ещё я мог поехать?
К тому времени отцовский дом был уже продан: после смерти бабушки Тё Лё осталась в нём одна-одинёшенька, а дом был очень большим, и содержать его в надлежащем порядке уже пожилой женщине было нелегко, да и протапливать зимой такую махину – дров не напасёшься. Поэтому, продав наш большой дом, моя мама купила для Тё Лё половину дома - почти напротив отцовского. Новое тётушкино жилище состояло из небольшой горницы в три окна, малюсенькой спаленки, в которой помещались только железная кровать-полуторка да книжный шкаф, и маленькой кухни. Горницу и кухню разделяла средних размеров печь-плита, а к спаленке одной из своих стенок примыкала настоящая русская печь с лежанкой. Зимой в доме всегда было тепло – в любые, даже самые лютые морозы.
Тё Лё жила, мягко говоря, скромно: да на пенсию в 36 рублей особо-то и не пошикуешь. Держала петуха-забияку и несколько курочек да кота Ваську, чтобы мышей ловил. Летом по мере сил занималась огородом. Кроме тёти Нали, к ней редко кто заходил, разве что племянники – мои двоюродные братья Владик, Павел и Костя – иногда забегали. С соседями Тё Лё зазря языком никогда не чесала – не было у неё такой привычки, а потому время своё она коротала в основном в одиночестве. Ну, да по хозяйству дела всегда найдутся, так что бездельничать тётушке моей было некогда.
Приехал я жить к Тё Лё летом и сразу устроился на работу. Всё, что зарабатывал, я отдавал ей, оставляя себе только на сигареты да ещё на некоторые удовольствия… Так что жить Тё Лё со своим крестником стало значительно веселей. Но поскольку рассказ этот не обо мне, от подробностей своей собственной жизни я воздержусь, хотя рассказать о Тё Лё без некоторых эпизодов из неё вряд ли получится.
Короче говоря, уже следующей весной я решил жениться. Точнее сказать, решили это мы с моей суженой, а Тё Лё просто приняла это как данность. И свадьбу мы сыграли в этой самой горнице (до сих пор не могу понять, как там поместилось столько гостей?!). И жить, само собой, стали там же – вместе с Тё Лё. Жена моя преподавала в музыкальной школе, я работал в районном Доме культуры, а кроме того – мы с ней три раза в неделю играли в составе ансамбля на танцах, после которых домой возвращались за полночь. И Тё Лё всегда нас ждала, сидя с выключенным в доме светом у окна и выглядывая нас на дороге к дому. И всегда нас ждал горячий ужин и добрые глаза моей крёстной – моей Тё Лё…
Много разного происходило в нашей тогдашней жизни – и хорошего, и не очень: это - долгая повесть, и места для неё в этом небольшом рассказе нет. Может быть, когда-нибудь потом… но, думаю, вряд ли…
Случилось так, что в 1978 году нам с женой пришлось переехать в Псков, куда к этому времени из Клина перебралась моя мама (как и почему – это тоже отдельная история…). И с тех пор мы бывали в Демянске только летом, когда у нас начинался отпуск, да и приезжали, в общем-то, на короткое время – на неделю, от силы – на две. Правда, я иногда и в одиночку из Пскова туда срывался – всё никак не мог смириться с переездом, с теми разительными и, как мне казалось, не совсем нужными мне переменами, произошедшими в моей жизни…
Ездила в Демянск навещать своих сестёр и моя мама – тоже, как обычно, летом. В 1986-м она вернулась оттуда в Псков какой-то встревоженной и неразговорчивой, а спустя некоторое время пришла в нашу комнату, посмотрела на нас троих – на меня, жену и нашу четырёхлетнюю дочку - и сказала:
- Знаете, ребята, придётся нам тётю Лену из Демянска забирать сюда, в Псков: боюсь, не случилось бы там с ней какой беды – совсем она слабенькой стала, одной ей теперь по дому не управиться… Как-нибудь поместимся, проживём…
Возражений с нашей стороны, естественно, не последовало. И не могло последовать - в принципе. Да и квартира у нас трёхкомнатная – места точно всем хватит.
В общем, подготовил я машину к поездке, и мы с мамой, не откладывая, отправились в Демянск…
И прожила Тё Лё с нами в Пскове почти год. И очень скучала по своему дому, да и вообще по Демянску. По своей родине. Только для неё Демянск был именно Родиной – вот только так, с большой буквы. Местом, где прошла практически вся её долгая восьмидесятитрёхлетняя жизнь – за вычетом лет, проведённых во время войны в эвакуации. И где были могилы её дочерей - обеих Риммочек…
Освоилась она в нашей городской квартире быстро – только опасалась зажигать газовую колонку. Старалась не сидеть на месте, а быть полезной: рвалась готовить, мыть посуду, убираться, хотя саму её порой из-за сильного головокружения так бросало из стороны в строну, что она едва ни падала. Мы старались оберегать её всеми доступными способами и уговорами – и иногда это помогало, но лишь на короткое время: как только Тё Лё начинала чувствовать себя получше, она снова рвалась в бой…
Но однажды, где-то в середине октября 1986 года, Тё Лё вдруг взбунтовалась:
- Хочу домой! Отвезите меня домой! Пожалуйста, прошу вас! Не могу я больше так!
И никакие наши уговоры и доводы выслушивать она не хотела.
