Глава III
Купив у лоточника пачку сигарет без фильтра, которые назывались «Ностальгия», (на пачке был изображён профиль Сталина), он пробился к забору и, прикурив от сигареты безногого мужчины на тележке, жадно затянулся. Но насладиться курением ему не дал, будто из-под земли появившийся, небритый тип с бегающими глазами в черной сетчатой тенниске и давно не стираных жёваных белых брюках. Он попросил у него сигарету и Караваев протянул ему пачку, сразу решив, что перед ним ярко выраженный прощелыга и надо быть готовым ко всяким неожиданностям.
Закурив, тип ловко выпустил изо рта несколько колец дыма и, прищурив и без того узкие глаза, спросил гундосо:
— Недавно здесь?
— Оно тебе надо? — намеренно грубовато бросил Караваев. — Что поговорить не с кем? Не до тебя мне, друг. Давай в другой раз.
Тип не обиделся.
— Нервишки шалят? Это бывает, — сказал он спокойно. — Тебе расслабиться нужно. Могу тебе в этом помочь. Есть хорошенькие девочки от двенадцати лет. Исполняют на самом высоком уровне. Нимфетки — пальчики оближешь! Классика! Цены эконом класса — договоримся. И мальчики есть, если настроен. Не желаешь стариной тряхнуть, подмолодиться, так сказать?
Караваев поперхнулся дымом, закашлялся. Он ожидал чего угодно, но не такой мерзости, а тип рассмеялся и бесцеремонно хлопнул его тяжёлой ладонью между лопаток.
— Взопрел! Пробрало тебя, старина? Взыграла кровушка-то, а? Признавайся.
Караваев покраснел, замахал руками и поднёс кулак к носу ничуть не испугавшегося типа.
— Исчезни с моих глаз, гад. Не то я тебе сейчас так трахну вот этой стариной! Уйди, Иудина, уйди! Я за себя не ручаюсь.
— Блин, нервный какой, — скривился тип, — я это сразу просёк. Крыша, ясный пень, у многих сейчас едет, но только, чё так нервничать-то? Чё я такого сказал? Другие сами расспрашивают, что да, как и почём. М-да-а, народ пошёл дёрганый. С такими клиентами, вроде тебя, здоровья не наживёшь. Дай-ка мне ещё сигаретку, что-то и я занервничал.
Караваев быстро протянул ему пачку. Наглец, ухмыляясь, нахально вытащил из пачки три сигареты, сунул их в нагрудный карман тенниски и сказал в этот раз строго и назидательно:
— Ладно, живи пока, новобранец. Да башкой-то крути и базар фильтруй. Нарвёшься на беспредельщиков — умоешься юшкой. А я на сегодня тебя прощаю, потому что вижу, что дурак ты ярко обозначенный и лошара конченный. Пока, старче.
Развинченной походкой он двинулся вдоль обочины, а Караваев вздохнул облегчённо и быстро ощупал карман брюк — паспорт был на месте. Поразмыслив, он решил, что в этом людском водовороте нужно быть бдительным и по возможности стараться не контактировать с подозрительными личностями, а если вдруг и придётся вступать в контакт, то лучше прикидываться глуховатым и туповатым, «шлангом», несообразительным мужичком.
— К людям надо хорошо относиться, потому что, как вы к ним будете относиться, так и они к вам станут. Возлюби ближнего своего, как себя самого, самая правильная формула, — обернулся он на глубокий грудной голос за спиной.
Статная женщина в просторном балахоне до пят, расшитом бисером и бусинками, с длинными распущенными волосами, перехваченными на лбу вязаной лентой, смотрела на него в упор пронизывающим взглядом выразительных глаз. Поверх балахона на её груди висел большой деревянный крест.
«Ну, держись, Иван Тимофеевич», — внутренне поёжился Караваев, и вежливо сказал:
— У меня всё есть. Извините, мне ничего не нужно.
— Вы так думаете? Зря. У вас нет самого главного — везения. А нет у вас его потому, что порча на вас. Страшенная престрашенная порча. Пока ещё у вас нет только везения, но это уже звоночек, дальше зазвонят колокола, колокольный звон перерастёт в набат, и начнутся уже настоящие и большие неприятности. Не хочу вас травмировать, молодой человека, но дела ваши очень и очень плохи, — назидательно произнесла женщина.
Караваев чуть не рассмеялся, думая: «Дураку за километр видно, какие у меня дела».
Женщина же продолжала:
— Но ход событий вполне можно переломить. Нужно быть готовым и защищённым к страшному грядущему. Тогда можно направить свою судьбу в нужное русло реки жизни, где вас будет ожидать денежный успех, спокойствие и множество других приятных вещей. Разрешите, кстати, представиться — Касандриева Амалия Аристарховна. Профессор прогрессивных эзотерических практик, почётный член Международной Ассоциации Медиумов Мальтийского и Стокгольмского Университетов. Суггестолог, медиум, харизматолог, целительница и ясновидящая. Коротко о том, что мне доступно. А доступно мне следующие: снятие порчи и родового проклятия, диагностика кармы, постановка якорей удачи, защита от суда, привороты, золотой обряд на деньги, зеркальная защита от колдовства, восстановление сексуальной энергии без препаратов, излечивание болезней, в том числе и неизлечимых. Я могу входить в любое ментальное поле, нахожу угнанные автомобили и украденные деньги, ценности и вещи, работаю с каузальными полями, а также многое, многое другое.
«Профессор! На ведьму больше похожа, хотя и симпатичная, чёрт бы её побрал», — решил Караваев, сохраняя на лице почтительное выражение
И тут к нему пришла шальная мысль: «Она сказала, что находит украденные вещи. Вот сейчас и проверим, какой из неё профессор ясновидения».
— Вы тут говорили, что украденные вещи находите, уважаемая Амалия Арестантовна, — самым любезным тоном произнёс он.
— Аристарховна, — поправила его женщина с неудовольствием.
— Простите, Аристарховна. У меня, знаете ли, как раз такой случай случился сегодня. Чемодан у меня умыкнули. Есть и некоторые данные о похитителях. Это девушка, по виду цыганка, может быть и хохлушка. У неё ребёнок грудной, разъезжает она на чёрном джипе с номерным знаком 666, буквы не запомнил. Водителя, кажется, Николаем зовут.
Ясновидящая изменилась в лице, словно уксуса хлебнула.
— И это всё? Это всё, что вас волнует? Знаете, для специалиста с моим именем несерьёзно такими пустяками заниматься. Чемоданами какими-то. Боже мой, виданное ли дело мне, суггестологу с именем, чемоданы искать! — криво ухмыльнулась она одной щекой.
— Так вы ж сами говорили, что умеете находить украденные вещи, — с наивным лицом сказал Караваев.
