Нет войне! в книге Льва Толстого В чём моя вера

  АНТИВОЕННЫЕ СМЫСЛЫ
  ХРИСТИАНСКОГО СЛОВА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
  «В ЧЁМ МОЯ ВЕРА?»

  В это время случилась война в России.
И русские стали во имя христианской любви
убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было.
Не видеть, что убийство есть зло, противное
самым первым основам всякой веры, нельзя было.
А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия,
и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры.

   («Исповедь»)

 Антивоенные настроения Л. Н. Толстого по поводу Балканской кампании, выразившиеся в «Анне Карениной» и вызвавшие отпор многих современников, были только «надводной частью айсберга» — нескольких лет сомнений, метаний и нарастающего критического настроения автора романа, лишь частично выразившихся в беседах, устных и эпистолярных, с близкими людьми либо в интимно-личных записях в Дневнике. Так, например, 20 января 1878 года давний друг, философ и литературный критик Николай Николаевич Страхов писал Толстому, что, по рекомендации старца Амвросия, он начал читать творения Исаака Сирина и убедился, что один перевод сделан на «НЕСУЩЕСТВУЮЩИЙ язык, подобие славянского», а другой переводчик «очень старался о пышности выражений». По этому поводу Страхов замечал: «Мне становятся противны всякие сделки с своею мыслью», а «для верующих всякая бессмыслица хороша, лишь бы пахло благочестием. Они в бессмыслицах плавают, как рыба в воде, и скорее им противно всё ясное и определённое» (Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов. Полное собрание переписки: В 2-х тт. Оттава, 2003. Т. 1. С. 394).

 Это письмо Страхова задело Толстого за живое, — ведь и он считал себя верующим, — и он решил изложить неверующему другу основы своей веры. Около 27 января он пишет Страхову длинное письмо с целью убедить его, что то, что ему «кажется странным», на самом деле «вовсе не странно». Основания его веры сводятся к тому, что «разум мне ничего не говорит и не может сказать» на вопросы, «что я могу знать, что я должен делать, чего я могу надеяться». «Ответы на эти вопросы даёт мне в глубине сознания какое-то чувство» (62, 380). «Миллиарды смутных ответов однозначущих дали определённость ответам. Ответы эти — религия» (Там же). Существует «целое предание, служащее единственным ответом на вопросы сердца». Проверке разума это поедание не подлежит; единственная проверка, которой подвергается это предание, состоит в том, согласны ли ответы, даваемые преданием, «с смутным одиночным ответом, начертанным у меня в глубине сознания» (Там же. С. 381).

 И Толстой приводит пример такого «ложного» предания: «...Когда мне предание... говорит: „будемте все молиться, чтобы побить побольше турок“ ... тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное» (Там же).

 Итак, первоначально Толстой отступает от учения церкви, именно отрицая её нравственное и социальное учение, а точнее — как раз в ВОПРОСЕ О ВОЙНЕ. Что касается обрядовой стороны учения православной церкви, Толстой в то время, в начале 1878 года, ещё не отрицал её. То же подтверждает, например, такая запись, от 28 мая 1878 года, вскоре после возобновления Толстым прерванного в 1873 г. Дневника: «Был у обедни в воскресенье. Подо всё в службе я могу подвести объяснение, меня удовлетворяющее. Но многая лета и одоление на врагов есть кощунство. Христианин должен молиться за врагов, а не против них» (48, 70). Примечательно, что при суждении этом на страничке Дневника зачёркнута начатая было фраза: «Врагов у христианина нет…» — как очевидно неточная: врагов нет ДЛЯ ХРИСТИАНИНА, но всегда могут оказаться заблудшие, ошибающиеся люди, с ним ВРАЖДУЮЩИЕ: христианин может терпеть вражду к себе, даже любимых и близких людей, что показательнейше проиллюстрирует в последующие годы драма семейной жизни самого Толстого-христианина.

 Так в сознании Льва Николаевича рождалось, с Всевышней, Божьей помощью верное понимание Нагорной проповеди и всего учения Христа, несовместимого с враждой стран и народов и оправданием военного насилия. И здесь же, в записи 22 мая, в связи с осуждением каких-то поступков сына Сергея, значительнейший мотив будущей толстовской «Исповеди»: «Все мерзости моей юности ужасом и болью раскаяния жгли мне сердце» (Там же. С. 69).

 Сама «Исповедь» (1882) — сочинение достаточно известное широкому читателю. В последней части «Анны Карениной», над которой Толстой работал в начале 1877 г., даётся описание того душевного кризиса, который переживал в то время автор. Как и Левин, Толстой испытывал мучительные сомнения в основах своего миросозерцания. Он искал ответов на тревожившие его вопросы о смысле и цели жизни. Как Левин, «невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам и разрешения их... Мысли эти томили и мучили его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше чувствовал себя от преследуемой им цели» (19, 368 – 369).

 Хорошо известно, в частности, и отношение Толстого к собственному прошлому, именно годам военной службы и начала писательства, выразившемуся в «Исповеди»:

 «Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей да войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство... Не было преступления, которого бы я не совершал, и за всё это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

 Так я жил десять лет.

 В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал» (23, 5).

 «Думал о том, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право, что должен делать, это — обличать богатых в их неправде и открывать бедным обман, в котором их держат» — это уже из Дневника 1900 года, из записей на 28 октября. Совершенно иные мотивации для творчества, к которым Толстой повернул как раз в период подготовки и писания «Исповеди», примерно с 1874 – 1875 по 1881 годы. Идеал, по внешности, общественный, но по существу — религиозный, христианский: обличение религиозного, прежде всего, обмана и служение Истине. Ради этого дела даже писательская слава превращается лишь в полезный инструмент:

 «Мне сделали какую-то несвойственную мне славу важного, «великого» писателя, человека. И это моё положение обязывает. Чувствую, что мне дан рупор, который мог бы быть в руках других, более достойных пользоваться им, но он volens nolens у меня, и я буду виноват, если не буду пользоваться им хорошо» (4 февраля 1900 г.).

 Но ещё не столько с этой, не осознанной пока, в начале 1880-х, целью, сколько с желанием ДЛЯ СЕБЯ системно изложить открывшееся ему, Толстой и начинает на рубеже десятилетий большое духовное сочинение, первой частью которого должна была стать исповедь, а продолжением — исследование догматического богословия, соединение и перевод евангелий и трактат «В чём моя вера?» (1882 – 1884).

 Если «Соединение и перевод четырёх евангелий» и «Исследование догматического богословия» были значительнейшим именно религиозно-богословским вкладом Толстого-евангелиста, Льва-спасителя Иисуса для нашего времени и грядущих веков, то трактат, или, что справедливей, искреннее и любящее Истину духовное слово «В чём моя вера?» подвело под эти результаты общения Льва Николаевича с Богом, с Иисусом Христом и (неприятного) с православными богословами — фундамент собственно философский, то есть метафизический, этический и общественно-политический. Для нас из названных выше ранних духовных писаний Льва Николаевича наиболее значителен именно трактат «В чём моя вера?», содержащий вероисповедание не одного Льва-учителя, но всех духовно близких ему людей, либо отыскавших для себя давно известное, возлюбленное, истинное, либо (преимущественно молодёжь) открывшие это истинное для себя при чтении запретной в России, с трудом, в нелегальных копиях, добытой книги.

 Начав с малого, и именно с несогласия с позицией «родной» церкви в отношении системного насилия войн и смертных казней, Толстой, исследовав самостоятельно евангелия — закончил свой путь, при неожиданных обстоятельствах, тем же, но уже уверенным, отторжением лжи, освящающей насилие. В главе XI трактата он рассказывает, как это случилось. В руки его попало очередное переиздание весьма популярного в народе т. н. «Толкового молитвенника», за авторством Д. И. Протопопова, наполненного, по преимуществу, суеверной и обрядоверческой церковно-православной чепухой. Прочтя одно место, Толстой, по собственному признанию, «не поверил своим глазам»:

 «На странице 163-й этой книжки сказано:

 "Какая шестая заповедь Божия? — Не убий. Не убий — не убивай. — Что Бог запрещает этой заповедью? — Запрещает убивать, то есть лишать жизни человека. — Грех ли наказывать по закону преступника смертью и убивать неприятеля на войне? — Не грех. Преступника лишают жизни, чтобы прекратить великое зло, которое он делает; неприятеля убивают на войне потому, что на войне сражаются за государя и отечество".

 И этими словами ограничивается объяснение того, почему отменяется заповедь Бога» (23, 433 – 434).

 Причём не поверил глазам писатель не несмотря на немалый уже опыт общения с церковной литературой, а как раз БЛАГОДАРЯ такому опыту. Толстой припомнил, что в его юные годы, когда ему пришлось штудировать т. н. «закон Божий», «во всех старых русских катехизисах» не было ни слова о том, что «убивать НЕ ГРЕХ» (Там же. С. 434): «Нет ни в катехизисе Петра Могилы, ни в катехизисах Платона, ни в катехизисе Белякова, нет и в кратких католических катехизисах. Нововведение это сделано Филаретом, составившим также катехизис для военного сословия. Толковый молитвенник составлен по этому катехизису». Толстой имеет в виду т. н. «Пространный христианский катехизис Православной Кафолической Восточной церкви», составленный в реакционные, гиблые для России 1822 – 1823 гг. архиеп. Филаретом (1783 – 1867). Талмудина сия была настолько тупа, настолько отдалённа от Христа и его учения, что в 64-м (!) её издании в 1880-м году, через почти 20 лет после отмены крепостного состояния крестьян, была стереотипно воспроизведена «заповедь» о почитании «господ» крестьянами, «которыми они владеют» (Там же. С. 435).

 И именно в этой книжице «по случаю 6-й заповеди — не убий — люди с первых же строк научаются убивать» (Там же).

 По этому-то катехизису уводили в буржуазной имперской России от Христа, от Истины поколения детей и простецов. Толстой остроумно подчёркивает:

 «Это не прокламации, которые распространяются тайно, под страхом каторги, а это прокламации, несогласие с которыми наказывается каторгой. Я теперь пишу это, и мне жутко только за то, что я позволяю себе сказать, что нельзя отменять главную заповедь Бога, написанную во всех законах и во всех сердцах, ничего не объясняющими словами: ПО ДОЛЖНОСТИ, ЗА ГОСУДАРЯ И ОТЕЧЕСТВО, и что не должно учить этому людей.

 […] И я убедился, что церковное учение, несмотря на то, что оно назвало себя христианским, есть та самая тьма, против которой боролся Христос и велел бороться своим ученикам» (Там же. С. 436).

 Далее Толстой подробно рассматривает истоки и развитие искажений церковным учением первоначального учения Христа, и приходит к выводу, что, благодаря, с одной стороны церковной канонизации «священных» текстов, а с другой — сектантам и вольнодумцам, трактующим их вне церковной догматики, основное в наследии Христа, именно учение о жизни — не было утрачено, а, пройдя сквозь века, «эмансипировалось от церкви и установилось независимо от неё», в том числе и в вопросе государственного насилия (Там же. С. 440).

 В трактате Толстой провозглашает наконец не понятое многими по сей день: «Всё живое независимо от церкви» (23, 440 – 441). Разумея при этом именно «исторических» паразиток, а не эту, незримо выживающую в мире уже 2000 лет, первоначальную Церковь. Замкнутая на себя система, как догматическая церковь, секта или, скажем, как российское общество в XXI веке, чуждое не то, что христианству Христа, а даже ошибочной, церковно-православной, но ИСКРЕННЕЙ вере предков, как и вся путинская Россия и всякое иное государство, топчущееся на месте, не развивающееся в сторону демократического самоуправления — системы мёртвые и мертвящие, чуждые Богу и зловредно опасные для мира. От них и из них, пока гнильё не рухнуло на головы, всё живое и разумное должно выйти, не признавать в них ЖИЗНИ. В этом смысл афористической фразы. Вот каков её контекст:

 «Метафизическое объяснение учения имеет значение, когда есть то учение жизни, которое оно объясняет. Но у церкви не осталось никакого учения о жизни. У ней было только объяснение той жизни, которую она когда-то учреждала и которой уже нет. […]

 Церковь пронесла свет христианского учения о жизни через 18 веков и, желая скрыть его в своих одеждах, сама сожглась на этом свете. Мир с своим устройством, освящённым церковью, отбросил церковь во имя тех самых основ христианства, которые нехотя пронесла церковь, и живёт без неё. Факт этот совершился, — и скрывать его уже невозможно. Всё, что точно живёт, а не уныло злобится, не живя, а только мешая жить другим, всё живое в нашем европейском мире отпало от церкви и всяких церквей и живёт своей жизнью независимо от церкви.

