Мать химика

МАТЬ ХИМИКА
НАЧАЛО
По широкой, раскинувшейся на многие дали степи, меж пологих белых сопок, по узкой, почти невидимой случайному путнику тропе брёл длинной цепочкой купеческий караван. Большие лохматые двугорбые верблюды прикрывали глаза от летящих хлопьев снега, недовольно мотали головами, желая в эту непогоду скинуть на земь тяжелые мешки с поклажей и всем тем добром, что так дорого досталось в чужом незнакомом крае. Подле верблюдов, понуро опустив головы, брели измученные дальней дорогой лошади, они уже не рвали удила, не вытягивали шеи вперед, а просто медленно переставляли длинные ноги, осторожно ступая на неровную, испещеренную кочками поверхность. Всадники ехали молча, в душе разделяя уставшее ожидание животных. Среди них - и в то же время обособленно, уверенно держа путь, скакали туркмены-проводники в черных бараньих шапках, закутанные от снега чекменями из верблюжьей шерсти, они то и дело вглядывались вдаль и, свистнув, трогались дальше. Русские купцы - рослые, бородатые, в дорогих мехах, с опаской окидывали взором степь, страх за свою жизнь подчас подступал к горлу и жаркое пламя разливалось по нутру, отчего руки, крепко сжимающие поводья, начинали дрожать. Сколько дней, сколько путей было преодолено за то долгое время торговых странствий, и как часто им приходилось, рискуя не только товаром, но и жизнями, отбиваться от диких разбойников и грабителей караванов, и если бы не туркмены, готовые за вознаграждение указать безопасный путь, то купцы давно бы остались лежать в чужом, злополучном крае.
Главный купец - Сухов Тимофей Яковлевич, дородный, степенный, то и дело оглядывал свой караван, в душе ликуя за удачное окончание дела: почти год назад он покинул родной город в холодной Сибири и отправился пытать счастье-удачу в богатую Персию, раскинувшуюся под благодатным теплым солнцем. Купцы привезли на чужбину мёд, воск, пушнину, лён, а ныне идут обратно, неся диковинное добро в родной Тобольск.
Согреваясь воспоминаниями о Персии с ее сладкими финиками и пряностями и мечтая о милом, дорогом сердцу доме, где его ожидают жена, дети и престарелые родители, Тимофей Яковлевич, еще плотнее закутавшись в шубу, искоса глянул на проводников, выругался про себя; ему не по нраву пришлась вольность туркмен и опасение за караван вновь охватило его. Туркмены с горящими черными глазами на смуглых скуластых лицах оборачивались на купцов, что-то выкрикивая между собой, и по сему было ясно, что служба проводников им не по нраву, и если бы не щедрая оплата, то они сами бы давно расправились с купцами.
К Тимофею Яковлевичу подъехал молодой юноша-купец, впервые отправившийся в далекий путь, устало вздохнув, спросил:
- Тимофей Яковлевич, когда будет привал? Кони еле-еле плетутся, того гляди и издохнут. Как тогда, а?
Дородный купец попервой ничего не ответил: ему и самому мечталось как можно скорее остановиться где-нибудь, поесть и выспаться, тем более, что непогода только усиливалась. Сдвинув меховую шапку на затылок, он привстал на стремени, крикнул купцу-переводчику:
- Эй, Михайлович, узнай, когда привал?
Тот свистнул, обратив на себя внимание, и что-то проговорил по-туркменски. Туркмены долго о чем-то спорили, махали в сторону дальних, покрытых снегом сопок, переводчик обернулся к купцам, перевел:
- Туркмены сказали, что необходимо как можно скорее перебраться вон через те холмы, а там, в низине, мы отдохнем и дадим отдыху коням и верблюдам.
- Но почему там, а не здесь? - недовольно пробурчал Тимофей Яковлевич. - Лошади того гляди и упадут.
- Здесь нельзя, здесь опасно. Долина эта - гиблое место, это прибежище злых духов-дэвов.
- Тьфу ты! - выругался Сухов, но все же осенил себя крестным знаменем, за ним последовали остальные.
Купцы приметили, как один из проводников отделился ото всех и, подстегнув коня, помчался в сторону сопок - должно быть, проверить - не опасен ли путь? Его не было какое-то время и это начинало настораживать: всякое может статься в этом диком безлюдном краю - будь то грабители или воины какого бека; во всяком случае, успокаивал в душе самого себя Тимофей Яковлевич, у него за пазухой припрятана купеческая грамота - то истинная защита при заставах и досмотрах, ибо жизнь и путь купца неприкасаемы по закону.
Туркмен, что уходил на разведку, птицей вылетел из-за сопки, махая бараньей шапкой, на разгоряченном лице широко раскрыты глаза. Караван остановился, все невольно приготовились к самому худшему, туркмены вытащили из ножен острые изогнутые кинжалы, в любой миг готовые устремиться на врага.
- Хаз догруси, бэрик гелин! Олерде адам.
Тимофей Яковлевич повернулся к переводчику, вопросительно посмотрел, тот, поняв все, перевел:
- Он сказал, чтобы мы шли скорее туда, откуда он пришел, там какой-то человек.
- Какой-то человек... - задумчиво произнес Сухов и тут же добавил, - но как и зачем человек очутился в этих краях, в такую погоду?
Дальнейший разговор был без надобности, подстегнув лошадей, что из последних сил взобрались на сопку, купцы приметили лежащего без сознания человека. Обступив его со всех сторон, они внимательно его осмотрели, и хотя незнакомец, одетый в невиданную одежду, был еще жив, однако, силы его оказались на исходе и в такую вьюгу он долго не протянул бы. С помощью туркмен Тимофей Яковлевич взвалил незнакомца на спину верблюда меж горбами и, повелел немедленно делать привал в тихой низине, сокрытой со всех сторон пологими холмами. Сняв тяжелые тюки с верблюдов и стреножив лошадей, несказанно обрадовавшихся долгожданному отдыху, купцы насыпали ячменя животным и вместе с туркменами поставили войлочную юрту, где могли насытиться и переждать непогоду.
За дверным пологом завывал пронизывающий ветер, огонь, над которым в ледяном котле варилась похлебка, трепетал-танцевал от его порывов и тогда уродливые тени черными силуэтами отпечатывались на мягких стенах юрты. Когда вода в котелке закипела, один туркмен бросил в него мелко нарезанные кубиками куски баранины, перемешал их деревянной ложкой. Остальные, терпеливо дожидаясь ужина, уселись полукругом возле больного, пристально всматривались в его застывшее в муке лицо, и лицо это было еще по-детски округлое, едва заметный пушок очернил полоской над верхней губой, волосы оказались сбриты, лишь две короткие черные косички свешивались за ушами на плечи. Тимофей Яковлевич какое-то время раздумывал - как старшему и главному за ним оставалось последнее слово, внутри что-то сжалось при взгляде на покинутого всеми юношу, почти мальчика, невольно в памяти перед мысленным взором пронеслись воспоминания о его родных, горячо любимых детях, которых оставил он на попечение трудолюбивой жены - женщине образованной и довольно умной, обещая им перед дорогой вернуться живым и невредимым, с котомками, полными подарков. А ныне, когда путь домой был слишком долог и никто не ведал, что ждет караван впереди, Сухов в единый миг осознал, что сохранит жизнь юноши, не даст ему пропасть в этом Богом забытом месте. Ловким движением купец расстегнул верхний край его длинного кафтана и все заметили спёкшуюся кровь там, где тонкими линиями уходили ключицы. Старательно обработав рану, проводник-туркмен зло выругался, что-то разгоряченно проговорил Тимофею Яковлевичу:
- Шайтан! - туркмен указал пальцем на юношу, затем полился поток непонятных фраз.
Михайлович перевел:
- Остерегаться нам надобно этого незнакомца, ибо он поганый, язычник из племени монголов, а все беды от них.
- Мы, купцы, и так слоняемся по заморским землям средь нехристей, одним больше - не беда, - строго ответил через переводчика Тимофей Яковлевич, хмурым взором обведя всех собравшихся - и своих, и чужих, добавил, - сего юношу я беру на свое попечение, иного быть не может.
Наступила тишина, то был приказ, который никто не смел оспорить.
Юрта наполнилась дымящим паром, стало жарко, а снаружи продолжала завывать свою протяжную-жалобную песню вьюга.
Ночью юноша зашевелился, издал слабый стон. Тимофей Яковлевич наполнил кружку горячей похлебкой, поднес ее к губам больного, тот сделал несколько глотков и когда горячее питье разлилось по нутру, приоткрыл глаза, огляделся мутным взором и вновь провалился во тьму.
- Ничего, касатик, будешь жить, будешь, - прошептал Сухов, растянув губы в подобие улыбки.
Через несколько дней переходов караван миновал туркменские степи, за которыми раскинулись селения из десяток домов с плоскими крышами. Благодаря торговой грамоте русские купцы миновали заставы и уже под чуткой охраной эмира благополучно добрались до границы России, и вот взорам их открылись родные, знакомые места с тонкими линиями рек и густыми темными лесами. На душе было радостно и в то же время тоскливо - чем ближе к дому, тем длиннее казался путь, и тогда воспоминания о теплом уютном доме сильнее затягивали душу в тугие силки. Каждый купец понимал: чем дольше находишься вдали от дома, тем ценнее он кажется тогда, когда переступаешь его порог после длительного странствия.
Тобольск встретил купеческий караван ликованием, мальчишки собрались со всех улиц узреть диковинные вещи из дальних стран, поглядеть хоть издали на роскошную восточную утварь, сияющей на солнце так, что глазам становилось больно.
Молодой монгол, закутанный в добротный халат, ехал подле Тимофея Яковлевича, искоса поглядывал на русских людей, про себя дивился их непривычному для него обличию, их светлым глазам и русым волосам, их одежде и быту: в том краю, откуда он родом, всё иначе. Весь тот путь, что проделал он с караваном, юношп держался тихо, даже робко, ослабленный после затяжной болезни, он, тем не менее, старался всячески помогать купцам, в особенности Тимофею Яковлевичу за спасение своей жизни. Через толмача поведал он как-то купцам, что охотился со своими на дзеренов да сбился с пути, долго блуждал по степи, не ведая дорог, а усталый конь более не слушался седока и в один миг, скинув его, умчался прочь, и если бы не караван, то его кости давно бы растащили дикие звери.
Испытывая жалость и в то же время некую ответственность за этого юношу, Тимофей Яковлевич еще на пыльных дорогая Азии порешил взять его в свои помощники, приметив его сметливость и желание помочь. И тогда, уже в Тобольске, он объявил свою волю юноше:
- Ты хороший работник и я оставляю тебя служить мне. Набирайся знаний и умения, а уж я в долгу не останусь: в том твердое купеческое слово.
Сухов действительно сдержал данное обещание, поселил монгольского юношу  к себе на подворье и не прошло года, как тот хорошо заговорил по-русски, став если не другом-приятелем, так верным слугой старшего сына Тимофея Яковлевича одиннадцатилетнего Мити: мальчик, будучи прилежным гимназистом, в свободное от забот время - эти немногие часы тишины учил монгола русскому алфавиту, беря пример со своего строгого учителя. Уроки эти, еще по-детски наивные, но верные, проходили в глубине раскинутого сада, подальше от пытливых-любопытных глаз прислуги. Митя веткой чертил на земле слоги, медленно проговаривал написанное, а монгол, стараясь быть прилежным учеником, повторял раз за разом за своим преподавателем. Сие тайные занятия под тенью липовых ветвей не прошли даром: юноша, хоть и по слогам, с трудом, но начал читать, поразив и обрадовав тем самым Тимофея Яковлевича, коего безмерно любил и называл своим благодетелем. За безграничное старание и прилежное исполнение поручений купец как-то вызвал юношу к себе, разговор сий тайный остался лишь между ними:
- Ты хороший работник, - начал Сухов, с важным видом поглаживая густую темную бороду, в которой белели нити седины, - и мне будет жаль видеть тебя таким, каким ты являешься сейчас. Я вижу все твои старания и за то - за преданность мне, коей мы, купцы, дорожим не менее чести, я готов дать тебе свободу...
Он приметил, как переменилось лицо юноши в единый миг, как на его щеках с широким скулами заалела краска, он готов был опуститься перед купцом в раболепном поклоне, как то заведено в его краю, но Сухов жестом остановил его, сказал:
- Не торопись - еще не время благодарить меня, для тебя есть особое задание, которое решит твою дальнейшую судьбу. Исполнишь как надо - получишь свободу и достойную оплату.
- Что мне сделать, господин? Я готов на всё.
- Твоё дело непростое, но я верю тебе и надеюсь на твоё благоразумие. Скоро купеческий поезд с товарами отправится в Москву - путь неблизкий, непростой. Я должен идти с ним, но мне недосуг, устал я. Заместо меня пойдёшь ты, благо, грамоте уже разумен. Продашь товар за хорошую цену - я отпущу тебя и ты продолжишь свой собственный путь небедным человеком.
Юноша понимал, что отказаться ему нельзя, что это приказ, но его манила далекая призрачная свобода, он не мог ослушаться купца. В тот же год, нагрузив телеги дорогой утварью, сибирским мёдом, пушниной, Тимофей Яковлевич спроводил юношу в далекий путь, благословив у ворот дома.
Господь не оставил купеческий поезд без Своей милости, благоволив ему на всем торговом пути. В Москве на большой ярмарке у Лобного места монгол продавал и обменивал, а после возвратился в Тобольск с полной мошной. Тимофей Яковлевич дважды сдержал слово и от него юноша вышел свободным, с набитыми деньгами карманами. По сему случаю в доме Суховых состоялся пир, на который были приглашены знатные старинные купеческие семьи. Монгол в новом одеянии, как и подобало всем юнцам того времени, встречал гостей у ворот бывшего хозяина, с достопочтением и восточным гостеприимством провожал их к накрытому столу. Последним с опозданием прибыл купец Корнильев, да не один - а со своей старшей дочерью, семнадцатилетней Анной и сыном-отроком Василием. Монгол отворил перед ними тяжелые двери, впустил долгожданных гостей. Его взгляд чёрных глаз невольно скользнул по лицу девицы, окинул ее всю - эту невысокую, хрупкую фигурку в светлом платье - того оказалось достаточно, чтобы неведомая волна всколыхнулась внутри, опалила жаром молодое сердце. И Анна чувствовала на себе этот внимательный, теплый взгляд, ее нежные щёки то покрывались смущенным румянцем, то бледнели при мысли о чем-то новом, сказочно-неведомом. Покуда длился богатый, весёлый пир, монгол не сводил взора с Анны, он любовался её прекрасным лицом, большими карими очами, окаймленные линией длинных пушистых ресниц. Мысли одна за другой рождались в его голове, стаей птиц проносились перед невидимой, незримой мечтой. Он ясно осознавал свое положение, понимал, что не мог рассчитывать не только на руку Анны, но даже на сватовство бех крещения и христианского имени; его любили в семье Суховых, но все равно для русского народа он оставался поганым язычником.
Ранним утром следующего дня он решился на новый, еще один шаг в своей жизни и с просьбой этой отправился к Тимофею Яковлевичу. Тот, будучи в весёлом расположении духа, выслушал внимательного бывшего слугу, проговорил:
- Даже если ты примешь крещение и назовешься новым именем, кто поручится, что Корнильев отдаст за тебя свою единственную дочь? Сможешь ли ты вынести отказ?
- Никто, действительно, не поручен за исход дела, но попытаться стоит, ибо вера на русской земле не пустой звук.
Тимой Яковлевич задумался. Заложив руки за спину, он измерял комнату шагами и каждый новый шаг рождал в его голове свежие мысли. К вечеру было решено крестить монгола под именем Яков Васильевич - в том неспроста пал сий выбор.
- Так звали моего отца, - ответил купец, - человек он был уважаемым и богатым, и прожил долгую жизнь. С тем благословением и ты пойдешь по новой дороге, только гляди под ноги, не оступись.
В тобольской церкви ранним воскресным утром, когда солнце заливало залу яркими лучами, играя позолоченными киотами, отец Евстафий крестил Якова; стоящий подле родителей Митя широко раскрытыми глазами с замиранием сердца наблюдал за стоящим у алтаря в белых чистых одеждах монгола, а святой отец тем временем состригал прядь волос ради предания верующего воле Божьей. Из церкви Яков Васильевич вышел другим человеком: ныне на его груди висел тельник, а глубокое сердце раз за разом стремилось в дом Корнильевых, к нежно й руке Анны.
Купец Корнильев не отказал сватам, но дал понять, что отсрочит помолвку до того момента, покуда будущий зять не встанет крепко на ноги и не обзаведется просторным домом, в который не стыдно будет привести молодую жену. Яков поначалу пребывал в отчаянии, ему не хотелось верить, что то начатое, заложенный первый кирпич рухнет в пропасть из-за одного сказанного слова. Но, с другой стороны, он не был из тех, кто опускает руки и бежит прочь от задуманной мечты, когда замечает непонятные перемены. У Якова еще оставались деньги, а Сухов в любой миг мог прийти на помощь. Купив телегу и взяв на время большую лошадь у Тимофея Яковлевича, Яков Васильевич отправился в путь по близлежащим деревням и сёлам, заглядывал в старые дома мелких разорившихся помещиков, скупал у них небольшие запасы зерна, обещая при удачном стечении дела вернуться вновь. Судьба благоволила ему, он поднялся на торговле зерном, а позже мукой и солью, в последствии женился на Анне, что ждала его почти год. Свадьба-венчание проходила в той же церкви, знакомый уже ему отец Евстафий благословлял молодых на многие лета. Невеста была особенно хороша в этот знаменательный для нее день. Яков украдкой любовался ею, ему нравились ее большие тугие косы, уложенные диадемой на голове под белым тонким покровом. Они обменивались у алтаря кольцами, рука невесты слегка дрожала, когда Яков надевал на ее тонкий пальчик обручальное кольцо.
После свадьбы супруги счастливо жили вместе. Объединение купеческих семей - прибыльная забота; отошли от привычных традиций и с тех пор Яков Васильевич стал носить родовую фамилию жены, - так продолжился род Корнильевых, молодой же купец приобрел большее почтение среди тобольского купечества.
Однажды, разбирая с Анной старинный сундук - один из тех, что принесла она с собой как приданное, Яков отыскал нечто в широкой темной ткани, и это неизведанное скрывалось словно за семью замками, храня незыблемую тайну. Осторожным касанием Яков Васильевич развернул тайну, долгое время потом с удивлением смотрел: то оказалась старинная икона без украшений и киота - лишь дерево, хранившее память далеких дней. В святом облике, в свете нимба был изображен кинокефал Христофор Псеглавый. Долго наблюдал купец за иконой и тогда множество вопросов родились в его голове, он спросил Анну:
- Кто это и почему заместо человеческого обличия святой изображен аки пёс, ежели в христианстве собака есть нечистое животное? Или это еретический подвох?
Женщина отложила в сторону вышивание, плотнее закуталась в шаль, дабы сокрыть живот, в котором был кто-то живой - еще маленький непонятный, но уже существующий, ответила не сразу, но через минуту молчания:
- Когда-то мои предки взяли в покровители святого Христофора, они испрашивали его и он даровал им успешную торговлю. Но после раскола нашей православной церкви эта икона оказалась под запретом. Моя семья не решилась избавиться от нее, но лишь припрятала на время.
Что же касается самого святого, то имя его до Истины было Репрев из племени псеглавцев, отличающихся лишь тем, что лицами были схожи с собаками, хотя,.. - Анна призадумалась, поиграла кольцом на пальце, добавила, - есть и иное предание, а именно: до крещения Репрев был очень красив, но дабы избежать соблазнов, упросил Господа обезобразить его внешность. Святой Христофор почитается как мученик, убиенный язычниками за веру Христова.
Яков слушал рассказ жены, со спокойным, смиренным наслаждением вслушивался в каждую нотку ее голоса, ему было все равно, что она говорила - лишь бы вновь и вновь, раз за разом проникать в ее мягкий таинственно-загадочный духовный мир.
Годы шли, а любовь и привязанность Якова и Анны только крепли, становились сильнее под тяжестью обычных житейских забот и долгих месяцев расставания. У них родилось шестеро детей - пять сыновей и дочь, но самым любимым у Анны был младший - Василий, смышленый, не по годам рассудительный ребенок. Все они пошли обличием в отца, только у старшего на свету играли в волосах русые пятна.
Яков Васильевич постоянно бывал в отъездах - как то заведено в купеческой среде. С собою в путь-дорогу - дальнюю ли, ближнюю ли он брал икону святого Христофора Псеглавца - покровителя путешественников, аккуратно завернутую в ткань и надежно припрятанную в седельную суму, и дела торговые приумножались день ото дня. Однажды, как то заведено в семье Корнильевых, Яков собирался с торговым поездом в Новгород, Анна напутствовала его перед дорогой как любая заботливая жена. Благословив мужа, женщина вышла на высокое крыльцо в окружении детей, помахала на прощание белой тонкой рукой, не почувствовав даже тревожный холодок, кольнувший ее сердце. Воротившись в дом, Анна отчего-то по-новому оглядела просторную комнату с большими окнами, из которых бил солнца свет, играя причудливыми огоньками на дорогой старинной мебели. Всё тихо, всё как всегда. И вдруг взор ее резко устремился на высокий резной стол, на котором стопкой стояли книги, ноги ее подкосились, когда она заметила забытую икону на другом конце стола. Не помня себя, Анна приблизилась к столу, взяла дрожащими руками икону, прошептала в воздух как бы самой себе:
- Святой Христофор... - немного помедлила, добавила, - Яков. Господи, спаси и сохрани.
Она осенила себя крестным знаменем, а слезы выступили на ее красивых карих глазах.
Домой Якова Корнильева привезли едва живого на санях. Его исхудалое тело покоилось под ворохом одеял и шубы, он почти не мог говорить, а из груди доносился лишь хриплый кашель. Прибывший доктор осмотрел больного, выдав вердикт о том, что его легкие заполнены водой, а больше ничего не сказал. На все последующие расспросы заплаканной Анны он только устало пожимал плечами.
С каждым днем больному становилось вс хуже, пищи он не принимал и домочадцы поняли, что это конец. В одну из ночей ни Анна, ни дети не спали: Яков задыхался от кашля, а выписанные доктором снадобья не помогали. Ближе к утру, обессиленная бессонницей Анна позвала за святым отцом для Причастия. Яков умирал, он уже не осознавал своего положения, не помнил жены и детей. Умер он перед обедней, окруженный домочадцами.
Несчастная вдова осталась без мужа - без той опоры и поддержки, в коих она так нуждалась, а рядом сидели маленькие дети с грустно-вопросительными взорами раскосых карих глаз, да опущенные уставшие руки, что должны были держать-удержать вс то, что с таким трудом создал Яков.
В бессилии и унынии, как то бывает со вдовами, Анна отправилась в дом отца за душевной поддержкой, ей было горестно на душе, а невыплаканные слёзы комом душили горло. Однако, заместо тёплой поддержки женщина - как дочь встретилась с суровым взглядом отца; купец не стал слушать её заунывные причитания, не дал шанса посетовать на горестную судьбу и вопреки ожиданиям Анны положил свои широкие ладони на её худые хрупкие плечи, сказал:
- Ты можешь оплакивать мужа хоть до скончания века, но знай, в это время, когда ты впадаешь во грех уныния, твои дети сидят голодные и ждут от тебя дальнейшего шага.
- Но... что делать мне теперь, когда у меня не осталось ни опоры, ни поддержки? - воскликнула Анна и вновь заплакала.
- Отныне ты сама обязана стать этой поддержкой и опорой - ради детей своих. Веди торговое дело, доставшееся от супруга, найми верных людей, что пойдут с торговым поездом по городам и странам. Ты рождена в семье потомственных купцов Корнильевых, ты впитала купеческую жизнь с молоком матери, в твоих жилах течет наша кровь. В нашем роду все женщины сильные. Ты справишься.
Большой грузный купец оглядел маленькую фигурку Анны в черном вдовьем платье и таком же чёрном чепце, взгляд его, полный решительности, передался ей, в его мощи находила она силы и тогда только - впервые после ухода Якова вытерла платком слёзы. Она верила отцу и в миг также поверила в себя.
Следующим днем, наспех позавтракав, Анна отправилась в лавку мужа, она оказалась закрытой, и работник еще не пришёл. Глубоко вздохнув, вдова отперла дверь большим ключом и осторожно вошла внутрь. Её приход встретила кружащая в воздухе пыль. Женщина осмотрела мерные весы, заглянула в подсобку, где хранились мешки с зерном, сахаром, мукой и солью, затем вернулась обратно к прилавку и раскрыла записную книгу, в которой вёлся весь торговый учёт. Поднапряг память детства из разговоров отца о деле, Анна ещё пристальней всмотрелась в записи, вчитывалась в каждую строку и запомнила стоящие рядом цифры. Погруженная в счётные дела, женщина не заметила минувшего времени - те два часа пролетели что две минуты; в лавку, тяжело ступая ногами, обутыми в старые поношенные сапоги, ввалился работник. Попервой он осматривал вдову взглядом, полным недоумения, затем обратил взор на раскрытую книгу учёта, проговорил с запинкой:
- Хозяин Яков Васильевич самолично всё проверял и записывал, ошибки быть не должно.
- Я вдова покойного Якова Васильевича, - немного предав строгости голосу, ответила Анна и встала со стула.
Работник в нерешительности отступил на шаг, но на лице его читалась лёгкая усмешка, мол: негоже бабе в мужские дела лезть, вслух сказал:
- Вы будете продавать лавку?
- Нет, - женщина выпрямилась, стала даже стройнее и выше, лицо её приобрело спокойно-гордое выражение, когда дело касалось родной семьи, - я лично стану вести торговлю покойного супруга, но мне понадобятся два верных человека.
Корнильева Анна, вдова, маленькая женщина с шестью детьми, продолжила дело Якова, и торговля пошла лучше прежнего. Сильного характера, закаленного невзгодами, с упованием на милость Божью, она поставила на ноги пятерых сыновей, выдала удачно замуж единственную дочь. На старости лет, перебравшись в загородный дом, где смогла вволю надышаться лесом и тишиной, Анна отдыхала в большом саду, а неподалеку бегали всех возрастов внуки и внучки.
Сыновья не посрамили памяти родителей: каждый открыл собственное дело - торговое ли, просветительское ли. Но самым успешным из всех явился младший сын Якова и Анны Василий - смышленый с детства, любимец матери. Именно он порешил на свой страх и риск увековечить родовое имя Корнильевых и вложил все деньги, даже дом ради постройки первой в Сибири бумажной фабрики и типографии. Супруга его плакала, братья обвиняли в столь поспешном и, как им казалось, убыточном решении. Но вопреки их страхам дело о производстве пошло вверх и разлетелось за пределы Тобольска. Заказы на бумагу сыпались один за другим, а Василий Яковлевич только и успевал подсчитывать деньги. Старшие братья с тайной завистью глядели на младшего, а супруга его уже не плакала, а тратила выделенные на неё средства на наряды и украшения.
Заработав изрядное состояние на бумажной фабрике, Василий Корнильев, не привыкший с детства сидеть сложа руки, предаваясь ненужным мечтам, построил стекольный завод в селе Аремзяны, рядом с которым воздвиг большой дом с живописным садом. Липовая аллея вдоль узкой тропы, крытая беседка, поросшая плющом, в которой так хорошо было отдыхать в жаркие дни и летние вечера, коротать задушевные беседы за ароматным чаем. Но особой радостью, гордостью сердца Василия оставались родные домочадцы: раздобревшая, дородная жена - истинный вид русской купчихи и сильной сибирячки, и их дети.
Стекольный завод радовал Корнильева, а полученные долгожданную работу на нем сельские жители в тайне благословляли его имя в своих молитвах. Он гордился собой, но больше этого мечтал привнести-подарить родному Тобольску нечто ценное, полезное - то истинная благодарность и любовь к родному месту, где он родился и вырос, где прошли дни его молодости. Вопреки увещеванием братьев, в душе не желающих принимать его явное превосходство, Василий Яковлевич создал в городе "Училищный дом" для всех желающих получать знания ради будущих открытий и свершений. Занятый столь многочисленными трудами, Корнильев еще больше полюбил редкие минуты домашнего покоя - тем ценнее стали для него дорогие стены уютного очага. Наделенный столькими земными благами, не растрачивая время на пустое, Василий отдыхал в уединении с книгой в руках. В их семейной традиции, где особенно похвальным была образованность, книги стали истинным сокровищем, ради которого Корнильев скупал печатные издания со всех уголков страны. Его же типография, не приносящая значительного дохода, приумножила книги в обширной библиотеки их родового поместья. Сам наполовину монгол, живущий бок о бок с малыми народами Сибири, Василий Яковлевич описывал жизнь и традиции якутов и тунгусов, сказания и предания о забытых татарских князьях, ведших на протяжении веков междоусобные войны. Окунаясь-погружаясь с головой в их мир, душевно переживая из взлёты и падения, Корнильев сердцем отдавался любимому делу, а когда дети его подросли, привил им безграничную любовь к чтению и книгам.
- Пища закончится, одежда износится, а знания, сокрытые в книгах, останутся в веках. Их ценность выше злата и серебра и потому, дети мои, читайте как можно больше, храните в памяти всё то, чему вас учили и тогда вы станете поистине богатыми, - в назидание твердил Василий, уже постаревший, с сединой в чёрных волосах, но до сих пор сохранивший неторопливое достоинство, нерушимую веру, свойственные лишь благородным натурам; он любил детей и желал для них более счастливой, более спокойной судьбы.

I глава
В просторной комнате второго этажа большого дома, освещенной летними солнечными лучами, витала привычная, мягкая благодать наступающего дня. За туалетным резным столиком, прихорашиваясь перед чистым зеркалом, сидела молодая женщина - невысокая, несколько полноватая, белокожая, на ее красивом чистом лице особенно выделялись своей притягательностью большие серые глаза под дугой темных густых бровей. Протерев лицо и шею душистым маслом, красавица медленно, с некоей осторожностью расчесала свои густые, очень длинные темно-русые волосы, заплела их в две толстые большие косы, аккуратно уложила их вокруг головы диадемой-венком, приколола шпильками с золотистыми бусинами. Оглядела себя в зеркале со всех сторон, полюбовалась на своё отражение и довольная начала одеваться.
Не стоит лишним сказать, что женщину эту звали Екатериной Ефимовной, урожденная Шевырдина, дочь тобольского купца Ефима Шевырдина, супруга Дмитрия Васильевича Корнильева и мать двоих детей - сына Василия и дочери Марии. Снискавшая почтение и уважение в купеческой среде, а также расположение родственников мужа, Екатерина Ефимовна успешно вела хозяйство, следила за домом и раскинувшимся вокруг него садом. Но большую гордость и любовь возложила она на своих детей, проводя в беседах с ними вс свободное время и с упованием дивясь их не по-детски умным рассуждениям.
Немного поразмыслив о жизни, невольно вспомнив день её свадьбы, когда весь мир, казалось, завертелся-закружился по-новому и как всё видимое-невидимое пролетело стрелой, и вот - на руках у неё сын, а затем дочь. Как не спала она ночами от детских криков, как болела её грудь, полная молока - вот тогда казалось, будто время остановилось, каждая минута длилась что час, временами на неё находило безудержное отчаяние и, обессиленная, бледная, заметно похудевшая и оттого малопривлекательная, Екатерина Ефимовна закрывалась в собственной спальне, не желая никого видеть, и долго плакала навзрыд, с болью сожаления вспоминая прошедшие дни беззаботного лёгкого детства. Через год, как только сын научился прямо держаться на ногах, Екатерина поняла, что опять носит под сердцем ребёнка; это не доставило ей радости, к тому же её самочувствие резко ухудшилось, слабость во всем теле не отпускало ни днём, ни ночью, почти не хотелось есть. Заботливый супруг, перепуганный состоянием жены, вызвал из Тобольская доктора, дальнего знакомого своего отца. Почтенный господин в добротном одеянии, знающий пять языков, осмотрел Екатерину Ефимовну, в конце прописал для неё лекарство и покой. Так, благодаря безграничной поддержки и опоре родных, женщина смогла выносить и родить здоровенькую крепкую  малышку, обличием - вся в отца и деда: видно, монгольская кровь победила русскую. Не в пример капризному братцу, девочка оказалась тихой и спокойной, чаще спала, редко будила мать плачем и криками; не лишним стоит отметить, что Екатерина Ефимовна всем сердцем приросла к дочери, сделала ту своей любимицей, что часто злило маленького Василия, чей тёплый всеясный мир порушился с появлением непонятного, ненужного ему младенца. Но постепенно, со временем, холодный лёд тронулся и начал стремительно таять, тогда-то Екатерина и Дмитрий приметили заметную перемену между сыном и дочерью. Ещё совсем крохотные, брат и сестра сблизились, соединились в новой дружбе да так, что стали не разлей вода; Екатерина Ефимовна глубоко, облегчённо вздохнула: покой и мир, отвоёванные за прошедшие годы, вернулись под кров их уютного родового гнезда.
Отогнав тёплые воспоминания, лёгким покалыванием захлестнувших её душу, Екатерина Ефимовна ещё раз оглядела себя в зеркало, едва заметным касанием поправляя широкий подол темно-красного платья, надела на голову белый чепец с французским кружевом - купеческие жёны и дочери до сих пор хранили дань русской традиции, предпочитая сарафаны заместо европейского платья, и лишь немногие, кто имел высокое положение и деньги, позволяли себе следовать пришлым веяниям, как то: наряды по французской моде, чепцы и шляпки заместо широких расписных платков. Корнильевы же, являясь не только купцами, но по большей части людьми образованными, связанные с просвещением этого края - вдали от светской столичной суеты подчеркивали статус семейного благополучия заграничным одеяниям, но корнями верные русским традициям.
В распахнутое настежь окно влетела черно-жёлтая пчела, покружилась по комнате, с жужжанием уселась на разросшуюся яркими красками азалию, цветущую в глиняной округлой плошке с причудливым орнаментом, посидела на цветке какое-то время и также неожиданно как влетела вылетела вон - на свет, в зелёный благоухающий сад. Где-то там, среди липовой аллеи, выходящей к воротам, раздались детские голоса. Екатерина Ефимовна с блаженной улыбкой выглянула в окно, ладонью козырьком загораживаясь от жарких лучей, боясь испортить загаром белоснежную кожу. В саду мелькали две маленькие детские фигурки, затем донесся пронзительный собачий лай. Женщина вобрала в лёгкие побольше воздуха, крикнула в сад:
- Вася, Машенька, идите мойте руки и завтракать, и проследите, чтобы Бони не вытоптал бы мои клумбы.
С чувством достоинства, как то свойственно хорошим матерям, она спустилась вниз, заглянула на кухню, где в жару и паре стряпала служанка - полноватая, невысокая старушка пятидесяти лет, которую звали Агриппина Тихоновна, и которая досталась Екатерине Ефимовне с замужеством вместе с приданным. Агриппина Тихоновна знала её с самого рождения, она была её няней, ныне - верная прислуга, служащая в доме Корнильевых не по долгу службы, а по зову сердца - с материнской заботой, уютной теплотой.
Войдя на кухню, Екатерина Ефимовна ощутила знакомые с детства, родные запахи утренней трапезы, но, отогнав ностальгические чувства в глубину сердца, повелела накрыть на стол, после чего вновь поднялась на второй этаж, шурша при ходьбе нижними юбками. Она приблизилась к двери, осторожно постучала.
- Войдите, - раздался мужской голос.
Женщина опустила ручку и уверенным шагом прошла в широкую комнату - рабочий кабинет супруга; стены были оклеяны красно-зелеными обоями итальянской работы, резная дубовая мебель - шкаф, набитый книгами - библиотека, доставшаяся в наследство от Василия Яковлевича, большой стол, где в полном беспорядке лежали документы, блокноты, газеты, но хозяин сего места, казалось, ничего подобного не замечал, склоненный над чистым листом с пером в руке. Как только супруга подошла к столу, Дмитрий Васильевич отвлекся от задуманной работы, многозначительно посмотрел на Екатерину Ефимовну.
Дмитрий Васильевич Корнильев был человеком невысокого, ближе к среднему, роста; не смотря на чёрные волосы и карие глаза, в его чертах тяжело угадывалась монгольская кровь, смягченные тонкими славянскими линиями, и всё же дед оставил в своем потомке частичку себя - и это всё: восточные глаза, чуть выступающие скулы свидетельствовали о далёких степных предках. Закутанный в немецкий шёлковый халат, Дмитрий отложил перо, спросил:
- Ты пришла звать к завтраку? - и как бы в подтверждение собственных слов взглянул на часы.
- Ты так занят работой, что забываешь обо всём на свете, - с наигранной строгостью ответила она и, не удержавшись, улыбнулась той красивой, белозубой улыбкой, которая пленила когда-то Дмитрия.
- Прости мою забывчивость, но разве тебе не ведома важность сего труда, над которым я кроплю день и ночь?
Купец посмотрел на супругу взглядом, полного любви. Он верил, доверял ей как самому себе, ибо лишь благодаря её безграничной, терпеливой поддержки он принял на себя дело отца как в торговле, так и в научной-познавательном поприще. Если говорить уж о Дмитрии Корнильеве, то это был человек тонкого ума и одухотворённой культуры; всегда несколько замкнутый, большую часть времени молчаливый, со взором, устремленного вдаль, он сохранял душевное благородство и внутреннюю силу духа. Благодаря образованности, уму он с помощью незаурядной, мудрой жены смог построить, преобразить родное гнездо, отличающееся безупречным вкусом и богатством, разбить вокруг прекрасный сад, где в летнюю пору все они укрывались под сенью благодатной тени деревьев, дыша цветущими кустами роз, падая мысленно в тишину, в которой слышалось дыхание ветерка да ласковое пение птиц.
Корнильевы счастливо жили в большом доме, вдали от городской суеты. Екатерина Ефимовна ловко управляла хозяйством, занималась воспитанием детей. Как обычно - и в этот летний день тоже она с легкой улыбкой на устах звала всех к завтраку. На красивых тарелках, согласно обычаям богатых родов, подавался пирог - вкуснейший, такой, что таял во рту, к нему непременно в изящные фарфоровые чашки разливался чай, отдельно подавался турецкий кофе - Дмитрий Васильевич не любил пить по утрам чай, оставляя его душистый, чуть терпкий вкус на вечер. Утолив голод, Корнильев поспешно засобирался по личным, весьма важным делам; для таких случаев он надевал европейский костюм, дабы выглядеть в глазах избранных  в комитете респектабельным. Екатерина Ефимовна помогала мужу собраться, но в дверях остановила его взглядом, полным укора и искренней мольбы, немного опешив, но спросила:
- Ты вернешься к обеду?
- Как карты лягут, - пожав плечами, ответил тот, - на сегодня запланирована важная встреча с редакционной комиссией, во время которой будет решаться судьба труда моего, над коем я кропил столько дней.
- А после? - не унималась Екатерина Ефимовна, от напряжения щёки её залились румянцем.
- А потом следует заехать в лавку, сверить-перепроверить счета и прибыль от товара. Тебе же ведомо, как тяжко стало в торговом деле и положение моё шаткое.
Она вздохнула, хотела еще что-то сказать, но вовремя остановилась. Перекрестив мужа перед уходом, только и могла что промолвить:
- Ступай с Богом.
Дмитрий взял её нежную руку в свою, поцеловал и решительным шагом вышел из дома. На веранде сын и дочь что-то рисовали, маленькая Маша: вся перепачканная, но безмерно счастливая, защебетала нежным детским голоском, показывая отцу нарисованное нечто непонятное, но яркое:
- Папочка, смотрите, я наш дом нарисовала.
- Молодец, Машенька, - Корнильев склонился над дочерью, коснулся губами её густых черных волос, - прости, но мне нужно спешить, а после я всё погляжу.
Его сердце ёкнуло на миг: сейчас как никогда ему захотелось остаться под сенью родных чертогов, еще раз повозиться с детьми, умиляясь их по-младенчески глупой болтовне, отвлечься-убежать от рухнувших враз проблем, но дела не могли ждать и вместо мирной семейной беседы он вышел за ворота и сел в заранее присланный экипаж. Дорогой - до самой типографии, Дмитрий Васильевич раздумывал над своей пламенной речью, с которой должен выступить перед членами городской редакционной комиссией, и когда мысли эти пролетали перед мысленным взором, внутри начинало дрожать от волнения: как скажется то на будущем его книги? Что ответит на его мнение профессор по культуре и этики многоуважаемый Царин Андрей Викторович? А как захочет ли сотрудничать с ним главный редактор Тобольска - человек старой закалки и крутого нрава: сколько писательских трудов сгубил он одним-единственным словом "нет"?
"Нет, не стану думать ни о чём, иначе сойду с ума", - осенил самого себя Корнильев, мирно покачиваясь в такт колёс, прыгающих по неровной узкой дороге.

II глава
Корнильев Дмитрий Васильевич не успел к обеду, как и предполагал; не вернулся он и к ужину. Не находя себе места, переходя из комнаты в комнату, прохаживаясь взад-вперед по опочивальне, словно измеряя её шагами, Екатерина Ефимовна дожидалась мужа, а мысли негодования, перемешанные с чувством немой тревоги, комом стояли в горле, сдавливали грудь. Вася и Маша давно уж крепко спали в детской на пуховых подушках в прохладной тиши летней ночи.
Пребывая в полном одиночестве большого дома, Екатерина Ефимовна с зажженной свечой вышла на веранду, лёгкий ветерок приласкал её горячее лицо свежим прикосновением. В небе тускло светил месяц, в саду покачивали кроны старые деревья, где-то в высокой густой траве трещали цикады: мир был наполнен безмятежным, неторопливым спокойствием. Постояв какое-то время в темноте в отблеске одной-единственной свечи, женщина плотнее закуталась в шаль, накинутую на полные плечи, и только собралась было заходить обратно в дом, как вдруг вдали простучали колёса, цокот копыт, затем раздались слабые мужские голоса, скрип ворот и вновь тишина. Екатерина Ефимовна вытянулась струной, всмотрелась на сероватую ленту аллеи: там слышались торопливые шаги, знакомое покашливание. К дому свернул Дмитрий Васильевич, его невысокая фигура залилась слабым светом месяца на фоне чёрного сада. Ускорив шаг навстречу жене, он поднялся по ступеням на веранду, взял холодную руку Екатерины Ефимовны в свою, поднес к губам.
- Прости, дорогая, что так поздно. Всё дела да заботы.
- Ты мог бы предупредить, чтобы я не сидела в тревоге, ожидая твоего приезда, - не выдержала она накопившейся обиды.
Он виновато взглянул в её лицо, только и смог, что ответить в своё оправдание:
- У меня не нашлось ни минуты свободного времени. Пойдём в дом, я всё расскажу после.
Они сидели вдвоём за круглым столом, свечи пламенем отражали на зеленых обоях кривые тени от предметов и деревьев за окном. Дмитрий Васильевич перекусил лёгким ужином, после которого жена лично заварила ему ароматный чай, сама же она сидела, уставившись на него, сложив руки на стол. Корнильев, осторожно делая глоток за глотком, поведал о делах нынешнего дня.
Как только подъехал он к зданию редакции, так его встретил взволнованный Павел Петрович Ищеев, который сообщил, что главный редактор Вениамин Михайлович Суриков запаздывает, хотя должен был быть на месте. Дмитрий Васильевич поднялся на второй этаж - там, в главной зале переговоров за длинным столом восседали Царин Андрей Викторович - мужчина средних лет с красивым лицом и большими черными глазами и Степанов Александр Васильевич - молодой человек слегка болезненного вида, высокого роста, хорошо сложенный. Все члены комиссии расселись по своим местам, каждый невольно бросал взор в сторону пустующего места во главе стола, в нетерпении поглядывая на большие часы в углу комнаты.
Минуты шли. В зале стояла невыносимая жара. Главного редактора ещё не было. Дежурившему швейцару велели принести кофе-чай, в разговорах личных, не касающихся общественных дел, члены комиссии утоляли жажду, некоторые курили, медленно, с интересным благоговением выдыхая табачный дым. Однако, в каждом из них нарастало недовольство: по какой такой причине главный редактор сильно запаздывает и почему остальные обязаны дожидаться его более часа?
- Если через полчаса господин Суриков не соизволит явиться, я покину собрание. Извините, господа, - проговорил недовольным голосом пожилой профессор русского языка и литературы, в его благородных чертах читалось незыблемое достоинство, чему в тайне завидовали многие.
- Но Вениамин Михайлович не может не приехать, тем более, что вопрос касается явно его, - попытался было возразить Корнильев, но собеседник перебил его:
- Не соизволите упомянуть, но долгая задержка является признаком неуважения ко всем нам. Я прибыл сюда лишь по его приглашению, хотя мог отказаться.
- Ваше мнение, профессор, чрезвычайно важно для нас, - решил сей фразой сгладить сложившуюся ситуацию Степанов Александр Васильевич.
На этот счёт у профессора было собственное мнение, которое он непременно высказал вслух. Начался спор, к ним присоединились другие члены комиссии. Корнильев же, встав из-за стола, подошёл к окну, глянул на улицу. За его спиной шёл оживленный разговор, Степанов то повышал, то понижал голос, ему вторили остальные, но Дмитрию Васильевичу было недосуг прислушиваться к новым дебатам: в надежде и волнении он ожидал прибытия Сурикова, который сегодня - в этой зале, решит судьбу его новой книги. Он ещё раз мельком окинул часы, с вниманием проследил за стрелками - каждая минута казалась часом, а горячие лучи летнего солнца обжигали покрасневшее, мокрое лицо. Протерев лоб носовым платком, Корнильев вдруг замер, прислушался: у здания остановился экипаж, две лошади устало мотали головами. К экипажу подбежал человек, открыл дверцу и услужливо помог дородному господину в дорогом костюме сойти на землю. Дверь зала отворилась, в проходе показался маленький, тщедушный человечек с длинными седыми усами, раболепно заикаясь, проговорил:
- Господин Суриков прибыл.
Все члены комиссии оживились, задвигались. Кто-то бросился распахивать окна, зная, что Вениамин Михайлович не переносить запах табачного дыма - из-за этого у него портится настроение и он потом ходит весь день не в духе. все уселись по своим местам, чопорно поправляя накрахмаленные воротники, прямые, гордые, в немом ожидании.
Двери распахнулись, в зал вошел грузной походкой Вениамин Михайлович, на лбу и лысеющей голове капельки пота, толстые щёки раскраснелись от жары, от долгой дороги, оттого, что пришлось подниматься на второй этаж. Весь его напыщенный круглый облик, высокомерный взгляд небольших серых глаз говорили о непростом, а подчас, несносном характере; больше всего на свете сей господин любил поесть - такой уж грех чревоугодия, и потому для него всегда были приготовлены булочки и жареные куриные ножки в соусе.
Присутствующие встали, поприветствовали главного редактора, тот слегка кивнул, не глядя ни на кого, и прошёл к своему пустующему месту во главе стола. Остальные вновь сели за стол, ожидали, когда Вениамин Михайлович откроет речью собрание. Корнильев сидел весь побледневший: десять минут назад он горел в нетерпении увидеть Сурикова, ные же, лишь взглянув на него, захотел вернуть время вспять и сидеть в ожидании у окна хоть вечность: так неприятен стал для него весь вид, облик главного редактора. Перебивая волнение, зная, что речь пойдёт о новой книге, Дмитрий Васильевич незаметно заламывал пальцы на руках, предчувствуя заранее нехорошее, старался не вникать в суть разговора, когда несколько голосов один за другим вторили свои мысли.
- Дмитрий Васильевич, - раздался резкий, громкий голос Сурикова и Корнильев вздрогнул всем телом, точно приговоренный к казни, взглянул в сторону главного редактора, - я ознакомился с вашей первой книгой, правильнее назвать - брошюрой; с точки зрения этнографии и истории ваш труд весьма полезен, но сам язык повествования, или как то можно выразить - стиль письма скудноват для публикации. Возможно после, если вы соизволите поработать над книгой ещё и ещё, редакция согласится выпустить её в тираж, но пока что... Я могу пойти вас навстречу, ежели вы располагаете достаточными средствами. Не обессудьте, поймите и моё положение: нынче времена тяжелые, издательства терпят убытки, писателей и авторов много, а денег мало. Сейчас мы вынуждены отказывать если не всем, то большинству, не смотря на то, что рукописи в достаточной мере интересные и написаны талантливо.
"А когда у издательств не бывали тяжёлые времена?" - хотел воскликнуть было вслух Корнильев, но осёкся: первые предчувствия ещё в дороге не обманули его - это был отказ, хотя и завуалированный в поток красноречивых слов.
Члены комиссии сидели в полном молчании, никто уж не смел вымолвить ни фразы. Суриков Вениамин Михайлович с чувством выполненного долга вытер носовым платком мокрый лоб и откинулся на спинку стула. Собрание было окончено.
В прохладном коридоре, куда все вышли не спеша, обескураженного, разочарованного Корнильева нагнал Царин Андрей Викторович, он отвёл его в сторону - подальше от посторонних глаз, шепнул на ухо:
- Не падай духом. Этот напыщенный индюк Суриков считает себя вершителем судеб, но есть еще один способ...
- Какой? - Дмитрий Васильевич, весь во внимании, поддался вперед, былая надежда вновь вернулась к нему.
- У тебя, я слышал, от отца досталась типография, что выпускала в своё время книги и журналы; особым успехом пользовался "Иртыш", не так ли?
- То прошлое. Типография вот-вот прекратит своё существование, мы распродаём последний номер научного журнала, а дальше, мне кажется, предстоит распрощаться с ней, ибо денег уже не осталось.
- Но ты можешь издать книгу в собственной типографии, а уж с деньгами я помогу - у меня есть человек на примете. Только прибыль с продаж - поровну.
Царин заметил на лице Корнильева смущение, в карих глазах читалось недоверие, и чтобы приободрить, Андрей Викторович призвал на помощь всё своё ораторское красноречие, всё знание литературного-издательского дела, он мог убедить незадачливого писателя в правильности рискованного шага, после чего, довольный самим собой, похлопал дружески Дмитрия Васильевича по плечу, предложил спуститься на первый этаж к обеду.
Отобедав в столовой главного редакционного дома, откланявшись со всеми, Корнильев нанял экипаж и отправился в торговую лавку. В лавке он самолично проверил товар, сверил счета, обнаружив пропажу мешка сахара. Перепуганный работник осенял себя крестным знаменем, клялся всеми святыми, что не только мешка, но даже горсти не крал. В конце, после долгих препирательств и поисков недостающий мешок нашёлся в кладовой: при отгрузке товаров о нём забыли и не записали в расчетную книгу. Дмитрий Васильевич почувствовал вину перед работником и злость на самого себя - Сурикову Вениамину Михайловичу он ничего не сказал против, а на малограмотного работника накричал без вины. Горя от досады, с тяжёлым камнем на сердце, Корнильев оставался в лавке до закрытия торговли и отправился домой уже затемно.
- Вот потому я опоздал к ужину. Как видишь, столько дел.
- Ты все таки решил издаться за деньги? - поддавшись вперед, тяжело дыша, спросила-воскликнула Екатерина Ефимовна.
- Пойми ты наконец, эта книга - вся моя жизнь, в ней весь я, вся моя душа. При любом раскладе я не останусь ни с чем.
- Что ты сделал ради того: отдал часть дела, взял ссуду у ростовщиков-евреев?
Дмитрий Васильевич на то ничего не сказал, вместо слов потупил взор, но, поразмыслив несколько мгновений, осознал трусость сего молчания, ибо правда рано или поздно откроется, а доверие жены он больше не сможет завоевать. Вобрав в грудь побольше воздуха, он только и смог, что молвить:
- Я заложил дом.
Большие, круглые глаза Екатерины Ефимовны стали еще больше, взгляд её метал молнии - того и гляди - испепелит сидящего напротив неё человека. Корнильев и сам было осознал ошибку поспешного своего решения, но былая гордость, жажда славы и мысли увековечить своё имя на столетия взяли вверх над разумом, гнева жены он более не боялся.
- Как же ты мог так поступить со всеми нами? Неужто тебе не ведомо, насколько дорого мне наше родовое имение, где прошли многие годы безмятежного счастья? Дом, в котором растут наши дети. А сколько труда, сколько всего было положено на возведение этих тёплых стен? А мой отец? Он давал нам деньги на дальнейшее обжитие; вспомни: именно на них были куплены утварь, вот этот самый стол, за которым мы ныне сидим, на эти деньги - на деньги моего отца ты купил всё в рабочий кабинет; а наша опочивальня? Я не желаю терять всё то, что досталось с таким трудом!
Екатерина встала, на её глазах выступили слёзы, увлажнились-удлинились темные ресницы. Ещё раз взглянув на мужа, она развернулась и широким шагом отправилась к себе, позабыв на стуле свою шаль.
Какое-то время Корнильев оставался в полном одиночестве, окутанный тусклым сероватым светом единственной свечи. Невольно он осмотрел комнату в богатом убранстве: везде на стенах на фоне зелёных обоев висели в позолоченных рамах портреты их родителей, дальних родственников, картины с изображенными на них пейзажами и натюрмортами. Из последних сил он пытался мысленно возразить супруге, найти себе оправдания, но всякий раз, ища веский довод, упирался в непроницаемую стену собственного безумия, с глубоким раскаянием признавая в глубине души правоту Екатерины Ефимовны. Взгляд его невольно приковался к забытой ею шали, к горлу подкатил тугой комок, а сердце сжалось от жалости и любви к жене, ради счастья которой и затеял он безумное дело.
Екатерина Ефимовна готовилась ко сну, и когда у дверей раздались тихие шаги, напряглась, вытянулась как струна и замерла, сердце бешено забилось в груди. Корнильев вошел в опочивальню, осторожно прикрыл за собой дверь. По взгляду, брошенному на него, что жена до сих пор сердится на него и, желая сгладить обстановку, молвил в нерешительности:
- Вот, шаль принёс.., ты забыла её на стуле.
Женщина продолжала всё также стоять не шелохнувшись точно статуя. Одетая в белоснежное свободное платье-ночную рубаху, инструктированную кружевом - шёлковым, изящным, вся окутанная до талии волосами, она казалась шире и крупнее, нежели была на самом деле, в самой её сильной фигуре черпал Дмитрий Васильевич растерявшие до сего силы. Он ждал её ответа, что скажет она - хотя бы одно-единственное слово - даже упрёк, но Екатерина Ефимовна оставалась холодна и безмолвна - а это было для него много мучительнее самого жаркого спора. Заплетя распущенные волосы в тугую косу, она села на кровать - спиной к мужу. Дмитрий Васильевич какое-то время колебался, видимо, взвешивая на невидимых весах каждый шаг, в конце концов, усевшись подле жены, он поцеловал её полные плечи, вдыхая аромат мускуса, прижался щекой к милой спине - от неё исходило привычное тепло, проговорил:
- Я знаю твои душевные страдания, но пойми: всё то делаю ради вас - тебя и детей.
- Гордыня обуяла тебя и более ничего: ради призрачной славы ты бросил семью на произвол судьбы, не ведая, чего ждать впереди. Но я скажу, - она обернула к нему гневное лицо, - этот дом я никому не отдам. Слышишь? Никому! Даже если кредиторы будут тащить меня на аркане, я не сдамся - уж лучше умереть, нежели предать благословенное место родного гнезда.
- Почему ты думаешь о дурном, Катя? А как, если мои книги разойдутся большим тиражом по всей стране, представь только, как хорошо мы заживём.
- Не стоит делить шкуру неубитого медведя...
- Я не делю шкуру, просто надеюсь на лучший исход. Во всяком случае я всегда могу продать свою редакцию или же половину торговой лавки.
- Твоё издательство доживает последние дни, - обратила она на правду мысли супруга.
- У нас есть торговая лавка, приносящая хороший доход, она нас кормит, одевает и обувает.
- И её ты готов лишиться?
- Я не лишусь своего дела, чего бы мне этого не стоило.
- Ты не веришь мне, не слышишь голоса разума, но прошу тебя, вспомни хотя бы о детях: им ещё жить в этом мире. Что оставишь ты им после себя? Этой осенью Вася должен поступить в гимназию, Машеньке следует подыскать учителей - на это требуются деньги - чем старше становятся дети, тем сложнее.
Высказав всё это, весь тяжкий груз, скопившийся в душе, Екатерина Ефимовна отвернулась, прикрыла заплаканное лицо в ладонях. Дмитрий Васильевич не мог подобрать слов утешения - глубокая вина вновь опалила сердце; всё, что мог он в сей миг - это молча возложить руку на её плечи, безмолвно успокоить под сенью ночной тишины.
Супруги, пережившие в этот день страх потери, невысказанные обиды и слабые, хоть и тёплые надежды, не спали до рассвета, всю оставшуюся ночь проговорив о детях, о семейных делах, о почивших родителях, оставивших им в наследство изрядное состояние. Толстая стена холодного льда меж мужем и женой постепенно растаял под лучами мирных слов, превратившись поначалу в лужицу, а затем исчезнув насовсем.