— Нет, я, конечно, могу находить, но я имела в виду вещи, имеющие некоторое, так сказать, материальное обеспечение. А в чемоданчике вашем были какие-то ценности, раритеты, дорогие вашему сердцу реликвии, и вы боитесь мне об этом сказать? — заинтересованно вперила она острый взгляд в его лицо. — Доверьтесь мне, уважаемый, я вам гарантирую полную конфиденциальность и быстрый эффективный поиск.
Она принялась нервно крутить кольца и перстни на пухлых пальцах, не сводя глаз с Караваева.
— Да какие там ценности! — махнул он рукой. — Вещи мои. Я на отдых сюда прибыл. Видите, в чём остался? Ну, так что, будем искать?
— Что мне с вами делать? — вздохнула женщина и достала из кармана многогранный хрустальный шар, блеснувший ярко в её руках. Несколько мгновений она смотрела на него, поворачивая в разные стороны, а затем изрекла:
— Так это же Наталка-хабалка! И не цыганка она вовсе, а косит под неё. Хохлушка приблудная, гонит, мол, пострадавшая из-под Чернобыля. Аферистка наглючая.
— Здорово! — восхитился Караваев. — И где же найти можно эту Наталку?
— Где, где, здесь на аллее она и шустрит. Здесь её и ищите. И это всё, уважаемый, что вас интересует? — раздражённо сказала женщина. — На вас порча смертельная, а вы о каком-то чемоданчике! Страшной силы порча на вас, страшной силы! Чем дольше я с вами общаюсь, тем страшней мне за вас становится. Я, кажется, на несколько лет постарела от общения с вами, такая чёрная волна от вас исходит! А вы всё о каком-то чемодане. Не бережёте вы себя, не бережёте, а ведь это не самая дорогая процедура — снятие порчи. Можно и скидочку организовать… процентов пять-семь.
— Да шут с ней, с порчей. Прорвёмся как-нибудь, — ответил Караваев, потирая руки. — Ну, Натуля, встретимся мы с тобой, поговорим по душам, а вам, уважаемая ясновидящая, огромное спасибо, от всего сердца спасибо.
— Спасибо в карман не положишь, тем более, когда оно огромное, — сказала женщина почему-то басом.
— Сколько? — покраснел Караваев.
— Ну, учитывая ваше нынешнее положение, за такие мелочи… рублей пятьдесят достаточно будет, — ответила ясновидящая, закуривая длинную ароматную сигарету.
— Я тут поистратился. У меня столько уже не наберётся, — признался Караваев, опуская голову.
— Вот так даже? А кто вы по профессии?
— Горняк я.
—Горняк? Ну, это в корне меняет дело. Вам повезло. По тарифным расценкам нашей ассоциации скидка в пятьдесят процентов предоставляется горнякам, водолазам, подводникам, пожарным, космонавтам и ветеранам труда. Приятный кешбэк, так сказать.
Караваев вынул паспорт, взял из него двадцать рублей, из другого кармана достал пятирублёвую монету, — сдачу, оставшуюся от покупки сигарет, и протянул деньги ясновидящей. Она небрежно сунула их карман.
— Ох, уж эти горняки, вечно у них кризис ликвидности. А вы о порче подумайте. Подумайте всё же о порче, — хохотнула она, выбросила сигарету и неожиданно волчком закрутилась на месте, убыстряя вращение. Вскоре она скрылась в перевёрнутом конусе пыли, вращающемся с дикой скоростью. Что-то засвистело так пронзительно и тошнотворно, что Караваев испуганно отпрянул. Когда пыль осела, ясновидящая исчезла.
— Ведьма! — пробормотал он, повертев головой. — Что же это такое? Жвачки летают, самолёты падают, дети под землёй ползают, в людей стреляют, рикши вместо такси, гадалки куда-то исчезают? Попал ты, Тимофеевич в сказку, а до постельки гостиничной ещё добраться нужно, так, что держись, коли леших да вурдалаков встретишь. А вот Наталку было бы совсем неплохо встретить, совсем неплохо.
Он двинулся по течению людского потока. Поток этот, как полноводная река, шевелясь, шумливыми человеческими волнами, медленно продвигался по аллее, полого поднимающейся вверх.
Далеко на возвышенности, на самой её вершине, сияла зеркальными стёклами громадина отеля, отбрасывая лучи солнца; над его крышей ярко горели огромные буквы — Hotel «Rодина». Первые шесть букв были латинскими, а остаток слова «Родина» на кириллице.
— Наша Виа Делароза, — негромко сказал сгорбленный старик с клюкой, ковыляющий рядом с ним, — там на вершине наша Голгофа. Нас распнут, и мы не воскреснем. По грехам нашим, по грехам воздаётся.
— Не понял, я, дедушка, ты о чём? — посмотрел на старика Караваев.
Старик ткнул клюкой в сторону отеля:
— Там собрание нечестивых патрициев и фарисеев-первосвященников, менял, банковских Иуд, кровожадных вампиров, жаждущих нашей смерти, а мы агнцы для заклания.
Старик больше ничего не сказал. Он, сгорбившись, брёл с горестным выражением, губы его что-то беззвучно шептали.
Караваев шёл сквозь сборище оборванцев обоего пола, сидящих или лежащих вдоль забора, закусывающих, пьющих, дерущихся, спящих. Рядами стояли попрошайки в рванье с разбитыми испитыми лицами. Они тянули трясущиеся руки, но быстро теряли к нему интерес, сообразив, что здесь поживиться нечем.
Наглее вели себя проститутки, опустившиеся женщины не первой молодости и развязные пьянчуги. Эти привязывались, нахально хватали за майку, руки, шли за ним, настырно клянча деньги, мерзко ругались, не получив подачки.
Одна женщина, ей было далеко за сорок, увязалась за ним. Из-под потёртой кожаной мини-юбки торчали худющие ноги в лиловых, вздувшихся венозных узлах. Караваев сразу прозвал её Кармен из-за красной шёлковой кофты с глубоким вырезом на плоской груди и искусственной алой розы в седых закубленных волосах. Хриплым прокуренным голосом, кривя нелепо и ярко накрашенные губы, Кармен настырно предлагала ему свои сомнительные услуги, вгоняя в краску тем, что запросто называла всё, что предлагала своими именами. С её лица не сходило злобное выражение, когда говорила, было видно, что у неё не хватает нескольких верхних зубов.
Вздрагивая от её «простоты», Караваев тщетно пытался оторваться от неё, но она шла за ним, как привязанная. Плотность толпы возрастала. По мере продвижения женщина всё снижала и снижала тарифы на свои услуги и отвязалась от него лишь тогда, когда они упёрлись в молчаливый и плотный круг людей, глазеющих на что-то в центре живого кольца.
Задние ряды приподнимались на носки пытаясь заглянуть вперёд, люди пошустрей и нахальней протискивались в центр круга, работая руками и локтями, а круг всё увеличивался за счёт новых любопытствующих, в результате чего Караваев был зажат плотными рядами людей.