 И пусть не говорят, что это — так в гнилой Западной Европе; наша Россия своими миллионами рационалистов-христиан, образованных и необразованных, отбросивших церковное учение, бесспорно доказывает, что она, в смысле отпадения от церкви, слава Богу, гораздо гнилее Европы.

 Всё живое независимо от церкви» (23, 440 – 441).

 Но прежнее влияние церкви Толстой уподобляет кормщику, который хоть не без греха, а правил лодкой. Люди XIX столетия плывут легче без стеснения церковников, однако они плывут, «не зная куда» — по-прежнему отдаваясь первобытным грехам и не умея рационально, без самообманов, дать прямой ответ на такие, к примеру, отнюдь не риторические, а судьбоносные вопросы: «зачем вы собираете и сами собирались в миллионы войск, которыми вы убиваете и увечите друг друга? зачем вы тратили и тратите страшные силы людские, выражающиеся миллиардами, на постройку ненужных и вредных вам городов, […] зачем воспитываете детей так, чтобы они продолжали эту не одобряемую вами жизнь?» (Там же. С. 442). По церковной вере, «солдатчина, войны, суды, казни» совершались по воле Бога. Но в это не может верить современный цивилизованный человек, просвещённый как научным, так и религиозным знанием (Там же. С. 442 – 445). Но рабство людей военному идолу не уничтожилось с этим просвещением, а лишь усугубляется, потому что «религия людей, не признающих религии, есть религия покорности всему тому, что делает сильное большинство, то есть, короче, религия повиновения существующей власти» (Там же. С. 445).

 Описание Льва Николаевича поистине точно подходит не только к безверным его современникам, но и к России наших дней, застывающей в беспомощном страхе перед мобилизацией на преступную войну:

 «Спросите у людей нашего времени, верующих или неверующих: какому они учению следуют в жизни? Они должны будут сознаться, что они следуют одному учению — законам, которые пишут чиновники […] или законодательные собрания и приводит в исполнение — полиция. Это — единственное учение, которое признают наши европейские люди. Они знают, что учение это не от Неба, не от пророков и не от мудрых людей; они постоянно осуждают постановления этих чиновников или законодательных собраний, но всё-таки признают это учение и повинуются исполнителям его — полиции, повинуются безропотно в самых страшных требованиях её. Написали чиновники или собрания, что всякий молодой человек должен быть готов на поругание, смерть и на убийство других, и все отцы и матери, вырастившие сыновей, повинуются такому закону, написанному вчера продажным чиновником и завтра могущему быть изменённым.

 Понятие о законе, несомненно разумном и по внутреннему сознанию обязательном для всех, […] утрачено в нашем обществе…», а нормальным считается повиновение «городовому с пистолетом» (Там же. С. 446).

 По счастью, среди сектантов и вольнодумцев достаточно людей, у которых «вера в то, какова должна быть жизнь, почерпнута из учения Христа» (Там же. С. 447).

* * * * *
 
 Это минимум отрывков из важнейшего для 1880-х духовного писания Льва Николаевича Толстого, соприкасающихся с нашей темой, которые необходимо было привести именно в ПРЕДВАРЕНИЕ изложения главнейшей, христианской части — и некоторых наших мыслей по ней. Анализ начнём, что называется, «от противного»: с главнейшей ошибки критиков этого трактата, восходящих к юности веры в те годы самого Льва Николаевича. Ведь рождению к вере Христа сопутствует то же, следующее за ним, становление, рост и укрепление христианина, как рост и воспитание человека после физического рождения.

 Ошибка — в отождествлении христианства и «исторически сложившихся» церквей с христианством Христа и единой, основанной им из числа избранных учеников, первоначальной Церковью.

 Толстой побеждал внушённый ему учителями и книжным знанием просвещенческий рационализм. Вопреки спекуляциям в путинской России таких современных авторов, представителей Церкви, как Г. Л. Ореханов (см. книгу его 2016 г. «Лев Толстой. Пророк без чести. Хроника катастрофы»), более серьёзные современные российские исследователи приходят к выводу о ПРЕОДОЛЕНИИ Толстым деструктивных тенденций просвещенческой мысли. Так, по логике суждений С. М. Климовой, Толстой лишь начинает в молодости свой самостоятельный духовный путь с опоры на просветительское мировоззрение, а продолжает созданием на христианском, евангельском идейном «фундаменте», религиозно-философского учения, характерного именно для начала XX столетия, времени расцвета европейской «философии жизни», к последованию и разработке которой не понявший, отторгнувший Фридриха Ницше Толстой и не узнавший полноценно классика, И. Г. Фихте, и совершенно не знавший современника, Анри Бергсона, «философия жизни» которого лишь проходила этап становления в последний период жизни Толстого, приходит в значительной степени самостоятельно, как философский дилетант, «усадебный» мыслитель. На такой итог повлияло как затронутое нами выше искание веры Толстым в сер. 1870 – начале 1880-х гг., так и предшествовавшее и сопутствовавшее ему литературное художественное творчество Толстого-писателя. Природа творческого мышления человека как «работника Бога» в мире, преобразующего творчески мир и, направленной эволюцией, самого себя, первоначально была описана Толстым именно «через метод сцепления, обнаруженный им в литературном творчестве». Если для множества питомцев Просвещения «образ мышления напрямую связан с природой человека, представленный как единство natura naturans и natura naturata, то для Толстого важнее всего некое априорное чувство жизни, пропитанное верой в Бога и инстинктом самоотдачи – любви к Высшему и другим людям». Это уводит Толстого от европейских руссоизма и спинозизма, от поклонения разуму к признанию значительности «творческой интуиции», «от рационального восприятия жизни к её религиозным и экзистенциальным основаниям», «от идеи природного человека к идее человека, живущего по заповедям Христа» (Климова С.М. Л.Н. Толстой: просветитель, преодолевший Просвещение // Философские науки. 2019. Т. 62. № 2. С. 109 – 110).

 А такое повиновение Богу Евангелий, Отцу человека Иисуса и всех верующих людей, сознательных Его детей, разрушает доверие богословам, так или иначе оправдывающим удержание мнимыми, церковными «христианами» в мире государств, вооружений, войск…

  В заключительной главе трактата Л. Н. Толстой пишет:

 «Я верю в учение Христа и вот в чём моя вера.

 Я верю, что благо моё возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа.

 Я верю, что исполнение этого учения возможно, легко и радостно.

 Я верю, что и до тех пор, пока учение это не исполняется, что если бы я был даже один среди всех неисполняющих, мне всё-таки ничего другого нельзя делать для спасения своей жизни от неизбежной погибели, как исполнять это учение, как ничего другого нельзя делать тому, кто в горящем доме нашёл дверь спасения.

 Я верю, что жизнь моя по учению мира была мучительна и что только жизнь по учению Христа даёт мне в этом мире то благо, которое предназначил мне Отец жизни.

 […] Христос показал мне, что единство сына человеческого, любовь людей между собой не есть, как мне прежде казалось, цель, к которой должны стремиться люди, но что это единство, эта любовь людей между собой есть их естественное блаженное состояние, то, в котором родятся дети, по словам его, и то, в котором живут всегда все люди до тех пор, пока состояние это не нарушается обманом, заблуждением, соблазнами.

 Но Христос не только показал мне это, но он ясно, без возможности ошибки перечислил мне в своих заповедях все до одного соблазны, лишавшие меня этого естественного состояния единства, любви и блага и уловлявшие меня во зло. Заповеди Христа дают мне средство спасения от соблазнов, лишавших меня моего блага, и потому я не могу не верить в эти заповеди.

 Мне дано благо жизни, а я сам губил его. Христос показал мне своими заповедями те соблазны, которыми я гублю своё благо, а потому я и не могу делать того, что губит моё благо. В этом и в этом одном вся моя вера» (23, 453 – 454).

 И далее Лев учитель, исповедник Христа, перечисляет те соблазны: гнева, похоти, клятвы, противления и враждования — которые мешают человеку удержать себя в этой благодати, а мир Божий — в необходимом ему покое от вражды, драк и войн человеческих.

 Присмотримся же к самым этим «малым заповедям», которым разбойничьи гнёзда воюющих и палачествующих государств, таких, как нынешняя, 2022 – 2023 годов, путинская Россия, норовят противопоставить, как чему-то якобы неполноценному, свои спекулятивные, нравственно гнусные законы.

 В главе Пятой духовного слова к современникам и потомкам, книге «В чём моя вера?» Лев Николаевич доносит до нас:

 «Христос говорит: я не пришёл нарушить вечный закон, для исполнения которого написаны ваши книги и пророчества, но пришёл научить исполнять вечный закон; но я говорю не про ваш тот закон, который называют законом Бога ваши учители-фарисеи, а про тот закон вечный, который менее, чем небо и земля, подлежит изменению» (Там же. С. 336).

 Для христианского сознания важнее всего следование познанной воле Отца, Бога. Не во внешних поступках, как войны, революции, казни, а — прежде всего, в сознании. Удержание тех смирения и страха Божия (то есть страха перед СВОИМИ грехами, СВОИМ нарушением воли Бога), того СОСТОЯНИЯ СОЗНАНИЯ, которое обозначено известными БЛАЖЕНСТВАМИ, открывающими Нагорную проповедь Иисуса Христа (Мф. 5: 1 – 12). Это состояние доверия Богу, смирения и блюдения себя — основа основ: оно открывает для личности христианина и для общности его единоверцев (Церкви) возможность исполнить «малейшие заповеди», которые, на основании евангелия, изложены в книге Л. Н. Толстого — применительно к помехам-соблазнам. Сама их последовательность неслучайна, обратим внимание:

 ПЕРВАЯ, Мф. 5: 21 – 26.

 21 Вы слышали, что сказано древним: «не убивай, кто же убьёт, подлежит суду».
 22 А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной.
 23 Итак, если ты принесёшь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя,
 24 оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди прежде примирись с братом твоим, и тогда приди и принеси дар твой.
 25 Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу;
 26 истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта».

 Уже эта «малая заповедь» выводит нас к теме войны, хотя она касается преимущественно личных отношений двух и более человек и мотивирует христианское сознание личности к тому, чтобы никого, ни одного человека, не считать «ниже», ничтожней себя, человеком «пустым» («рака») или сумасшедшим («безумным»). Действительный сумасшедший, с позиций христианского понимания жизни, достоин увещания, а невменяемый — сожаления, бережения от зла в нём самом, но никак не расправы. Их грехи, их порочность, их слабости — это их и общая (Церкви) беда, но никак не повод к осуждениям, к обвинениям и расправам.

  Первая заповедь открыто, из уст самого Христа, запрещает уже первым, ранним христианам, жившим в еврейском или языческом мире, пользоваться военными либо судебными структурами государства, а предписывает всякому, кто в общинах Церкви Христа, МИРИТЬСЯ ЛИЧНО, для своего блага восстановляя, прежде всего, в своём сознании «блаженства» милости, кротости и миротворства. Недостаёт своего слова и влияния — помочь может Церковь, но НИКОГДА не языческое судилище и не приставы, не полицаи, эта казённая орава мундированных раскормленных уродов!

 Все попытки возражать на очевидный вывод о несоотносимости этой Заповеди с деятельностью судебных систем в России и других государствах — это попытки людей, не вытряхнувших из своей головы пережитки языческого и еврейского жизнепониманий, обмануть себя и других. Это попытки умозрительно изъять личность осуждающего из социальных контекстов, представить в теории НЕСИСТЕМНО то, что, по сущности своей, всегда сложно-системно.
 
 Правильное же суждение просто: если христианин и общность христиан (Церковь) исключат для себя, как грех, возможность в помышлениях своих, «в головах», КАЖДЫЙ ЛИЧНО, осуждать, ничтожить человека, желать для него расправы, наказания — они ТЕМ БОЛЕЕ не станут, да и просто не смогут, выносить осуждение, греховные помыслы о «наказании», о принуждении кого-то на СИСТЕМНО ОРГАНИЗОВАННЫЙ УРОВЕНЬ, то есть, на практике: пользоваться судами, полицией, охранниками, тюрьмами, военщиной… а вместо этого доверятся воле Бога, ОТ СЕБЯ требуя только смирения и страха (включая осуждение) СВОИХ грехов (страха Божия). То, что недопустимо и невозможно для каждого отдельного члена общности — тем более недопустимо и не может быть оправдано для всей общности в целом.

 Таким образом, невозможны в отношениях истинных последователей Христа даже армии, приготовления к войнам и вооружение для солдатни и полицаев, а не только стычки, и тем более агрессивные нападения.