III глава
Дмитрий Васильевич сдержал данное обещание - в августе - последнем летнем месяце, полного дурманящего очарования ещё жарких дней и холодных ночей, поехал в Тобольск подавать документы на сына в одну из лучших гимназий города - в неё учились только мальчики из семей благородных, богатых, важных. Директор гимназии Соколов Николай Яковлевич предупредил счастливого отца, что учёба достаётся здесь с трудом, учителя требовательны, но справедливы, беспечность и прогулы караются исключением из учебного заведения, но, с другой стороны, школьники получают достаточно знаний и легко поступают в университеты. Корнильева вполне успокоили условия гимназии и, более ни о чем не спрашивая, он подписал необходимые бумаги.
Корнильев воротился домой после обеда. День выдался особенно жарким, даже душным, солнце нещадно палило с высокого голубого неба и по лицу и спине стекали капельки пота. Дмитрий Васильевич выбрался из тарантаса, с благоговением ступил на привычную родную землю.
В это время Екатерина Ефимовна в белоснежном платье с пышными рукавами, покрытым мелким орнаментом цветов, сидела на веранде за летним столиком, окружённая падающими тенями деревьев, тонкие лучи солнца, выглядывающие из-за крон, освещали крапинками её пышную статную фигуру, и когда свет падал на её большие косы, уложенные вокруг головы, светлые волосы вспыхивали золотистым ярким цветом. Подле женщины в красивом светлом платьице с воланами и оборками, облокотясь на руки, сидела Маша, со смышленым взором чёрных азиатских глаз повторяла за матерью алфавит, её черноволосую хорошенькую головку прикрывала летняя шляпка, подвязанная под подбородком алыми лентами.
Остановившись в тени ветвистой аллеи, Дмитрий Васильевич весь замер, под властью чувств залюбовался этой усладительной, открывающейся перед его взором картиной. Вдруг Маша подняла голову, словно предчувствуя кого-то ещё рядом, вспыхнула цветком, вскинула пухлые ручки, поднялся ворох кружев, звонким голоском воскликнула:
- Мамочка, глядите, отец вернулся!
Екатерина Ефимовна оторвала взгляд от азбуки, приметила супруга. Он всё еще стоял у дороги аллеи, невысокий, смуглый; так хотелось ему броситься навстречу дочери, обнять-прижать её к груди, но вопреки желанию, как то следовало благообразному купцу, он медленно прошёл к дому, поднялся на веранду, приметил, что мать сама занимается с дочерью чтением, и лёгкая, мягкая улыбка озарила его уставшее лицо.
- Ты сегодня вовремя, - проговорила Екатерина Ефимовна, подходя к мужу, она встала напротив него, как бы меряясь с ним ростом: дородная, в пышном платье она казалась больше него, хотя была почти на полголовы ниже.
- Я спешил домой, дабы поделиться хорошей новостью: нашего сына приняли в гимназию.
- Слава Богу, - не скрывая радости, воскликнула она, но вдруг, взглянув на Дмитрия Васильевича несколько гордым взором, добавила. - У меня тоже радостная весть.
- И какая же? - с замиранием сердца спросил он.
- Машенька делает успехи. Я только стала с ней заниматься, а она схватывает всё налету. Думаю, нет надобности ожидать её семилетия, лучше найти учителей в этом году.
- Ах, моя ты девочка, - несколько смущенно молвил Дмитрий Васильевич и взял на руки крошечную фигурку девочки, которая была ещё более мила в своём светлом летнем платье - точно бабочка.
В своих объятиях он старался скрыть проснувшееся из глубины души разочарование; когда только Екатерина Ефимовна сообщила, что у нее припасена новость, он едва заметно бросил взор на е живот, на широкие бёдра, пытаясь отыскать-почувствовать нечто новое, незримое, но нежно-родное - но, увы, не о том мечтала счастливая, раздобревшая супруга.
Следующим днём, после обеда, в шесть часов пополудни в доме Корнильевых собрались представители тобольской интеллигенции: литераторы, художники, критики, среди приглашенных оказался Царин Андрей Викторович. Как то решил Дмитрий Васильевич заняться писательской деятельностью, так сразу же поменял круг общения. Нет, он оставался в коллегии купцов, он даже не думал оставлять прибыльное торговое дело, но одно - деньги, другое - общение в кругу приятных образованных людей, которые знали много больше предыдущих и чрез которых всегда можно вести знакомство с важными, представительными личностями.
Весь во власти будущих предвкушений, сулящих полезные связи, Корнильев угощал гостей самым лучшим, он велел подавать сладкие печенья и сваренный в турке кофе. Сытые гости вели беседы о столь незначительных, личных делах, они громко смеялись и потешались друг над другом, когда пришла пора играть в покер. В залитой солнечным светом вечерних лучей гостиной, за дубовым круглым столом сидело десять человек. В комнате едкий запах табачного дыма смешивался с запахами хризантем, стоящих в вазе. Присутствовали только мужчины, Екатерина Ефимовна в это время проводила с детьми в саду.
- Не понимаю я вас, господа, как можно всю жизнь прозябать в этой глуши, не ведая настоящего света? - задал новую беседу представитель литературного конгресса, член городского совета Тобольска Василевский Григорий Степанович, как всякий знаток своего дела, высоко оценивающий собственное признание в обществе.
- Где уж нам? - подхватил начатый разговор охочий до споров Сварзацов Сергей Михайлович.
- То-то и оно, - ответил Василевский, - хотя я и сам рождён в Тобольске, да только часто бываю в Санкт-Петербурге и Москве - вот там жизнь, не чета нашему провинциальному болоту. В столице жизнь кипит и сердце там бьётся быстрее. Что ни день, то приёмы, встречи, затяжные ужины, балы. Последний раз на балу я познакомился с одной удивительной, приятной дамой: начитанная, образованная, с тонкими изысканными манерами, не столь красивая, но немного беспечная, сия особа произвела на меня глубочайшее впечатление и мне показалось, будто я влюблён в неё.
- И вы желаете предложить ей руку и сердце? - спросил как бы между делом Корнильев.
Григорий Степанович бросил на него насмешливый взгляд, ответил:
- Сия прелестная особа почти десять лет как замужем за полковником, который на двадцать лет старше неё. Не смотря на их счастливую семейную жизнь, сий муж смотрит сквозь пальцы на влечения супруги, хотя, поговаривают в обществе, у него есть одна прима театра на содержании, к которой он часто наведывается в гости. Такова жизнь в столице - свобода, право выбора.
- К моему счастью я живу в Тобольске, - сказал Кашин Иван Дмитриевич, невысокий тучный человек около шестидесяти лет, - мы с супругой всю жизнь прожили душа в душу, но в моей молодости общество не было столь испорчено, все стремились жить по заповедям и сторониться грехопадения.
- Лучше уж вообще не жениться, - в сердцах сказал Василевский и отложил карты в сторону.
В воздухе повисло нечто давящее, в любой миг обычная дружеская беседа могла перерасти в ссору, как вдруг в гостиную, еле переставляя ноги, вошла Агриппина Тихоновна с подносом в руках, она бесшумно поставила перед гостями ароматный кофе и также бесшумно удалилась. Неожиданный приход служанки отвёл беду, её робкое появление и рассказы о чужих жёнах пробудили в сердце Корнильева воспоминания об Екатерине Ефимовне, которая, знал он. была совсем рядом, дома, и в то же время страшно далека. С неспокойной душой и тревогой, весь в нетерпении, он высидел непонятный ему вечер, пропускал между ушей рассказы о светской, далёкой жизни, и когда гости разошлись в полночь по домам, Корнильев с новой радостью отправился в тёплую, сказочно-лёгкую опочивальню.

IV глава
Дмитрий Васильевич Корнильев сдержал данное супруге слово. Он выпустил две книги-брошюры, кои разошлись немалыми тиражами и даже имели попервой успех в научном-культурном обществе. Корнильев получал деньги, радовался и гордился собой в душе, потому и задумал обратиться к Царину, у которого был в долгу, с просьбой подыскать для дочери учителей по музыке, искусству, танцам и языкам. Андрей Викторович щёлкнул языком - такова была его дурная привычка, какое-то время молчал, закуривая сигарету, но всё таки заговорил, немного растягивая слова:
- Есть у меня на примете одна старая француженка, бывшая гувернанткой моей старшей дочери. Не знаю уж, на какую плату согласится она сидеть с твоими детьми, но как человек она неплохая, ей можно довериться.
Второе - прибавил Царин, немного поправляя тугой накрахмаленный воротник, от которого кожа на шеи стала красной, - тебе, вернее, твоей дочери нужен учитель по музыке: и такой имеется на примете. Он наш, русский, ещё молод и не совсем опытен, но дело своё знает и умеет находить общий язык с детьми.
- Вопрос с деньгами не постоит, я готов платить, - ответил корнильев, с нетерпением в душе предвкушая домашние уроки Маши с учителями - как в благородных домах России, на которые ровнялось всё богатое купечество.
- Тогда завтра я пришлю их к вам. Не забудьте предупредить Екатерину Ефимовну.
Царин и на этот раз сдержал слово: ему было весело наблюдать угодничество молодого купца, но а то, что тот отныне является его должником, будило в честолюбивом чиновнике скрытую гордыню.
К воротам купеческой усадьбы подъехал тарантас, две усталые, немолодые лошади фыркнули, потянули морды к высокой придорожной траве. навстречу гостям вышла Екатерина Ефимовна вместе с Агриппиной Тихоновной. Кучер оставил поводья, помог ступить на землю невысокой сухой женщине на вид лет так пятидесяти. Щурившись то ли от яркого солнца, то ли из-за плохого зрения, незнакомка элегантным движением тонкой руки поправила подол темно-синего европейского платья, волосы её, собранные в пучок, скрывал надетый белый чепец; в каждом её движении, в развороте головы, взгляде глубоких небольших карих глаз читалось тихое, скромное достоинство - ни гордыни, ни высокомерия.
Екатерина Ефимовна кивком головы поприветствовала гостью, сказала по-французски:
- Bonjour, mademoiselle Chonei (Здравствуйте, м-ль Шонэ)
- Bonjour, madame Kornileva.
Они вошли на обширную территорию усадьбы, утопающей в пышном зелёном саде, задний двор, сокрытый высокими соснами, разделял поместье Корнильевых с соседними. Екатерина Ефимовна шла впереди вместе с учительницей-француженкой, за ними поспешно семенила Агриппина Тихоновна с раскрасневшимся лицом, натруженные руки её несли дорожный чемодан мадемуазель Шонэ.
Корнильева бойко говорила на французском, не без гордости показывая живописное место рядом с беседкой, увитой плющом, поведала о своей семье, особенно детях, с материнским чувством обожания в ярких красках похвалилась их живым умом, в частности долго рассказывала о любимой дочери - маленькой девочке, смышленой не по годам, прилежной в учёбе. Мадемуазель Шонэ слушала плавный рассказ купчихи, не задавала вопросов и не перебивала: она точно понимала - со временем и сама всё разузнает.
Не лишним будет оставить несколько слов об этой мадемуазель Шонэ, француженке, многие годы как живущей в России. Сама будучи из деревни, что расположена неподалёку от Труа - одного из красивейших городов в Шампани, Софи - так звали мадемуазель Шонэ, всегда, с раннего детства мечтала путешествовать, посмотреть иные места и края, где живут люди, не похожие на обитателей маленьких деревушек. Крестьянская семья, в которой Софи была шестым ребенком, терпела нужду. Отец, каждый вечер возвращаясь с полей, загорелый, уставший, обвинял жену в том, что она родила только одного сына.
- У нас пять девок в семье! Какой прок от них?
Несчастная женщина плакала, однако хранила обидное молчание. После того, как муж с сыном выходили из-за стола, она с дочерьми доедали оставшееся, сама откусывала краюху хлеба, а слёзы текли по её впалым щекам.
Софи видела плачущую мать, жалость к ней сдавливала грудь, но тогда уже девочка решила для себя, что не станет терпеть нескончаемую нужду в родном доме у тёплого очага, а попытается изменить свою судьбу. Собрав сколько было пожиток, Софи отправилась в монастырь, там она прожила три года, научившись читать и писать, но ежедневный тяжкий труд, лишения и молитвы не смогли заглушить в ней жажду к приключениям, вот тогда, будучи шестнадцати лет от роду, девушка уехала в город, поработала то горничной, то нянькой. Скопив немного денег, решилась на рискованный шаг - поехать пытать счастье в Париж, а там что будет. Большой шумный город приветствовал девушку весёлым колокольным звоном - это был добрый знак, и привыкшая полагаться лишь на саму себя, Софи пошла искать работу по богатым домам. Удача вскоре улыбнулась ей: в доме графини де'Луар требовалась прачка, девушку приняли сразу. Софи попервой поразилась роскошью богатого особняка, но не завидовала. С прилежностью исполняя обязанности, она завоевала любовь слуг, сама графиня хвалила её труд, а когда узнала, что та обучена грамоте, рекомендовала её в качестве гувернантки в другие знатные дома. Так молодая Софи переехала с рекомендательным письмом в дом маркизов Д'Руа, в котором росли трое детей. Несколько лет жила она там, а когда дети подросли, перешла к третьей семье.
Вращаясь в кругу людей светских, с безупречными манерами, мадемуазель Шонэ сама привила себе несколько особенностей знати. Она много читала, держалась прямо, говорила спокойно и ровно. на одном из вечеров её приметил русский князь - так Софи оказалась в России, где по-прежнему обучала детей французскому языку. Князь с супругой и детьми вскоре поселился в Сибири, в новом своём поместье, с собой они взяли всех слуг, и мадемуазель Шонэ оказалась с ними.
С тех самых пор - а минуло много лет, Софи Шонэ живет в Тобольске, и как прежде работает учительницей в богатых, знатных семьях. В дом Корнильевых она согласилась не сразу - не по нраву были ей купцы, и только после долгих, изнурительных заверений Царина, ответственный за каждое своё слово, что купеческая семья сия не только лишь занята торговлей, но, прежде всего, уважаема в кругу людей образованных, просвещенных, старая француженка дала согласие обучать отпрысков Корнильевых с тем, чтобы те прилежно учились и соблюдали все её наставления.
По прибытию в родовое гнездо Корнильевых и лишь увидев великодушную хозяйку, мадемуазель Шонэ оставила о ней весьма приятные впечатления и то, как был разбит сад, в какой чистоте содержался дом объясняли за Екатерину Ефимовну, что она является хорошей хозяйкой.
Агриппина Тихоновна указала учительнице на её комнату - небольшую, светлую на верхнем этаже, после ввела в отдельный кабинет, предназначенный для учёбы: здесь стояли парта, стол, небольшой шкаф с книжными полками; большие окна, зашторенный тяжёлыми медового цвета портьерами, выходили на тихую часть сада - там росли лишь фруктовые деревья и сирень. На столе, покрытым алой скатертью с бахромой, стояла ваза с розовыми и белыми цветами, источающими приятный, благоухающий аромат.
Учительница критически осмотрела комнату-класс, обошла её вдоль и поперёк, измеряя шагами, и осталась довольна, в глаза бросилось, сколько книг хранилось в этом доме - везде, что свидетельствовало о любви к чтению в семье.
Екатерина Ефимовна пригласила мадемуазель Шонэ выпить с нею чай. Учительница приняла сие вежливое приглашение и за мирной. в домашней обстановке беседе женщины разговорились, оставив за порогом первое недопонимание.
- Вы давно живёте в России? - поинтересовалась Корнильева.
- Без малого пятнадцать лет.
- И вы не желаете вернуться к себе во Францию?
- Я столько много повидала в жизни, что, поверьте мне, ныне мне лучше там, где спокойнее. У себя на родине я трудилась не покладая рук, я голодала, не досыпала, терпела нужду, выгрызая себе каждый кусочек человеческого счастья. Но тогда я была молода и страх был мне неведом. Через несколько лет стараний и лишений судьба сжалилась надо мной - так я очутилась прислугой у богатых, знатных господ. Их дома утопали в роскоши и безудержных весельях: балы, балы, приёмы, гости, салоны, в воздухе витал запах духов и звучали пламенные речи. Дамы блистали нарядами и украшениями, пышные платья, кокетливые взгляды, вихри кружащих пар в танце. Я не хвастаюсь, что видела и где жила; мне приходилось быть незаметной служанкой, из служанки в гувернанткой, но благодаря тому высшему свету я научилась правильным манерам держаться, связно говорить, также я ненавидела сплетни, вьющиеся по углам, не выносила лицемерных взглядов и похвальбы, коими одаривали друг друга господа сполна. Здесь, в России, в доме князей я лицезрела ту же картину, только благодаря нашему отъезду в сибирскую глушь я спасла собственную совесть от погрязшего во лжи света.
Екатерина Ефимовна слушала мерный, плавный рассказ мадемуазель Шонэ о прошлом: ни сетований, ни грусти об обрушившихся превратностях судьбы - ничего. Пережившая столько лишений, думала она, учительница проникнется сердцем к маленькой Маше.

V глава
В начале осени гимназии и школы открыли свои двери ученикам: тем, кто шёл впервые, с нескрываемым интересом ожидая чего-то нового, и тем, кто уже прошёл половину учебного пути, оттого и грустными были их лица, что каникулы пролетели так скоро.
Маша широко раскрытыми глазами, с радостью и долей зависти наблюдала за сборами Василия. Мать с помощью Агриппины Тихоновны наряжала сына в школьную форму - накрахмаленная белая рубашка так и сверкала белизной в лучах утреннего, еще по-летнему тёплого солнца. Расчесанный, одетый как взрослый, Василий осмотрел себя в зеркале, остался доволен. Маша провожала его до ворот, а потом вместе с матерью наблюдала, как Дмитрий Васильевич усаживал мальчика рядом с собой в нанятый экипаж.
Девочка недолго грустила в одиночестве - ведь раньше она никогда не разлучалась с братом, а вокруг неё то и дело вертелся Бони - пёс никак не мог понять. где его маленький хозяин, куда тот подевался? Девочка крохотной рукой погладила мягкую длинную шерсть, словно извиняясь за отсутствие Васи: всё таки Бони принадлежал брату, а не ей, и она точно осознавала, что верный питомец не станет скучать по ней так же тяжко, как по нему.
Детские её думы, полные чувств сомнения и неловкости, прервал приход Екатерины Ефимовны. Маша слышала медленный шорох длинного платья, знала наверняка, что так шуршать нижними юбками могла только мать; девочка оторвала взгляд от Бони, посмотрела на вошедшую родительницу. Женщина осторожно ступила на веранду, объявила о начале урока французского языка. Сия новость воодушевила Машу, гордость за то, что она тоже стала взрослой как и брат, охватила её душу крепкими объятиями.
С тех пор, как дети стали учиться, Корнильевы: и Дмитрий Васильевич, и Екатерина Ефимовна невольно примечали-сравнивали сына и дочь, их успехи-неудачи на школьном поприще. И как досадно становилось им порой осознавать беспечность и лень Василия. Действительно, мальчик без радости посещал гимназию, учился неважно, единственным его любимым предметом были гимнастика и скачки, от учителей математики, словесности, языков от получал палки, порой забывая домашнее задание. Отец злился на сына, увещевал, наказывал, лишал детских радостей, понимая, что Василий является единственной опорой, продолжателем рода Корнильевых, но увы, не радость, но огорчения приносил он родителям.
Иное дело дочь - маленькая шестилетняя девочка, кою успела полюбить всем сердцем ворчливая, несколько сухая в обращении мадемуазель Шонэ. Каждый день приносила Маша тёплую радость матери в те счастливые мгновения жизни, когда Екатерина Ефимовна звала её на уроки французского и музыки, глаза её - большие, сероватые с замиранием сердца глядели на крошечную темноволосую фигурку, что точно звездочка в своем пышном ярком платье неслась сквозь ещё зелёную высокую траву, мимо кустов роз и пионов к крыльцу, в объятия матери. Маша искала встречи с учителями, учёба для неё открыла новый, удивительный мир, и по вечерам, когда Вася с угрюмым лицом сидел за уроками, девочка взахлёб читала-перечитывала его учебники, а позже вместе с братом решала арифметические задачи и примеры, разглядывала карту мира, повторяя про себя названия городов, рек, морей, океанов. Но самым увлекательным, самым интересным предметом оставалась для Маши музыка: может быть, благодаря молодому, энергичному учителю по фортепиано, что сам недавно окончил музыкальное училище и зарабатывал на жизнь преподаванием в богатых домах Тобольска.
Андрей Вениаминович - так звали учителя музыки, происходил из семьи разорившегося помещика. Его отец, продав имение и всё, что было, отдал часть денег сыну на учёбу, сам же пустился пытать счастье-удачу в большие города, переходя с одной должности на другую. И, судя по тому, что его сын работал учителем, давало понять, что удача оказалась не на его стороне. Сам Андрей Вениаминович не поехал вслед за отцом, а остался в Сибири, где родился и вырос, где прошли лучшие годы детства. Может быть, он слишком увлекся прошлыми воспоминаниями; может статься, в душе держал обиду на отца, который после смерти матери опустил руки и оставил хозяйство без догляда, но дело сделано, родное имение не воротить, а уезжать в Москву или даже Санкт-Петербург Андрей не видел смысла: там таких как он много и легко затеряться в бурлящем человеческом потоке. Вот потому для молодого учителя мерная, тихая жизнь в сибирском Тобольске оказалась куда ближе столичного блеска и роскошных салонов.
Музыку он любил с детства - она для него, его души явилась не только лишь звучанием, она разверзла ставни в иной, удивительный мир, она говорила-рассказывала своим непонятным, мелодичным языком нечто, что впитывало его сердце в самые отдаленные свои закоулки, трогала струны одинокой души и в блажении предавался он тайным грёзам, когда пальцы его касались белых-чёрных клавиш старинного пианино.
Уроки музыки проходили перед французским. Андрей Вениаминович приезжал к дому Корнильевых перед обедом, проходил в дом, по пути любуясь широким густым садом, а уже в уютной просторной гостиной - светлой, как и сама хозяйка усадьбы, усаживался в кресло или на софу, с терпением дожидаясь Марии. Маша, как только слышала из детской голос учителя, лёгкой бабочкой спускалась вниз. Она души не чаяла в Андрее Вениаминовиче, не робела перед ним, да и он всё своё сердце отдавал детям, оттого и был ими любим. И как учитель, и как истинный христианин, для которого вопросы веры являлись не пустым звуком, он считал строгость и твёрдость в обучении неприемлемым к ученикам, ибо в страхе нет любви, там не прорастает трава, а долина превращается в безжизненную пустыню - прибежище одинокого ветра. Андрей Вениаминович же всеми силами старался удобрять- взрыхлять детскую "почву", посеять в ней дивный, прекрасный сад, а позже с наслаждением любоваться плодами собственных рук.
Маша садилась за пианино, с любопытством всматривалась в нотную тетрадь, про себя повторяла раз за разом: "до, ре, ми, фа, соль, ля, си..." Андрей Вениаминович следил за движениями её пальцев, иной раз говорил:
- Мария Дмитриевна, извольте держать ладонь правильно: округло, как будто вы сжимаете яблоко. Ведите плавно, не задевайте соседние клавиши...
Музыка то плавно плыла по дому, то отрывисто обрывалась на полпути. Учиться играть отказалось куда труднее, чем представлялось ранее, но у Андрея Вениаминовича в запасе было немало терпения, а у девочки интерес и заядлая любовь к познанию чего-то нового.
В соседней комнате, примыкавшей к летней веранде, у окна в глубоком кресле из гобелена сидела с книгой в руках Екатерина ефимовна. В эти минуты одинокого покоя она предавалась излюбленному занятию, принятого в их доме - чтению. В последние тёплые дни быстротекущего сентября она отдыхала в любимом мягком кресле и солнце яркими лучами освещало небольшую комнату, за стеной же продолжались уроки музыки - мелодия сама была как этот день, как сие мгновение.
После обеда следующим уроком проходил французский. Мадемуазель Шонэ была чопорная, строгая в обращении, но дело своё знала. Маша перед ней трепетала, немного побаивалась, но уважала. И если Андрей Вениаминович покорил её сердце безмерной добротой своей и чуткостью, то учительница французского языка держалась требовательной наставницей, души своей не открывала, но, тем не менее, избегала всяких упрёков, вплоне справедливо заслужив тем почтение со стороны воспитанницы и её родителей.
Мария нравилась мадемуазель Шонэ больше, нежели Вася. Мальчик, возвращаясь домой со школы, откладывал домашнюю работу в долгий ящик, а сам уходил в сад заниматься гимнастикой. Екатерина Ефимовна вскидывала руки, ей было больно видеть нерадивость сына, на которого в будущем возлагались обязанности главы рода Корнильевых; дочерью она гордилась, но разве имела девочка для семьи то же значение, что и наследник?
Вася в тайне завидовал сестре, делающей успехи в учёбе много больше его самого, в сердцах он укорял отца и мать, что ругали его за плохие оценки, подчас испытывал ненависть к учителям - таким требовательным и строгим. Однажды у отца Вася попросил подарить ему жеребчика, Дмитрий Васильевич долгое время отклонял сию детскую просьбу, ссылаясь на плохую учёбу, однако, мальчик искренне, чуть ли не со слезами на глазах обещал отцу исправиться, взяться за ум и больше не позорить фамилию Корнильевых перед одноклассниками, отец принял его обещание и вот - на Рождество, в снежный морозный день Вася получил от родителей долгожданный подарок. Жеребчик гнедого окраса, перебирая тонкие длинные ноги, окидывал взором огненных карих глаз собравшихся людей, то и дело порываясь вырваться из их рук, пуститься галопом по мягкому белому снегу, а Вася, раскрасневшийся от холода и радостных чувств, теребил его холку, гладил шелковистую шею, успокаивал ласковыми словами.
Неподалёку с ледяной горки скатывалась на санях Маша. С веселым хохотом она въезжала в сугроб, потом долгое время барахталась в нём, лёжа на спине, всматриваясь чёрными очами в чистое голубое небо.

VI глава
Как говорят мудрецы, убеленные сединами, беда не приходит одна, так и дом Корнильевых накрыла череда несчастий. Поначалу творческое начинание Дмитрия Васильевича шло спорно и он мог похвастаться перед родными небольшим, но заработком на стезе издания книг и брошюр, кои стали даже в какой-то момент популярны и обсуждаемы в научной среде академиков и преподавателей, но постепенно интерес к жизни и традициям кочевых народов пошёл на убыль, а позже - вообще иссяк, Царин чаще стал наведываться в дом незадачливого писателя и, судя по их тайным беседам, вопросы с кредиторами следовало бы решить немедленно.
К тому же не ко времени сильно занемогла Екатерина Ефимовна. Она слегла, не имея сил даже сидеть в своём любимом кресле. Доктор, осмотрев её, поставил неутешительный диагноз; в тот же день в пять часов пополудни Вася и Маша вместе с мадемуазель Шонэ переехали в дом дяди - родного брата матери - богатого купца, чьё поместье считалось одним из красивейших в Тобольске. Перед расставанием несчастный Дмитрий Васильевич обещал плачущей Маше. что мама в скором времени поправится и они смогут вернуться обратно. Мельком он взглянул на Васю: тот сидел весь хмурый, недовольный, стараясь держаться как взрослый, мальчик явно осознавал или чувствовал грозовую тучу, нависшую над крышей их дома.
Повозка тронулась по широкой дороге, оставляя колёсами петляющий след, а Дмитрий Корнильев так и продолжал стоять, провожая её взглядом, полный невысказанного горя, до тех пор, пока она не скрылась за поворотом.
Ночью он практически не спал: весь дом оглашал долгий, подчас прерывистый кашель больной, оставленной под присмотром Агриппины Тихоновны. Как только приступ на время прекратился, старушка - вся мокрая от пота, с усталыми покрасневшими глазами вышла из спальни, тихо прикрыв за собой дверь, увидела стоящего неподалёку Дмитрия Васильевича в домашнем халате со свечой в руке, пожала плечами со словами:
- Молитвами только и помогать что осталось. Господь наш Иисусе Христе не оставляет верующих, - она перекрестилась полной рукой, по её щекам текли слёзы.
- Неужто нет никакой надежды?
- Ах, Митрий Василич, ещё давным-давно также заболела моя матушка, Царствие ей Небесное, сколько же кровавых тряпок пришлось выносить, да и то, какой толк в лекарствах? Сий недуг не щадит никого: ни молодых, ни старых, ни бедных, ни богатых.
Тугой комок рухнувших было надежд сдавил грудь Корнильева: насколько хватало ему сил сдерживать тяжкие порывы в глубине души, тем хуже становилось осознание чего-то мучительного-неизбежного, и он вдруг раз увидел себя стоящего на краю обрыва над глубокой чёрной бездной, и земля постепенно камнем за камнем уходила из-под ног. Очнувшись от страшных мыслей, он более внимательно присмотрелся к широкому крестьянскому лицу Агриппины, к её доброму открытому взгляду. Ему всегда была по сердцу её простая речь, её деревенские фразы, лишенные литературного изящества, но полные такого родного, понятного человеческого тепла, что он понял, как теперь дорога ему эта простодушная, не ведающая грамотности женщина. Заставив себя натянуть подобие улыбки, Дмитрий Васильевич сказал, прикрывая зевоту:
- Отправляйся почивать, Агриппина, ты и так слишком многое взвалила на себя.
- Ох, спасибо, Митрий Василич, а то мочи уж нет.
Шаркающей походкой старая крестьянка отправилась почивать, а Корнильев в это время тихим шагом вошёл в спальню жены. Это была та самая любимая светлая спальня, то место, где у порога оставались все тяготы и недопонимания, то безопасное убежище от всех гроз и забот. Перед его мысленным взором из памяти всплывали одна за другой картины их счастливой семейной жизни, тихие минуты покоя родного очага. Ещё совсем недавно из окна светлой опочивальни по утрам струился яркий свет, теплыми лучами заливая пол и старинную мебель жёлто-золотистым цветом. Ныне окно занавешено бордовыми портьерами - плотно закрыты, так, что свет наступающего утра не заглядывает уже.
Немым, непонятным вопросом стоял Дмитрий Корнильев напротив ложа больной, ему стало страшно и отчего-то одиноко при мысли, что рано или поздно то - он боялся даже в глубине сердца произносить сие слово - случится, вырвется в их жизнь ураганом, под эту тихую, мирную обитель.
Екатерина Ефимовна лежала под одеялом, тело её вытянулось на кровати. Но то была уже не она, а тень от былого - всё, что осталось в сим пока что живом теле. Лицо покрывала болезненная бледность, щёки её впали, заострив скулы и прямой нос, некогда роскошные длинные волосы коротко острижены точно у мальчика, обнажив тем самым длинную шею - до того тонкую, что сердце сжимала неумолимая жалость к той, которая до недавних пор цвела и дышала истинной русской красотой.
На глазах Дмитрия Васильевича сверкали слёзы, он силился изо всех душевных порывов приблизиться к постели, взять сухую руку жены, но страх - тот самый первый страх, преградой ставший между ним и ею, не дал сделать ни шагу, его ноги словно вросли в пол, окаменели точно статуя. В углу валялись неубранные окровавленные тряпки - и это внушало опасение, но уже за собственную жизнь.
Екатерина Ефимовна дёрнулась, не открывая глаз, закашляла, кровь тонкой струйкой вытекла изо рта и потекла по подбородку. Корнильев со всех ног ринулся в комнатёнку Агриппины Тихоновны, разбудив её, велел немедленно отправляться за доктором, ибо враз почувствовал горечь поражения перед лицом страшного рока.
Доктор, весь заспанный, уставший, прибыл в усадьбу Корнильевых. Он ни о чем не спрашивал, не устраивал допросов как иные лекари, в жизни ему удалось немало повидать тяжелобольных, умирающих и знал он, что жизнь и смерть - это вопрос времени. После долгого осмотра больной доктор приблизился к Дмитрию Васильевичу, по его взгляду тот всё понял и ком рыданий вновь сдавил ему грудь.
- Ваши дети далеко находятся?
- Нет, здесь, в Тобольске, - шёпотом ответил Корнильев, весь напрягшись, в руках он теребил носовой платок.
- Ваша супруга слишком ослабла, болезнь съедает её изнутри. Поторапливайтесь; мать желает проститься со своими чадами.
Следующим днём к дому Корнильевых подъехал тарантас, в нём сидели Вася и Маша с мадемуазель Шонэ. Их встретила с заплаканными лицом Агриппина Тихоновна. Дети не ведали, что происходит, но чувствовали, ощущали всем своим существом чёрную скорбь, что толстым полотном нависла надо всем их семейством. В сопровождении отца они боязливо вошли в почивальню матери, там над ней склонился духовник, готовый в любой миг дать должное благословение перед уходом в мир иной.
В комнате витал запах смерти, его невозможно было спутать ни с чем, ко всему примешивались горьковатые, удушливые запахи лекарств и настоек, от коих не было ни единого толку. Дмитрий Васильевич осторожно подтолкнул детей в спину, прошептал:
- Идите, проститесь с матерью.
Вася, осознавая происходящее вокруг, не выдержал, заплакал, Маша же, побледневшая от страха и горя, медленно приблизилась к кровати, на которой лежала Екатерина Ефимовна, взяла её руку в свою, прижалась округлой детской щекой к этим знакомым, но непонятным пальцам, от которых до сих пор исходило невидимое тепло материнской любви. При виде сына и дочери умирающая попыталась было что-то сказать, но вместо слов из горла донеслось хриплое дыхание.
Духовник принялся читать отходную молитву, священные слова пронеслись по комнате, им вторил громкий детский плач. Екатерина Ефимовна скончалась до обедни в окружении самых родных и близких.
Хоронили на кладбище близ Тобольска - рядом с могилами родителей. На похоронах присутствовали супруг Корнильев с детьми, Агриппина Тихоновна, брат с женой, три взрослых племянника и две дальние родственницы - двоюродные тётки-старушки лет семидесяти. Бледный как полотно стоял Дмитрий Васильевич у ещё открытого гроба, плакать он не мог, однако тело его сотрясали внутренние рыдания по ушедшей в молодом возрасте жене. Агриппина Тихоновна то возводила руки к небу, то причитала жалобным голосом, то читала молитву утешения. В конце не выдержала, упала, прижалась лицом к сложенным на груди рукам Екатерина Ефимовны, проговорила навзрыд сквозь слёзы:
- Что же ты покинула нас так рано? Я же тебя с младенчества носила на руках, ты у меня на глазах росла и хорошела. Как же мне быть без тебя?
Чуть ли ни силой брату покойной пришлось оттаскивать от гроба несчастную няню, хотя и сам теперь переживал подобные чувства.
Маша стояла всё время между отцом и братом, одетая в чёрное длинное платьице. Она постоянно осматривалась по сторонам, но вокруг видела лишь одетых в такой же чёрный цвет людей. На женщинах поверх темных чепцов на головы были накинуты черные широкие шали, оттенявшие их бледные заплаканные лица. Прошло ещё немного времени и каждый подходил к краю могилы, бросал в неё одной рукой горсть коричневой земли, и вот: на том месте, куда уложили гроб, возвышался могильный холмик, на которой были возложены венки цветов. Похоронный обряд свершился и все по широкой дороге вдоль могил отправились домой.
Скорбное шествие со всхлипами и причитаниями замыкали двоюродные тетки покойной. Эти две старушки-кумушки, богатые вдовы, похоронившие за свои жизни большинство детей, тихо вели беседы и по всему: по их хитрым взорам, подчас брошенный на собравшихся, по их оторванности и отчужденности от других можно догадаться, о ком и каким образом были их речи, полные злорадства и сплетен.
- Представляете, Варвара Степановна, - сказала одна из кумушек - высокая, сухая старуха с острым тонкогубым лицом, чёрный плат плотно облегал её тонкие седые волосы, - ходят слухи, будто Корнильев и свёл Катеньку в могилу, дабы расплатиться с нависшими долгами. Вот сокол-то какой, - с иронической ухмылкой прибавила она, - вообразил себя великим писателем, даже поместье заложил в надежде, что дело его окупится, да только Катя, Царствие ей Небесное, была супротив, всячески настаивала оставить писательскую деятельность, продать издательство и жить дальше. Но гордыня его взяла вверх, не послушал он дельного совета, и вот каков конец.
- То-то я смотрю, - подхватила её родственница, - ни слезинки не проронил он на похоронах, стоял как каменный истукан, даже Васенька горько оплакивал мать, а ведь ребенок и то больше понимает.
Старые вдовы бросили взор, полный презрение и ненависти на спину Дмитрия Корнильева, что шёл впереди всех, держа за руки сына и дочь. Никто не ведал, не мог даже предположить, какие муки испытывал он теперь, какой адский огонь обжигает-сжигает его душу изнутри. Как во сне добрался он до дома, отдал приготовление поминальной трапезы на Агриппину и супруге брата Екатерины Ефимовны. Пока женщины накрывали на стол скатерть, ставили кутью и иное, вдовец отвел детей в детскую, а сам в полном одиночестве оставался какое-то время в кабинете. Он закрыл окна тяжелыми шторами и комната погрузилась в серый полумрак. Здесь царил иной мир, в голове витали тяжелые думы, которые то давили с новой силой, то отступали на короткий миг. Дмитрий сел в кресло, прикрыл глаза и враз по его щекам потекли слёзы: впервые за долгое время, когда слегла Екатерина, он держал всё внутри, но ныне, оставшись один, дал волю чувствам, иначе, понимал он, сошел бы с ума. Нет больше супруги - его единственной опоры и поддержки, а на плечи лёг непосильный груз, наполненный страхами, одиночеством и неопределенностью.
В соседней комнате, обставленной легкой красивой мебелью, с мягким тёплым ковром на полу, оставались Василий и Мария. Им было строго запрещено выходить на первый этаж, расспрашивать, тревожить взрослых о чем-то. Вася на правах старшего понимал суть происходящего, творившегося вокруг, в детских руках сжимал он тонкий носовой платок с красиво вышитой на нём буквой "В": то Екатерина Ефимовна собственноручно сшила, вышила для сына - как подарок к первому дню учёбы, и именно теперь этот платочек был особенно дорог ему - на нём мальчик ощущал невидимый запах матери, прикосновение её пальцев и то тепло, исходившее от них. Вася, сидя в углу, продолжал сжимать платок, время от времени поднося его к губам, а слёзы - горькие слёзы невосполнимой утраты стекали по щекам, падали на белую ткань.
Напротив, поджав к подбородку колени, сидела Маша, глядела в пустоту бессмысленными широко раскрытыми глазами, мыслями она оставалась далеко от дома, далеко от привычно-знакомых мест. Она не думала о матери или не осознавала свою утрату; в душе девочка испытывала страх - с  тех пор, как тело Екатерины Ефимовны обрело покой в сырой земле. До сего дня Маша никогда не боялась кладбищ, она спокойно могла прохаживаться вдоль могил, осматривать этот немой мир молчаливого собрания тех, кто навеки оставил за порогом жизни все свои радости и горечи; когда-то она бесстрашно возлагала цветы на могилы дедов и бабушек - их она не знала, они оставались для неё всего лишь памятной искрой в потоке воспоминаний, но вот уход матери оказался переломным моментом в её сознании: девочка многое не знала, не понимала в силу возраста, но что-то надломилось в ней нынешним утром, нечто заставило её враз повзрослеть, окинуть другим взглядом царящее вокруг. Перед внутренним взором вновь встал облик матери, её чужое серое лицо, больше походившее на маску, её руки - холодные, тонкие, - в них не было тепла, как и жизни... Вот то последнее, оставшееся в памяти о матери.

VII глава
Смерть любимой жены сильно ударила по самому Корнильеву. Сия горькая утрата из трагического состояния переросла в полную отрешённость от жизни, от всего происходящего. Когда-то он был преуспевающим купцом, участвовал в торговых делах как его дед и отец, заседал в научных кругах образованной интеллигенции и даже всячески старался войти в круг тобольских писателей и поэтов. Отныне всё это, что некогда составляло основу жизни, утратило привычное очарование, посерело, застыло в немой тишине. Погружённый в тяжкие думы, сам на себя не похожий, слонялся Дмитрий Васильевич в длиннополом халате по большому дому из комнаты в комнату, из угла в угол, душой ища присутствия Екатерины Ефимовны, её приятный запах. Вот то глубокое старинное кресло у окна, выходящего в сад: как любила она часами сидеть здесь, поглощенная чтением книг и как лучи ярко освещали ее пышную фигуру, ее русые, собранные в косы волосы. Корнильев приблизился к креслу, провёл по нему дрожащей рукой, только теперь с раскаянием понимая, как мало времени уделял семье, жене, кою любил больше всех на свете.
Из комнаты Дмитрий вышел в сад - под сенью живительной прохлады; и там тоже повсюду натыкался взором на следы Екатерины, на память, оставшуюся после неё. Вот та беседка, эта тропинка, петляющая между клумбами, липовая аллея - это всё была её идея, работа её рук. Вспоминалось, как хотелось ей, ещё бездетной, юной, разбить живописный сад у дома и как трудно досталась сия красота их зелёного мира.
Полностью поглощённый собственными думами, горем и утратой, Корнильев не сразу расслышал голос Агриппины Тихоновны, вот уж какой раз зовущий его. Обернулся он на этот знакомый голос только тогда, когда она приблизилась к нему, хлопнув ладонями по бёдрам, воскликнула:
- Господи, Митрий Василич, вы тут, а я вас по всему дому ищу!
- Чего тебе? - раздражённо молвил тот, недовольный, что его никак не оставят в покое.
- Вот горе-то какое, Митрий Василич! Не успели супругу вашу схоронить, а они налетели уж стервятниками, обивают пороги нашего дома.
- О ком ты говоришь? - чуть ли не прокричал некогда спокойный-сдержанный Корнильев, всем существом возвращаясь в реальный живой мир.
- Вестимо кто! Евдокия Петровна, тетка Екатерины Ефимовны, Царствие ей Небесное, - старушка осенила себя крестным знаменем, едва сдерживая слёзы.
- Что ей надо?
- Того не ведаю, Митрий Василич. Она желает вас видеть.
Дмитрий Васильевич глубоко вздохнул, лицо его покрыла маска невысказанного гнева; сейчас его злило всё: и непрошенная гостья, и простая болтовня Агриппины. Весь привычный мир ушёл из-под ног, рухнул в бездну громким стуком. Немного оправившись от первого потрясения, Корнильев широким шагом прошёл в дом, поднялся к себе, дабы переодеться и причесаться, а потом уже спустился в гостиную, где поджидала его прихода Евдокия Петровна. Эту родственницу жены он помнил лишь мельком, видел ее когда-то в день свадьбы, но уже тогда составил о ней нехорошее мнение. Евдокия Петровна, женщина среднего роста, худощавая, с серовато-бледным лицом, глаза небольшие карие, взгляд колкий, смотрящий на собеседника недоверчиво, надменно. У неё была привычка в споре ли, простой ли беседе поджимать и без того тонкие губы в те мгновения, когда оказывалась чем-то недовольна или же когда оспаривала точку зрения - единственно верную по ее мнению. Будучи в молодости завидной невестой с богатым приданным, Евдокия Петровна была сосватана за дворянином, наделавшего кучу долгов. Благодаря этому браку благородный господин расплатился со всеми кредиторами, а купчиха получила титул и дворянское имя: все остались в выигрыше.
Благодаря жёсткому, твёрдому характеру, природной хитрости и прекрасному образованию, новоявленная графиня смогла подчинить себе как мужа, так и всю его родню. Став полноправной хозяйкой родового старинного поместья, она тратила средства на дорогие наряды, балы, салоны и поездки в Европу, а граф, посматривая сквозь пальцы на расточительство супруги, лишь грустно вздыхал и пожимал плечами, с тревогой ожидая новую партию долгов. Однако, вопреки ожиданиям, Евдокия Петровна оказалась весьма благоразумной дамой, когда увидела, что деньги утекали как песок сквозь пальцы. Покончив с праздной светской жизнью, она вместе с супругом выкупили близ сибирских лесов землю, построили небольшой просторный дом в лучших традициях русского дворянства, разбили вокруг живописный сад, после чего их поездки по старым знакомым и светским вечерам совершались всё реже и реже, и в конце чета практически не покидала своего поместья долгое время.
Евдокия Петровна за многие годы супружеской жизни так и не подарила мужу наследников, но а подросшие дочери и сын от первой почившей жены старались не встречаться с мачехой, на отца же затаив обиду - что всё когда-то по глупости переписал на новую супругу. Теперь стареющая графиня вдруг вспомнила о существовании внучатых племянников, коих видела единожды - на крестины Марии. Чтобы сыграть роль благодетельной тётушки, а, может статься, испытывая искренние чувства, она приехала в дом Корнильевых не просто так: Дмитрия Васильевича графиня не любила, чуть ли не презирала, но, действуя по уставу этикета, с натянутой улыбкой встретила его приход. Также повинуясь правилам общества, Корнильев взял её тонкую руку, коснулся её губами, в душе ненавидя самого себя за сие вынужденное лицемерие. Призвав Агриппину, он потребовал принести чай, сам же уселся напротив Евдокии Петровны, его темные, чуть раскосые глаза с ног до головы окидывали нарочито скромный наряд гостьи, её холодное, неприветливое лицо. За чаепитием после всех расспросов ни о чем о здоровье и погоде, о каких-то неважных пустяках графиня, явно ожидая развязки готовящегося, сказала как можно спокойнее, ровнее, однако, в нотках её голоса звучала ледяная неприветливая струна:
- Дмитрий Васильевич, позвольте обсудить с вами важный, трепещущий вопрос, - графиня отставила чашку с недопитым чаем, добавила, - речь пойдет не о ваших делах, а о детях, так рано потерявших мать.
- Разве моим детям грозит опасность? - резко спросил Корнильев, сделав особое ударение на слове "моим".
- О, помилуйте, Дмитрий Васильевич! Вы весьма умный и дальновидный человек, прекрасно осознающий собственное положение, кое весьма шаткое.
Корнильев скривил губы в подобие улыбки, его забавляла и в то же время злила новая манера Евдокии Петровны изображать из себя высокосветскую даму, которой она не являлась по рождению, но которой она желала быть после замужества. Мещанка во дворянстве, - про себя назвал он её, вслух же подыгрывая начатой его плохой игре. Дабы хоть как-то сгладить обстановку, проговорил весьма учтиво и даже искренне:
- Не желаете ли ещё чаю?
- О, нет, спасибо. Однако, мне приятно ваше гостеприимство и мне нравится ваш дом.
- Весьма благодарен вам за сие слова, - ответил Корнильев, не догадываясь, куда она клонит.
- От наших с мужем друзей, - графиня резко оборвала похвалу в свой адрес, решив тем самым поставить все точки над "i", - мы слышали, будто вы погрязли в непомерных долгах перед Цариным и ни сегодня завтра лишитесь этой усадьбы, а также купечества. Признаться, для меня данная новость как гром средь ясного неба. Царин весьма неприятный тип: мелочный, жадный, лицемерный, мне он сразу не понравился, как только я его раз увидела. И как вас угораздило связаться с ним?
- Царин помогал мне с изданием книг и книги имели довольно неплохой успех.
- Дмитрий Васильевич, ну мы же с вами взрослые люди и прекрасно знаем, что ваши доходы не покрыли расходы даже наполовину, а вам, я слышала, пришлось ради собственной мечты заложить дом...
- К чему вы клоните, Евдокия Петровна? - спросил, сдерживаясь от крика, Корнильев и дабы скрыть нарастающее раздражение, заходил по комнате. видеть графиню он не мог.
- От вас мне ничего не надо, но пожалейте хотя бы детей.
- Какое отношение имеют Василий и Мария к моим злоключениям? Неужто они голодают, живут в лишениях?
- Нет, пока нет... Но могут вскоре остаться на улице, когда кредиторы заберут усадьбу в счет долга, и в том виноваты будете вы.
- Послушайте, графиня! - воскликнул Дмитрий Васильевич, перейдя на французский язык. - Я терплю вас, потому что вы моя гостья, но имейте хоть толику сочувствия, когда речь заходит о моих детях. Василий и Мария есть отрада моя, единственное тепло и смысл в этой жизни, и никто не смеет забрать их у меня!
Евдокия Петровна встала, надев на голову французскую шляпку, на руки перчатки, еще раз взглянула на Корнильева, стоящего с понурой головой, проговорила:
- Ну что же. Поживем - увидим. Благодарю за чай.
Проводив гостью до ворот, Дмитрий Васильевич вернулся в дом - в ту самую комнату, ставшей тихой гаванью в череде последних событий. Мысли об Екатерине Ефимовне вновь окутали его приятной-грустной пеленой; только потеряв её, он понял, как дорога она была ему и как сильно её любил. Он сел в кресло - то мягкое кресло у окна, призадумался. Думы его прервал Вася. Мальчик осторожно пробрался в комнату, приблизился к отцу. Корнильев взглянул на сына, по лицу мальчика катились крупные слёзы: кто же мог догадаться, что Вася всё то время стоял в тени и подслушивал разговор между Дмитрием Васильевичем и графиней, детским сердцем своим опасался, что в скором времени её слова окажутся правдой. Не дожидаясь вопроса, мальчик бросился к отцу на шею, обнял его, прижался всем телом к любимому-родному человеку. Комнату огласил безудержный детский плач, мальчик рыдал навзрыд, не мог остановиться, высказать накопившееся внутри горе - по-детски наивное, искреннее.
Дмитрий Васильевич как мог обнял сына, прижал к своей груди, приглаживал его волосы рукой. Почему и отчего плакал мальчик, не спрашивал, но внутри догадывался об истинных значениях сих слёз.
Выплакавшись вволю, весь покрасневший, Вася успокоился, время от времени всхлипывая в конце. Когда он смог говорить, то, взглянув отцу в глаза, промолвил:
- Папа, я... Я не хочу, не хочу уезжать из этого дома, не желаю жить у Евдокии Петровны. Мне хочется остаться с тобой, здесь.
Его маленькое, тонкое тело вновь сотрясли рыдания, он плакал сильнее прежнего, но старался говорить сквозь слёзы:
- Папа, не велите ей забрать нас. не пускайте её в наш дом.
- Я не отдам вас никому. Никому, - шептал Дмитрий Васильевич, крепко прижимая сына, а у самого внутри - в груди опалило что-то жгучим пламенем, причинив и без того горькие страдания.

VIII глава
Не успел Корнильев оправиться после визита Евдокии Петровны, как к нему по делам приехал Царин Андрей Викторович. Иным, чужим показалось Дмитрию Васильевичу лицо некогда весёлого, располагающего к себе господина. Прежде Царин излучал приветливую уверенность, тон его всегда оставался немного фамильярным, но не лишённый светского изыска благородных натур. Благородный, высокомерный, однако, обладающий даром скрывать сий порок от посторонних глаз, в душе презирая стоящих ниже рангом и посмеиваясь над внезапно разбогатевшими выскочками из числа мещан, Андрей Викторович, тем не менее, до сей поры сохранял ровные, спокойные отношения с купцом Корнильевым, коего в глубине души уважал - но то было раньше. Как только дух графини немного выветрился из покоев уединенной усадьбы, как к воротам подъехал крытый экипаж, из него вышли Царин вместе с неизвестным господином, представившийся Дмитрию васильевичу Иваном Никитичем, занимавшего некую должность в городском совете.
Учтиво пригласив непрошенных гостей в дом и сетуя на то, что нечем почтить их, кроме как чаем, Корнильев, тем не менее, приметил заметные перемены в лице Царина. Ранее последний всегда держался несколько безмятежно, его губы чаще расплывались в подобие улыбки под темно-русыми усами, сегодня же то был другой человек - не таким, каким знавал его купец. А, может статься, то оказался вовсе не Царин, а его двойник? Однако же, Дмитрий Васильевич держался, или как хотелось ему, несколько непринуждённо, стараясь не выдать своего открытия. На его изъявления Андрей Викторович ответил:
- Как-нибудь в другой раз, покуда всё не решится, не станет на свои места.
Невольно он кивнул в сторону Ивана Никитича - невысокого, тучного, с важным раскрасневшимся лицом. И тут же стало всё предельно ясно: Корнильев являлся должником - и долг сей был немалый - с процентами, Царин же выступал его поручителем, а терять деньги, репутацию и положение в обществе ему не хотелось, тем более, что сын его готовился к поступлению в академию наук - и там было непросто. Шутки, затяжные праздные беседы в кругу приятных господ, игры в покер и дружеские споры о том, какая симфония приятнее, остались позади. Корнильев по его выражению понял принятое им решение, в душе он осознавал, что правда - со всеми документами и подписями на стороне кредиторов и что Царин не должен ждать отсрочки, рискуя собой.
В наступившей тишине раздался лишь шорох бумаг. Андрей Викторович достал договор, собственноручно подписанный Дмитрием Васильевичем. Иван Никитич, в свою очередь, натянув на широкий нос пенсне, пробежал бумаги глазами, то и дело пощелкивая языком как бы в насмешку над незадачливым должником. После всех важных, но не столь понятных Корнильеву разговоров-вопросов, Иван Никитич назвался оценщиком, коему немедля надлежало пройтись по всей усадьбе для назначения окончательной цены. Вся природа Корнильева восстала против этого, нутро опалило раскалённое пламя, невольно припомнились слова жены, а перед глазами мелькнуло её застывшее в смертельной вечности бледное лицо, но, повинуясь здравому смыслу и проклиная себя за некогда необдуманный шаг, нашептываемый гордыней и тщеславием, Дмитрий Васильевич покорился и, оплакивая в душе потери, пошёл впереди по дому, показывая каждую комнату, каждый закуток.
Иван Никитич с торжествующим-победоносным видом прохаживался по дому, измеряя взглядом всякий предмет в нём. Он подходил даже к креслу у окна, где так любила коротать время за чтением Екатерина Ефимовна. Когда оценщик без доли жалости сообщил, что комната мала, а мебель в ней неприметна, лицо Дмитрия Васильевича налилось праведным гневом: ведь как смел этот высокомерный незнакомец так отзываться о любимой комнате Екатерины Ефимовны, её тихом единственном рае под сенью родных чертог?! Если бы поблизости не стоял Царин, он бы с превеликой радостью вышвырнул оценщика вон, оставив за собой растущий долг, но и здесь он оказался неволен: судьба поместья решена - и виноват в том он сам.
После дома они вышли в сад и сразу же направились к увитой плющом беседке - той самой, кою попросила смастерить Екатерина Ефимовна, возле клумб с цветами, посаженными её руками. Иван Никитич, несколько брезгливо переступая по высокой траве, обошёл беседку со всех сторон, заглянул в неё, после чего произнёс:
- Помилуйте, Дмитрий Васильевич, при вашем положении, деньгах... кои были, иметь в саду такое..? Кхм. Вы даже не соизволили покрасить беседку. Признаться, ваш сад находится в весьма неблагоприятном состоянии и будет оцениваться далеко не дорого.
Корнильева обдало жаром, он чуть поддался вперед и с его уст вот-вот слетело бы оскорбление, затронувшее далёкие струны сердца, но рука Царина опередила его, Андрей Викторович нагнулся, шепнул:
- Молчи, иначе нам несдобровать.
Корнильев покорился благоразумному рассудку во второй раз, решив про себя, что неименуемое горе пускай свершится быстрее, нежели вечная её отсрочка, причиняющая душе его тяжкие муки.
Гости пробыли около часа - этот час казался Дмитрию Васильевичу вечностью, адом. в который он попал из-за одной-единственной ошибки. Прощаясь, Царин немного задержался, похлопал по-дружески Корнильева по плечу, спросил:
- Что делать собираешься, коль скоро покинешь эту усадьбу?
- Я ещё не решил, ибо устал очень. Но, скорее всего, выйду из совета купцов, объявлю себя мещанином, а там уж что будет.
- А дети?
- У них есть опора. Даже если меня не станет, многочисленные родственники позаботятся о них.
- Ты - сильный человек, Дмитрий Васильевич: сегодня в том я убедился собственными глазами.
- Нет, я - глупец, а сила... иного выхода у меня нет.
Впервые за сегодня Царин взглянул на него прежним взором и в нём читалось что-то, что можно назвать жалостью, но вслух он ничего не произнёс, лишь пожал руку, пожелав удачи, и вскоре экипаж тронулся с места, оставляя за собой длинные петляющие следы.
Оставшись наедине самим с собой, Дмитрий Васильевич вдруг разом почувствовал себя обманутым. Волна негодования, злости с силой обрушилась на него, смыв прежние слабые чувства. Теперь он злился и ненавидел Царина, этого угодничающего лицемера, ненавидел оценщика, посмевшего критиковать его дом. Себя же самого он оставил в стороне: не время терзаться угрызениями совести, когда следовало бы решать дальнейшее существование Васи и Маши - дети должны были покинуть дом прежде, чем он уйдёт в чужие руки.