Женшина оставила его. Она ловко вклинилась в толпу и «поливая» матом направо и налево, пробилась к центру. Но неожиданно толпа стала раскалываться. Послышался близкий вой автомобильных сирен: сюда медленно пробивался милицейский Уазик, за ним ползла неотложка.
Толпа расступалась, уступая дорогу машинам, и вскоре оголился «пятачок» вытоптанной земли, на котором неподвижно лежал на спине длинноволосый бородатый мужчина. Глаза его были открыты и смотрели в небо, мощные руки лежали вдоль тела. Одет он был в драные джинсы и майку с изображением группы «The Beatles», переходящей через улицу по пешеходному переходу. На грудь мужчины поверх майки выпростался алюминиевый крестик на шнурке, ноги с разбитыми пальцами были босы.
Сам не зная отчего, Караваев подошёл ближе. Застывшие глаза мужчины смотрели в небо заинтересованно, будто нечто интересное приковало его остановившийся взгляд к невидимому для других объекту. На лице застыло покойное и умиротворённое выражение.
Из подъехавшего Уазика тяжело вылезли два милиционера. Молодой, с румяным лицом и явно наметившимся брюшком, и постарше — низкорослый, крепко сбитый, с угрюмым выражением лица, обильно потеющий.
Проходя рядом с Караваевым, молодой милиционер явно намеренно больно саданул его локтем в бок. Милиционеры подошли к покойнику и остановились. Молодой ткнул труп ботинком в бок, сдвинул фуражку на затылок и изрёк:
— Издох, тварюга.
Из машины высунулся водитель.
— Ну, чё опять трупак?
Милиционеры кивнули головами, задумчиво разглядывая умершего.
— Скорее бы все уже передохли бомжары вонючие, — сказал водитель и громко включил радио. Из кабины понеслось разухабистое: «Ты скажи мне скажи, чё те надо, чё те надо…»
Из неотложки вышла хорошенькая девушка в белом халате, подошла и стала рядом с милиционерами. Глянула на покойника, скривилась:
— Опять? Жрут, что придётся.
— Ну, чё, Светка, забирайте клиента. Дело ясное морг и крематорий ему родные дома, — повернулся к девушке молодой милиционер.
— Подождать придётся немного, Коля. Санитар мой Сашка, выскочил из машины джинсы сыну купить, раз такая оказия подвернулась. Сейчас подойдёт, — ответила девушка, закуривая.
— Щас! Вот ещё. У нас пять вызовов, — сказал тот, что постарше и, повертев головой, повёл дубинкой в сторону застывшего Караваева.
— Слышь, бомжара, давай сюда, да поживей, — прикрикнул он.
Забыв, в каком он виде, Караваев изумлённо коснулся рукой груди и пробормотал растерянно:
— Это вы мне?
— Тебе, тебе, не придуряйся, клоун, — сказал милиционер и, выхватив в толпе цепким взглядом замешкавшегося оборванца, крикнул и ему:
— И ты сюда, отребье.
Тот, не мешкая, подбежал к милиционеру и покорно стал недалеко от него.
— Ты чё не понял? Сюда давай, я сказал, — закричал на мнущегося Караваева милиционер.
Караваев подошёл и обиженно сказал:
— Я не бомж, я…
— Ну да, ты у нас премьер-министр и олигарх, — оборвал его милиционер. — Забыл вкус резиновой дубинки?
Оборванец незаметно толкнул Караваева локтем в бок, тот быстро глянул на его фальшиво услужливо-преданное лицо и не стал больше пререкаться с милиционером.
— Значит так, — сказал милиционер, — берёте носилки и относите труп в машину, после свободны.
— Ты не ввязывайся, — просветил Караваева неожиданный напарник по пути за носилками, — у мента этого погоняло «Пиночет». Зверюга! Подлечит дубинкой по почкам, будешь потом ссать кровью. Молчи и со всем соглашайся.
Они принесли носилки, положили их рядом с телом и немного замешкались.
— Вы, чё не пили сегодня? — заорал молодой милиционер. — Грузите, грузите — он уже пованивать стал.
— Сейчас, сейчас, начальник, — засуетился бродяга.
Он перекрестился, нагнулся, закрыл глаза покойнику и скомандовал:
— Бери, кирюха, за ноги, я — за голову.
Они погрузили тяжёлое, влажное и деревенеющее тело на носилки, подняли их и тут старший милиционер, наблюдавший за ними, указал на Караваева дубинкой.
— А ты, премьер-министр, после ко мне.
Караваев покорно кивнул головой. Они с бродягой отнесли носилки с телом в машину и тот, сорвав с шеи покойника крестик, сказал смущённо:
— Ему он уже не нужен, отмучился. А нам, брат, с тобой лучше смыться, пока Пиночет нас не видит.
Караваева не нужно было уговаривать. Они бегом вклинились в толпу, быстро смешались с разномастной публикой и довольно скоро потеряли друг друга из вида.
Караваев пробился на обочину в надежде найти место поспокойнее и перекурить, но тут очередной проситель с редкими волосёнками на лысом черепе, прилипшими к подживающим коростам, со страшным лицом в кровоподтёках и безобразно проломленным носом, схватил его за руку. Придвинувшись к нему близко, обдав запахом давно немытого тела и дичайшего перегара, он прохрипел:
— Подай, браток, человеку на льдине, на пропой ещё живой души.
Караваев высвободил руку и хотел уже сменить место, чтобы отделаться от попрошайки, но что-то его остановило. Он вглядывался в это обезображенное лицо, а тот бормотал, глядя куда-то вдаль застывшим и бессмысленным взглядом:
— Не пожалей копеечки, браток, на пропой ещё живой души. Льдину оторвало — беда! Дрейфую. До берега далеко, до людей — ещё дальше. Страшно, браток, холодно, голодно. Все погибли, я дрейфую… дай копеечку на пропой живой души…
«Голос!» — осенило Караваева. Человек говорил голосом до боли ему знакомым. Голосом, который нельзя было спутать ни с каким другим, только хрипотцы и надломленности добавилось в этот своеобразный голос. Это был голос добрейшей души человека Лёши Лысенко его соседа по лестничной площадке, с которым он много лет был в дружеских отношениях.
«Такого и мать родная сейчас не узнала бы», — думал он, продолжая разглядывать оборванца, пытаясь найти в этом лице хоть какое-то сходство с Алексеем Лысенко. Но единственное, что кроме голоса напоминало о соседе — это крепкий, ещё не потерявший формы крепкий торс.
А мужчина топтался на месте босыми ногами и продолжал монотонно бормотать. Кажется, он позабыл о Караваеве, а обращался теперь к какому-то невидимому объекту за его спиной. Был он в рваной тельняшке, заправленной в красные спортивные штаны с белыми лампасами, по которым шла надпись Royal Canin.