 Недопустимы и неоправданны гнев и деяния его… но при этом, к сожалению — возможны, исходя из особых характеристик сложных систем, а также знаниевой ограниченности и личных свойств их человеческих распорядителей. Но и это было ведомо Богу и Христу Его — и ради этого разрешён учением Христа ПРАВЕДНЫЙ ГНЕВ: гнев пророка и обличителя лжи и зла общественного устройства. В обществе христиан, где торжествует авторитет не силы, а именно знания (эпистемос) — этого было бы достаточно для прохождения общественной системой своих кризисов мирно и бескровно: так, как старец Толстой и представлял себе в 1900-х «настоящую» революцию.

 По таким идеалам, однако, до невозможности тяжело жить одному человеку христианину — когда нет, как таковой, истинной Церкви. Жить среди хищников, одержимых фобиями и страстями, похотями, характерными для язычников, евреев и безверных. Вот почему Иисус основал Церковь и заповедал ученикам своим сохранить её — конечно, не внешнюю структуру, не иерархию, справедливо изобличённые и проклятые Л. Н. Толстым, а именно СОСТОЯНИЕ СОЗНАНИЯ, убеждения и психический строй, которые должны отличать их от язычников и евреев. К несчастию, исторически очень быстро (уже во II – III веках) совершилась в Церкви Христа подмена христианского жизнепонимания языческим и еврейским, которая привела к той погибели христианства, о которой писал Толстой в трактате «В чём моя вера»:

 «Христианская церковь со времён Константина не потребовала никаких поступков от своих членов. Она даже не заявляла никаких требований воздержания от чего бы то ни было. Христианская церковь признала и освятила всё то, что было в языческом мире. Она признала и освятила и развод, и рабство, и суды, и все те власти, которые были, и войны, и казни, и требовала при крещении только словесного, и то только сначала, отречения от зла; но потом при крещении младенцев перестали требовать даже и этого.

 Церковь, на словах признавая учение Христа, в жизни прямо отрицала его.

 Вместо того чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили. Церковь раз уступила миру, а раз уступив миру, она пошла за ним. Мир делал всё, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою, во всём противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа» (23, 439).

 ВТОРАЯ малая заповедь (Мф. 5: 27 – 32).

 27 Вы слышали, что сказано древним: «не прелюбодействуй».
 28 А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своём.
 29 Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну.
 30 И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки её и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не всё тело твоё было ввержено в геенну.
 31 Сказано также, что если кто разведётся с женою своею, пусть даст ей разводную.
 32 А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует.

 Это малое правило разумной повседневности — так же о межличностном уровне отношений: мужчины и женщины. Для христианского сознания не могут существовать крайности «патриархальности» или «феминизма», а есть только равенство женщины и мужчины, как работников Божьих в мире.

 К сожалению, именно в этой заповеди, делающей невозможными похоть и блуд, в сильнейшей степени выразилась реакция еврейского и языческого сознания тех, кто, через века после Христа сперва составлял «канонические» евангелия, а потом толковал их. Перетолковали так, что в христианских странах (не исключая буржуазной России эпохи Толстого) оказались возможны и ****ство (проституция), и даже его СИСТЕМНЫЙ УРОВЕНЬ ОРГАНИЗАЦИИ — знаменитые «билеты» для ****ей и публичные дома.

 Половая похоть, в сочетании с гордостью своей животной силой, умом, красотой, привлекательностью и пр. — тяжёлый крест. Но если удерживаешь в себе состояние сознания БЛАЖЕНСТВ, СЛИЯНИЯ СВОЕЙ ВОЛИ С ВОЛЕЙ БОГА и памятуешь Первую Заповедь — то победишь и это, и целомудрие половое станет частью твоей жизни. ЕСЛИ.

 ТРЕТЬЯ малая заповедь (Мф. 5: 33 – 37).

 33 Ещё слышали вы, что сказано древним: «не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои».
 34 А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий;
 35 ни землёю, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя;
 36 ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или чёрным.
 37 Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого.

 Заповедь сия предостерегает христианина от того, чтобы выходить из воли Отца уже в отношениях не личности с личностью, а — с общностями нехристиан, среди которых приняты обещания и клятвы (включая официальные: клятвы на суде, военные присяги и пр.). Христианин ни в чём не должен обещаться, делая себя манипулируемым рабом этих людей.

 Нельзя, например, у банкира или ростовщика (еврея, православного или любого иного нехристя) брать деньги с обещанием как-то вернуть: кредиты, ипотеки и пр. И этого тоже — не исполнить без предания себя во власть Бога, без доверия Ему, без смирения и страха Божия (страха согрешить). Не будет этого — и завладеют христианином первобытные соблазны и страхи, и повлекут его под длань богачей: дабы купить себе деньгами эфемерное «обеспечение» своей жизни. Повлекут под власть языческого меча и дубинки отправителей государственной власти — ради эфемерной же «безопасности» от других таких же носителей мечей и дубин…

  В общинах соединённых в Церковь христиан, не должно быть вовсе счётов, обязательств и денег. Христианское отношение к труду как деятельности не для себя и не для общества, а во славу Божию и к собственности как результату такого труда (всехнего, общего владения общины как материального, утилитарного, хозяйственно-повседневного выражения способа бытия единой Церкви, единого Тела Христова, единого Бога — альтернативного языческой государственности) исключило бы такое самопорабощение.

 Не жалей просящему ни рубашки, ни верхней одежды… Но антихристов мир любит НЕ ПРОСИТЬ, А ГРАБИТЬ от чужих трудов. Оттоль есть пошло и государство Российское. «Полюдье» древних князей или современная налоговая служба путинской России — всё только формы узаконенного, введённого в СИСТЕМУ грабежа. Что делать? Только положиться на волю Бога, на спасение от Него. Как может «случай» (?) увести от человека дикого зверя, изготовившегося убить его, отвлечь его внимание — так в мире зла, в мире животной жизни могут таким же Божьим промыслом явиться симпатанты и защитники будущих христианских общин, которые отведут от них внимание системно организованных грабителей (правительств) и сберегут от грабителей-одиночек, не успевших расстаться с воровскими замашками своих первобытных животных предков. Не важно, как это БУДЕТ. «Может быть и то, что и нас не будет» — ответил бы Толстой. Важно одно: не нарушить страхами своего единения с Богом. Не уступать соблазну в себе и обману внешнему, его разжигающему:

 «Обман же состоит в том, что люди вперёд обещаются повиноваться тому, что велит человек или люди, тогда как человек не может никогда повиноваться никому, кроме Бога. Я знаю теперь, что самое страшное по своим последствиям зло мира — убийства на войнах, заключения, казни, истязания людей совершаются только благодаря этому соблазну, во имя которого снимается ответственность с людей, совершающих зло. Вспоминая теперь многое и многое зло, которое заставляло меня осуждать и не любить людей, — я вижу теперь, что всё оно было вызвано присягой — признанием необходимости подчинить себя воле других людей. Я понимаю теперь значение слов: всё, что сверх простого утверждения или отрицания — да и нет, всё, что сверх этого, всякое обещание, даваемое вперёд, — есть зло. Понимая это, я верю, что клятва губит благо моё и других людей; и вера эта изменяет мою оценку хорошего и дурного, высокого и низкого. Всё то, что прежде казалось мне хорошим и высоким, обязательство верности правительству, подтверждаемое присягой, вымогание этой присяги от людей и все поступки, противные совести, совершаемые во имя этой присяги, — всё это представилось теперь мне и дурным и низким. И потому я не могу уже теперь отступить от заповеди Христа, запрещающей клятву; не могу уже клясться другому, ни заставлять клясться других, ни содействовать тому, чтобы люди клялись и заставляли клясться других людей и считали бы клятву или важною и нужною, или хотя бы не вредною, как это думают многие» (23, 458 – 459).

 Эта христианская трактовка Льва Николаевича в духовном слове «В чём моя вера?» весьма значительна для нашей темы: к ней, наряду с евангельским текстом, уже в 1880-е и начале 1890-х годов апеллировали идейные отказники от участия в военной службе и в войне.

 Обратившись к исполнению первых трёх, честно стараясь для этого, легко христианину исполнить и ЧЕТВЁРТУЮ малую заповедь (Мф. 5: 38 – 42):

 38 Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб».
 39 А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щёку твою, обрати к нему и другую;
 40 и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду;
 41 и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два.
 42 Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся.

 Заповедь эта касается уже отношений КРУПНЫХ ОБЩНОСТЕЙ людей, подразумевающую (как и проповедал Толстой) сперва исключение НАСИЛИЯ как способа ВРЕМЕННО НЕОБХОДИМОГО в мирской жизни противления всему тому, что субъективно атрибутируется личностями и общностями таковых как «злое». А в перспективе же знаниевого и нравственного совершенствования в Боге членов Церкви Его, в перспективе всемирного торжества христианского жизнепонимания — и совершенное непротивление, как идеал, разумеющий, вероятно, могущество человечества отдалённого будущего СПОЛНА ПРЕДВИДЕТЬ И ПРЕДОТВРАЩАТЬ то, с чем приходится пока бороться нам, в крайней нужде обращаясь к силе.

 Вот что в книге «В чём моя вера?» пишет об этой, значительнейшей в борьбе с войной, заповеди Лев Николаевич:

 «Христос открыл мне, что четвёртый соблазн, лишающий меня моего блага, есть противление злу насилием других людей. Я не могу не верить, что это есть зло для меня и других людей, и поэтому не могу сознательно делать его и не могу, как я делал это прежде, оправдывать это зло тем, что оно нужно для защиты меня и других людей, для защиты собственности моей и других людей; не могу уже при первом напоминании о том, что я делаю насилие, не отказаться от него и не прекратить его.

 Но мало того, что я знаю это, я знаю теперь и тот соблазн, который вводил меня в это зло. Я знаю теперь, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что жизнь моя может быть обеспечена защитой себя и свой собственности от других людей. Я знаю теперь, что большая доля зла людей происходит оттого, что они, вместо того чтобы отдавать свой труд другим, не только не отдают его, но сами лишают себя всякого труда и насилием отбирают труд других. Вспоминая теперь всё то зло, которое я делал себе и людям, и всё зло, которое делали другие, я вижу, что большая доля зла происходила оттого, что мы считали возможным защитой обеспечить и улучшить свою жизнь. Я понимаю теперь значение слов: человек рождён не для того, чтобы на него работали, но чтобы самому работать на других, и значение слов: трудящийся достоин пропитания. Я верю теперь в то, что благо моё и людей возможно только тогда, когда каждый будет трудиться не для себя, а для другого, и не только не будет отстаивать от другого свой труд, но будет отдавать его каждому, кому он нужен.

 И вера эта изменила мою оценку хорошего и дурного, высокого и низкого. Всё, что прежде казалось мне хорошим и высоким — богатство, собственность всякого рода, честь, сознание собственного достоинства, права, — всё это стало теперь дурно и низко; всё же, что казалось мне дурным и низким — работа на других, бедность, унижение, отречение от всякой собственности и всяких прав, — стало хорошо и высоко в моих глазах. Если теперь я и могу в минуту забвения увлечься насилием для защиты себя и других или своей или чужой собственности, то я не могу уже спокойно и сознательно служить тому соблазну, который губит меня и людей; я не могу приобретать собственности; не могу употреблять какое бы то ни было насилие против какого бы то ни было человека, за исключением ребёнка, и то только для избавления его от предстоящего ему тотчас же зла; не могу участвовать ни в какой деятельности власти, имеющей целью ограждение людей и их собственности насилием; не могу быть ни судьёй, ни участником в суде, ни начальником, ни участником в каком-нибудь начальстве; не могу содействовать и тому, чтобы другие участвовали в судах и начальствах» (23, 459 – 460).

 Как ни пространны эти великолепные отрывки, а их нужно здесь привести. Потому что вот этот, в частности, великолепно изобличает сторонников теперешней разбойничьей войны путинской России в Украине — в массе своей наивно, но агрессивно высмеивающих процитированную Христову заповедь, именуя её, для удобства отрицания, ВЫДУМКОЙ ТОЛСТОГО, его еретическим «учением непротивления». Собственно сказать, из тех же позиций исходят не одни дилетанты, но, много утончённей по внешности, и казённо дипломированные подпутинские гуманитарии: научные, музейные работники, в кошмарном 2022-м году доказавшие, в массе своей, свои подлость и рептильность, своё НЕХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К ТРУДУ и результатам его. Именно бюджетная подпутинская сволочь в наши дни — основные доносчики, использующие, под личиной патриотизма, полицаев и судилища разбойничающей России для утоления корысти или личной мести.

 Ибо, обратим внимание, Толстой связывает соблазн нарушения заповеди «не противьтесь злому» именно с ОТНОШЕНИЯМИ ЛЮДЕЙ В ПРОЦЕССЕ ПРОИЗВОДСТВА И РАСПРЕДЕЛЕНИЯ ЖИЗНЕННЫХ БЛАГ.

