После читки пьесы, а потом нескольких проб и прогонов в репетиционном зале стало понятно: надо переходить на сцену. Тем более приближался театральный фестиваль, к которому и готовился спектакль.
Оформление его находилось ещё в работе.
Воскобойников требовал, чтобы актеры с самого начала «творили художественное пространство».
Декорация имела фанерно-реечный вид, но уже появлялась возможность строить в ней действие.
При всём том, дело продвигалось весьма не просто. Лунёв за чаем посетовал Воскобойникову:
– Жалуются и столяры, и декораторы. Сбиваем им ритм работы.
На что режиссёр, поёжившись, а затем, вставая со своего места, словно нехотя, ответил:
– Валентин Леонидович, нас с тобой в этот театр назначило Министерство с единственной целью: вытащить обоз из трясины. Ведь несколько лет никто сюда не хотел ехать. Сам знаешь.
– Знаю. Намучаемся изрядно. Здесь все тихо ненавидят друг друга: актёры с пренебрежением относятся к техническим работникам, технические работники презирают актёров и считают их дармоедами. О зависти вообще молчу. Берстов требует себе звание Народного артиста, Зариквани – Заслуженного, Анчик – хотя бы Грамоту губернатора… Конца и края нет.
– Кому рассказываешь… Не первый год на театре.
–А что прикажешь делать с Колобошниковым? Какой фортель от него ждать завтра?
– Прочитай ему мораль, но не наказывай.
– Почему?
Николай Сергеевич улыбнулся, потом, жмурясь, задумался и, широко открыв лучистые глаза, сказал:
– Во-первых, есть задумка использовать Колобошникова в спектакле с его колесом. Во-вторых, должен признаться, в подобном образе видел себя. Да, да, не удивляйся. Мчу на таком же колесе по дороге – прямо по линии, разделяющей эту дорогу в разных направлениях. Страшно, неимоверно хочется спать. Веки слипаются, точно их намазали смолой. Невероятными усилиями удается чуть-чуть разлепить глаза. Больше слышу, чем вижу, что с обеих сторон мимо меня мчатся автомобили, поэтому не только нельзя уснуть, что неминуемо обернётся гибелью, но и практически невозможно свернуть с дороги. А она, проклятая, тянется бесконечно, и совершенно нет перекрестков. Однако и сон наваливается с нарастающей силой…
– Какой ужас! Это было в действительности или ты придумал?
– Не столь важно. Иной раз придумка реальней действительности. Потому и говорю: не наказывай парня.
Лунёв с хрустом разломал мелкую баранку, половину её отправил в рот и рассеянно произнёс:
– Будь по-твоему. Но с дисциплиной надо что-то делать… Театр ведь превратился в балаган.
– Полицейские меры здесь не помогут. Вот когда и технические работники, и актёры, и лично Колобошников поймут, что на одну цель работает вся команда, все толкатели фургона Феспида, как любит выражаться наш завлит, тогда появится и результат, без всяких административных воздействий. А сейчас объясни товарищам: мы не можем подстраиваться под каждого из них, уж пусть извиняют.
Лунёв почти укололся о взгляд Воскобойникова, тем не менее что-то хотел возразить, но Николай Сергеевич продолжил:
– Так и передай им. Мне пора: у нас репетиция. Работать надо.
После уборки – от мытья полов – в зале чувствовалась влага. На сцене ощущался аромат свежевыструганных досок, смешанный с неповторимым запахом театра, свойственным только этому залу и больше никакому другому.
Пятница…
Режиссёр под лампой на столике открыл распечатанный текст пьесы, начал читать:
«Комната.
Утро. Тишина. Постепенно становятся слышны отдельные голоса птиц и негромкие звуки города».
– Наташа, скоро у тебя будет готова фонограмма? – спросил Николай Сергеевич у своей помощницы.
– К следующей репетиции постараюсь подогнать, – ответила та.
– Уж будь любезна, постарайся. Фонограмма всенепременно должна быть, – настойчиво сказал постановщик и продолжил чтение:
«Через широкое во всю стену окно льётся солнечный свет. Сквозь него в проёме начинают проступать фрагментами архитектурные изображения древнерусских фресок. Кое-где просматриваются святые лики, от мелких до крупных. Повисают тяжелые велумы. Возникает некая таинственность во всей открывающейся картине».
– Кстати, а как с проекционным материалом? – опять прервался Воскобойников.
Окно существовало пока в «черновом» варианте, без стёкол.
За ним уже виднелись фанерные плоскости продолжающихся стен коттеджа.
– Проекционный материал в ажуре, осталось добить сущие мелочи, – доложила Наташа.
Режиссёр перевёл взгляд на текст:
«Тем временем на стенах комнаты, словно бледные тени кленовых веток, замерцали проекции геометрических фигур: треугольники, круги, квадраты, прямоугольники, овалы, трапеции, различные многоугольники… Их плоскости под разными углами пересекаются светлыми и тёмными линиями разной ширины. Потом геометрические фигуры приобретают пастельные цвета радуги и наступают на линии, перекрывая их, а некоторые – вытесняя на иконные изображения за окном».
Рабочие громыхнули принесённым мольбертом.
– А тише можно! – раздражённо бросил в их сторону Воскобойников.
«Яркие фрагменты фресок под воздействием утреннего света постепенно гаснут; вскоре они исчезают совсем».
«Это же сапоги всмятку, батенька! – воскликнул про себя Мокрицкий. – Дилетантство! В пьесе необходимо описывать не режиссёрские замыслы, а обстановку, атмосферу происходящего!». И верно! Какой автор захочет спорить с помощником художественного руководителя по литературной части?
– Жаль всё-таки, что нечего проецировать, – посетовал Николай Сергеевич и постучал шариковой ручкой о стол. – Фрески придавали бы всем нам настрой. Давайте до поры приспосабливаться без них.