«Нет, это просто совпадение, — засомневался Караваев. — Бывают же голоса похожие? Когда же я с Лёшей виделся-то в последний раз? В 1994-ом? Да, в девяносто четвёртом. Он тогда съезжал от нас. На юга подался в город Будённовск, жена у него из тех мест. Зимой это было на Богоявление. Провожали честь по чести всем подъездом. Он писал нам из Будённовска регулярно. Писал, что устроился хорошо, работает тренером, жена акушеркой в роддоме, купил дом. Правда, после лета девяносто пятого перестал писать и на наши письма не отвечал».
Тут он вспомнил, что у его соседа на тыльной стороне правой ладони была татуировка — якорь, а под его рогом, по овалу надпись «Североморск — 1967». Он взял бродягу за разбитую опухшую ладонь. На руке синела та самая наколка!
— Алексей Петрович? — тронул он человека за плечо.
Тот вздрогнул и, словно очнувшись, задрожал, уставился на него расширенными глазами.
— Алексей Петрович, — повторил Караваев, и горячая волна жалости прилила к сердцу. — Это я, Иван Тимофеевич Караваев, сосед ваш. Узнаёте меня? Вы в двадцатой жили, а я в двадцать второй квартире. Мы с вами в шахматы по выходным играли, вы почти всегда у меня выигрывали. Помните наш дом по улице Октябрьской? Сынишку моего Андрюшку? Вы всё чемпиона собирались из него сделать, он хорошо играл. Что случилось, Алексей Петрович, дорогой? Вы же писали исправно, потом вдруг перестали. Что с супругой вашей Прасковьей Ивановной, Панечкой, как мы её все звали? Сынок ваш Алёшка, где он? Да не молчите, пожалуйста. Рассказывайте, рассказывайте! Что стряслось, как вы здесь оказались?
Несчастный встревожено мычал, дрожал, топтался на месте. На мгновенье в его мёртвых глазах что-то ожило, вспыхнул живой свет, но тут же погас, и он, как заведённый, снова захрипел:
— Оторвало льдину, браток… сгинули товарищи… один я… один… дай… хоть рублик пропащей душе… не увидеть мне уже берега, не увидеть… сгину я… сгину… оторвало… дай… льдину… оторвало… далеко до земли… сгину…
Он стал заговариваться. Караваев с горечью смотрел на него, начиная понимать, что человек этот безумен и бесполезно о чём-то его расспрашивать, да и засомневался он уже в том, что это Алексей, думая: «Мало ли моряков в 1967 году сделали себе такие татуировки во время службы в Североморске?»
Он достал свои последние пять рублей и протянул бродяге.
— Возьми, друг. Больше у меня нет. Бери, бери. Не знаю, сосед, ты мой, не сосед. Да и неважно это. Что же жизнь с человеком сделать должна была, чтобы он вот так, как ты выглядел? Вот ведь беда! Бери, бери деньги, что ты застыл и дрожишь, бедолага? Бери, друг…
Бедняга смотрел на него непонимающе по его грязной, изуродованной щеке текла слеза. Караваев вложил ему в руку монету, а он неожиданно порывисто схватил его руку и прижался к ней сухими треснувшими губами. Караваев, смущаясь, высвободил руку, а человек с голосом Алексея Лысенко, припадая на одну ногу, втиснулся в толпу и исчез.
Забыв, что он хотел перекурить, Караваев пошёл вверх по аллее. Он шёл и думал о горькой, печальной участи всех этих обездоленных людей, которых здесь было так много. Людей, теряющих человеческий облик, бродящих, как неприкаянные тени, как какие-то инопланетяне или мутанты из современного фантастического фильма, к которым все уже давно привыкли, как к бездомным кошкам и собакам, как к реальности пусть и неприятной.
Он даже не понял, как это произошло. У столика, вокруг которого собрались хорошо одетые парни с подозрительно невинными лицами, девица с подбитым глазом сунула ему в руку игральные кубики и фальшивым голосом запричитала:
— Ну, наконец-то! Нашёлся, наконец, счастливец! Тысяча процентов, что сегодня ваш день, молодой человек. Сорвёте хороший куш и отлично поправите своё финансовое положение. Ставка минимальная сто рублей, но выигрыш может достичь миллиона.
Расстроенный встречей с несчастным безумцем и, находясь ещё под впечатлением от этой встречи, пробудившей в нём воспоминания о жене, сыне, соседях, той жизни, когда он был молод и счастлив, он растерянно топтался с игральными кубиками в руке, а девица красочно и жарко увещевала его сделать ставку.
Он повертел головой и тут увидел «цыганку», — ту самую, обворовавшую его. Она гадала по руке симпатичной девчушке в короткой маечке, из-под которой был виден живот. Выпучив глаза и приоткрыв рот, девушка, заворожено слушала гадалку.
Он вернул кубики опешившей девице, расталкивая людей, пробился к «цыганке», схватил за локоть и издевательски проговорил:
— Здоровеньки булы, чайоре, хохлацкого разлива. Сколько верёвочке не виться, а конец обязательно будет. Сам никогда не воровал, а воров всегда не уважал. Гони чемодан, Наталка-Полтавка? Вернее, Чернобылка.
Он ещё хотел добавить, что сейчас милицию вызовет, но вспомнив свою недавнюю встречу со здешними представителями правопорядка, передумал и закончил свою тираду так:
— Начистил бы морду твою воровскую, да женщин не приучен бить, так что давай чемодан и разойдёмся, как в море корабли. Хотя забыть, как ты подлюче со мной обошлась, Натулечка, я ещё долго не смогу.
Ребёнок на руке гадалки рассмеялся:
— Салют, Тимофеич! Опять встретились, значит. Рад тебя видеть, дружище, без петли на шее. А я, как и говорил, вперёд этой шалавы сюда добрался. Ты с ней не связывайся, она больная на всю голову.
Караваев с опаской глянул на ребёнка-крота и повторил строго, сжимая руку воровки.
— Чемодан, чернобровая, чемодан.
Она, однако, совсем не испугалась. Не отпуская руки девушки, которой гадала, расхохоталась.
— О-ба-на! Объявился наш шахтёр. Удивляюсь я вам, шо вы лезете, всё время под землю чертей булдачите спать им не даёте? Ладно бы вам за это платили, так нет, вас за лохов держат, а вы прётесь и прётесь под землю. В чём тут прикол, шахтёр, с чего тащитесь? Ты руку мне раздавить удумал? Я же женщина, в конце концов, и мать. Да, не дави же, дурак, синяки будут! (Караваев засопел недовольно, ослабил нажим, но локоть не отпустил). Ох, и напужал ты меня, дядечка, ох, и напужал, я чуть не описалась от страха. Чемоданчик, значит, пропал у тебя, да? Тот, шо на полочке лежал? С трусами штопанными?
Караваев покраснел. Вокруг них собирался любопытствующий народ.
— Ай-ай-ай! Беда-то какая у человека, товарищи, — продолжила цыганка громко. — С виду не старикашка ещё, а за старьё зубами цепляется. Да твоими тряпками, дядя, полы стыдно мыть. Хочешь я тебе сейчас дюжину турецких плавок одноразовых куплю, а то смотреть на тебя страшно так ты распереживался? Тебя ж кондрашка сейчас хватит. Успокойся, успокойся, болезный.
