Гречишкина ждали в родном Завьялове целую неделю. В последнем письме он сообщил жене и детям, что выезжает из санатория домой. Но приехал только через неделю.
Подходя к широкому, заметному множеством пристроек дому, он увидел, что жена, закрывая на ночь парники, не отодвинула "отдушничек" - боковое узенькое стекло между рамами. Но тут же забыл об этом.
Бесшумно вошёл в дом, пробурчал что-то похожее на приветствие жене, сказал пару незначительных слов дочери и сыну, поднявшим взлохмаченные головы с подушек. День ещё только начинался. Но Гречишкин зевнул, сказал жене: "Всю дорогу боялся проспать. Вздремну часок..." И, уже отворачиваясь к стене, добавил: "Там, в чемодане, подарки вам. Так, кое-что..."
Но уснуть не мог. Застыл с открытыми глазами. Качались в памяти его две лодки на чёрной воде... И откуда-то издалека доносились до слуха его перешептывания родных, возгласы, шаги, на которые тонким звоном отвечала посуда в шкафу.
- Ой, мама! - простонала с наслаждением пятнадцатилетняя Татьяна, откинув крышку отцовского чемодана и развернув пакеты. В нос ей ударил тонкий аромат столичных универсальных магазинов. Подошла мать, Наталья Гречишкина, вытерла ладони о цветастый передничек, но так и не решилась коснуться руками того лёгкого, холодного, блестящего, что скользило в руках дочери. Гречишкинское "кое-что" оказалось двумя восхитительными дамскими сорочками. Они были телесного цвета, прозрачно-паутинные, с двумя чашами на груди, сотканными из кружевных роз. Уменьшаясь в размерах, розы сбегали вниз и, укрупняясь, цвели по подолу. Блестящие буквы на пакете гласили, что изделие немецкого происхождения...
Не видел Гречишкин, как радость дочери, постепенно испаряясь, перешла в страх, как растерянно раскрыла свой щербатый рот Наталья, не зная, то ли смеяться, то ли плакать ей над причудой мужа. Нет, конечно, это не он покупал, не её Семён, который за всю свою жизнь не сделал ни жене, ни дочери не только ни одного подарка, но даже ласковое слово его, как говорила Наталья, было "на вес золота". Вернулся другой человек, и это было страшно.
Дочь и сынишка, позавтракав, убежали в школу. Со смятенным чувством мыла посуду Наталья, изредка вскидывая отуманенные догадкой глаза на полнеющие плечи мужа, отвернувшегося к стене. Женское чутьё подсказывало ей, что Семён её там, в Подмосковье, изведал что-то новое, то, что заставило его, серьезного, пятидесятипятилетнего человека, совершить эту безумную покупку.
А перед взором его все переливалась багрово-чёрная на закате вода, и видел он за бортом лодки белую руку женщины...
К обеду Гречишкин поднялся, долго ел густой натальин борщ, вспотел. Подержал для чего-то в чёрном волосатом кулаке помидорку, посмотрел плод на свет, не спросил - сказал: "Парникова дверь на гвоздике болтается. Пойти - приладить..." На дворе под навесом тесанул он несколько раз две доски, перенёс их в огород, взялся за молоток. Гвоздь вошёл криво. Звенькнув, треснуло стекло под тяжестью отдираемой доски. Выругавшись, Семён шагнул за парник, сел в тень, закурил жадно и тоскливо.
Женщина была из хохлушек. Небольшая, статная. Помнились потрескавшиеся сухие губы и горячий шёпот. Опрокинулось тогда небо и все-все смешалось: и земля, и звезды, и зубы ее белые с крошечной золотой коронкой, и темный пушок над верхней губой, и внезапные слёзы ее...
Стукнула дверь, вышла на крыльцо Наталья, неся в чугунке пригорелую кашу. За ней, опустив хвосты, побежали по двору куры. В приоткрытую калитку видел Гречишкин сухие тёмные руки жены, склонившейся под навесом, её резкую и твёрдую в подъёме ногу, обутую наскоро в калошу, и где-то глубоко в себе рассмеялся, так и не сумев представить свою Наталью в нейлоновой импортной сорочке...
