Параджанов-эссе

 

   Сегодня, 9 января 2024г., 100 лет Сергею Параджанову


  «Я отомщу миру любовью».
Это сказал – Параджанов.   Художник, нетерпимый к серому цвету.  Режиссер, проницающий знаковую символическую красоту  самых обычных предметов,  приоткрывающий их вечный смысл. Маг, попавший в круговорот житейских невзгод, затянувших его на дно жизни.

1

     Весь в черном с причудливой нагрудной цепью  тусклого серебра он напоминал  древнего  восточного  чародея. Видели его и в дерматиновой кепке «хинкали», в стоптанных туфлях на босу ногу, похожим на персидского бродячего суфия. Кому-то он померещился городским сумасшедшим. Кому-то  оригиналом, с кем не соскучишься. Так или иначе, но к себе он всегда притягивал   взгляд.  Чутье подсказывало: этот человек патронируется тенями абсолютных творцов. Похоже, творцы и подвигали его на шутки, розыгрыши, мистификации, которыми он забавлял свое окружение. Но когда его посадили  в тюрьму, всё интеллектуально богемное  отпало и понятие  «ужас» вернуло себе права на открытое изъявление.  В  письмах на волю оно обнаруживает себя  достаточно часто.    

     Знающие Параджанова, а с одним таким я была в дружеских отношениях,  утверждали, что вне эстетики  красоты он не представлял своей жизни. Да что там слова, его фильмы-притчи  сами за себя говорят языком потрясающе выразительных фресок – пренебрегая  условностями, правилами, авторитетами.

    Он  ухитрялся находить красоту даже там, где она из последних сил тщилась превратиться в собственную противоположность.  Нужно отдать должное государству: оно крепко посодействовало этому дару, гоняя режиссера по зонам.


      В его руках любое бросовое сметьё  приобретало статус материала, чтобы преображенным вернуться в мир знаковым  символом. Осколки посуды, лоскутки, сломанные куклы, сухие цветы, листья, ракушки, ленточки, бусины, шнурки, фантики, обрывки газет – всё шло в дело.  Даже общеизвестных культовых персонажей вовлекал он в свои композиции.

     Среди них графический образ Джоконды ошарашивал своей неожиданностью. Под ее всечеловеческое начало попадала самая разная параджановская эксцентрика. В одних загадочная флорентийка становилась плакальщицей, в других - насмешницей, в третьих - злобной фурией.

     Фотография двоюродного брата, погибшего на войне, обведенная осколками разбитых елочных игрушек, превращалась в символ погубленной юности. Букет сухих цветов  подавал свою историю  в нимбе из колючей проволоки.  А коллекция женских винтажных шляп, насаженных на подставочные деревяшки,  преображалась в изобразительный реквием по несыгранным ролям грузинской актрисы Нато Вачнадзе. Свой же портрет – с раскинутыми руками в духе распятия маэстро отделяет железной решеткой, из-за которой взглядом  в упор наставленных глаз просекает зрителя. Вид колючей  проволоки по соседству  объединяет вас с ним чувством протеста.

    Можно вспомнить, что один из  героев Андрея Платонова, собирал такое же брошенное и отслужившее для социалистического отмщения.  У  Параджанова  другой случай  - история личного горя. «Всё стало чужим и ненужным» - так в письме 1973г. заявляет он о себе. 