Она подмигнула девушке, та икнула и растерянно хихикнула, а воровка прошипела напористо и зло:
— Отпустил руку, дурак.
И Караваев почему-то покорно отпустил руку.
— Вот так лучше будет. Свидетели у тебя есть, дядя? Врубаешься в ситуацию, недоумок? Я, да ты, да водитель, ещё ребёнок, но он не в счёт — он крот наполовину. Тут всё не в твою пользу, придурок. Понял? Так, шо, дёргай, давай. Противно на тебя смотреть, раздолбай. Уши не надо развешивать, искатель чемоданов. Ну, ты, шо, не понял? Не обламывай мне мой бизнес. Да, шо ж это такое, товарищи, а? Упёрся, как баран! Свали поскорее с моих глаз! Люди, гляньте-ка на этого барбоса небритого! — заключила она раздражённо.
Задохнувшись от ярости, Караваев смог только выдохнуть «Ах, ты…», но тут, как из-под земли появились два дюжих амбала с одинаковыми печальными бульдожьими мордами. Они без лишних разговоров заломили ему руки за спину, и повели вверх по аллее, как тараном, разбивая плотные ряды людей его головой.
Через некоторое время «близнецы» отпустили его. А он, захлёбываясь от обиды, попытался им объяснить, что с ним произошло, но один из них положил тяжёлую руку ему плечо и устало сказал:
— Не лезь, батя. Можешь ненароком железа в организм схлопотать.
А второй добавил:
— Потерял — не плачь, нашёл — не радуйся.
Амбалы растворились в толпе, а Караваев остался стоять чуть не плача, посреди шевелящейся аллеи, чувствуя себя абсолютным нулём. Скользкой змеёй душила обида: какая-то мерзавка, действуя с наглым смешком, будто он и не человек вовсе, а червяк какой-то, которого можно просто раздавить, втоптать в грязь, унизила его и оскорбила второй раз за день, обошлась с ним, как с презренным жалким ничтожеством, не имеющим никакого права голоса! Никогда ещё за всю свою жизнь он не был так унижен и оплёван. Настроение и так неважное упало до нулевой отметки. Ощущение безысходности, бессилия, бесправности охватило его и, как следствие возникла апатия, усталое равнодушие, злость и усилившаяся внутренняя тревога.
Кто-то легко коснулся его плеча. Он, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял гладко выбритый старик в старом, но чистом костюме, на лацкане пиджака был прикручен институтский ромбик и пионерский значок.
Погладив его по плечу, он участливо произнёс:
— Не расстраивайтесь, товарищ. Я всё видел. Моему возмущению и негодованию нет предела! Это полнейший либеральный беспредел, товарищ! Вот он злобный оскал капитализма! Вот такие вот «господа», как эта гадалка, хамка и мерзавка под бандитской защитой мнят себя, понимаешь, хозяевами жизни. Но они не догадываются, что роют себе яму, которая их же и поглотит. Время «икс» близится, товарищ! Когда оно наступит, мы их всех зароем в эту яму и катком прокатаем, чтобы памяти никакой о них не осталось! Гений двадцатого века Владимир Ильич Ленин предупреждал нас, говоря, что угнетённый класс, который не стремится к тому, чтобы научиться владеть оружием, заслуживает того, чтобы с ним обращались как с рабами. Мы рабами быть не хотим, а час расплаты близится, товарищ. Всей этой сволочи мы, совсем скоро, укажем их истинное место.
— Кто это — мы? — спросил Караваев.
— Мы — это НРСПСО, Народно-Революционный Союз Патриотических Сил Отчизны, — понизив голос и озираясь, ответил старик.
Он наклонился к его уху и добавил шёпотом:
— Вы можете прямо сейчас вступить в наши ряды. Вступительный взнос мизерный, чисто символический — всего десять рублей, так сказать, на мелкие организационные нужды партии, а я вам дам нашу программу и удостоверение выпишу. У нас скоро съезд будет, мы вас приглашаем.
Он замер в ожидании ответа, пытливо вглядываясь в пасмурное лицо Караваева, а тот, взглянув на часы, отодвинул агитатора, устало проговорив:
— Где вы раньше-то были, товарищи, со своим мудрым Лениным, когда Гайдары с Чубайсами дербанили страну? — и двинулся вперёд.
Он влился в человеческий поток, но далеко не продвинулся. Где-то впереди затрещали выстрелы, пахнуло порохом, ветер донёс раздражённый гул голосов, выкрики, невнятный собачий лай. Движение шумно бурлящего людского потока неожиданно замедлилось и вскоре, будто вода, встретившаяся с запрудой, замерло, закипев раздражённым гулом у преграды.
Толпа затопталась, закачалась волнами, как хлебное поле под ветром. Передние ряды встретились с какой-то непреодолимой, и, по всему, опасной преградой. Недовольно и шумно галдя, человеческий вал сумбурно откатывался назад, потащив за собой задние ряды, а вместе с ними и Караваева.
Основательно помятого и с отоптанными ногами, его вынесло к бетонному забору, где ему удалось притулиться среди плотно сидящих на корточках людей. Он прикурил от сигареты соседа справа, жадно затянулся и спросил:
— Что за беда там впереди, не знаешь?
— Маски шоу. Плановое мероприятие по прессовке торгашеского племени. Ненасытная эта братия втихаря приторговывает наркотой и оружием. Быстрая прибыль — мечта любого торгаша, отказаться от неё этот жаднючий народец не в силах. По молитве живут: «деньги не пахнут», не замечая, что, извлекая так называемый чистоган из дерьма, начинают смердеть при жизни, — ответил мужчина.
Говоря это, он задумчиво глядел куда-то вдаль поверх голов толпы. Докурив сигарету, он рассеянно глянул на Караваева и продолжил:
— Совсем ещё недавно на месте этого торжища был тенистый городской парк, излюбленное место отдыха горожан, здесь я рос с друзьями. Мальчишками мы лазили по деревьям, в пруду купались, на великах гоняли, на пикники с родителями ходили, с девчонками здесь встречались. Посмотрите, во что превратила его торгашня. Вытоптанная, бесплодная, треснувшая от жары земля. Дай волю этой саранче — обглодает всю землю. Когда-то давно-давно, ещё до Рождества Христова, разрушив главный город кровожадных торгашей Карфаген, римляне перепахали их землю и засыпали солью. Эта земля и пропитанный кровью город, вышедший из чрева древних языческих Тира и Сидона, где опирались надеждами и чаяниями на тёмные подземные адовы силы и ублажали их сжиганием детей, был врагом жизни и света, страшнее орд грубых варваров насильников и грабителей. Смертельная схватка римлян с империей детей Молоха была неизбежна, такова логика жизни: свет обязан победить тьму. Знаете, что такое гекатомба?
— Первый раз слышу, — Караваев посмотрел на соседа с интересом.