На сцене появилась и прижалась к стене Люба Трубачёва.
«Геометрические образования хаотично наезжают друг на друга до тех пор, пока от стены скрытно не отделяется фигура девушки в белом. Плавно и затейливо вьются длинные светлые волосы, вплетённые в них полупрозрачные ленты и лёгкие складки платья».
– Илья! – крикнул в тёмную пустоту режиссер. – Убавь струю воздуха. А то вместо девушки получается фурия революции.
Немного выждав, он продолжил:
– Мало! Хорошо. Вот так и держи…
Мокрицкий скептически улыбнулся только самыми уголками рта, как это и делал настоящий Войтыла. Наверное, потому никто этого не заметил. Мало ли по какой причине слегка улыбаются люди…
Трубачёва сняла со стены зеркало и медленно стала передвигаться с ним; даже не передвигаться, а выразительно и пластично плыть; она не танцевала, а шла то прямолинейно, то кругами, застывая в определенных точках – принимала позы тех или иных женских фигур, известных по картинам мастеров Ренессанса.
– Люба, эта поза из «Источника» Энгра. Причем здесь Энгр? – спросил у актрисы Николай Сергеевич.
– А мне нравится, – ответила Люба. – Современно, красиво, эротично…
Воскобойников напрягся:
– А мне не нравится! Не будем заниматься самодеятельностью.
И тут же обратился в пустоту к осветителю:
– Илья, попробуй устроить какие-нибудь полосы с помощью трафаретов. Без полос совсем не то. Наташа, сама видишь, без проекционного материала никак нельзя. К следующей репетиции – кровь из носу, но чтобы он был. Чуть погодя вернемся к этой сцене: нет трафаретов.
– Осветитель высунул голову из укрытия и скрылся. Режиссёр продолжил:
«Долетают нарастающие шумы ветра, цепляющего деревья, слышно шуршание дождя, раздаётся звук звонко булькающих капель и более громкие всплески воды. Самозабвенно поёт птичий хор, перебиваемый прерывистыми стуками дятлов, добывающих корм».
– Николай Сергеевич, какие птицы должны звучать громче других? – спросила Наташа. – Неужели дятел так и будет альфачом?
– В Крыжево на рассвете запиши птичек. Ничего выдумывать не надо – они прекрасны без всякой режиссуры. Только не забудь про шумы ветра и дождя, альфачиха.
Люба положила зеркало на пол.
– Илья, дай луч на зеркало. Да не красный! Обычный! Вот так. Хорошо. Трафареты будут готовы скоро?
– Почти готовы, – ответил Илья.
– Добро.
От зеркала ударил луч света в самую середину потолка, выявляя там тонкую графичную тень, падающую крестом от слепого светильника.
Наташа включила хоральную прелюдию Баха.
– Только имей ввиду, – Воскобойников поднял указательный палец вверх, – музыка постепенно должна вытеснить звуки природы. А вот теперь дай видения блондинок Боттичелли.
Наталья спроецировала фрагменты картин Боттичелли.
– Неплохо, – продолжил Николай Сергеевич. – Но надо бы меньше профильных изображений. Они уводят наше внимание за пределы сцены. А нужна концентрация!
Илья попробовал процедить свет сквозь трафареты. Получилось нечто концлагерное.
– О, Боже! – вскрикнул режиссёр. И его внешность шахматиста Александра Алёхина превратилась в лицо почти плачущего Фернана Фернанделя.
– Полный облом! – подтвердила Наташа.
Николай Сергеевич свинцово глянул на девушку. Сколько можно тиранить уши? Должен же быть предел.
– Всё, что могу! – развёл руками осветитель и убрал свет.
Воскобойников продолжил читать:
«Сначала кажется, что круги, квадраты и треугольники сами порождают эти образы, но вскоре линии и фигуры меркнут окончательно, растворяясь в среде».
Мокрицкий заёрзал в кресле, расчёсывая на руках появившуюся сыпь. Что ему не понравилось? Не любил геометрию?!
С помощью Наташиных усилий ненадолго выплыли некоторые образы «Афинской школы», созданной Рафаэлем. Люба смешалась с фигурами фрески и растворилась, совсем исчезла со сцены.
Из-за окна – якобы с улицы – донёсся мужской голос:
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело своё. –
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твоё?
Николай Сергеевич, приглаживая небольшие залысины, прокомментировал за окно:
– Константин, пожалуйста, убавь немного «чувств» и прибавь непринуждённости, цельности за счёт мелодики стихотворения. Не будем забывать, что это Блок…
Илья с помощью цветных светофильтров наполнил декорацию комнаты ровным утренним светом. Правда, не сразу, с перебоями, но желаемого эффекта удалось достичь. Наташа убрала музыку.
Возникла пауза, а с ней – и ощущение ожидания… Воскобойников по дороге на сцену подозвал к себе помощницу и тихо попросил:
– Весьма деликатно, но настоятельно посоветуй Любе в следующий раз приходить без яркого маникюра. Он вылезает вперёд тех образов, которые она представляет, и даже забивает костюм.
– О’кей, – кивнула Наташа и вернулась на своё место. Николай Сергеевич осмотрел на сцене декорацию, а, точнее, на её первые формы. Лесница, ведущая на второй этаж, стояла не совсем на месте. Он попробовал её сдвинуть, но, оказалось, колёсики пока не прикрутили. Тогда Воскобойников приподнял и передвинул лестницу сам. Подбежавший Зариквани замахал руками, но не успел помочь; покачал головой и произнёс:
– Сорвёте спину. Разве можно такую махину передвигать одному!
Режиссёр в благодарность Константину кивнул и кое-что поправил ещё. Подозвав столяра, он отвёл его в сторону и коротко что-то сказал. Они пожали друг другу руки, и постановщик проследовал на своё место, которое тоже входило в часть декорации, но находилось вне сцены, хотя хорошо было видно зрителям.
