Кот:
«Вот уже 400лет, как над нашим
городом поселился дракон».
Ланцелот:
«Дракон? Прелестно!»
Кот:
«Он положил на город дань. Каждый год дракон
выбирает девушку и уводит ее к себе в пещеру.
И мы больше никогда не видим ее. Говорят,
они умирают там от омерзения…»
Евг.Шварц «Дракон»
Эльза стояла перед золотом: ожерелья, монеты, перстни, смятые до бесформенности, точно куски хорошо перемолотой челюстями жвачки, - и медлила - там, наверху ее ждал дракон. Она медлила не столько от страха, сколько от неудобства - идти по золоту – вверх, в гору, - было скверно, как по речной гальке. Увязнув по щиколотку, девушка продиралась сквозь металл и умоляла себя и всевышнего: себя – проснуться, вышние силы – сжалиться и прекратить этот сон.
Дракон в нетерпении дернул хвостом, он лежал на горе металла, возвышаясь над Эльзой точно ужасное божество, - неумолимый, темный, безжалостный. Хвост подергивался, дракон молчал – и это было всего страшнее.
Понемногу, поскальзываясь, помогая себе руками, девушка забралась на самый верх, ступни липли к золоту, кабюшоны до крови царапали подошвы. В легком платье Эльза дрожала от ужаса, от омерзения, которое вызывал в ней дракон – полузмея-полуящер в скользком от слизи панцире, - вызывало его дыхание – ледяное и смрадное; двадцать градусов его внутреннего тепла не согревали пещеру, пещера была огромна.
Он разглядывал ее сверху донизу – такой еще незаматерелый дракон – всего четыреста лет, - некрупный, темный, зловонный; когти стучали по золоту, крылья волочились, как края изодранной мантии, - разглядывал, и в глазах его стоял блеск. Одним ударом когтя – кошачьего, саблеобразного – он разорвал на девушке платье, поддел по плечам, раздирая кожу. Кучка одежды свалилась к ее ногам. Внезапно ослабев, она упала вслед за одеждой; он приподнял ее, наливаясь вожделением, разглядывал: грудь, бедра, кровь на плечах, кровь на израненных ступнях. Коротким движением ящер выдвинулся вперед и насадил Эльзу на что-то огромное.
Боль разорвала Эльзу, она кричала, билась в его когтях, это было то, что очень любил молодой дракон; некоторые девицы, послабее телом, испускали дух в самом начале любовных игр, приходилось мять дохлую бабу, тогда дракон рычал от злости и едва мог кончить, и даже есть ее – дохлую – не хотелось. А эта – крепкая, сильная, теплая, - все жила, и он раз за разом насаживал Эльзу на вздыбленный фаллос, раздирая девушке внутренности. Ее сломанные руки болтались, ребра превратились в крошево, изуверский таран долбил ее изнутри. Из-под когтей дракона змеилась кровь, Эльза хрипела, запрокинув голову, выставив нежное молодое горло, а дракон все бил и бил…
Самый страшный толчок разорвал ей матку. Дракон взревел, он рычал, его сотрясал оргазм, он содрогался всем телом и глубже насаживал Эльзу… а когда утих и снял горожанку с фаллоса, окровавленную измятую тушу отправил в рот. Последнее, что не почувствовала, а каким-то неимоверным усилием поняла Эльза, был хруст ее позвонков, когда дракон откусил ей голову.
Он сожрал тело – нежное, как при жизни, - а голову, размахнувшись, насадил на штырь, висевший под потолком пещеры. Короткий металлический прут вонзился в череп и вышел из левой глазницы, глаз вытек, но в остальном лицо Эльзы осталось нетронутым: удлиненный овал, прямой нос, пухлые, скорбно поникшие губы. Правый глаз был синего цвета. К дракону водили самых красивых девушек.