 И исторически он совершенно прав! Государства начались с «городов» — в этимологически исконном значении данной лексемы: огороженных и укреплённых мест, крепостей. А строились даже древнейшие такие укрепления — не для добра: для укрытия с награбленным вооружённых грабителей и для обороны от ограбленных и от конкурентов в грабеже! Тем нелепее и смехотворней в современной, насквозь разбойничьей и милитаристской России всякий критик Толстого, уверенно судящий о христианском исповедничестве яснополянца, но при этом комфортно проживающий в центрах старого и современного кровавого грабежа: скажем, в Туле, в Москве или Санкт-Петербурге.

 Наконец, для отказавшегося от всех системных уровней суда над ближними, всякого ничтожения их; от всякого пользования человеком как средством достижения своих целей (включая половой грех); для победившего похоти и прихоти, а главное страхи, влекущие к князям и толстосумам мира сего, заставляющие обещаться им в данях или служении; для отвергнувшего насилие как негодящий путь борьбы со злом — открывается возможность исполнения и ПЯТОЙ малой заповеди (Мф. 5: 43 – 48):

 43 Вы слышали, что сказано: «люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего».
 44 А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас,
 45 да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных.
 46 Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?
 47 И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники?
 48 Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный.

 Это заповедь об ОТВЕЧАНИИ ЛЮБОВЬЮ НА ВРАЖДУ. Именно так её исполнение в мирских условиях и нужно понимать — а не так, как трактуют её те, кто желают выставить её неисполнимой: как «заповедь любви к врагам». Для христианского сознания не может быть врагов.

 В главе VI книги «В чём моя вера?» Лев Николаевич рассказывает, как пришёл к верному, истинно христианскому пониманию этого малого правила Нагорной проповеди — неразрывно связав её с осуждением Христом войн и военщины. Слово «враг» употребляется в евангелиях в единственном числе, как и в Ветхом Завете — по той причине, что речь не о враге личном того или иного человека, а о «совокупности вражеского народа»:

 «Христос… говорит: вам сказано, что надо любить своих и ненавидеть врага народного; а я говорю вам: надо любить всех без различия той народности, к которой они принадлежат.

 […] Нельзя любить личных врагов. Но людей вражеского народа можно любить точно так же, как и своих. И для меня стало очевидным, что, говоря: вам сказано: “люби ближнего и ненавидь врага, а я говорю: люби врагов”, Христос говорит о том, что все люди приучены считать своими ближними людей своего народа, а чужие народы считать врагами, и что он не велит этого делать. Он говорит: по закону Моисея сделано различие между евреем и не евреем — врагом народным, а я говорю вам: не надо делать этого различия. И точно, и по Матфею и по Луке вслед за этим правилом он говорит, что для Бога все равны, на всех светит одно солнце, на всех падает дождь; Бог не делает различия между народами и всем делает равное добро; то же должны делать и люди для всех людей без различия их народностей, а не так, как ЯЗЫЧНИКИ, разделяющие себя на разные народы» (23, 364 – 365).

 Актуальное, повседневное практическое приложение этого малого правила очевидно: необходимо «не враждовать с чужими народами, не воевать, не участвовать в войнах, не вооружаться для войны, а ко всем людям, какой бы они народности ни были, относиться так же, как мы относимся к своим» (Там же. С. 355 – 356).

 Дальнейшие комментарии Толстого — для тех уже, кому не свято евангельское слово и кто убеждён, что перетолкование попами и богословами первоначальной Истины в угоду мирскому устроению жизни вернее, нежели прямое значение слов Иисуса Христа:

 «Причина моего непонимания была та же, что и причина непонимания запрещения судов и клятвы. Очень трудно понять, что те суды, которые открываются христианскими молебствиями, благословляются теми, которые считают себя блюстителями закона Христа, что эти-то самые суды несовместимы с исповеданием Христа и прямо противны ему. Ещё труднее догадаться, что та самая клятва, к которой приводят всех людей блюстители закона Христа, прямо запрещена этим законом; но догадаться, что то, что в нашей жизни считается не только необходимым и естественным, но самым прекрасным и доблестным — любовь к отечеству, защита, возвеличение его, борьба с врагом и т.п., — суть не только преступления закона Христа, но явное отречение от него, — догадаться, что это так, — ужасно трудно. Жизнь наша до такой степени удалилась от учения Христа, что самое удаление это становится теперь главной помехой понимания его. Мы так пропустили мимо ушей и забыли всё то, что он сказал нам о нашей жизни, — о том, что не только убивать, но гневаться нельзя на другого человека, что нельзя защищаться, а надо подставлять щёку, что надо любить врагов, — что нам теперь, привыкшим называть людей, посвятивших свою жизнь убийству, — христолюбивым воинством, привыкшим слушать молитвы, обращённые ко Христу о победе над врагами, славу и гордость свою полагающим в убийстве, в некоторого рода святыню возведшим символ убийства, шпагу, так что человек без этого символа, — без ножа, — это осрамлённый человек, что нам теперь кажется, что Христос не запретил войны, что если бы он запрещал, он бы сказал это яснее.

Мы забываем то, что Христос никак не мог себе представить, что люди, верующие в его учение смирения, любви и всеобщего братства, спокойно и сознательно могли бы учреждать убийство братьев» (Там же. С. 366).

 Доброю же весточкой для уверовавших Толстой сообщает сведения из сочинения древнего христианского учителя Оригена (Ориген Адамант; др.-греч. ;;;;;;;; ;;;;;;;;;;, лат. Origenes Adamantius; ок. 185, Александрия — ок. 254, Тир), указывавющие на отрицательное отношение к военной службе первых христиан (Там же. С. 367).

 Но не то в веке XIX-м, через 1800 лет после Христа, в православной Российской Империи:

 «Теперь и вопроса нет о том, может ли христианин участвовать в войнах. Все молодые люди, воспитываемые в церковном законе, называемом христианским, каждую осень, когда настанет срок, идут в воинские присутствия и с помощью церковных пастырей отрекаются от закона Христа. Только недавно нашёлся один крестьянин, который на основании Евангелия отказался от военной службы. Учителя церкви внушали крестьянину его заблуждение; но так как крестьянин поверил не им, но Христу, то его посадили в тюрьму и продержали там до тех пор, пока он не отрёкся от Христа» (Там же. С. 367 – 368).

 Открытие это перевернуло сознание Льва-учителя, позволив ему уверовать в близость Царства Божьего на Земле, в победу над системным насилием войн. По открывшемуся ему пониманию, «установление царства Бога на земле зависело и от нас. Исполнение учения Христа, выраженного в пяти заповедях, установляло это Царство Божие. Царство Бога на земле есть мир всех людей между собою. Мир между людьми есть высшее доступное на земле благо людей. Так представлялось царство Бога всем пророкам еврейским. И так оно представлялось и представляется всякому сердцу человеческому» (Там же. С. 370).
 
 А вот что Лев-учитель, Толстой-христианин постановил для нас о «пятом соблазне» в завершающей, XII-й, главе слова «В чём моя вера?»:

 «Христос открыл мне, что пятый соблазн, лишающий меня моего блага, — есть разделение, которое мы делаем между своими и чужими народами. Я не могу не верить в это, и потому если в минуту забвения и может подняться во мне враждебное чувство к человеку другого народа, то я не могу уже в спокойную минуту не признавать это чувство ложным, не могу оправдывать себя, как я прежде делал это, признанием преимущества своего народа над другими, заблуждениями, жестокостью или варварством другого народа; не могу, при первом напоминании о том, не стараться быть более дружелюбным к человеку чужого народа, чем к соотечественнику.

 Но мало того, что я знаю теперь, что разделение моё с другими народами есть зло, губящее моё благо, — я знаю и тот соблазн, который вводил меня в это зло, и не могу уже, как я делал это прежде, сознательно и спокойно служить ему. Я знаю, что соблазн этот состоит в заблуждении о том, что благо моё связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю теперь, что единство моё с другими людьми не может быть нарушено чертою границы и распоряжениями правительств о принадлежности моей к такому или другому народу. Я знаю теперь, что все люди везде равны и братья.

 Вспоминая теперь всё то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству. Вспоминая своё воспитание, я вижу теперь, что чувства вражды к другим народам, чувства отделения себя от них никогда не было во мне, что все эти злые чувства были искусственно привиты мне безумным воспитанием. Я понимаю теперь значение слов: творите добро врагам, делайте им то же, что и своим. Вы все дети одного Отца, и будьте так же, как и Отец, то есть не делайте разделения между своим народом и другими, со всеми будьте одинаковы. Я понимаю теперь, что благо возможно для меня только при признании своего единства со всеми людьми мира без всякого исключения.

 Я верю в это. И вера эта изменила всю мою оценку хорошего и дурного, высокого и низкого. То, что мне представлялось хорошим и высоким — любовь к отечеству, к своему народу, к своему государству, служением им в ущерб блага других людей, военные подвиги людей, — всё это мне показалось отвратительным и жалким. То, что мне представлялось дурным и позорным — отречение от отечества, космополитизм, — показалось мне, напротив, хорошим и высоким. Если я и могу теперь в минуту забвения содействовать больше русскому, чем чужому, желать успеха русскому государству или народу, то не могу я уже в спокойную минуту служить тому соблазну, который губит меня и людей. Не могу признавать никаких государств или народов, не могу участвовать ни в каких спорах между народами и государствами, ни разговорами, ни писаниями, ни тем более службой какому-нибудь государству. Я не могу участвовать во всех тех делах, которые основаны на различии государств — ни в таможнях или сборах пошлин, ни в приготовлении снарядов или оружия, ни в какой-либо деятельности для вооружения, ни в военной службе, ни тем более в самой войне с другими народами, и не могу содействовать людям, чтобы они делали это» (23, 460 – 461).

 Мимоходом заметим, что в этом тексте содержится, в числе прочего, и ответ тем рашистским, путинским спекуляторам, которые уловляют Л. Н. Толстого на «непоследовательности в пацифизме» (глубже пацифизма они не способны ничего понимать) на основании его сочувствия к солдатам, например, русско-японской войны и сожаления о сдаче, в ходе этой войны, крепости Порт-Артура. Отчасти это было у Толстого «в минуту забвения», духовной слабости, характерной для ЖИВОЙ веры, отчасти же — по соболезнованию народу, главной жертве преступной войны. Думается, в наши дни, совершенно не в ущерб христианской вере своей, Толстой, кроме такого сочувствия, желал бы скорейшей победы маленькой Украине, обороняющейся от огромного соседа, бандита и террориста — совсем как маленький библейский Давид от великана Голиафа.

 А вот что, как христианский идеал, постановлено в книге «В чём моя вера?», по отношению даже к оборонительной войне:

 «Придёт войной неприятель или просто злые люди нападут на меня, думал я прежде, и если я не буду защищаться, они оберут нас, осрамят, измучают и убьют меня и моих близких, и мне казалось это страшным. Но теперь всё, смущавшее меня прежде, показалось радостным и подтвердило истину. Я знаю теперь, что и неприятели и так называемые злодеи и разбойники, все — люди, точно такие же сыны человеческие, как и я, так же любят добро и ненавидят зло, так же живут накануне смерти и так же, как и я, ищут спасения и найдут его только в учении Христа. Всякое зло, которое они сделают мне, будет злом для них же, и потому они должны делать мне добро. Если же истина неизвестна им, и они делают зло, считая его благом, то я знаю истину только для того, чтобы показать её тем, которые не знают её. Показать же её им я не могу иначе, как отречением от участия в зле, исповеданием истины на деле.

 Придут неприятели: немцы, турки, дикари, и, если вы не будете воевать, они перебьют вас. Это неправда. Если бы было общество христиан, не делающих никому зла и отдающих весь излишек своего труда другим людям, никакие неприятели — ни немцы, ни турки, ни дикие — не стали бы убивать или мучить таких людей. Они брали бы себе всё то, что и так отдавали бы эти люди, для которых нет различия между русским, немцем, турком или дикарём. Если же христиане находятся среди общества нехристианского, защищающего себя войною, и христианин призывается к участию в войне, то тут-то и является для христианина возможность помочь людям, не знающим истины. Христианин для того только и знает истину, чтобы свидетельствовать о ней перед теми, которые не знают её. Свидетельствовать же он может не иначе как делом. Дело же его есть отречение от войны и делание добра людям без различия так называемых врагов и своих.