Одет сосед был в чистую серую, длинную до колен рубаху, выпущенную поверх брюк, на ногах сандалии, а на голове странная квадратная тюбетейка из чёрного щёлка, из-под которой к крепким плечам струились светлые волнистые волосы. Загорелое без морщин лицо со светло-голубыми глазами обрамляла густая русая борода, в которой поблёскивали редкие серебряные нити, но она его не старила. Караваев на глаз прикинул, что они с незнакомцем скорей всего ровесники. Спокойствие соседа притягивало, отторжения к незнакомцу не было, он ощущал к нему какую-то странную неизъяснимую симпатию и интерес, хотя они и минуты ещё не проговорили.
— Представьте себе штабель дров, приготовленный для костра, в котором будут сжигать живых детей. Такова была жертва демону Молоху, который должен был спасать богатства и роскошную жизнь этих торгашей-язычников. Они был воинственны, в том смысле, что хорошо оплачивали кровавую работу солдат наёмников, силу оружия которых познали и греки, и сицилийцы, и жаркая Иберия. Им вполне по силам было разрушить Рим — своего главного врага, к тому же у них был гениальный воитель Ганнибал способный это совершить. Когда же он увязал в болотах, окружающих Рим, и просил подкрепления у своих, как сейчас сказали бы, спонсоров — карфагенских торгашей, то они стали раздумывать, а подсчитав свои расходы на эту помощь, пожлобились, решив, что гениальный воитель справится сам. Они обрекли на поражение Ганнибала и себя. Молох сожрал своих детей. В истории много таких мистических страниц. Впрочем, Молох жив, он перебрался за океан и построил Новый Карфаген, угрожающий ядерными гекатомбами всему живому. Думаю, что и у нас строят Карфаген со славянским колоритом — у тирании корни одни.
— Интересная история, никогда не слышал, но страшная, — пожал плечами Караваев и посмотрел на часы, — а операция эта войсковая надолго, как думаешь? Он не очень понимал этого человека.
— За час должны управиться, а вы куда-то спешите?
— Не так, чтобы очень, но время, однако, утекает быстро, — ответил Караваев, сам удивляясь своему туманному ответу. Он хотел сказать, что направляется в отель, но почему-то увильнул от прямого ответа. Скорбные уроки сегодняшнего дня, по всему, не прошли даром.
— Ваша правда. Время, в самом деле, убыстрилось. Впрочем, так и должно быть в конце времён, когда время выходит из пазов, а мир слетает с катушек. Вы издалека? — посмотрел на него пытливо сосед.
Караваев помялся.
— Из Красношахтёрска. Слышали про такое райское местечко?
— Эхо вопля бесправного, ободранного и голодного люда из угольной преисподней нашего Севера долетело и до нашей галактики. И каким же ветром вас сюда занесло, северянин, в эту сказочную фикс-галактику? Попавшим в здешние ведьмины круги, выбраться из этой космической магнитной дыры задача задач. Вас не просветили ещё об этом? Хотя, глядя на вас, г-мм, смело решусь предположить, что вас не встретили здесь хлебом и солью, — окинул он Караваева с ног до головы быстрым и пытливым взглядом.
— Угадал он, — усмехнулся Караваев. — Не трудно было, догадаться, думаю. Приголубили северянина, приголубили. Грабанули, как пацана. Уплыл чемоданчик мой со смокингом и штиблетами. Хорошо хоть паспорт и путёвка целы.
В глазах незнакомца блеснула усмешка.
— Паспорт спасли? О, да, — это бесценнейшая вещь! Это успех и везение. Поздравляю. Вы невероятно везучи. Спасли свидетельство принадлежности к останкам великой страны и великого народа. Какая удача! Господи, как же наши бедные праотцы веками живали без паспортов, этой книжицы со штампами, в которой теперь даже не указано племя, к которому принадлежит человек? Предки наши преспокойно обходились без них, прекрасно ведали, какого они рода, племени, ходили по своей земле, женились, рожали, умирали, воевали. В наши дни паспорта нужно выдавать только жителям тьмы. К чему они людям белого света? Хорошему, чистому человеку паспорт не нужен, — он в глазах его, а свет в них из сердца, как у вас, к слову. Но если наличие паспорта вас, г-мм, утешает… то штиблеты, брат, дело наживное.
Караваев не заметил иронии в этих словах и обиженно возразил, не заметив, что проговорился:
— Наживное, как же! Как в таком костюмчике, да в сланцах, ёш твою два, в отель-то явиться? Могут под зад дать, чтоб пейзаж не портил.
— В отель? — сосед упёрся в него взглядом. — Так вы держите путь в Зазаборье, в Тьмуград? Что вы там забыли?
— Что забыл, что забыл, — проворчал Караваев. — Отдохнуть решил. Путёвка у меня. На три недели. С питанием и медобслуживанием.
— Ах, вот так даже! Надо же, с питанием и медобслуживанием. За какие же заслуги такая щедрая премия жителю белого света? Какой магнат-доброхот вам оплатил сей потрясающий вояж, что за Ротшильд? Бросьте, бросьте! Вы подначиваете меня, шутите?
— И не думал. Вот она, путёвка, тут, — похлопал себя по карману Караваев. — Фирма, как её, «Интертурсикретсервис», директор прибалтиец какой-то Недождётис… печати, всё как положено…
— Путёвка, печати, «Интертурсикретсервис», прибалтиец Недождётис? Это мне напоминает балладу, где Морж и Плотник, обещая устрицам рассказ о башмаках, сургуче, капусте и королях, выманили их из воды и съели. Думаю, в вашем случае будет тот же финал. Торгаши остроумны. Дельце провёрнуто с юморком и как всегда нагло, с усмешечкой и подковыркой. Это они умеют, юмористы. Так дело обтяпают, что под демократический хохот, прохохочет человек и дом свой, семью и страну, да ещё и аплодировать станет умельцам смехачам. А это «недождётис» — просто конгениально! Эх, народ мой, когда ты думать-то станешь? — покачал горестно головой мужчина, с жалостью глядя на Караваева. — И вам, брат, простите, не пришло в голову, что слишком уж говорящая эта фамилия Недождётис? Что это тонкий намёк на толстые обстоятельства? Не возникло ассоциации с глаголом «не дождётесь»? Я, вот, почти уверен, что так и произойдёт, не дождётесь вы, брат, ни медобслуживания, ни питания, а в скором времени, пожалуй, пенсию и последние штаны у нас всех отберут. Надули вас господа юмористы. И не за бесплатно, скорее всего.
— С чего это ты так решил? — раздражённо уставился на него Караваев.