Слипшиеся от крови волосы молодой горожанки – светлые, того оттенка, что называется пепельным и не всегда достигается даже умелой окраской, – свисали клочьями, прикрывая левую сторону лица и штырь в опустевшей глазнице, таких штырей было много в пещере дракона; у самого свода, где не осмеливались поселиться даже твари из тварей – летучие мыши-нетопыри - вился рядок металлических, на полметра торчащих прутов, и на каждом висела изуродованная голова женщины.
Их было много, много, несколько сот голов; обвивая пещеру чудовищной лентой, они уводили вглубь; дракон любил разглядывать эти когда-то прелестные девичьи головки.
Он разглядывал их, как люди – фотографические снимки, - припоминая особенно сладостные моменты соития. Тлетворное дыхание ящера, ядовитая атмосфера пещеры препятствовала разрушению, убитые женщины сохранялись годами, десятилетиями… У соседки Эльзы кровь запеклась, но не истерлась, и волосы все так же волновались, когда ящер приближался и обдавал смрадом дыхания ее точеное – как у белокурой Эльзы - лицо…
И все же время сильнее драконов. Чем глубже в пещеру уводил штырь, тем ужасней была убиенная. Волосы истлевали, кожа на щеках лопалась, источая черную субстанцию – гниющее, такое же смрадное, как дыхание убийцы, мясо. Далеко в глубине белели уже голые черепа, их страшные пустые глазницы напоминали дракону о вечности.
Ибо и драконы не бессмертны. Пройдут столетия, ящер ослабеет, ляжет умирать, распластавшись на куче золота. И вот тогда – как злые валькирии – с полуметровых штырей снимутся головы – птицами – и налетев на ослабевшего дракона, примутся рвать его, раздирая на части. Истерзав ящеру спину, они будут страшно вгрызаться зубами в мясо, вонючее драконье мясо – до остова, до белеющих в темноте костей. Раскинув огромные крылья, хрипя разорванным горлом, дракон рухнет на гору бесформенного золота, которое так старательно, так любовно все столетия собирал, и которое так же нежно разглядывал, как головы своих возлюбленных, - и умрет, а вслед за ним под шуршанье металла покатятся головы.
И в пещере встанет мертвая тишина. Истерзанный ящер будет разлагаться медленно, тяжело, отравляя воздух миазмами, заражая измазанное кровью и слизью золото бациллами самой жуткой чумы – чумы преступления. Черепа валькирий – голыми зубами вверх – будут лежать по углам пещеры, провалами глазниц уставившись на металлические штыри. И только ветер, залетев нечаянно, присвистнет, заплутав то ли в пустых глазах некогда белокурой Эльзы, то ли в пустотелой дыре под сводом пещеры. К свисту примешается вой дракона, его жалобный предсмертный стон, вопли мертвых девушек и тот хрип и кашель, который рвался из горла Эльзы, когда дракон вбивал в нее, точно сваю, неимоверный таран…
Через много лет, когда люди забудут дорогу к пещере, и девушки станут выходить замуж не за драконов, а за мужчин, какой-нибудь охотник за кладами найдет тропу, полузаросшую папоротником, и, ориентируясь на самую обыкновенную с виду гору, выйдет к драконьему логову. Тяжелый свод, бесчисленные штыри и – вперемешку – кости, перстни, кости и ожерелья, бесформенные куски металла, похожие на комья жвачки, огромный остов животного, вздыбленный, словно останки деревянного корабля… Все это распадется в прах при одном прикосновении охотника за чужим добром, - все, кроме золота.
Старательно пересеяв покрытый чем-то липким металл, кладоискатель рассортирует его по мешкам, надрываясь, вынесет на вольный воздух, где ветер свистнет ему в уши, пытаясь остановить... Тщетно. Человек потянет мешки, его ладони покроет странная вонючая слизь, но он не бросит золото, только почувствует злость и какую-то неодолимую тягу к преступлениям… Драконье золото вновь пойдет по свету, - вразгул, вразнос, - пока после длинного, длинного, очень извилистого пути не соберется у другого дракона - весьма молодого – всего четыреста лет, в другой пещере, под другой, не очень приметной горой, такой обыкновенной с виду.