 Но не неприятели, а свои же злые люди нападут на семью христианина и, если он не будет защищаться, оберут, измучают и убьют его и его близких. Это опять несправедливо. Если все члены семьи — христиане и потому полагают свою жизнь в служении другим, то не найдётся такого безумного человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему. Миклухо-Маклай поселился среди самых зверских, как говорили, диких, и его не только не убили, но полюбили его, покорились ему только потому, что он не боялся их, ничего не требовал от них и делал им добро. Если же христианин живёт среди нехристианской семьи и близких, защищающих себя и свою собственность насилием, и христианин призывается к участию в этой защите, то этот призыв и есть для христианина призыв к исполнению своего дела жизни. Христианин только для того и знает истину, чтобы показать её другим и — более всего — близким ему, связанным с ним семейными и дружескими связями людям, а показать истину христианин не может иначе, как не впадая в то заблуждение, в которое впали другие, не становясь на сторону ни нападающих, ни защищающих, а отдавая все другим, жизнью своей показывая, что ему ничего не нужно, кроме исполнения воли Бога, и ничего не страшно, кроме отступления от неё.

 Но правительство не может допустить того, чтобы член общества не признавал основ государственного порядка и уклонялся от исполнения обязанностей всех граждан. Правительство потребует от христианина присяги, участия в суде, военной службе и за отказ подвергнет его наказанию — ссылке, заключению, даже казни. И опять-таки это требование правительства будет для христианина только призывом его к исполнению своего дела жизни. Для христианина требование правительства есть требование людей, не знающих истины. И потому христианин, знающий её, не может не свидетельствовать о ней перед людьми, не знающими её. Насилие, заключение, казни, которым подвергнется вследствие этого христианин, дают ему возможность свидетельствовать не словами, а делом. Всякое насилие: война, грабёж, казни происходят не вследствие неразумных сил природы, но производятся людьми, заблудшими и лишёнными знания истины. И потому чем большее зло делают эти люди христианину, тем более они далеки от истины, тем несчастнее они и тем нужнее им знание истины. Передать же знание истины людям христианин не может иначе, как воздержанием от того заблуждения, в котором находятся люди, делающие ему зло, воздаянием добра за зло. И в этом одном всё дело жизни христианина и весь смысл её, не уничтожаемый смертью.

 Люди, связанные друг с другом обманом, составляют из себя как бы сплочённую массу. Сплочённость этой массы и есть зло мира. Вся разумная деятельность человечества направлена на разрушение этого сцепления обмана» (23, 462 – 464).

 То есть и ложь, прикрывающая и оправдывающая насильнический строй общественной жизни, тоже образует в лжехристианском мире свои «сцепления», системные формы, отравляя общественное сознание.

 Велики в наши дни эти «сцепления обмана» в головах и в поведении людей, поддерживающих в России и ряде стран, не расставшихся с имперским ресентиментом и традиционалистской архаикой — по отношению к деятельности путинской России как международного преступника: агрессора, палача, террориста, вандала…. Но велико и слово Бога, Иисуса и Льва, служащее разрушению «сцепления обмана»!

 Как не может быть «рак;», предназначенных для казней, тюрем, телесных расправ, так для христианского религиозного понимания жизни нет и не может быть и «врагов» для военного нападения. Есть только люди, в той или иной степени невежественные и омрачённые. Соответственно, и путь исправления для большинства — учение, наставление, просвещение. Пресловутых же «неисправимых» в подлинно христианском обществе было бы СЛИШКОМ видно, чтобы можно было бояться их поступков. Так как весь мир Божий, вся вверенная Свыше человечеству планета Земля — одна всехняя, общая мастерская нашего труда во славу Отца, то в ней всегда найдутся места, где в ДОСТОЙНЫХ ЧЕЛОВЕКА условиях, пусть и под контролем опекунов, могли бы жить самые «неизлечимые», непригодные для общего труда Всевышнему. 

 Потому что нет вообще ничего «неизлечимого» или «неисправимого», а есть — НЕУМЕНИЕ людей, созданное ими же: тем, что люди, миллиарды людей, считавшие и считающие себя «хорошими», не преступными и здоровыми, ДВЕ ТЫСЯЧИ ЛЕТ ПОСЛЕ ХРИСТА, не исполняя его учения, тратили основное время жизни, основные силы и средства не на познание и совершенствование мира и самих себя, а на обслуживание страстей и фобий — своих и чужих. На глупости и гадости, такие, как скопление богатств, торговля, война… Оттого и нет ни у интеллектуальной, ни у властной элиты любого общества, не говоря о простецах, умения одолеть заблуждения и страсти в других, но досаду за это, катализируемую ненавистью и страхами — неверно переносить с себя на «врагов», расчеловечивать их в своих «хороших» головах, чтобы оправдать траты украденных у трудящегося народа средств на свою «обеспеченную безопасность», а заодно на военный разбой.

 Каждая из «малейших заповедей» Христовых, по существу своему, ОТМЕНЯЕТ некоторое правило из древнего Моисеева закона. И самая первая — как раз отменяет осуждение и приговоры посредством судов: «не убивай, кто же убьёт, подлежит суду» (Исх. 20: 13). Не только нельзя христианину приговорить человека к казни, к смерти, но нельзя и того, как мы сказали, что между язычниками, рабами зверя (звериных, животных атавизмов своей психики) приводит к внесудебным расправам, дракам… даже просто к осуждению согрешившего человека.

 Осуждать можно и нужно — сам порок, грех. В этом праведный, разрешённый Христом гнев: гнев учителя и пророка. Тем более осуждать, бороться ненасильственно, словом, можно и нужно с СИСТЕМНЫМИ ФОРМАМИ, которые в общностях мнимых «христиан», адептов «исторически сложившихся» церквей лжехристианского обрядоверческого идолопоклонства, принимают их грехи и пороки. Драка в усложнении, в системе и организации — это война. Война в латентной, системно-вариативной форме — это торговля и всякая конкурентная борьба в обществе. Наконец, бытует и желание индивидов мстить, осуждать и наказывать, но подло, не подвергая себя, своей лично жопы, опасности на поле военного ристалища. Будучи возведено в состояние системы, организации, оно множит суды, тюрьмы, казни… Любители возражать на это обличают себя уже тем, что допускают в своих общностях, ПОМИМО официоза, ещё и периодически совершающиеся самосуды, избиения пойманных «преступников», пытки в полицейских и тюремных узилищах… Всё это красноречиво подтверждает правоту Л. Н. Толстого в его обличении СУЕВЕРИЯ НАСИЛИЯ с позиций христианского понимания жизни.

 Человечество XX – XXI веков своим потенциалом разрушения и самоуничтожения уже настолько вышло из юного возраста, что держаться за отжитое, древнее, языческое и еврейское, общественно-государственное жизнепонимание — не только вредно, но и опасно для всех. Яснополянский Лев поэтому, Толстой-христианин — не менее Луки евангелист и не менее Христа спаситель мира.

 Уже одной Нагорной проповеди достаточно, чтобы понять, за что возненавидели Христа книжники и фарисеи еврейские. За что его приговорили к смерти. (И за что выжили из дома в осенний холод, в погибель «добрые» жена и детки старца Льва Толстого, а потомки выживают самый дух Толстого своей деятельностью в Ясной Поляне-музее.) Он именно, что ОТМЕНЯЛ, на словах и на деле, древний еврейский закон, закон Моисея — но не оставляя своих учеников без руководства, а давая закон новый, более соответственный вечному, Божьему закону для разумных существ разных миров. Тому же учил и учеников своих, апостолов.

 Эти обстоятельства косвенным образом указывают и на живой, практически применимый характер учения Христа. Толстой посвящает доказательствам трудности, но исполнимости его особую, ДЕСЯТУЮ ГЛАВУ трактата.

 В начале главы — критика ложной веры нашего мира, веры доверия попам и богословам, потакающим и даже льстящим порокам человека:

 «Мы составили себе ни на чём, кроме как на нашей злости и личных похотях основанное ложное представление о нашей жизни и о жизни мира, и веру в это ложное представление, связанное внешним образом с учением Христа, считаем самым нужным и важным для жизни» (23, 411).

 Пилатово вопрошание ко Христу: «что есть истина?» — это и вопрошание секуляризованного модернового общества, в которой многие уже давно не имеют религиозного руководства жизнью, «единого на потребу». Человеку мира остаётся только «признать освящённую религией беззаконность жизни», а учение Христа — слишком трудным и даже неисполнимым (Там же. С. 412 – 413).

 Но учение Христа призывает не к мучительству в монашестве, бегстве от мира, но и не к самообманам мирских людей — настаивает Толстой. Ученики Христа будут в мире радоваться более соблазнённых миром — даже если их и будут гнать злые люди (Там же. С. 415 – 416).

 Рабы же и прислужники мира — мученики учения мира и таких же, как они. Пространно сопоставляя их положение с теми, кто выбрали бы путь Христа, Толстой наглядно, ощутимо даёт понять всё благо последования религии высшего, актуального понимания жизни:

 «Чтобы проверить это, пусть всякий вспомнит все тяжёлые минуты своей жизни, все телесные и душевные страдания, которые он перенёс и переносит, и спросит себя: во имя чего он переносил все эти несчастия: во имя учения мира или Христа?

 Пусть всякий искренний человек вспомнит хорошенько всю свою жизнь, и он увидит, что никогда, ни одного раза он не пострадал от исполнения учения Христа...

 В своей исключительно в мирском смысле счастливой жизни я наберу страданий, понесённых мною во имя учения мира, столько, что их достало бы на хорошего мученика во имя Христа. Все самые тяжёлые минуты моей жизни, начиная от студенческого пьянства и разврата до дуэлей, войны и до того нездоровья и тех неестественных и мучительных условий жизни, в которых я живу теперь, — всё это есть мученичество во имя учения мира.

 […] Мы не видим всей трудности и опасности исполнения учения мира только потому, что мы считаем, что всё, что мы переносим для него, необходимо.

 Мы уверились в том, что все те несчастия, которые мы сами себе делаем, суть необходимые условия нашей жизни, и потому не можем понять, что Христос учит именно тому, как нам избавиться от наших несчастий и жить счастливо» (Там же. С. 416).

 Для рабов и прислужников мира, констатирует Лев Николаевич, часто ограничены либо недоступны «главные условия земного счастья»: общение с природой, «любимый и свободный», здоровый труд, семья — с детьми, общение с людьми — без границ статусов и сословий и, наконец, «здоровье и безболезненная смерть» (Там же. С. 418 – 422).

 А такая картина общей жизни непременно выводит автора к теме антивоенной. Это, кстати, и о том, что происходит в нашем 2023-м году в России:

 «Христос говорит: кто хочет следовать мне, тот оставь дом, поля, братьев и иди за мной — Богом, и тот получит в мире этом во сто раз больше домов, полей, братьев и, сверх того, жизнь вечную. И никто не идёт. […] Но первый потерянный, никуда, как на убийство, не годный человек в эполетах, которому это взбредёт в голову, скажет: возьми не крест, а ранец и ружьё и иди за мной на всякие мучения и на верную смерть, — и все идут.

 Побросав семьи, родителей, жён, детей, одевшись в шутовские одежды и подчинив себя власти первого встречного человека, высшего чином, холодные, голодные, измученные непосильными переходами, они идут куда-то, как стадо быков на бойню; но они не быки, а люди. Они не могут не знать, что их гонят на бойню; с неразрешимым вопросом — зачем? и с отчаянием в сердце идут они и мрут от холода, голода и заразительных болезней до тех пор, пока их не поставят под пули и ядра и не велят им самим убивать неизвестных им людей. Они бьют, и их бьют. И никто из бьющих не знает, за что и зачем. Турки жарят их живых на огне, кожу сдирают, разрывают внутренности. И завтра опять свистнет кто-нибудь, и опять все пойдут на страшные страдания, на смерть и на очевидное зло. И никто не находит, что это трудно. Не только те, которые страдают, но и отцы и матери не находят, что это трудно. Они даже сами советуют детям идти. Им кажется, что это не только так надо и что нельзя иначе, но что это даже хорошо и нравственно» (Там же. С. 422).

 Внушаемое с детства, лживое в своих корнях и всех плодах «учение мира много труднее, опаснее и мучительнее исполнения учения Христа» — перед таким выводом ставит яснополянец своего читателя. Мучеников за веру Христа традиция насчитывает за 1800 лет до 380 тысяч — то есть, как минимум, «на одного мученика Христа придётся тысяча мучеников учения мира, которых страдания в сто раз ужаснее» (Там же. С. 423). И если цивилизованный мир уже не склонен делать мучеников из христиан, то число современных мучеников мира отнюдь не убывает:

 «Одних убитых на воинах нынешнего столетия насчитывают тридцать миллионов человек.

 Ведь это всё мученики учения мира, которым стоило бы не то что следовать учению Христа, а только не следовать учению мира, и они избавились бы от страданий и смерти. Стоит человеку только сделать то, чего ему хочется, — отказаться от того, чтобы идти на войну, — и его послали бы копать канавы и не замучили бы в Севастополе и Плевне» (Там же).