IX глава
Опала последняя листва, позолотила длинные петляющие тропинки вдоль деревьев, вдоль того, что так привычно вглядывалось-отзывалось в душевной памяти утерянной привычной жизни. Вслед за листвой в путь стали собираться и дети. Агриппина, за короткий сий период как бы осунулась, постарела, из её добрых кротких глаз текли слёзы, когда старческие руки вопреки воли укладывали в дорожные сумы ботиночки, книги, игрушки.
Дмитрий Васильевич, сам бледнее полотна, довёл детей до ворот, самолично усадил их в экипаж. Маша плакала: в столь раннем возрасте лишившись матери и дома, она боялась потерять и отца, который ныне являлся для неё каменной стеной, неприступной твердыней посреди бушующего потока. Но мощные волны океана размыли основу "стены", в бессилии своей рухнула она в глубокую пучину, а вместе с ней - детская беспечность.
Вася сел напротив сестры, на отца он не решался глядеть, ибо во взоре его, еще по-детски наивном, читался немой упрёк, который он не мог ни выразить словами, ни оплакать. Корнильев ещё раз посмотрел на сына и дочь, горло сдавил тяжёлый комок рыданий, ибо не мог он предупредить их, что расстаются они с домом не на день или два - навсегда.
После встречи с Цариным и Иваном Никитичем Дмитрий Васильевич принял вопреки собственной воли решение отдать на попечение Васю и Машу в дом графини Евдокии Петровны: там, по крайней мере. они будут в сытости и сохранности. Благословив детей в путь, он вернулся в дом, огляделся ещё раз - в скором времени и ему предстоит покинуть этот тихий райский уголок, где после него будут жить другие люди, другие семьи, и эти родные стены наполнятся чуждыми доселе голосами, окутаются новыми историями и триволнениями.
Евдокия Петровна радостно встретила внуков с распростертыми объятиями, словно желая сий заботой изгладить свою вину перед ними, что вопреки всему, забрала их к себе. В новом доме дети почувствовали всю отчуждённость, сю неловкость собственного положения. Графиня на следующий день сообщила племянникам их дальнейшую судьбу: Вася должен был пойти учиться в лицей по протекции графа, который не скупился на посулы ради родственника супруги; Маше же предстояло обучаться в стенах дома - для сего к ней будут приставлены учителя - лучшие в Тобольске. На предложение двоюродной бабушки Маша спросила:
- А как же Андрей Вениаминович? С ним так легко и просто обучаться музыке?
Евдокия Петровна призадумалась на минуту, в конце концов, решила она про себя, дитя потеряла мать, покинула родительский кров - здесь можно пойти на небольшие уступки, вслух же сказала:
- Хорошо, так и быть: Андрей Вениаминович останется при тебе и только, к тому же он из благородной семьи, старинного рода, мой супруг хорошо знал его отца и в благодарность за приятное общение Андрею Вениаминовичу позволительно переступать порог моего поместья. Но что касается гувернантки-француженки... как её, мадемуазель Шонэ - нет и нет! Поистине, я ненавижу французов и не питаю к ним доверия, и посему к тебе будет приставлена наша - русская девица, может, не столь жеманная, зато весьма образованная, неглупая. И не плачь. У тебя будет всё, моя милая, - графиня наклонилась и поцеловала огорчённую девочку в лоб.
Маша, едва сдерживая слёзы, не поднимала головы, чтобы не встретиться невольно взглядом с той, что в единый миг заменила ей отца и мать, и которая с такой лёгкостью решила дальнейшую её судьбу. Лишь поздно вечером, укрывшись под тёплым одеялом при пристальном взоре служанки и сделав вид, что спит, девочка дала волю чувствам: тело её сотрясли горькие рыдания, чистая мягкая постель казалась колючим холодным ложем, на светлых стенах чётко вырисовывались тени голых деревьев с длинными кривыми ветвями - и казалось ей, будто то злые, неведомые чудовища из детских сказок, которые вот-вот оживут и, протянув к ней свои уродливые руки, поглотят в чёрном чреве. Всё в этом чужом непривычном доме было иным, даже тихие спокойные ночи.
Через несколько дней Евдокия Петровна приставила к Марии гувернантку - молодую незамужнюю деву по виду лет двадцати пять. Звали гувернантку Ефросинья Иосифовна: слегка полноватая, румяная черноволосая и чернобровая - как говорят в народе бровями союзна. Её по праву можно было назвать красавицей - притом для купеческого сословия она считалась чуть ли ни идеалом женской привлекательности, но, к несчастью, обладая красотой и умом, лишилась обычного семейного счастья, ибо отец её, в прошлом весьма состоятельный, растратил все деньги на кутежи и весёлых прелестниц, которые с лёгкостью обводили его вокруг пальца. Тем не менее, дочери он успел дать хорошее образование, а через некоторое время слёг и больше не встал. Для Ефросиньи не осталось ни приданного, ни денежной поддержки на первое время - только внушительные долги легкомысленного отца. Пожив какое-то время у двоюродной сестры своей бабки - старушки весьма колкой, со скверным характером, но богатой и умной, девушка благодаря её покровительству и знакомству нашла работу гувернанткой в доме Чекаловых. Прослужив там какое-то время, Ефросинья воротилась в дом бабки, жила с ней два года, а когда старуха дала понять, что впредь не намерена кормить дальнюю родственницу, поступила с рекомендательным письмом к графине.
Евдокия Петровна, женщина несколько подозрительная, холодная, не сразу приняла решение взять девицу в свой дом, ибо та была молода и свежа, красива лицом и статна телом - такая невольно считалась соперницей увядшей графини, что никогда не доверяла в полном времени своему ветренному супругу, когда дело касалось женщин. Но, пораздумав немного, сверив в уме затраты на молодую гувернантку и женщину в летах, приняла окончательное решение взять Ефросинью Иосифовну к себе, так как та просила гораздо меньше остальных. Тем самым, убив одним выстрелом двух зайцев, а именно: найдя недорогую гувернантку и переложив на её плечи заботы о детях, графиня с чувством выполненного долга углубилась в свои заботы, состоящие из поездок в гости и посещения театров, где в свете множества свечей витал дух светского общества, где звучала чарующая музыка и пение на итальянском языке, где живые интересные сплетни переходили из уста в уста, превращаясь-переиначиваясь на другой манер, приходя к финишу в ином свете.
Маша не сразу признала Ефросинью, когда за последнее время привязалась к мадемуазель Шонэ, и в той детской привязанности, по наивности искренней, было что-то близкое, родное. всё в старой служанке явилось лучшим, всё она в ней полюбила: и её сдержанную, сухую чопорность, и строгость во время уроков и даже её чуть подслеповатый взгляд прищуренных глаз, но - самое главное - мадемуазель Шонэ пригласила матушка - с этим и связано было тёплое воспоминание.
Ефросинья Иосифовна же напротив выглядела для девочки несколько чужой, "неправильной", в ней не жили светлые воспоминания о матери, она никогда не присутствовала в их доме. Однако, у девушки доставало немало сил и терпения, дабы завоевать расположение своенравной умной не по летам Марии. Ефросинья искренне любила детей, умела найти к каждому особый подход: где надо - пожурить, а где похвалить. Вскоре толстый лёд между гувернанткой и воспитанницей растаял, Маша поняла, что молодая учительница вовсе не плохая, хоть и отличная от предыдущей, так прониклась к ней, к её спокойному голосу, доброму красивому лицу. В награду за доверие Ефросинья разрешила вне учебной обстановке называть её просто - Фросенька, заменив девочке старшую сестру.
В присутствии Евдокии Петровны  дети ощущали скованность, боясь лишний раз взглянуть на неё или спросить о чем-либо. Графиня всё также как и прежде держалась с холодной строгостью, противилась излишней сентиментальности в отношении внучатых племянников, не позволяла в своём присутствии баловаться, шуметь и бегать. И если Вася с недовольным лицом сидел подле графини, в нетерпении поглядывая на часы, то Маша проворно сбегала в сад, где находила для себя укромное местечко - неподалёку от липовой аллеи и разросшегося шиповника. Графское поместье было ей не по душе, она питала даже к нему некую ненависть: всё окружающее представлялось ей чужим, далёким от сердца. Этот пышный прекрасный сад, разбитый на европейский манер, этот роскошный дом с широкой террасой, украшенной толстыми белоснежными колоннами - их прежний дом, более скромный, оказался куда милее сей непонятной роскоши.
Дмитрий Васильевич наведывался к ним редко. Евдокия Петровна не жаловала мужа покойной племянницы, за спиной обвиняла его во всех случившихся бедах. Корнильев тайными чувством осознавал её неприязнь, видел в её лице, позе, выражении глаз питавшую к нему ненависть, хотя и сокрытую в потоке завуалированных пышных слов и фраз, значение коих подчас она не знала. Про себя в душе Дмитрий Васильевич посмеивался над Евдокией Петровной, в насмешку называя её про себя мещанкой во дворянстве, ибо та, став графиней благодаря замужеству, но не будучи оной при рождении, всеми правдами и неправдами старалась втиснуться-вписаться в благородный свет. Этот свет манил её, ей всегда казалось, что стоит надеть роскошное платье и перчатки, надушиться - и тут же станешь благородной светской львицей. Истинные же дамы и господа за спиной смеялись над её наигранными-театральным жеманством, над тем, как она на балах и вечерах строила из себя кокетку, неумело обмахиваясь веером. Судари подчас приглашали Евдокию Петровну на танец - здесь, к счастью, она была на высоте благодаря природной гибкости и урокам, полученных в детстве. Годы же не привнесли в эту головку достаточно житейской мудрости и разумения: графиня, меньше, чем в молодости, но продолжала посещать светские раунды и балы, правда, немного пресытившись этим. Прежних друзей и подруг не было - кто оставался у себя в имении, кто отошёл в мир иной, и наконец. Евдокия Петровна осознала, как тяжко терять привычное время, как молниеносно пролетела беззаботная молодость, а впереди раз разбитые мечты да страх одиночества. На фоне еще молодого, но более умного-рассудительного Корнильева графиня пуще ощущала собственную немощность, однако, ненависть пересилила первые чувства и тогда она попросила, облагородив слова, купца реже наведываться в её поместье, дабы, по её словам, "не теребить лишний раз детские сердца воспоминаниями".
Дмитрий Васильевич шёл на уступки хозяйки дома. Проводил какое-то время с Машей и Васей в беседах, потом они втроём прохаживались по саду, перед уходом отец дарил им подарки, оставлял Евдокии Петровне определённую сумму на их содержание и с щемящим от горечи сердцем возвращался в своё пустое имение, где вовсю шли приготовления к отъезду.
Весной, как только сошёл снег, в имении Корнильевых заехал Иван Никитич. Уже в бодром расположении духа он объявил, что кредиторы вот-вот заберут дом и посему купцу стоит как можно скорее перебраться в другое жилище, забрав самое необходимое.
- Я желаю оставить себе фортепиано и кресло, - заявил Дмитрий Васильевич, мечтая до этого сохранить сие решение в тайне.
- Да забирайте хоть всё. Кто же держит? - радостно воскликнул Иван Никитич, словно дело касалось его лично.
Как только гость уехал, Корнильев велел верной Агриппине Тихоновне готовить сумы к отъезду и не забыть зачехлить мебель во всём доме, а сам тем временем вышел в сад, окутанный вечерними тенями. Моросил мелкий свежий дождик, что даст рост первым травам. Ещё холодный ветер качал ветви деревьев, играл прошлогодней листвой, гоняя её туда-сюда над землей. Дмитрий Васильевич ступил на вымощенную гравием тропу и углубился в сад, где росли фруктовые деревья, где стояла некогда увитая плющом беседка - её беседка. Он сел на скамью, в раздумье склонив голову. Невыплаканные слёзы комом стояли в горле, а мысли, что скоро придётся покинуть сие благодатное место навсегда, жгло невыносимым пламенем. В его доме до сих пор жили мирные, счастливые воспоминания прошлых лет: как бережно, с какой любовью следила Екатерина за этим обширным садом, сколько времени проводила она в тёплые дни, сидя в беседке с книгой в руках, а неподалёку, среди кустов гортензии и сирени играли в прятки, резвились с заливистым звонким смехом Вася и Маша. Тогда-то он был счастлив, сам того не ведая, но лишь потеряв всё, осознал, что дорого его сердцу.
В поисках Корнильева на веранду вышла Агриппина. Не найдя его в доме, она старчески прищурилась, всмотрелась вокруг и, приметив тёмную фигуру на фоне голого сада, направилась туда. Дождь усилился: он уже не моросил, а лил крупными холодными каплями. Старая служанка укрылась шерстяной шалью и пошла по дороге, осторожно ступая мимо луж.
Купец продолжал сидеть в неподвижной позе, он весь промок до ниточки и дождевые капли падали с его волос. Агриппина осторожно, с опаской коснулась его плеча, проговорила:
- Бог ты мой, Митрий Василич, да как же так? Вон какая непогода зарядилась, а вы здесь сидите. Идите в дом, согреетесь.
Корнильев как бы очнулся от долгого сна, блуждающим непонятным взором глянул на неё снизу вверх и вдруг ответил совсем не то, что следовало:
- Посмотри, Агриппина, до чего прекрасен сей сад - творение рук человеческих! Коль скоро предстоит мне покинуть родные чертоги, где под сенью лип так сладко думалось, позволь уж мне всласть насладиться милым раем, чтобы сердце моё наполнилось живительным, тихим счастьем.
Агриппина всплеснула руками, заботливо по-матерински приложила пухлую ладонь на его смуглый лоб, запричитала по-простому, ей были чужды высокопарные-поэтические сентенции, коими обладали натуры образованные, чуткие к слову и языку, она же ведала лишь самое простое, житейское-необходимое. Но поскольку Дмитрий Васильевич оставался глух к её переживаниям, вновь углубившись в собственные, одному ему понятные мысли, старушка уже более властно потянула его за руку, силой заставила скрыться от промозглой непогоды - под крышу уютного тёплого очага. Там она подала ему горячий чай, а он так и сидел на кресле жены, уставившись в окно на тёмный, мрачный сад.
- Вот всё и кончилось, Катенька, - тихо, почти шёпотом твердил Корнильев куда-то в пустоту, обратившись к невидимому призраку, - ты была права, ой, как ты была права. Твоё сердце заранее предчувствовало беду, а я, легковерный, поддался сиюминутному соблазну, гордыня обуяла меня - этот величайший грех человеческий, и вот теперь я расплачиваюсь за него. В наказание мне потери и презрение людское. Кто я, что я без семьи, без дома, без дела? Какая судьба ждёт меня впереди или и тут уж все закончилось для меня?
Дом окутала вечерняя тишина, только и слышно было, как весенний дождь крупными каплями бьёт-барабанит по стеклу. Одна из свечей затрещала, заметался язык пламени и тут же в одночасье погасла.

X глава
Дмитрий Васильевич стоял у ворот дома, тупым мутным взором глядел на белевшее строение с закрытой террасой, откуда рабочие мужики выносили картины, старую мебель, утварь и сумы с одеждой. Когда-то сие имение принадлежало ему - ему, его семье, ныне усадьбу окутывает молчание, гнетущее безмолвие безлюдного сада, а потом в нём раздадутся другие голоса чужих людей, но уже без него.
Рядом с ним, втягивая табачный дым, с беспечным, несколько безразличным лицом стоял Царин. Андрей Викторович довольствовался завершению сего утомительного неприятного дела, но как долго он знавал Корнильева, то похлопал его по плечу со словами поддержки, но чувствовал ли он за собой вину, о том никто не знал.
- Досадно, что так всё вышло. Если бы можно было наперёд знать судьбу, то...
- Соломки бы подстелил, - закончил Корнильев известную фразу и вновь впал в забытье, воротившись мысленно к ушедшим безвозвратно счастливым летам.
Его собеседник на миг замолчал, ибо почудилось ему в тоне Дмитрия Васильевича невысказанный жгучий упрёк. Как бы то ни было, размышлял Царин, моё дело было по-дружески предложить свои услуги, его дело - согласиться либо же отказаться: он выбрал второе, следовательно, моей вины здесь нет. В глубоких рассуждениях о справедливости и подлости, что составляло из покон веков сущность человеческую, умалив немного тем самым совесть, Царин проговорил с озадаченным-наигранным лицом:
- И куда ты теперь, коль скоро остался без дома?
- Не знаю... с недавних пор я более не купец и лавки торговой у меня нет. Продал я всё за гроши, отныне перешёл в мещане - и это-то после купеческих привилегий, коими я был наделён сполна. Должно быть, в моей душе теплится до сих пор неподвластная невзгодам, невидимая сила, коль я не теряю надежды, не впадаю в уныние. Ничего, как-нибудь переживу и это.
- Жить-то тебе есть где?
Дмитрий Васильевич обернулся к Царину, прищурил в усмешке азиатские чёрные глаза, ответил не сразу:
- Есть. От родственников остался ветхий домишко на краю Тобольска. Там-то и обустрою новый быт. Верная нашей семье Агриппина отказалась покидать меня, не смотря на то, что я дал ей вольную. Уж в её-то руках дом тот заиграет новыми красками.
Они долго ещё стояли у ворот, внимательно следили за мужиками, которые, согнувшись от тяжестей, перетаскивали вещи из дома и потом осторожно погружали на телеги. Широкоплечие, коренастые, они работали без устали, ловко выполняя данное им поручение, и Корнильев внимательно следил за каждым их движением, в тайне невольно завидуя их несгибаемой воли, выносливости, подаренными им сполна трудной судьбой.
Следующим днём, к обеду, Корнильев приехал в дом графини - повидаться с детьми, переговорить с Евдокией Петровной об их дальнейшей судьбе. Саму графиню он не застал - она отправилась в гости к давнишней подруге, с которой так праздно и беспечно проводила молодость, а ныне у них остались лишь тёплые воспоминания да старческие усталые руки. К счастью, граф отдыхал дома, как всегда в прочие дни, коротая время за чтением книг, отдалившись от дел праведных и возложив заботы по поместью и о детях на супругу, к которой не питал более пламенных чувств любви, а доживал с ней век просто по привычке.
С Дмитрием Васильевичем граф общался редко, он не презирал его, но в глубине души считал того недостойным своего внимания, особенно теперь, когда бывший купец по собственной недальновидности лишился всего, перекинув детей родственникам покойной жены. Корнильев не знал о том, но заранее предчувствовал ожидающий его холодный приём, где и хозяин, и даже слуги взглядами ли, невольными движениями давали понять, что в этом доме он чужой. Единственной отдушиной были Вася и Маша. Представленные заботам Ефросиньи, они играли в отведенной детской комнате, но дабы не встревожить графа, играли тихо, не бегая и не крича. Приезд отца дети встретили радостными возгласами, со смехом и криком: "папа" бросились на шею Дмитрия, прижались к нему. Он обнимал их, целовал в их маленькие головки и слёзы радостного, тёплого счастья выступили у него на глазах. Чуть позже, уже втроём, сидели они в просторной гостиной; небо заволокло тучами, вот-вот должен был начаться дождь. Маша не отходила от отца ни на шаг, крепко сжимала его руку, словно боялась, что эту самую руку - родную, всетёплую, отнимут у неё и лишится она несказанной любимой поддержки.
- Папа, вы приехали забрать нас? - спросила она и в её больших карих глазах заиграла теплившаяся до сих пор надежда.
Большой выдержки стоило дать ему ответ, горло сдавил тугой комок, в груди защемило чем-то холодным-скользким, неприятным, и вместо короткого "да" или "нет" он проговорил длинную фразу, обнадёживая более себя, нежели дочь:
- Потерпи ещё немного, моя дорогая. Только вчера я переехал в новый дом: там легко и тихо. А обживусь малость и приеду за вами. Мы вновь будем вместе.
- Папа, - возразила девочка, бросившись ему на шею, по её детским округлым щекам потекли слёзы от разбитых грёз, - я желаю жить с вами, а не с тётей! Мне не нравится здесь, это плохой дом, тут всё неживое, а как бы умершее. Нам не позволено бегать и играть в прятки, и тётя запретила мне заводить щенков. Она не любит нас, мы здесь чужие.
- Полно тебе, дитя моё. Полно, - вторил Корнильев, зажимая в тиски Машу, словно защищая её от смертельного удара, готовый вот-вот рухнуть на их головы.
К ним присоединился Вася. Подросший, вытянувшийся за последний год, этот девятилетний мальчик, вопреки воли сдерживая порыв чувств, вдруг осознал, что он ещё маленький, что отец - живой, здоровый куда нужнее этого роскошного холодного дома, где всё пропитано одиночеством и старостью, а там - пусть даже в глуши лесов, у родительского очага таится нечто сокровенное, душевное и такое необходимое для него и сестры, что он, вняв просьбе Маши, обнял-прижался к отцовскому плечу, просил со слезами на глазах забрать их как можно скорее.
Как бы не хотелось Дмитрию оставаться подле детей, но жизненные обстоятельства его бытия твердили иное. Не имея достаточно средств, влача жалкое существование, он простился к Васей и Машей у ворот обширной усадьбы, ненавидя и коря самого себя за вынужденный обман перед лицом сына и дочери. Девочка что-то чувствовала при этой встречи, молила его забрать её, а перед дорогой зажала отцовскую ладонь, не выпускала, то и дело рвала к себе, боялась потерять. Корнильев покинув родовое графское гнездо полным отчаяния.
Воротился он в крытой двуколке домой ближе к вечеру, когда на землю опустились сумерки. На крыльце его встретила Агриппина, помогла разуться, снять дорожную накидку.
Дом, в котором ныне жил Корнильев, располагался на самом краю Тобольска, у почти безлюдной улицы, граничащей с густым сосновым пролеском, и был построен еще отцом его матери, то есть дедом, коего он смутно помнил в раннем детстве. Сам дом представлял собой небольшое, но добротное строение с бревенчатыми стенами. Внутри всё было обустроено в лучших русских традициях, помимо трёх узких спален в нем присутствовали еще две большие просторные комнаты с резной мебелью позапрошлого века. В углу гостиной красовалась выложенная изразцами печь, в ней горел огонь и в доме стало заметно теплее. Переступив порог родных чертог, Дмитрий Васильевич попросил Агриппину готовить ужин, а сам тем временем отправился попариться в бане, дабы смыть с себя дорожную пыль, все тревоги и печали.
После сытного ужина, чистый, в тёплом халате, он устроился у окна - на том кресле, где некогда сидела она. Усталым, беспечным взором уставился в пустоту ночи, в той темноте, что окружала его, не видать было ни поросшего диким кустарником сада, ни близкого леса. Уединённая пустошь старинного дома, в стенах хранящего память умерших предков. Вон они - теперь уже смотрят немигающим взором с портретов, висевших на стенах: некоторые в золоченной раме, не которые в простых деревянных. Свечи то и дело роняли свет на неживые лица и тогда вспыхивали их глаза, писанные масляными красками, становясь на миг живыми, укоризненными.
Думы его нескончаемой плеядой сменяли одну на другую, и каждый раз, поразмыслив о чем-то не столь важном, Дмитрий как по мановению, возвращался памятью к Марии и Василию, замирал, воссоздавая их облики, вспоминая прожитые сегодня минуты. Больше, чем кого-либо, любил он сына и дочь, оттого и грустил, оглядывая вокруг себя холодную пустоту. Сердце сжималось от плача Васи, от жалостной мольбы Маши. Может статься, думалось ему, через седмицу забрать их, благо, мест на всех хватит, а дальше он уж что-нибудь да придумает.
Как только он мысленно решил один вопрос, камнем упавший с души, так воротился в далёкое прошлое - в то время он жил с родителями в таком же вот доме, а из почивальни его на втором этаже открывался живописный вид на сибирский лес. В дни беспечной юности Дмитрий чаще мечтал, нежели что-то делал. он то писал поэмы, то рисовал, то часами играл на фортепиано, но ничего из того не мог выбрать. А потом случилось неожиданное: в возрасте семнадцати лет влюбился в девушку Алёну, дочь местного купца, держащего лавку подле Корнильевых. Как то случилось, каким чудом  светлое чувство ворвалось в его сердце, пощекотало струны юной души - того не ведал. Да и разве могло случиться иначе, коль два юных, ещё с детской легковесностью существа, видевшие друг друга каждодневно, испытали доселе неведомое влечение? Была ли то действительно любовь или же долг привязанности, рожденного из дружбы, Дмитрий не знал, но спустя столько лет понял, как близка и желанна была для него Алёна в те дни. Ночами он не спал, занятый мыслями о ней, представляя их вместе у брачного алтаря. Тайком подбрасывал ей письма, в коих красочно описывал красоту её лица, но так, что Алёна даже не догадывалась, кто тот воздыхатель, а затем приходя к её дому, чтобы лишь увидеть вдали тонкий силуэт. Дмитрий с головой окунулся во всю её сущность, в душе он лелеял Алёну, сочинял в её честь стихи, пытался нарисовать её портрет и с глубоким сожалением понимал, что ни сочинять красивые стихи, ни писать лица человеческие он не мог, впадал в меланхолию. Но как юношеская страсть сносит все преграды, так и он брал себя  в руки, не сдавался - и действовал решительно.
В один из дней Дмитрий прямо сказал отцу о любви, признался, какие чувства таятся в его душе, но не поведал главного - кто та избранница сердца. Долго таил он имя Алёны от родных да потом и сам пожалел об этом. Сильно занемогла она, сколько седмиц лежала бледная в постели, растеряв всю былую красоту, медленно угасая, и также тихо ушла из жизни.
Сейчас Алёна вновь проснулась как бы из небытия, встала в памяти такой, какой он видел-запомнил: цветущей, упоительно-прекрасной. Но и этот образ ушёл в туман времени, освободив место для иного прекрасного создания: помнилось, Василий Корнильев, прознав об истинном имени тайной избранницы сердца сына, глубоко вздохнул и, махнув рукой, сказал:
- Не грусти, Митрий, будет у тебя жена, появится и новая любовь.
Вскоре он подыскал невесту - дочь купца, умницу и красавицу Екатерину, Катеньку - как звали её мать да нянька-кормилица. Дмитрию она понравилась и как то предсказывал отец, полюбил её горячо, искренне. Вместе они трудами своими построили-обустроили семейное гнездо, вместе растили детей. Детей... Корнильев поник, вспомнил миг недавнего расставания с сыном и дочерью, не мог простить самого себя за их детские горькие слёзы. И почему он не забрал их с собой, тогда бы они были рядом.
Он не услышал тихие, осторожные шаги Агриппины, до его ушей не сразу донесся звук её голоса.
- Митрий Василич, почивать-то будете? Готовить постель?
Корнильев как бы вышел из небытия, вернулся и памятью, и помыслами к протекавшему реальному времени. Сделав над собой усилие, ответил уставшим голосом:
- Делай, как пожелаешь, я неволить не стану. А сейчас оставь меня одного.
Агриппина чуть склонила голову, подчиняясь требованию хозяина дома. Её шаги замерли где-то в коридоре, а со стен всё также глядели портреты ушедших предков с говорящими, неподвижными глазами.
Дмитрий Васильевич глубоко устало вздохнул. Что он? Кто он? Жизнь в браке была для него светлейшим периодом, а ныне? Вот этот дом - теплый, родной, непривычный есть его пристанище, кров, ночлег. Хорошо еще, что не пришлось слоняться по чужим домам, обживаться в платной комнатёнке. Здесь жили его деды, здесь будет жить он.
Немного распрямив затёкшие ноги, Корнильев медленно поднялся с кресла и направился в соседнюю комнату, привлёкшую его внимание стеллажом со множеством книг - семья Корнильевых из поколения в поколение коллекционировала тома русских и зарубежных авторов, будь то поэма, роман или философский-научный трактат. Дмитрий встал напротив полок, глазами обежал бесценное духовное сокровище, хранившее память словесности и бытия. Тут было всё: на одной полке расположились произведения Иоганна Гёте, Кантемира Антиоха Дмитриевича, Ломоносова Михаила Васильевича, Шекспира, Данте; на другой полке в старинных, несколько потрёпанных обложках, стояли учения Платона, Аристотеля, поэзия Пиндара, Цицерона. Отдельно, как бы защищаясь-закрываясь от праздностей мирской жизни, стояли длинным рядом сказания святых православных отцов, там же, в деревянной рамке, находилась икона  с Ликом Спасителя; Дмитрий Васильевич осенил себя крестным знаменем и вышел из комнаты. Сон всё никак не шёл к нему, хотя время приближалось к полуночи. Дабы остудить усталую голову и избавиться от горестных тяжких мыслей, он отправился на веранду, более походившее на крыльцо с деревянными резными балясинами и балюстрадами. Там он стоял, уставившись в чёрный сад и маячивший вдалеке сосновый лес, обвиваемый холодным ветром. Моросил дождь, жадно впитываемый голой землей. Дмитрий нагнулся через перила, подставил раскрасневшееся лицо струям дождя и оставался так до тех пор, пока голова не прояснилась, а сознание его не склонилось ко сну.

XI Глава
  Графиня Евдокия Петровна прогуливалась под дамским зонтиком, защищающим её белоснежную кожу от жаркого солнца, по саду, как к ней, раболепно склоняясь, подбежал лакей-француз и протянул конверт.
- Что это, Жан? - удивлённо вопросила та, приподняв одну бровь.
- Сие послание передали от имени доктора Савельева, говорят: письмо чрезвычайной важности.
- Хорошо, благодарю тебя, можешь идти.
Жан еще раз поклонился и ушёл. Оставшись одна, Евдокия Петровна распечатала конверт, пробежала быстро глазами послание, но как только её глаза достигли последней строки, она в бессилии опустилась на изящную скамейку, глянула туда, где под липовыми аллеями беспечно качалась на качелях десятилетняя Маша. Смуглая, черноволосая, маленького роста, она ещё не ведала о превратностях судьбы, своим добрым мягким нравом, удавшаяся если не покорить сердце двоюродной бабки, то хотя бы усмирить её гордый, непреклонный нрав. Графиня, как и раньше, не любила возиться с детьми, но зато у неёё они ни в чём не нуждались и получали прекрасное образование, что подчас бывает важнее голодной любовной привязанности. За этот её поступок свет зауважал Евдокию Петровну, называл великой благодетельницей и ангелом милосердия, что явно льстило ей, окутывая некогда холодное сердце живительной теплотой.
Немного поразмышляв над сложившейся ситуацией, что вот-вот рухнет, разбив вдребезги детский светлый мир, графиня еще раз пробежала глазами послание, на третий раз вчиталась более вдумчиво. "Корнильев Дмитрий Васильевич сильно занемог, об остальном не смею говорить, ибо наши жизни в руках Господа", - сия последняя строка заставила Евдокию Петровну вздрогнуть. В следующую минуту она повелела запрячь экипаж, быстро распорядилась относительно ужина, оставила Машу на попечение Ефросиньи, а сама отправилась в дом Корнильевых. В душе Евдокия Петровна не долюбливала Дмитрия Васильевича, но тем не менее, он являлся мужем её племянницы, отцом её внуков и она не смела бросить его на произвол судьбы.
В доме её словно давно поджидали. На крыльцо вышла Агриппина, её простецкое добродушное лицо было мокрым от слёз, она поклонилась графине и тут же заговорила сбивчиво, делая то и дело паузы между слов:
- Сударыня, слава Богу, вы приехали к нам, а то я думала, что и надежд нет.
- Что стряслось, Агриппина? - спросила Евдокия петровна, входя в дом и снимая шляпку.
- Ох, горе-то какое, сударыня! Ведь обрушилась напасть на нашу семью. Попервой слегла с чахоткой Катенька... я имею ввиду Екатерину Ефимовну, а теперь вот Митрий Василич. Давеча почувствовал недомогание, я вызвалась спроводить его до кровати, а у дверей почивальни он как изошёлся кровавым кашлем. Я-то сразу побежала за доктором, не боясь ни темноты, ни пьяниц окаянных. Доктор пришел, осмотрел больного, а ничего не сказал.
- А где сейчас доктор?
- С ним... с Митрием Василичем.
Евдокия Петровна оставила шляпку на канапе и стремительно направилась в опочивальню, где на узкой кровати под одеялом лежал больной. В комнате витал удушливый-горьковатый запах лекарств, доктор находился подле Корнильева, а когда вошла графиня, шурша нижней юбкой, поднял на неё глаза и с грустным видом покачал головой. Без слов поняла она значение сего немого знака, немного поддалась вперед, ещё раз всмотрелась в лицо лежачего: ничего общего с прошлым Дмитрием Васильевичем, то была бледная маска с заострёнными скулами, под закрытыми глазами пролегли тёмные тени - это всё то, что оставалось от него.
Евдокия Петровна посмотрела на доктора, шёпотом, словно боясь нарушить тайну тишины, спросила:
- Как Дмитрий Васильевич?
- Не могу сказать, сударыня. Сие есть лишь вопрос времени.
Графиня глубоко вздохнула, чувствуя внутри нарастающую горечь разочарования. Она не была плохим человеком и сейчас, как свойственно людям добрым, совестливым, раскаивалась в прошлых своих поступках, словах и мыслях по отношению к этому умирающему человеку. Невольно в её мозгу мелькнули образы Васи и Маши, жалость к сиротам опалило сердце и графиня почувствовала, как на глаза её навернулись слёзы. Чтобы скрыть окатившее горе, она вышла из спальни, грудь её раздирали внутренние рыдания. К ней почти бесшумно приблизилась Агриппина - служанка не стыдилась проявлению чувств, тихо сказала:
- Евдокия Петровна, извольте пройти со мной.
Графиня машинально подчинилась, перед глазами всё расплывалось, она даже не слышала звук собственных шагов. Женщины ступили в маленькую комнатёнку, более походившую на каморку: в углу стояла печка, у окна узкая кровать, заваленная белыми подушками, напротив печки - два больших старинных сундука с выточенным резным орнаментом на крышках и на боках, этим сундукам было не менее ста лет и от них веяло неким волшебным духом старины. Агриппина осторожно подвела графиню к сундукам, выделявшихся на фоне убогого убранства комнаты, тихо проговорила:
- Откройте крышки, сударыня, тут всё то приданное для Машеньки, что так тщательно в своё время собирала для дочери Екатерина Ефимовна.
При имени племянницы у Евдокии Петровны вновь выступили слёзы, пальцы её затряслись в глухом рыдании и ей не сразу удалось повернуть замок первого сундука. Агриппина приподняла крышку, графиня заглянула внутрь: в нём аккуратно хранились вещи женского быта, начиная от гребня и заканчивая материей для будущих нарядов. Осторожно она перебирала кружева тонкой работы, атласные ленты, накладные манжеты с золотистыми пуговицами, бусины белого жемчуга, длинные массивные серьги. Во втором сундуке была припрятана утварь, особенной красотой выделялся поднос - медный, овальной формы, с выгравированным рисунком в виде сидящих на ветвях птиц.
Долго ещё оставалась Евдокия Петровна подле сундуков. Она понимала, что жизнь Дмитрия Васильевича - то вопрос времени, а решать судьбу детей, судьбу сего маленького тихого домика следовало сейчас, ибо иные родственники со стороны Корнильевых налетят как вороны, разграбят-заберут всё. что можно, ничего не оставив несчастным сиротам. Повелев Агриппине приготовить чай, графиня села на кровать, при этом не сводя глаз с сундуков - там было всё богатство, всё оставшееся от Екатерины. Нет, решила она наконец, сундуки следует забрать не сегодня, так завтра, а дом этот пусть перейдёт в наследство к Василию, когда тот достигнет совершеннолетия. Так успокоив саму себя и решив вопрос окончательным, Евдокия Петровна облегчённо вздохнула и повернулась к окну, что открывало вид на заросший крыжовником, смородиной и крапивой сад, солнце прорывалось сквозь широкие ветви елей, тонкими стрелами лучей освещало высокую зелёную траву, белые ромашки.
В комнату вошла Агриппина с подносом в руке. Перед графиней она поставила чашку с ароматным чаем, а к нему яблочный пирог и пирог с изюмом. Евдокия Петровна галантным движением взяла чашку, сделала два глотка и замерла, прислушавшись: из соседней комнаты раздался глухой кашель, а затем послышался голос доктора, велевшего больному выпить лекарство.

XII глава
Стояла дождливая погода. Холодный порывистый ветер трепал-качал ветви деревьев с облетевшей листвой, гонял по земле жёлтую, красную листву, пригнул стебли пожухший цветов, неистово завывал меж кронами высоких елей. Этот день выдался наиболее холодным из всех предыдущих наступившей осени или же так просто казалось из-за обрушившегося горя. На фоне простых деревянных крестов и роскошных надгробных плит, прикрывая лица от дождя, стояла похоронная процессия - вся в чёрном, траурном, тяжёлом одеянии. Отец Леонтий читал ровным голосом заупокойную молитву, а в домовине со сложенными на груди руками застыл в вечном покое Корнильев Дмитрий Васильевич: тяжёлая чахотка и его скосила вслед за супругой. Вокруг в полном молчании, с покрасневшими от слёз глазами столпились все родные и близкие покойника, здесь была даже Агриппина, а за руки она держала Марию и Василия. Мальчик с тяжкой горечью воспринял смерть отца как неминуемое обязательное горе, он не плакал, держал себя в руках, боясь предстать перед всеми как маленький мальчик, и некоторые посчитали сие проявление мужества как нелюбовь, как равнодушие по отношению к родителю. Иное дело Мария: она всегда - с самого рождения считалась папиной дочерью, и схожая с ним характером и обликом, была более привязана к Дмитрию Васильевичу, оттого его смерть стала для нее поистине страшным ударом, словно земля разверзлась под ногами, обнажив таившуюся в своих недрах чёрную бездну. Она горько плакала над телом отца, обливала слезами застывшее серое лицо с заострёнными скулами, не похожее на прежнее родное, знакомое, любимое. И когда бренными останки укладывали во гроб, Маша так и вцепилась маленькими пухлыми ручками в безжизненное тело, кричала неистово, старалась что есть мочи вырвать из чужих рук любимые сердцу останки. Сами убитые горем, Агриппина вместе с Евдокией Петровной приложили все усилия, дабы увести бьющуюся в слезах девочку. Они боялись вести её с собой на кладбище, но в конце решив, что дочери необходимо бросить прощальный ком земли в дань памяти отца, они взяли её с собой на свой страх и риск. Однако, страхи оказались преувеличены: Маша хоть и плакала, но держалась и в том были свои причины: это и тихое безмолвие могил, растянувшихся в ряд между тропой, и присутствие людей, коих девочка никогда не видела прежде. Она больше не глядела во гроб, не желала видеть то, что стало для неё страшнее всего. До её слуха доносились спокойные слова молитвы, затем резкий стук молотков, а потом ей дали в правую руку ком мокрой чёрной земли, сказав бросить его в яму. Маша невидящим взором не помнила, что от неё просили и вновь раздался стук о крышку гроба - только глухой, непривычный, от которого всё похолодело и сжалось внутри.
Вскоре на том самом месте, где чернело могильное дно, образовался небольшой холмик со свежей землёй, на который продолжал капать дождь, тут же впитываясь в коричневую насыпь. Евдокия Петровна как попечительница сирот, стояла прямая, гордая, посматривала на скорбных родственников сквозь тонкую чёрную вуаль, ниспадавшую с французской шляпки такого же цвета. На каждом останавливала взор, невольно, со скрываемым негодованием отмечала про себя их неприятное, гнетущее лицемерие под знаком траура. Вон, между дамами почтенного возраста - дородных, невысоких купчих возвышается сухая Варвара Степановна, годы не пощадили её и прежде стройная, статная, она сутулила плечи, то и дело проводила носовым платком по впалым бледным щекам, будто вся тяжесть прожитых лет враз легла на её острые плечи. Графиня в душе питала к ней если не злобу, то неприязнь, а сегодня, ещё пристальнее вглядевшись в это лицо, поняла, почему никогда её не любила.
Отдельно ото всех стояли дальние родственники Корнильева: смуглые, с выступающими азиатскими скулами. После смерти Дмитрия Васильевича никто из них не удосужился поинтересоваться судьбой сирот, расспросить об их нуждах и дальнейшей жизни, но заместо этого они часто приходили в дом покойного, рассматривали-оценивали вещи, выбирали для себя книги - новые, в красивой обложке, старинные же издания без всякой жалости падали на пол, под ноги тщеславных родственников. Тогда ещё, заручившись всеми связями и положением в обществе, графиня так и воскликнула, более заботясь о будущем внуков:
- Как смеете вы рыться в вещах этого дома, что отныне и по праву принадлежит Корнильеву Василию Дмитриевичу? Или же вы думаете, что за сироту некому заступиться?
Кузены Дмитрия не стали на сей раз спорить, к тому же они опасались, что любые долги покойного перейдут на их имена, а ссориться с графиней в сей час было себе дороже. Испросив разрешения взять хотя бы выбранные книги, они покинули дом, затаив злую обиду, на похороны пришли, лишь повинуясь долгу, однако, держались особняком и ни с кем не обмолвились ни словом.
"Досадуют, что не получили в наследство дом", - пронеслось в голове графини, для которой судьба внуков стала не просто важным вопросом, а первейшим, ради которого она прилагала, прилагает и будет прилагать все силы, всё своё влияние не ради общественного признания как благодетельница сирот, как думали многие в свете последних дней, но как родственница их, как бабушка, готовая пожертвовать самым ценным для счастья любимых внуков. Некоторое время она стояла, гордость за саму себя сковывала сердце, но ни гордыни, ни превосходства оно не испытывало.
В стороне, как бы мимо проходящий, оставался некий господин в длиннополой тёмно-серой накидке хорошего пошива, верх лица его скрывала тень, бросаемая от полей шляпы - чёрного цвета под стать накидки. Сей сударь будто бы ожидал кого-то или чего-то, его интересовала свежая могила, над которой возвышался тяжёлый деревянный крест, и вместе с тем он словно бы боялся подойти ближе, раствориться в массе чёрной процессии, что вот-вот должна была покинуть тихое, унылое место скорби. Однако, Евдокия Петровна узнала незнакомца, пришедшего на похороны инкогнито. Отозвав Васю и Машу к Агриппине, графиня приблизилась к незнакомцу, с театрально-удивлённым лицом проговорила, стараясь тем самым не казать истинных своих чувств:
- Как же, Андрей Викторович! Неужели вы постеснялись подойти поближе, проститься с Дмитрием Васильевичем, как то подобает хорошему христианину?
- Всё много сложнее, сударыня. Голова идёт кругом, когда понимаешь, что происходит в последнее время, - ответил Царин, не готовый вести какие-либо диалоги сейчас, ибо тяжёлая ноша давила на плечи необъяснимым грузом.
- Вы правы. Скорбим мы всё, скорбим, ищем утешения в молитвах и Святом Писании, смотрим в будущее с надеждой. За всю свою жизнь я переживала и не такое, вот только детей жалко, сирот несчастных: такие маленькие, безгрешные, а уже ни отца, ни матери. Лишились всего, даже прежнего дома своего, в который было вложено столько сил, ведь Корнильевы строили его на век.
Они шли вдвоём по тропе между высоких деревьев, среди которых и там и тут виднелись безмолвные могилы уснувших вечным сном, остальные отстали от них далеко позади и это радовало графиню, что никто из них не подслушивает их тайный разговор. На Царина она не смотрела, её было важно повернуть беседу в нужное ей русло, дабы потом затронуть неудобные, щемящие струны его души, надавить на них и - одержать победу. Она шла в правильном направлении, теперь оставалось одно - довести начатое до конца.
- Бедные, несчастные дети; им также тяжело досталась потеря матери, а теперь вот и отца лишились.
- Под вашим крылом, сударыня, им нечего опасаться, - ответил Царин, стараясь придать своему голосу больше трагичности, что не ускользнуло от слуха графини. "Лицемер", - пронеслось у неё в голове, но вопреки сему она решила сыграть в его игру, ответила с глубоким вздохом:
- Да, всё так, но только это не заменит детям тепло материнской ладони. Я всего лишь бабушка сирот, притом не родная, но во мне живёт надежда, что то доброе вернётся ко мне и внуки будут мне благодарны - хотя бы на словах, ибо я готова осыпать их благоденствием, потому что сильно их люблю. Они - всё для меня, весь смысл жизни.
- О, графиня, о том вам не следует печалиться. Весь свет прослышан о вашем добром сердце и многие готовы склонить пред вами голову в знак почтения.
- Однако, свет столь переменчив: он быстро забывает доброе дело и во век запоминает любую оплошность, любую ошибку, стоит кому раз оступиться.
- Этого, сударыня, вам точно не грозит. Вы доказали своим поступком благодеяние вашей обширной души, под вашей белой дланью сироты получают всё и даже больше. Вы пример для подражания и непреклонный авторитет для тех, кто долгое время знает вас.
- К чему эти пышные, велеречивые слова, вся эта триада возвышенных фраз, если вы сами вращаетесь в кругу высшего света и знаете не меньше моего?
- О чем вы, Евдокия Петровна? - Царин остановился, с немым недоверием, в коем читался упрёк, взглянул на графиню. - Я не понимаю, к чему вы клоните?
Евдокия Петровна немного усмехнулась, её стала забавлять резкая перемена в лице, произошедшая с Андреем Викторовичем; струны натянулись - осталось последнее движение, завершающий шаг. Графиня набрала в лёгкие побольше воздуха, капли дождя стекали по её шляпке, сказала:
- Вы, Андрей Викторович, весьма умный, образованный человек, и кому как не вам знать правду, тайной покрывшую дом Корнильевых. Дмитрий Васильевич вас знал и потому безгранично доверял, что явилось главной его ошибкой.
- Почему ошибкой, сударыня?
- Недавно вы сказали, что свет помнить добро, я ответила, что зло он помнит дольше. Корнильев знал свет, вы были вместе и именно вы предложили ему мнимую помощь в публикации книг и брошюр под большие, слишком большие проценты, что в край разорили мужа моей дорогой племянницы. Сейчас вы здесь: богатый, с высоким положением, а Дмитрий Васильевич там, - головой она кивнула в сторону могильной аллеи, где скромно возвышался деревянный крест.
- Неужто вы могли подумать, что это из-за меня он умер? - проговорил немного на повышенном тоне Царин, явно задетый за живое.
- Конечно же нет, сударь! Но он так доверял вам и ценил как друга, и как после Дмитрию Васильевичу было горько осознавать ваше злоупотребление доверием.
- Разве я предал его?
Они вновь остановились. Царин глянул в лицо Евдокии Петровны, от него не укрылись её бледность, тонкие поджатые в гневе губы. Прямая, тонкая, она выглядела ещё стройнее в длинном чёрном платье с прямым подолом, темно-коричневая накидка, инструктированная по краям чёрной шёлковой лентой, скрывала её до талии, предавая более величественный, гордый вид. Лицо графини, еще не старое, с тонкой нитью мелких морщинок вокруг рта и края глаз, оставалось невозмутимым, словно изваяние мраморной статуи, и Андрей Викторович немного отступил на полшага назад, словно повинуясь некоему магнетизму, исходившего ото всей этой стройной фигуры. От графини не ускользнул его неподдельный страх; струна натянулась до предела, нить её трещала, готовая вот-вот разорваться надвое, усилий больше не требовалось - начатое почти доведено до конца. готовая нанести последний удар, Евдокия Петровна проговорила спокойным решительным голосом:
- Вы должны помнить, что свет не забывает и не прощает наши ошибки, любую нашу слабость превращает в преступление, а потом со злорадством низвергает несчастного вниз, откуда так тяжело выбраться.
- Простите моё невежество, сударыня, но вы говорите загадками, кои я объяснить не могу.
- Коль так, то послушайте, - Евдокия Петровна у выхода с кладбища обратила взор на Царина, ответила. - вы, будучи членом городского совета, без зазрения совести обокрали Корнильевых своей ложной помощью, взяв с того большие проценты. Среди людей высокопоставленных ходят нелицеприятные слухи о вас. Вы собственными руками подорвали личный авторитет.
- Это жестоко, сударыня, что вы говорите, ибо в моих действиях не таилось злого умысла.
- Это не жестоко, это справедливо. И для вас, Андрей Викторович, сейчас важно вернуть прежнее доверие в свете, а именно: помогать Василию и Марии по мере того, чего отняли вы у них и их семье.
Графиня вскинула голову, легким движением убрав с лица тонкую вуаль. Из-под её шляпы выбивались локоны тёмных волос с нитью седины; она поправила волосы и, приподняв слегка подол платья, села в экипаж. На прощание еще раз взглянув на Царина, сказала:
- Надеюсь, Андрей Викторович, мы поняли друг друга и вы не обманите мои ожидания. Желаю вам всего хорошего и поцелуйте от меня вашу супругу.
Царин не нашёл что ответь. Весь обескураженный, пристыженный, он только и мог, что слегка кивнуть в знак почтения. За спиной раздались голоса - то похоронная процессия вышла за пределы кладбища. Дети, держась за руки Агриппины, продолжали всхлипывать, то и дело вытирая слёзы, на лицах же остальных не было ни скорби, ни жалости - лишь непомерная усталость и желание как можно скорее покончить со всем этим, воротившись, наконец-то, домой.
Агриппина с детьми прошла мимо Андрея Викторовича. Маша невольно задела его плечом, он вздрогнул от сего неуклюжего прикосновения, внутри почувствовав нечто сродне жалости к одиноким сиротам. Дабы скрыть от других нахлынувшее чувство стыда, Царин помог Васи и Маше взобраться в экипаж - рядом с кормилицей напротив Евдокии Петровны. Графиня поблагодарила его за малую помощь, но её живые глаза, что не утратили красоту молодости. глядели пристально, как бы говоря: помни, помни, ты им ещё должен. И эта горечь долгое время оставалась в его душе даже тогда, когда колёса экипажей, один за другим покидая место скорби. не оставили на мокрой земле длинную, петляющую колею, уходящую вдаль.