– Максим Фёдорович Негидальцев! – громко произнёс он.
– Одну секунду, Николай Сергеевич! – отозвался актёр. – Вот теперь готов.
На сцену вышел Негидальцев в своём повседневном сером костюме. Без какой бы то ни было суеты и лишних движений, он прошёл вдоль стен намечающейся комнаты, похлопывая ладошкой по ещё неокрашенным поверхностям, после чего остановился и медленно двинулся на её середину. Повернулся к зрительному залу, выдержал паузу, поиграв мышцами лица, и начал:
– Сегодня мне предстоит сыграть особенную роль. Вы спрашиваете, в чём её особенность? Увидите сами. Не стану называть даже имени своего героя. Лучше расскажу то, что вам во время спектакля обычно не рассказывают. Хотите?
– Да! – крикнул из зала Колобошников.
– Хорошо, – сказал Максим и, расхаживая, продолжил. – Функция моей роли – оттенять… Всех! Причём не только со стороны смыслов, но и чисто пластически. Оттого у участников этого спектакля по две роли, а у меня одна. И она развивается не в будничной атмосфере привычного быта, а в сложном метафизическом мире, не для всех открытом. Скажу честно: когда мне доверили эту роль, – я испугался. Полагал, не хватит сил и таланта. Персонаж мой живёт ведь среди обыкновенных людей, но попробуйте его обнаружить! Вот почему приходилось собирать с мира по нитке, чтобы сшить ризы этого неординарного образа. Слава Богу, всегда помогает труппа и особенно наш Главный режиссёр Николай Сергеевич. За что им всем превеликая благодарность.
Негидальцев поклонился в разные стороны. И вкрадчиво продолжил:
– Итак, позвольте мне удалиться. Необходимо сменить костюм и загримироваться. А место здесь я уступаю моему товарищу Феликсу Ишилову-Аржу. До встречи!
Воскобойников выбросил руку вверх и решительно произнёс:
– Стоп!
Он собрался с мыслями и обратился к Максиму:
– Слишком сладко. Не стоит заискивать перед зрителем и уж тем более убавь патоки в наш адрес. Импровизация – дело хорошее, но давайте всегда помнить: мы с вами занимаемся тем, чем обязаны заниматься. Хвалить не за что. Тем более славословить друг друга. Иначе зритель поймет нас превратно.
Негидальцев, теребя носовой платок, пожаловался:
– Николай Сергеевич, трудно мне с импровизацией. Намного легче заучить роль, а потом её играть по-всякому. Здесь же – всё время надо думать и думать, думать и думать… И не только самому. Уже при читке пьесы стало понятно: следует каждое мгновение прислушиваться ещё и к партнёру. Суфлёров нет. Поводов провалиться – не счесть. А вдруг я сам, вместо «сладости», сорвусь да произнесу гадости! Это же держит в напряжении.
Воскобойников положил руки на столик и сжал кулаки.
Посмотрел исподлобья на Негидальцева.
– Что нам прясть? Пряли бы волки по закустью да нам початки приносили, – сухо сказал режиссёр. – Этого хочешь? Если актёр не любит думать, – ему нечего делать в театре. Будем работать дальше или как?
– Будем, – понимающе кивнул Максим, утёр нос платком и послушно направился в глубину начерно скроенной комнаты, куда ему предварительно указал идти постановщик; там к боковой стойке мольберта был прислонён огромный тщательно загрунтованный холст, за которым актёр и скрылся. После короткой паузы в приоткрытой двери показалась смуглая голова Феликса. И одновременно раздался стук. Но он не смог прервать тишину. Феликс исчез. Стук повторился ещё громче. Безрезультатно. Звуки растворились в тишине. И тогда Феликс вошёл в комнату.
– У меня – роль студента Льва, – обратился он к залу. – Но я не буду вам рассказывать о своей работе, как Негидальцев. Зрителю надо доверять. Не беда, если каждый из вас воспримет и поймёт образ Льва по-своему.
– А тебе не трудно импровизировать? – с подозрением спросил Воскобойников.
Феликс дал жестом понять, что нет; вопросы излишни, напротив, он уже вошёл в образ. Огляделся по сторонам. Неуверенно зашагал по комнате.
– Иди так, чтобы сразу стало понятно: ты здесь не впервые, – посоветовал режиссёр.
Феликс, он же Лев, остановился возле кресла. Сел. И стал разглядывать слегка пожелтевшую бумагу на планшете, стоявшем у стены. Он обратил внимание: величина планшета оказалась примерно равной размеру зеркала, с которым чуть раньше двигалась Люба. Но теперь зеркало висело на стене.
Феликс, окончательно став Львом, принялся размышлять вслух:
– Иной раз какая-нибудь мысль таится, бродит, мечется в лабиринтах подсознания. Кажется, что вот сейчас что-то всплывёт умное и осознанное, но ощущаешь только некий промельк бессознательного. Впрочем, Фрейд различал подсознание и бессознательное. Всё равно дело в другом: всегда посещает предвкушение блаженства. То есть это примерно так, как если бы вместо восхитительной принцессы, слышать лишь шуршание её платья и не знать чьё оно.
Лев встал, помедлил и приступил к приседаниям, рассуждая:
– А в другой раз мысль вызревает сама собой, всплывает без всяких усилий, но уже позже: принцесса появляется неожиданно, без объявления своего визита. И тогда начинают открываться совершенно новые идеи, забытые картины детства, вообще прошлого, возникает в зыбких контурах тот или замысел, то есть образ будущего.