... Веселую разбитную компанию "сколотил" Первухин, слесарь из Электросталя, отдыхавший здесь уже не первый раз. Жили они с Семёном в одной комнате, и Гречишкин не переставал удивляться весёлой дерзости его по отношению к женщинам. У слесаря был роман с белокурой Алёной из Черемушек, но между делом он ещё успевал пококетничать и даже назначить свидание другим женщинам. И как-то невзначай познакомился он и с Вероникой. Только та ловко, как это умеют лишь красивые и умные женщины, вывернулась из первухинской западни, и, сама, теплея глазами, в которые, казалось, в далеком младенчестве плеснулось звездное южное небо, да так и осталось в них, потянулась к нему, крепкому в плечах и молчаливому Гречишкину. И полетело сердце Семена, и все три недели летело оно, непонятно, куда и зачем, не успевая насладиться прохладой подмосковных ночей, тяжёлой озерной водой и руками Вероники, полными, сильными и трепетными... Сердце человека немолодого, неласкового и не ведавшего других радостей в жизни, кроме радости труда.
Когда приходила весна в Завьялово и обнажалась, дымилась, дыша тёплым парком, земля, любил Семён вскапывать ее. Лопата легко входила в обильно смоченную весенними водами почву и неспешно, ровно отрезала кусочки земельного пласта, которые Семён подкидывал ловко, с таким расчётом, чтобы, падая, с тихим шорохом под звон лопаты рассыпались они, и струилась коричневой замшей земля перед глазами, обещая впереди много-много дней, когда придёт время окучивать голубовато-хрусткую ботву картофеля, любовно охаживать и оглаживать каждый куст помидоров, подвязывая их, и с тихим еканьем в сердце как бы невзначай тронуть прохладно-янтарные плоды...
... Со скрипом распахнулось окно. Выплыл тяжёлый запах жареного лука. Наталья собирала ужин. Где-то в малиннике слева заблудился шмель. Рядом на пригреве жужжали мухи. Стоял один из последних печально-жарких дней уходящего лета. Слышен был голос сынишки, твердившего наизусть стихотворение из учебника. Татьяна, неловкая, длинная, пробегая к грядкам, ожглась о крапиву и, нагнувшись, вдруг увидела отца, сгорбившегося за парниками. Обхватив голову руками, он, показалось Татьяне, раскачивался, словно от мучавшей его боли. Пальцы его сгребли и разметали чёрные с седой накипью волосы... Девочка попятилась назад, в дом. Не привыкла она видеть отца мучающимся, потерянным. И матери ничего не сказала, детским и все же женским сердцем учуяв что-то запретно-тайное...
... Первухин во главе всей компании уверенно поднялся по широким ступеням универмага. Сделав памятный подарок Аленке из Черемушек - сувенир в виде летящей рыбки, - купил изящный комплект дамского белья жене.
- А ты что, Семён, - вдруг весело забеспокоился он, широко оглядывая всех, - к жене после шик-отдыха с пустыми руками? Не годится, Семен!
Гречишкин растерянно взглянул на Веронику. Та, опустив ресницы, с тихой улыбкой кивнула ему. И Семён, взбодрённый этой улыбкой и как-то весь разгорячась изнутри, бросил на прилавок все свои деньги, усердно накопленные им на запчасти к своему "Ижу".
В руки ему ткнули два шуршащих пакета, те самые, что лежали сейчас на столе, источая дивный аромат и пугая своей неожиданностью в доме, где от вёдер с водой скользили по потолку радужные волны заходящего деревенского солнца...
Много лет прошло с тех пор. Уже и отца давно нет в живых. Да и Вероника, так живо нарисованная моим ревнивым дочерним воображением, тоже, должно быть, покинула эту землю. Сохранились и почему-то оберегаются мною те замечательные немецкие кружева...
Я прижимаю их к лицу и слышу отдаленный знакомый запах, и вижу отца, в безумно виноватой тоске обнявшего ладонями седеющую голову. И прожив сама немалую жизнь, хочу и не могу понять волшебной власти чувства над человеком.
1983 г.