 Учение Христа первоначальное, возвращённое миру Львом Николаевичем Толстым, приводит принявшего его сердцем, полюбившего Христа, неизбежно к «тому, чтобы перестать мучить себя во имя ложного учения мира» (Там же). Люди, совращённые вляпанной в мирскую жизнь и грязь самозванкой во Христе, церковью, никогда и не пробовали жить по учению Христа. Корень зла — в их безверии, ставящим их в беззащитное положение перед соблазнами и страхами, вызывающими на борьбу с другими людьми:

 «…Человек, живущий по его <Христа. – Р. А.> учению, должен быть готов умереть во всякую минуту от насилия другого, от холода и голода, и не может рассчитывать ни на один час своей жизни. И нам кажется это страшным требованием каких-то жертв; а это только утверждение тех условий, в которых всегда неизбежно живёт всякий человек.

 Ученик Христа должен был готов во всякую минуту на страдания и смерть. Но ученик мира разве не в том же положении? Мы так привыкли к нашему обману, что всё, что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни: наши войска, крепости, наши запасы, наши одежды, наши лечения, всё наше имущество, наши деньги, кажется нам чем-то действительным, серьёзно обеспечивающим нашу жизнь.

 Мы забываем то, что очевидно каждому, то, что случилось с тем, который задумал построить житницы, чтобы обеспечить себя надолго: он умер в ту же ночь.

 Ведь всё, что мы делаем для обеспечения нашей жизни, совершенно то же, что делает страус, останавливаясь и пряча голову, чтобы не видать, как его убивают. Мы делаем хуже страуса: чтобы сомнительно обеспечить не нашу сомнительную жизнь в сомнительном будущем, мы наверно губим нашу верную жизнь в верном настоящем.

 Обман состоит в ложном убеждении, что жизнь наша может быть обеспечена нашей борьбой с другими людьми. Мы так привыкли к этому обману мнимого обеспечения своей жизни и своей собственности, что и не замечаем всего, что мы теряем из-за него. А теряем мы всё — всю жизнь. Вся жизнь поглощается заботой об этом обеспечении жизни, приготовлением к ней, так что жизни совсем не остаётся.

 Ведь стоит на минуту отрешиться от своей привычки и взглянуть на нашу жизнь со стороны, чтобы увидеть, что всё, что мы делаем для мнимого обеспечения нашей жизни, мы делаем совсем не для того, чтобы обеспечить нашу жизнь, а только для того, чтобы, занимаясь этим, забывать о том, что жизнь никогда не обеспечена и не может быть обеспечена» (Там же. С. 425 – 426. Выделение наше. – Р. А.).

 Этот самообман характеризует поведение не только личностей, но и крупных общностей людей, целых народов, и становится причиной войн:

 «Французы вооружаются, чтобы обеспечить свою жизнь в 70-м году, и от этого обеспечения гибнут сотни тысяч французов; то же делают все вооружающиеся народы» (Там же. С. 426).

 Наконец, Толстой называет и характеризует, в завершение Десятой главы великой книги своей, ВАЖНЕЙШЕЕ то, что несомненно установило бы между людьми мир: христианское отношение к труду и распределению его результатов, основанное на евангельском постулате, что «трудящийся достоин пропитания»:

  «Быть бедным, быть нищим, быть бродягой – это то самое, чему учил Христос; то самое, без чего нельзя войти в Царство Бога, без чего нельзя быть счастливым здесь, на земле.

  “Но никто не будет кормить тебя, и ты умрёшь с голоду”, говорят на это. На возражение о том, что человек, живя по учению Христа, умрёт с голоду, Христос ответил одним коротким изречением (тем самым, которое толкуется так, что оно оправдывает праздность духовенства) (Матф., X, 10; Луки, X, 7).

   Он сказал: "Не берите: ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха; ибо ТРУДЯЩИЙСЯ ДОСТОИН пропитания". "В доме же том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть; ибо ТРУДЯЩИЙСЯ ДОСТОИН награды за труды свои".

   ТРУДЯЩИЙСЯ ДОСТОИН (;;;;;;) слово в слово значит: может и должен иметь пропитание. Это очень короткое изречение; но для того, кто поймёт его так, как понимал Христос, уже не может быть рассуждения о том, что человек, не имеющий собственности, умрёт с голоду. Для того, чтобы понять это слово в его настоящем значении, надо прежде всего отрешиться совершенно от сделавшегося, вследствие догмата искупления, столь привычным нам представления о том, что блаженство человека есть праздность. Надо восстановить то свойственное всем неиспорченным людям представление о том, что необходимое условие счастья человека есть не праздность, а труд; что человек не может не работать, что ему скучно, тяжело, трудно не работать, как скучно, трудно не работать муравью, лошади и всякому животному. Надо забыть наше дикое суеверие о том, что положение человека, имеющего неразменный рубль, то есть казённое место, или право на землю, или билеты с купонами, которые дают ему возможность ничего не делать, есть естественное счастливое состояние. Надо восстановить в своём представлении тот взгляд на труд, который имеют на него все неиспорченные люди и который имел Христос, говоря, что трудящийся достоин пропитания. Христос не мог представить себе людей, которые бы смотрели на работу как на проклятие, и потому не мог и представить себе человека, неработающего или желающего не работать. Он всегда подразумевает, что ученик его работает. И потому говорит: если человек работает, то работа кормит его. И если работу этого человека берёт себе другой человек, то другой человек и будет кормить того, кто работает, именно потому, что пользуется его работой. И потому трудящийся всегда будет иметь пропитание. Собственности он не будет иметь; о пропитании же не может быть речи.

  Разница между учением Христа и учением нашего мира о труде — в том, что по учению мира работа есть особенная заслуга человека, в которой он считается с другими и предполагает, что имеет право на большее пропитание, чем больше его работа; по учению же Христа: работа — труд есть необходимое условие жизни человека, а пропитание есть неизбежное последствие его. Работа производит пищу, пища производит работу — это вечный круг: одно — следствие и причина другого. Как бы зол ни был хозяин, он будет кормить работника так же, как будет кормить ту лошадь, которая работает на него, будет кормить так, чтобы работник мог сработать как можно больше, то есть будет содействовать тому самому, что составляет благо человека.

  "Сын человеческий не для того пришёл, чтобы ему служили, но чтобы послужить и отдать душу свою в выкуп за многих". По учению Христа, каждый отдельный человек, независимо от того, каков мир, будет иметь наилучшую жизнь, если он поймёт своё призвание — не требовать труда от других, а самому всю жизнь свою полагать на труд для других, жизнь свою отдавать, как выкуп за многих. Человек, поступающий так, говорит Христос, достоин пропитания, то есть не может не получить его. Словами: человек не затем живёт, чтобы на него работали, а чтобы самому работать на других, Христос устанавливает ту основу, которая, несомненно, обеспечивает материальное существование человека, а словами: трудящийся достоин пропитания, Христос устраняет то столь обыкновенное возражение против возможности исполнения учения, которое состоит в том, что человек, исполняющий учение Христа среди неисполняющих, погибнет от голода и холода. Христос показывает, что человек обеспечивает своё пропитание не тем, что он будет его отбирать от других, а тем, что он сделается полезен, нужен для других. Чем он нужнее для других, тем обеспеченнее будет его существование.

   При теперешнем устройстве мира люди, не исполняющие законов Христа, не трудящиеся для ближнего, не имея собственности, не умирают от голода. Как же возражать против учения Христа, что исполняющие его учение, то есть трудящиеся для ближнего, умрут от голода? Человек не может умереть от голода, когда есть хлеб у богатого. В России в каждую данную минуту есть всегда миллионы людей, живущих без всякой собственности, только трудом своим.

   Среди язычников христианин будет точно так же обеспечен, как и среди христиан. Он работает на других, следовательно, он нужен им, и потому его будут кормить. Собаку, которая нужна, и ту кормят и берегут; как же не кормить и не беречь человека, который всем нужен?

   Но больной человек, человек с семейством, с детьми не нужен, не может работать, — и его перестают кормить, скажут те, которым непременно хочется доказать справедливость зверской жизни. Они скажут это, они и говорят это, и сами не видят того, что они сами, говорящие это, и желали бы поступить так, да не могут и поступают совсем иначе. Эти самые люди, те, которые не признают приложимости учения Христа, — исполняют его. Они не перестают кормить овцу, быка, собаку, которая заболеет. Они даже старую лошадь не убивают, а дают ей по силам работу; они кормят семейство, ягнят, поросят, щенят, ожидая от них пользы; так как же они не будут кормить нужного человека, когда он заболеет, и как же не найдут посильной работы старому и малому, и как же не станут выращивать людей, которые будут на них же работать?

   Они не только будут делать это, но они это самое и делают. Девять десятых людей - чёрный народ - выкармливается одной десятой не черных, а богатых и сильных людей, как рабочий скот. И как ни темно то заблуждение, в котором живёт эта одна десятая, как ни презирает она остальных 9/10 людей, эта одна десятая сильных никогда не отнимает у 9/10 нужного пропитания, хотя и может это сделать. Она не отнимает у чёрного народа нужного для того, чтобы он плодился и работал на них. В последнее время эта 1/10 сознательно работает на то, чтобы 9/10 кормились правильно, то есть могли бы выставлять как можно больше работы, и на то, чтобы плодились и выкармливались новые рабочие. Муравьи — и те плодят и воспитывают своих дойных коровок; так как же людям не делать того же: плодить тех, которые на них работают? Рабочие нужны. И те, которые пользуются работой, всегда будут очень озабочены тем, чтобы эти рабочие не переводились.

   Возражение против исполнимости учения Христа, состоящее в том, что если я не буду приобретать для себя и удерживать приобретённое, то никто не станет кормить мою семью, справедливо, но только по отношению к праздным, бесполезным и потому вредным людям, каково большинство нашего богатого сословия. Праздных людей никто воспитывать не станет, кроме безумных родителей, потому что праздные люди никому, даже самим себе, не нужны; но людей-работников даже самые злые люди будут кормить и воспитывать. Телят воспитывают, а человек есть рабочее животное, более полезное, чем бык, как оно и ценилось всегда на базаре рабов. Вот почему дети никогда не могут остаться без призрения.

   ЧЕЛОВЕК НЕ ЗАТЕМ ЖИВЁТ, ЧТОБЫ НА НЕГО РАБОТАЛИ, А ЧТОБЫ САМОМУ РАБОТАТЬ НА ДРУГИХ. КТО БУДЕТ ТРУДИТЬСЯ, ТОГО БУДУТ КОРМИТЬ.

    Это — истины, подтверждаемые жизнью всего мира.

    До сих пор, всегда и везде, где человек трудился, он получал пропитание, как всякая лошадь получала корм. И такое пропитание получал трудящийся невольно, неохотно, ибо трудящийся желал одного — избавиться от труда, приобрести как можно больше и сесть на шею того, кто у него сидит на шее. Такой невольно, неохотно трудящийся, завистник и злой работник не оставался без пропитания и оказывался счастливее даже того, который не трудился и жил чужими трудами. Насколько же счастливее будет тот трудящийся по учению Христа, которого цель будет состоять в том, чтобы сработать как можно больше и получить как можно меньше? И насколько ещё будет счастливее его положение, когда вокруг него ещё будет хоть несколько, а может быть, и много таких же, как он, людей, которые будут служить и ему.

   Учение Христа о труде и плодах его выражено в рассказе о насыщении 5 и 7 тысяч двумя рыбами и пятью хлебами. Человечество будет иметь высшее доступное ему благо на земле, когда люди не будут стараться поглотить и потребить всё каждый для себя, но когда они будут делать как научил их Христос на берегу моря.

   Надо было накормить тысячи людей. Ученик Христа сказал ему, что видел у одного человека несколько рыб; у учеников тоже было несколько хлебов. Иисус понял, что у людей, пришедших издалека, у некоторых есть с собой пища, а у некоторых нет. (То, что у многих были с собой запасы, доказывает уже то, что во всех четырёх Евангелиях сказано, что по окончании еды остатки собраны в 12 корзин. Если бы ни у кого, кроме как у мальчика, ничего не было, то и не могло бы быть 12 корзин в поле.) Если бы Христос не сделал того, что он сделал, то есть чудо насыщения тысячи народа пятью хлебами, то было бы то, что происходит теперь в мире. Те, у которых были запасы, съели бы то, что у них было, съели бы всё через силу даже, чтобы ничего не оставалось. Скупые, может быть, унесли бы домой свои остатки. Те, у которых ничего не было, остались бы голодными, с злобной завистью смотрели бы на ядущих, а может быть, некоторые из них утащили бы у запасливых, и произошли бы ссоры и драки, и одни пошли бы домой пресыщенные, другие — голодные и сердитые; было бы то же самое, что происходит в нашей жизни.