Прервав приседания, Лев сдвинул кресло в сторону. И приступил к упражнению для рук, не прекращая размышлять:
– Бывает же, принцесса где-то вдали мелькнёт в маске: мысль так и отлетит неузнанной в никуда, чтобы потом вернуться и, возможно, осчастливить другого. Как тут не вспомнить строку Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Да ведь мысль крайне трудно отличить от слова, точно передающего сложную палитру чувств, разнообразие смыслов и желаний человека. Разве слово – не мысль, а мысль – не слово? Но ныне и слова-то обречены, ибо теряют силу. Им на смену идут всемогущие цифры. Любопытно: как же люди собираются оцифровать Логос?
Лев остановился, сложил руки локтями вместе и опёрся на спинку кресла. Продолжил:
– Но существует ещё один – пожалуй, самый таинственный вариант. Принцесса подходит и обнимает сзади, становясь с тобой одним целым; слышен даже стук её сердца – в тебе почему-то начинают пробуждаться чужие чувства. Или это очередное предчувствие?
Лев опять сел в кресло, со словами:
– Как объяснить происшедшее, если оно не зависит от моего сознания? Но тогда от чего?
– Феликс, на первый раз сойдёт, но в интонации слишком много «глубокомысленности», – отреагировал на монолог актёра Николай Сергеевич. – Ты ведь играешь умного парня, поэтому не стоит педалировать его способности. Если человек умён, то его ум заметен на лице, а не только в словах.
Вот этот «ум на лице» нам больше всего и нужен. Тогда остальное само собой станет на свои места. Текст непременно ещё отредактируем. Пусть автор поработает.
Режиссёр, увлёкшись, видимо, забыл заглянуть в пьесу, а Ишилов-Арж промолчал, что он сильно отступил от написанного.
«Принцесса нас пригласила на пир, а вместо изысканных блюд подали на тарелочках жевательные резинки. Пошловато, батенька!», – высказал своё справедливое замечание внутренний голос Мокрицкого.
Выпусти завлита на сцену – партнёры поблекли бы от его искромётных импровизаций…
– Давайте дальше! – потребовал режиссёр и движением головы отбросил длинные каштановые волосы назад. Заскрипела некрашеная лестница. Зинаида Зиновьевна спускалась по ней вниз.
В это время…
– О, Галина Алексеевна! – воскликнул Колобошников, но приняв на себя взгляд-кипяток Воскобойникова, тут же затих.
На Горицыной ладно сидело песочного цвета платье с синей отделкой.
Негидальцев с первыми следами грима выглянул из-за холста и объявил:
– Наша Заслуженная артистка Галина Алексеевна Горицына в роли Зинаиды Зиновьевны!
«Почитай отца твоего и матерь твою, – среагировал внутренний голос Мокрицкого при виде ветерана сцены, – чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, даёт тебе». Всё-таки не зря завлита называли «Войтылой». В религиозной безграмотности кто его упрекнёт? Он продолжил: «Почитание всегда включает в себя память. У беспамятства нет ценностей. Но что извлечёшь из колодцев памяти? Мёртвую или живую воду? А если достанешь ведро крови?». Завлит питал слабость к экспрессивным образам. Однако все они относились к рождению театрального образа.
Зинаида Зиновьевна заметила Льва и спросила:
– Опять осталась незапертой дверь?
Лев очнулся и, привставая, произнёс:
– Доброе утро, Зинаида Зиновьевна!
– Здравствуй, здравствуй. Ты уверен, что оно доброе?
– Хотелось бы. Как поживает ваша Полина?
– Вспомнил, однако… Давно обретается в другом городе. Мы почти не общаемся.
Лев направился к окну и скучающим тоном спросил:
– Всеволод Владимирович будет скоро?
Зинаида Зиновьевна ему в тон ответила:
– Это одному шуту известно.
После чего из-за плоскости холста выглянула и тут же спряталась голова Негидальцева, ещё больше загримированная под Болдуэлока.
Хозяйка продолжила:
– Болеет Сева. Но, по всем вероятиям, от вас скрывает…
– Минуточку! – прервал диалог актёров озабоченный Воскобойников. – Галина Алексеевна, от двери неспешно пройдите, пожалуйста, до кресла и, озираясь, сядьте в него, а потом продолжите.
Горицына предпочла так и сделать. И, погрузив себя в кресло, заметила выглянувшего Негидальцева. Поскольку спектакль режиссёр решил построить исключительно на импровизации, то Галина Алексеевна поневоле удивилась такому появлению Максима, но быстро поняла суть дела и замерла.
– Сегодня мне всё время кажется, что наш дом полон людей, – тоже импровизируя, сказала она. И заметила улыбку Льва.
– Фи… Что ты подумал?
– Нет, нет, дорогая, – Феликс изобразил смущение на лице Льва. – Простите. Как говорил мой тёзка Толстой, не могу молчать: вы остаётесь в блестящей форме…
– Ты лучше скажи: почему Всеволода Владимировича обижают его собратья по цеху?
Зинаида Зиновьевна взяла висевшую на гвозде тряпку, там и сям начала протирать ею пыль.
– Вы настаиваете? – нехотя буркнул гость.
Хозяйка остановилась и, безмолвствуя, посмотрела на него.
– Понял, – подходя к стене, признался Лев. – Видите ли, дорогая…
Он поднял обтянутый пожелтевшей бумагой планшет, снова попытался что-то разглядеть на нём, а потом вернул на место. Подойдя опять к окну, молодой человек явно хотел кого-то увидеть на улице. Кого-то ждал?
– Нынешние аборигены от изобразительного искусства тем и отличаются, что скверно рисуют да имеют ревнивых жён, – съехидничал Лев. – Они – не братья.
Зинаида Зиновьевна подобрала с пола несколько крупных обрывков бумаг, разодрала их на мелкие. Бумага рвалась, словно имитируя звуки польской речи. И, раздумывая куда деть бумажный сор, не согласилась:
– Ты это прекрати. Искусство – не секта. Я как-то раз посетила городскую выставку, встретила там милых, уважительных людей.