XIII глава
Время то торопливо, то медленно - в собственной неге, неспеша, ленивыми шагами протекало под кровлей старого богатого поместья. Вот минул год, за ним второй-третий. С момента смерти Дмитрия Васильевича прошло пять лет и за сей относительно короткий срок многое изменилось-переменилось - и физически, и духовно. Евдокия Петровна стала вдовой - богатой и знатной. Похоронив мужа в семейной усыпальнице, она с неистовой ревностью занялась всеми свалившимися на её плечи заботами о хозяйстве, каждодневно решая вопросы по содержанию обширного поместья и проверяя счета-расчёты, присылаемые управляющим из деревни, в которой насчитывалось несколько сот крестьянских душ. Восседая в доме в Тобольске за рабочим столом покойного мужа, графиня читала письма, подписывала необходимые бумаги о покупке скота или птицы и продаже зерна, муки, мёда зажиточным сибирским купцам. С внуками Евдокия Петровна общалась редко: то сама была полна забот, то Вася и Маша проводили время за учёбой.
В этот год Василий оканчивал гимназию, наступала пора задуматься над его будущем и тем, куда ему поступать после, по каким стопам идти: военным ли, чиновником ли, а может быть, пойти по стопам отца и дедов, взяв бразды управления лавкой и некогда рабочим заводом, заручившись поддержкой и авторитетом графини? Последнее менее всего привлекало Василия, в котором детская-юношеская гордость сменилась взрослым честолюбием, с каждым днём он всё больше и больше томился в глуши сибирского города, далёкого от столичного изыска, всего того блеска, праздности и лености, что окружали светский бомонд Москвы и Санкт-Петербурга, утопающих в толпе съезжающихся отовсюду денежных господ, свободолюбивых юнцов и всех тех, кто бросив заветы отцов, пустились за жизненными-интересными приключениями в большие города, надеясь приобрести там всеобщее признание и славу, обзавестись надёжными приятелями, знакомствами сильных мира сего, дабы затем, поднакопив денег, пуститься в дальний путь - сначала в Польшу, а потом в Германию, францию, Италию и, если повезёт, в Англию. Стоит ли упоминать, что подобные мечты и грёзы о богатстве и путешествиях заканчивались горькими разочарованиями и прозябанием в крохотной тёмной комнатёнке где-нибудь на задворках столицы?
Евдокия Петровна знала о том, ибо собственными глазами видела воротившихся не соло нахлебавшихся авантюристов, чей рискованный шаг закончился глубоким провалом. Графиня оставалась негласным попечителем Василия и Марии, потому-то  не желала ни ему, ни ей подобной судьбы и, призвав всё своё красноречие, всю силу воли, она в сгущающих красках, несколько утрированно поведала внуку, что может ожидать его вдали от дома, в кругу неизвестных людей, которые не знают его и для которых он не представляет хоть сколько ценностей. Устрашив в конец рассказами о доле несчастных обманутых молодцах, многие их которых, пристрастившись к алкоголю, упали на самое дно, Евдокии Петровне удалось убедить Василия остаться хотя бы еще на какое-то время в Тобольске, окончив здесь университет и, накопив столько-то денег, поехать пытать счастье в Москву, а она, если будет ещё жива и достаточно здорова, поможет внуку обустроиться в незнакомом городе.
Иное дело Мария - до недавнего времени тихая, несколько робкая, не по годам умная и рассудительная девочка, а ныне пятнадцатилетняя девушка - столь схожая чертами лица со старшим братом, сколь различная с ним по характеру. Участь свою, сиротскую долю она приняла со стойким смирением и, когда осознав неизбежность будущего, находила утешение в книгах, которые читала всё свободное время днём, а ночами вбирала силы в молитвах. Набожная с самого рождения, начитанная, умная - такова была Мария, и Евдокия Петровна, иной раз находившая её с книгой в руках, со спокойствием раздумывала, как удачно могла бы выдать внучку замуж за человека достойного, принятого в обществе, способного обеспечить будущую супругу хорошим домом и всем необходимым. Сама же графиня никогда не заговаривала с Марией о замужестве, тем более оставалось ещё немного времени, прежде чем её поведут под венец у алтаря. Мария никогда не спрашивала двоюродную бабушку о дальнейшей жизни, ей было хорошо и свободно в тихом поместье, ей просто дышалось, она только жила нынешним днём и не важно становилось, что ожидает следующий день.
Занятия по музыке проходили трижды в неделю. Андрей Вениаминович как тогда, так и сейчас приезжал на старой бричке к высоким воротам графского имения и невольно, шагая по вымощенной белым гравием тропе, петляющей через сад и липовую аллею к дому, выискивал глазами ставшую привычной картину ожидания. Мария, знавшая наперед час его прибытия, поджидала учителя в укромном уголке зелёных насаждений, чтобы затем как бы ненароком птичкой выпорхнуть на дорожку и приветливо встретиться с ним, а потом идти с ним за руку, обсуждая без всякого дела успехи и неудачи прошлых уроков и выполненное домашнее задание.
Андрей Вениаминович был молодым, приятной наружности мужчиной, образованным, благородным. Женщинам он не мог не нравиться, но Мария была ещё совсем юной девушкой, к тому же его ученицей, к которой он питал, как ему казалось, отцовские чувства, чувства наставника и ничего более. Внутри себя Андрей Вениаминович отгонял всё прочее, что могло сказаться или почувствоваться  не так, как надобно - слишком свободно, странно. И вот он направлялся к большому дому, окружённого широкой террасой с белоснежными колоннами, вокруг лишь длинная аллея да чистое небо над головой. Вдруг навстречу ему, перегородив путь, вышла несколько ускоренным шагом Мария, её легкое светло-голубое платье плавно оттеняло смуглость кожи, и сама она: невысокая, даже маленькая, черноволосая, с восточными скулами и большими тёмно-карими глазами казалась какой-то необыкновенной, воздушной точно бабочка. Голова, чуть прикрытая французской шляпкой, длинный подол внизу развевался от лёгкого ветерка - и такая шла, почти бежала навстречу учителю, который несколько сконфужено касался губами её мягкой ручки, а Мария, не замечая его стеснения, брала его под локоть, грациозно вскидывала голову и так они гли вдвоём до окончания пути. В гостиной напротив широких окон стояло фортепиано, а над ним в позолоченной раме висела репродукция картины Жан-Антуана Ватто "Затруднительное предложение". Ещё оказавшись первый раз в доме графини, Андрей Вениаминович пристально всматривался в эту картину, она невольно притягивала его внимание, хотя сам он не ведал, отчего так. Сюжет полотна на первый взгляд представлял собой идиллию, в которую погружены молодые люди и дамы - отдых под сенью деревьев, неспешные праздные разговоры, но то на первый взгляд: если приглядеться, можно заметить молодую пару - возмущённая девица с пунцовыми щеками и юноша, порывающийся остановить её. Что могло произойти между этими людьми, столь молодыми и прекрасными? ССора ли то или горькая обида? Несчастная любовь или колючая ревность? Художник оставил зрителям самим додумывать замысловатый сюжет, дав возможность каждому принять на себя невольную роль сказителя и живописца, самому окунуться с головой в иной, прелестный мир. Будучи отчасти художником в душе, отдав все силы и волю во благо благородного искусства, положив на алтарь все свои знания и умения, Андрей Вениаминович с каждым разом под новым углом вглядывался в творение Ватто, вычёркивая предыдущие фантазии развития сюжета и вкладывая в его смысл новый, наполняя его интересными. необычными красками, представляя себя на месте тех героев, на месте вон того юноши в синем камзоле, с таким подобострастием пытающегося остановить прекрасную даму. Только кто та незнакомка?
Оторвав взгляд от картины, Андрей Вениаминович искоса посмотрел на Марию, которая торопливо раскладывала нотные тетради, с волнением ожидая любого его слова, когда он попросит сыграть недавно выученную сонату, в коей ей из-за малого срока пока что удавалось делать ошибки то тут, то там, оттого ещё больше старалась произвести самое хорошее впечатление, дабы учитель, сурово сдвинув брови к переносице, не обозвал бы её лентяйкой. Учитель немного встрепенулся, мысленно воротился из тайных грёз, в которых парил, на бренную землю, вспомнил - кто он есть и ради чего в течении многих лет приходит в этот дом.
Мария вытянулась на стуле, готовая следовать повелению наставника, её маленькие ручки легли на клавиши, ещё чуть-чуть и в комнате раздались первые звуки сонаты Йозефа Гайдна "Соль мажор", пленяющая своей эмоциональностью, жизнерадостью, музыка, то замедляясь, то ускоряясь, текла стеклянным ручейком из-под пальцев девушки по гостиной, перешагнула дверную преграду, вырвалась по анфиладам и потоком пронеслась по дому, выпорхнув из раскрытых окон в сад. Вся поддавшись завораживающим чувствам, не видя никого и ничего вокруг, Мария будто бы слилась всем своим существом с сонатой, музыка обволокла её душу свежей, не похожей ни на что вуалью, вбирая из неё в себя саму силы, девушка погрузилась в далёкие, прекрасно маячившие мечты, что способна разбудить лишь любимая мелодия - более живая, более величественная, нежели в представлении неискушённого обывателя. Мария больше не глядела в нотные тетради, она сама, став частью этой музыки, играла по памяти, как то понимала сама, а не по поручению строгого учителя. Но вот несколько завершающих актав, соната окончена, волшебный мир растворился также быстро, как и появился, девушка осторожно убрала с клавиш ладони, готовая выслушать похвалу её незабываемому таланту. Однако, вопреки ожиданиям, Андрей Вениаминович не разделял восторгов ученицы, а даже напротив, пробежав глазами нотную тетрадь, указал на ряд ошибок, допущенных во время занятий.
- Вот здесь, - указал он, - вы, Мария Дмитриевна, спутали ноты, а вот тут нужен плавный переход, а не резкий. В конце вы ещё допустили ряд ошибок, так что давайте ещё раз проиграем-закрепим те неясные места, а я стану держать вашу руку и вести в правильном направлении.
Повинуясь его решительности, девушка вновь возложила ладони на клавиши, первые несколько звуков дались легко, но потом - то ли от волнения, то ли от нахлынувшего недоверия к самой себе, она остановилась, алая краска покрыла её щёки и, вопросительно взглянув на учителя, она остановилась, кисть правой руки повисла в воздухе.
Какие бы тайные чувства к подопечной не вынашивал в своём сердце Андрей Вениаминович. однако, он был ревностным музыкантом, для коего музыка явилась не просто праздным увлечением, но смыслом жизни, живительным источником и счастьем, ради чего он положил на алтарь многие годы одиночества и лишений, лишь бы вновь и вновь окунаться, уходить с головой в звуки, рождающиеся из-под руки человеческой. Столь стремительная, фанатичная натура не могла допустить какой-либо ошибки в священном для него деле, оттого он и сердился на Марию, не понимая, как могла она не увидеть нужной ноты, забыть правильный переход, не слышать разницы между тем и другим, и дабы передать все нахлынувшие чувства, Андрей Вениаминович взял руку девушки в свою, легко повёл её по правильному пути, нашептывая иной раз на французском языке:
- Вот так, теперь идёт ли. Молодец. Здесь плавный переход.., немного задержитесь. Так. Теперь играйте живее, если что забудете - смотрите в нотную тетрадь.
А Мария, ещё более удручённая. с ощущением чувства стыда. вторила за учителем, с огорчением и гневом на саму себя старалась заслужить былое доверие, боясь, что Андрей Вениаминович посчитает её недостаточно прилежной, грамотной ученицей, разуверится в ней, а потом уйдёт, осознав всю тщетность своего старания, что несколько лет как передавал ей с надеждой на будущее. Этот страх потери расположения дал девушке новые силы; вся покорившись тихому, спокойному голосу учителя, Мария невольно шла в нужном направлении, пальцы её машинально нажимали нужные клавиши, в сердце вернулась прежняя уверенность и более ничего не происходило между ними.
Стрелки часов указали на полдень, пробил маятник, известивший о новом часе. Урок музыки, длившийся в этот день чуть больше двух часов, завершился их полной победой над так трудно давшейся сонатой "Соль мажор". В гостиную вошла Ефросинья, пригласила к обеду. Стол был накрыт на четыре персоны: хозяйки поместья, детей и Андрея Вениаминовича - его приглашали всегда разделить трапезу как гостя из благородной, хоть и разорившейся семьи. Подали холодную ботвинью, к ней прилагались черные и белые хлебцы, за ней поставили в голубых тарелках с золотой каймой жареных цыплят, политых обильно соусом, к которым полагалось вино, но так как Евдокия Петровна ненавидела алкоголь в любом его виде, то заместо вина слуги принесли в хрустальных графинах сливовый сок, кусочки льда полупрозрачными кубиками плавали на поверхности, постепенно растворяясь и смешиваясь с соком.
Евдокия Петровна сидела на своём почётном месте во главе стола; все ели молча, она же почти не притронулась к обеду, её огненные глаза пристально следили за Андреем Вениаминовичем, за каждым его движением. После обеда, который, как и полагалось, растянулся на час, графиня первая встала из-за стола - гордая, стройная, её тёмное вдовье платье ещё сильнее вытягивало фигуру, ещё больше оттеняло белизну кожи, за ней поднялись остальные. Поблагодарив за ужин, Василий и Мария покинули столовую по знаку бабушки, учитель оставался на месте, остро ощущая нечто странное, непонятное, пробежавшее между ним и графиней. Евдокия Петровна, не будучи дворянкой по происхождению, но воспитанная в лучших традициях старинной купеческой семьи, умело держалась несколько строго, отстранённо, но никак не высокомерно. С тех пор, как на её плечи легли все заботы по дому и сиротам, она обрела немыслимую силу духа, уверенности - всё то, что присуще натурам внутреннего благородства и достоинства. Она осознавала всю остроту светского общества, за многие годы изучила его характер, противоречивые линии и то уместное, без которого не обходится ни один человек, в жилах коего течёт кровь знатных предков.
Графиня, напустив на себя не то задумчивый, не то отрешённый взор, обратилась к Андрею Вениаминовичу с просьбой пройти в её кабинет, расположенный на первом этаже в левом крыле усадьбы - в тихом месте, чьи окна выходят в густые заросли диких ягод, нарочито не подвергшихся ножницам садовника. В этом кабинете даже  в дневное время и ясную погоду стоял полумрак, но зато - знала наперёд графиня, никто не посмеет потревожить или подслушать её тайные беседы.

XIV глава
Андрей Вениаминович не сразу осознал, для чего и почему вдруг Евдокия Петровна решила поговорить с ним в таком укромном месте - впервые за долгие годы. Он наблюдал, как она раздвинула тяжёлые портьеры тёмно-зелёного бархата, в кабинет лёгкой струёй вбежал солнечный свет, за окном в ветвях щебетали птицы, а больше ничего не было слышно. Графиня пригласила учителя садиться в кресло, сама разместилась в другом напротив него, села, вытянувшись как струна. Андрей Вениаминович про себя отметил её тёмное платье, сшитое по последней моде, так отчётливо обволакивающее её хорошо сохранившийся стан. Евдокия Петровна за всю жизнь, что жила в окружении людей старинного благородства, научилась сдерживать свои порывы, искать подходящие слова и - как женщина образованная, начитанная, могла построить фразу в литературном стиле, что, даже высказывая недовольство, она не рождала в душе оппонента негативные чувства. Многие дамы за глаза называли графиню высокомерной и сейчас учитель видел перед собой её именно такой.
- Ну-с, почтенный Андрей Вениаминович, вот и настало время обсудить с вами наиважнейшие вопросы, касающиеся вас и Марии Дмитриевны.
- Неужто, сударыня, вы не довольны мною как преподавателем? - в замешательстве, скрывая порыв, вопросил он и невольно вспомнил последние уроки, когда девушка допускала ошибки в одной и той же сонате.
- К вопросу ваших уроков мы ещё вернёмся, хотя скажу вам я, вы - превосходный учитель и мастер своего дела, в этом случае мне не в чем вас упрекать.
- Тогда простите меня великодушно, - Андрей Вениаминович приложил правую руку к груди в знак почтения, немного помедлив, добавил, - не волнуйтесь, сударыня. мы с Марией Дмитриевной сегодня закончили сонату Гайдна "Соль мажор", в том вы можете убедиться сами, коль позволите Марии исполнить её.
- Боже упаси, Андрей Вениаминович! Никто лучше вас не понимает музыку и потому все занятия я оставляю на ваш суд, ибо не вправе распоряжаться вашему терпению.
- Тогда в чём же причина для столь тайного разговора? Или, быть может, вы желаете мне поведать секрет?
- Вы правы и не правы одновременно, сударь.
- Вы, признаюсь, меня окончательно запутали.
- Ладно, коль скоро мы начали этот диалог, его следует рано или поздно завершить. Послушайте меня, Андрей Вениаминович, - Евдокия Петровна положила руки на колени, немного поддалась вперед, - речь пойдёт вовсе не о ваших занятиях, ибо вам как учителю я всецело доверяю, но здесь очень щекотливое положение - я имею ввиду между вами и Марией Дмитриевной.
- Позвольте, сударыня, объяснить подробнее, - несколько повысив голос, проговорил учитель.
- Я вам желаю напомнить, что Мария - дочь моей покойной племянницы Екатерины Ефимовны, Царствие ей небесное, а я ныне являюсь попечителем девицы вплоть до её замужества и посему не желаю, чтобы вы её как-то скомпрометировали, особенно в глазах света.
- Боде правый! Да как же я могу скомпрометировать Марию Дмитриевну, коль она моя подопечная ученица, почти что дочь!?
- Помилуйте, сударь, мы же ведь взрослые люди и прекрасно всё понимаем, чего не скажешь о юной Марии, чей возраст даёт ей полное право о наивных, возвышенных грёзах, но вы мужчина ещё молодой, интересный, к тому же вы благородного происхождения и не по наслышке знаете, как обращаться с дамами.
- На что это вы намекаете, мадам? Не думаете ли вы оскорблять мою честь, коль скоро я являюсь гостем в вашем доме?
- Отнюдь нет, Андрей Вениаминович, мне не в чем вас упрекнуть, но хоть дом большой и у него толстые стены, однако, мои глаза ещё сохраняют достаточно зоркости, чтобы не заметить ваши с Марией прогулки по саду рука об руку. Она ещё слишком молода, дабы уметь скрывать чувства, но я-то замечаю каждый её взор, обращённый к вам, каждый жест, да и вы, сударь, неравнодушны к Марии - давайте на чистоту.
- Если вы призвали меня сюда, дабы обличать в том, чего не было и быть не может, тогда я готов распрощаться с вами и впредь не приезжать в ваш дом, ибо я дорожу честью выше денег. Но знайте, Евдокия Петровна, - он встал и, собираясь уходить, добавил, - ни словом, ни делом я никогда не обращался с Марией Дмитриевной как то полагается между мужчиной и женщиной, так как она ребёнок, к тому же сирота, а память её родителей я не смею оскорблять, ибо безмерно уважал их не видел от них ничего, кроме добра.
- Постойте, Андрей Вениа... - начала было графиня, встав следом за ним.
- С Богом, сударыня, я желаю вам всего самого наилучшего, но я больше не появлюсь здесь, дабы не скомпрометировать вашу семью в глазах общества. Передайте только Марии Дмитриевне, что она прекрасно играет и у неё всё получится.
Андрей Вениаминович резко отворил дверь и широким шагом, чуть ли ни бегом, пересёк длинную анфиладу, у входа несколько замешкался было, но набравшись сил, вышел из дома. Тяжёлых душевных терзаний стоило ему в последний раз брести этой тропинкой, аккуратно проложенной белым гравием между цветочными клумбами и липовой аллеей. На секунду он замер, невольно поглядев в то окно, из-за которого за ним часто наблюдала Мария, когда он покидал усадьбу, дабы затем вернуться. Но в окне не было знакомого очертания маленькой фигурки, никто даже не приоткрыл широкую занавесу нежной рукой, а из этих вот густорастущих кустов жасмина не выпорхнет словно бабочка та, которая целиком завладела некогда его сознанием.
Покачиваясь в бричке и перекручивая то и дело в памяти неприятный разговор, где графиня обвинила его в якобы постыдном поступке, Андрей Вениаминович в гневе начинал сжимать и разжимать кулаки, про себя возражал Евдокии Петровне, подчас решаясь воротиться к ней и высказать всё, что накопилось в его душе, но стоило ему только решиться на подобный шаг, как гнев начинал медленным шагом отступать, давая место благоразумию.
Бричка свернула с главной дороги и далее запрыгала по узкой неровной тропе, ведущей между небольших домишек и старых дач, чьи палисадники густо поросли дикими кустами ягод и высокой травой. Андрей Вениаминович с грустью глядел в окружающий знакомый мир, прежде такой родной, милый сердцу, а ныне раздражающий своей убогостью бытия, от которого сквозило непоправимой ветхостью. "Грязное, ненавистное место! - в сердцах думал он, ругая самого себя, что так низко пал после былого. - прав был отец, твердя, будто здесь нет мне ничего хорошего. Всё, что нужно человеку, находится в Санкт-Петербурге либо в Москве, а не в этом захолустье, среди диких лесов и такого же дикого народа, не ведающего ни о каких правилах высшего света". Мысленно злясь на весь тобольский люд, он, тем не менее, обращал своё негодование лишь на одного человека - Евдокию Петровну, но, вопреки всему. отдалял ото всех остальных образ Марии, ради которой претерпевал ныне муки душевных порывов, и именно то одно пока что давало ему внутренние силы держаться, не упасть в грязь лицом, сохраняя при всём том истинную благородную честь.
Бричка остановилась у старинных деревянных ворот, украшенных причудливой резьбой истинного русского зодчества. Заплатив кучеру, Андрей Вениаминович отправился домой, его единственным желанием теперь стало - остаться в тишине наедине с самим собой. Отдав скорое приказание старой служанке на счёт ужина, он заперся у себя в комнате - слишком простой, скромно обставленной: из мебели тут находились лишь узкая кровать, письменный стол у окна, заваленный бумагами да сундук для хранения вещей. Какое-то время Андрей Вениаминович столя как истукан посреди комнаты, собираясь с мыслями, что роем кружились у него в голове, не давая сосредоточиться на чём-то одном. В конце концов, он уселся за письменный стол, принялся копаться в бывших стопках, он был поглощён поиском чего-то важного, несколько позабытого - на время. Наконец поиски увенчались успехом и под стопкой толстых книг он достал свёрнутый лист бумаги, немного помедлил, развернул и глазами так и впился в слова, написанные красивым почерком твёрдой руки. Это было его послание, сочинённое специально для Марии Дмитриевны, которое он намеревался послать ей инкогнито, излив всю тайну души своей, что долгие годы лелеял и ждал их порыва. Мысленно Андрей Вениаминович, трепеща сердцем, полюбил свою ученицу, но попервой боялся признаться в том даже самому себе, доверив сокровенную тайну маленькому листу бумаги.
"Моя дорогая Машенька, - читали его глаза, - долгое время я не решался сказать, рассказать о своих чувствах, что питаю к тебе с тех самых пор, как увидел однажды тебя повзрослевшей, очаровательной. Ты так прекрасна, особенно пленительны твои ясные глаза - такие кроткие и в то же время манящие и пленительные. В тихом саду, где часто проводишь свободные часы, ты похожа на райскую бабочку - воздушную, далёкую ото всех невзгод. Днями и ночами я берегу твой дивный образ в сердце, оберегаю его как зеницу ока, дабы никто не посмел нарушить неземное очарование, что одариваешь ты всякого, кто хотя бы немного знает тебя. Что до меня, то мне иной раз кажется, будто я знаком с тобою всю жизнь, ты одна у меня, которую люблю пуще всего на свете, но которую боюсь потерять внезапным отказом. Так пусть же сие дивное проявление откровения останется между мной и тобой". Внизу мелким шрифтом стояла подпись: "Тайный поклонник".
Рука вдруг обмякла и сама собой уронила послание на стол. Андрей Вениаминович, не читая, смотрел на этот листок, в коем заключалось величайшее терзание сердца, но вот что делать с ним, того еще не знал. Сжечь или порвать не мог, ибо тогда признает своё поражение; оставить и время от времени перечитывать, увлекаясь сладостно-зовущим вспоминанием - но это принесёт ещё больше страданий? Он раздумывал: оставлять рядом нельзя, уничтожить тоже. Но должен оставаться третий вариант, а какой именно? Он посмотрел в окно, невольно залюбовавшись тёплым вечером, ещё светлым и солнечным. Неподалёку росла рябина, её ветви разрослись так, что образовали подобие купола между деревом и домом - дикая, нетронутая рукой человеческой арка. Андрей Вениаминович часто видел эту рябину, но никогда прежде она не манила его так, в ней жила-существовала непонятная разуму сила - дикая, вольная, та, которой лишился он сегодняшним днём, по глупости потеряв ищущий взор любимой девицы и возвращение к дому, где она живёт. Рябина не ведала людского языка, она всегда хранила молчание, лишь ветер иной раз пригибал её ветви, но покорности от неё не ждал. Человек у окна и рябина у дома: что роднило их, притягивало друг к другу? Ища пути успокоения после того, как лишился всего, Андрей Вениаминович свернул листок с посланием и вышел из дома, направившись к рябине - единственному свидетелю его грустной тайны и потому хранившее её глубоко, внутри своей коры. Присев на корточки перед деревом, он ловким движением вырыл ямку у его корней и положил туда свёрнутый листок. Вот и всё. Секрет остался храниться под землей, у корней немого сильного друга.

XV глава
Спроводив Андрея Вениаминовича восвояси, тем самым спася честь внучки и дома от случайностей - как бы чего не вышло, Евдокия Петровна спешно засобиралась в деревню якобы присмотреть за крепостными да проконтролировать ведение хозяйства, а каковы были истинные причины скорого отъезда, того она никому не раскрыла. Собрав необходимые вещи, втроём: графиня, Василий и Мария отправились за город в вотчину покойного графа, которое приносило больше хлопот, нежели прибыли. Мужики после смерти барина совсем обленились, то и дело отхлыновали от дел, не боясь ни угроз, ни батогов; некто пустил слух, что крестьяне готовятся поднять восстание против сударыни: мол, не желаем подчиняться бабе, тем более, купчихи по рождению, сия весть облетело деревенские дома, дошла до ушей управляющего и вскоре мужиков удалось угомонить грозным напоминанием, что слух долетит до столицы в палаты государя и тогда бунтовщикам пощады не жди.
- Вон, у барина Сухорукова Егора Тимофеевича взбунтовались мужики, пограбили поместье, а сам он еле до Санкт-Петербурга добрался едва целым да в ноги императору кланяться: так вот мол так, помоги, защити, царь-батюшка, от беззакония черни, что меня. человека благородного, извести хотела. Царь выслушал жалобу, принял челобитную да и направил солдат на усмирение крепостных. Тех, что бунт сподвигли на хозяина своего, в кандалы и на рудники, а главаря ихнего на плаху и - раз, головы нет, - высказал при всех собравшихся управляющий, заручившись поддержкой старосты. Навёл страху, в мельчайших подробностях описал казни и пытки. Крестьяне покачали головами, почесали в затылке и понурые разбрелись по домам, а дома жена и семеро по лавкам - о них беспокоиться- думать надобно, а лезть на рожон себе дороже, всё равно власть имущие о мужике думают в последнюю очередь - такова уж судьба крепостного - вроде и не раб, а не сбежишь и не спрячешься.
На сей раз пожар мятежа удалось усилиями потушить, но кто знает, что будет потом?
Приезду Евдокии Петровны получился весьма кстати. Управляющий деревенским поместьем Семён Архипович встретил хозяйку у ворот, помог выбраться из экипажа. Она, чуть приподняв подол, дабы не запачкать платье, раскрыла зонтик, с тайным приветливым благоговением окинула взором большой деревянный дом, возведённый из срубов ещё дедом её покойного мужа. Всё подворье:  и у крыльца, и у дальних пределов поросло сорной травой, однако, само впечатление от поместья было приятным - Евдокия Петровна наперёд знала, что слуги содержат дом с его множеством комнат в чистоте и уюте, что кухарка всегда приготовит свежую, вкусную еду, а простыни и покрывала блестят белизной, но а то, что сад находится в некоем запустении, это не так страшно: управляющий со всем не справляется, зато она самолично возьмёт бразды правления в свои руки.
После лёгкого обеда, спроводив Василия и Марию отдыхать, графиня принялась проверять-сверять счета и документы, как то делал некогда супруг. Услужливый Семён Архипович, семеня на полусогнутых ногах, то и дело заглядывая в лицо Евдокии Петровне, чтобы понять её настроение, поочерёдно раскладывал перед ней бумаги с цифрами, прошения от купцов, желающих выкупить её товары, а также расчёты доходов-расходов.
- Что это? - спросила графиня, беря в руки первый документ, пробежала внимательно его глазами.
- Это, сударыня, расход о покупке новой пасеки, помните, я писал вам письмо с вопросом об её приобретении. Да, пришлось не поскупиться, но зато какой мёд! Лучшего не сыскать в нашем крае! Купцы Золотовы готовы скупить его, не торгуясь, ибо в Москве сий мёд пойдёт на вес золота.
- Так уж на вес золота?
- Истинно так, сударыня! - воскликнул Семён Архипович и даже немного выпрямился от распирающей его гордости. - То не мои слова, а уж вам-то известно о скупости Золотовых - своего они не упустят.
- Что до Золотовых, то мне мало интересно, - Евдокия Петровна взяла другую бумагу, запустила на себя важный вид.
- А это, сударыня, отчёт за последний год об урожае. Конечно, меньше, чем в предыдущий год, но и погода не радовала: то дождь, то холода. Мужики да бабы голосили: мол, всё померзнет, голодными останемся, но с Божьей помощью обошлось - что взошло, то успели спасти.
Графиня ещё долгое время слушала управляющего о делах в деревне; после дороги она притомилась, поняла, что заняться накопившимися вопросами ей недосуг. С отрешённым видом отпустила Семёна Архиповича, желая остаться наедине с самой собой, обдумать последующие шаги для будущего - не своего, внуков. Семён Архипович покорно собрал стопку бумаг, склонил голову в знак почтения и собрался было уходить, как замешкался у двери, обернулся назад, проговорил:
- Тут такое дело, сударыня. В соседнем поместье при смерти барин, Пасторов - так звать. Наследников у сего барина нет, жена его давно как померла, есть, конечно, некая дальняя родственница, да разве девице под силу управиться всем обширным хозяйством? А у Пасторова имеется землица в лесу с вековыми соснами - богатое поместье, чего уж греха таить. Вот я и предложить изволю: что, если скупить земли Пасторова. Денег у нас хватит с лихвой, благо, урожая не мало, да еще, ежели прибавить мёд с пасеки, поголовье скота. Выгодно, как-никак.
- Хорошо, Семён, я пораздумаю над этим предложением, а пока что съезди в гости к барину, поклон ему от меня да присмотрись: как там?
- Понял, сударыня. Будет исполнено.
Счастливый уже оттого, что ему доверили сие дело, управляющий чуть ли ни бегом покинул кабинет, в коридоре раздался его голос, велевший приготовить ему одежду для дальней поездки.
Как только стихли отдалённые шаги, становясь всё приглушённее и приглушённее, графиня, наконец, счастливо выглянула в окно, из которого открывался живописный вид на дальний лес, росшего вдоль узкого протока, голубой лентой изгибающегося мимо низких холмов и вспаханных земель, солнце весело поблескивало на его гладкой поверхности, играли яркими золотистыми звёздами блики на безмятежных слабых волнах. Теперь в тихом, недостающем одиночестве можно было спокойно, неторопливо всё обдумать-взвесить, просто отдохнуть от людской суеты и, не жалея ни о чём, почувствовать полновластной хозяйкой-госпожой сего дальнего поместья, где народ жил здесь несколько вольный, диковатый, непослушный.
Следующим утром на широкой, просторной веранде слуги накрыли стол: на белоснежной скатерти посередине выставили большой, начищенный до блеска самовар, в голубые глубокие тарелки положили хлебцы, сметану, мёд, отдельно выставили только что испечённые блини. Графиня с внуками долго завтракали, упиваясь свежестью деревенского воздуха и новой, непривычной тишиной. После завтрака Евдокия Петровна дала распоряжения на счёт дома, а именно: следовало повесить везде новые гардины, вычистить камин в гостиной, найти в деревне двух-трёх расторопных девиц, что уберут все сорные травы на подворье и приведут в порядок сад. В конце она добавила, что планирует оставаться в деревне до холодов и посему потребуется проделать много работ по поместью, к тому же для здоровья, особенно детей, гораздо полезнее пожить за городом, пить каждый день парное свежее молоко, питаться яйцами и мёдом из собственного хозяйства, ходить гулять в ближайший лес по грибы да ягоды и просто пожить вдали от городской суеты. Так высказала графиня, хотя об истинной причине столь длительного проживания не ведал никто, кроме неё самой.
Перед обедом Евдокия Петровна пригласила к себе в кабинет Семёна Архиповича - по делу о помещике Пасторове. Управляющий, понимая ныне значимую свою роль, весь просиял от гордости, однако, сдерживаясь внешне. ответил графине:
- Долго пробыл я вчера-сь у барина, всё узнал, разузнал, как то вы требовали. Барин и правда слишком плох здоровьем, с ним неотлучно находится доктор, и именно от него я всё выведал. Барина-то того звать Константин Игоревич, человек богатый, родовитый, всё в жизни досталось, кроме детей. После смерти супруги - а прошло уже более десяти лет, барин остался совсем один, да вот недавно выискалась его дальняя родственница - троюродная племянница, которая прознав о болезни и немощи дяди, тут же приехала, а как вошла в дом, быстрым шагом направилась в кабинет, якобы найти письмо на её адрес, а на самом деле рыскала в бумагах, перебирала папки, осматривала полки - словом, искала завещание - и не мудрено: такое поместье! К дяди заглянула лишь единожды, перед отъездом вызвала доктора, дабы тот сообщил ей новость, когда... Эх, жизнь-то какая.
- Ты прав, в людях уже ничего святого не осталось.
- Истинно, истинно, сударыня! Один грех да беззакония кругом, того гляди, родного человека живьём хоронят из-за наследства, а ещё твердят, будто дети наша подмога, только какая же это подмога?
Евдокия Петровна вздрогнула от сих слов, невольно обратила сердито-грустный взор на Семёна Архиповича, а затем уставилась задумчиво в окно, мысли вернулись к Василию и Марии - не её родным детям или внукам, а дальним родственникам, задала себе в душе тяжёлый вопрос: как то воспримут они её смерть?
Управляющий, не осознающий смятения хозяйки и восприняв её молчание как позволение говорить, продолжал, только более тихим голосом:
- Так же мне удалось выяснить, что слуги: домашние и дворовые, потеряли всякий страх перед угасающим барином - самым бессовестным образом грабят да обирают его, пьют вечерами, песни горланят и гнев Божий им не указ, прости то Господи, - управляющий осенил себя крестом, с опаской глянул по сторонам.
- И что на счёт леса? Ты узнал?
- Бесспорно, сударыня! Барину Константину Игоревичу уж без разницы, кто станет заправлять его лесными угодьями, только вот придётся вести торги с его племянницей, ибо барин не сегодня-завтра того... преставится, - последнее слово он проговорил с трудом, по крупинкам вытягивая его из голосовых связок, а когда произнёс, почувствовал несказанное облегчение внутри, будто гора упала с плеч.
- Хорошо. Теперь стоит дождаться возвращения наследницы. Как только она прибудет в имение, немедленно доложите мне.
- Будет исполнено, сударыня, - отозвался Семён Архипович и с поклоном покинул кабинет.

XVI глава
Марии нравилось жить в деревне, где дышала неизменной свободой, где и рассветы твои, и закаты твои. Нравилось ей гулять по большому заросшему парку, в котором читались следы некогда коснувшейся его руки садовника, ныне цветы на клумбах цвели вместе с дикими ромашками и васильками, яблони существовали подле ёлок и берёз, и всё то сочеталось-соединялось воедино, образуя новый, непохожий ни на что рай. В дальнем углу сада, у открытого пространства стояли старые скамейки, краска на них облупилась-потрескалась от времени и сменяющейся череды сезонов; сейчас они представляли собой жалкое зрелище, но в том Мария находила личное, тайное очарование. Взяв с собой книгу, она садилась на скамейку и предавалась чтению, иной раз отрывая взгляд от бегущих строк на раскинувшийся дикий мир, где меж покатых склонов бежала в привычном беге узкая сибирская речушка. Мыслями, помыслами Мария устремлялась в интересные, трогательные только ей фантазии, о коих никому не рассказывала, сидела на скамье долгое время, не боясь ни жаркого солнца, ни загара, хотя графиня не раз её за это журила. Освоившись с привычным любимым миром, девушка, не находя ничего более необычного-познавательного, уходила обратно домой по мягкой траве, что проложили её маленькие ножки, обутые в серые туфельки.
Евдокии Петровне не по нраву пришлись столь длительные прогулки внучки, особенно в одиночестве в заброшенном парке, где могло случиться невесть что. Графиня опасалась за собственное самочувствие даже более, чем за безопасности Марии, но скрывая недовольство под маской усталости, старалась всячески под разным предлогом попридержать подле себя девушку, особенно теперь, когда сразу столько дел да забот свалились на её голову. Необходимо было наведываться на пасеку, но Василия, отдающего время на учёбу, графиня не трогала, зато приятнее взять с собой Марию - вместе веселее пройтись-прогуляться под зонтиком. Евдокия Петровна до сих пор оставалась женщиной крепкого здоровья, по своему поместью предпочитала передвигаться пешком, хотя Семён Архипович всякий раз предлагал ей запрячь бричку на случай ближней поездки.
Сегодня как никогда выдался погожий, тёплый, но не жаркий день. Графиня любила пешие прогулки - особенно в хорошую погоду, к тому же следовало поглядеть на новую пасеку - пасечники вместе с управляющим наперебой расхваливали её, а терпения у Евдокии Петровны хватало ненадолго. Для столь приятного, но вместе с тем необходимого путешествия она надела простое бордовое платье, на собранные волосы воздвигнула соломенную шляпку с широкими полями, хорошо защищающих от лучей, так некрасиво темнящих кожу. С собой в компаньонки графиня взяла одну лишь Марию к досаде и скрытому неудовольствию Глафиры, которая была на протяжении многих лет правой рукой, постельничей, а также глазами и ушами барыни.
Скрывшись за высокими заборами, дамы раскрыли каждая свой зонтик, их маленькие ножки ступали на примятую, смешанную с пылью дорогу. Мария в зелёном платье, без шляпки, накинула на плечи только шёлковую косынку, предпочитая французскому убору простой, вполне понятный плат. Не будучи взращенной в мещанской ли, знатной ли семье, в духе своих родителей девушка вобрала в себя наилучшие черты, не лишенная превосходного образования, глубокой религиозности и дани традиции предков, передающейся из поколения в поколение. И тщетно пыталась Евдокия Петровна избавить внучатую племянницу  от стыдной - как ей казалось, скромности, но чем чаще старалась графиня превратить Марию в светскую кокетку, тем сильнее та сопротивлялась, дольше оставалась в своей комнате, проводя время с книгой в руках, а иной раз, выстаивая долгие молитвы. В конце концов, приняв поражение в борьбе за морально-духовные принципы, графиня махнула рукой и дала девушке то, чего та так долго желала - свободу.
В деревне эта свобода оказалась ощутимее, милее. Мария, как и Евдокия Петровна, души не чаяла в неспешных длительных прогулках, когда можно вот так просто ступать по земле, не боясь запачкать подол платья, нежиться в лучах тёплого солнца, прислушиваться к звенящей тишине деревенского перелеска и ловить взором перелетающих с ветки на ветку чирикающих пташек. Её манили ярко-зелёные дали, изгибающиеся меж склонов сибирские реки, дикие леса - видать, монгольская кровь явно проявилась в этом маленьком, изящном теле. Евдокия Петровна с гордым видом вышагивала рядом, возвышаясь над внучкой; Мария подчас спрашивала что-то, графиня, изменяясь в лице, тут же живо принималась отвечать-объяснять - мнимую гордость как рукой сняло под кротким взором юных глаз. Женщины прошли ещё, пасеки осталась позади - недосуг в столь безмятежный счастливый час бередить свой разум хозяйственными делами - этим мог заняться и Семён Архипович. Ровная дорога оборвалась, за ней следовал поворот, вдалеке расстилалось поле, на нём виднелись тёмные, светлые, яркие точки - то крестьяне гнули спины за работой. Евдокия Петровна слегка дёрнула внучку за руку, проговорила на ухо:
- Прогуляемся немного? Дни стоят длинные, а сидеть дома бывает скучно.
Мария кивнула головой в знак согласия: высказывать протест или недовольство она не умела, не желала, всё было слишком хорошо теперь, спокойно, безмятежно. Они шли какое-то время молча, каждая по-своему наслаждалась открывающимся видом: графиня не без гордости окидывала увиденные поля её поместья как любой землевладелец, вложивший в собственность много сил и средств, дабы считать владения бесценными. О недовольстве крестьян Евдокия Петровна не думала, а ежели вдруг вздумает, то мимолётом, не задерживая на сим внимания. Теперь все мысли её занимало одно - как бы повыгоднее купить-приобрести земельные угодья умирающего Константина Игоревича, выторговать приемлемую сумму у его племянницы, девицы, по слухам, хитрой и расчётливой, но, как говорят: на каждую хитрость найдётся иная хитрость, а Евдокия Петровна - барыня умудрённая прожитыми годами, свалившимися обязанностями и общением в свете, всегда умело выходила из любой ситуации невредимой, преодолевая препятствия и имея лучшие выигрыши, ныне предстоит новая борьба, по истечении успешного окончания завершившаяся новыми землями, и тогда владения её растянутся далеко вперёд - до самого горизонта.
Мария же, далёкая в силу возраста ото всех передряг, возникающих вопросов, просто шла, мечтательно окидывая ясным взглядом живописный ландшафт этого затерявшегося в сибирских лесах имения. Свободная от тяжких трудов, но лишённая привычного общения, она представляла мир не таким, каким он являлся в действительности, все её знания простирались в собственных наивных мечтах, подчерпываемые из прочитанных книг - её настоящих, неживых друзей. Окружающая деревенская действительность попервой шокировала девушку своим грубым нравом, но спустя некоторое время эта пташка, столь юная, далёкая от пороков суеты, полюбила сию привольную, несколько грубоватую жизнь, в ней она находила особое очарование, некий магнетизм чувством, которое поначалу Мария скромно отталкивала от себя, но постепенно оно проникло в неё саму, сквозь заветную дверцу, вызвав непонятный трепет в груди, когда ранним утром, пробуждаясь от птичьего пения и далёкого звона колокола, она вдыхала свежий воздух, с излюбленной свободой обводила взглядом почивальню, радуясь тому уже, что солнце ярко светит в окна.
Вот такие две разные и в то же время одинаковые - стареющая Евдокия Петровна и распускающаяся точно бутон Мария жили в одном доме, любили друг друга и являлись родственницами.
Евдокия Петровна вытянулась струной, внимательно всмотрелась вдаль - там, у первого поворота, где дорога огибала поросший молодыми ёлками холм, показалось сероватое облако пыли, в ней мелькнули очертания открытого фаэтона.
- Кто это едет? - тихо, сама себе спросила графиня и только теперь пожалела, что не отправилась на прогулку в двуколке как то советовал Семён Архипович, ныне, если кто-то увидит её в таком виде, прогуливающуюся точно простолюдинка без должного сопровождения, в свете начнутся пересуды и различного рода толки, мол, графиня и ходит пешком, хотя на мнение этого света, коим пресытилась она, графине стало всё равно.
- Не знаю, но, кажется, господа следуют в нашу сторону, - также тихо ответила Мария, невольное волнение бабушки передалось и ей.
Фаэтон, запряжённый двумя высокими, тонконогими жеребцами, как приметила девушка, действительно направился по дороге, ведущую в поместье графини. Евдокия Петровна, немного прикрывшись зонтиком, напустила на себя нарочито важный вид, в голове вертелось множество слов и фраз, коими она наградит нежданных гостей. Вскоре фаэтон поравнялся с ними, с высокого сиденья склонилась голова Царина, он улыбнулся как можно шире, отдавая почтение дамам; подле него, плечом к плечу, сидела его супруга - Ольга Васильевна, старшая дочь одного из важных тобольских чиновников, который из-за своей губительной страсти к карточным играм впоследствии разорился, благо, успел выдать первую дочь за Андрея Викторовича - тогда молодого и перспективного и не прогадал: Ольга Васильевна была за мужем как за каменной стеной, а он, польстившись её женским обаянием, ни в чём ей не отказывал, а она, избалованная родителями и супругом, так и осталась словно ребёнок, который всегда всё требует, не принимая отказа. В свете её не любили, подшучивали за спиной, хотя многие из дам явно ей завидовали, когда она появлялась на вечерах в платье, ещё более роскошном, чем предыдущее, но вместе с тем Ольга Васильевна была полна девичьего задора, мягкого кокетства и малой наивности, присущей людям доброго, лёгкого нрава.
Глаза Евдокии Петровны встретились со взором Ольги Васильевны, та, обмахиваясь веером, сказала тонким голоском:
- Графиня, душенька, садитесь к нам, сегодня так жарко, поберегите ваши ножки.
Евдокия Петровна, скрепя сердцем и сдерживая раздражение, уступила просьбе. Царин помог ей и Марии взобраться в фаэтон, кучер дёрнул поводья и вновь под колёсами поднялась пыль. Графиня сидела напротив Ольги Васильевны, которая продолжала обмахиваться веером, при этом звонко о чём-то говорить. На ней было светло-розовое платье из тонкого сукна с белой каймой по подолу, плечи открывал чересчур большой вырез, который немолодая кокетка даже не пыталась прикрыть - и это-то в дневное время! "Стыд. Какой срамный стыд!" - подумала про себя Евдокия Петровна; она отвернулась от Ольги Васильевны, взглянула в лицо её супруга - как всегда выражение Царина оставалось таким же невозмутимо-спокойным и нельзя было заранее предугадать, какие мысли роились под сим умным челом. Будучи человеком культуры и светских порядков, Андрей Викторович не стал расспрашивать графиню о цели её прогулки - всё, что было в её владениях, не должно касаться других, но зато с превеликой учтивостью познавшего уроки галантности, спросил об её здоровье, здоровье и успехах внуков, при взгляде на которых он ощущал гнетущую тяжесть в груди под сердцем, а после лёгкой беседы, покачиваясь при скором беге лошадей, спросил:
- Сударыня, не соизволите ли вы принять нас завтрашним вечером? Со мной будут моя супруга Ольга Васильевна, - Царин взял ручку жены в белой тонкой перчатке, коснулся губ её тыльной стороны, женщина жеманно захихикала, прикрыв нижнюю часть лица веером.
Евдокия Петровна перевела взор с Андрея Викторовича на Ольгу Васильевну, её злила неприкрытая детская безмятежность сий взрослой женщины, мельком она посмотрела на Марию - та сидела будто с отрешённым взглядом, а на самом деле ей стало не по душе открытая наигранная театральность четы Цариных, но будучи на правах ребёнка, девушка молчала, не встревала в разговор.
- И ещё, - добавил Царин после затянувшегося молчания и обменами глаз, - со мной прибудет один очень уважаемый господин. Он молод, но уже имеет вес в сфере образования, умён, остроумен. Я ещ1 давно поклялся позаботиться о будущем Василия и Марии, к тому же ваш внук, Евдокия Петровна, заканчивает школу, ему нужно куда-то поступать, а Иван Павлович окончил педагогический университет в Санкт-Петербурге, ныне работает учителем в нашем тобольском народном училище и, как поговаривают, в будущем дослужится до директора. Надеюсь, ваша благородная семья примет под свой кров этого достойного человека.
- О. Андрей Викторович, вы знаете: я буду очень признательна таким гостям, как вы, если посетите мой дом.
- Кто не ведает о вашем гостеприимстве? Весь тобольский свет гордится вами и называет вас благодетельницей.
- Неужели свету интересна моя личность?
- Помилуйте, сударыня! На всех балах и званных вечерах вы становитесь главным украшением.
Евдокия Петровна наиграно улыбнулась, пропуская мимо ушей заявленную лесть. У ворот дома фаэтон остановился, Царин как в прошлый раз помог графине и Марии слезть на землю, перед расставанием поцеловал ручки одной и другой, при этом не забывая делать комплименты. Когда длительное прощание завершилось и фаэтон тронулся с места, Евдокия Петровна продолжала наблюдать за его движением, тихо проговорив в конце:
- Льстец и хитрец, недаром ему удалось сколотить значительное состояние.
- Мне не нравится его супруга, - проговорила Мария, прямолинейная от природы.
- Не говори даже о ней, сия особа ветреная пустышка, подчас чувствуешь невольный стыд за её поведение.
- А тот господин, о коем говорил Андрей Викторович - вы его знаете?
- Нет, но завтра познакомимся. Дай-то Бог, чтобы Иван Павлович не оказался как Царин и всё его окружение.