   Но Христос знал, что он хотел сделать (как и сказано в Евангелии), он велел всем сесть крУгом и научил учеников предлагать другим то, что у них было, и говорить другим, чтобы они делали то же. И тогда вышло то, что когда все те, у которых были запасы, сделали то же, что ученики Христа, то есть своё предлагали другим, то все ели в меру, и когда обошли круг, то досталось и тем, которые не ели сначала. И все насытились, и осталось ещё много хлеба, так много, что собрали 12 корзин.

  Христос учит людей, что так сознательно они должны поступать в жизни потому, что таков закон человека и всего человечества. Труд есть необходимое условие жизни человека. И труд же даёт благо человеку. И потому удержание от других людей плодов своего или чужого труда препятствует благу человека. Отдавание своего труда другим содействует благу человека.

   "Если люди не будут отнимать один у другого, то они будут умирать с голоду", — говорим мы. Казалось бы, надо сказать обратное: если люди будут силой отнимать один у другого, то будут люди, которые умрут с голоду, как оно и есть.

   Ведь всякий человек, как бы он ни жил, — по учению ли Христа, или по учению мира, — он жив только трудом других людей. Другие люди и уберегли его, и вспоили, и вскормили его, и берегут, и поят, и кормят. Но по учению мира, человек насилием и угрозой заставляет других людей продолжать кормить себя и свою семью. По учению Христа человек точно так же убережён, вскормлен и вспоен другими людьми; но для того, чтобы другие люди продолжали беречь, поить и кормить его, он никого к этому не принуждает, а сам старается служить другим, быть как можно полезнее всем, и тем становиться нужным для всех. Люди мира всегда будут желать перестать кормить ненужного им человека, насилием заставляющего их кормить себя, и при первой возможности не только перестают кормить, но и убивают его, как ненужного. Но всегда все люди, как бы злы они ни были, будут старательно кормить и беречь работающего на них» (Там же. С. 427 – 432).
 
* * * * *

 Слово духовное, христианское Льва Николаевича Толстого к современникам и потомкам «В чём моя вера?» имело долговременные и бессчётные последствия не только для миллионов обитателей нашего лжехристианского мира, жертв, рабов и корыстных прислужников садо-некрофильской цивилизации, не только для целых стран, первая же из которых Россия — но и лично для Льва Николаевича и членов его семьи. Со времени нелегального распространения в 1882 – 1884 гг. этого сочинения в среде тех, для кого запретный плод особенно сладок, то есть юных и учащихся, Толстой стал превращаться в персону «публичную», начиная от Москвы, куда “вытянула” его, как мужа и отца, Софья Андреевна в 1881-м и где он проводил обыкновенно с семейством зимние месяцы, и до международной славы — к несчастью, уже не только писательской, а и скандальной «еретической», проповеднической. Это заблуждение не побеждено по отношению к Толстому-христианину и до нашего времени: например, когда устроенные, в пропитанной коррупцией сверху донизу России, по блату и за взятки в толстовских музеях в Москве и Ясной Поляне, экскурсоводы (или иные такие же казённо-бюджетные подпутинские шлюхи) презентуют Толстого посетителям, как «чудака, выдумавшего собственную религию». Эта неправда восходит именно к первой половине 1880-х, когда такая же легкомысленная, пропитанная мирским развратом городская сволочь каковы теперешние бюджетные, дешёвые дряни-шалашовки в музеях Москвы, Тулы и Ясной Поляны, не только чесали о нём языки, но и, самые наглые, специально наведывалась в хамовническую усадьбу Толстых, чтобы поспорить со «свихнувшимся чудаком», а то и намеренно подразнить его.

 Но были среди читателей, адресатов писем, посетителей и настоящие Львята яснополянского исповедника Христа. Неумелость первых общинников и позорная недолговечность аграрных общин, основывавшихся в 1880-е, а в Европе и Штатах и в 1890-е годы преимущественно развращёнными городским и лжехристианским воспитанием, неспособными к коммунитарной жизни и к крестьянскому, сообща, труду молодыми интеллигентами ставится обыкновенно в позор и вину и им, и самому Л. Н. Толстому — и напрасно! Позднейшие общины, в которые, помимо порченных интеллигентов, вливались, словно специально для примера им и для перевоспитания, и опытные, запойные в труде крестьяне, были настолько жизнеспособны, что продержались в России, под ударами ненависти от большевистского режима и завистливой злобы от колхозных рабов, до 2-й половины 1930-х гг. В Европе и США общины, восходящие своей историей к «толстовскому» христианскому движению, сохранились до сего дня. Общей же внутренней причиной их развала либо буржуазного вырождения было забвение потомками первых общинников и новыми членами ОСНОВАНИЯ их общего приятного сожительства — необходимого последования первоначальной, евангельской, ВЕРЕ ХРИСТА!

 Значительно более устойчивым в свободном мире XX столетия, а в XXI-м даже и в России, оказалось апеллирующее к «В чём моя вера?» и другим, в том числе сугубо антивоенным, манифестам Толстого движение ОТКАЗНИКОВ ОТ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ. Оно и понятно: для того, чтобы осуществить общинный идеал Толстого, молодым людям требуется основательно изменить и себя, свои предпочтения, и внешний образ жизни — в любом случае, даже не покидая города, распрощаться с его греховными прелестями и заманками, выбрав, теоретически НА ВСЮ ЖИЗНЬ, аскезу и физический труд, да кроме того, главное — именно ХРИСТИАНСКОЕ ОТНОШЕНИЕ К ТРУДУ и его результатам, то есть нестяжание и, как следствие, конфликт с мирскими стяжателями власти и богатств, то есть с алчными хозяинами чужих жизней и элитами ЛЮБОГО государства. Непризнание же частнособственничества расширит круг враждующих с тобой и до большинства простецов — с детства обманутых и развращённых мирской ложью и собственными, распущенными ими, греховными влечениями. В случае же с отрицанием «обязанности убивать» лукавцы пользуются наличествующим, принятым, что называется, «из рук» этих же самых элит, законодательством, имеющим подходящие для них установления даже в современной России. Но как только возраст и собственное мирское положение обеспечат им хотя бы относительную безопасность от призыва и службы в армии, весь «пацифизм» и происходящие отчего-то с этих, якобы пацифистских, позиций, симпатии их к исповедничеству и проповеди Льва Николаевича, пацифистом никогда не бывшего, у этих путёнышей, часто даже атеистов, и почти всегда наглых и хитрожопых выщенков — осыпется в трусы, как ни бывало! «Как рукой снимет» — именно так!

 Совершенно не та ситуация была в имперской, православно-традиционалистской России, где, в отличие от России бандюжьей и изуверской, путинской, ещё искренне верили многие, от генералов до простого призывного солдата, в сакральность царской власти, при которой обязанность «государевой службы» была сродни обязанности по отношению к Богу. С отказниками, уверовавшими Христу и Льву, в отличие от более знакомых сектантов духовно-рационалистического толка, как молокане или духоборы — просто не знали, что делать. Законодательство не предусматривало индивидуального, заданного именно христианским исповедничеством, отказа — не от имени «своих» церкви или секты! Как следствие, «упорных в заблуждении» тётя родина неизбежно превращала в мучеников.

 Тема общения Л. Н. Толстого с отказниками именно из его Львят, то есть отказавшихся идти по призыву в войско именно в связи с влиянием его сочинений и главнейшим, по влиянию в интеллигентных кругах, духовным словом «В чём моя вера?» — отдельная огромная тема, для отдельной книги. Предупредим читателя, что на страницах именно этой книги он может не найти множества известных ему сюжетов, ибо посвящена она, по преимуществу, художественным и духовным писаниям, а также публицистическим антивоенным выступлениям Толстого — публичным. А далеко не все письма Учителя Льва ученикам своим во Христе становились не только «открытыми», то есть, согласно с автором, публикованными в печати, но и сколько-нибудь известными в исследуемую эпоху.

 Но на одном сюжете здесь же, ниже, нас принуждает остановиться сама логика разработки заданной темы, по причине, значительности данного события для Льва Николаевича, как ПЕРВОГО ОТКАЗА от участия в военной службе именно ЕГО искреннего, убеждённого духовного ученика.

 Случай этот, из 1885 года — скорее, семейная история: Толстой ещё не сделался публичным нравственным авторитетом в той степени, чтобы надеяться (как, скажем, через десятилетие в деле эвакуации из России сектантов духоборов) на быструю мобилизацию «команды поддержки» в России или за рубежом.

 Случилось вот что. В этом же 1885 году чрезвычайно энергичная супруга писателя, Софья Андреевна Толстая, начинает огромное по значению не только семейному (ради необходимых семейству доходов), но и культурному, издательское предприятие. Как следствие, она расширяет круг полезных знакомств и актуализирует необходимые поведенческие приёмы — необходимые для всякого делового успеха. Попросту сказать, становится смелее и наглей. Это было в её характере — по наследству от лютеран немцев, её предков через отца, обрусевшего немца Андрея Берса. Не раз в будущем, начиная с этого же 1885 года, это поможет её аристократичному воспитанием и слабому в деловой «хватке» супругу!

 Вот пример, как вдруг проявился полезный в бизнесе характер верной спутницы Льва. 19 ноября 1885 г. С. А. Толстая приезжает из Москвы в Петербург, где останавливается у своей сестры, Татьяны Андреевны Кузминской. Главная, деловая цель поездки была: получить цензурное разрешение на издание заключительного, 12-го, тома Полного собрания сочинений Льва Николаевича — с уже набранными в печать текстами «Так что же нам делать?», «В чём моя вера?» и других новейших на ту пору сочинений, которые должны были усилить интерес публики ко всему изданию и повысить его продажность. С этой целью Софья Андреевна намеревалась посетить тогдашнего начальника Главного управления по делам печати Евгения Михайловича Феоктистова, а если понадобится — то и министра внутренних дел гр. Дмитрия Андреевича Толстого. Предприятие было почти наверняка обречено: на эти сочинения Толстого действовал цензурный запрет. Но попробовать-то стоило!

  В мемуарах «Моя жизнь» Софья Толстая не без удовольствия вспоминает:

 «20-го ноября я отправилась к Феоктистову и повезла набранный корректурный экземпляр XII тома Полного собрания сочинений. Он взял его и приехал ко мне на другой день сам с ответом, что он XII том посылает в духовную цензуру, что всё зависит от Победоносцева, что мне незачем обращаться к министру, а что сам Феоктисов, посоветовавшись с своим главным цензором и прочитав XII том, будет лично хлопотать в духовной цензуре. При этом он мне рассказал следующее:

 “На наше горе, в Киеве задержали целую шайку революционеров, нашли все запрещённые сочинения Толстого и тайную типографию”» (МЖ – 1. С. 493).

 Сколько тут правды — трудно сказать. По всем вероятиям, какие-то оппозиционно настроенные пропагандисты действительно уже в то время стали использовать духовные, христианские писания Толстого для своих политических задач. Сами радикалы не уважали и не признавали веры отче Льва — и надеялись, что жертвы их пропаганды, под их влиянием, так же будут воспринимать религиозные писания Толстого как «социалистические», критические в отношении наличествующих правительства и общественного строя. К сожалению, такая тенденция станет позднее постоянной в обезбожившей России и вызовет ряд недоразумений в осмыслении духовного наследия Толстого-христианина в научной и публицистической мысли, отчасти не преодолённых и до сего дня.

 Конечно, несмотря на внешне сочувственный тон, Феоктистов всей своей беседой, и особенно последним рассказом о поимке якобы “толстовствующих” революционеров намекал Софье Андреевне, что правящий режим не только не намерен, в подобных обстоятельствах, давать цензурные поблажки Толстому, но и недоволен ЕЁ участием в судьбе запрещённых к печати сочинений её супруга. Более ярко, не завуалировано, это было дано понять ей во второй беседе с Феоктистовым уже 27 ноября.

 Вот какие характеристические подробности рассказывает в мемуарах Софья Андреевна Толстая о личной встрече с верховным цензором:

 «Швейцару я солгала, что мне в этот час назначено свидание… Делать нечего, отправился докладывать. Феоктистов принял меня довольно любезно, сказал, что не может разрешить “Исповедь” и “В чём моя вера?” и что надо обратиться в духовную цензуру. «Ну, а статья “Так что же нам делать?” и “Сказка об Иване-дураке”?» — спросила я его. «Я этого не читал», — сказал Феоктисов. «Неужели? — удивилась я. — Вы не считаете нужным прочесть ТОЛСТОГО, так как же вы относитесь к простым смертным?» Горячо говорила я и, помолчав, прибавила: «Где вы, Евгений Михайлович? Тот Евгений Михайлович, которого я знала в Москве весёлым, убеждённым либералом, на всё открытый, всем интересующийся?» — «Что ж, испортился я, графиня?» — спросил он меня с какой-то болезненной улыбкой на его неподвижном лице. «Разумеется, испортились, и как это жаль!» (МЖ – 1. С. 495).