– Вот потому и обижают! – вставил слово Лев. Зинаида Зиновьевна не обратила внимания на этот выпад. И продолжила:
– Кстати, портреты у них очень похожи: видела на вернисаже самих героев…
Она спрятала бумажные обрывки в мусорную корзину, оказавшуюся в другом месте, чем обычно, взяла тряпку и стала протирать подоконник. Заметила, что окно открыто.
– То-то я слышу – дует.
Зинаида Зиновьевна закрыла створку окна, постояла в нерешительности, но всё-таки призналась:
– Скажу по секрету: в последнее время с Всеволодом Владимировичем происходит нечто необыкновенное. Стал олимпийски спокоен. Ты помнишь его таким? Вчера два часа просидел перед этим…
Она указала на планшет, который только что разглядывал Лев. И подвела черту:
– Вот результат.
Лев решил ей подыграть:
– Скандал…
Хозяйка взяла в руки планшет, поглядывая на Льва, попробовала тоже что-либо на нём разобрать, а потом, будто с партнёром, тихо, но довольно грациозно стала вальсировать, сама себе напевая популярный мотив.
– Да ты и сам такой, по всем вероятиям! – не останавливаясь, сказала она. – Чего добиваетесь? Где можно перешибить плевком, там не стоит размахивать топором.
Воскобойникову танец Горицыной понравился. Он хотел похвалить, но не стал ничего говорить, чтобы не нарушать уже наметившийся ритм спектакля.
Ишилов-Арж, точно задавая этот ритм, неслышно колотил рёбрами ладоней о подоконник. На сей раз решил не отходить от текста пьесы.
– На мой взгляд, каждому нормальному человеку следует обязательно что-нибудь ненавидеть, – с прищуром произнёс Лев. – Те же топоры. Вся тёмная энергия отойдёт в таком случае на размахивающих топорами. Тогда по контрасту на добрые дела душа останется чистой.
Зинаида Зиновьевна остановилась, махнула рукой и поставила планшет туда, где он и стоял: к стене, но, наоборот, тыльной стороной вовне.
– Как можно остаться чистым, сознательно пачкая себя грязью? Ненависть – унижение духа, раздувающаяся до непомерности пустота. Всё тривиальнее. По моему вероятию, просто свои силы лучше направлять на достижение результата, на укрепление своего конкретного мира. Ты наживи приличную квартиру, обустрой её… – сказала хозяйка и присела на ступень лестницы. – Большой мир, которого каждый день люди касаются руками, складывается из малых миров. Как дом из наших квартир.
Намотав на кисть руки тряпку, Горицына осознала, что забыла слова, которые должна произносить дальше. Ужас! Неужели стала подводить профессиональная память? Импровизация импровизацией, но самой Галине Алексеевне всего не сочинить. Надо продолжать. Но о чём говорить? Да всё о том же… Внезапно включилась память.
– По крайней мере, последние – малые миры – не столь абстрактны. И прежде всего, необходимо начинать с себя. Именно внутреннее устроение каждого из нас должно быть ясным и основательным.
– В коттедже живете. У вас целая теория! – заметил Лев.
– Коттедж не мой – от родителей. А что? С кем поведёшься, от того и наберёшься. Сами сделали спорщицей. Вот, ударилась в проповедь…
Хозяйка встала, чтобы уйти.
– С Всеволодом Владимировичем поживёшь… – призналась она.
И, уходя, на мгновение застыла:
– Что же я хотела?
Повернулась ко Льву, усиленно вспоминая:
– А ты в гости или по делу?
– В гости по делу.
Зинаида Зиновьевна понимающе погрозила пальцем. И вооружилась потрёпанной газетой, сложенной несколько раз.
Но пора бы обратить внимание на созерцателя Мокрицкого. Завлит, задумавшись с момента рассуждений о колодезной воде и крови, пропустил дальнейшую сцену, сыгранную Горицыной и Ишиловым-Аржем, ибо вспомнил недавний случай в автобусе, свидетелем которого ему поневоле довелось быть. Всё началось с приставания полупьяных парней к трём девушкам. Как человек театра Мокрицкий сразу дал молодым людям прозвища, даже и не прозвища, а, скорее, определил амплуа. Одного он нарёк Дон Жуаном, а другого – Лепорелло, поскольку первый играл роль заводилы, а второй – ему лишь подыгрывал. На их приставания три грации с большими чёрными папками (студентки?) ответили довольно резко и удалились к кабине водителя, куда искателям приключений не очень-то хотелось приближаться – риск оказаться высаженными из автобуса явно увеличивался. Мало ли есть других на свете! Тем более навстречу шла четвёртая грация – симпатичная шатенка спортивного сложения. Дон Жуан, не утерпел и улюбезил ей комплимент. И это стало его ошибкой. Грации не понравился ни комплимент, ни сам Дон Жуан. Она решительно взяла своего обольстителя за лацкан пиджака (так в самбо хватают для броска), одарив единственным вопросом:
– Что ты сказал?!
И сделала заманчивое предложение:
– Давай выйдем!
Дон Жуан, видя перед собой вовсе не донну Анну, потерял к ней всякий интерес, а с ним и весёлость. Он искривил свои губы из стороны в сторону, затем попробовал выбросить их вперёд и втянуть назад, пока изо рта ни изверглось нечто немое, безъязыкое, нечленораздельное. Однако дальше случилось совсем непредвиденное. Откуда ни возьмись – точно с самого неба! – явил себя миру живой командор. Он твёрдой поступью приблизился к незадачливому Дон Жуану, схватил его за шиворот и поволок в дверь, распахнувшуюся на остановке. Мокрицкий стал свидетелем силы жанра: великий литературный сюжет не подлежал ревизии. Фантазиям и импровизациям здесь нечего делать. Закон должен торжествовать в любой сфере жизни, в том числе в любой словесности. На то он и закон. Как ни крути, но мог ли победить командор в середине спектакля? Разумеется, нет, даже учитывая самобытные российские условия. Дон Жуан упёрся ногами в стойки, а руками схватился за поручни с той силой, которую было не одолеть тяжёлому бульдозеру и тем более какому-то незваному командору.