    Свидетели  унижающей повседневности  - эти арткомпозиции  не позволяют воспринимать их как что-то обыденное.  Они как вещь в себе хранят свой ничего не навязывающий отчужденный кусочек тайны, даже не  предлагая  себя разгадать. Подобные – слишком независимые, слишком самобытные  изыски имеют свойство  не всем нравиться. Некоторые считают  их доведенной до абсурда безвкусицей. Тот же Тарковский не сразу привык к ним и отзывался вначале нелестно.  Режиссеры дружили, но Параджанов однажды сказал коллеге: «Тебе, чтобы стать великим, надо отсидеть год-два». Когда-то  и Достоевский заявил нечто подобное религиозному философу Владимиру Соловьеву. По-видимому, такова наша практика единения с народом, иное  просто в голову не приходит. Отдаленность от масс порицается, а близость к ним прочищает мозги.  Если что, загляните в Шаламова. Ясно пишет: свое первое заключение приветствовал как достойное начало собственной биографии. Продолжение  известно: в народ, бесспорно, вошел, а с чем, так сказать, из него вышел?..  Ответ опускаю. Он в скорбных стихах Шаламова, в его   «Колымских рассказах».  В отзывах издательства «Советский писатель» от какой-то Мороз, редакторишки, коей доверили рассмотрение рукописи бывшего зэка. Накропала рецензию, и судьба писателя была решена. Откинута в подкормочную поденщину литконсультанта при «Новом мире».

    Да, то время было особое, никто не спорит. Правда, оно такое всегда. Именно про это время Параджанов заметил в другом письме из тюрьмы: «Я так красиво жил пятьдесят лет. Очень многое любил.. Людей очень любил и очень им обязан».
    Без уважения эти строки читать нельзя. Ведь знал же, что мир превратился в сплошное безлюбие, что судьба ничего не дает навечно! постиг же!! 
2
    Отверженным он сделался после того, как снял фильм «Тени забытых предков»  (по роману украинского классика Михаила Коцюбинского). Успех картины, признание заграницей вдохновили его. Он жил на широкую ногу, принимал делегации  иностранцев. «Со стороны я выглядел как протестант: носил бриллианты,  старую замшу и цепи, - пишет он в тех же тюремных письмах. - Все это были дары духовников и друзей».
 
Такие вещи люди не прощают. Они вызывают зависть. Но Параджанов весь в своем праве, дразнит напропалую: «Мною всю жизнь движет зависть. Я завидовал красивым – и стал обаятельным, завидовал ученым – и стал неожиданным. Завидовал талантливым -  и стал гениальным». Потому позднее и поиск ложных свидетелей для обвинительного приговора не задержался.  Дошло до того, что умершую во время следствия мать препарировали, чтобы найти  в ее органах бриллианты.
Попавший под секретное наблюдение, по-настоящему злым он становится, когда идет под нож его следующий фильм «Саят-Нова» - о судьбе средневекового армянского поэта. Снятый в Армении в роскошном этническом стиле, фильм был искромсан, переименован в «Цвет граната»  и отвержен от большого экрана. Стороной незаметно прошел лишь в одном Ереване.  Там и заполучил свой конец. Был закинут в архив. Заброшенный и забытый, пылился на полке, где многие годы значился как объект вызванного им скандала.   А тем временем его безработный создатель продолжал жить в Киеве, числиться в штате киностудии имени Довженко,  раздражать власть эпатажем и дружбой с украинскими диссидентами-шестидесятниками. Хорошо это кончиться не могло.

     Если диссидентов засадили без всяких церемоний – за политику, то в деле Параджанова судебная система решила показать свою кристальную чистоту в отношении секса и состряпала обвинение по всем правилам всесильного социального хамства. Тому, кто не понял мою последнюю фразу, предлагаю задать вопрос «армянскому радио» и, получив ответ: «Но мы любим его не за это», покопаться в своих личных грехах. К сексуальному обвинению  добавили  антиобщественное поведение, тунеядство, участие в грабеже, недозволенное коллекционирование.

     Унижение, начатое в суде, продолжили в местах не столь отдаленных, к которым приговорили на пять лет.  Здесь его, харкающего кровью,  больного диабетом, немолодого, определили на работу уборщиком цеха.  В  душераздирающих письмах этого времени есть фантастические моменты. О том, как цех специально в воспитательных целях залили, и узник, стоя в ледяной воде,  вычерпывал ее всю ночь. Параджанов напишет потом: «Тюрьма это страшно». Извините, я бы выразилась крепче.