XVII глава
Следующий день, более жаркий, нежели предыдущий - этот предвестник наступающей осени был полон хозяйственных хлопот. С раннего утра Евдокия Петровна, едва пробудившись, отчитала молодую служанку за нерасторопность, даже пришлось немного потаскать девицу за косы, из-за чего та в слезах выбежала во двор. Управившись с одним делом, графиня резким шагом направилась на кухню, велела стряпухам замесить тесто и приготовить ужин для гостей. Кухарки, расправив складки на фартуках, безоговорочно принялись на совесть исполнять приказ, тем более, что готовили они - пальчики оближешь, а о том давно ходит молва по округе.
Покончив с кухней, Евдокия Петровна вернулась в людскую, там же она застала Василия в высоких сапогах и тёмно-зелёном костюме, специально отведённого для походов ли, охоты или рыбалки. Юноша с большим прилежанием чистил дуло и был так поглощён сим важным занятием, что не сразу заметил присутствие бабушки.
- Васенька, куда же ты собрался в такое время? - нежно, с участием спросила графиня.
- Мы с Егоркой отправляемся поохотиться, наши леса просто кишат разнообразием зверья да птицы, без добычи не вернёмся: оленину принесём, а, может, кабана, ну - или - диких уток постреляем.
- В такое-то время, Васенька! - в отчаянии бросила Евдокия Петровна, всплеснув длинными тонкими руками. - А как гости придут?
- Да к чёрту этих гостей! - воскликнул от досады Василий, оставив ружьё в сторону и пристально взглянув на женщину. - Бабушка, вы же знаете, что в скором времени мне предстоит покинуть эти края ради учёбы, должна же выпасть для меня хоть одна свободная минута, далёкая ото всех дел и забот.
- Ах, что же ты такой своенравный стал, - со вздохом сказала графиня, скрывая улыбку, на него она не могла долго сердиться.
- Таков уж есть.
Юноша встал, будто меряясь с бабушкой ростом: давно ли он был маленьким мальчиков? Ныне Евдокия Петровна видела перед собой взрослого молодого человека, почти мужчину; лёгкой рукой поправила ему ворот куртки, с любовью провела по чуть взъерошенным коротким волосам. Обличием Василий более походил на покойную матушку, Мария же являлась истинной дочерью рода Корнильевых, оттого графиня и отдавала предпочтение внуку - как-никак её кровь, хоть не столь близкая.
- Поезжай на охоту, если желаешь, - напоследок ответила она, с надеждой размышляя, что он всё таки останется.
- Хорошо. бабушка. Егорка давно готов и уж с часу поджидает меня на заднем дворе, - разрушил её мечты Василий.
- Одни пойдёте? - с нескрываемым любопытством поинтересовалась Евдокия Петровна.
- Что ты, бабушка? с нами в путь отправится проводник: он из местных лесников, знает в здешнем лесу каждую тропу, каждое дерево; он-то и подскажет нам логово дичи.
- Ну, раз так, идите с Богом.
Графиня перекрестила Василия, проводила до ворот, стараясь всё то время улыбаться, а у самой тоска защемила сердце и неприятное беспокойство сдавило горло. Егорка - дворовый парень лет восемнадцати, живой, подвижный, с веснушчатым лицом и копной рыжих волос искренне заверил барыню, что станет беречь Василия как зеницу ока и что к ночи они воротятся обратно.
После обеда приехали гости. Евдокия Петровна предложила разместиться на террасе, где был уже накрыт стол и откуда открывался живописный вид на холмы и далёкий лес. Гостей было всего трое: Царин Андрей Викторович с супругой Ольгой Васильевной, а также их давнишний знакомый Менделеев Иван Павлович двадцати пяти лет от роду. Графиня внимательно всмотрелась в его спокойное-благородное лицо, во весь его облик, без слов говорящий о незаурядном уме и образованности, дивясь, как столь приятный господин мог иметь какие-никакие взаимоотношения с четой Цариных, коих высмеивало всё благородное общество. Иван Павлович несколько тихим от смущения голосом поздоровался с хозяйкой поместья, приложился губами в знак почтения к её руке и хорошенькой ручке Марии Дмитриевны, сказал пару приятных слов о доме, его обитателях, расхвалил живописный ландшафт, открытый как на ладони и во всем том Евдокия Петровна не почувствовала ни грамма лицемерия, что в последнее время редко встречала в людях.
Сели к столу, белоснежная скатерть оттеняла изящные тарелки и блюдца с позолоченной каймой. После небольшого перекуса слуги разлили чай, к нему подали пирог, кусочки сахара, душистый мёд.
- Это с моей пасеки, - проговорила графиня, указывая на светло-жёлтую массу в маленькой хрустальной вазочке.
- Восхитительно, Евдокия Петровна! - с наигранным жеманством, чуть кокетничая, ответила Ольга Васильевна, маленькой ложечкой пробуя на вкус мёд.
- Всё в лучших сибирских традициях - и всё для дорогих моему сердцу гостей.
- Графиня, вы удивительная-чудесная женщина! - кинул радостную похвалу Царин вслед за женой, та чуть склонила голову к его плечу, поправляя складки на своём новом светло- бежевом платье, рукава которого были сшиты из тончайшего белого шёлка, не скрывающих линию её округлых, чуть полноватых плечей.
Немного поговорив о делах в поместье, о здоровье тех, кого они знали, но кто не присутствовал сегодня, они сами собой подошли к тому, ради чего, собственно, и был затеян сий ужин. Евдокия Петровна, как то у неё всегда получалось, первая задала наводящий вопрос, обращаясь не то к Андрею Викторовичу, не то к Ольге Васильевне:
- Как ваши дети поживают? Учатся ли где или уж окончили обучение?
- Старшему вот скоро исполнится девятнадцать, давно в Москве обосновался - сразу после школы, когда ему предложили пойти в военное училище. Да вот только супруга моя, - Царин кивнул головой в сторону Ольги Васильевны, отчего её щёки разом вспыхнули, - пошла было против решения сына, да только я настоял на том, что взрослому юноше позволительно дать свободу и право выбора.
- Что вы такое говорите? - воскликнула Ольга Васильевна. - Будто я плохая мать!
- Нет-нет, успокойтесь. Андрей Викторович иное имел ввиду, - попыталась было успокоить её Евдокия Петровна, но Царин поспешил перебить графиню, ибо знал нрав супруги больше, чем кто-либо:
- Я хотел сказать, что вы прекрасная мать, даже слишком, но вы так опекаете сына, словно он девочка.
- А разве это так плохо, если я забочусь о своих мальчиках?
- В том нет ничего плохого, и материнское сердце безгранично в своей любви, - сказал до сей поры молчаливый Иван Павлович, - но воспитание сына - это не то же самое, что воспитание дочери, - сделав паузу, он взглянул на Марию и слегка улыбнулся, - дочерей воспитывают хозяйками, хранительницами домашнего очага; сын же - будущий мужчина, добытчик и ответчик за всю семью, охотник и воин. Мальчик нужна некая свобода для развития силы духа, воли; девочки - то будущие матери, их роль несколько иная, они как цветы, за которыми требуется каждодневный уход, веди если не поливать розы в саду, они засохнут. У мужчин и женщин разные предназначения в этом мире, но тем самым они дополняют друг друга и в сим заключается всякая гармония.
- Не желаете ли вы, Иван Павлович, сказать, будто женщины глупее мужчин и менее приспособлены к жизни? А не назвать ли вам великих цариц и императриц, чьи имена на века увенчаны славой и победой? - воскликнула Ольга Васильевна, ещё более уязвлённая и оттого ещё более раскрасневшаяся. Вся пылая праведным гневом, она всем телом поддалась вперед, пышная грудь её, закутанная складками платья, вздымалась при вдохе и опускалась при выдохе.
- Вовсе не так, сударыня, вы меня не правильно поняли. Ведь речь шла не конкретно о вас, не о принижении женщин, а лишь её роли дочери, сестры, матери в этом мире; и согласитесь: женщина чисто физически не может выполнять многое из того, чего под силу мужчине. Это всё, что я имел ввиду, мне нет нужды наступать вам на больное место.
- Но, помилуйте, если, как вы утверждаете, ограничить женщину лишь стенами дома...
Царин метнул взор на графиню: разговор перешёл совсем не в то русло. Евдокия Петровна обернулась на Марию, приметила, что та сидит с отрешённым видом, окидывая глазами цветущий сад, далёкую линию горизонта. Наклонившись к её уху, графиня почти шёпотом проговорила:
- Иди, милая, погуляй, тебе нет нужды скучать с нами.
Девушка была благодарна бабушке за дарованную свободу. Пользуясь случаем, когда Евдокия Петровна начала предлагать всем чай, она незаметно, словно маленькая птичка, покинула террасу, и когда никто уже её не мог видеть, пустилась бежать по высокой траве, чуть приподняв подол. Ноги то и дело цеплялись за переплетённые меж собой стебли цветов, но останавливать бег не могла, ибо долгое время как на каторге провела на террасе, сидя подле малознакомых людей, чуждая их помыслов, жизненных ориентиров и завуалированных амбиций.
Прибежав в любимый уголок парка, скрытого деревьями, где давно уже разрослись жимолость и кусты жасмина, Мария остановилась, давая себе отдышаться. Присев на выкрашенную неделю назад скамейку, девушка окунулась в мир тишины и безмолвия. Голоса человеческие остались где-то позади, а здесь, в сим тенистом месте, их не было слышно. Мария задумалась: с детства привыкшая анализировать слово ли, действие ли, она, вопреки нелюбви к Ольге Васильевне, неожиданно для себя соглашалась с её мнением по отношению к мужчинам и женщинам. Как бы не обожала девушка Евдокию Петровну, однако, она таила на её тихую, горькую обиду, что бабушка всегда предпочитала Василия больше, и даже сегодня, в день приезда гостей, позволила ему уехать на охоту, её же саму держала при себе, не давая ни шанса сделать хоть одно лишнее движение. В том Ольга царина оказалась права: сей мир принадлежит мужчинам и они властвуют надо всем остальным.
Так увлёкшись, погрузившись в собственные раздумья о несправедливости мироустройства человеческого, о необходимости подчинения слабых сильным мира сего, Мария не расслышала попервой шороха травы в нескольких метрах от того места, где сидела, а когда услышала, то от неожиданности аж вскочила на ноги. расширенными от волнения глазами всмотрелась в кусты жасмина. Поначалу девушка продумала, что то Евдокия Петровна, но тут же отбросила сию мысль, ибо графиня не любила этот сад и тем более отдалённые его уголки. Затем она вспомнила о Семёне Архиповиче: должно быть, его послала графиня, но когда ветви раздвинулись, Мария ахнула от удивления: перед ней на поляну вышел Иван Павлович, тот самый гость, что удивлял всех своими знаниями, образованностью и умением находить ответы на любой поставленный вопрос. Какое-то время они стояли напротив друг друга, храня молчаливую паузу в столь неожиданной, интересной встречи. Маленькая, хрупкая Мария в своем нежно-голубом платье изящно выделялась на фоне яркой зелени, что то и дело вспыхивала в лучах вечернего солнца. Иван Павлович лишь казался растерянным, а на самом деле был просто задумчивым; по саду он ходил неспешным прогулочным шагом и разве мог он знать наперёд, что попадёт вдруг в чертоги сказочной страны, сокрытой от посторонних глаз непроходимой чащей?
Мария, придя в себя, вспыхнула от смущения, ей было всего лишь пятнадцать лет, она редко общалась с посторонними, а теперь вот не знала, что сказать, как ответить. Иван Павлович уловил её состояние, но не желая скомпрометировать девушку, тем более в доме её родственницы, проговорил несколько тише:
- Простите меня, барышня, я первый раз у вас в гостях да вот заблудился.
- В этом саду давно никто не прибирается, вот почему он и похож на лес, - ответила Мария, стараясь казаться смелее, хотя голос её дрожал.
- Сад прекрасен, по крайней мере, на мой взгляд, ибо я человек от духовной природы, предпочитаю дикую вольность заместо скучного английского парка, где даже траве не дозволено расти выше, чем она хочет.
- Вы покинули чаепитие? - вдруг поинтересовалась Мария, переведя разговор в надежде узнать, где сейчас находится Евдокия Петровна.
- Чаепития пока нет. После вашего поспешного ухода мы с Ольгой Васильевной завершили ни к чему не приведший диалог. Евдокия Петровна как женщина мудрого ума, дабы развеять обстановку, пригласила чету Цариных пойти взглянуть на пасеку, я же испросил разрешения прогуляться по саду. Хорошо тут у вас: тихо, спокойно, давно мне не дышалось так вольно как сейчас.
Немного осмелев, он сделал несколько шагов к скамейке, Мария чуть пододвинулась, давая ему место подле себя. Иван Павлович сел ближе к краю, не желая смущать девушку, хотя взгляд её больших чёрных глаз так и притягивал его воображение.
На ветку толстого дерева уселась маленькая птичка, чирикнула несколько раз и упорхнула. Не ведая, почему, Мария с замиранием уставилась на эту птичку и долго провожала взглядом её полёт, словно в том таилась существенная необходимость. Она смущённо то поднимала глаза к Ивану Павловичу и, враз вспыхнув алым цветом, снова их опускала, не зная даже, что спрашивать, о чём говорить. Сам же Иван Павлович какое-то время хранил благоговейное молчание: он наслаждался этим прекрасным густым садом, слух его ласкали шелест листвы да щебетание птиц над головой. Ещё раз взглянув украдкой на сидящую рядом девушку с задумчивым выражением лица, несколько разглядывая её смуглое, чуть скуластое лицо, продолговатые глаза в обрамлении длинных чёрных ресниц, он почувствовал от неё живительный луч света, ту теплоту, излучающуюся из всего её существа, которую он никогда не ощущал ни в одной женщине. Дабы хоть как-то поддержать дальнейшую беседу после непонятного затянувшегося молчания, Иван Павлович спросил:
- Вы давно живёте здесь?
- С месяц. Бабушка говорит, что мы останемся в этом доме до наступления холодов.
- И вы очень скучаете по городу?
- Ежели бы я знала хорошо город, то, возможно, и скучала бы, но всю жизнь я провожу в стенах дома, а здесь мне даже лучше: вдали от суеты дышится легко и мне стало хорошо жить так просто среди этой деревенской жизни.
- Вам совсем не бывает скучно?
- Нет, никогда. Я предпочитаю проводить в саду, в на этом самом месте, где мы ныне сидим, часы; читаю, мечтаю, рассуждаю про себя. Поверьте мне, бабушка всегда найдёт занятие, с ней скучать не приходится.
- Вам сколько лет, Мария Дмитриевна? - невольно вырвалось у него и сразу пожалел о сказанном.
- Пятнадцать, - не смутившись, проговорила она.
- Простите меня за бестактность, ибо всё так нелепо получилось...
- О, сударь, будьте спокойны на сей счёт, ибо мне нечего скрывать.
- Вы ещё столь юны. а рассуждаете будто взрослый человек, наделённый годами мудрости. Надеюсь, ваши родные гордятся вами?
Девушка пристально взглянула на него, её глаза: большие карие вдруг стали чернее ночи - но лишь на секунду, вскоре она вернула свой первоначальный нежно-задумчивый вид, кротко ответила:
- О том мне неизвестно. Всю надежду родные возложили на Василия - он мужчина.
Они больше не сидела на скамейке лицом к далёкому лесу, они шли по тропе меж кустов и деревьев, вместе упивались красотами благоухающих лип, останавливались возле клумб с яркими огненно-красными цветами, любовались какое-то время, а затем вновь продолжали неспешные прогулки. Мария говорила мало, больше слушала с тайным замиранием рассказы Ивана Павловича о пережитых радостях и горестях, о взлётах и падениях по пути к научной деятельности.
- Сам я родом из села Тихомандрицы Вышневецкого уезда Тверской губернии. Отец мой был священником именем Павел Соколов, однако, учился попервой в духовной семинарии под фамильным именем Менделеев.
- Как же так? Ведь ваш род из Соколовых? - удивленно вопросила Мария, пристально взглянув Ивану Павловичу в глаза: уж не обманывает ли он её, не шутит ли?
Но он хранил глубокое спокойствие, глаза добрые, несколько уставшие, ответил:
- Фамилию Менделеев я взял в честь своего крестника - удельного помещика Менделеева. Сами же Менделеевы, люди благородные, знаменитые духовной щедростью души своей, владеют соседним имением, их земли близко к нашим, и все их отпрыски были крещены в том храме, где вёл службу мой отец.
- А ваши отец и мать не были против?
- Конечно, нет. Даже, напротив, гордились, что один из их сыновей - то есть я принял обязательство с честью носить сие благородное имя.
- Расскажите же теперь о вашей учёбе и чему вас обучали в семинарии? Я ведь никогда не посещала школы, всё то, чему меня научили, я узнавала дома, а поздними вечерами прокрадывалась украдкой в комнату брата и долго читала, изучала те науки, доступные гимназистам.
- Если вам так угодно, Мария Дмитриевна, то слушайте. В семинарии в течении восьми лет нас обучали латинскому языку, немецкому, арифметике, географии, истории, поэзии, риторике, философии и основам медицины. Восемь лет - трудных лет, ибо учителя наши были строгими и наказывали нерадивых. Но вот, окончив семинарию, я решил пытать счастье в столице, ибо мне наскучила медлительная, однообразная жизнь в селе. К великой радости, удача сопутствовала мне. Я без труда поступил в педагогический университет, что в Санкт-Петербурге, на филолога. Обучали нас, студентов, благочестию, науке о законодательстве, сельскому домоводству, политической экономии, науке о финансах, философии, праву, всеобщей грамматике, русской и латинской словесности.
- О, какой вы счастливый человек! Вам удалось столько многое постичь, узнать. Признаться, я даже немного завидую вам.
- А я немного завидую вам, что вы охраняли себя стенами дома, но при том имея возможность учиться, получать знания, читать книги.
- В одном вы правы: я действительно люблю проводить время за чтением книг. Книги - это моя душевная страсть, моя тихая бухта, уютный уголок, где я могу укрыться ото всех невзгод, окунуться в новый, неизведанный мир. Книги - это моя верные безмолвные друзья, которые никогда не предадут и всегда протянут руку помощи.
- Вы молоды и мудры, - Иван Павлович остановился, с восхищением взглянул на неё: Мария не считалась красавицей в понимании общества: маленькая, черноволосая, смуглая, со слегка монгольскими скулами, но само её выражение лица - кроткое, задумчивое, её большие чёрные глаза, сверкающие ясным умом, свидетельствовали о незаурядности всего её существа, той тайной. невидимой силе, которая притягивает пуще внешней пустой красоты тех кокеток по типу Цариной Ольги Васильевны, что стремятся всем понравиться. тратя все силы.
Они стояли под развесистой рябиной, что отбрасывала тень на зелёную короткую траву. Им было приятно стоять вот так просто друг напротив друга, в их обычной житейской беседе не было ничего такого, что могло бы скомпрометировать юную девушку, но вместе с тем, в каждом взгляде, каждом жесте сквозило нечто странное-новое, непонятное им обоим и в то же время приятное, долгожданное.
Неподалёку, в стороне дома, донеслись голоса: Ольга Васильевна смеялась какой-то шутке, Андрей Викторович пытался пристыдить супругу за столь фривольный смех, Евдокия Петровна приглашала их к столу - завершающему чаепитию.
- Ну что же, и нам пора пить чай, - проговорил Иван Павлович, Мария слегка кивнула и, взяла его под локоть, нехотя пошла к дому, где на веранде их поджидали графиня и чета Цариных.

XVIII глава
Василий вернулся с охоты позже обычного. Голодный, уставший, но невероятно счастливый, что смог избежать общества неприятных гостей, молодой человек, не желая будить домашних, пошёл было на кухню. Он пригласил с собой и Егорку, да тот отрицательно махнул, почесал по-простецки затылок и заявил, что он бы с радостью, да сильно уморился, а ныне мечтает лишь залечь на завалинке, крепко уснуть. Сняв пыльные, выпачканные в мокрой грязи сапоги, Василий отпустил молодца, велев не докладывать Семёну Архиповичу об их появлении. Тот покорно поклонился и исчез с дверях.
Перекусив остатками ужина, утолив мучившую его жажду, Василий уже приготовился было подниматься наверх к себе, как вдруг откуда-то из сада донёсся некий шорох, за ним последовали тихие голоса: правда, кто говорил, того не разобрать. Ещё долю секунды - и по саду пронёсся звук трескающей ветки. Сердце Василия ёкнуло, замерло, а потом быстро, резко застучало, словно пыталось прорвать оковы грудной клетки и вырваться наружу. Воспитанный с рождения в глубокой вере, впитавший в себя старинные сказки о домовых, леших, кикиморах и прочей нечисти, который не раз слышал от гувернантки, юноша осенил себя крестным знаменем, прочитал молитву - а вдруг в саду и взаправду завелась нечисть? Но не тут-то было: звуки тихих голосов - один тонкий, другой грубее снова и снова раздавались где-то уже в кустах. Было бы то тёмная сила, она исчезла бы. Значит, рассудил юноша, крадучись в одних носках, пробираясь к выходу, это могут быть лишь воры-грабители. Но почему смолчали сторожевые псы? Последнюю и вполне логическую мысль он сразу отбросил в сторону: страх за себя. за близких, за весь дом вновь охватил его и тогда, не теряя ни секунды, Василий схватил оставленное у двери ружье и вышел на террасу. Тени, отбрасываемые толстыми колоннами, сокрыли его от посторонних глаз, и как когда-то на охоте Василий осторожно ступая, схоронился в том месте, откуда открывался весь вид на сад и где легко можно было устроить засаду нерадивому пришельцу.
Время тянулось невероятно медленно, или то так казалось от пережитого страха, волнения и непонятного нетерпения встретиться с врагом лицом к лицу. Василий уже сам не осознавал в полной мере, чего жаждет больше всего: то ли узреть врага, то ли просто переждать бурю, понадеясь на счастливый случай.
Ночь выдалась на удивление тёплой, даже душной. Месяц тускло светил с небес в обрамлении мириадов звёзд, густые кроны деревьев медленно шелестели в такт слабому ветерку, весь мир как будто погрузился в немой, гипнотический сон. Постепенно и Василий, сморённый охотой и тёмной тишиной, то и дело впадал в дремоту, голова его падала на грудь, но открыв глаза, он мысленно прогонял сон, стараясь устроиться поудобнее. Вдруг в густых кустах вновь раздался шорох, сон как рукой сняло. Притаившись за перекладиной с высокой террасы, юноша приготовил ружьё, в любой миг готовый пустить пулю в того, кто так вероломно прокрался в их уединённое поместье. Голоса, только более отчётливо, раздались за кустом: оказалось. что переговаривались мужчина и женщина.
"Вот как оно выходит", - пронеслось в голове Василия; страх давно отступил, на его место встал юношеский интерес перед разверзшейся как в театре пьесой. Кусты раздвинулись, из них показался растрёпанный Егорка, он был бос, ворот длинной рубахи расстёгнут; за ним, тихо смеясь. вышла дворовая девка Марфа - платок висел на плечах, косы растрёпаны, стыдливо озираясь по сторонам, девица затянула пояс широкой паневы и, уже не в силах сдерживаться, кинулась на грудь Егорки и долго так заливалась смехом, не боясь быть застигнутой врасплох. Парень прижимал её к себе, целовал разгоряченное лицо, медовые уста, повторял:
- Полно тебе, Марфенька, а ежели кто прознает?
- А пропади всё пропадом, мой ненаглядный! Одно лишь счастье - умереть в твоих объятиях.
Они вновь были вместе, руки их сплелись-переплелись, косынка осталась где-то в стороне на траве. Они были счастливы вместе - в этом тихом саду, под чёрным звёздным небом, но не ведали, что стали актёрами при единственном невидимом зрителе.
Опираясь на ружьё, не замечая, как затекли ноги, Василий пристально поглядывал из-за своего укрытия на тайных любовников, его обдавало то жаром, то холодом, откуда-то появившаяся злость сжимала всё его сознание и то он понимал, что виной всему невысказанная, непонятная зависть к простому холопу Егорке. "Ай, да Марфа, ай, да Егорка", - думал он, осознавая, в каком жалком незавидном положении находится в эту секунду. Осторожно касаясь пола, Василий добрался до двери, незаметно прикрыл её, очутившись в тёмном, пустом зале. Сердце бешено колотилось в груди, ноги ныли от долгого сиденья на корточках. Уже в почивальне, окна которой выходили на сад с противоположной стороны, юноша испытал противоречивые чувства горечи одиночества, ревности, зависти и чего-то ещё другого, того, что не мог выразить словами. Он не спал почти всю ночь, образ Марфы с длинными растрёпанными волосами не выходил из головы, а где-то в зелёной траве лежала белая косынка...
После завтрака следующим днём Евдокия Петровна призвала внука в свой кабинет для важной беседы. Графиня на удивление была в более приподнятом настроении, нежели обычно, глаза её под тонкими дугообразными бровями светились радостным огнём и, дабы не терять времени, в нетерпении желая поделиться радостью с другим, она сказала:
- Ну, мой мальчик, скоро конец лета и тебе пора вступить в новую жизнь. Ты уже давно не ребёнок, а я стара и сколько проживу, того ведает лишь Господь.
- Бабушка, не говорите так, - начал было юноша, но Евдокия Петровна перебила его.
- Слушай и запоминай, когда говорят старшие. Вчера тебя не было с нами, ибо ты забавлялся на охоте. Я попустила сей поступок, но это первый и последний раз. В твоё отсутствие мы много говорили, обсуждали о твоей дальнейшеё судьбе. Новый гость - Иван Павлович Менделеев, дал согласие помочь тебе в поступление в университет, я же, заручившись его поддержкой, приняла его помощь. Ты доволен?
- Я полностью полагаюсь на вашу всеобъемлющую мудрость, бабушка, и готов пойти учиться туда, куда вы укажите.
- Васенька, что за разговор? Неужели тебе ничего не интересно?
- Какая разница, куда пойду: на сталевара или юриста, если покойный отец, разорившись перед смертью, не оставил нам ничего?
- А разве не я ваша попечительница? И разве у меня есть ещё кто-то, кроме вас? Послушай, - графиня наклонилась чуть вперед, чуть тише проговорила, - в соседнем поместье умирает барин Пасторов Константин Игоревич, бездетный вдовец, но у него обширные земли, богатый лес; после его смерти я собираюсь выкупить у его дальних родственников сий лес - и всё это подарю тебе, когда придёт пора жениться. Теперь-то ты счастлив?
- Помилуйте, бабушка! За что такая щедрость? - в изумлении воскликнул Василий, не веря собственным умом; былые тяжкие мысли испарились в голове и теперь он думал только о том, куда его направят учиться.
- Потому что ты и Маша самые родные для меня и потому, что я вас очень люблю.
- Я восхищён вами, бабушка, и преклоняюсь пред вашей волей, - юноша склонил голову, осторожно коснулся губами руки графини; она смотрела на внука с неизъяснимой нежностью, всё существо её, выражение благородного лица излучали невероятную любовь, характерная личностям с незаурядным разумом, личностям, наделённых добродетелями и жертвенностью к ближним.
- Я ещё не всё сказала, мой дорогой.
- Слушаю вас. - ответил Василий. подняв взгляд.
- Осенью тебе предстоит учиться в Тобольске на юридическом факультете: так, по крайней мере, для тебя откроются двери службы в Москве и Санкт-Петербурге.
- Юрист, законы?.. - Василий несколько обескураженный сел в кресло. призадумался: как скучно потечёт его студенческая жизнь в изучении-заучивании законопорядка, иное дело военное поприще, но мысли свои он не стал озвучивать вслух, лишь поблагодарил Евдокию Петровну несколько сухо, чем казалось ему.
Графиня осталась довольна его покорностью и с миром отпустила. Одно дело сделано, оставалось другое. Пройдясь взад-вперёд по комнате, она глянула в окно: зелёный сад утопал в лучах полуденного солнца, в ветвях весело свистели-чирикали птицы, мир наполнился негой и безмятежностью, которая радовала в счастливые мгновения жизни и пугала в дни грусти и скорби. На душе было радостно - настроение под стать погоде. Евдокия Петровна, полная решимости действовать, считая сей день благоприятным для новых свершений, призвала к себе Семёна Архиповича. Тот не заставил себя долго ждать; всё также раболепно склонил голову, чуть ли не падая на колени перед благородным величием графини, сказал, как то бывало обычно:
- Чего изволите, сударыня?
- Ты часто бываешь в поместье Пасторова?
- Часто, как вы и велели.
- И что же? Какие новости удалось узнать?
- Увы, сударыня, всё не так скоро. Мне удалось войти в доверие к ключнице Матрёне...
- Вот как? - Евдокия Петровна слегка усмехнулась, одна бровь её приподнялась.
Семён Архипович резко смутился от её выражения лица, несколько сконфужено потеребил край рукава, унимая волнение, но так как барыня молча ждала продолжения, добавил:
- Нет... я не то имел ввиду: та ключница, Матрёна то есть. баба сурового характера и весьма предана своему барину, что в укор остальным слугам. Так вот, всякий раз угощая меня чаем, она рассказывает о здоровье Константина Игоревича. Барин-де при смерти, каждый день ожидают конца развязки, да вот уж чуть-чуть, а на утро барину несколько лучше. Врач, под присмотром коего находится больной, поведал, что такое бывает часто и умирающий может пролежать недели, а то и месяцы.
- А что племянница Константина Игоревича?
и о ней я успел проведать. Звать ту девицу Полякова Наталья Дмитриевна; весьма неприятная особа.
- В чём же это неприятие скрывается?
- Наталье Дмитриевне уже вот лет двадцать, а, может, чуть более, не замужем. Увидел я её единожды и вот сразу не понравилась: такая молодая, а уже вся хмурая, недовольная.
- И зачем же барышня приезжала к дяде?
- Так ждёт-не дождётся его кончины, мебель старую потихоньку заменяет на новую, вестимо, желает стать завидной невестой - с таким-то приданным, ибо кто на неё без оного посмотрит?
- Неужели так неприглядна?
- Если бы только неприглядна. Скверная характером, глаза злые, хитрые.
Графиня засмеялась, спросила с лёгкой иронией:
- Как же тебе удалось так тщательно разглядеть Наталью Дмитриевну, коль видел её всего один раз?
- Так это... мне Матрёна доложила. - запинаясь, ответил Семён Архипович и густо покраснел.
- Ох, уж эта Матрёна! Ну да ладно, передай зазнобе своей, что после смерти Константина Игоревича она может идти ко мне во служение.
- Передам как есть, сударыня. Покорнейше благодарю, - он склонился над её рукой и от чистого сердца поцеловал тыльную сторону ладони. Графиня отпустила его.
Что касается Василия, то вопреки своим ожиданиям о будущем где-нибудь в полку на вражеском поле, окружённого солдатами и пушками, ему предстояло прожить скучную жизнь законника в нотариальной ли конторе или в кабинете чиновничьего кресла, служа Отечеству подписанным кипами бумаг да разбором человеческих тяжб. "В конце концов, - рассуждал юноша, ходя кругами по саду, в нетерпении срывая дикие цветы, - окончив обучение, я могу решить дальнейшую судьбу свою и никто не в праве будет указывать следующий шаг".
Мария с беззаботным лицом качалась на качелях, она видела мелькавший силуэт брата, но не решалась его окликнуть, ибо знала его нрав лучше, чем кто-либо. Но не грусть Василия занимала её ныне; все помыслы свои девичьи направила она ко вчерашнему дню, что, вопреки ожиданиям, стал для неё если не самым счастливым, то хотя бы интересным, а долгая беседа с Иваном Павловичем оставила в её душе теплый, приятный свет.
Юноша видел сквозь листву сестру, завидовал её лёгкой беспечности. Вот она вся такая: несколько задумчивая, отстранённая, не только на словах, но и на деле глубоко верующая и в то же время в счастливые мгновения становилась энергичной, подвижной-живой, озорной-весёлой. Василий, живя с ней всю жизнь, до сих пор не мог понять столь противоречивые черты её характера, эту внутреннюю силу духа, коей Мария обладала сполна. Она была много умнее брата, вобрав в себя лучшее от отца и матери. Осознавая с горечью тайное превосходство сестры, Василий боролся с самим собой в те мгновения, когда сердце его окутывала гнетущая пелена зависти. Он ясно видел сий грех, в ночи молился Господу о помиловании души своей, но всякий раз, стоило лишь мельком взглянуть на Марию, как смертельная бледность покрывала его лицо. И вот ныне, коль скоро судьба его предрешена, юноша ощутил не столь зависть, сколько непонятное раздражение, чуть ли не ненависть, и тут же осёкся, вспоминал, как сильно сестрица любит его, как привязана к нему с первой минуты своего рождения и сколь часто она сидела вместе с ним в родительском доме, с замиранием сердца слушала уроки, которые учил он к следующему дню. Стыд тут же начинал больно колоть в груди, задевались невидимые струнки его благородной души, и тогда вот он вновь начинал любить Марию - как старший брат.
Поздно вечером Василий вышел на террасу. Спать абсолютно не хотелось, к тому же ночь выдалась на удивление тёплой, а в почивальне было неприятно душно. Прохаживаясь взад-вперед по дощатому настилу, всматриваясь в высокие чёрные небеса и окутанный сероватой пеленой пышный сад, юноша почувствовал, как тугой комок сдавил его горло и слёзы невольно выступили на глазах. Как больно расставаться с этим тихим, малолюдным местом, с этим старинным домом, разбитым вокруг него диким садом. сей заповедный кусочек родного края, столь полюбившийся ему, до сих пор хранил в себе стойкое очарование древности, пронёсшейся сквозь века, дабы встать перед лицами потомков во всей своей величественно-благородной красе.
Осторожно ступая, Василий спустился на землю, под ногами мягко шелестела трава. Неужто лето так быстро пролетело, что он даже не успел моргнуть? Вот бы воротить всё вспять, как и раньше наслаждаться каждым мгновением, каждому тёплому солнечному дню - тогда он был поистине счастлив. Юноша обошёл безлюдный сад, лишь в траве трещали цикады. ему становилось и свободно, и грустно одновременно, с замиранием сердца его взор окидывал в плотной тени аллею, его ему знакомо каждое дерево, каждый стебель травы, каждая петляющая, еле заметная тропа; и чудилось ему, будто видит он это дорогое место в последний раз - так сильна оказалась привязанность к деревенской, полузабытой усадьбе.
Но, чу! Что там, за амбаром? Уж не ветер ли качает ветви? В воздухе стояла всё та же духота, ни единого, даже самого лёгкого дуновения. Может, собака вырвалась из вольера? Но лая не слышно. Василию не впервой таиться в засаде, а охотником он был отменным. Крадучись на цыпочках, стараясь ступать как можно бесшумнее, он дошёл до амбара, чуть выглянул за угол и снова растворился на фоне тёмной стены. Прошло не более тридцати секунд, но для него они казались вечностью. С противоположной стороны вновь донёсся шорох от поспешных шагов. Страха от встречи с неведомым вором или разбойником не было, молодая горячая кровь, подпитанная историями из книг о приключениях и подвигах, взыграла в жилах, гроза даже не коснулась пламенного сердца, преисполненного серьёзной решимостью. С ловкостью, проворством кошки Василий в три прыжка преодолел расстояние и с силой схватил за руку того, кто старался незаметно убежать через сад.
Рука незнакомца была тонкая, Василию не составило труда рвануть незадачливого беглеца к себе, как вдруг схватка его сама собой ослабла, на него потянуло сладковатым разгоряченным дыханием женщины.
- Марфа?! - в изумлении воскликнул юноша, ощущая, как приятный приступ закипел в крови.
- Да что же вы, барин-то, делаете? Пустите. - девица попыталась вырваться из его цепких пальцев, барахталась как рыба в воде, что только раззадорило молодое сердце.
- Вот ты и попалась. Бегаешь к Егорке всё? Да?
- Да, и что с того? Пустите меня, а то закричу.
- Попробуй только, - возразил Василий, с лёгкой усмешкой упиваясь собственной властью над ней.
Они были вдвоём в пустом, ночном саду, вокруг ни души, и только одни лишь деревья явились невольными свидетелями их молодых порывов. Впервые Василий коснулся губами женских губ, а чуть погодя испуганная Марфа, бережно оправляя волосы и смятую паневу, как мышка юркнула в низкую пристройку, где жила вся домашняя прислуга.

XIX глава
В начале октября - за тёплым, солнечным сентябрём, погода испортилась: целыми днями лил дождь, порывистый холодный ветер срывал с веток жёлто-красные, серовато-зелёные листья, и они, какое-то время покружившись над сырой землёй, падали в лужи, в протекающую неподалёку реку, а быстрое течение уносило их далеко-далеко, к иным берегам.
В это время пришла горькая весть о кончине Пасторова Константина Игоревича. Долгая, затяжная болезнь, так мучившая его, съела его изнутри, умирал старый барин в одиночестве, подле него находились лишь доктор да управляющий, иные слуги, получив расчёт, разъехались кто куда. Не знавшая барина лично, но при этом соблюдая соседские правила приличия, Евдокия Петровна не могла не приехать на похороны. Тот день казался ей особенно холодным, с собой графиня взяла лишь Семёна Архиповича. В крытом экипаже прибыли они к месту кладбища, где в родовой, семейной усыпальнице упокоили бренные останки Константина Игоревича. Поначалу, ещё в пути, Евдокии Петровне представлялись полупустые похороны, где помимо неё и родственницы покойного барина никого не будет, но у ворот старинного кладбища она заметила десяток экипажей, возле них дам и господ в траурных одеяниях - большинство люди преклонного возраста, кои были ей незнакомы.
Как только графиня, придерживая слегка подол длинного платья, ступила с помощью Семёна Архиповича на земь, к ней тут же засеменила старушка на вид лет семидесяти, однако, горделиво-благородное бледное лицо с орлиным носом и живыми чёрными глазами придавали её облику моложавое, несколько задорное выражение, хотя та старалась напустить на себя скорбную маску горестной утраты.
- Добрый день, сударыня, позвольте представиться: меня зовут княгиня Полякова Анна Павловна, урождённая Крицкая. Раньше, в Тобольске, много лет назад я издали видела вас с вашим супругом, но лишь теперь мне выпала честь пообщаться с вами, - сказала степенная старушка, взяв под руку графиню.
- Зовите меня Евдокия Петровна. И признаться, я весьма признательна вам за столь тёплое внимание.
Женщины осторожно шли по длинной тропе мимо каменных и гранитных надгробий, мимо роскошных склепов-усыпальниц и простых деревянных крестов, покосившихся от времени и природных перемен. Княгиня, опираясь одной рукой на трость, а другой держась за локоть графини, медленно переступала ногами, было заметно, как тяжело ей даётся каждый шаг.
- Позвольте спросить, Евдокия Петровна, а где же ваш супруг? Вы приехали одни?
- Супруга моего давно уж как нет в живых.
- Ох, Господи, до чего же скоротечна жизнь, - старушка осенила себя крестным знаменем, добавила, - да вот и мы хороним Константина Игоревича, Костюшку, как то называла его наша двоюродная бабушка. он был кузеном моим: хоть не близкий родственник, а всё равно родная кровь. Всё то у него было: и знатный род, и богатство, и верная жена, только одного Господь лишил - умер бездетным, а до того переписал своё состояние на Наталью Дмитриевну. Она хоть и моя дочь, да только характером в отца своего пошла, тот меня всю жизнь ненавидел, не жалел. унижал, месяцами одну оставлял, а сам в столицу отправлялся, деньги в играх оставлял да на девиц порочных тратил. Я тогда совсем юная была, не старше двадцати, с двумя детьми на руках.
- И где же ваши дети теперь?
Княгиня тяжело сделала глубокий вдох, застарелая боль кольнула её сердце, а некогда выплаканные слёзы вновь выступили на красивых некогда глазах:
- Прибрал Господь их к Себе, ангелов безгрешных. Оба были сыновья мои: старший умер от чахотки в пять лет, младший не дожил до года - уснул ночью, а утром нашли лишь холодное тельце. С мужем мы после потери долго не решались заводить детей, я боялась, что не выдержу ещё одной утраты. Наташа появилась на свет, когда мне впору было нянчить внуков, она оказалась поздним ребёнком, однако, Бог наградил её крепким, отменным здоровьем и тяжёлым характером. А ныне и я ей, мать родная, не указ.
- О, я думаю, за горделивой натурой скрывается натура ранимая, поэтически-светлая.
- Ваши слова да Богу в уши. Евдокия Петровна.
Женщина, а за ними и все остальные приблизились к старой, выполненной в стиле барокко усыпальнице. Батюшка Филарет долго читал заупокойную молитву над усопшим, болезнь коего превратила тело его в подобие скелета. Попрощавшись в последний раз, отдав покойнику должное, все длинной чёрной вереницей отправились к выходу.
Уже у ворот кладбища, где вновь собралась толпа скорбящих, княгиня Полякова слегка дёрнула Евдокию Петровну  за полы широкой накидки, тихо проговорила:
- А вот и моя дочь Наталья Дмитриевна, в суете да беседах мы потеряли друг друга из виду. Познакомьтесь.
- Очень приятно, меня зовут Наталья Дмитриевна, - ответила девушка на приветствие графини.
После короткого знакомства, когда женщины поближе узнали друг друга, Евдокия Петровна пристальнее рассмотрела княжну, рассуждая: прав ли был на её счёт Семён Архипович? Как выяснилось, прав, но не совсем, вернее, он был о ней немного лучшего мнения, нежели то, что бросилось в глаза графини. Полякова Наталья Дмитриевна на вид казалась никак не меньше двадцати пяти, если не старше. Ростом она была не мала и не высока - среднего, полноватая, с круглыми щеками, чуть вздёрнутым носом, что никак не вязалось с тонким, благородным профилем её матери. Сама темноволосая, со светло-карими глазами, тонкими губами - сей облик оказался малопривлекательным, невзрачным, и более того - некрасивым, и Евдокия Петровна сразу поняла, отчего княжна-перестарок ещё сидит в девицах; но теперь, по кончине родственника, она стала богатой невестой, а почему завидной и в глазах обедневших дворян невероятно привлекательной.
Решив завести знакомство с этой семьей, Евдокия Петровна не отказалась от предложения поехать с ними на поминальную трапезу, в конце концов, Наталья Дмитриевна будет жить по соседству, а с соседями стоит если не вести дружбу, то на худой конец иметь благополучные отношения, а там уж можно выторговать на взаимовыгодных условиях лес.
Графиня поразилась той роскошью, что царила в усадьбе покойного Константина Игоревича, а теперь всё то перешло в руки хитрой, практичной Натальи Дмитриевны. За столом от старой княгини Евдокия Петровна узнала, что предки Пасторова служили при дворе Его величества императора Петра Алексеевича, а сами происходили от старинного литовского рода. ушедших в Москву ещё во времена великого князя Василия Ивановича. С тех пор они благонадёжно, верно служили новому Отечеству, преданностью и трудолюбием дослужившись до князей и тщательно собирая богатства предметов роскоши: картины, подсвечники, утварь, мебель. Особую любовь питал покойный к лошадям, по молодости тратя все деньги на покупку нового жеребца или выменивая его на старинные родовые картины, крепостных красивых девок,  и если бы не его супруга, женщина сильного характера, то князь остался бы с одной конюшней и лошадьми.
- Вот такова наша женская доля, Евдокия Петровна. Направляем супругов в нужное русло, контролируем расходы, при этом оставаясь в тени, - закончила повествование о своей семье Анна Павловна.
- Вы абсолютно правы. Но кто ведает, кроме нас самих, как нам бывает порой тяжело.

XX глава
Во второй половине октября Евдокия Петровна приказала укладывать вещи для возвращения в Тобольск. Делать здесь уже было нечего. Но в конце она передумала и осталась до тех пор, покуда вопрос о покупке леса окончательно не решится.
Через сорок дней после смерти константина Игоревича Наталья Дмитриевна полностью заполучила все права на распоряжение имением и как законная хозяйка богатой усадьбы распустила прежний штат прислуги, набрав новую. Матрёна Трофимовна же, как то было прежде оговорено, поступила в услужение к Евдокии Петровне. Графиня поставила её ключницей заместо предыдущей - уже немолодой, медлительной и ворчливой. Матрёна пришлась новой хозяйке по душе: молодая, энергичная, полная сил, ключница быстро исполняла любое поручение, не забывая перекидываться любопытно-насмешливым взглядом с Семёном Архиповичем.
А время тянулось медленно. Целыми днями лили дожди, а по ночам за окнами завывал холодный ветер. Мария и носа не показывала на крыльцо, предпочитая прогулкам по осеннему саду чтение книг в просторной гостиной или же рукоделие в своей небольшой светлой комнатке. Евдокия Петровна стала тесно общаться с княжной Поляковой, приглашая её в гости либо отправляясь к ней. Мария лишь единожды присутствовала при гостье, много разговаривала с Натальей Дмитриевной, старалась в угоду бабушке казаться весёлой и беззаботной. с улыбкой принимала комплименты княжны, вымученно дожидаясь окончания чаепития. И стоило только Наталье Дмитриевне выйти за ворота, как девушка мигом вбежала к Евдокии Петровне, с искренней мольбой упрашивала её не приглашать в гостиную, когда княжна соизволит вновь посетить их отдалённую старую усадьбу. Графиня, озадачено приподняв тонкие брови, погладила внучку по смуглой щеке, тихо поинтересовалась:
- Отчего тебе так недужится в присутствии гостьи? Ведь ты так легко, непринуждённо общалась с ней весь вечер, а ныне что случилось?
- Она мне не нравится, - искренне ответила Мария, - нет во мне к ней доверия, нехороший она человек.
- Ах, ты же золото моё. поди ко мне.
Евдокия Петровна прижала девушку к своей груди, поцеловала в черноволосую головку, некоторое время молчала, слушая, как дождь стучит по крыше и окнам и, прервав полусонную тишину, добавила:
- Наталья Дмитриевна мне тоже не нравится, права её мать Анна Павловна - не в Крицких дочь пошла, не в Крицких. Но, тем не менее, мне необходимо её приятельство, так как нужно решать заботы с покупкой леса, а без того уехать в Тобольск я не могу.
- И когда вы, бабушка, собираетесь приобрести лес?
- Скоро, моя милая. скоро. Потерпи немного.
Девушка подняла голову, мельком взглянула на графиню, но одного сего взгляда было достаточно, дабы прочитать в нём ещё один невысказанный вопрос, ещё одно сомнение.
Следующим днём погода стояла на редкость ясная, светило солнце, хотя сам воздух, напоенный дождями и дыханием поздней осени, переливаясь благоуханием сырой травы, привносил прохладу северных ветров. В такое время, как думала Евдокия Петровна, наступила пора более важных дел, заключение коих ныне приобрело для неё первоначальное значение. Она велела готовить экипаж и отправиться в гости в соседнее имение - как раз погода благоприятная для дальнейшей прогулки.
Мария ехать наотрез отказалась, сказав, что ноги её не будет в доме неприятной особы, графиня настаивать не стала и, накинув на плечи тёплую накидку, оставила внучку дома за главную. Наталья Дмитриевна радушно встретила желанную гостью, обнявшись и расцеловавшись, пригласила её входить в дом. где вовсю переставляли новую мебель. Служанка подала дамам десерт, поинтересовалась, что они изволят: чай или кофе?
- Мне чай. - кротко проговорила Евдокия Петровна.
- Ты и сама знаешь: мне, как всегда, кофе, - ответила с долей высокомерного кокетства Полякова, поправляя подол платья и стараясь казаться привлекательнее.
Графиня всё то время пристально следила за ней, улавливала каждое движение, каждый штрих её малопривлекательного, артистичного лица. Наталья Дмитриевна, сама в душе осознавая нынешнее положение, считала  тем не менее, будто столь пристальный взор гостьи свидетельствует об её зависти к молодости и богатству знатной хозяйки поместья.
За чаепитием женщины говорили мало, опасаясь, как бы снующие в работе слуги не подслушали их разговор. Оставив допитые изящные чашки из тончайшего фарфора, они вышли погулять по саду, благо, солнце ещё благословляло землю лёгким теплом. Разбитый парк вокруг дома оказался широким, с вымощенными гравием тропинками, клумбами, аккуратно подстриженными деревьями. Сколько же труда потребовалось для того, чтобы создать столь дивную красоту?
Княжна шла под руку с графиней; маленькие ножки в осенних туфельках осторожно ступали по мокрой дороге, тихо шелестели нижние юбки. Евдокия Петровна долго водила разговор, осторожно подходила к нужному ей вопросу, а Наталья Дмитриевна, всё также играя роль весёлой барышни, делала вид, что совсем не понимает происходящего и тут же заостряла внимание на совсем ином.
- Ваш сад - произведение искусств, - сказала графиня, слегка улыбаясь, - в здешних краях сие редкость.
- То всё благодаря мудрому управлению покойной супруги моего... покойного дяди. по рассказам родственников, она была женщиной сильного характера и щедрой души, потратив всё своё немалое приданое на это поместье.
- О, вашему дяди повезло. Наверняка, он был счастлив с ней.
- Нет, счастлив не был, но она родом из богатой семьи, отец её оказался столь щедр, что вручил ей в качестве свадебного подарка обширные земли.
Евдокия Петровна остановилась, взглянула Наталье Дмитриевне в лицо: беседа приобрела ненужный характер, оставалось лишь одно - сделать предложение. Набрав в лёгкие побольше воздуха, графиня проговорила:
- Послушайте. Наталья Дмитриевна, мне следует поговорить с вами  о важном, и именно с этим я приехала к вам.
- Оъ, неужели что-то стряслось? - воскликнула Полякова и впервые лицо её приобрело серьёзное выражение.
- От знающих людей мне удалось узнать, будто в собственности Константина Игоревича имелся лес - тут неподалёку, который ныне должен принадлежать вам. У меня есть двоюродный внук, юноша, в скором времени вступающий в ту пору, когда уважаемые люди задумываются о женитьбе. И мне, как его попечительнице, не хочется пускать его в мир без какого-либо состояния. Вот здесь я желаю узнать: продадите ли вы мне лес, а если да. то за какую цену?
- Ах, душенька, вы, право, меня напугали, что моё сердце чуть было не остановилось, - слегка посмеиваясь, ответила княжна, став прежней кокеткой, и по тому, как лицо её залил румянец, стало понятно, что вопрос почти разрешён. Однако, девушка оказалась не такой уж наивной, как то воспринималось ранее. Осознавая всю выигрышность своего положения, она прибавила:
- Но вы же понимаете, Евдокия Петровна, какие здесь земли, какие леса, полные дичи; следовательно, стоимость их не может быть дешёвой.
- Извольте, княжна, но мы не на базаре, а я не в том положении, чтобы вести торг.
- Значит, вы соглашаетесь на мои условия?
- Какова цена?
Княжна на секунду огляделась по сторонам, будто боялась предательского удара в спину, наклонилась к уху графини, назвала цену, потом добавила в подтверждении своих слов:
- Вы должны понимать, сударыня, за меньшую сумму вам никто не продаст лес.
- Цена не столь важна, ибо здешние леса поистине бесценны, но когда..?
- Что когда?
- Когда вы намерены продать лес?
- Это уж как вам заблагорассудится, Евдокия Петровна.
- Значит, я могу рассчитывать на вас?
- Безусловно.
- Хорошо, следовательно, в ноябре встречаемся в Тобольске о составлении договора о покупке леса.
- О, душенька! Вы сущий ангел!
По всему стало видно, как радостная весть залила краской лицо княжны, полные щёки её горели и в такие моменты язык не поворачивался назвать её непривлекательной. Что касается графини, то она по возвращению в имение тут же приказала складывать вещи и готовиться к отъезду в Тобольск. Водя её возбуждённо-взволнованное состояние и то поспешное приготовление к возвращению домой, Мария поначалу было обрадовалась - так ей не терпелось воротиться в город, где в любое время года кипела лёгкая-весёлая жизнь заместо томительных, скучных осенних дней в деревне, похожий каждый на предыдущий, но потом вдруг нахлынувшее волнение охватило её сердце, она опасалась, что, возможно, случилось нечто непоправимое, а иначе зачем, для чего бабушка так торопится в город, хотя сама до недавнего времени оттягивала отъезд? Маленькой птичкой незаметно юркнув в кабинет графини, когда та отвечала на множество писем, девушка села напротив неё и когда та отложила письмо в сторону, спросила:
- Мы правда уезжаем в город?
- Через два дня, или ты не рада?
- Почему же, конечно, рада, но вот только... - Мария запнулась, опустила виновато глаза.
- Что случилось?
- Ничего, мне лишь... стало интересно: у нас ничего не стряслось?
- Нет, иначе я не сидела бы здесь так спокойно.
- А что на счёт леса? Вам удалось договориться?
- Конечно, милая, вот потому я тороплюсь в город. Наталья Дмитриевна без колебания согласилась продать мне его, правда, цена великовата, но в будущем, я надеюсь, этот лес окупит все расходы сполна. Вот так, Машенька. Зря мы только наговаривали на Наталью Дмитриевну: не такая уж она и плохая.
Девушка ничего не ответила. Она встала, прошла к окну, глянула на осенний сад и зрелище это навеяло на неё тоску. Постояв неподвижно какое-то время, она направилась было к выходу, но, взявшись за дверную ручку, вдруг обернулась и проговорила:
- И всё равно мне она не нравится.
Евдокия Петровна лишь пожала худыми плечами, но возразить что-то не желала, она видела, как с возрастом происходили перемены в Марии, как из робкой маленькой девочки, боящейся собственной тени, выплывала, плавно расправляя крылья, молодая женщина с сильным характером, решительным взглядом на жизнь. Таковой было её мать в юности, а Мария, если на то хватит душевных сил, затмит своего своевольного брата.

XXI глава
Мария радовалась словно ребёнок, когда их экипаж въехал на городскую улицу. Здесь, в Тобольске, даже в дождливую, холодную погоду кипела жизнь, снова закутанные в тёплые одеяния и шали прохожие, а в серых лужах отражались большие кирпичные и ветхие деревянные строения.
У ворот дома их встретил дворецкий, заранее приготовивший покои графини и её внучки. Внутри дома, однако, было холодно: видать, слуги не решались исправно топить камин, растрачивая хозяйские дрова. Евдокия Петровна не упустила возможность высказать на сей счёт негодование, но ругать никого не стала. Несколько свыкнувшись за минувшее лето с тихим деревенским краем, графиня приказала принести в её кабинет горячий чай, а сама тем временем принялась разбирать письма, депеши и счета. Необходимо было как можно скорее покончить с накопившимися делами, снять со счёта сумму, а затем заверить у нотариуса её передачу Поляковой Наталье Дмитриевне на покупку леса - и всё то в короткий срок. После смерти мужа некогда беспечная, ни в чём не нуждающаяся Евдокия Петровна взвалила на свои хрупкие плечи ношу, предназначенную для мужчин. Ей стало тяжело, ибо ведение хозяйства требовало ежедневного отчёта, а времени как всегда никогда не хватало и тогда, усевшись в полном одиночестве за дубовый стол, заваленный стопками бумаг, графиня то и дело с тоской оглядывалась на портрет супруга, висевшего на противоположной стене, и взгляд её красивых глаз становился грустнее обычного.
Что касается Марии, то на неё также время от времени нападала хандра. Попервой, растворившись в длинных анфиладах городского дома, девушка благоговейно радовалась простору домашнего очага, наверху её поджидала светлая, уютная опочивальня с большими округлыми окнами, но потом вдруг радость возвращения сменилась скукой, в памяти всплыли счастливые летние дни в сельском имении, где за скромностью бытия скрывалась непреодолимая тяга к свободе - той свободе в тени дикого густого сада, окружённого лишь сплетёнными друг с другом ветвями да высокой травой вдоль узкой тропы, где всё ещё оставалась одинокая старая скамейка на краю оврага, что открывал вид на дальние леса, росшие на берегу мелкой речушки. Глубокая унылая осень даже в городе навевала скуку; и зачем только она так торопилась покинуть деревню, если ничего особенно не изменилось, не привнесло в её жизнь чего-то интересного, нового, запоминающего.
Покуда графиня отсутствовала у нотариуса, решая важный на сей момент вопрос с лесом, девушка коротала эти часы покоя в своей комнате. Не выходя даже в залу, она сидела на широком подоконнике, подобрав к подбородку колени. Взгляд её, полный тайных надежд, не понятного ожидания и нового, какого-то горько-интересного чувства, устремлялся в холодный сад, чьи деревья уже сбросили с себя листву, а блуждающий ветер носил жёлто-красные, пожухшие листья над землёй. Вот за окном кружился оранжевый лист клёна, он мягко улёгся на кирпичный выступ стены, но тут же взметнулся ввысь, покоряясь дуновению холодного ветра. Но тут с неба, поначалу тихо, затем громче и громче забарабанил дождь и лист клёна, не успев продолжить полёт, упал вниз под стремительными каплями.
Мария следила за этим листиком и сердце её сжалось от тоски, когда он сгинул среди луж вместе со своими собратьями.
- Эх, как же скучно в эту пору, - тихо сама себе проговорила она, спрыгнув с подоконника на пол.
Делать было нечего. Евдокия Петровна воротится нескоро, а время тянется медленно, чересчур медленно. Мария прошлась по комнате, остановилась, раздумывая о чём-то; на столе в кожаном переплёте лежала её любимая книга, перечитанная несколько раз. Раскрыв книгу на нужной странице, она снова погрузилась в чтение: перед её мысленным взором как и прежде предстало величественное бушующее море - тёмная всесильная стихия, для которой нет преград, а среди могучих волн кидалось из стороны в сторону небольшое судно, управляемое командой бесстрашных путешественников-искателей приключений. Бросив всё, что им дорого, четверо друзей отправились к волшебному мысу, что на краю земли, дабы, преодолев опасный путь, сыскать на месте древний артефакт, равному которому нет во Вселенной. Мария, погружённая в чтение, словно сама плыла вместе с ними, ощущая во рту солёный привкус морской воды, вдыхая полной грудью  свежий холодный ветер, что так приятно играл её волосами. Но вот раздался оглушительный треск, огромная поднявшаяся волна опрокинула судёнышко, к счастью, неподалёку оказался пустынный берег неизвестной страны и путешественники, немного придя в себя, поняли, что достигли конца пути. Затем, немного перелистав страницы, где шло описание, как друзья разбили лагерь, как жарили рыбу и дожидались утра, ибо сей момент был для неё не столь интересен, Мария нашла место, с которой начиналась глава о незабываемом путешествии в гору, чьи опасные тропы искатели преодолевали с несравненным упорством и бесстрашием, а она невидимой тенью мысленно брела вместе с ними.
Погружённая в сказочный мир неведомого бытия, Мария не расслышала приезда Евдокии Петровны, она даже не обратила внимания на шорох шагов в коридоре, на звук открывающейся двери. Графиня застала внучку сидящей в уютном кресле с высокой спинкой у окна, девушка расположилась так, что не могла видеть входящего в комнату. Евдокия Петровна привычным голосом окликнула девушку, та, аж вздрогнув от неожиданности, оторвалась от книги, вскинув голову, взглянула на графиню, на лице страх и недоумение.
- Ты так и просидишь до лета в почивальне? - спросила графиня, присев напротив Марии.
- Я читать люблю, - как бы извиняясь за собственную нелюдимость, отозвалась Мария.
- И это правильно: умный, благоразумный человек всегда предпочтёт книги заместо праздности. Однако, и в учёности должна быть мера. Ты, милая моя, уже давно не дитя, тебе следует почаще выходить в свет, искать знакомства с людьми благородными, образованными, ведь не только лишь в книгах мы ищем зёрна мудрости, но и в приятных затяжных беседах, вырастая душевно и морально.
- Во всём виновата осень: в эту пору на меня всегда нападает хандра.
- Не гневись на созданное  Господом, дитя моё. Грех сие, никогда не забывай о том. А осень - прекрасная пора для поэтических раздумий, созерцания перемен от бодрствования к длительному сну. Скоро, после дождей выглянет солнце, вот тогда мы поедем на прогулку по парку, погуляем средь деревьев, подышим свежим воздухом, возможно, встретим кого из знакомых. Тебе, дорогая, скоро исполняется шестнадцать лет, ты уже невеста.
Спорить с ней Мария не стала и, более того, была благодарна бабушке за столь щепетильное отношение, в то время, как окажись кто другой на месте Евдокии Петровны, то давно бы сбыл с рук отроковицу какому-нибудь стареющему богатому вдовцу. Но графиня, сама пережившая нечто подобное, не желала той же участи сироте.
Из молчаливого согласия их думы прервал стук копыт у ворот. Раздались голоса, кто-то отдалённо знакомый поинтересовался. дома ли графиня? Евдокия Петровна подошла к окну, из-за её плеча робко выглядывала Мария: они приметили мужскую фигуру в высоких сапогах и тёмно-коричневом плаще, лица же было не разглядеть.
- Кто это приехал к нам? - спросила саму себя графиня и направилась вниз встречать незваного гостя, девушка осталась у себя в спальне, стыдясь показаться на глаза незнакомцу.
В людской сидел Иван Павлович Менделеев, при виде вошедшей хозяйки от встал с софы, галантно поцеловал её руку. Слуга внёс на подносе чайник и две чашки, спросил, не желают ли господа ещё чего?
- Принеси десерт, - ответила Евдокия Петровна, желая показать радость от такой незапланированной встречи.
Иван Павлович как-то уж робко сидел на краю дивана, глазами обегал богатую залу, боясь встретиться со взором Евдокии Петровны, но, пересилив себя, проговорил несколько медленнее обычного:
- Не извольте гневиться, сударыня, я ненароком оказался неподалёку от вашего дома.., после всех лекций ездил на встречу да вот решил навестить вас.
- О, Иван Павлович, не извольте стесняться: мой дом всегда открыт для почтенных особ.
- Вы, как всегда, поражаете безграничной щедростью и открытой душой, что бывает редкостью для людей вашего круга.
- Я никогда не делила и не делю людей на сословия, ибо для сильных мира сего, для людей, наделённых земными благами, не подобает держаться с ближними так, словно те блага достались в вечное пользование.
- Как вы правы. Евдокия Петровна. Ведь что наша жизнь, этот короткий виток в водовороте земных событий? Почти ничто, шестьдесят лет - словно шесть дней, пролетят незаметно. Только в юности кажется, будто всё впереди, а моргнуть не успеешь - как голову покрыла седина.
Графиня сделала два глотка, немного помолчала, раздумывая о чём-то, затем пристало взглянула в открытое лицо собеседника и спросила, переведя разговор в иное русло:
- Я боюсь показаться бестактной, но уж извините меня, Иван Павлович, и да ответьте мне, если такова ваша воля: вы собираетесь дальше работать учителем или в ваших планах занять в будущем иную должность?
Менделеев на миг опешил от столь значительного, но острого для него самого вопроса; с другой стороны, Евдокия Петровна не было ему ни женой, ни сестрой, ни подругой, он виделся с нею второй раз, познакомившись лишь благодаря Царину, следовательно, между ними не стояло ни преград в виде недомолвок, ни неведомых тайн, и он сказал как есть:
- Дело учительское - житейское-необходимое, мне доставляет удовольствие обучать детей, общаться с ними, слушая их наивный лепет; это ещё чистый родник, не загрязнённый жизненными заботами, от них всегда исходит дивный свет, открывающи й для меня иное понятие о бытие. Но, отвечая на ваш вопрос, скажу так: преподавать - моё призвание, от которого я не смею отринуть, а что на счёт будущего - то на всё воля Божия, чему на роду написано, то и исполнится. К тому же семьи у меня пока нет, где же мне искать вдохновение на подвиги?
Иван Павлович замолк, щёки его покрылись румянцем стыда: подумать только. вертелось у него в голове, хвастаться перед графиней - богатой графиней своим поприщем в учебной деятельности и сидеть при этом в её доме на роскошном диване, среди изобилия светской атмосферы? он обвёл глазами гостиную, невольно задержался на портретах ушедших в века представителей знатного рода, позолоченные рамы блестели-переливались при солнечном свете. Дабы скрыть тайное смущение, Менделеев кивнул головой в сторону окна, проговорил:
- Как переменчива в этот период погода: четверть часа назад шёл дождь. а ныне тучи рассеялись. дав волю солнцу. Кстати... - он вдруг запнулся, собираясь с силами и мыслями: спрашивать или нет, но в конце, осознав будь что будет, - где ваши внуки, Евдокия Петровна?
- Простите, я совсем забыла вам рассказать, - с нарочито весёлым голосом соврала она, - внук мой Василий уже студент, учится прилежно на факультете права, а Машенька здесь, дома, сейчас велю позвать её.
Она кликнула служанку, велела пригласить в гостиную Марию. Девушка не заставила себя долго ждать: мягкой походкой спустилась вниз, на ней было тёплое тёмно-малиновое платье с длинным рукавом и высоким поясом, длинные волосы просто собраны в высокую причёску и ничем не украшены - в таком простом образе она выглядела изящнее и выше ростом, отчего в глазах Ивана Павловича предстала юной красавицей. Он встал навстречу Марии, лёгким касанием губ поцеловал её маленькую тонкую ручку. От пристального взора графини не ускользнуло, как преобразилось его лицо, как засветились его глаза при появлении Марии; какое-то иное чувство, рождённое в её душе, кольнуло незримой тоской и мысли о будущем завертелись-закружились единым роем. Маленькая Мария почти выросла, она уже не тот разумный не по летам, ясноглазый ребёнок. что когда-то сидел на коленях молодой матери.