Ну, а что же бесстрашный друг Лепорелло? С возникновением опасности он смирно сидел на свободном пассажирском месте, помня о долге защитника. И когда случилось нападение на Дон Жуана, то, не мешкая, кинулся тому на помощь. Да вот беда! Его встретил прямой точный удар в нос: рука командора не подвела. И Лепорелло оказался на полу под сиденьем. Ещё хорошо, что уцелел нос, ; а туловище приземлилось там, где оно оказалось:; под сиденьем безопасней. Могло быть хуже: от ярости глаза нападавшего чуть не выскочили из орбит. И всё-таки помощь Лепорелло оказалась не напрасной. Его манёвр дал командору окончательно понять: даже всемогущей каменной статуе не хватило бы сил выкорчевать Дон Жуана на расправу. Против рожна не попрёшь, тем более когда он (рожон) представляет собой классический сюжет! К тому же, время работало на искателей приключений. Ревнивому мстителю не оставалось другого выбора, как выпрыгнуть на улицу к шатенке в уже закрывавшуюся дверь. После чего раздался страшный удар каменной ногой в автобус, но усилия не могли дать удовлетворения: сражение закончилось безрезультатно.
Дон Жуан упал на сиденье без сил... Девушки с папками презрительно хохотали.
Сморкаясь на пол, восстал и поверженный Лепорелло, со словами, выдающими его отношение к классике:
– Я не понял. Что это был за барабанщик?
И здесь действительно раздался громкий стук, вернувший завлита в зал.
– Кто там? – спросила Зинаида Зиновьевна и направилась к двери. Глядя на Мокрицкого, она добавила:
– Ещё один.
Вошёл сосед Андрей.
Из-за двери выглянул Негидальцев, почти наполовину превратившийся в Болдуэлока. Он изрёк:
– А вот погода, похоже, станет портиться. Говорю без всякого символизма.
И, заметив Андрея, объявил:
– В образе Часовщика – сам Константин Зариквани! Аплодисменты!
Николай Сергеевич остановил Максима:
– Лучше без «аплодисментов». Меньше пафоса. Мы не в цирке.
– Привет всем, – кивком головы поздоровался Андрей. – Кто скажет: сколько времени?
Лев размашисто посмотрел на свои наручные часы:
– На моих золотых половина ржавчины.
– А если точней, – настоял на пунктуальности Андрей. Лев сдался:
– Одиннадцать.
Вставила своё слово, обращённое к Андрею, и Зинаида Зиновьевна:
– По всем вероятиям, до сих пор не починил ни одних часов в доме…
И, найдя взглядом Льва, обронила:
– Вот типичный представитель того, о чём говорила! Ох, уж эти идеалисты…
Андрей поблагодарил и, уходя, у двери обернулся.
– Жаль, что я не стал банкиром, – пошутил он. – Вы сегодня устали, Зинаида Зиновьевна.
И закрыл за собой дверь.
После небольшой паузы Лев, прохаживаясь, объявил:
– Он считается одним из лучших часовщиков в городе, между прочим.
«Когда женщине не хотят нагрубить за нанесённую обиду, то ей всегда говорят: “Вы – устали”», – дал знать о себе внутренний голос Мокрицкого. По всей видимости, это был личный джентльменский опыт Филиппа.
В очередной раз, хлопая газетой о стену, Зинаида Зиновьевна многозначительно, и в то же время шутя, приговаривала:
– У таких мастеров после ремонта часы начинают ходить в обратную сторону.
Но, подумав, добавила:
– Справедливости ради надо сказать: не в пример многим другим часовщикам, Андрей – честный человек.
С воображаемой улицы в комнату вошёл Всеволод Владимирович.
Не до конца загримированный Негидальцев теперь показался в окне и, увидев Авитского, доложил:
– А вот и главный виновник.
Всеволод Владимирович, заметив заглядывавшую за холст Зинаиду Зиновьевну, игриво подбоченился, а потом пристыдил:
– Опять ты, неуёмная сивилла наша, занимаешься грешным делом?
Негидальцев появился на сей раз в дверях, с рассуждением:
– Иногда художник не понимает, что боится себя, а потому так и сяк пытается освободиться от самого себя же. Бывает… И это освобождение иногда оказывается успокоительным. Великое дело – свобода! Но какая? У каждого своя. И чем больше её, тем лучше? Смотря чем измерять...
Зинаида Зиновьевна попыталась оправдаться:
– Не сердись. Мне сегодня всё время кажется, что там кто-то есть.
Негидальцев, помня совет режиссёра, самым будничным тоном произнёс:
– В роли художника Всеволода Владимировича вы сегодня видите давно вам знакомого Ивана Петровича Авитского.
И обратился к Николаю Сергеевичу:
– А звание Народного артиста объявлять?
Спроси у Ивана Петровича, – ответил тот.
– Иван Петрович!
– Не стоит, – поскромничал Авитский. – Кому надо, тот знает.
После чего Максим отмерил шагами полукруг и поднялся по лестнице наверх.
Зинаида Зиновьевна, не обращая внимания на Негидальцева, направилась туда же, с газетой в руках.
Всеволод Владимирович рассмеялся:
– Хоть караул ставь. В таких случаях принято креститься.
Зинаида Зиновьевна, прежде чем уйти, опять прихлопнула газетой муху и привычно повесила тряпку на гвоздь. С лестницы донёсся голос хозяйки:
– Лучше бы дверь запирал за собой!
Появилась Светлана.
Негидальцев произнёс всего два слова:
– Любовь Трубачёва.