— Я хорошо разобрался в сегодняшних правилах. В обманной стране Зазаборье жизнь, если этот порядок вещей называть жизнью, построена на системе трёх «О»: обмане, отъёме и оргии. У вас, видимо, ещё живы приятные воспоминания о путёвках по профсоюзной линии? Советский народ не веровал, но словам доверял. Деньги — вот универсальный ключ, который открывает самые крепкие двери в Зазаборье. Но не стоит переживать, вы ж сами никого не надули. Это было б для вас худшим испытанием, так что утешьтесь сердцем честным. Обидно, конечно, но это мелочи жизни. Нас всех надули в очередной раз. Всю страну надули господа недождётисы, раздав бесплатные путёвки в прекрасный мир равных возможностей и свободы самооголятся. А ещё раньше надули прошлые поколения, тоже немало прекрасного обещали прежние недождётисы: землю крестьянам, заводы рабочим, миру мир, братство и равенство, но те хотя бы пытались выполнить кое-какие обещания из своей программы и кое-что стоящее смогли воплотить в жизнь…
Караваев не дал ему договорить, насупился и хмуро перебил:
— Да, ладно, ладно, тебе пугать-то! Чего это сразу-таки — надули? Не пугай меня, не пугай. Говоришь, деньги двери открывают? Так я тебе докладываю: путёвочка моя кровными девятью вагонами угля оплачена. Она, дорогой товарищ, по этой причине и есть ключ к дверям моего гостиничного номера. И я, кровь из носа, постараюсь дойти до вечера к заветным дверям моего номерочка. За тридевять земель прилететь и отступить? Некуда. Нужно идти в отель, а там дальше видно будет, что из всего этого выйдет.
— Дорогу осилит поевший, — усмехнулся незнакомец. — Но боюсь, что вас ожидает ходьба по кругу, а может быть и по всем кругам ада. Лучшая придумка дьявола — это создать видимость, что его нет. Ну, скажите, где доказательства того, что этот ваш клочок бумаги с печатями гарантирует вам право на отдых в отеле? Вы заглядывали в головы шутников, предлагающих вам этот комфортабельный отдых в Зазаборье, могли видеть превращение вашего угля в деньги и их движение? Кто-то из ваших коллег по работе уже отдыхал по путёвкам «Интертурсикретсервиса»? Вы поверили на слово, в бумажный фантик...
— Да чего это ты всё учишь? — разозлился Караваев. — Что ж, по-твоему, выходит никому, никому нельзя верить? И что за жизнь тогда будет, когда ни матери, ни отцу не будешь верить? И, вообще, больно умным и вёртким себя выставляешь, не обижайся, конечно. Расскажи ещё, что тебя самого никогда и нигде не надували. Насквозь людей видишь, наперёд всё знаешь? Что ж ты, ёш твою два, такой чистый, умный, не обманутый, сидишь у бетонного забора на этом заплёванном торжище среди обманутых? Сам же говорил, что всю страну надули. И выходит и тебя вместе со всеми, даже если ты всё это наперёд видел…Кашпировский.
— Так, так, так, — удовлетворённо потирая ладони, проговорил незнакомец, — кажется, я встретил честного, наивного, русского человека, от сердца говорящего. Это мне нравится, здешний люд полемизирует только тогда, когда появляется возможность что-то урвать и больше кулаками заканчивает полемику. Отлично, поговорим. По крайней мере, не напрасно убьём время, пока ОМОН будет совершать свою благородную и полезную миссию. Да я, брат, и не говорил, что я сухим из воды вылезаю и в огне не горю. Грешен, как все, ибо в грехе зачат. Но к моменту, когда заработал в стране коллективный «недождётис», я по счастью, сподобился найти Утешителя и Учителя. Понимаешь? В грязную воду с пираньями не полез, людям не советовал и сам ваучер брать отказался. Это, конечно, маленькое утешение и гордыней называется, но и твёрдостью тоже можно назвать, наверное. Да, коллективный «недождётис» в этот раз победил, он сомкнулся с мировым злом для окончательной победы дьявола. Но это временно. Сказано: ибо семь раз упадёт праведник и встанет, а нечестивые впадут в погибель. Свет побеждает тьму. И не умный я — спокойный. Я спокоен с тех пор, как всем сердцем прочувствовал, что никакие обманы не страшны человеку, когда в его сердце мир и взор устремлён в небо.
— Вот! Теперь я всё понял. Ты — этот, как его… миссионер, — рассмеялся Караваев. — У нас ходят по домам старушки. Призывают: «Вернись, блудный сын к своему Отцу. Он ждёт тебя».
Рассмеялся и мужчина.
— Нет, нет, я не миссионер, но с Заветом в ладу. А за спинами многих нынешних миссионеров в священническом облачении стоят те же «недождётисы» с кошельком для взносов для всегда нуждающегося их бедного Господа в костюме от кутюр и с дубиной за спиной. Они твердят о любви к богу и требуют любви от паствы. Но чего может стоить слово «люблю», произнесённое без любви, а ещё чаше по принуждению и внушению? Это великое слово «люблю» и очень трудное. Во времена, когда кругом зло, смерть и ночь, сама реальность движет сердца к отрицанию и вниз. У людей столько обид на Бога! Мы все больны обидами, но упорно не желаем идти в Его лечебницу, где двери всегда открыты. Мы Его пациенты и по-прежнему живём в том же мире, где властвует гордый дух пустыни, который когда-то искушал Господа нашего тремя соблазнами, которые Он без раздумий отверг. Но Ему это было легко сделать — Богочеловеку, Властелину бытия. А мы… муравьишки в людском муравейнике...
— А говорил, что не миссионер, — опять рассмеялся Караваев и погрозил собеседнику пальцем, — красиво изъясняешься, а сам, небось, подбираешься, это… охмурять.
— А вы чего боитесь? Что я у вас отниму ваше Евангелие — паспорт-оберег и путёвку-икону с подписью всемирного Недождётиса? Денег на сгоревший храм попрошу, да? Или разрушу ваши глубокие и надёжные представления о мироздании, и вам станет хуже? Вам разве сейчас хорошо? Непохоже…
— Будем живы, не помрём, — раздражённо махнул рукой Караваев. — Чего тебе паспорт-то мой дался?
— Я пытаюсь объяснить, что вокруг нас создают нереальный мир, где мысль и жизнь, логика, правда и ложь — вещи обесцененные, а грани между ними стёрты. Это разделённый мир, где легимитизированно неравенство людей, это кривое зеркало ирреальности с заспешившим временем. Паспорт вам здесь не помощник, здесь действуют другие законы. Настало время, в котором придётся подтверждать имя человека или зверя выбором. Не тем лукавым, дающим иллюзорную свободу выбора в универсаме между микроволновкой и кофемолкой, а тем, который всегда стоял перед человечеством на развилке его дорог — это выбор между хлебом земным и хлебом небесным, ибо от этого выбора и зависит жизнь человечества.
— Про хлеб понимаю, про паспорт не очень. Что с ним не так? На нём моё фото, не чужое, это же документ, — пожал плечами Караваев. — Гладко ты чешешь. Прям, как армейский политрук. Сам-то, что ж воздухом одним питаешься? Смотрю, жив и здоров, румянец на щеках. Вон по телевизору попов показывают, они тоже о небесном всё, да так разъелись, ёш твою два, на воздухе небесном, что в телевизор не влезают. А мы против неба ясного ничего плохого не держим, но без хлеба-то долго не протянешь.