    Есть много и  других фантастических мест. Особо запомнилось, где  ненавистник серого,  находит цвет… Не угадаете!  – в отхожем месте, в поганом холодном сарае тюрьмы.  Без   комплексов и предрассудков фиксирует свое впечатление от окраски оледенелых  человеческих испражнений.  Зеленоватые, соломенно-желтые, оранжевые, красные подтеки. По их цвету читает  истории болезней заключенных и хронику событий тюрьмы, в которой сидел сам.  Кто-то искал рая с помощью героина, кто-то перебрал алкоголя, кому-то отбили  почки, у кого-то диабет обострился.  Казалось бы, ясно.  Но нет, художник остается собой.  Замеченные первоначала  объединяет общей системой  и связывает с окраской традиционных предметов внимания: плодами граната, драгоценными камнями, коврами, чем-то ещё, что переливается и мерцает в его орнаментальных фильмах.

    Выросший в антикварной среде, где работал его отец, Параджанов достаточно образовал свой вкус, чтобы устоять перед поверхностным соблазном яркого китча. Почитающий древние книги, он не поводился на модную актуальность. Бравший  уроки пения у своего педагога в консерватории Нины Дорлиак, жены и музыкальной спутницы Рихтера, он не покупался  на ритм охренительных линди-хопов. Переживший в молодости адскую травму – убийство за религиозное вероотступничество своей первой жены, он понимает трагичность сокрытого. Однозначное истолкование его не устраивает ни в работе, ни в жизни.  Нормой его отношений с любой натурой давно становится  вызов.    Человеческую глубину и надежность с некоторых пор он меряет вопросом: "А ты видел, как вши покидают мертвое тело?"
 3
    Вопрос не  случайный, не от бахвальства.  Грех говорить, но мертвое тело ему подвернулось по случаю смерти  товарища по несчастью.  Самое удивительное, что
заключенного задушили стихи. Человек читал их вслух и одновременно ел - обгладывал куриную кость. Знатоки впоследствии сходились на том, что если бы покойник читал псалмы Давида, ничего бы не произошло - кость не застряла бы у него в горле: ритм псалмов соразмерен дыханию. Доходяга лежал в гробу, и сокамерник силился что-то прочесть на его лице, а руки сами собой взялись за работу. Сколько её  не было! Два года? Три? Целую вечность?.. Когда тело представили для прощания, пришедшие обомлели. Освобожденное от суетной заурядности будней, мертвое лицо было исполнено духом псалма двадцать первого: «Сила моя иссохла, как черепок, язык мой прилипнул к гортани моей, и ты свел меня к персти смертной». В образе  библейского псалмопевца Давида привел Параджанов своего товарища по несчастью к последней черте и тем приобщил себя к работе, которую не довелось сделать в кино. Для почившего  он скроил плащаницу, в которой и похоронили его  вместе с запечатленными на мешковине библейскими рисунками. Ведь Параджанов мечтал о фильме про псалмопевца Давида.

     Так получалось, что видение мира этого странного сидельца  открывало глубину измученных душ и разбитых вещей. А сама тяга к ним наводила на мысль  о судьбе  бытования на вечной земле.  Конечно,  он сравнивает себя с узником Рединга -  Уайльдом. Таким же эстетом, как он, которого тюрьма преступно сгубила: он скончался, едва покинул ее и переехал во Францию.  Могила его на кладбище Пер-Лашез, словно в отместку,  сделалась самой посещаемой.  Не правы кто утверждает, что некрокультура наше национальное достояние. Синдром Танатоса сидит в нас и процветает лишь потому, что мы не хуже других. Просто наш язык баснословно богат, и мы можем назвать следование этому синдрому героикой. Да и вообще, в отличие от нас, другие не любят слово «герой» и не применяют его к таким, как Параджанов. Они не понимают, что для нас каждый прожитый день – это подвиг.

     Четыре года Параджанов провел в тюрьмах, мог и больше, но его выручили французы. С подачи Лили Брик, имевшей в Париже родную влиятельную сестру. Родственные связи, а не закон, не права человека, не хваленая отзывчивость вызволили режиссера. Свояк, то есть муж сестры  Лили Брик – Луи Арагон, известный поэт, участник  французского Сопротивления  по-партийному, а затем просто по-человечески попросил Брежнева. А до этого создал международный комитет по освобождению Параджанова. И генеральный секретарь под солидарным напором художественной общественности  изъявил согласие, вскользь заметив, что у Параджанова слишком длинный язык. Так замечательный художник, один из лучших кинорежиссеров мира вернулся к своим фильмам.