На что Воскобойников возразил:
– Это та простота, которая хуже воровства! Добавь красок. Максим повторил более выразительно:
– Наша новая звезда – Любовь Трубачёва!
– Оставь просто «Любовь Трубачёва!», – сказал Николай Сергеевич. – Ты боишься быть с ней душевней из-за жены?
«А вот это – вторжение в личную жизнь, батенька! – возмутился в душе Мокрицкий. – К тому же, Максим уже произнёс два слова, которые в конце концов и были одобрены».
Чем не ключ к пониманию характера русского человека, сущности его натуры? Будь он европеец, почвенник или евразиец. Разве Лепорелло в автобусе подтвердил не то же самое? Впрочем, Филипп не случайно помянул личную жизнь. Но о ней особый разговор…Во Льве усмехнулся Феликс, и он снова развернул планшет лицевой стороной к зрителю.
Всеволод Владимирович раскинул руки навстречу Льву и Светлане:
– Ну, здравствуйте, что ли!
– Здравствуйте, – отозвалась Светлана.
– И вам доброго здоровья! – добавил Лев.
Художник возмутился:
– Опять закрыто окно!
Он открыл створку и залюбовался якобы начинающимся дождём, подставляя ладони вымышленным каплям воды.
Светлана оценивающе глянула на Всеволода Владимировича и покачала головой:
– Мне не нравится ваш вид. Вы явно не в форме…
Старик фальшиво смочил мокрыми руками виски и не согласился: – Нет. «Плохой вид», потому что я именно в хорошей форме. Но горе мне при «хорошем виде»! Впрочем, не о том разговор. Факт! А о чём? Забыл…
Художник взял планшет, подержал его и задумался.
Авитский лихорадочно вспоминал слова роли, которые он действительно забыл. Вспомнив их смысл, произнёс:
– Хочется написать такую картину, чтобы все видели простоту её создания. Но не понимали как и чем она действует на зрителя.
Завлит внутри себя улыбнулся: «Воистину оригинально не то, о чём никто не сказал, а то, о чём говорили все, но у тебя получилось намного интересней, нежели у других». В таком случае позволительно спросить: почему Мокрицкий сам не стал драматургом? Скорее всего, он ответил бы: «Кто-то же, батенька, должен работать завлитом!». Возможен другой ответ, но он менее вероятен: «Белинский, критикуя писателей, сам не создал ни одного романа».
Свежести от вымытых полов надолго не хватило. Было прохладно, но дышалось из-за спёртого воздуха с трудом.
Всеволод Владимирович потёр лоб и шутливо хлопнул по планшету ладонью:
– Жуткая ерунда сегодня приснилась: суд над моим учителем Сергеем Николаевичем. Более одарённого и умного мужа я не встречал в своей жизни. Но он полностью отверг славу мира сего: на выставках никогда не было его картин. Сам и не давал… Даже не продавал их. Иной раз приходилось удивляться: за счёт чего жил художник? И как-то жил… А милый человек был, доложу вам, друзья, хотя иногда горячился, срывался, кричал… Типичный холерик и настоящий талант.
Актёр подмигнул Мокрицкому и, не отводя глаз, потребовал от того ответа, словно насмехаясь над его прозвищем:
– Кто из нас без греха?
Светлана подошла к окну и уточнила:
– Суд?!
Она облокотилась на подоконник, не глядя на художника, пояснила:
– Всеволод Владимирович, в вашем подсознании проснулось забытое инфантильное чувство мести. Это комплексы…
– Признавайтесь: много ли получали двоек? – подключился к девушке Лев. И переглянулся со Светланой. Художник набрал много воздуха в щёки, прижал их с двух сторон большими пальцами и, когда воздух вышел, ответил:
– Знатные вы фрейдисты, ребята! Двойки, конечно, получал, но не много. И не у Сергея Николаевича. К тому же, мне пришлось побывать мирным свидетелем, а не мировым судьёй. Да и учителя притом оправдали.
Вошли Виктор и Олег.
Опять забывшийся Колобошников, сложив кисти рук рупором, громким шёпотом изрёк:
– Ребята, привет!
Воскобойников призвал на помощь к себе Наташу:
– Как зовут Колобошникова?
– Не знаю, – ответила помощница . – Его все только так и называют: Колобошников.
– Странно, – удивился постановщик.
– Всё нормуль, Николай Сергеевич. А какая фамилия у Арлекина? Не можете сказать, потому что её попросту нет. У Колобошникова нет имени. Ничего странного. На то и театр!
По лестнице сверху спускался Негидальцев, ставший Болдуэлоком. Заметив Виктора и Олега, он тут же доложил Воскобойникову:
– Тепляков и Немаев!
– Я знаю, кто они такие, – откликнулся режиссёр. – Объяви их так, чтобы заинтересовать зрителя.
Болдуэлок решил в качестве обычного зрителя использовать Колобошникова. Он тоже сложил кисти рук рупором и сообщил громче прежнего:
– Немаев и Тепляков!!
Приставив указательный палец к губам, Болдуэлок принялся высматривать на сцене лишних людей. Вывел рабочего сцены, сильно испачканного краской.
Колобошников прокричал:
– Это наш человек! Ферштейн?
Болдуэлок отпустил рабочего и признался:
– Порванный круг!
Всеволод Владимирович, обернувшись, заметил пришедших гостей:
– Давно не захаживали! Рад вам. Проходите.
Тем временем Болдуэлок уселся на авансцене. И, глядя в потолок, свойским тоном поведал:
– Всё в этом мире случайно. Ваши предсказатели – врут. Ничего нет предопределенного. Кто знает что произойдёт через минуту, час, день?
– Моё почтение! – поздоровался Виктор. Болдуэлок его представил еще раз:
– Степан, он же Виктор и будущий почитатель Архия.
– Добрый день! – поклонился Степан.