— Так вы, что ж, хлеб лишь в булочной и на столе представляете? — улыбнулся собеседник, и, не ожидая ответа, продолжил, — а его, хлеб этот, всё трудней и трудней добывать стало, правда?
— Эт точно. Платят мало. Цены в магазинах — ого-го, коммунальщики дерут, болеть нельзя — себе дороже будет. Да сам, не знаешь, что ли, какая нынче житуха?
— Знаю. А вы когда-нибудь видели или слышали, чтобы хоть кто-то из тех, кто сейчас живёт, не тужа и припеваючи, вы их в «ящике», эту передовую часть общества видите, наверное, каждый день, когда-нибудь жаловался на высокие тарифы ЖКХ, на дорогое здравоохранение или на дороговизну продуктов? Они всё больше скорбят, что свободы маловато…
— Дык… сказал Караваев и, не найдясь, что сказать дальше, почесал затылок.
Его собеседник, наблюдая за ним, выждал и продолжил:
— Не слышали. Выходит, что у нас две страны: меньшая счастливая, она не думает о мелочах, которыми забиты головы второй и большей части населения, а мы с вами, входим в эту большую половину — лузеры и лохи по их мнению. И хлеба земного у этой, меньшей половины человечества в избытке, но вся жизнь их проходит в бесконечной заботе о нём. И эта забота о хлебе земном, став единственным счастьем человека, его центральной заботой, приводит к похоронам свободы, любви, совести, милосердия, истины, достоинства, лишает человека этих духовных благ. Это и есть великая цель и идея дьявола — мировое подчинение его воле, требование отдать ему свою свободу и совесть в обмен на хлеб земной и счастье сытости. Но ведь не стал Иисус превращать камни в хлеба, ни хлебом одним жив человек…
Караваев не дал ему договорить.
— Тут цыганка одна с дитём, жалилась мне, что совсем оголодала, мол, дня три не ела. Жалко мне её стало, ну, я последний кусок хлеба ей отдал. Так она обиделась и выкинула мой неправильный бутерброд, ёш твою два. Тоже сказала не хлебом одним жив человек, сказала, что жив он ещё салатиками вкусненькими и пивком добрым, телефоном хорошим и машиной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Чучелом музейным обозвала, чемоданчик мой цап! и — в джип! Не хлебом одним жив человек, но ещё и чемоданами чужими. Тут, друг, я кумекаю, что всё дело в том, какое сердце в человеке — звериное или человечье. У кого оно человечье тот поделится хлебом с голодным, и, оголодав, не станет вырывать из горла у другого человека кусок. Есть на этом свете какая-то общая справедливость, которая не прописана в теперешних законах, она внутри человека, в его сердце. Ведь есть же, скажи? Ни за что не стану я невинного, больного, старого, ребёнка, мучить, и сердце моё болит, когда горе чужое вижу. Да один я разве такой? Прикинь, что было бы, когда все, как эта Наталка-цыганка думали? Людоедство сплошное.
Глаза незнакомца светились, он смотрел на Караваева с любовью.
— Вот из-за этого-то малого остатка людей вроде вас, которые без раздумий и философствований, на генном уровне не желают нарушать то, что предписывает космическая справедливость, закон любви к ближнему, не даёт псам святыни, мир ещё жив! Верно, верно, верно, дорогой мой человек, но Зверь не отступится, ему нужна победа. Он хитёр, злобен и коварен. Принявшим его искушения он не позволит выйти их круга, в который он их поместил. Потенциальным рекрутам будет петь лживую осанну, не тронет и царей им назначенных. Но он хорошо видит опасность именно в этом остатке малом, который сохраняет совесть и веру в справедливость, любовь к ближнему и достоинство…
— Смотри, — встрепенулся Караваев и, повертев головой, приподнялся, — народ зашевелился, кажись, распотрошили уже коммерсов. Встаём?
Поднялся невероятный гомон. Притомившаяся от долгого ожидания разношёрстая публика, ругаясь и толкаясь, шумно двинулась вверх по пологому подъёму.
Пошли и Караваев с незнакомцем, который погрузился в какие-то свои мысли, лицо его было печальным. Они долго шли, молча, но когда толпа чуть поредела, и гомон немного утих, его спутник неожиданно громко сказал:
— Они решили, что мы никогда не дадим сдачи…
— Кто? — удивлённо повернулся к нему Караваев.
— Они, — повторил он задумчиво, будто говорил с самим собой. — Тьма не рассеется, если не возгорится светильник, свет нуждается в поддержке, мы не должны дать ему погаснуть.
Он повернулся к Караваеву, протянул ему руку.
— Что ж, я рад был встретить… человека. Если дойдёте до рая земного, я имею в виду отель, поищите там людей, они есть везде, должны быть и там. Люди перестали узнавать друг-друга, но они обязаны прозреть.
— Ладно, будь здоров, — Караваев пожал руку собеседника, — а ты сам-то, чего здесь?
— Ищу человека, — улыбнулся незнакомец.
— Знакомого? — с интересом спросил Караваев.
Незнакомец рассмеялся, погладил его по плечу, повернулся и пошёл быстрым шагом. Провожая взглядом быстро удаляющуюся фигуру, Караваев непроизвольно потрогал карман с очертаниями паспорта, думая: «Ёш твою два, что он про паспорт-то нажимал всё? Сколько здесь странных личностей! Но этот хоть из тихих, говорун. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест. Идём дальше».
Вскоре он вступил в часть аллеи, где расположились торговцы. Рядов с узкими проходами между ними было несколько. Горы разнообразных товаров лежали на раскладушках, ящиках или просто на кусках плёнки. У этого товарного изобилия толпились покупатели. Они торговались, ругались, рассматривали товары, спорили. Набив огромные клетчатые сумки товарами, и, погрузив их на тележки, покупатели медленно пробивались вниз по аллее, против основного течения толпы, упорно ползущей вверх.
Эта часть аллеи показалась Караваеву необычайно длинной, казалось, что торговые ряды никогда не кончатся. Хотелось где-нибудь приткнуться, присесть, передохнуть, но сделать это было невозможно: все обочины были плотно заняты торгующими. Толпа напирала, несла его в своём шумном и мутном потоке. Он вертел головой, таращил глаза и плыл в нём, как щепка, плывущая по течению.
Когда торговые ряды, наконец, закончились, его глазам предстало странное зрелище. Плотные ряды пёстрого, разномастного люда шевелились в этой части аллеи, как бескрайнее колосящееся поле. Аллея расширилась почти вдвое. Удивлённо озираясь, он глядел во все глаза по сторонам, пытаясь понять, что здесь происходит. Он пошёл медленнее, впрочем, идти быстрее и не получилось бы: плотность людской массы значительно возросла.