XXII глава 
Конец осени подарил жителям Тобольска и окрестных селений погожие солнечные дни. Как совсем недавно шли дожди, так теперь ясно светило солнце, а в отблесках его лучей ярко вспыхивали-блестели упавшие листья. Евдокия Петровна сдержала своё слово - и вот в тиши осенней прохлады, под тенью длинной аллеи Ботанического парка она шла рука об руку с Марией, позади них, словно охраняя от беды, устало шагал Василий. Учёба в университете давалась ему с трудом: он не был глуп, но заместо того слишком ленив, чтобы полностью отдаться науке. Это был его выходной, а прогулка по родным местам казалась юноше куда приятнее, нежели оставаться в стенах студенческого общежития.
Евдокия Петровна за Василия не волновалась: он находился под присмотром Царина в надёжных руках, вопрос с покупкой леса завершился благополучной сделкой, документ ныне у графини - и с тех пор внук считается завидным женихом. Иное дело Мария. Вот она рядом, идёт с опущенным взором, даже не взглянет по сторонам, молчит всё, будто душу её терзают неведомые муки. Что  с девушкой, этого графиня не знала, а задавать вопросы, спрашивать, вытягивать по нитке признание не считала нужным; она понимала, что возрастным напором лишь подорвёт то доверие, которое ныне питает к ней Мария. Оставалось лишь думать да гадать.
Они остановились возле беседки со сводчатой крышей, поддерживаемой белоснежными колоннами, внутри беседки вдоль стен расположились три скамейки, и Евдокия Петровна, Василий, Мария укрылись под её сводом. Некоторое время все трое хранили глубокое молчание; юноша вскоре начал озираться по сторонам - по видимому, его угнетала скука. Графиня перевела взгляд с внука на внучку - та, как и прежде, сидела робко, неподвижно, лицо её, преисполненное непонятным выражением, охватила бледность и, казалось, что мыслями она оставалась где-то в ином мире, но не здесь.
Евдокия Петровна с материнской заботой осторожно положила свою ладонь на её руку, тихо спросила:
- Машенька, что же  с тобой? Уж не заболела ли ты?
При звуке её голоса Мария будто бы очнулась ото сна, вся так вздрогнула хрупким телом, но, стараясь не выдать саму себя, ответила как можно спокойнее, непринужденнее:
- Нет-нет, бабушка, я совершенно здорова. Толь я долгое время оставалась в стенах дома, а ныне, выбравшись на волю, испугалась самой этой свободы.
Мария держалась подчёркнуто равнодушно, но она была плохой актрисой, а лёгкое дрожание голоса лишь раззадорили невольные подозрения графини. В последнее время Иван Павлович Менделеев чаще стал навещать их дом. Пятнадцатилетняя Мария любила часы, проведённые с ним и бабушкой, но Евдокия Петровна - женщина, немало повидавшая на свете, украдкой всматривалась в их лица, во взоры, коими они ненароком награждали друг друга, а приезд Менделеева воспринимался ею не как встреча гостя, а как докучливость его положению. "Чего он повадился ездить к нам?" - раздражённо твердила про себя графиня, а через минуту притворно-радостным голосом встречала его в гостиной и велела служанке принести чай с десертом.
А Мария стала другой: не лучше и не хуже, а другой. Чаще обычного по вечерам она проводила время за чтением книг, а при встречи с Иваном Павловичем с гордостью рассказывала о прочитанном на этот раз, что узнала нового на страницах немого друга - так называла девушка свои книги. Прогулка по осеннему парку до сумерек не принесла долгожданного результата, на который рассчитывала графиня, но, в конце концов, подумала она, пусть события разворачиваются, как следует им быть; Мария под надёжным взором и ничего страшного не произойдёт.
Через два дня после той неспешной прогулки, после которой между Евдокией Петровной и девушкой усилилось недопонимание, состоявшее преимущественно из противоречивого молчания, к большому дому подъехал крытый экипаж, запряжённый двумя лошадьми. Мария в своей уютной светлой комнате услыхала скрип отворившихся ворот. за которым вторили несколько голосов. Прижав руки к груди - там, где билось сердце, она украдкой приблизилась к окну, выглянула, прячась за штору, на улицу. К дому в сопровождении графини и какого-то незнакомого сударя шагал Иван Павлович Менделеев: тот же тёмно-серый длинный осенний плащ, та же шляпа. Щеки девушки вспыхнули, обжигающая волна нахлынувших чувств омыло её нутро. Хотя бы взглянул сюда, хотя бы поднял на миг ко мне взор, - вертелось к неё в голове, вторя будто молитву, и Менделеев, словно прочитав на расстоянии девичьи чувства-мысли, не ведая о них, поднял взгляд на кроны лип, а там - в высоком окне приметил маленький, тонкий силуэт. Мария дёрнулась всем телом и разом отбежала от окна: то, о чём она молила, ные пугало её, руки дрожали, сердце забилось с такой силой, что причиняло невольно боль, голова кружилась от радости и страха, счастья и неизвестности. Он здесь, рядом!
Она спустилась в гостиную как раз в то время, когда Евдокия Петровна хотела уже было послать за ней. Тихо, в подобающей скромности извинившись, что припоздала ко встречи с гостями, Мария села рядом с графиней - как раз напротив Ивана Павловича, их взоры встретились, между ними пронеслась новая искра - по-новому яркая, приятная. Дабы сказать хоть что-то, дабы унять сладостное волнение, Менделеев представил хозяйке своего спутника - Озерцова Петра Ивановича, назвав его вдовесок бунтарём и революционером против всех общечеловеческих моральных правил. На вопрос Евдокии Петровны: как же так вышло? Озерцов честно признался, что по рождению он принадлежит к небогатому дворянскому роду, но вопреки всему - а, паче всего, против завета отцов с детства имел тягу к философскому познанию основ мироздания;  в школьные годы зачитывался трудами древнегреческих мудрых мужей: Аристотеля, Сократа, Платона, Фалеса Милетского, Парменида и Эпикура. Но, остыв от греческой мудрости, перешёл на книги раннехристианских мыслителей, среди прочих кои были и Аврелий Августин, и Григорий Нисский, и Климент Александрийский. Ему даже попались редкие, запрещённые в православной России труды еретических учений ариан и несториан, но все те приобретённые познания не смогли утолить голодный, жаждущий чего-то необычного, свежего-нового ум юного бунтаря. Во сне ему открывались далёкие горизонты, он лицезрел нечто необыкновенное, интересное, но маловероятное, днём же. погружённый в философские думы о смысле бытия, Озерцов начал отдаляться ото всех: сначала от школьных друзей и приятелей, потом от родных. Отец и мать, ранее гордившиеся незаурядному его уму, спохватились, но слишком поздно: Пётр после окончания школы приобщился к кругу религиозных революционеров, в котором рассказывалось о том, что десять заповедей устарели, а древнебиблейские законы и притчи годятся лишь для кочевников-скотоводов, гоняющих свои стада по далёкой восточной пустыне. Там они изучали трактовки и описания критики христианства, им даже удалось отыскать отрывки из книги Цельса, правда, на немецком языке, но даже того немного оказалось достаточным, дабы изменить в корне мышление юноши. С тех пор он отдалился от семьи, всерьёз занялся философией и  её истоками, часами проводил время в библиотеках и архивах Москвы и Санкт-Петербурга, писал,  а затем публиковал свои научные труды в газетах и альманахах, но видно, как однажды сказал его отец: ум Петру дан не от Бога, но дьявола. Юношу сие обвинение не только не остановило, но даже ещё больше укоренило непринятие христианства. Он снял тельник, перестал ходить по воскресеньям в церковь, а вместо того читал и читал, пренебрегая родительскому наставлению.
После окончания учёбы Озерцов с головой ушёл в науку и как истинный учёный, не имея должных средств к существованию, зарабатывал написанием статей и чтением лекций в школах. Живёт в арендованной комнате большого дома; когда за аренду хозяйки нечем платить, берёт в долг у отца либо знакомых-приятелей, ясно осознавая, что и в следующем месяце у него не останется денег расплатиться со всеми долгами.
С Менделеевым Пётр Иванович познакомился случайно - на коллегии учёных и преподавателей. Будучи почти ровесниками, они сразу нашли общий язык, кроме одного - Иван Павлович являлся истинно верующим, каждый шаг свой, каждый поступок он сочетал со священным Писанием, а сказания святых отцов он читывал-перечитывал ежедневно. На этой почве и зародилась между учёными если не дружба, то симпатия, они могли спорить часами о смысле бытия, только один утверждал безусловное существование Бога, другой же Его своевольно отвергал.
За чаем в уютной гостиной графского дома Озерцов завёл разговор о нынешнем и грядущем поколениях, грубо отвергал старинные заветы отцов и превозносил новые, только зарождающиеся порядки. Евдокия Петровна незамедлительно ответила ему, привнося в спор всё своё явное красноречие:
- Помилуйте, Пётр Иванович, да что же вы такое говорите? Как можно нам, людям русским, отречься от традиций своего народа, порушить враз то, что веками создавали-укрепляли наши предки?! И как жить после, кол привычное канет в небытие? что вы предлагаете взамен?
- Вы полагаете, будто у меня имеется с собой чёткий план житейских традиций? Или же вы, сударыня, думаете, будто молодое поколение не найдёт нечто новое, интересное, коль ваше прошло при закрытых дверях?
- Ну, знаете ли, сударь, я росла и жила отнюдь не при закрытых дверях. В доме отца я получила неплохое - для девочек образование, после замужества удостоилась блистать на балах и быть в центре светского внимания. Но всё то не отменило моего воспитания в традиционных русских обычаях под сенью православия, а как вы знаете, православие - есть истинный путь, поднявший наш народ из тьмы язычества.
Озерцов отставил чашку с недопитым чаем в сторону: когда он был готов к спору, то весь вытягивался струной, наклонялся вперёд - Менделеев понял его позу, решил было остановить от подобного разговора с дамой, сделав другу тихое замечание, но вопреки всему Евдокия Петровна остановила Ивана Павловича, дав понять, что надвигающийся спор не только не противен ей, но даже весьма приятен. Живущая всю жизнь по правилам строгих устоев, не имея возможности ни разу оступиться, графиня как свежий глоток воздуха хватала столь необычную дискуссию, глаза её загорались-вспыхивали радостным огнём - теперь ей не было нужды сдерживаться, взвешивая каждое слово, она жила, а не прозябала, как то сказал Пётр Иванович, при закрытых дверях, ей необходима была свобода, простая живая радость - и ныне она чувствовала-понимала, что до встречи с Озерцовым не видела, не жила по-настоящему, а начатый спор вернул ей силы, молодость духа, неиссякаемую энергию. Глянув на Марию, скромно сидящую на стуле, она проговорила:
- Милая моя, ты, кажется, хотела показать Ивану Павловичу свою библиотеку: сейчас самое время, ступай.
Это был предлог в завуалированных красивыми словами отослать девушку прочь, а самой остаться одной с Петром Ивановичем, чей непокорный дух начинал ей нравиться. Как только Мария вместе с Менделеевым покинули гостиную, Озерцов несколько осмелел и, поддавшись вперёд, сказал:
- Все ваши знания основаны лишь на церковных догматах, иного вам знать не положено. Разве это не закрытые двери, кои многие века унижают женщин, ставят их на ступень ниже мужчины, будто первые в чём-то хуже вторых?
- Боюсь, вы не правы, Пётр Иванович, и в том есть мои личные, веские доказательства. Как вы упоминали только - будто я всю жизнь прожила при закрытых дверях, однако, сама же так не считаю, ибо отец любил меня и оберегал мою девичью честь, а после я перешла под опёку супруга, который делал для меня только хорошее, чему я безмерно благодарна. А вы говорите: закрытые двери; да лучше уж пусть закрытые двери, зато в тепле и уюте, нежели жить в нужде, трудясь от зари до зари за краюху хлеба.
- Однако же, вы сами соглашаетесь с моими доводами.
- О, нет, Пётр Иванович, я вполне способна опровергнуть каждое ваше слово, но не желаю дискутировать на сей счёт, к тому же я глубоко почитаю христианскую добродетель, а вы её отвергаете.
- Я, Евдокия Петровна, давно не маленький мальчик и меня не запугать историями об адском огне и сере. А вот вы верите - не потому, что хотите того, а лишь из-за того, что вас в детстве запугали рассказами о грехах и участи грешников. В душе вашей таится страх, но вы даже не ведаете о том. Но как то: "И всякая жена, молящаяся или пророчествующая с открытою головою, постыжает свою голову, ибо это то же, как если бы она была обрита. Ибо если жена не хочет покрываться, то пусть стрижётся; а если жене стыдно быть остриженной или обритой, пусть покрывается. Посему жена и должна иметь на голове своей знак власти над нею, для Ангелов". А что вы скажете на счёт того, что девочек во время крещения не заносят в алтарь, а только лишь мальчиков?
- Вы, как я погляжу, человек знающий, начитанный, как всякий бунтарь против сложившихся устоев выдёргиваете фразы, цитаты, не разобравшись в них до конца. Девочек не заносят в алтарь не потому, что присутствие женского пола как-то оскверняет священное место, а лишь по причине, что женщины не могут быть священниками, а мальчики, вступив во взрослую пору, имеют права отказаться от бренного мира и посвятить жизнь Богу.
- И всё же, разве вы не находите столь униженную роль женщины перед мужчинами? - вернулся к первому вопросу Озерцов, как змей-искуситель продолжая испытывать графиню.
- Ни сколько. Женщина по природе своей слабее и ей необходима защита от внешних напастей. А где, как ни дома, в кругу семьи, она найдёт сию поддержку и опору?
- Ладно, сдаюсь, - ответил Пётр Иванович, махнув руками, добавил, - но вот что касается покрова: зачем женщине, тем более красивой, скрывать прелести, коль тело дается свыше?
- Боже, да что вы такое говорите? - воскликнула Евдокия Петровна, щёки её залила краска стыда. - Разве пристало приличной жене в стыде ходить?
- А в чём стыд показывать для лицезрения красоту тела своего? Древние греки не стыдились сего, создавая величественные статуи, коими любуются последующие поколения и на культуре которых создавались-строились европейские цивилизации. Разве грех восхищаться красотой прекрасного тела, если сия красота дарит силы на создания произведений искусств?
- Помилуйте, сударь...
- Да вот хотя бы вы, Евдокия Петровна, женщина красивая, статная, в ваших чертах прослеживается присутствие благородного духа, а в молодости вы, несомненно. являлись пленительной красавицей! И если бы какой древнегреческий скульптор узрел бы вас, то непременно изваял бы вашу статую, которой любовались бы в веках. Разве это грех?
- Ну, знаете, сударь, ваши слова это уже слишком...
Спор голосов потонул где-то в переходах огромного дома, в конце анфилады они смолкли, не было слышно ничего, кроме холодного ветра за окном. Здесь, в этом полутёмном спокойном крыле расположилась библиотека, в которую никто уже, кроме самой Марии не заходил. Сей уютный уголок, напоенный тайными книжного-сказочного мира, как бы отдалялся от остального дома, тут не было ничего нового, но вместе с тем здесь обитало притягательное начало для любого, открывшего сердце для познания чего-то необычного-бесценного, нетленного прошедших лет, столетий человеческой жизни.
Мария, повинуясь указанию Евдокии Петровны, привела молчаливого Ивана Павловича в свой укутанный тайнами мирок. Отворилась тяжёлая дверь в просторную комнату, а за ней раскинулись вдоль высоких стен полки-стеллажи с томами различных направлений: что угодно душе. Девушка остановилась на середине, прислушалась - голосов, ведущих спор, не расслышать и вместе с тем ей отчего-то стало и грустно, и скучно одновременно, словно она не знала, боялась чего-то - только вот чего, не ведала. Менделеев изучающе, по-новому взглянул на неё, осознал враз, что никогда прежде не видел её такой - задумчивой, серьёзной и, желая развеять обстановку затянувшегося молчания, проговорил:
- Вы уж не обессудьте, Мария Дмитриевна. Мой давний приятель Пётр Иванович - человек мудрого философского ума, но по невежеству молодости своей всерьёз занялся изучением древнегреческой философией, да только вместе с мудростью вобрал в себя ересь языческую; ведь говорится же - если долго всматриваться в бездну, бездна начинает смотреть на тебя. Решив встать вровень с Платоном и Аристотелем, Пётр погубил свою душу, отвергнув Единого Господа нашего.
- Какой тяжкий грех, - перекрестясь, ответила Мария и прямо взглянула на Ивана Павловича, - а вы сами... придерживаетесь православия?
- Если бы не придерживался, то не приезжал бы в гости в ваш дом.
- Простите меня, просто... все эти философские рассуждения столь запутанны для меня, получившей лишь домашнее образование, а всё иное, отличное от христианства, я остерегаюсь и даже боюсь.
- И чего именно вы боитесь?
- Сама не ведаю. Может, неизвестного, непонятного. Ведь когда ты живёшь в среде прилежных православных, в семье, где вера неразрывно связана с каждым твоим шагом, всякое иное басурманское учение кажется столь несовершенным, запутанным в ереси и безбожии, что подчас сердце твоё бьётся в трепетном страхе пред чёрной пропастью, готовой поглотить тебя... Но, с другой стороны, в молодые годы неизвестность манит, притягивает и кажется, будто там, вдалеке всё лучше, проще. Это как притча о блудном сыне, воротившегося домой после долгий странствий.
- И поэтому вы, Мария Дмитриевна, с упоением читаете книгу о приключениях друзей в неизведанных землях, - ответил Иван Павлович, перелистывая страницы толстой книги в тяжёлом переплёте.
Он взглянул девушке в лицо, его манили словно магнитом её большие восточные глаза цвета сливы - такие тёмные, что не разглядеть в них зрачков. В свете принятой моды Мария не считалась красавицей: маленькая. смуглая, скуластая она носила в себе ярко выраженные следы жительниц монгольских степей, но вместе с тем во всём её выражении, в тонкой фигуре проглядывались тайны благородных предков, волю которых она с гордостью носила на своём челе. Менделееву нравилось говорить с ней, слушать не по летам мудрые её рассуждения, чтобы потом невольно сопоставить со своими личными думами и удивляться, как много схожего у них во взглядах на один и тот же вопрос, как легко и просто говорить с ней, не видеть в девушке того неприятного жеманства, коим грешат все девицы и дамы их круга. Здесь он видит простоту и свежесть, лёгкость и полное бескорыстие, в чёрных глазах не видать ни робости, ни обольщения - может, потому Мария с её закрытым миром стала ближе, понятнее, милее всех других, коих он ранее замечал на светских приёмах и вечерах.
Они засиделись до позднего вечера. Когда большие часы в гостиной пробили одиннадцать, гости засобирались домой, ибо не желали утомлять хозяев, хотя графиня всячески уговаривала остаться ещё - до полуночи. Ей пришлись по душе затяжные дискуссии-споры с Петром Ивановичем, в них она как бы заново родилась и, преисполненная залившейся энергией, помолодела не только душой, но и телом. Но Озерцов оказался непреклонен, имея в запасе достаточно оправданий своего отъезда, признался, что впервые устал от беседы, но непременно навестит графское поместье в ближайшее время.
У входа, уже накинув на плечи тяжёлые тёплые накидки, Менделеев и Озерцов остановились, многословно поблагодарили за столь радушный приём. Иван Павлович не забыл поцеловать маленькую смуглую ручку Марии. Пётр Иванович незамедлительно последовал примеру друга, но только со своей уже стороны.
- Извольте же и мне одарить поцелуем мою прекрасную музу! - живо молвил он, потянувшись за руку Евдокии Петровны.
- Ах, сударь, помилуйте! Разве можно такое говорить? - немного сердито, но с нотками кокетства отозвалась графиня, протягивая Озерцову руку.
Высокая, статная, она была почти одного с ним роста, Пётр Иванович склонил голову, осторожно коснулся губами её тыльной стороны ладони.
- Вы такой удивительный человек; я, право, испытывая невольное смущение пред вами.
- Это моё жизненное кредо - преклоняться при виде красоты.
Евдокия Петровна засмеялась. Озерцов вторил ей. Стоявшая рядом с ней Мария как-то странно растянула в улыбке губы, пряча нахлынувшую стыдливость, взглянула сначала на бабушку, перевела взор на Петра Ивановича, а в конце посмотрела на Менделеева, невольно ища в нём поддержки. Иван Павлович понял её состояние по выражению лица и, желая бессловесно поддержать, улыбнулся в ответ. Так завершилась ещё одна их встреча - новый шаг между столь различными людьми.

XXIII глава
В середине декабря густые хлопья снега завалили городские улицы и прилегающие к городу сибирские холмы, покрытые лесом, мороз сковал реки льдом и бабам приходилось осторожно ступать, придерживая на плечах коромысла, дабы ненароком не подскользнуться с полными вёдрами воды. Лишь одна шаловливая, неугомонная ребятня высыпала на улицы, ловя руками снежинки, и с задорным детским смехом гурьбой пускалась к берегу.
В субботний день на главной площади Тобольска раскинулась ярмарка, к которой съехались все жители города и окрестных селений. Кто в санях, кто верхом, а иные пешком спешили на зимнее празднество, запрудив улицы, мостовые, широкие дороги перед самой площадью.
Евдокия Петровна и Мария ехали в крытом, на русский манер экипаже. Обе в зимних традиционных паневах тёмно-малинового цвета, в шубках, отороченных лисьим пушистым мехом, широких - таких же меховых шапках они походили более на боярынь времен Ивана Васильевича четвёртого, а по стати своей, по любви к русским традициям, впитанных с молоком матери, графиня могла предстать перед самим государем, затмив величественным видом даже царицу. Мария - пятнадцатилетняя девочка-девушка смотрелась много проще на фоне двоюродной бабушки, но тем и милее предстала перед толпой народа, с раскрасневшимися щеками, полная юношеского задора и веселья, она завороженно оглядывалась по сторонам, впитывая в каждую клеточку частичку праздника. Вместе с Евдокией Петровной, держась-поддерживая её за локоть, Мария следовала вдоль торговых рядов, глаза её разбегались от разнообразия товаров. Чего здесь только не было: морская рыба, игра чёрная и красная, большие пряники, пироги с вареньем, капустой и мясом, булки, ватрушки и баранки, сладости для детей, игрушки, свистульки, женские деревянные украшения, самовары тонкой работы, деревянная посуда под хохлому, одежда; а мастера, радостно махая руками, созывали покупателей.
- Машенька, желаешь такое? - спросила Евдокия Петровна, указывая на лавку со всевозможными товарами для дамского туалета.
Они приблизились к лавке, Мария долгое время бегала глазами, не зная, что выбрать, ибо каждая вещь была искусно вырезана, выделана мастером. В конце, немного устав, девушка остановила свой выбор на зеркальце в серебряной оправе и маленьком ларце, на крышке которого золотыми нитями тянулись ветви, а на низ сидели райские птицы с пышными хвостами - настоящее произведение искусств, каждую деталь которого можно было рассматривать часами.
Графиня, не торгуясь, отдала мастеру деньги, тот радостный растянул полные губы в улыбке и пожелал дамам всего хорошего. После их прогулка растянулась на часы; Евдокия Петровна купила мешок китайского чая, мешок кофе, а шедший за ними слуга нёс покупки в своих руках. Поравнявшись с последним рядом торговых лавок, они увидели перед собой широкую площадку: там толпились дети и гулящие зеваки, уличные артисты показывали фокусы и представления с ручным медведем, а чуть поотдаль возвышались качели, а под ними дети, желающие покачаться.
- Вот за это одно я люблю русскую зиму, - проговорила графиня, восторженно оглядывая разверзшийся сказочный мир, что мягким тёплым потоком влился в её душу, разбередив воспоминания о прошедшем счастливом детстве.
Марии тоже нравилось окружавшее её, только по-иному, ещё по-детски наивно, радостно. Почти всю жизнь проведшая в затворническом уединении, она испытывала непреодолимую тягу окунуться хотя бы раз в обычный человеческий мир, упасть в людской поток, привычную толпу, слышать окрики торговцев-зазывал, разговоры-беседы мимолётных прохожих, видеть снующих туда-сюда детей-сорванцов, то гоняющих уличных кошек, то осторожно подкрадывающихся к лавке со сладостями, дабы украсть леденец у зазевавшегося продавца. Но вместе с тем она осознавала глупость сей мечты, ведь окажись это правдой, ей желалось бы очутиться в богатых хоромах, за высоким забором.
Они уставшие, но довольные, сохраняя в душе тёплое праздничное счастье, собрались было идти назад, как их путь перегородила тройка белоснежных коней, запряжённых в открытые нарядные сани как в русских народных сказках. Опешив на миг, Евдокия Петровна стряхнула хлопья снега с меховых манжетов и радостная улыбка осветила её немолодое лицо: управлял сказочной тройкой некто иной как Иван Павлович Менделеев, сам разодетый в расшитый золотыми нитями опашень с ложными рукавами и высокую меховую шапку, в санях сидели закутанные в тёплые шубы мужчина, женщина и трое детей. Менделеев приложил правую ладонь на грудь, с высоким уважением чуть склонив голову перед графиней, затем на миг глянул в растерянное, румяное лицо Марии.
- Вы ли это, Иван Павлович? - воскликнула сквозь гул толпы Евдокия Петровна.
- Как сам я и есть, сударыня. Вот, - кивнул в сторону сидящих в санях людей, - решил погулять, развлечь двоюродную сестрицу с её супругом и детками. Один хороший человек предоставил мне на время сий костюм, сани да лошадей - за плату, разумеется. Хотя бы в этот праздничный выходной побуду в роли русского молодца заместо скучного учёного, да ещё погулять, на людей посмотреть и себя показать. А вы с Марией Дмитриевной тоже на праздник приехали?
- Нет, нынешний день морозный, мочи нет гулять. Мы только лишь прошлись меж торговых лавок, полюбовались на товар, себе немного прикупили в честь праздника.
- Это хорошо. Душа тоже нуждается в покое, а тело в подарках.
- Вы еще останетесь на празднике?
- До вечера, покуда народ расходиться начнёт.
- А мы поедем домой. Холодно как.
Евдокия Петровна вжала голову в высокий мягкий воротник, показывая этим, будто и взаправду замёрзла во время прогулки. Мария же продолжала глядеть на Менделеева: он предстал перед ней таким новым, неизвестным, тем, кого она раньше никогда; всё также восседая в санях, в богатом боярском убранстве, Иван Павлович по-иному открылся ей, нечто непонятное кольнуло, обволокло её молодое сердечко и, не думая ни о чём, девушка первая кивнула ему в знак прощания. С неба начал падать крупными хлопьями снег, а Менделеев как завороженный продолжал смотреть на Марию и даже когда она, повинуясь Евдокии Петровне, пошла назад, он всё еще глядел ей вслед и вдруг, позабыв обо всём на свете, крикнул сквозь пелену падающего снега:
- Ждите сватов, Мария Дмитриевна! Скоро всё свершится.
Это была неслыханная дерзость, граничащая с молодой смелостью и метящимся духом воли, девушка остановилась на миг, боясь оглянуться назад. Слава Богу, графиня шла впереди и до её слуха не долетели слова Ивана Павловича. А, может статься, она сделала вид. будто не расслышала его?

XXIV глава
В приёмной зале загородного поместья Евдокия Петровна обсуждала если не вопрос мирового значения, то вполне важные дела, полностью касающиеся всей её семьи, родственников - с одной стороны, и судьбу Менделеева - с другой. Напротив графини сидели трое человек: Царин Андрей Викторович с супругой Ольгой Васильевной и княжна Наталья Дмитриевна. Обсуждали многое: стоит ои играть свадьбу летом или же отложить до осени - бабьего лета, какое платье, из какой материи выбрать для первого дня, а какое для второго, сколько гостей и, главное, кого пригласить, в какой церкви венчание и где после праздновать: в Тобольске или за его пределами? Женщины вслух высказывали своё мнение, подчас споря, отстаивая собственное значение, Царин же хранил задумчиво-глубокое молчание, поигрывая то и дело тростью, его дело было простое - заказать праздничные экипажи, приготовление же блюд и платье невесты - то женское, не в его компетенции.
Как всегда энергичная-кокетливая, охочая до разговоров, ясно уверенная в собственной привлекательности, Ольга Васильевна предложила знакомую портниху, которая вот уже на протяжении десяти лет обновляет её гардероб модными нарядами.
- Евдокия Петровна, душенька, вы не представляете, насколько великолепен труд Прасковьи Аркадьевны! У неё прямо-таки золотые руки и из простого она может сотворить шедевр.
Княжна Полякова вскинула недоверчивый взгляд на Царину, ещё более полноватая, чем ранее, со скрытой завистью осмотрела её с ног до головы, отмечая сей факт, что та, старшая почти вдвое, выглядит много привлекательнее молодой незамужней княжны, к тому же некрасивой не недоброй, проговорила как бы в отместку:
- Евдокия Петровна, я тоже вся к вашим услугам. У нас с матерью есть в Тобольске один портной - мастер на все руки, что знает толк в последней моде, да к тому же не раз бывал в столице. Поверьте мне, мы ни разу не были недовольны.
- Не желаете ли сказать. Наталья Дмитриевна, будто мужчина разбирается в моде на платья лучше женщин? - уколола княжну Ольга Васильевна, продолжая сохранять при том добродушное выражение лица.
Наступило молчание. Графиня посмотрела поначалу на Царина, перевела взгляд на дам - с одной на другую, по всей манере общения догадалась, что супруга Андрея Викторовича не очень-то жалует Полякову, а та, как в отместку, отвечает ей тем же. Но на кону стояла свадьба Марии, а Евдокии Петровне не хотелось омрачать столь радостное, долгожданное событие ненужным конфликтом. Мария словно белоснежный чистый ангел вставал перед её мысленным взором не то немым упрёком, не то предостережением, и именно поэтому графиня по мановению чьей-то невидимой длани отодвинула ссору одной-единственной фразой, заставившей дам отступиться от спора.
- Успокойтесь, сударыни, прошу вас, - ответила Евдокия Петровна, взяв всё внимание на себя, - я крайне благодарна вам обеим за столь щедрую необходимую помощь, но обижать ни вас, Ольга Васильевна, ни вас, Наталья Дмитриевна, не собираюсь. Я искренне ценю вашу совместную доброту и, поверьте мне, как любящая бабушка не имею права омрачать будущее моей внучки недопустимым трением между вами. Я принимаю оба предложения, а так как свадьба будет длиться два дня, то и платья потребуются две штуки. И посему не могли бы вы лично прислать своих портных в мой дом, что в Тобольске?
- Вы планируете справлять свадьбу в городе? - поинтересовался Царин.
- Именно так. Там просторный дом и красивая обстановка; здесь, в глуши, меня гнетёт непоправимая тоска. Честно сказать: я так и не полюбила простую красоту деревенской жизни.
Наталья Дмитриевна и Ольга Васильевна переглянулись: обе возненавидевшие друг друга с первого раза, ныне им пришлось принять поражение и до свадьбы повременить со своей женской войной. Перед уходом Царин остановил графиню чуть поотдаль - так, чтобы его слова не долетели до посторонних ушей, наклонившись, проговорил:
- Спасибо вам, сударыня, что мудростью своей отвратили бесполезную, глупую ссору, и да простите мо супругу, в её-то возрасте вести себя словно дитя... Впрочем, я уже давно смирился, приняв её грехи на себя.
- НЕ беспокойтесь о сим, Андрей Викторович. Ваша супруга да и княжна Полякова - дамы благородные, разумеющие, а всё остальное лишь простые капризы.
- Дай Бог, чтобы это было правдой: я имею ввиду разум. И ещё, - он воровато осмотрелся по сторонам и быстро украдкой вручил в руки Евдокии Петровны белый свёрток с чем-то тяжёлым внутри, добавил, - когда-то давно я поклялся Дмитрию Васильевичу у его предсмертного ложа, что буду опекать и заботиться о сиротах, но, увы, не сдержал данную мной клятву и ныне осознаю сей тяжкий грех, что лёг на мою душу непоправимым грузом. Может статься, за всю жизнь мне не искупить его, но хотя бы малую толику постараюсь исправить. В этой шкатулке подарок - приданное для Марии, пусть она будет счастлива.
- Господи, Андрей Викторович, да зачем же то... - начала было потерявшая от растерянности дар речи графиня, но не могла выразить летевшие мысли словами.
- Нет и нет, ничего больше не говорите. Это мне впору пасть перед вами на колени за ваше доброе, благородное сердце.
- Я, право, даже не найду, что ответить.
- Потом... как-нибудь потом, Евдокия Петровна. После свадьбы, - Царин немного отстранился, накинул на плечи тёплый плащ, сказал, меняя тему разговора, - что ж, сударыня, спасибо за гостеприимство, мы с Ольгой Васильевной, как всегда, весьма вам признательны.
Он поцеловал графине руку и, пропустив дам, вышел из дома. В это время Мария сидела в своей комнате и скучала, в голове крутились разные мысли, всё происходило столь необычно для неё, что невольно становилось и страшно, и интересно одновременно. Когда из сада раздались голоса, девушка, прячась за штору, украдкой выглянула в окно: внизу мелькнули силуэты Царина, Ольги Васильевны, следом за ними в широкой накидке прошла Наталья Дмитриевна. Мария наблюдала, как они выходят за ворота, как усаживаются в крытые экипажи, и сердце её радостно забилось при мысли, что дом опустел после ухода гостей и теперь можно, не боясь осуждения, спуститься вниз к Евдокии Петровне.
Тем временем графиня сидела в полном одиночестве за закрытыми дверями залы, перед ней на столе стоял раскрытый ларец с дорогими, но абсолютно безвкусными украшениями - подарок Цариных и, скорее всего, кольца, браслеты и серьги выбирала сама Ольга Васильевна, любящая всё броское и вызывающее заместо простого элегантного. Женщина брала горсть украшений, перебирала в руках, а затем вновь складывала на место. Невольно вспомнился судьбоносный для девушки день - тогда нежданно-негаданно явились сваты от Ивана Павловича, Евдокия Петровна, потрясённая столь неожиданным явлением, поначалу хотела было отказать в приёме, но сватами явились святой отец и дальняя родственница Менделеева. Проявляя чуткое красноречие, декламировав фразы из Святого Писания, отче добился расположения графини, которая, зная наперёд ответ, сказала прийти к ней в следующий раз. ибо вопросы с замужеством ни много ни мало - целая судьба, целая жизнь. Через неделю сваты вновь прибыли в гости - не с пустыми руками, подарками, показав тем самым ясные, серьёзные намерения будущего жениха. На сей раз встреча прошла весьма успешно, Евдокия Петровна дала согласие на сей брак с одной лишь оговоркой: как официальная попечительница Корнильевой Марии Дмитриевны она готова принять предложение Ивана павловича, но не раньше, чем когда девушке исполнится шестнадцать лет - период становления совершеннолетия. Сваты приняли ответное предложение, новый виток жизни дал свой росток.
Ныне до свадьбы оставалось немного времени, приготовления к торжеству шли полным ходом. Два свадебных платья, приданное для новоиспечённой жены, подарки молодым, выбор прихода для венчания - с одной стороны; угощения для гостей, себе новый праздничный наряд - с другой, а помощи кроме как от Царина ждать неоткуда. Евдокия Петровна устало вздохнула, призадумалась: ещё немного и Мария вступит в иную семью, а после стоит заручиться ещё одной помощью - ради долгого счастья Василия.
В коридоре раздались шаги, графиня поспешно припрятала ларец и, сделав вид, будто читает книгу, облокотилась на спинку софы. В зал вошла Мария, легко шелестя подолом длинного платья, лицо её, задумчивое, недоверчивое. было обращено на Евдокию Петровну, та. немного оглядев внучку с ног до головы и убедившись, что с ней всё в порядке, проговорила:
- Радостная весть, дорогая моя. Скоро тебе пошьём свадебные наряды, ты будешь самой прекрасной невестой на свете.
- Неужели все эти приготовления столь важны? Я же ведь не благородных кровей и даже никогда не бывала на светских приёмах.
- Зато я - графиня, хотя только по мужу, и я не желаю, чтобы ты, моя девочка, оказалась хуже остальных, - постаревшей худой рукой она погладила Марию по щеке, с нежной любовью залюбовалась её кротким, добрым взглядом.

XXV глава
В имении графини спешно шла подготовка к предстоящей свадьбе. Как и обещала Евдокия Петровна - свадебные платья шили Прасковья Аркадьевна - женщина тучная, но невероятно быстрая и лёгкая в движении, а также портной, присланный от Поляковых, - то был мужчина средних лет, несколько худощавый, с аккуратной бородкой, но в отличии от Прасковьи Аркадьевны, действовал несколько медлительно, зато безупречно разбирался в последнем витке моды, предложив заказчикам на выбор несколько вариантов.
Мария не разделяла предпраздничной суеты, коя с головой накрыла Евдокию Петровну, что буквально помолодела лет на двадцать, отдавая то одно, то другое распоряжении. Закупались ткани, атласные ленты, тонкий белоснежный шёлк, тесьма, французские кружева. Ранним утром к ней приезжали портные, снимали мерки с шеи, запястий, талии. Голова шла кругом от бесконечных вопросов, споров; ей безмерно хотелось спать, хотелось обычного домашнего покоя, к которому она так привыкла, но вместо того слышались фразы: " Не вертитесь. барышня", "Этот цвет прекрасно подойдёт к вашему лицу".
За две седмицы до венчания в имение приехал Василий. За то время расставания молодой человек резко изменился: стал выше ростом, над верхней губой тёмной линией легли первые усики, выражение возмужавшего лица приобрело несколько серьёзно-отстранённый оттенок. Но вместе с тем это был всё тот же Корнильев Василий - подвижный, лёгкий на подъём, ленивый к учёбе, балагур. Мария радостно встретила брата: для неё он оставался прежним мальчиком, единственным другом, с которым росла под одной крышей, с которым некогда играла в детские забавы. Василий вернулся на время, не с пустыми руками. В качестве подарка сестре он привёз для неё изящные туфельки на низком плотном каблучке, обшитые атласом серебристого цвета и изукрашенные маленькими бусинами.
- Это тебе от меня свадебный подарок, дорогая сестрица, - сказал Василий, протягивая в её руки большой короб.
- Спасибо, Вася. Твой приезд для меня уже подарок. Я так сильно скучала по тебе, - ответила девушка, крепко обнимая брата, прижимаясь лицом к его светлой шеи.
Василий обнял сестру за плечи, ясно осознавая, что не смотря на разность характеров и взглядов, они любят друг друга, являясь после смерти родителей самыми близкими людьми, и это-то родная связь ныне вспыхнула новой, яркой линией, явив перед их взорами что-то тёплое, до боли знакомое, притягательное - то, которое не ощущалось ранее в годы беззаботного, кратковременного детства.
Юноша, всё также придерживая Марию за худенькие плечи, несколько отстранил её от себя ради того, чтобы взглянуть в её глаза, проговорил со всей сердечной искренностью, на которую был способен:
- Я, правда, желаю тебе счастья в новой семье. Люби своего супруга и тогда он с Божьей помощью ответит тебе взаимностью, - осторожно, несколько неверной рукой он перекрестил сестру, благословив на дальний неизвестный путь.
Брат и сестра долго ещ стояли друг напротив друга, у обоих на глазах блестели слёзы и в такие мгновения перед порогом пленительного счастья Мария выглядела особенно прекрасно в оттенявшей её смуглой коже на кротком лице с большими карими глазами.
В ночь перед венчанием никто в имении не спал. Евдокия Петровна ходила по комнате туда-сюда, прокручивала в голове предстоящее событие, боясь одного: не забыла ли она что-нибудь во время тяжёлой, бесконечной суеты? И, убедившись, что всё в порядке, с облегчением усаживалась в глубокое кресло. Мария лежала в своей постели, крутилась с боку на бок, желая уснуть, но сон всё никак не шёл к ней, а подвенечное платье, готовое к торжеству, невольно притягивало взор. Это платье сшил портной, тот самый, которого нахваливала Наталья Дмитриевна и, сказать честно, не зря. Настоящий мастер своего дела, он с головой погрузился в создание нечто прекрасного-воздушного, желая подчеркнуть красоту не самого наряда, а юную свежесть невесты в нём. Во время частых примерок он критически оглядывал платье, булавками прикалывал-подкалывал те места, необходимые для исправления. а после с довольной, доброжелательной улыбкой приговаривал:
- Ваша матушка, Мария Дмитриевна, поистине щедрая, безгранично любящая вас женщина. Вам крайне повезло с ней.
Девушка слегка кивала в ответ, за лёгкой улыбкой стараясь скрыть слёзы, выступающие на глаза при воспоминании о давно почивших родителях, по которым она очень скучала. В такие мгновения ей хотелось крикнуть в ответ: "Евдокия Петровна не моя мать, она моя благодетельница!" - но вместо крика следовало затяжное, неловкое молчание, прерываемое комментариями портного по поводу пояса свадебного наряда.
Под утро Марии, утомлённой воспоминаниями, удалось задремать на короткое время, но когда сознание её начало проваливаться в пустоту, в почивальню вошла служанка и разбудила её. Девушка встала с тяжёлой головой, без лишних слов умывший, выдержала долгие испытания перед зеркалом, пока девица собирала её тугие косы в причёску. Внезапно дверь отворилась, в комнату прошла высокая, празднично одетая графиня, за которой шлейфом тянулся лимонный аромат духов. Заметив внучку в ночном пеньюаре, Евдокия Петровна вскинула руки и впервые недовольное выражение её лица устремилось в сторону девушки.
- Мария, - несколько сурово произнесла она, - ты должна уже быть готова, а на тебе ещё ночная рубаха! - глянула на оцепеневшую от страха служанку. - А ты чего так медленно копошишься? Батогов захотелось? Барышня обязана быть причёсана и одета с минуты на минуту, ты за это отвечаешь.
- Слушаюсь, сударыня, - пролепетала служанка. лицо которой приобрела смертельно-бледный оттенок.
За графиней затворилась дверь. Молодая служанка помогла надеть Марии нижнюю юбку, закрепить тугим узлом шнуровку на рубахе-безрукавке и только затем осторожно, не испортив причёску, надела на невесту платье. Мария стояла перед большим зеркалом, не узнавая саму себя в отражении. Само по себе платье было белого цвета, лиф его расшит тонким французским кружевом - на пару тонов темнее основания, широкий вырез на груди, оканчивающийся с боков короткими округлыми рукавами, обрамляли по краям рюши, отороченные атласными лентами, широкий шёлковый пояс цвета слоновой кости подчёркивал тонкую изящную талию юной шестнадцатилетней невесты, подол же платья остался нетронутым нитями излишних деталей кроме ниспадающих до пола равномерных складок как то на древнегреческих статуях. В довершении к образу служанка аккуратно приколола к густым прядям фату из белоснежной полупрозрачной ткани, окаймлённой по краям нежно-розовой тесьмой. Мария невольно вздрогнула, ибо фата представляла собой её невинность и чистоту, которые по закону она должна будет лишиться в предстоящую ночь с супругом. Вся отрешённая, несколько взволнованная, девушка спустилась на первый этаж, дабы предстать перед пристальным-критическим взором графини. Новые туфли, подаренные Василием, из-за новизны слегка давили или она сама не умела их носить? Служанка с должной заботой поддерживала невесту за руку и лишь благодаря её стараниям первая не споткнулась на лестнице. В просторной гостиной их нетерпеливо поджидала Евдокия Петровна; при виде вошедших девушек графиня встала, невольно залюбовавшись внучкой и по её доброму умиротворённому выражению лица стало ясно, что она всем довольна. Графиня, высокая, худощавая, величавая была одета в тёмно-фиолетовое платье, вырез платья она прикрыла шемизеткой из тонкой полупрозрачной газы, приколотой тёмной брошью. Шелестя длинным шёлковым подолом, Евдокия Петровна подошла к Марии, осмотрела её со всех сторон, в особенности причёску: большие чёрные волосы служанка уложила в тугой пучок, а оставшиеся пряди, заплетя в косы, обвила вокруг диадемой. Ничего не говоря, графиня подвела девушку к столу, на котором стояла открытая шкатулка, а в той шкатулке украшения - свадебный подарок для невесты. Осторожными движениями Евдокия Петровна достала платиновые серьги, фамильное бриллиантовое колье и брошь в виде распустившегося бутона с расходящимися тонкими листьями. Поочерёдно она надела серьги и колье на Марию, в конце накинула на её худые плечи белую, почти прозрачную шемизетку, закрепила её края роскошной брошью, проговорила:
- Скоро предстоит венчание, не следует в святом месте появляться с оголёнными плечами.
Мария ничего не ответила, да и не могла, даже если бы хотела сказать что-либо, ибо почувствовала, как в невольном страхе, охватившем волнении теряет весь остаток сил, что смогла сохранить до сего момента после бессонной ночи.
В зал неожиданно для всех скорым шагом вошёл, а точнее, ворвался ураганом Василий - нарядный, надушенный, будучи несколько несдержанным в чувствах своих, он как-то особенно обеспокоенно оглядел сестру, в душе гордясь её прелестной красотой, перевёл взгляд на графиню, произнёс несколько громче положенного:
- Бабушка. Машенька, чего же вы сидите здесь, коль экипажи давным-давно готовы? Того гляди и опоздаем.
- У нас достаточно времени, Вася, не стоит волноваться, - утвердительно возразила Евдокия Петровна, хотя и сама уже томилась в ожидании.
- Хотите прибыть к собору последними?
- Никак нет, мой дорогой. Машенька так уж давно готова.
- В таком случае, сударыня, прошу к выходу.
Юноша покинул дом следом за женщинами, у ворот помог им взобраться в нарядную двуколку, сам же сел в фаэтон вместе с Цариными, кои и решили организовать пышное торжество, не смотря на все замечания Евдокии Петровны. Андрей Викторович, как и прежде. выглядел просто, но элегантный французский костюм прекрасно шёл к его спокойному, благородному лицу с гладковыбритыми щеками, чего не скажешь об Ольге Васильевне: дама старше сорока лет, до последнего не желавшая признавать свой возраст и желая скрыть его обилием рюш и юношескими манерами, оттого и выглядевшая несколько смешно в глазах общества, считала саму себя превосходно-прекрасной в нежно-розовом бальном платье, инструктированным оборками и цветами из атласных и шёлковых лент, широкий разрез на груди почти оголял белоснежные плечи, которые она не хотела скрывать ни шемизеткой, ни лёгкой косынкой. Василий сидел напротив четы Цариных, с интересом слушал умные рассуждения Андрея Викторовича о смысле жизни и благоразумной необходимости венчания для всех верующих христиан, но его раздражала пустая болтовня Ольги Васильевны, в своём недалёком легкомыслии вставляющая фразы невпопад: то она переживала за причёску, которая могла развалиться на ветру, то её волновали слишком тёплые лучи солнца, отчего она, благородная дама, могла заполучить столь ненавистный загар. Во всём том она принялась обвинять своего супруга, позабыв на время о присутствии Василия Дмитриевича.
- И всё вы. мой милый Андрей! Какая в том надобность в открытом фаэтоне, если мы могли бы взять закрытый экипаж? А теперь что? Мои волосы растрепались, а из-за этого солнца у меня завтра выступит загар, а весь позор падёт на вашу голову, когда свет заговорит о моём неприличном виде.
- Помилуйте, радость моя! Что же вы такое говорите? Да весь свет только и восхищается вами, любуется вашей красотой, ибо ни у одной дамы в Тобольске нет стольких почитательниц и скрытых завистниц, сколь у вас.
- А причёска, а мои белые плечики?
- Будьте покойны на сей счёт: с вашей причёской всё в полном порядке, а вашу белую кожу не испортит загар.
Царин говорил с супругой словно с ребёнком, утешал её глупыми обещаниями, потакал на словах её капризы, хотя сам в душе давно пресытился её кокетством и ненужным легкомыслием. В их обществе Василий скучал, с грустным видом всматриваясь в мелькавшие дома, и когда впереди показались белоснежные стены собора, возле которого стояли экипажи гостей, молодой человек вздохнул с облегчением.

XXVI глава
Венчание проходило в небольшой тобольской церкви, отчего казалось, будто гостей прибыло гораздо больше, нежели то было на самом деле. Родственники с той и другой стороны, близкие и знакомые, друзья. Чета Цариных, княжна Наталья Дмитриевна оставались подле Евдокии Петровны, с волнением ожидая окончания торжества; среди приглашённых оказался Озерцов Пётр Иванович. На короткое время, остудив свой бунтарский, вечно ищущий чего-то нового, необычного пыл, он приблизился к графине, не скрывая симпатии к ней, одарил её уважительным приветствием, чего не укрылось от зоркого ока Натальи Дмитриевны, та склонилась к уху Анны Павловны, шепнула:
- Видите, маменька, с какими людьми водит дружбу наш жених. Отец Озерцова изгнал сына из своего дома за богохульные речи, а второй как ни в чём не бывало ходит в храм, оскверняя святое место своим присутствием.
- Наташенька, сейчас не время. Не забывай: мы не дома, а здесь везде есть уши. Ещё донесут...
- Всего-то вы, маменька, боитесь, - несколько обидчивым театральным тоном вторила княжна и тут же как ни в чём не бывало глянула на Евдокию Петровну, по-дружески улыбнувшись ей.
В это время у золотого алтаря, в блеске свечей и солнечных лучей, по-новому прекрасные, чистые ангельским обликом, стояли плечом к плечу Иван Павлович Менделеев и Мария Дмитриевна Корнильева. Жених глядел вниз, не смея поднять даже кроткого взора на свою наречённую. Впервые у ворот церкви он узрел её среди собравшейся толпы и сердце его замерло: так поразила, восхитила его Мария юной, свежей чистой красотой, он видел её в новом облачении, а белое платье и свадебная вуаль, символизирующие её непорочную честь, оттеняли лёгкое смуглое лицо, большие, со слегка азиатским разрезом карие глаза; Мария резко контрастировала на фоне окружающих её бледных чопорных дам, по правую руку невесты шёл с гордой осанкой Василий Дмитриевич, по левую немолодая, ясно величавая Евдокия Петровна - пожалуй, единственная, кто искренне радовался за молодых.
Уже под руку с наречённой, как сам считал Иван Павлович, слишком красивой для него, они прислушивались к словам молитвы, в руках каждый из них держал по свечки, что горели ровным пламенем.
Отец Пимен, стоя напротив молодых у аналоя, спросил: добровольно ли они вступают в брак, не держат ли они друг друга в заблуждении относительно своих намерений? И Иван, и Мария тихо ответили, что добровольно; по залу прокатились и тут и там облегчённые вздохи. Тогда отец Пимен, воззрев на жениха и невесту, прочитал нараспев:
- Боже святой, создавший из праха человека и из ребра его образовавший жену, и сочетавший с ним помощника, соответственно ему, ибо так угодно было Твоему Величеству, чтобы не одному быть человеку на земле. Сам и ныне, Владыка. ниспошли руку Твою от святого жилища Твоего и сочетай этого раба Твоего Ивана и эту рабу Твою Марию, ибо по воле Твоей сочетается с мужем жена. Соедини их в единомыслии, венчай их в плоть единую, даруй им плод чрева, утешение прекрасным детьми. Ибо Твоя власть, и Твои - Царство, и сила, и слава, Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь.
Иван и Мария стояли, не шелохнувшись, понимая наверняка, как сильно меняются их жизни с каждым словом, каждым мгновением. Вот, отец Пимен поднял венец в своих руках, произнёс:
- Венчается раб Божий Иван с рабою Божией Марией во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Венчается раба Божия Мария с рабом Божиим Иваном во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Мария словно окаменела: кончилось беззаботное детство, а впереди её поджидают тяжёлые будни замужней женщины. Как то сложится дальнейшая судьба? А святой отец, взяв общую чашу, преподал им трижды: сперва мужу, потом молодом жене, водит вокруг аналоя, а сзади них шагают двое - мужчина и женщина из дальних родственников, крепко держа над молодожёнами венец.
Сколько минуло с того самого времени, никто не знал. Новобрачные, несколько уставшие, но счастливые оттого, что нашли друг друга, ступили из церкви на паперть, с паперти на церковное подворье, у ворот их уже давно дожидался свадебный экипаж. Иван Павлович со всей долей учтивости поддерживал за руку супругу, а та, раскрасневшаяся в стенах святого места, ловила ртом свежий тёплый воздух, оглядывалась ввысь - на голубые небеса, и благодарственная искренняя молитва мысленным потоком вырывалась из её души, устремляясь к Тому, Кого она любила пуще родных и близких, пуще мужа, пуще собственной жизни. Невысокая, черноволосая, Мария в сей миг выглядела много прекраснее, чем утром, а Иван Павлович, приметив её вспыхнувшее лицо, обращённое к нему, сам ощутил нечто новое- притягательное, живое, тёплое - то, чего раньше не видел в Марии, но отыскал только сейчас, окутанный молитвенным благословением.