 Одногодок Л. Н. Толстого, давний знакомый Софьи Андреевны, Евгений Михайлович Феоктистов помягчел при этом напоминании о молодых годах, и… согласился прочесть и дать решение по тем сочинениям Толстого, которые НЕ нужно было отсылать к Победоносцеву. По трактату Л. Н. Толстого «Так что же нам делать?» решение было паритетным: чиновник «отметил довольно нелепо и смешно места в статье <которые подлежали цензуре. – Р. А.> и прислал книгу на другой день, с письмом, что в таком виде её можно печатать» (МЖ – 1. С. 495).

 Но отправка прежде запрещённых сочинений в духовную цензуру всё же была равносильна отказу. Подтверждение запрета становилось формальностью. К. П. Победоносцев, безусловно и общеизвестно, был в отправлении служебных обязанностей неколебим и перед женскими чарами. И всё же…

 Соня в тот же день, 27 ноября, нанесла визит и к Победоносцеву!

 И отобрала у главного «духовного» цензора МОРАЛЬНУЮ победу!

 Вот подробности из книги «Моя жизнь»:

 «В тот же день, когда я была у Феоктистова, в 4 часа мне назначил приём и Победоносцев. Поехала я к нему. Встретил меня у двери, ввёл в огромный тёмный кабинет и пригласил сесть в огромное кожаное кресло. Сам он не сел, а высокая, сухая фигура его с серьёзным, недобрым и совсем выбритым лицом остановилась передо мной.

 Он выслушал мои просьбы и аргументы по поводу запрещённых статей и начал быстро ходить из угла в угол, доказывая о невозможности разрешить религиозные сочинения Толстого. Я упомянула о сделанных священником Иванцовым-Платоновым комментариях и объяснениях на статьи Толстого, и, по-видимому, это ещё более озлило Победоносцева. Он сказал визгливым, недовольным голосом, что замечания Иванцова-Платонова не только не ослабляют, а увеличивают силу впечатления.

 Между прочим Победоносцев мне сказал, остановившись передо мною и глядя мне в упор в глаза:

 — Я должен вам сказать, что мне очень вас жаль; я знал вас в детстве, очень любил и уважал вашего отца и считаю несчастьем быть женою такого человека.

 — Вот это для меня ново, — ответила я. — Не только я считаю себя счастливой, но все мне завидуют, что я жена такого талантливого и умного человека.

 — Должен вам сказать, — говорил Победоносцев, — что я в супруге вашем и ума не признаю. Ум есть гармония, в вашем же муже всюду крайности и углы.

 — Может быть, — отвечала я. — Но Шопенгауэр сказал, что ум есть фонарь, который человек несёт перед собой, а ГЕНИЙ есть солнце, затмевающее всё.

 На это он ничего мне не сказал, а мне это так понравилось, что я это и в письме ему потом написала» (МЖ – 1. С. 495 – 496).

 Высокий в миру чиновник был морально побеждён, хотя на книгу «В чём моя вера?» и был подтверждён им безусловный запрет.

 «Разогревшись», Соничка уже не хотела тормозить! Дожидаясь официальной бумажки с уже неинтересным ей «приговором» от Победоносцева, она помогла в решении дел ещё нескольким лицам: например, “пробила” для сестры Татьяны публикацию в журнале «Вестник Европы» рассказа собственного её сочинения — «Бешеный волк».

 А очередным “клиентом”, о деле которого пришлось срочно хлопотать в эту же поездку — был, очень привычно для супруги, драгоценный Лев Николаевич. Он “достал” Софью Андреевну в Питере, написав из Москвы 20 ноября письмо (см.: 83, 529 – 530) с изложением возникшей проблемы.

 Жили-были на свете два брата-дворянина, из рода Залюбовских, именами Анатолий и Алексей. Старший, Анатолий — умный был детина (в мирском понимании), и сделал блестящую карьеру военного, став офицером в Артиллерийской академии. Младший же, Алёша, человек Божий, успев на заре туманной юности прочитать запрещённое, сладко-притягательное сочинение Л. Н. Толстого «В чём моя вера?» — уверовал, благодаря Льву Николаевичу, в учение Христа и, на основании известного текста Евангелия, в январе 1885 г. ОТКАЗАЛСЯ ОТ ВОИНСКОЙ ПРИСЯГИ (как разновидности запрещённой Христом клятвы). Будучи за то к злодеям причтён, юноша мученик Алексий был отправлен с гауптвахты, вместе с прочими ослушниками военно-армейских установлений, в том числе с уголовниками, в дисциплинарный батальон. В Закаспийскую область, находившуюся в те годы «в исключительном положении» по отношению даже к военным законам Российской Империи. То есть, в отличие, скажем, от печально известного солдата Василия Шабунина, которого Л. Н. Толстому не удалось спасти от военного суда и расстрела в 1866 году, Алёшеньку, Божьего человека, могли за неповиновение просто-напросто расстрелять без суда — на месте.

 Для Толстого это был первый случай мученичества единомышленника во Христе, связанный именно с его влиянием. И — один из немногих случаев в тогдашней России… Понимая всю опасность положения, он посылает ближайшему другу В. Г. Черткову, его тётке, влиятельной графине Шуваловой, П. И. Бирюкову, В. В. Стасову, и, конечно, «дежурной» в таких случаях Софье Андреевне письма с одной и той же мольбой: СПАСТИ ЮНОШУ ЗАЛЮБОВСКОГО. Главное — нужно было ПОДНЯТЬ ШУМ, дабы тётя «родина», буржуазная и антихристова гадина Россия, не могла прикончить юношу-христианина так, как она всегда любила и любит — подло, трусливо, втихаря:

 «Нужно непременно попросить за него; главное затем, чтобы начальствующие знали, что положение этого человека и поступки с ним известны в обществе.

 Боюсь, что у тебя много дела, и что ты задосадуешь на меня за то, что я тебе наваливаю это дело. Здесь я не знаю, к кому обратиться» (83, 530).

 Откликнулись, так или иначе, все, к кому Толстой обратился в письмах (кроме, кажется, графини Шуваловой). Но только Соне удалась эта, самая настоящая, «операция по спасению»! Первое, что ей нужно было сделать — УСПОКОИТЬ НАПУГАННОГО РЕБЁНКА, сиречь мужа. 23 ноября, в субботу, она как раз получила передышку в хлопотах и пишет Л. Н. Толстому о Залюбовском следующее:

 «Сейчас только встала, и хочу ответить тебе, милый Лёвочка, по поводу твоего письма Залюбовского. Вчера я его получила, и Бирюков тоже получил и пришёл ко мне немедленно. Я нисколько не досадую, и мне времени очень много, так как я теперь жду, пока читают мой том. […] Мы решили с Бирюковым розыскать брата, артиллериста-академика. Сегодня в час они ко мне придут. От брата мы узнаем, что было сделано, и что ещё осталось — какие ходы. Единственное, что я могу — и что сделаю, поеду просительницей к военному министру, а Бирюков поедет к великому князю Сергею Александровичу, будет его просить».

  И, как хорошая, строгая мама, Соня тут же добавляет к сладкому угощению капельку воспитательно-полезного рыбьего жира:

 «Мудрёно и мне, твоей жене, хлопочущей о пропуске сочинений, хлопотать о человеке, принявшем это ученье. Когда я думаю, чт; я скажу министру или тому, кого я буду просить, то единственное, что я придумываю, это что я прошу потому, что меня просили, и что мне больно, что убеждения этого молодого человека, вероятно, истекающие из проповедуемого тобой учения Христа, послужили не к добру, т. е. не к той цели, которую ТЫ имел, а к погибели юноши, и потому я прошу смягчить его участь. — Это единственное, что я придумала, а там видно будет» (Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому. 1862 – 1910. [М., - Л., ] 1936. С. 339 – 340).

 На следующий день, 24-го — Соня добавляет и новостей, и «воспитания»:

 «Милый Лёвочка, мы все с таким усердием принялись за дело Залюбовского, что все средства пустили в ход. Не знаю, что выйдет из этого. Вчера у Иславиных барон Гюне обещал […] узнать для меня ходы к начальнику штаба, Обручеву…
  Вчера Бирюков приводил этого брата Залюбовского; но брат тихий, не энергичный и вялый, хотя симпатичный. Бирюков тоже ничего не может.

  Гласность этому я придам страшную. Сегодня у Шостак вечер, я еду с этой целью, узнаю ещё кое-что: там пропасть народу будет. Я буду действовать в том духе, чтобы поняли так: “la pauvre comtesse est au d;sespoir que les id;es de son mari ont eu une si triste influence sur le sort d’un jeune homme”, [фр. «бедная графиня в отчаянии, что идеи её мужа имели такое грустное влияние на судьбу молодого человека»] и что я хлопочу за этого “jeune homme”.

  Таня сестра тоже приняла участие и поедет к одному генералу Бобрикову, которого она знает, начальнику Гвардейского Петербургского штаба.

  Вот тебе о твоём деле, милый Лёвочка; мне оно очень больно и неприятно, но я буду действовать с большей энергией, чем о своём, о котором ни слуху ни духу пока» (ПСТ. С. 343 - 344).

 Обратим внимание, что дело Залюбовского в письме мужу она именует — его, Льва Толстого, делом. На его совести… Своим делом она продолжала считать цензурные хлопоты о вожделенном 12-м томе.

  Лев Николаевич очень дипломатично ответил жене в письме от 25 ноября:

 «Очень тебе благодарен за хлопоты о Залюбовском. Разумеется, я не так смотрю, как ты, на всё дело, но ты смотришь так, как оно у тебя отразилось в сердце, и иначе нельзя» (83, 536).

  Между тем Соничка, живя в столице, уже очень тосковала по семье и уютному московскому дому, и писала мужу в письме от 26 ноября:

«…Чаша моего нетерпения ехать домой переполняется, и я прихожу в нервную и минутами страшно тоскливую тревогу» (ПСТ. С. 347).

  Или, в письме от 27-го, последнем в эту поездку:

 «Львы мои, большой и малый, как-то ваше здоровье?» (ПСТ. С. 348).
 «Малый Лев» — это, конечно, младший в то время сын, Лев Львович, не отличавшийся крепостью здоровья.

  Наконец, профессор Академии генштаба Александр Казимирович Пузыревский (1845 — 1904), прежде знавший и любивший только сочинения Мужа (Льва Толстого), был покорён при встрече красотой и манерами Жены, и — «пробил» таки для неё встречу с Николаем Николаевичем Обручевым (1830 – 1904), начальником Главного штаба. Соня не успела описать этот визит в своей переписке. Если же верить мемуарам, и в беседе с Обручевым, встретившим было её с иронией — «дама в военном штабе!» — она снова выказала себя как человек выдающегося ума, психологического чутья, немалых решительности и житейской сноровки:

  «Я изложила ему свою просьбу о смягчении судьбы Залюбовского, отказавшегося от военной повинности и находящегося в дисциплинарном батальоне.

 — Дайте мне честное слово, что вы его не убьёте там, — просила я Обручева.

 — В этом я могу вам дать слово, но освободить его — невозможно. Ведь если все будут отказываться, то и войска не будет.

 — Этого бояться нечего; религиозных людей очень мало. Я прошу вас смягчить его участь, назначив или писарем, или в больницу. Мне очень тяжело, что вследствие учения моего мужа страдают люди, и вот я и хлопочу по этой причине.

 Тут Обручев остроумно и бойко начал говорить об убеждениях, жизни и работе Льва Николаевича.

 — Вы, верно, студент Московского университета? — вдруг прервала я его.

 — Да, я кончил курс в Московском университете. Почему вы догадались, графиня, ведь я военный? – спросил он.

 — Чтоб я не узнала СВОЕГО, московского, студента! Да я выросла почти в среде Московского университета, люблю его, сама там экзаменовалась и везде узнаю московского студента!

 Это рассмешило Обручева. И вдруг — всё официальное исчезло, и мы начали дружескую беседу, окончившуюся обещанием сделать всё, что можно, для Залюбовского, что и было исполнено.

 После того, побывав и у родственников и окончив все дела, я отправилась с восторгом домой» (МЖ – 1. С. 497).

 Кажется, сложно отрадней картину нарисовать, не так ли?.. Для справедливости стоит заметить, что Алексей Залюбовский успел “хлебнуть” издевательств в дисциплинарном батальоне до того, пока был переведён в нестроевую службу, и лишь в марте 1887 г. был совершенно выключен из военной службы.

                ______________