Болдуэлок представил вторично и его:
– Женя. Он же Олег. Архию будет развлечение.
Болдуэлок резко встал, принялся вышагивать незримые для зрителя стороны треугольника по комнате и, закончив, вернулся на прежнее место, откуда вышел. Правда, вскоре незаметно исчез совсем.
«Когда человек одинок, то он начинает жадно смотреть на людей», – почему-то подумалось Мокрицкому. А почему он именно так подумал? Филипп, будучи холостяком, знал цену одиночеству. Вполне вероятно и иное объяснение. Завлит пришёл к своей мысли просто потому, что Всеволод Владимирович с интересом стал разглядывать молодёжь.
– Рассказывайте: как жизнь? Что нового? – не утерпел он.
– Сессия грядёт. Зубрим классиков, – сказал Виктор. Из-за холста чья-то рука показала Грустную маску.
– Лёва с нами не солидарен. Учит основательно… Шпаргалки презирает, – доложил Олег.
Виктор принял позу памятника, после чего возвестил:
– Наш мудрейший намерен протоптать собственную тропу сквозь тернистые поля всемогущей Науки.
– Чего стоят одни рассуждения о разных плоскостях времени! Поэзия!! – поддержал Олег.
Светлана с укором посмотрела на друзей:
– Ребята, зачем вы?
– Как обычно, всё напутали, – смутился Лев.
– А сами-то какой след собираетесь оставить? – спросил Всеволод Владимирович.
– Мы?! – удивился Виктор.
В это время из-за холста появилась Смешная маска.
Олег, не кривя душой, признался:
– Мы – всего лишь фон, на котором сияет наше светило Лёва. Не будь нас, не сиять и светилу. Мы призваны оттенять его. Вы же знаете из рассуждений Матисса: для яркого звучания цвета ему необходимо нейтральное поле – серое.
– Потому и не лезем на Олимп, – согласился Виктор.
– Слава Богу! – вздохнула Светлана.
Лев с намеренной скромностью обратился к Виктору и Олегу:
– Не сомневайтесь: через некоторое время мне придётся ходить у вас в подчинении.
– Успокойся, Леон, – произнёс Виктор. – В таком случае, мы тебе по старой дружбе назначим персональную пенсию.
С улицы к окну подошла незнакомая женщина. Прохожая. Она медленно раз за разом откусывала большое яблоко и пристально смотрела на Всеволода Владимировича.
Неизвестно откуда раздался голос Болдуэлока:
– Эмма Анчик! Женщина редкостных знаний и дарований. Но сегодня её роль осталась без имени, как и Колобошников.
– Это почему же я без имени! – въезжая в зал на одном колесе, воскликнул Колобошников. – Меня зовут…
Ему не дал договорить Воскобойников.
– Ты разве сейчас должен выезжать на колесе! – закричал он. – Вон из зала!! Заедешь тогда, когда тебе сказано!
Досталось и Максиму:
– Зачем поминаешь Колобошникова, если он до сих пор не принимал участия в спектакле? Только запутываешь зрителя!
Эмма Анчик, чтобы разрядить обстановку, спрятала недоеденное яблоко и начала незатейливо танцевать. Запела:
Всё равно всё пройдёт,
Всё равно ведь никто не поймёт,
Ни тебя не поймёт, ни меня,
Ни что ветер поёт
Нам звеня…
– А вот это хорошо, – одобрил Николай Сергеевич. – Оставьте для спектакля.
И обратился к остальным актёрам:
– Не устали?
Олег поднял руки вверх, потянулся, замер от удовольствия.
– Люблю Блока… – размяк он.
Заметив Прохожую, движением руки указал ей:
– Иди, иди, родная; гуляй!
Анчик не поняла, ей лично или её героине предназначены слова Теплякова. Она в отместку с хрустом откусила яблоко. В продолжение музыки сделала несколько движений руками. И ушла.
– На сегодня хватит! – подвёл черту Воскобойников. – Встречаемся на следующей неделе, надеюсь, в готовых декорациях. Наташа, Илья, у вас абсолютно всё должно быть готово. Точное время сбора будет сообщено дополнительно.
«Художник, даже исходя не из духовных причин, а исключительно из профессиональных – уже должен быть ясновидцем. Иначе каким образом он увидит свои будущие картины, спектакли, фильмы…», – думал Мокрицкий, покидая зал.
Всё-таки непростым человеком ему показался Воскобойников: вроде излишне придирается к актёрам, но ради дела же, а не самолюбия для. Он не похож на приезжего из столицы ловца чинов и удачи. Скорее, это тот мастер, который любит не себя в искусстве, а само искусство. Потому и лестницу сам двигал. Есть надежда, что именно он расчистит этот театр от ила рутины.
С такими мыслями завлит заметил в фойе автора. Не желая встречаться с ним, Мокрицкий отвернулся и стремительно проследовал к служебному выходу. И уже набегу остро почувствовал страшный голод движения. Филипп выскочил на улицу и побежал вдоль неё изо всех сил, которые сохранились в сорокалетнем возрасте. Но куда он себя погнал? Не понимал сам…
А вокруг медленно, тихо, мягко опадал иней с деревьев, отчего оголялись и беспорядочными угольными штрихами начинали чернеть ветви. Зимняя сказка постепенно превращалась в заурядную повседневность.
Мокрицкий шёл всё быстрей и быстрей. Становилось немного жарко. После удушливости зала Филипп шалел от свежего воздуха, ненасытно глотая его и не напиваясь. Ветер обдавал лицо, кое-где забирался под лёгкое пальто, но не мог причинить вреда – согревало движение. Завлит уже обогнал тех, кто вышел из театра раньше его, обогнал знакомых, которые не были на репетиции, опередил множество незнакомцев. Гнал и гнал себя в никуда…
А навстречу ему неминуемо шёл автор…