XXVII глава
Мария в белоснежном надушенном ночном платье, обильно инструктированном пышными рюшами, сидела за туалетным столиком напротив окна, взгляд её был устремлён на зеркало, но своего отражения она не замечала, продолжая теребить в волнении концы кос - двух кос. Рядом на кровати под альковом сидел в гордом ожидании Иван Павлович, тоже взволнованный, напряжённый, но с мужским достоинством скрывающий это под маской безмятежного спокойствия. Он пристально глядел на молодую супругу - почти девочку, но сказать ей что-либо, произнести хоть единое слово не смел, боясь тем самым нарушить или спугнуть её тайные мысли, устремлённые за пределы этих стен, куда-то далеко-далеко в неизведанные дали.
Они остались в доме графини, хотя изначально планировали пожить первое время у родственников Менделеева - в большом одноэтажном доме в центре Тобольска, но после праздничного угощения Евдокия Петровна, чувствуя своё близившееся одиночество, уговорила, чуть ли не настаивая, остаться у неё хотя бы еще на одну ночь, слугам же приказала приготовить для молодожёнов пустующие покои - самые роскошные в доме. И вот, когда все дальние гости разъехались, а ближние остались почивать в соседнем крыле, Иван и Мария, предоставленные самим себе, наконец, осознали то семейное бремя, что легло на их плечи и отныне они сами уже должны решать дальнейшую жизнь. Мария продолжала сидеть у окна, свеча, что стояла рядом, горела ровным пламенем, отражаясь в ночном окне. Молодая супруга подняла голову и тоже увидела в окне собственное отражение, а за спиной - так смирно сидящего мужа. Наконец, поборов первый страх неизвестного, взяв себя в руки, она встала, откинув косы назад, что двумя толстыми прядями ниспадали ниже талии почти до колен. Низкорослая, в широком белом платье, она остановилась напротив Ивана, тот как по мановению встал ей навстречу, протянул руки со словами:
- Иди, Мария, ко мне, не бойся.
Она приблизилась к нему и уже вдвоём они сели на край кровати, Иван Павлович чуть боязливо коснулся её ладони, прошептал:
- Не бойся ничего, в моих мыслях нет желания обидеть тебя или причинить боль. Просто доверься мне и я сделаю тебя самой счастливой женщиной на свете.
- Я понимаю, - также шёпотом вторила ему Мария.
Иван Павлович взял одну из ком, покрутил прядь в руках, любуясь ею, после подсел к жене ещё чуть ближе, коснулся своим плечом её плеча и она невольно вздрогнула от сего неожиданного прикосновения, но не отодвинулась, а прильнула к мужу. Тот коснулся губами её головы, сказал на ушко:
- Теперь мы навсегда станем единым целым.
Мария закрыла глаза, пребывая как во сне. Она даже не заметила, как Иван Павлович обнял её за плечи и как привлёк к себе, не говоря больше ни слова.
Второй день свадьбы оказался не столько весёлым, сколь тёплым, душевным, уютным. Присутствовали лишь самые близкие и родные с той и другой стороны, Мария Дмитриевна, по мужу Менделеева, одета была в нежно-голубое платье с высоким белым поясом из атласа, украшением служили только позолоченные пуговицы, но в сим скромном по сравнению с первым нарядом таилось своё простое, благородное очарование. Молодая супруга, отдохнувшая, посвежевшая выглядела ещё прекраснее, чем накануне, и Иван Павлович не без гордости глядел на неё до окончания празднества.
На следующий день начались сборы. Слуги раскладывали в дорожные сумы одежды, необходимые вещи, отдельно погружались сундуки с приданным Марии и во всём том приготовлении чувствовалось странное, гнетущее состояние необходимого расставания с привычным миром, в котором она жила столько лет. Иван Павлович нашёл супругу одиноко сидящей в комнате на кровати, а у ног её лежали дорожные сумки. Ещё неодетая, непричёсанная, Мария Дмитриевна глядела на неподвижные свои руки, покоящиеся на коленях, взор её застилал туман слёз и хотя она старалась скрыть от мужа порыв рыданий, но в конце, когда выносили её вещи, она вдруг поняла, что покидает родной дом не на день-два, даже не на месяц, а навсегда. Сердце её разрывалось от тоски, каждый уголок, каждый клочок земли вдруг принял иной вид, стал для неё дороже всего на свете, дыханием жизни, тихим счастьем. Менделеев не гневался на Марию, ей всё таки было всего лишь шестнадцать лет и всю жизнь она находилась под сводами родного очага, отгороженная от остального шумного мира. Ему, он знал, следует запастись терпением, собственной нежностью и заботой разогнать её страхи, дабы создать уже на прочном фундаменте их личную мягкую обитель.
Мария Дмитриевна сквозь пелену услышала шаги поблизости, приподняла голову: в дверях в ожидании стоял Иван Павлович, одетый в дорожный сюртук. При виде его спокойной уравновешенной фигуры, в каждой клеточке которой ощущалась незыблемая уверенность и достоинство, она вдруг резко осознала всю свою юношескую-детскую глупость, как то бывает, когда малое чадо лишают игрушки, и сразу повзрослев, Мария отёрла слёзы носовым платком, привстала с кровати и, глядя мужу прямо в глаза. проговорила:
- Простите мою слабость, Иван Павлович, я сейчас соберусь - очень быстро. Только прошу вас, не злитесь на меня.
- Я буду ожидать вас на первом этаже, - ответил он каким-то уставшим-удручённым голосом, отчего у неё по спине пробежали мурашки и ей стало в этот миг так неловко, так стыдно за свои непонятные глупые слёзы.
Оставшись одна, когда за ним закрылась дверь, Мария ещё раз туманным-грустным взглядом обвела комнату, слёзы выступили на глаза, но она тут же смахнула их: не время предаваться гнетущим мыслям. Кое-как уложив большие косы под белый чепец, она как по мановению прошлась из угла в угол, касалась кончиками пальцев каждого предмета, что был так дорог ей и таким знакомым. Какое-то время Мария постояла у окна, за которым раскинулся аккуратный живописный сад: многие годы этот прекрасный уголок являлся для неё всем райским миром, где она, предаваясь глупым девичьим мечтам, гуляла вдоль длинной липовой аллеи, где качалась на качелях вместе с братом или в тихом, безмятежном одиночестве сидела в беседке с книгой в руках, а перед ней проплывали словно плоты на поверхности моря выдуманные писателями различные людские судьбы, переплетающиеся, скрещивающиеся или расходящиеся. А сколько страдала вместе с героями, сколько бессонных ночей переживаний проживала с ними, как плакала из-за разбитых надежд прекрасных девиц и юношей, а после снова и снова возвращалась к тем же повестям, дабы ещё раз ощутить в душе странные, грустные чувства.
Часы показали полдень. Мария Дмитриевна накрыла плечи и грудь плотной шемизеткой, оглядела себя в зеркале и, глубоко вздохнув, отворила дверь в длинный полумрачный коридор. В зале на софе сидели Евдокия Петровна да Иван Павлович, в томимом ожидании о чём-то беседуя. Вошедшей одетой по-дорожному супруге Менделеев был рад. Слуги вынесли сумы с одеждой и нарядами, графиня при виде внучки опечалилась: в душе желая для неё простого женского счастья, в настоящей жизни боялась её отпустить и, дабы скрыть нахлынувшую не в добрый час тревогу, подошла к ней, старческой рукой нежно приласкала по щеке, долго силилась преодолеть подступивший к горлу комок рыданий, и когда удалось справиться с невыплаканными слезами, проговорила те слова, что Мария до конца своих дней хранила в своём сердце:
- С этого дня, моя родная, ты покидаешь отчий дом не на день, не на два, а навсегда. Как оперившийся птенец ты выпорхнешь из привычного гнезда, где прошло твоё детство, ты разделишь жизнь свою под кровом нового дома, станешь в нём хозяйкой и хранительницей собственной семьи. Супруг же твой - твой попечитель, твой царь, а ты его царица. Слушайся его, не перечь и тогда его любовь окрылит тебя несравненным счастьем, в противном же случае ты погубишь своё царство и мирные своды твоей обители позором падут на ваши головы.
Евдокия Петровна силилась сдерживаться, однако и силы её были на исходе: по худым щекам текли крупные слёзы. Дрожащей рукой графиня перекрестила Марию в путь, благословила на будущее.
- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, благослови, освяти, сохрани чадо моё силою Животворящего Креста Твоего. Аминь.
- Аминь, - проговорили Иван и Мария, в знак почтения перед Евдокией Петровной склонив головы в благостном поклоне.
Провожать в путь-дорогу молодожёнов вышел весь двор: и домашние слуги, и дворовые. Сколько пожеланий счастья, сколько молитв слышали в этот день Менделеевы, и какую теплоту человеческой доброты сохранили они на память в своих сердцах. Евдокия Петровна стояла у ворот, мокрыми от слёз взором провожая отдаляющий экипаж, а подле неё, обнимая за плечи, стоял грустный Василий Дмитриевич.

XXVIII глава
Жизнь в родном семейном - своём гнезде потекла для Марии тихим, ровным потоком. В небольшом деревянном доме на несколько семей, окружённого широким живописным садом, где поселилась чета Менделеевых, оказалось не так уж плохо и тоскливо. Как большинство учителей Иван Павлович не имел собственного жилища, скромно коротая года в нескольких комнатах, предоставленных гимназией.
Помимо Менделеевых в том доме проживала ещё одна семья: муж с женой и их детьми. Супруг тоже работал учителем и также влачил скромное существование, не имея возможности купить или выкупить какой-либо, даже самый захудалый дом.
Мария спустя месяц после свадьбы смирилась-примирилась со своей судьбой, Иван Павлович оказался на редкость добрым и скромным человеком, он не докучал молодой жене нравоучениями или требованиями по хозяйству, как то бывало заведено у других, он понимал её состояние, её душевную тревогу и печаль по так рано покинутому домашнему гнезду. Ныне заместо роскошных зал и переходов - маленькие комнаты разделённые меж собой тонкими стенами, вместо белоколонной террасы - высокая веранда с резными перилами: и в этом во всём Мария нашла нетленное, душевное очарование. Бывало, выйдет ранним утром на крыльцо, вдохнёт прохладный воздух полной грудью, окинет мечтательным взором цветущий сад и тут же в памяти словно по волшебству всплывают ушедшие безвозвратно картины счастливого детства и их некогда старый домик почти у леса, где, как позже рассказали ей, почил Дмитрий Васильевич Корнильев. Отца Мария помнила куда лучше, нежели мать: та иной раз промелькнёт перед мысленным взором светлым точно ангел образом, а потом тут же растворится в воздухе как непонятное видение: высокая, светловолосая, белокожая. Отец же приходил в памяти как живой: молодой, смуглый, накрахмаленный воротник плотно прилегает к тонкой шеи. Ей часто говорят, что обличием она пошла в род Корнильевых, в то же время брат Василий походил более на мать, оттого, может статься, Евдокия Петровна и предпочитала внука, хотя за ласками и подарками старалась не показывать истинные чувства. После замужества Марии графиня практически не писала ей и редко звала Менделеевых в гости: конечно, может быть, в том скрывалась недоброжелательность по отношению к небогатому, "без кола и двора" Ивану Павловичу, заполучившего столь лёгким, быстрым способом жену из богатой, уважаемой семьи, а, может статься, Евдокия Петровна всерьёз занялась будущим Василия, ибо не просто так, выкупив у Натальи Дмитриевны лес, запланировала на следующий год - или как расставит время, передать своё загородное имение внуку, что должен был после окончания учёбы жениться.
Мария Дмитриевна не злилась ни на бабушку, ни на кого-либо из иных родственников, понимая, что дочь - чужой человек, после замужества уходящая в другую семью, другой род. А с семьёй ей повезло: тихо, размеренно коротали они вечера. Читали книги, играли на пианино - старом, но хорошего звучания. Повезло и с соседями: супруга учителя математики - женщина лет тридцати семи, стройная, среднего роста, сероглазая и темноволосая, кою звали Марфа Никаноровна, как-то стразу приняла-сдружилась с робкой юной женщиной, первое время с материнской заботой направляла её в делах хозяйственных, давала дельные советы: как готовить, как вывести пятно на постельном белье или чем проще отмыть жир с чугунного горшка. Постепенно между соседками, разделённых лишь стеной, утвердились дружеские отношения: вместе они убирали общую террасу, рука об руку прогуливались по тропинкам раскинувшего сада, читали одни и те же книги, а вечерами - по возвращению мужей накрывали круглый стол на веранде, пили чай семьями, а возле них бегали, кружились четверо детей Марфы Никаноровны и её супруга Сергея Алексеевича - худощавого, очень высокого, болезненного на вид брюнета: три дочери - Ольга, Елена, Надежда и сын Степан. Весело, звонко, переливчато раздавался тут и там детский заливной смех - как райские пташки кружились они по террасе, а взрослые с упоением взирали на их лёгкие, наивные шалости и тоже смеялись, вторя им.
Как-то в первый месяц зимы Марфа Никаноровна пристальнее стала следить за Марией Дмитриевной, когда та редко, но всё же выходила из дома. Мысль женщины не раз задавались одним и тем же вопросом, но только теперь в полной мере осознали свою правоту. Некогда Мария, румяная, цветущая, вдруг поблекла, осунулась. похудела лицом и телом, её когда-то смуглые щёки приобрели сероватый-болезненный оттенок, под чёрными глазами легли синеватые круги, будто какая-то хворь овладела этим молодым крепким организмом. Марфа Никаноровна догадалась и в тайне даже порадовалась за соседку: милость Божья не обошла семью Менделеевых. Но дабы удостовериться в правильности своих суждений, она поспешила в гости к Марии, прихватив с собою баранки с маком. За чаем дружеская беседа растянулась на час или два, а там Марфа Никаноровна, призвав на помощь всю роль старшей по дому. поинтересовалась у младшей:
- Скажите же мне, Мария Дмитриевна, что с вами происходит в последнее время? Уж не захворали ли вы в сим убогом месте?
- Нет, что вы, душенька! То было поначалу, а ныне это мой родной дом и он милее мне даже царского дворца.
- Тогда отчего у вас этот бледный вид? Признайтесь, не бойтесь меня: вам бывает тошно по утрам, у вас пропадает аппетит?
- Откуда вы о сим ведаете? - удивилась было Мария, но осеклась, сразу как-то потупила взор, коря саму себя за поспешный ответ.
- Мне ли не ведать о том, душенька? У меня своих четверо.
Менделеева резко вскинула взгляд на соседку, вся выпрямилась, поддалась вперёд. в глазах немой вопрос и некий страх перед чем-то неведомым. Сдерживая порыв, рождённый в душе, она крепко, будто прося помощи, сжала руки Марфы Никаноровны, спросила тихим голосом:
- Скажите честно, ради Бога, не обманывайте меня: это правда? Это то, на что я надеюсь?
Марфа Никаноровна ничего не произнесла, только посмотрела на неё с умилением как на ребёнка, утвердительно кивнула головой. А ещё через неделю Иван Павлович пригласил доктора, который подтвердил положение Марии Дмитриевны: она месяц как уже ждала первенца и по всем симтомам это должен быть мальчик. Радости Менделеевых не было предела, их родственники приезжали с подарками, искренне поздравляли будущих родителей с долгожданным счастьем. Немного отдохнув от многочисленных гостей с их велеречивыми речами и крепкими объятиями, Мария Дмитриевна в сопровождении супруга решила сама поехать к Евдокии петровне, которая до этого прислала письмо, что в последнее время сильно занемогла и посему не может по состоянию здоровья навестить любимую внучку.
Ехали Менделеевы к графине со стеснённым сердцем: думалось им, будто та притворством не желает покидать своё полупустое старое имение, но когда они увидели Евдокию Петровну: осунувшуюся, бледную, с грубыми морщинами вокруг рта и синими кругами под некогда красивыми глазами, сомнения их улетучились и им стало в душе стыдно за свои неправильные вольные мысли. Мария кинулась в родные тёплые объятия бабушки, по которой успела соскучиться, у обеих по щекам текли слёзы: сколько лет были они не разлей вода, а только ныне осознали, как дороги они друг другу.
После обеда и затяжного чаепития Мария с извинением отлучилась, якобы ей нужно в уборную, а на самом деле у неё родилось обычное, но уже редкое желание походить-погулять по дому, по его длинным коридорам-переходам и множеству комнат. Прохаживаясь туда-сюда, она заглянула в библиотеку - излюбленное место её тихого счастливого одиночества, поднялась наверх в свою маленькую уютную почивальню. В спальне ничего за прошедший период не изменилось, лишь цветы в глиняных плошках увяли, поникли, но Мария более не ощущала грусти о потерянном, не ощущали ныне и родственное притяжение к дому, из которого уезжала со слезами на глазах. Всё с тех пор стало для неё каким-то чужим, слишком большим, устаревшим, непонятным, да и никогда сие поместье не было и не будет её, ибо замужняя женщина принадлежит семье мужа, не станет этот дом даже собственностью Василия, так как у Евдокии Петровны нет детей, следовательно, после неё поместье, за которым она так тщательно следит, перейдёт родственникам со стороны её почившего супруга: они - василий и Мария здесь чужие.
По возвращению домой Мария Дмитриевна почувствовала себя необыкновенно счастливой: здесь всё - каждая вещь, каждый угол, каждая мелочь оказались своими, знакомыми, близкими, понятными. Зимний сад, где густые сплетённые меж собой ветви были окутаны белыми снежными шапками, где сквозь сугробы торчали стебли сухих цветов и растений, где с другой стороны дома горел в окнах свет, из которых доносились отдалённые-приглушённые детские голоса - вот это явился её уже привычным миром, что полюбился ею всем сердцем и который она не променяла бы ни на одни сокровища; подле - у руки стоял Иван Павлович: уставший, молчаливый, задумчивый, но лишь одна Мария ведала, как радовался он заветной новости, каким счастьем сияло его до этого грустное лицо. Он любил свою молодую супругу и ради неё готов был на всякий подвиг.

XXIX глава 
В тёмной гостиной за низким столиком, на котором стояли две чашки с недопитым чаем, сидели Евдокия Петровна, напротив неё - Царин Андрей Викторович, один, без супруги. Ольга Васильевна вот уже как две недели хворала, а Полякова Наталья Дмитриевна, в конце сдружившаяся с Евдокией Петровной, прислала из своего загородного поместья в большом конверте пригласительное письмо на торжественную помолвку с сыном некоего дворянина Озвенцовского - когда-то пару веков назад богатого рода, а ныне разорившегося, и из прежних богатств у них сохранились военные регалии да портреты дедушек-бабушек. Жених Поляковой был на редкость красивым, обаятельным юношей, но ветреным и без гроша в кармане; Наталья Дмитриевна же, не обладая ни красотой, ни нежной женственностью, тем не менее являлась завидной богатой невестой, что делало её в глазах молодцев весьма симпатичной, а она, обладая правом выбора благодаря деньгам, остановилась на первом красавце среди благородных сынов. Каждый получил желаемое: Озвенцовский - сытую жизнь и довольство, Полякова - послушного мужа и статус замужней дамы.
Графиня не имела никакого желания ехать на помолвку, тем более в зимнюю пору, по заснеженной дороге, но и отказать было сродне нанести обиду, а ныне того делать никак нельзя: необходимость поддержать Менделеева Ивана Павловича на его научной стезе, хорошая должность для Василия, который вот-вот закончит учёбу; дружба с сильными мира сего, с людьми, сполна наделённых земными благами - это дорого стоило, а, следовательно, необходимо было идти установленным правилам. Ещё до приезда Царина Евдокия Петровна отправила с посыльным ответное письмо: в нём она как можно искреннее радовалась за будущее счастье молодых, обещала. что если здоровье не подведёт, она обязательно приедет на помолвку. Пообещав и в то же время предупредив, она со спокойным сердцем она занялась более насущными, более важными для неё вопросами, а именно - дело касалось дальнейшей судьбы Василия Дмитриевича, не желавшего ни дня оставаться в Тобольске, "в этой берлоге" - как утверждал он сам. Заместо родного города Корнильев мечтал о блеске света, о душных салонах и встречах с людьми, управляющими судьбами Империи. Евдокия Петровна в душе гордилась дальновидностью внука - с одной стороны, и в то же время боялась отпускать его одного в далёкий город - не столько потому как волновалась за его дальнейшую жизнь, а лишь по одной - скрытой причине - не желалось ей на закате лет остаться в гордом одиночестве, среди корыстных слуг и ожидающих положенного наследства племянников мужа. Мария с тех пор как вышла замуж, жила отдельно - в доме супруга, у неё своя жизнь, а при её нынешнем положении, когда до разрешения от бремени оставалось немного, она не могла часто навещать двоюродную бабушку, как бы сильно не была привязана к ней. Вся надежда теперь возлагалась на Василия, который не обзавёлся ещё семьёй.
Царин Андрей Викторович до сей поры не ведал об истинной причине его приглашения в графский дом. Он заметил, что перед ним сидела враз постаревшая, осунувшаяся в тоске старуха - незнакомая, ещё более исхудавшая, бледная, её седые волосы, заплетённые в косы, точно лежали на голове в виде диадемы - очень длинные, поредевшие. но даже в столь удручающем виде Евдокия Петровна, одетая в чёрное вдовье платье, оставалась величавой, гордой, глаза горели молодецки ясным умом.
Андрей Викторович молчал, не смея расспрашивать графиню ни о её здоровье, ни о причинах столь неожиданного приглашения. Он одиноко сидел на мягкой софе, попивая мелкими глотками чай, дабы скрыть душевное волнение. Евдокия Петровна внимательно изучала его, явно не просто так оттягивая важные вопросы. В тайне ненавидя его и его супругу, она желала немного, на напугать их, заставить дрожать-волноваться, ибо чувствовала всю сущность Царина, видела наперёд его лицемерную натуру. Но вконец и ей надоела сия затяжная молчаливая игра и, не теряя больше времени, произнесла:
- Андрей Викторович, вы, должно быть, пребываете в недоумении, отчего мне вдруг понадобилось вызывать вас к себе, коль ныне шумные весёлые голоса смолкли в этих старинных стенах.
- Я не имею понятия о цели моего приезда, однако, полагаю, что не просто так, не ради праздных слов. Должно быть, что-то случилось в доме Менделеевых? Иван Павлович хорошо обходится с Марией Дмитриевной?
- На сей счёт не беспокойтесь, Андрей Викторович. Иван Павлович - замечательный человек, лучшего я и не смела желать для моей внучки. Но дело вот в чём: мой внук Василий стремится в Москву и даже в Санкт-Петербург, его гнетут наши сибирские дали. Как человек, я понимаю его: он молод, полон сил и решимости, а там - в больших городах ему откроются множество дверей, не то, что в этом... захолустье.
- Признаться, сударыня, хоть мне далеко не двадцать лет, но и у меня порой возникают желания бросить здесь всё и пуститься прямиком в столицу, окунуться с головой в её чад светских салонов, где произносятся высокопарные речи, где в свете свечей под музыку кружатся в танце надушенные, прекрасно одетые дамы и господа, где в карточных играх на кону ставятся целые состояния, а в будуарах раздаётся звонкий смех легкомысленных красавиц.
- Порой вы меня забавляете, Андрей Викторович, - со смехом ответила графиня, - никогда не подумала бы, что за мысли роются у вас в голове, ибо глазами вижу в вас примерного семьянина, безумно любящего свою жену.
- Одно другому не мешает, и к тому же: кто из нас не без греха?
- Ах, эти грехи, грехи, - со вздохом вторила Евдокия Петровна, резко переменившись в лице, тугая боль тенью легла на её белое чело, - вам, молодым, так легко даётся рассуждать о грехе, ибо у вас есть время исправить ошибки, но когда ты стоишь одной ногой в могиле, находясь на грани двух миров, то жизнь  и все твои деяния видятся по-иному, вот тогда-то становится поистине страшно за каждый проступок, каждое неверно обронённое слово, даже за тёмные скверные мысли.
- Вам ли бояться чего, Евдокия Петровна? Добрее человека не сыскать. Вы почти святая.
- Вот именно, что почти, а грехи прошлого всё давят и давят вот здесь, - она возложила руку на грудь, с болью взглянула на Царина и тот аж вздрогнул от сего непонятного взора, - грешница я, а не святая, Андрей Викторович, и сребролюбием, и гордыней была окутана душа моя. Мне бы в монастырь уйти, да держит меня в миру будущее Васи моего. Я благословлю его в путь-дорогу, не стану силой держать при себе, да лишь боюсь, как бы он не затерялся в этой Москве, не пропал бы. Об одном, последнем прошу вас, Андрей Викторович: не как друг, а как женщина и названная мать - помогите Василию на первое время, пока он не устроится на новом месте, а ежели сами не можете ехать, то отправьте с ним рекомендательное письмо, если имеется кто-либо у вас в Москве. Ежели я могла бы, то поехала бы сама с ним, но я слишком слаба и стара.
Царин сглотнул комок, подступивший к горлу: впервые видел он графиню такой - не высокомерно-властной, а простой доброй старушкой, согнутой грузом прожитых лет. Он подошёл к ней, встал на одно колено в знак почтения и, взяв её старческую руку, коснулся губами тыльной стороны.
- Лишь одно ваше слово, один приказ и я исполню всё, что велите. Я готов хоть сейчас ради вас отправиться даже на край света.
- Не стоит ради меня ничего делать, мне ничего более не надобно. Лучше позаботиться о будущем Василия Дмитриевича Корнильева, - Евдокия Петровна умышленно добавила к имени фамилию, она приметила беспокойство во взоре Царина и поняла, что попала в цель.

XXX глава
Как ни хотела Евдокия Петровна остаться дома из-за слабого здоровья, но не могла отказать принять приглашение от Натальи Дмитриевны посетить её поместье по случаю долгожданной помолвки. За две недели до отъезда графиня вызвала доктора, тот предписал ей постельный режим и выписал лекарства. Слушаясь его наставлений, она исполнила всё, что требовалось, и когда ей стало заметно лучше и когда прошло головокружение, то приказала собираться в путь - за пределы Тобольска.
По снежной дороге экипаж катился долго, лошади быстро уставали и приходилось делать короткие остановки. Подле неё в длинной шубе сидела Мария вместе с Иваном Павловичем: как ни уговаривала Евдокия Петровна внучку остаться дома из-за своего положения, однако. та настояла на визите, опасаясь за здоровье бабушки. Иван Павлович не противился воли супруги, любя её, он баловал, потакал лёгким капризам молодой женщины, но не смотря на то, оставался в глазах Марии непререкаемым авторитетом, коего она бесспорно уважала.
Графиня накинула на колени Марии тёплое, меховое одеяло, сказала:
- Нынче стоят морозы, тебе не следует переохлаждаться.
- Но мне совсем не холодно. даже душно.
- Разрешение от бремени ещё не скоро, подумай о ребёнке.
Сидящий в глубоком молчании Иван Павлович, до этого с интересом глядящий в окно на мелькавший мимо русский пейзаж, вдруг оторвал взор от прекрасных заснеженных далей, обернулся к супруге, ответил:
- Мария Дмитриевна, голубушка, прислушайтесь к совету вашей бабушки, она мудрая женщина и печётся о вашем сокровенном здоровье.
- А если я вспотею под таким ворохом? Будет ещё хуже.
- Пар костей не ломит, моя милая, - возразила на новый каприз внучки Евдокия Петровна.
Спорить с ними обоими Мария не стала: её и так тяжко приходилось сидеть на одном месте, а впереди ещё долгий путь. Дабы поддержать молодую жену, Менделеев взял её руку в тёплой перчатке, крепко сжал - и того оказалось достаточно, чтобы она успокоилась и более не волновалась.
К старинному княжескому поместью приехали после обеда - в пять часов пополудни. У ворот стояло, по меньшей мере, десяток экипажей, слуги носились по двору: одни заводили усталых коней в стойло, другие приглашали кучеров к своему столу отведать вино, отданное им щедрой хозяйкой по случаю торжества.
За период управления обширным, богатым имением Натальей Дмитриевной многое изменилось-поменялось как в облике самого дома, так и подворья. Стены и колонны покрасили в светлый цвет, вокруг него на клумбах посадили розы, вдоль тенистой аллеи установили скамейки, а старую деревянную беседку разобрали, заместо неё соорудив мраморный фонтан удивительно прекрасной работы. Узрев столь напыщенное, бросающееся в глаза богатство, Евдокия Петровна передёрнула плечами, в мыслях сравнив своё собственное довольно скромно обустроенное загородное поместье, и затаившаяся неприятная зависть больно кольнуло её в душу, отчего она испугалась саму себя, заставить разуму не думать об этом.
На высокой террасе дома дорогих гостей поджидала Наталья Дмитриевна вместе с Анной Павловной: княгиня и княжна расцеловались с графиней и Марией, подали для поцелуя руки Ивану Павловичу: тот слегка коснулся их тыльной стороны - по всей видимости, он не долюбливал семью Поляковых.
В просторном тёплом холле, а за ним в зале собралось около пятидесяти человек: почтенные судари, их чопорные супруги, молодые дамы и господа, и украшение праздника - юные нежные кокетки и их статные почитатели. Мария Дмитриевна замерла при взоре на сей дивный цветник, а в душе зародилось неприятное ощущение собственной ничтожности пред изящными красотками: они в тонких летящих платьях светлых оттенков, с обнажёнными плечами и в белых перчатках на хрупких ручках, а она в тяжёлом синем платье - широком и закрытом, что делало незаметным её положение, но даже того стало недостаточно и ей пришлось накинуть на плечи шаль, собранные же её косы были схоронены под белый чепец. Но рядом с ней неотлучно находился Иван Павлович и его присутствие здесь - рука об руку - вселяло в неё уверенность, и то первое чувство сменилось величайшим интересом, ибо здесь, впервые в жизни, она увидела высший свет в полном его облачении, здесь было всё прекрасно, тепло и уютно.
Евдокия Петровна украдкой склонилась к уху Марии, шепнула:
- Держись подле меня, не рассматривай таким взглядом тех юных особ, ибо ты отныне замужняя женщина и тебе полагается держаться сдержанно.
Мария несколько вытянулась, напряглась: ныне, будучи замужней, непраздной, ей не за чем было следовать примеру свободных жеманниц, она носила фамилию супруга - с гордостью и достоинством, а это многого стоило заместо пустых разговоров и сплетен в душных салонах. Все мысли о собственном положении мигом пронеслись в голове, она увидела, как Наталья Дмитриевна, ещё более располневшая, весёлая и довольная, наряженная в нежно-зелёное платье с высоким атласным поясом, в сверкающих длинных серьгах, инструктированных бриллиантами, подошла к ним рука об руку с неким молодым человеком, нежным касанием полной руки в белой перчатке коснулась его груди, с улыбкой и несколько гордым взором сказала:
- Позвольте вам представить моего будущего супруга - Озвенцовский Александр Григорьевич, он служит в офицерском полку и, дай Бог, пойдёт на повышение в звании.
- Моё почтение, сударыни, - ответил молодой человек, поочерёдно взяв руку сначала Евдокии Петровны, а затем Марии Дмитриевны.
Когда губы красавца слегка коснулись тыльной стороны ладони Марии, та вздрогнула и, смущённо отведя глаза, покрылась румянцем, чем не ускользнуло от внимания вдруг ставшей серьёзной, ревнивой княжны. Иван Павлович плотнее встал рядом  с женой, как бы явившись её щитом от неприятных особ. Сам Александр Григорьевич, будучи моложе Натальи Дмитриевны лет на пять-шесть, оказался куда более красивым, нежели представляла себе до того Евдокия Петровна: высокий, стройный, с копной белокурых завитых волос, ясных больших глаз под каймой длинных густых ресниц, тонким прямым носом, белокожий - сий облик представил истинное благородство и черты великих предков настоящей русской крови: сколько же славных богатырей-ратников и дворян соединились воедино в сим прекрасном образе? Наталья Дмитриевна, по всей видимости, гордилась суженным и хвасталась им, но зёрна зависти, ревности всё же то и дело капали в на её душу, особенно на балу и светских приёмах, когда высшее общество окружало столько очаровательных юных прелестниц: обворожительных, свежих лицом, нежнооких, что усевшись цветником, щебетали меж собой тонкими звонкими голосками будто райские пташки, а Озвенцовский - известный красавец, ловелас и повеса не преминул бросить в их сторону свой восхитительный взгляд. Он бы ни в жизни не согласился взять в жёны некрасивую, со скверным характером Полякову, но ему необходимы были деньги, а жить в казармах, ожидая повышения в звании молодец не желал, куда как лучше и проще было найти невесту с богатым приданным, окунуться в мир бесконечного светского кутежа, проводя время на балах, ни в чём себе не отказывая. Его мотивы стали понятны многим, в том числе Евдокии Петровне и Менделеевым, но сама хозяйка торжества явно была счастлива, широкая улыбка  не сходила с её полного лица.
Вскоре хозяйка поместья объявила начало бала - долгожданное событие, ради которого большинство и приехало их Тобольска и окрестных поместий, преодолев трудную заснеженную дорогу. Заиграла музыка и пары закружились в большой зале - между рядами белых высоких колонн. Мария Дмитриевна смотрела на танцующих дам в прекрасных платьях, восхищалась в тайне их лёгкой грацией и беспечности на белых лицах. И чем больше она глядела на них, тем яснее осознавала свою отчуждённость от высшего света и то, что здесь она всегда останется лишней. Склонившись к Ивану Павловичу, положив подбородок на его плечо, Мария шепнула ему на ухо:
- Что-то тяжко мне стало. Уединиться бы.
- Следуй те за мной, дорогая, - Менделеев провёл супругу в небольшую, по-домашнему уютную комнату: там, у окна, стояло кресло, чуть в стороне круглый стол и два стула, а в углу теплилась изразцовая печь в традиционном русском стиле.
- Здесь вы можете передохнуть от людской суеты, - добавил Иван Павлович.
- Спасибо. - ответила Мария, и когда за ним захлопнулась дверь, осторожным шагом добралась до кресла - на память пришёл тут же светлый образ матери, но слёзы на глазах не выступили, ибо долгое время немного сгладило-притупило боль утраты.
В мягком кресле Мария Дмитриевна ощутила себя спокойной и на удивление счастливой. Она раскрыла бархатный узелок с тонкой шёлковой нитью, достала кусок белой ткани - в будущем это станет одеяльцем для её первенца, ловкими пальцами продолжила вышивать замысловатые узоры золотыми и серебряными нитями, но вдруг остановилась, зачарованным взором уставилась в широкое арочное окно, из которого открывался вид на зимний русский сад - там, благодаря трудолюбивым рукам садовников разрослись деревья и подстриженные кустарники между линией вымощенной гравием тропы, а сразу за окном, ближе всего, красовалась укрытая снежными шапками рябина, на её ветвях сидела пара снегирей и клевала тёмно-оранжевые, красные ягоды. Мария широкими глазами наблюдала за их простой трапезой - с детства ей нравилось следить за животными и птицами, потом, вернувшись к вышиванию, она спохватилась и, находясь всё ещё под властью возвышенных чувств, распорола начатую работу и принялась вышивать снегирей, сидящих на ветви.

XXXI глава
После встречи в доме Поляковых Евдокия Петровна, поначалу энергичная, отдохнувшая, почувствовала себя хуже прежнего. Она решила не ехать в Тобольск, а остаться в загородном имении - скромном, далёком от роскоши, но зато таким уютном, тёплом. Слуг известили заранее о приезде графини, и когда она вместе с Менделеевыми приехала домой, их встретили накрытый стол, горевший камин и полный порядок: по части чистоты хозяйка была особенно критична. Спровадив внучку в город, Евдокия Петровна приказала готовить ванну и тёплую постель. На следующий день она не встала с постели. слуги пригласили местного доктора, тот долго провёл время у изголовья больной, перед уходом оставил лекарства, которые требовалось принимать трижды в день: ранним утром, в обед и перед сном. Следить за графиней, помогать ей согласилась молодая расторопная девка Глаша, не особо отличающаяся умом, но зато безоговорочно преданная и исполнительная. Доктор подробно втолкал ей, что требовалось делать, какая доза лекарств необходима, чем можно, а чем нельзя кормить графиню.
- Организм барыни слишком истощён, желудку трудно переваривать тяжёлую пищу и потому необходимо исключить жаренную, твёрдую, слишком солёную пищу, не давать выпечку, только постное.
- Хорошо, я поняла, - кивнула в ответ Глаша.
Графиня лежала под ворохом одеял: бледная, совсем иссохшаяся, щёки ввалились, под глазами залегли чёрные круги. Время от времени она открывала глаза, просила воды и тут же добрая рука Глаши подносила к её тонкому рту живительную влагу.
Через неделю - после приёма лекарств Евдокия Петровна почувствовала себя значительно лучше. Теперь она могла, прислонившись к подушке, сидеть на кровати, а верная неотлучная служанка кормила её супом из ложки. Потом вдруг графиня захотела спуститься на первый этаж в гостиную. Глаша помогла ей надеть халат и спуститься вниз по лестнице. В гостиной Евдокия Петровна села на софу, укрывшись пледом и отозвав служанку, уставилась в небольшое деревянное окно, в котором заметила падающие белые хлопья снега - последний снег в этом году. "Дожить бы до лета", - пронеслось у неё в голове, а глаза, оторвавшись от созерцания зимнего сада, пробежали по деревянным стенам комнаты, украшенных лишь портретами предков. Это старинное поместье, этот старый деревенский дом был лишь в её распоряжении, подаренный супругом сразу после свадьбы. Ныне, когда она смогла расширить земельные владения благодаря покупки леса, то пришло время передать имение в надёжные руки, а именно Василию, как её наследнику и любимому внуку, но и о Марии не стоит забывать.
На следующий день Евдокия Петровна пригласила нотариуса для оформления завещания. Нотариус, молодой, скорый, быстро составил необходимые документы, а графиня слабой дрожащей рукой поставила в них подписи.
- В Тобольске мой начальник поставит нужные печати, а после письмом известит вашего наследника о передачи ему поместья, - проговорил нотариус, складывая документы в сумку, - если появятся какие-либо вопросы или изменения, немедленно известите меня, сударыня.
- Хорошо, - слабым голосом, покашливая, ответила Евдокия Петровна.
Когда нотариус ушёл, графиня приказала подать ей чернила и бумагу - она решила известить Марию о своём состоянии, но более всего, желала видеть её, пока оставалось время. Менделеевы получили письмо лишь через неделю и, не долго думая, собрали необходимые вещи, дабы пожить несколько дней в старом поместье, о чём слёзно молила графиня. Приезд их оказался запоздалым: Евдокия Петровна более не вставала с постели, отказывалась принимать трапезу - даже простой суп на курином бульоне не могла вкушать больше двух ложек. К тому времени доктор приезжал чуть ли ни ежедневно, осматривал больную, слушал пульс и, оставляя необходимые лекарства, удалялся, ничего не говоря.
Первым к графине явился Василий. Когда до него дошла весть о недуге бабушки, он оставил все свои дела и в тот же день, наняв экипаж, выехал в имение. Очутившись в её комнате, его былая уверенность улетучилась и, присев у края ложа, всматриваясь в лицо больной, он вдруг явственно почувствовал сердцем, что ничем помочь не может.
Евдокия Петровна приоткрыла глаза - она тоже чувствовала присутствие другого - только родного, молодого, здорового человека. Высохшей рукой графиня пошарила вокруг себя и, наконец, отыскав тёплую ладонь Василия, сжала её в своих пальцах, что-то бессвязно прошептала еле слышно. Не поняв с первого раза сказанного, молодой человек наклонился, до его уха донеслось лишь одно: "Духовника... отца Макария..." Всё его тело охватила дрожь, он знал, что значит сия просьба и горькие слёзы жалости скатились по его щекам.
Чету Менделеевых встретил у крыльца Семён Архипович, по его бледному лицу и покрасневшим глазам Мария осознала истинное положение вещей. Все трое осторожно ступили в комнату, там у ложа графини стояли Василий и Глаша, а чуть поодаль с Писанием в руках хаживал отец Макарий, сильным голосом читал отходную молитву. Мария приблизилась к кровати, маленькая, располневшая, в тёмном широком платье и белом чепце, она не мигая глядела в бледное, точно маска лицо Евдокии Петровны и не могла поверить, что та, которая умирает, её бабушка, некогда энергичная, строгая, но в то же время добрая к родным и близким.
Графиня зашевелилась, глубоко вздохнула и приоткрыла глаза; все разом замерли в ожидании то ли чуда, но ли неизбежности. Умирающая обвела их всех мутным взором, но видела ли она кого-нибудь, того никто не ведал. На какое-то время она остановилась на Марии и тихо так, слабым голосом подозвала её к себе, велев остальным отойти в другой угол. Когда вокруг ложа рассеялось кольцо, Евдокия Петровна чуть приподняла голову к склонённой Марии, тихо, чтобы сказанное осталось лишь между ними двумя, проговорила:
- Машенька моя, любимая, ты здесь, а я уж боялась не увидеть тебя. Времени остаётся совсем мало... и сил тоже... В моём шкафу, в закрытом небольшом сундуке, ключи которого спрятаны под матрасом этой кровати, хранится некоторая сумма денег - это тебе, и ещё... Там же, на верхней полке шкафа, хранится в бархатном плате старинная икона Богородицы, принадлежавшая когда-то ещё моей бабушке, ныне она тоже твоя. О всём том, что услышала, брату твоему Василию ни слова - ему и так достаётся всё это поместье, а он жадный, на него не рассчитывай...
Графиня вновь улеглась в подушки, тяжело задышала: каждое слово досталось ей с великим трудом. Немного так полежав, она вновь открыла глаза и велела подозвать внука, Василий, еле сдерживая слёзы, покорно опустился на колени рядом с сестрой и оба они грустным взором обратились к бабушке. Евдокия Петровна уже не приподнимала головы, слишком слаба стала, но разум не покинул её - это-то и придавало ей уверенности.
- Дети мои, - проговорила графиня как бы в последний раз, - берегите друг друга, поддерживайте. Ты, Машенька, держись Ивана Павловича, люби его - он хороший муж. Ты, Васенька, поезжай в Москву - там тебе будет лучше. Цариным не верьте, держитесь стороны Натальи Дмитриевны: она хоть лицемерка, но благородных кровей; Царины же мещане, разбогатевшие мещане: нет в них благородства и веры им нет. Остальное же пусть идёт, как того требуется... А теперь оставьте меня все, я хочу поспать...
Последняя просьба была исполнена в тот же миг. Все присутствующие покинули почивальню, где царил спёртый воздух, смешанный с запахом лекарств, и спустились в гостиную. Семён Архипович пошёл на кухню сделать распоряжение на счёт ужина. Вскоре был накрыт стол, за ним в полном молчании вкушали трапезу Менделеевы, Василий и отец Макарий; тусклый свет, бросаемый свечой, рассеивал густой полумрак желтовато-серым отблеском.
Когда совсем стемнело, все четверо опять поднялись в комнату Евдокии Петровны, верная Глаша с подсвечником в руке ожидала их прихода у двери. Вошедши в почивальню, она заметили, что графиня осталась в той же позе, что и тогда, когда она заснула. Служанка поставила подсвечник у изголовья, руки её судорожно дрожали, она даже боялась хоть на миг взглянуть в бледное лицо барыни. Отец Макарий подошёл к ложу, осторожно приложил большую ладонь на лоб Евдокии Петровны и тут же ощутил мертвецкий холод и капли пота, выступившие на этом челе. Выпрямившись во весь рост, святой отец глянул на стоящих позади Марию и Василия, на Ивана Павловича, тихо молвил:
- Покинула сей бренный мир душа Евдокии Петровны. Я буду читать молитву и вы молитесь за упокой.
Донеслось всхлипывание, а затем последовал тихий плач Марии, все присутствующие у ложа усопшей перекрестились, отец Макарий стал читать канон нараспев:
- Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного новопреставленной рабы Твоей, Евдокии, и яко благ и Человеколюбец, отпускаяй грехи и потребляяй неправды. Ослаби, остави и прости вся вольная её согрешения и невольная, возставляя её во святое второе пришествие Твоё в причастиях вечных Твоих благ, ихже ради в Тя Единаго верова. истиннаго Бога и Человеколюбца. Яко Ты еси воскресение и живот, и покой рабе Твоей, Евдокии, Христе Боже наш. И Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
- Аминь, - тихо вторили отцу Макарию миряне, перекрестившись.
Мария больше не глядела на ложе, где в полном покое застыла вечным сном усопшая. По щекам её текли слёзы безвозвратной потери той, что всегда оставалась рядом и которая заменила ей и отца, и мать, но вместе с тем в душе её родилось, смешалось и иное чувство - внутри себя, во чреве Мария вдруг почувствовала некое движение и, осторожно приложив ладонь на слегка выпуклый живот, приметила-ощутила первые толчки.

XXXII глава
В день похорон Мария Дмитриевна осталась дома по причине слабости из-за пережитого горя. Доктор, осмотрев её, велел чаще отдыхать и меньше волноваться, ибо всякое волнение плохо сказывалось не только на здоровье матери, но и будущего ребёнка. Иван Павлович, не менее обеспокоенный последними потрясениями, но больше всего на свете опасаясь за супругу, перед отъездом поцеловал её, проговорил:
- Оставайся пока дома, дорогая, я поеду сам на погост вместе с Василием, а ты присмотри за слугами - как они приготовят поминальную трапезу.
- Спасибо тебе - за то, что разрешил одно это бремя, ибо с детства вокруг меня могилы - могилы тех, кого я так люблю и в ком нуждаюсь. Сперва мать, за ней следом отец, теперь вот бабушка... У меня кроме тебя и Василия никого не осталось, а ныне я безумно боюсь за своё... за наше чадо. Я не хочу больше никого терять, ибо это выше моих сил, - Мария не докончила говорить, тело её сотрясли рыдания и оплакивала она всех усопших родных своих, плакала из-за жалости к детищу, что должен вскоре появиться на свет, плакала из-за страха потерять вдруг мужа и брата - единственную поддержку, оставшуюся у неё.
Иван Павлович ничего не говорил, да и что он мог сказать в утешение, коль слов не подобрать? Так они просидели вместе, пока Василий, одетый во всё чёрное, траурное, не позвал Менделеева собираться. Оставшись одна в ожидании пришедших, Мария встала с постели и поспешила в комнату Евдокии Петровны, там она застала Глашу, которая укладывала вещи покойницы в большой деревянный сундук. Не долго думая, Мария попросила служанку проверить: готова ли кутья, и когда та вышла, тут же поспешила к кровати: там, под тёплым матрасом хранился ключ от сундука. Дабы достать до верхних полок шкафа, ей пришлось встать на стул, действовала она крайне осторожно, но ловко. На полках Мария, как и сказала графиня, отыскала старинную икону, завёрнутую в тёмно-синий бархат, а также небольшой медный сундук с серебряным орнаментом на крышке, в котором хранились деньги - значительная сумма - это-то как раз пригодиться для будущего ребёнка. Уложив всё в дорожную суму, она с подавленной душой и тяжким сердцем прошлась по дому, каждой клеточкой своего существа впитывая его старинный облик. Как легко и просто жилось ей здесь, под мягким, заботливым крылом бабушки, сколько радости, сколько счастья приносили ей летние дни-недели, когда она могла спокойно сидеть в зелёном саду на старой скамейке, любоваться на разверзшийся пейзаж за холмами. Ныне, лишившись Евдокии Петровны, Мария осознала до конца, что потеряла и этот дом, и этот сад навсегда. Вот так, в единый миг лишившись дорогого сердцу, она начала больше ценить имеющееся в жизни.
Устало присев на софу в безлюдной гостиной, Мария Дмитриевна уставилась потухшим взором заплаканных глаз в окно: время медленно тянулось в ожидании. Как раз в этот миг Иван Павлович и Василий подъехали к воротам кладбища, вскоре следом за ними прибыли Царины, Полякова Наталья Дмитриевна с матерью и суженным, приехал даже Озерцов Пётр Иванович - не смотря на погодные условия и дальнюю дорогу также успели к месту погребения родственники Евдокии Петровны и племянники, племянницы её мужа - одних Василий Дмитриевич хорошо знал, других нет, кого-то был рад видеть, а с кем-то лишь перекинулся парой слов. Последним приехал старший брат его матери, завидев племянника, подошёл к нему, проговорил:
- Господи, какая потеря. Никто не думал, что недуг так скоро убьёт её.
- Всё в Руках Божьих, дядя. Вы то сами как?
- Живу потихоньку, часто хвораю. Вот как полгода уж жену схоронил - умерла от чахотки, а теперь чувствую, что и сам вскоре уйду следом за ней. Дети мои разъехались кто куда, а я один остался.
- Вы бы, дядя, ко мне или Марии захаживали бы в гости, коль тоска одиночества съедает вас и гнетёт.
- Да куда уж мне? Кости болят, того гляди и слягу.
Василий Дмитриевич видел, как родственник несколько прибедняется, давит на жалость, разыгрывая роль больного, да и остальные из родни не лучше? Стоит каждый сам по себе, слезу выдавливает, хотя приехали на похороны не по велению сердца, а лишь ради приличия, и понял он тогда, что не их лицемерие, а искренность чужих по крови ему людей гораздо лучше и приятнее. Отвернувшись от дяди, Василий вновь встал ярдом с Иваном Павловичем, который к тому времени несколько замёрз, сказал:
- Ну что ж, следует идти.
- Пойдёмте, Василий Дмитриевич, - и вся похоронная процессия однообразной чёрной массой последовала к месту погребения - к семейной усыпальнице.
Уже стоя у края могилы, Озерцов Пётр Иванович, то и дело вытирая платком слёзы, произнёс такие слова Ивану Павловичу. но слышали ли их или нет другие, того он не знал:
- Как грустно, что нас покидают столь замечательные люди. Евдокия Петровна олицетворяла собой глыбу, непревзойдённую силу духа и лучших человеческих качеств, присущих лишь благородным натурам. И внешне, и характером почившая напоминала мне до боли любимую мою тётю, которая из всех родных единственная поддерживала мои начинания, но как верующая не разделяла мои взгляды. Она умерла рано, не дожив до пятидесяти лет, а мне так её не хватает.
- Жизни наши и души наши при надлежать не нам, а Господу, лишь Ему ведомы судьбы людские, - также тихо, едва сдерживая слёзы, молвил Менделеев.

Поминальная трапеза прошла тихо, никто почти за всё то время не проронил ни слова, но столь вынужденное горькое единение лишь больше внесло разлада между сидящими. Мария Дмитриевна почти ничего не ела, лишь по необходимости брала немного кутью, бульона, оладьи, и чем дольше пребывала она за трапезой, тем сильнее нарастало внутри неё чувство недовольства всем происходящим. Из всех присутствующих искренне горевали лишь она сама, брат Василий, сидящий с бледным каменным лицом, Иван Павлович, что до сих пор не смог до конца принять смерть Евдокии Петровны, да и, пожалуй, Озерцов, а иначе зачем ему было приезжать на похороны? Остальные, углубившись в тарелки, думали каждый о своём: вот, Царин, перебирающий еду ложкой, рядом его супруга, которой. по-видимому, было скучно находиться здесь; чуть поотдаль от них сидели Поляковы Анна Павловна и Наталья Дмитриевна, тихо перешептываясь меж собой, по левую руку от княжны расположился Озвенцовский Александр Григорьевич - он, как и Царина Ольга Васильевна просто скучал с отсутствующим выражением лица, время от времени осматривая скромно обставленную залу поместья.
Отдельное внимание Марии привлекли родственники - не столь близкие, малознакомые, но всё же родственники. И глядя на их безразличные лица, она поняла, что те оказались куда более чужими, отстранёнными, неприветливыми, нежели Царины или те же Поляковы - последние проявили хоть несколько наигранное, но всё же сочувствие, а родные люди, вытерев платком глаза, сухо поздоровались, сказали, как им грустно и - всё.
От этих горьких, безрадостных мыслей, от окружающего всего гнусного лицемерия хотелось сбежать куда подальше, укрыться в безлюдном месте, где ещё не хаживала нога человека, а потом в полном одиночестве упасть, лечь лицом в землю и громко заплакать, не боясь осуждения, и чтобы этот плач смешался бы с воем ветра или шумом дождя, а ей, одинокой, стало бы заметно легче. Но вместо бегства она продолжала сидеть за общим столом, отвечать иной раз на вопрос или просьбу, играю чужую роль вопреки собственным желаниям, становясь такой же лицемерной, как и другие.
До слуха Марии Дмитриевны донёсся голос Анны Павловны; старая княгиня, отставив тарелку, проговорила сидящей рядом с ней даме - женщине около пятидесяти лет, являющейся двоюродной тёткой Марии и Василия:
- Как жаль, что от нас ушла Евдокия Петровна, а ведь ей шёл всего лишь седьмой десяток, она была моложе меня.
- Необыкновенная женщина была: с рождения наделённая земными благами, она проявляла столько душевной теплоты к ближним, будто святая. Никого не оставляла без внимания, готовая была отдать последнее, что имела, ибо не питала к материальным вещам особой привязанности.
- Грустно, что такие люди не долго живут на свете, зато подлецы доживают до ста лет. Знала, слышала я однажды про одну помещицу: скверная, злая, жестокая, не питавшая любви ни к кому, даже к собственным детям - а у неё на порядок их пятеро: две дочери и три сына, которых она в своё время повыгоняла, ни рубля не дав в дорогу.
- О, должно быть, ей теперь тяжко на том свете расплачиваться за грехи.
- Да бросьте, сударыня, какой тот свет? Та помещица до сих пор живёт и здравствует, а ей уж, по меньшей мере, девяносто лет, если не больше. Пережила почти всех детей, кроме самого младшего сына, двоих внуков уже похоронила.
- Ох, какое это горе, особенно для матери - хоронить собственных детей. У меня при одной такой мысли сердце сжимается; это кара.
- Поговаривают, - тихо проговорила Анна Павловна, - что она на похоронах второй дочери даже слезинки не проронила и по лицу её не было видно печати горя.
- О, Господи! Такого быть не может...
Далее их беседа перешла в иное русло, были поведаны правдивые и ложные сплетни, рассказы из молодости о неких друзьях, знакомых и соседях, но всё то стало для Марии Дмитриевны не интересно. Прошептав что-то Ивану Павловичу, она, уличив момент, незаметно покинула трапезу и поднялась в свою прежнюю комнату: отныне эта спальня никогда не будет прежней и не будет ей принадлежать. Последний раз она находится здесь, осматривает знакомые, тёплые сердцу предметы. Когда-то - год назад, на белом подоконнике стояли в красивой плошке цветы, теперь же сам подоконник пустой, безмолвный, ставший словно немой. А ещё внизу, в саду, стоит та самая заветная скамейка, где она любила проводить часы в мечтах и одиночестве; но более всего ей помнился знаменательный день - день, изменивший жизнь навсегда: именно здесь, в этом отдалённом поместье она впервые повстречала Менделеева Ивана Павловича.
Уставшая от горя и страха потери, ото всего потрясения, враз свалившихся на неё, от тяжких дум и сладостных, лёгких воспоминаний, Мария легла на мягкую кровать, а рука сама собой потянулась туда, откуда ощущались то усиливающиеся, то замирающие толчки.