     Через неясные звуки, мерцающий свет, затянутые паузы, бессобытийность он опять стал делать  кино,  стараясь обходиться без слов. Свой последний фильм «Исповедь» он не окончил. И мы никогда не увидим на холсте экрана графическую интерпретацию одного из его мучительных  впечатлений.  Не увидим густой осенний туман, в котором заблудились перелетные гуси. Не ведая, куда лететь, потеряв ориентиры,  птицы опустились на первое освещенное место. Там было спокойно и тихо. Какие-то вышки над колючей оградой, хорошо стоящие на страже охранники. Крепко спящие люди. Темные окна бараков. Ни слова, ни шороха. Но что-то кого-то сподобило, скрипнула дверь, и первый крик прозвучал как выстрел.  Орава голых мужиков вырвалась во двор и  набросилась на стаю.  Следом - тоже голые и  голодные из других  бараков. К ним подтянуло  прапорщиков  и…  всей кучей оголтелое  гопотьё стало  душить, отнимать добычу, трепать, прятать, драть, сворачивать шеи. Шум резни  и крик птиц   продолжался всю ночь.

    Что мог думать старик (таково было прозвище Параджанова в зоне), видя, как ветер  утром гоняет  по красноватым  лужам светлые перышки? Что гуси давным-давно спасли Рим? Наверно. Ведь он был из тех, кто понимал, что искусство гуманистично не только человечными чувствами. Для своей картины «Саят-Нова», загнанной под название  «Цвет граната»,  когда-то  он снял жертвоприношение, смотря на это глазами  поэта Саят-Новы.  Такие сцены вносят в  жизнь понятие жертвы и в этом качестве остаются с тобой до конца.  Дело не в том, что цветом кровь напоминает истекающий из граната  сок, а плод этот – символ Армении. В творческом отношении есть вещи покрепче. Они в том, что данный художник утверждает приоритет искусства над жизнью. По его представлению краски, предметы, быт, сопровождающие искусство, сотворяют традицию, уходят в жизнь, и в ней воплощают самопожертвование  самого художника.  Проследив весь жизненный  путь своего героя до самого смертного часа (детство, любовь, светская жизнь, конфликт с царем, придворными, изгнание, уход в монастырь), Параджанов показывает естественную неизбежность подобного хода событий  и посылает ему на смертное ложе,  а это простой каменный пол собора, белых  жертвенных птиц.  – Хлопая крыльями, они окружают поэта,  раскинутого крестом. Муза с белой птицей возникает возле него, мистически являя собой самопожертвование ради искусства. К этой безмолвной сцене подверстываются  слова Параджанова, написанные незадолго до освобождения: «Я среди преступников и сам преступник. Я не отрицаю это, но мир, которому я служил и создавал в нем пластику, был удивителен».

     13 декабря 1977 года Параджанова выпустили. После заседания судья по-дружески спросил его,  действительно ли он совершил преступление. Параджанов ответил: «Нет. Меня судили за «Тени забытых предков».

    Этот армянин, рожденный в Тбилиси, снимавший фильмы на студии в Киеве, прошедший Лукьяновскую, Губниковскую,  Стрижавскую, Хмельницкую, Донецкую, Перевальную зоны, был притянут по сути за адаптацию вечности к своему времени. О гонителях, преследующих искусство, он написал однажды: «Будет день, когда терриконы пойдут на вас».


    Умерший в 1990 году он нашел покой в Пантеоне Армении. Его имя присвоено планете 3963. Возможно, в этих цифрах закодировано его обещание отомстить миру любовью. Что касается меня, могу засвидетельствовать – отомстил. Относительно же других… Знаю, небезызвестный Эмир Кустурица считает фильм Параджанова «Тени забытых предков» лучшей картиной мира.