- Хорошо, поезжай, - сказала мама. – Саша тебя отвезёт…
Тё Лё сразу успокоилась, повеселела и засуетилась, собираясь ехать сразу же.
А нам с женой мама сказала так:
- Пусть съездит. Всё равно назад вернётся: не справиться ей там одной… А тётя Наля за ней ухаживать не сможет – сама почти такая же… Свози её, сынок: пусть попрощается… И – вези назад…
Собрались мы быстро и выехали тем же вечером, когда уже начало темнеть. В путь мы отправились вдвоём – Тё Лё и я. Помню, что почти всю дорогу моросил мелкий осенний дождь и мокрое шоссе было довольно скользким, но четыреста с лишним километров мне удалось преодолеть часов за шесть. Приехали бы к месту назначения около полуночи или чуть позже.
Весь Демянск уже спал – даже окна ни в одном из домов не светились.
Я открыл ворота, загнал машину во двор и помог выбраться сильно уставшей Тё Лё из салона. Пока она стояла, опершись одной рукой о косяк двери в дом, а другой – поглаживая его и что-то тихо нашёптывая, я с трудом отомкнул заржавевший висячий замок, помог тётушке подняться по крутым ступеням крыльца, усадил её в скрипучее плетёное кресло у плиты и принялся эту плиту растапливать: в доме было очень сыро и холодно.
Плита растопилась сразу, и вскоре в доме потеплело. Мы попили чаю и легли спать, а утром я сходил за тётей Налей, которая очень удивилась нашему приезду, и мы вместе с ней вернулись в дом Тё Лё. По дороге я всё ей рассказал и заверил, что увезу Тё Лё обратно в Псков.
- И правильно, - согласилась тётя Наля. – Мне с ней тут не управиться будет: сама, того гляди, завалюсь… А кто, кроме меня, смотреть за ней будет? Печку топить, воду носить?
Когда мы вошли в дом, Тё Лё сидела на полу возле дивана и молча плакала.
- Вот… хотела с кресла к окошечку… поближе пересесть… на улочку посмотреть… да мимо и…
Мы вдвоём подняли её и усадили на диван.
- Ну, и чего ты приехала? – строго спросила тётя Наля. – Что ты тут одна делать-то будешь, а?
Тё Лё помолчала, глядя в окно, и тихо сказала:
- Да я и сама теперь вижу… Понимаю… Видно, Боженька захотел, чтобы я попрощалась, вот и…
И она опять тихо заплакала…
Днём мы съездили на кладбище, посидели на скамейке у могилок обеих Риммочек, бабушки Тани, дяди Васи и дяди Вити. Потом я отошёл в сторонку и стоял, отвернувшись и молча покуривая, чтобы не смущать Тё Лё и не нарушать своим присутствием её тягостное прощание, её последнее прости – и дочерям, и братьям, и матери. И всей этой родной ей земле…
Когда мы добрели до машины, и я осторожно усадил Тё Лё на сиденье, она вдруг цепко схватила меня за руку, посмотрела мне в глаза необычайно чистым, ясным взглядом и сказала:
- Только пообещай мне, сынок… прошу тебя, сы;ночка… что меня к девочкам моим положишь… когда и я…
- Обещаю, Тё Лё… Обещаю!
На следующий день мы вернулись в Псков…
Тё Лё прожила с нами ещё четыре с половиной месяца. Умерла моя крёстная 12 марта 1987 года. Похоронили мы её там, где она хотела: в Демянске, рядом с её девочками, братьями и мамой…
Простая и такая непростая история жизни и нелёгкая – очень нелёгкая! - судьба простой русской женщины. И подобных историй, наверное, миллионы – историй, о которых мир не узнает никогда. Просто потому, что их некому рассказать. Мне, надеюсь, удалось это сделать - рассказать хотя бы одну из этих миллионов историй. И отдать таким вот образом дань памяти одному из самых светлых людей, которых мне довелось встретить в моей уже достаточно долгой жизни.
Я не мог не сделать этого по многим причинам, в том числе и потому, что я – последний, кто мог это сделать: больше о моей крёстной рассказать будет уже некому…
Время, как известно, течёт лишь в одном направлении – в будущее. И скорость этого течения всё увеличивается и увеличивается - с каждым годом, с каждым новым днём, с каждым часом. И мы, волей или неволей, бежим в том же направлении, страшась отстать, опоздать, не успеть – словно опаздываем на отходящий от перрона поезд. А то, что остаётся позади нас, всё больше и быстрее отдаляясь от нашего настоящего, почему-то начинает казаться нам не таким уж и важным: ну, было – и было, прошло – и прошло. Плохое что-то прошло – ну и прекрасно! А хорошее… ну, так его всё равно же уже не вернёшь… Так, стало быть, и Бог с ним…
А ведь так – нельзя. Нельзя так, понимаете? Иначе мы – все мы, без исключения – в этой гонке со временем просто-напросто растеряем всё самое сокровенное, что ещё хранит наша память, что ещё каким-то непостижимым образом сберегается в наших душах и сердцах. Ведь согласитесь, что у каждого из нас бывает подобное: вдруг вспомнится что-то очень близкое, хотя по времени, может быть, и очень далёкое – и перехватит дыхание, и на мгновение собьётся с привычного ритма сердце. И невольно и беззвучно прошепчут губы: «Ах, как же это было!..»
Спасибо тебе, родная моя Тё Лё!
Светлая тебе память!