XXXIII глава
В летний погожий день, в небольшом доме, сокрытом густым зелёным садом, где вдоль высоких деревьев петляла выложенная гравием дорога, царило оживлённое беспокойство, не свойственное этому тихому месту. В половине Менделеевых собрались люди: соседи, родственники. Всем руководила, заправляла Марфа Никаноровна, что, чуть приподняв рукава платья, металась между залом, где в полном страхе сидели мужчины, и спальней, в которой собрались женщины. Две замужние сестры Ивана Павловича находились постоянно при Марии Дмитриевне, подбадривали словами добрыми, читали молитвы.
Но когда же? Когда? Этот вопрос вертелся у всех в голове, но, прежде всего, о нём то и дело вопрошал Менделеев, когда видел в дверях уставшую Марфу Никаноровну с влажным от пота лицом. но женщина лишь разводила руками, добавляла, что сие вопрос времени и только Господу ведомо завершение, после чего возвращалась в опочивальню. Как только женщина скрылась за соседней дверью, Иван Павлович резко вскочил с места, заходил крупными шагами по гостиной взад-вперёд, то и дело останавливался, к чему-то прислушивался. На него не то с усмешкой, не то с недоумением поглядывал Василий: он, не в пример первому, сидел немного вальяжно в кресле, положив ногу на ногу, его взор устремлялся то в окно, то на Менделеева, то на узорчатый меховой ковёр, и казалось, будто ему нет дела до всего происходящего, но дабы поддержать мужа сестры Корнильев проговорил:
- Иван Павлович, вам бы чаю испить или выйти погулять в сад.
- Не могу я, сил не осталось ожидать. Сколько минуло времени, а всё никак, - немного постоял в раздумье, затем прибавил, - нет, я всё же пойду к Марии.
- Не стоит ходить туда, Иван Павлович. Женщинам виднее.
- А ежели Мария не справится и отдаст Богу душу, тогда что мне делать?
- Мария сильная женщина, она нашего рода, а у нас женщины легко с этим справлялись.
- Господи Всемогущий, дай то силы! - Менделеев осенил себя крестным знаменем и тут вдруг из спальни донёсся истошный крик Марии. Иван Павлович и Василий Дмитриевич замерли, на их лицах выразился непонятный, новый страх.
Мария Дмитриевна, метаясь по кровати, разрывалась от боли. Волосы и лицо были мокрыми от пота, белая муслиновая рубаха потемнела от пятен, но сама она, не замечая вокруг себя ничего, продолжала надрываться от крика, ловя ртом воздух. Две её золовки с правой и левой сторон поддерживали её за руки, ободряли ласково, с любовью:
- Ну же, милая, потерпи, ещё немного.
- Не могу больше, не выдержу... - сквозь крик вторила почти выбившаяся из сил Мария.
- Не надо так. Всем женщинам Господь вверил силы.
- Рождение нового человека - великое свершение, чудо Господнее, - добавила младшая сестра Менделеева.
В комнату несколько неуклюжей походкой вошла Марфа никаноровна, в руках она держала глубокий медный таз. Поставив таз у кровати, женщина помогла Марии лечь на спину, плотно взяла её колени согнутых ног и неожиданно-повелительным тоном проговорила:
- Мужайтесь, Мария Дмитриевна, дитя должно вот-вот увидеть Божий свет.
- В добрый путь, - тихо молвила одна из золовок.
Мария напряглась, сжала кулаки, стиснула от боли зубы так, что они заскрипели, готовые вот-вот раскрошиться. Марфа Никаноровна дала знак собрать все силы, ещё немного... Но Мария упала головой в подушку, сквозь слёзы воскликнула:
- Мочи нет, не могу.
- Можешь! Немного осталось, - скомандовала Марфа Никаноровна и та, словно по мановению невидимой руки чуть приподняла голову, напряглась, не чувствуя ни боли, ни усталости и вдруг всё разом оборвалось, а сердце окутала неизвестная светлая теплота: на руках женщины неистово кричал ещё совсем маленький красный младенец, заглушая своим долгожданным появлением все пережитые страхи и боли.
Пока женщины пеленали малышку в толстые белоснежные пышные одеяла, Мария Дмитриевна без сил упала в подушки, её две растрепавшиеся толстые косы повисли до самого пола. Старшая из золовок на осторожных руках поднесла к ней крохотный свёрток, новоиспечённая мать приняла его, с замиранием сердца вгляделась в это теперь родное милое личико с маленьким, чуть вздёрнутым носиком.
- Это сын? - тихо, со скрытой долей надежды спросила Мария.
- У вас родилась дочка, прекрасная здоровая девочка, - ответила несколько сконфуженная Марфа Никаноровна, ибо ранее была уверена, что у Менделеевых родится сын.
Слёзы умиления выступили на больших глазах Марии Дмитриевны и две капли скатились по влажным от пота щекам. Она ещё сильнее прижала к себе младенца, счастливым голосом с улыбкой промолвила:
- Моя дочка, моя маленькая доченька.
Малышка зашевелилась, громко чихнула. В почивальню ступили Иван Павлович и Василий Дмитриевич. Новоявленный отец, час назад терзаемый сомнениями, а ныне счастливейший из смертных, приблизился к ложу, с замиранием сердца взглянул в крохотное розоватое личико - голубые глазки тут же уставились на него. Марфа Никаноровна поспешила к Менделееву и по-соседски поздравила с рождением дочери.
- У меня родилась дочь? - спросил он, поглядывая то на младенца, то на жену.
- Да, дочь. Но разве ты не рад? - спросила в ответ Мария и её уставший. вымученный взор устремился в глаза супруга.
- Как же я могу быть не рад, коль дитя даётся свыше? - он протянул руки вперёд, взял неловко младенца в свои ладони и широкая улыбка умиления осветила его до того серое лицо.
Какое-то время он качал дочь на руках, поднёс её Василию, тот лишь взглянул раз и без доли интереса отвернулся: ему было всё равно на племянницу, ибо не в его планах оставаться в Тобольске - душой он давно находился уже в Москве. Но Иван Павлович либо старался не замечать, либо действительно не видел равнодушия шурина: уж довольно многое он пережил за этот день, а ныне был слишком счастлив, чтобы предаваться новому унынию. Приблизившись к постели, неловко держа младенца, Менделеев передал дитя жене, Мария улыбнулась, её глаза излучали в сей миг непомерную душевную теплоту. Он склонился, тихо молвил, посматривая на сонное детское личико:
- Я назову дочь Марией - благодатное, священное имя.
Одна из сестёр чуть поддалась вперёд, попыталась было возразить брату:
- Негоже, Иван. называть дитя в честь родительницы, несчастье может случиться.
- Молчи! Всё это глупые байки безграмотного люда.
Через несколько дней Марию-младшую крестили в Богоявленной церкви Тобольска - в той самой, где когда-то венчались Мария Дмитриевна и Иван Павлович. У паперти сидел одетый в рогожу юродивый, причитая тонким голосом, крестил всех входящих и выходящих, благословлял их стихами из Писания, богомольцы бросали в его тёмную грязную ладонь монеты. А напротив юродивого стоял с коробом отрок лет одиннадцати с одними белками заместо глаз; опираясь лишь на слух, малец неистово крестился, кланялся в пояс, повторял раз за разом:
- Подайте сироте Христа ради. Подайте.
Вышедшие из церкви Менделеевы вместе с крёстной матерью Марии Еленой Ивановной из рода Киселёвых положили монету сначала в короб слепого, затем другую монету в ладонь юродивого; и за их спинами ещё долго раздавались высокие причитания отрока да монотонные песнопения божьего человека.

XXXIV глава 
Корнильев Василий Дмитриевич ненадолго остался в Тобольске. Через несколько дней после крещения племянницы он поспешно засобирался в Москву, где, как то поговаривал Царин, его ждали важные господа и хорошая должность с немалым окладом. Перед отъездом, простившись с сестрой, Корнильев отправился в загородное поместье уладить кое-какие дела. В старом доме ничего не изменилось со смертью графини, даже столовый сервиз стоял на прежнем месте. Управляющий Семён Архипович семенил за новым хозяином, показывал отчёты в ведомственной книге, старался хоть как-то заинтересовать барина столь важными хозяйскими делами, но вопреки ожиданиям Василий Дмитриевич, погружённый в собственные думы, оставался равнодушным ко всему, что окружало его в столь знакомом, родном месте. Когда Семён Архипович закончил отчёт и встал в ожидании нового поручения, Корнильев резко посмотрел на него - в тёмных глазах застыла невысказанная боль, проговорил:
- Я уезжаю в Москву, о делах поместья мне больше не докладывай.
- Да как же так, барин! - с удивлением воскликнул Семён Архипович, задетый за живое его равнодушием. - Вы, как хозяин, должны во всём разбираться, проверять отчёты, ибо мужики народ вольный: не станешь держать их в чёрном теле, разграбят всё, разбегутся кто куда - как пить дать. Холопы добра не понимают, милость воспринимают как слабость.
- Не досуг мне с мужиками вопросы решать. Скоро я покину родные края, а тебя, Семён, оставляю за старшего: как думаешь, так и решай, я расходы подсчитывать не стану.
- Да разве же так делается, барин? Поместье же без рук останется. Слышала бы сие Евдокия Петровна, упокой, Господи, её душу.
- Ну-ну, поговори мне ещё! Воля покойницы - мне поместье оставить, моя же воля - в Москву поддаться.
- Так ведь же... графиня-сударыня, она любила этот дом, здесь вся жизнь её, вся душа.
- Я не бросаю сие поместье на произвол судьбы, глупец! Пусть всё течёт как прежде, а ежели смогу, буду приезжать сюда.
- Воля ваша, барин, - с поклоном отозвался Семён Архипович.
- Ладно, успокойся, да поклонов мне не бей. А теперь ступай, я желаю в тишине и одиночестве посидеть.
Как только за управляющим затворилась дверь, Василий Дмитриевич некоторое время постоял в раздумьях посреди зала - того зала, где любила проводить время Евдокия Петровна, теперь он неё остались лишь воспоминания, а перед глазами раз за разом всплывало леденящее душу мёртвое тело графини в тот момент, когда её оставили одну в комнате. подойдя к дубовому трюмо, Корнильев достал из среднего ящика портрет Евдокии Петровны в овальной позолоченной раме: на него глядел знакомый привычный образ, только более молодой, почти живой, несколько приукрашенный. Корнильев повесил сий портрет на стену - рядом с покойным графом и иными членами знатной семьи: после столь длительной разлуки супруги вновь воссоединились в том и здешнем мирах.
Позже за ним приехал Царин, нанявший для столь длительной дороги удобный, вместительный экипаж, и сам будучи в дорожном костюме, посоветовал Корнильеву приодеться не столько красиво, сколько приятно - для тела и души. Простившись с поместьем, которое так неожиданно перешло в его руки, Василий Дмитриевич собрал все необходимые вещи, что понадобятся в пути и первое время в Москве, простился с управляющим, всеми слугами и под их причитания укатил по широкой дороге.
Царин Андрей Викторович оказался в весьма приподнятом настроении: много говорил, часто шутил, а затем, немного помолчав, пускался в заумные житейские рассуждения, но больше всего давал советы Корнильеву, когда тот обустроится на новом месте.
- Москва и Санкт-Петербург манят провинциалов со всех уголков нашей обширной Империи. Все волей-неволей стремятся остаться жить там, мечтают о великих свершениях, многогранных почестях и богатстве, но лишь избранным, тем, кто наделён поистине незаурядным умом и способностями, Москва и Санкт-Петербург дают шанс воплотить мечты в реальность.
- Как вы думаете, Андрей Викторович, у меня получится пробиться в люди? Есть ли у меня нужные способности? - с наигранным простодушием спросил Василий Дмитриевич.
- Ну.., всё в ваших руках, молодой человек. Я, как старый друг вашего отца, приложу все усилия ради вашего благополучия, но дальше вы должны рассчитывать только на себя.
- Признаться. мне столь неловко перед вами; вы многое уже сделали для нашей семьи, а я... я даже не знаю, как расплатиться за всё то добро.
- Пустяки, Василий Дмитриевич. Любой на моём месте сделал бы то же самое, - Царин искоса взглянул на собеседника, хитрый взгляд чуть прищуренных глаз как бы говорил: "Помни, помни и не забывай, однажды и тебе придётся оказать мне услугу". Но Корнильев не видел этого взгляда или же просто не обратил внимания, полностью поглощённый предстоящими делами, что уже ожидают его приезда в Москву.
Целую неделю понадобилось достопочтенным господам, чтобы добраться до пределов московских, а далее, в нескольких верстах от белокаменной, сменив на станице лошадей, к вечеру они подъехали к Москве. Город встретил гостей колокольным звоном, когда били к вечерни.
 Корнильев прильнул к окну экипажа, немигающим взором всматривался в широкие улицы, на разношерстную яркую толпу москвичей и, уже всем сердцем принимая сей город, так не мог понять, отчего давно почивший государь Пётр Алексеевич не любил Москву с ей величественными стенами, золотыми куполами храмов и необычайно прекрасной площадью - оттого-то её прозвали в своё время Красной? Поглощённый звенящими, восторженными чувствами, он обернулся к Царину, проговорил:
- Я счастливо поражён городом; теперь я знаю, что не зря преодолел такой длинный путь.
- Вы ещё будете скучать по нашему тихому Тобольску, когда обустроитесь на новом месте.
- В нашем родном городе я умирал со скуки, а здесь каждый уголок, каждая улица поражает своей красотой.
- Видели  бы вы столицу, Василий Дмитриевич.
- О, на счёт не переживайте: в моих планах объездить все уголки нашей Родины.
- Завидую я вам, в вашем возрасте меня тоже манили дороги, а ныне ловлю себя на мысли, что мне не терпится вернуться в родное гнездо, под тёплый семейный очаг.
Экипаж остановился у ворот гостинного дома, состоящего из основного трёхэтажного здания и примыкавших к нему хозяйственных построек. Само подворье оказалось на редкость широким и ухоженным, хозяин гостиницы не поскупился на хорошую обстановку, но и цена за проживание была немалая. тем самым хозяева отгородили себя от проблем, что часто приносили на постоялые дворы заезжие мелкие купчики, актёры театральных подмосток да посыльные приказчики, устраивающие иной раз попойки с последующими драками и разгромленной мебелью. В той гостинице, в коей остановились Царин с Корнильевым, царил жёсткий порядок в ведении правил, и этих самих правил строго придерживались как работники гостиницы, так и временные постояльцы.
Гостей на широком крыльце встретила жена хозяина - дородная, краснощёкая баба в пышном ситцевом платье и белом чепце на голове. Их проводили в комнаты на втором этаже - довольно просторные и чистые, стены комнат были выкрашены белой краской и украшены причудливой вышивкой, помещённой как картина в рамку. Царин устало уселся на стул, положив ногу на ногу, и закурил. В дверь постучались, в комнату заглянул хозяин и после расспросов о здоровье, спросил:
- Не угодно ли вам, судари, испить чего или закусить?
- Принеси нам чай, только горячий.
- Как прикажете-с. но а перекусить ничего не изволите-с?
- А что есть вкусного?
- У меня повар грузин, готовит пироги с сыром - пальчики оближешь.
- Вели приготовить.
Хозяин довольно улыбнулся, в уме уже подсчитывая доходы, а затем обратился к Корнильеву:
- Но а вам, сударь, чего снести?
- Всё то же самое, - ответил тот, приняв предложение лишь из вежливости.
- Я понял. Сейчас, судари, - и дверь за ним закрылась.
Оставшись одни, Царин и Корнильев переглянулись, ироническая усмешка легла на выбритое лицо Андрея Викторовича, казалось, он смеялся надо всеми: и над раболепным хозяином гостиницы, и над незадачливым своим спутником, который ещё до конца не свыкся с мыслью о переезде и предстоящем деле, но, более всего, он смеялся в душе над собственной супругой, отправившись в Москву также ради того, чтобы не ехать на предстоящую свадьбу к Наталье Дмитриевне и Александру Григорьевичу, презирая первую как выскочку, а его как глупца-приспособленца. Сам же Царин, водрузив на голову венец благодетеля, с присущей ему долей актёрского таланта, поведал Василию Дмитриевичу, какие судьбоносные встречи ожидают его завтрашним днём - как есть, после обеда во дворце графа Замойского они познакомятся с такими людьми, которые имеют вес не только в Москве, но и Санкт-Петербурге, те, что решают судьбы народов между чаепитием и балами, и чьи голоса доходят до ушей самого государя.
- Тебе выпал счастливый билет в жизни, ибо не каждый смеет приблизиться к графу Замойскому. но ты не робей, старайся показаться с лучшей стороны, однако, не переигрывай, потому как дальше будет разоблачение, - в самых ярких красках описывал Царин предстоящий вечер, до коего оставались ровно сутки.
- А ежели не смогу? - поинтересовался Корнильев и чувство волнения охватило его целиком.
- Того не может быть, не смеет быть? Завтра держись моей стороны, но а позже решай сам: оставаться ли тебе в блеске света либо воротиться в захудалую провинцию.
- Вижу я, что выбор мой невелик.
- Это Москва, друг мой: либо пан, либо пропал.
На следующий день, в обед, чистые, в накрахмаленных сюртуках, надушенные, подъехали Царин и Корнильев к воротам графского дома. Оживлённым было то место, сам граф Замойский - невысокий, среднего возраста, полноватый господин с добродушным, всегда улыбчивым лицом бегал от одного прибывшего гостя к другому, каждого старался встретить, ободрить словом ласковым; со стороны граф казался неким легкомысленным, наивным добряком, чьё великодушие открывало тайные задворки лучших домов Империи, но то было ошибочное представление: за ширмой милостивого сударя скрывались целые тайные сплетения государственных интриг, большой сжигающий шар, способный испепелить каждого, кто по каким-то соображениям смел не понравиться графу. Сий секрет шепнул Василию на ухо Андрей Викторович по пути на встречу, дабы уберечь его от первого ложного представления.
В зале среди собравшихся благородных господ Царин долго благодарил графа Замойского за столь радушный приём, представил Корнильева, граф широко улыбнулся, справился о здоровье, немного поговорил с ним о погоде и чуть ли ни бегом устремился к новым гостям.
Оставшись временно наедине, Андрей Викторович взял Василия Дмитриевича по-дружески под локоть, проговорил:
- Не стой как истукан, не разглядывай здешний народ столь пристальным взглядом. Веля себя непринуждённо, по крайней мере, тебя здесь никто пока не знает.
Он отвёл его несколько в сторону, откуда открывался весь зал, полный важных господ в дорогих костюмах, с чопорными высокомерными лицами, кивнул на одних из присутствующих - высокого тучного сударя и стоящего подле него юношу не старше двадцати лет. проговорил:
- Это купцы Изотовы - отец и сын, богатые, владельцы крупного торгового дома. А какие у них поместья! О! Признаться, даже родовитый князь может позавидовать.
Затем перекинул внимание на одинокого стоящего господина среднего роста, довольно худощавого, с недовольным болезненно-серым лицом, добавил:
- А это барон Боленмаер, потомственный немец, - на удивлённый взгляд Корнильева пояснил, - в Москве и Санкт-Петербурге много проживает иноземцев - несколько поколений. Что касается Боленмаеров, то они приехали в Москву восемьдесят лет назад, да так и остались здесь; жаль только, что натуру свою не изменили - осталась в них эта природная заносчивость, присущая европейцам, а всё же не мы к ним, а они к нам едут, всех привлекает Россия-матушка своими богатствами, всех пригреет-приголубит широтой души, оттого и благословил Господь землю нашу на посрамление врагов наших - тайных и явных.
Царин замолк, приметив в толпе, сквозь чёрных фраков, гусарских плечей знакомую фигуру: фигурой этой явился никто иной, как стряпчий Григорьев, занимающий судебный чиновничий чин в государственном московском аппарате; столь знаменательная встреча настолько обрадовала Андрея Викторовича, насколько можно было представить дальних друзей, увидевших друг друга после долгой разлуки. Примечательно явилось и то, что Григорьев хорошо знал некогда Корнильева Дмитрия Васильевича, оттого встреча сия приобрела новый лёгкий оттенок.
Через день, изрядно отдохнув и собравшись с силами, Царин решил ехать к Григорьеву, с собой брал и Василия. Тот сидел у окна с каменным лицом, мысли о предстоящих бесчисленных визитах навивали на сердце молодого человека тоску; в памяти до сих пор сохранились воспоминания о проведённом вечере у графа Замойского: поначалу так всё хорошо начиналось, чтобы затем разрушить ясные, интересные ожидания. Как тяжко сталось ему в тот миг, когда достопочтенные господа собрались играть в карты, как позже Царин сделал ставку, проиграв значительную сумму денег, а как потом, уезжая, он чуть было не затеял драку с извозчиком, разгоряченный проигрышем и выпитым вином. С тех пор Корнильев по-иному взглянул на своего покровителя, осознав, наконец, отчего Евдокия Петровна остерегала его от дружбы с Цариными. Василий хотел уже было отказаться от поездки, но Андрей Викторович, несколько озлобленный неудавшимся первым планом, однако, не отступающий от задуманного, кинул фрак Корнильеву, приказав одеваться, сказал:
- Мы здесь не ради праздного времяпровождения, но ради светлого будущего. Или же ты хочешь сказать, что весь путь наш проделан зря?
- А ежели мочи нет? - попытался оправдаться было Василий.
- Да пусть ты будешь помирать, но негоже нам отказываться от приёма в доме Григорьева, что был хорошим знакомым твоего отца, - Царин приблизился к Корнильеву, положил ладони на его плечи, добавил, - грусть и уныние есть смертный грех, негоже тебе как христианину упиваться ими. А сейчас помолимся и в путь-дорогу.
В гостях стряпчего оказалось куда тише и уютнее, чем в покоях графа Замойского. Сам Григорьев был человеком непьющим или - малопьющим, за чашкой чая старые приятели говорили-беседовали о то о сём, вспоминая дни прошлого, строя планы на будущее. Помимо них в доме в качестве почётного гостя присутствовал Пестель, между которым и Корнильевым завязалась если не дружба, то приятная симпатия, словно они и взаправду долгое время знали друг друга.
Москва, до того чуждая своей пышащей, необузданной силой, своей движущейся расширяющейся энергией, поглощавшая всё на своём пути, проникла в душу Василия жаркой обжигающей волной. Он с головой упал-окунулся в её доселе небывалый мир, постепенно соединился с ней - навсегда. Царин, наблюдая за ним, понял, что юноша в нём более не нуждается, что здесь тот нашёл более сильных. властных покровителей, а значит, он с чувством выполненного долга, но главное - перед собственной совестью, покинул Москву, освободившись ото всех обязанностей, и унеся с собой приподнятое, ценное настроение.
Корнильев на следующий же день после отъезда Царина рассчитался с хозяином гостиницы и с одной дорожной сумкой переехал в дом Григорьева, что встретил его теплее, нежели тот предполагал. Григорьев помог обустроиться на новом месте, без всяких расспросов предложил свою помощь по части должности на государственной службе, пояснив так:
- Ты, Василий, как погляжу, решил сделаться москвичом, что ж, сие похвально. Как друг твоего отца, Царствие ему небесное, могу на первое время устроить тебя в канцелярию к моему дальнему родственнику обер-прокурору Сената Боборыкину Александру Дмитриевичу. Должность на первых порах будет не столь великая, но зато непыльная, несложная, да ещё в таком месте, да среди таких людей! а пройдёт немного времени, укрепишься в Москве, вот тогда и женим тебя на девице покладистой, разумной, верующей: такое уж человеческое счастье полная чаша.
Василий тихо согласился: жизнь не приносила ему трудные испытания, а всё, что имелось у него, само текло-плыло в руки.

XXXV глава
Жизнь Марии Менделеевой круто изменилась, приобрела поистине новые краски, о которых она прежде не знала, не мыслила, но которые долгое время ожидала холодными зимними вечерами. Теперь на её руках была дочь - маленький забавный комочек, подаривший её душе нечто большее, чем просто счастье. После смерти Евдокии Петровны и отъезда брата сознание Марии резко оборвалось с прошлой детской жизнью, некогда скучавшая по тихой усадьбе, где она жила до замужества, ныне она не рвалась ни в мечтах, ни на словах в детское своё гнездо, да и усадьба более не принадлежала ей и, осознав себя там абсолютно чужой, Менделеева с головой окунулась в собственный семейный быт. Машенька оказалась тихим, спокойным ребёнком, не тревожившей родителей безудержным плачем, Иван Павлович пропадал с утра до вечера на службе в гимназии, возвращался поздно домой уставший и голодный. Предоставленная на многие часы самой себе, Мария Дмитриевна коротала их за домашними хлопотами, чтением книг, затяжными приятными беседами с Марфой Никаноровной за чашкой чая - всё то составляло её мир, её уютное незнатное существование.
Осенью Менделеевы получили от Поляковой Натальи Дмитриевны приглашение на свадьбу. Венчание должно было проходить в сельской церкви, что как и вся деревня принадлежавшая княжне. Менделеевы не смели отказаться, к тому же поддержка богатой помещицы могло поспособствовать в будущем карьере Ивана Павловича. Собравшись в дорогу, супружеская пара оставила Машеньку на попечение доброй нянюшки Матрёне Поликарповне и отправились в имение Поляковых, наняв для сего случая тарантас.
Среди приглашённых гостей не оказалось лишь Цариных: чета, красочно расписав мнимое своё незавидное положение, благодарила за приглашение, а в качестве извинений прислала с посыльным множество подарков и пожелание молодым долгих лет жизни. Сие несколько озадачило, но не расстроило Менделеевых, ибо они ощущали всяческое наигранное лицемерие со стороны Андрея Викторовича и ложную дружбу его жены Ольги Васильевны; по крайней мере, думали они, хотя бы на свадьбе князей они избавлены от общества неприятных особ.
Наталья Дмитриевна, ещё более раздобревшая, в изысканном платье цвета слоновой кости, украшенным золотыми-серебряными нитями и белоснежной французской вышивкой по подолу, сияла от счастья, при этом не выпуская от себя ни на шаг Озвенцовского Александра Григорьевича, что был не менее счастлив при одной мысли о богатстве, которое станет незаменимой опорой для будущей службы. Княжна, по мужу Озвенцовская, искренне радовалась пышному празднику, окрылялась от сладостных велеречивых слов в её честь, не замечая или стараясь не замечать насмешливые взоры некоторых гостей, бросаемые в их сторону.
На свадьбе, окружённые незабываемой роскошью, наполненной ароматами цветов и духов, Менделеевы познакомились с гостями из числа тех, кого представила им Наталья Дмитриевна, желавшая соединить воедино всех своих друзей и знакомых.
- Вот чета Зарубиных, - представила Озвенцовская первую пару, уже немолодых чопорных людей, - Николай Иванович Зарубин - подполковник в отставке, его супруга Зинаида Степановна, дочь помещика Авдеева.
Менделеева поприветствовала Зарубиных. те, не проявив никакого интереса, лишь ради приличия кивнули в ответ и отошли в сторону.
- А вот князь Гордецкий, - продолжила представлять гостей Наталья Дмитриевна, - он недавно овдовел, на руках у него остались четверо детей.
- Всё в Руках Божьих, - отозвался князь и затухшая старая грусть вновь покрыло его лицо.
- Мои соболезнования, - ответил ему Иван Павлович, желая поддержать беседу.
Было ещё много встреч и знакомств; в последствии Мария Дмитриевна перестала всех запоминать: прекрасные наряды, благородные лица, пышные фразы - всё это слилось в однородную серую массу, блеск украшений более не привлекал своей красотой, в душе и теле поселилась привычная усталость. Домой Менделеевы воротились следующим днём. У крыльца их встретила Матрёна Поликарповна. Няня сообщила, что Машенька здорова, на аппетит не жалуется, а ныне преспокойно спит в своей колыбели. Не смотря на усталость, вымученной дальней дорогой, Мария Дмитриевна пожелала увидеть дочь, и когда её лицо склонилось над мирной колыбелью, былая теплота наполнила материнское сердце: вот сие счастье - ещё маленькое, сжатое, но живое родное, что по пробуждению одарит её своей милой чистой улыбкой.
Успокоенная за здравие дочери, Мария вернулась в зал, где поджидала прихода хозяйки верная нянюшка. Матрёна Поликарповна, какое-то время пошарив в кармане белого фартука, достала оттуда запечатанный конверт и протянула его Менделеевой со словами:
- Вам, Мария Дмитриевна, письмо из Москвы от вашего брата. Как вы уехали, то сразу после вас прибыл посыльный. Я-то грамоте необученная, ничего не распечатывала и не читала.
- Спасибо. Матрёна. Можешь быть свободна.
Отослав няню отдыхать, Мария ловкими пальцами распечатал плотную бумагу, гадая в уме, что написал в послании Василий? Брат никогда не отличался открытостью по отношению к сестре, всю жизнь таясь и пряча от неё потаённые чувства. С тех пор, как покинул родной Тобольск, Корнильев ни разу не писал сестре, вот почему Мария была рада и в то же время взволнована его посланием.
Текст, как и прежде то бывало с Василием, оказался несколько сухим, безэмоциональным, и Мария, зная его, не обижалась, что брат не обмолвился хоть одним добрым словом.
"Дорогая сестрица, - писал Корнильев, - вот и началось моё житие в Москве, открывшее лучшие двери. Город я полюбил всем сердцем и уж вряд ли покину его когда-либо, хотя будущее наше знает лишь Господь. Как и следовало ожидать, меня здесь встретили радушно. Приятель отца нашего Григорьев, что ныне занимает чин стряпчего и в чьём доме на правах гостя я проживаю, определил меня в канцелярию к своему дальнему родственнику обер-прокурору Сената Боборыкину на должность курьера и переписчика. Я не обижаюсь: должность моя, быть может, маленькая, но этом ой первый шаг, сулящий для меня более высокие звания на государевом поприще. Вскоре, как то мне обещают, меня зачислят в департамент юстиции, но сие случится не ранее следующего года, а покуда я буду терпеливо ждать счастливую звезду.
Ты, сестрица, не печалься о нашем вынужденном расставании. Лишь займу я хороший чин, так первым делом призову тебя и твою семью в Москву, там и Ивану Павловичу сыщу тёплое место, да и твоя жизнь изменится в лучшую сторону. Да хранит вас Господь. Корнильев В.Д".
Мария, дочитав письмо, села, глубоко призадумалась: Василий писал хорошо и даже верно, но нигде он не расспрашивал о жизни, здоровье близких и родных, лишь о себе говорил - это-то и удручало Менделееву, заставляло по-иному всмотреться в брата, коего до недавнего времени считала главной опорой и поддержкой. Немного погодя, она достала из комода небольшой деревянный ящичек с затейливой тонкой резьбой - подарок супруга на рождение дочери, открыла его маленьким ключом и положила на дно ящичка первое послание Василия: может статься, он ещё будет писать - часто радуя сестру новыми известиями.
Но, к великому сожалению Марии Дмитриевны, письма от Василия она более не получала, и причиной тому стала разразившаяся масштабная война между Российской империей и многоязыковой армией Наполеона. Русская армия под натиском превосходящих сил противника начала отход в глубь страны. В начале лета 1812 года французская армия, насчитывающая множество солдат из всех покорённых Наполеоном европейских стран, переправилась через Неман, вторглась в пределы России, заняла Вильно, а затем взяла под контроль Минск, создав угрозу разгрома русской армии. Однако, вторая предприняла отступление, не желая вести неравное сражение. Вслед за отступающими двинулись французские войска, желая ослабить, разъединить противника. Русские армии же продолжали отход, ведя при этом упорные арьергардные бои с целью задержания неприятеля.
В начале августа, когда две армии встали друг против друга у стен Смоленска, произошло первое большое сражение, которое шло два дня. В ходе битвы русским войскам удалось благодаря умелым манёврам и резервам избежать генеральной битвы, на которую рассчитывал Наполеон и, оставив врагу горящий город, отошли к Дорогобужу. С войсками Смоленск покинули жители города, а за их спинами к небу поднимался чёрно-серый дым горящий домов - всё, что осталось от Смоленска.
Недовольный ропот громом прокатился по Империи, император Александр дал приказ разгромить неприятеля, не дать ему захватить русские земли, за которые было пролито столько крови. Во главе армии главнокомандующим утвердили Кутузова, решившего дать врагу генеральное сражение, чтобы остановить его наступление на Москву. Для битвы была заранее выбрана позиция в нескольких верстах от города, у села Бородино близ Можайска; сие расположение позволяло выгодно расставить войска и перекрыть смоленские дороги.
Сражение у Бородино началось ранним утром и продолжалось до позднего вечера. Наполеон, так жаждущий прорвать линию обороны русской армии, приказал вернуться в исходные позиции, а разрушенные полевые укрепления, некогда взятые им, потеряли весь смысл.
Подсчитав потери, русские воины отступили вновь к Москве, а позже, по всеобщему решению, ради сохранения армии и России главнокомандующий велел оставить первопрестольный город неприятелю. В середине сентября Наполеон вошёл в Москву - пустую, безлюдную, но радость от овладения великим городом длилась недолго: и там и здесь вспыхивали огненные языки пламени, охватившие разные части Москвы. Пожар стих лишь следующим днём, но то был ещё не конец: огонь поглощал жилые дома, дворцы, библиотеки и театры, университеты, старинные русские терема. К тому же на подступах к городу стояли сплочённые партизанские отряды из числа вооружённых решительных крестьян, готовых не меньше гусар положить животы против супостата, что незваным гостем вторгся в пределы русского государства.
Понимая всю критичность своего положения, Наполеон направил в ставку русского главнокомандующего генерала Жака Лористона с предложением о мире. Сие предложение было тут же отвергнуто Кутузовым, который заявил, что война только начинается и не прекратится до полного изгнания врага из Российской империи. Это был вызов; в октябре, когда начало холодать, русские войска нанесли удар врагу на реке Чершине, что протекала у села Тарутино. Разбитые части наполеоновской армии, снявшись, двинулись в сторону Калуги - их задача была прорваться в южные губернии, богатые урожаем и запасами хлеба, но тут они потерпели поражение, ибо Кутузов, прознав о плане неприятеля, срочно перебросил главные силы к Малоярославцу, перекрыв французам дальнейший путь. Потеряв множество воинов и осознавая истинность своего положения, Наполеон приказал отступать назад по разорённой Старой Смоленской дороге. За французами неотступно следовали русские войска, шедшие с юга и северо-запада. Ко всему прочему и здесь и там неприятеля встречали партизанские отряды, что укрывались в лесах, вооружённые вилами, топорами и дубинами.
Страдая от голода и холода, вынужденного бегства, наполеоновская армия пробиралась обратным путём, оставляя позади себя тела умирающих, раненных, обессиленных от вечного недоедания и подступающей зимы. С большим трудом Наполеону удалось выйти на берег реки Березине, но не так-то просто оказалось перебраться на противоположную сторону, ибо подошедшие русские силы дали сражение, пытаясь отрезать неприятелю переправу. На сей раз Наполеону удалось перебраться через Березину с остатками воинства - обессиленными, отчаявшимися; французы, отступая, сожгли мосты и, проклиная русских воинов, но более всего заступника земли русской - его величество генерала Мороза, шли дальше на запад к границе Империи.
Последнее - решающее сражение между противоборствующими сторонами состоялась в декабре при городе-крепости Белосток. Наполеон, понеся огромные потери, покинул пределы России, что и стало причиной конца его некогда могущественнейшей империи Европы. Это была великая победа русской стороны с неприятелем - врагом сильным, врагом коварным и жестоким.

Коленопреклонённая Мария Дмитриевна, устремив кроткий взор на Образ, в тишине, наполненной полумглой, стояла в красном углу, уста её шёпотом читали слова богодуховные, возвышенные, проносящиеся над пространством сложенных молитвенно рук ввысь. Они молилась о русских воинах, что, претерпевая превратности судьбы, так самозабвенно защищают родную землю от иноземного врага; они молилась за души убиенных и тех, кто в данный момент стоит на пороге вечного мира. Но более всего она возносила молитвенные слова за всю Россию, за весь русский народ, в единый порыв вставший плечом к плечу супротив наполеоновской рати. Мария перекрестилась, ещё раз взглянула на тёмный Лик Спасителя на старинной иконе в золочённом окладе и вдруг, будто вспомнив о чём-то неизмеримо важном, покоряясь сему строго-кроткому Образу, вознесла молитву за брата своего Василия, с трудом сдерживая слёзы, тугим комом сжавших её сердце в ржавые тиски. Когда враги приблизились к воротам города, Василий, она знала точно, находился в Москве, но позже, когда первопрестольный град охватил пожар и Наполеон занял его стены, позволив своим воинам грабить богатства, от брата не приходило ни единой весточки, а ныне она не ведала о его дальнейшей судьбе: жив ли он, в добром ли здравии или же тело его, сражённое вражеской пулей, пожрал огонь? О последнем Мария боялась даже думать, любую гнетущую мысль она героически гнала от себя прочь, заменяя пустующее пространство долгой молитвой.
Все её опасения оказались напрасны: в начале зимы к дому подъехал посыльный с конвертом: Мария Дмитриевна трясущимися руками распечатал послание, толстая пелена слёз застилала ей глаза. Но только стоило ей пробежать первую строчку, как лёгкая тёплая вуаль окутала её сердце, в порыве радости она вбежала в кабинет Ивана Павловича, воскликнула, плача от счастья и пережитого волнительного ожидания:
- Это письмо от брата! Василий жив, жив!
Супруг оставил работу, приблизился к жене и, обняв её за худые плечи, ответил:
- Я же говорил, что Василий невредим и с ним ничего не произошло.
- Братец пишет, что как только объявили приказ покинуть Москву, он в тот же миг собрался и уехал окольными путями в Санкт-Петербург, где остаётся по сей день, ибо дом Григорьева, в коем он жил, был разграблен французами и сожжён до основания. Но слава Богу, все беды теперь позади.
Иван Павлович разделял радость Марии. Война перевернула-изменила их сознание навсегда, и хотя они находились далеко от военных действий, не видя воочию, как две армии с победоносными криками рвутся в бой, как раздаются душераздирающие вопли раненных, а на землю капает, чернея, кровь, мысленно они оставались с каждым русским воином, положившего силой своей каждую крупицу в победе. И всякую неудачу, и всякое выигранное сражение Менделеевы принимали близко к сердцу.

XXXVI глава
Минуло несколько лет. За то время в семье Менделеевых родились ещё две дочери: Ольга и Екатерина. Иван Павлович, ревностный учитель, блестяще знающий своё дело, но обладающий слишком мягким, робким, уступчивым характером, оставался в стороне от тех почестей и привилегий, коими сполна награждались менее знающие, но более энергичные его коллеги. Мария Дмитриевна видела всё это и ей становилось до боли обидно за супруга, что, отдавая силы на служение школы и ученикам, был обделён вопреки какой-либо совести.
- Вы должны быть чаще бывать на виду, где украдкой, а где явно испрашивать для себя лучшей доли. Не век же нашей семье коротать в такой глуши?
Иван павлович лишь пожимал плечами, как бы говоря: что я могу поделать? А на руках у Марии тихо дремала меньшая дочь - Катенька, как две капли воды походившая на своего отца.
Однажды Господь услышал искренние, грустные чаяния Марии Дмитриевны, от глубокого сердца  просившей в часовых молитвах: и вот, в 1818 году Менделеева назначили на должность смотрителя училища в Тамбовской губернии - это был первый шаг навстречу более важным свершениям и они, так долго ожидавшие счастливого часа, собрав все необходимые вещи, пустились в дальний путь. Несколько дней Менделеевы вместе с тремя дочерьми и няней Матрёной Поликарповной добирались до Тамбова и, уставшие, невыспавшиеся, испытали впервые за время путешествия истинную радость, когда крытый экипаж не выехал на первую городскую улицу.
Сам город, небольшой по площади, представлял собой узкие улицы, застроенные преимущественно одноэтажными-двухэтажными зданиями; дома большинства горожан и приехавших в Тамбов крестьян были обычные деревянные избы, отгороженные от улиц и между собой высокими частоколами, из-за которых то там, то здесь раздавался грозный лай сторожевых псов. Отдельно от жилищ простых жителей высились, красовались в убранстве лучшего русского зодчества торговые дома и искусные здания чиновничьей канцелярии, одним из красивейших домов числился Гостиный двор, сооружённый ещё в восемнадцатом веке. В центре, на площади, выделялся золотыми куполами собор, но к великому безобразию и стыду городских властей, попустивших сие действо, тамбовчане постоянно свозили к соборным воротам навоз, который, возвышаясь на берегу Цны, превращался в единую смрадную гору.
Неподалёку от центральной площади тянулась более менее чистая, ухоженная улица с выложенной гравием дорогой; нв ней расположились казённые здания канцелярии губернатора, органов полиции и суда. аптеки и лавки менял. От этой лицы тянулась другая - не столь привилегированная, сколь яркая, сверкающая огнями фонарей в тёмное время суток. Этот участок города являл собой увеселительные заведения карточных игорных и публичных домов, кабаков, где у стра до ночи раздавались пьяные крики, громкий хохот и визг гулящих девиц. Знающие горожане обходили сию улицу стороной, ведь никто не ведал, что могло случиться в миг: дойдёт ли человек в целости и сохранности или же получит удар ножом от какого-нибудь пьянчуги аль вора.
Миновав злополучный квартал, из зданий окон которого высовывались головы куртизанок, выкрикивающих прохожим пошлые слова, экипаж подъехал к воротам училища. Менделеевых встретил директор - весьма благообразный, со спокойно-умным лицом, он поприветствовал прибывших, долго расточал слова благодарности, что, мол, Иван Павлович смог покинуть родной уютный Тобольск, дабы приехать по службе в столь серое захолустье.
Им выделили дом неподалёку от главного городского училища - одноэтажный, но просторный, с тремя спальнями и широким залом, большие окна с видом на улицу преображали золотистым солнечным светом эти старые, но добротные деревянные стены, а мебель, закутанная в чехлы, ожидала прибытие новых хозяев в дальнем тёмном углу. Через несколько дней, окончательно расположившись на новом месте, отдохнув после затяжной дороги, Менделеевы зажили как прежде: Иван Павлович с утра до вечера отсутствовал по долгу службы, Мария Дмитриевна вместе с дочерьми и нянькой ожидали его дома.
Вскоре возле Марии собрался-обосновался особый круг из женщин, чьи мужья также как и Менделеев отдавали время, жизненные силы учёбе и науке. Чаще женщины собирались в гостиной, коротали время за длительными беседами, пили чай со сдобными вкусными пирогами с яблочной, малиновой начинками, а также капустой и сыром. Особое место в новой дружбе у Менделеевой  занимали три весьма приятные, обходительные дамы: Полина Скорусов - жена чиновника из нотариальной конторы; Татьяна Маслова. чей муж преподавал в одном училище с Иваном Павловичем, а также Ольга Яковлева - женщина немного странная, часто бросавшая глупые шутки невпопад, но вместе с тем щедрая и великодушная, из семьи мелких помещиков, но благодаря своему очарованию и юной красоте сумевшей войти замуж за состоятельного человека, ныне занимавшего неплохой пост при городской администрации.
Скучать Марии Дмитриевне не приходилось: каждый день следовало принимать гостей, потчевать их, поддерживать разговоры, делая вид, что всякое дело столь интересно, а ближе к вечеру, вдоволь наигравшись с детьми, готовиться к приезду мужа. Когда бывала хорошая погода, она прогуливалась по городу, обязательно беря с собою Матрёну Поликарповну либо кого-то из новоявленных подруг, наняв для сего тарантас. Так было лучше, проще для замужней женщины, к тому же вдвоём или троём безопасно, ибо Тамбов как и большинство небольших провинциальных уездных городов был наводнён увеселительными заведениями, где проигрывали крупные суммы денег, и как поговаривали шёпотом горожане, один представительный чиновник - развратник и кутёжник однажды проиграл в карты собственную жену - редкую красавицу, какой может быть дочь богатых купцов.  Не меньше неудобств тамбовчанам, а по большей части женщинам и девицам, доставляли солдаты из воинских частей, расположенных во всех частях города; эти крепкие, рослые молодцы, весельчаки и кутёжники, любили собираться вместе по четыре-пять человек и ходить праздно по улицам, выискивая какую-нибудь приятную на вид даму. Женщины жаловались на творившийся произвол, писали письма губернатору; губернатор распорядился вывести жандармные патрули, что хватали всяких безобразников, но делу сие мало помогало, а дамы как и прежде опасались в одиночку выходить за ворота дома.
Несколько раз Марию Дмитриевну вместе с Иваном Павловичем приглашали в богатые дома крупных дворян-чиновников Чичериных, Нарышкиных и тамбовского предводителя дворянства Арапова.
В 1821 году в семье Менделеевых родилась четвёртая дочь Апполинария. Радостная такому долгожданному событию - и это после череды детских смертей, забирающих сыновей и дочерей в раннем младенчестве, тому, что по благословению Божьему на свет появилась здоровая, крепенькая девочка, Мария Дмитриевна написала письмо брату, с открытым сердцем делясь своим счастьем. Она боялась где-то в глубине души прервать всякую связь с Василием, с тревогой и тайной надеждой ожидая от него ответа. сам же Василий Дмитриевич писал сестре всё реже и реже, первые её два письма остались без ответа и лишь на третий раз, когда она поведала о жизни своей в Тамбове, о том, что живут они без стеснения. с достатком, что дочери радуют её и Ивана Павловича своей свежей детской красотой, звонким смехом, как вскоре пришло письмо от Корнильева; посыльный вручил счастливой Марии Дмитриевне конверт, который она так долго ждала, томясь в неведении.
Послание брата было как прежде выдержанным-холодным, несколько суховатым. Он в двух словах поздравил сестрицу с рождением четвёртой дочери, а после поведал о том, как во время войны ему пришлось спасаться бегством, ибо дом стряпчего Григорьева сгорел до самого основания, похоронившего под своими завалами лучшие реликвии хозяев. С горем пополам Корнильев добрался до Астрахани, там проработав в юридической канцелярии непродолжительное время. Из Астрахани направился в Санкт-Петербург, где по протекции сената Боборыкина был удостоен звания коллежского асессора. Столичная жизнь прочно вошла в его сознание, Корнильев больше не смог бы ужиться в прежнем провинциальном городке и посему сообщил Марии, что вряд ли теперь вернётся в родное гнездо.
Со слезами на глазах читала Мария Дмитриевна сие письмо, она искренне радовалась за брата, в сердцах благодарила Господа за его спасение и всё же где-то в глубине души чувствовала горькую обиду - из-за нынешней отчуждённости Василия, который единожды написал ей словно милость с барского плеча, но силой воли она подавила всяческие обиды, с надеждой представляла встречу с братом.
Всё ещё держа письмо в руках, прижимая его к груди, Мария Дмитриевна вошла в комнату, в которой Иван Павлович играл с двумя средними дочерьми - Ольгой и Екатериной. Шумно и весело было между ними, стулья стояли вверх ногами, по ковру разбросаны тряпочные куклы, а сами девочки, оседлав отца, погоняли его, представляя его своей лошадью.
- Но, лошадка! Но! - кричала Оленька, её задорное личико всё покраснело, щёки налились румянцем.
- Помилуйте, родные! Да разве так можно с родным отцом-то? - восклицал нарочито обидчивым голосом Менделеев.
- Ты не папа, ты лошадка, - коверкая слова, возразила Катенька.
Иван Павлович устало вздохнул и только собрался было покорно подчиниться воли маленьких наездниц. как вдруг заметил в дверях Марию Дмитриевну. Отослав Оленьку и Катеньку в соседнюю комнату, где за учебниками сидела недовольная Машенька, Мария протянула послание мужу, проговорила:
- Это Василий написал. Сейчас он живёт в Санкт-Петербурге и у него всё хорошо.
Иван Павлович пробежал глазами письмо, но ничего не сказал, ибо не желал расстраивать супругу. Стоило только Василию Дмитриевичу выбраться в люди, как тут же гордыня обуяла его, с родными и сестрой общался всё реже, смотрел на них свысока, а посему ни помощи, ни поддержки от него ждать не приходилось. Проговорив всё то про себя, Менделеев поставил стулья на место и, усевшись напротив Марии, сказал:
- Твой братец молодец. Евдокия Петровна могла бы гордиться им.
- А я вот всё равно волнуюсь за него: у Васи есть и положение в обществе, и деньги, а он до сих пор одинок, ни жены, ни детей.
- Всему своё время, - пожав плечами, ответил Иван Павлович.
За стеной послышались детские голоса: видно, Оленька не поделила игрушку с Катенькой, а Машенька встала на сторону младшей. На крики пришла Матрёна Поликарповна, пожурила всех и в доме вновь наступила лёгкая, приятная тишина.

XXXVII глава
Менделеев Иван Павлович оставался все годы проживания в Тамбове весьма спокойным; погружённый в дела преподавательские и дела семейные, он с врождённым чувством долга искренне исполнял служебные обязанности. Годы шли, младшей Апполинарии уже исполнилось два года. Смышлёная, несколько спокойная, походившая на фарфоровую куклу со всеми детскими ямочками-складочками, малышка радовала взоры отца и матери, а нянька да приходившие гости друзья-знакомые в один голос твердили, что младшая из четырёх сестёр вырастет дивной красавицей. Мария Дмитриевна с гордостью взирала на своё большое семейство, сидела с книгой в руках в глубоком кресле, окружённая прелестными дочерьми, и казалось ей, что вот оно это простое женское счастье, а о лучшем она и не мечтала более.
Вскоре старания Менделеева оценили по достоинству: не мог столь знающий, преданный делу человек оставаться в стороне, но будучи робким, далёким от интриг, презирающий раболепное лицемерие пред важными господами, Иван Павлович не рвался вперёд, не оббивал пороги вышестоящего ради повышения, потому другие какое-то время не примечали его, разве что по рассказам кого-либо из учителей. Вот тогда-то и пришло ему послание с предложением о повышении: ни много ни мало, но Менделеев получил должность директора классической гимназии, что в Саратове, а это означало подготовку снова к дальней дороге.
За день до отъезда Мария Дмитриевна пригласила к себе подруг, до полуночи просидели за накрытым столом, и каждая из них понимала. что встреча сия может быть последней.
Добирались Менделеевы до Саратова целую неделю по размытым от дождя дорогам. На руках у них было четыре дочери, да к тому же сама Мария Дмитриевна являлась непраздной, скрывая своё положение за широким платьем и длинным тюрлюрлю. Продолжительный путь, скверная погода и холодные ночи ранней осени утомили путников, Поличка - так прозвали в семье Апполинарию, чаще и чаще капризничала, Марию Дмитриевну то и дело укачивало в крытом широком экипаже, и как обрадовались они, когда, наконец, въехали в Саратов.
В Саратове Ивана Павловича встретили более душевно, дружелюбно, нежели когда-то в Тамбове. Ему как директору гимназии пригласили разместиться для проживания в доме о двух ярусах, что располагался сразу за гимназией. Дом этот некогда представлял собой дворянскую городскую усадьбу - не столь величественную, но вполне просторную. Хозяин её, умирая, завещал всё комитету образования и науки, и теперь усадьба, превращённая во временное жилище назначенных директоров, принадлежала самой гимназии, разделённая с ней длинным переходом.
После Тамбова новый просторный дом показался Марии Дмитриевне поистине дворцом. Весь первый этаж представлял собой тянувшуюся анфиладу помещений: библиотеку, гостиную, столовую и залу для приёмов, на втором этаже располагались спальни. Открыв первую дверь, Мария Дмитриевна обвела взором просторную опочивальню, стены которой были выкрашены в нежно-голубой цвет, по периметру с левой стороны стояли два книжных шкафа и стол с круглым зеркалом, на противоположной стороне расположились две кровати, накрытые тяжёлыми одеялами.
- Машенька, Оленька, это ваша комната, - сказала Мария Дмитриевна старшим дочерям.
Следующая почивальня оказалась чуть меньше предыдущей, но не менее уютной: стены, гардины белого цвета, у широкого окна две кровати, в углу круглый стол и два кресла-стула, оставшееся со времён восемнадцатого века. Менделеева с нежностью поглядела на младших дочерей, обратилась к ним:
- А это, Катенька и Поличка, ваша спаленька. Отдыхайте, мои родные, после долгой дороги.
Когда вещи были разложены по местам, Мария Дмитриевна, отослав Матрёну Поликарповну и отдав распоряжение приглашённой стряпухи относительно обеда, решила остаться наедине с самой собой. Несколько уставшая, претерпевая головную боль в висках, она бродила из угла в угол по длинной анфиладе, останавливалась иной раз, глядя то в окно на раскинувшийся сад, то на картины, висевшие на стенах длинной цепочкой. Воспоминания о прошедших годах беззаботного детства вереницей пролетели перед мысленным взором и комом рыданий сдавили горло. Сердцем она вновь очутилась в родном доме отца и матери, душой ощущала ласковые их прикосновения и тихий нежный материнский голос; потом вспомнились проведённые лета в имении Евдокии Петровны - те же длинные красивые анфилады, тот же зелёный густой сад, только при более детальном осмотре Мария осознала, что сий дом вовсе не похож на прежний из детства и сад уже не тот. От горькой первой ошибки, продиктованной её памятным подсознанием хотелось упасть на земь и громко, долго плакать, но вместо того Мария Дмитриевна просто устало опустилась на софу и, прикрыв лицо руками, окунулась в собственные, далёкие ото всего мысли.
Иван Павлович как человек ответственный, трудолюбивый, пропадал с утра до позднего вечера в гимназии, дети оставались на попечении няньки и приходивших учителей, но скучать Марии Дмитриевне не приходилось, ибо ровно через месяц после переезда она разрешилась от бремени пятой дочерью. Иван Павлович находился подле супруги и когда ему сообщили о рождении ребёнка, он поспешил в почивальню, где в подушках лежала уставшая, измученная Мария. Он взглянул на младенца и впервые по лицу его прокатилась грусть разочарования, которую он пытался скрыть за лаской наигранной улыбки. До последнего Менделеев надеялся на появление на свет сына, и вот - ещё одно разочарование. Машинально его взгляд обратился на супругу, впервой он приметил, насколько изменилось, чуть постарело её лицо - вместо той юной, в ореоле свежести шестнадцатилетней девицы, кою он полюбил в день их первой встречи, на него глядело смуглое лицо женщины тридцати лет, большие чёрные глаза в синеватых кругах, монгольские скулы заострились и всё же Мария оставалась красивой, ибо природная привлекательность лишь переменилась со временем в зрелое очарование.
Матрёна Поликарповна осторожно протянула Ивану Павловичу завёрнутого в пышные одеяльца младенца, проговорила:
- Дочь у вас, Иван Павлович.
- Ещё одна дочурка, сколько же нам приданного готовить? - ответил он, но осёкся, осознав, что сказал не то.
- С девочками много проще, они более тихие, покладистые, да и грех вам жаловаться: вон какие у вас красавицы растут - одна другой краше, таким и женихов можно хороших сыскать, из уважаемых семей. К тому же дочери ближе к родителям, нежели сыновья. Сын как? Женится и считай, что пропал. Иное дело дочь - отцу и матери в старости поддержка и опора, - с назидательным тоном объяснила нянька, поправляя на головке новорождённой белый чепчик.
Иван Павлович качал на руках дочь, любовался крохотным младенческим личиком - как капля воды похожая на мать - тёмные, чуть заметные азиатские черты.
- Ах, ты наша меньшая царевна, - проговорил Менделеев, прижимая младшую дочь к своей груди, - будешь расти красивой, здоровой и счастливой.
Между супругами растаял только недавно сковавший стену лёд, всё встало на свои места как прежде, а за дверью, поглядывая в щель, наблюдали за происходящим старшие дочери, лицо Машеньки было угрюмым, недовольным - в глубине души она ревновала родителей к младшей сестрёнке, но из последних сил сдерживала гней в себе.
Через некоторое время состоялись крестины, девочку нарекли Елизаветой - Лизонькой, как того желала Мария Дмитриевна.

XXXVIII глава
Корнильев Василий Дмитриевич воротился в Москву зимой 1825 года - через несколько месяцев после того, как вышел в отставку 29 августа. Жизнь столичная с её бурным потоком, светскими раутами, каждодневными встречами с людьми значимыми, влиятельными пагубно начала воздействовать на сознание и моральные принципы, впитанные им с молоком матери, вложенные словами Священного Писания отцом. Высший свет, балы, затяжные беседы за игрой в покер попервой притягивал своей яркой, неугомонной красотой, но постепенно краски его под бесконечным блеском начали меркнуть, привнося в сердце усталость и тоску по тихому, по-домашнему уютному гнезду вдалеке от городской суеты под сенью диких высоких сосен. Из-за этого, а, может статься, от постоянной сырой погоды Корнильев начал всё чаще и чаще хворать, и хворь та, что волнами накатывала на него поздними вечерами, являлась не столько физической, сколько душевной. Тогда он садился за стол и писал письма в Москву ко всем друзьям и знакомым, но они или не доходили до адресатов, либо оставались без ответа. Василий Дмитриевич злился, реже стал появляться на приёмах, сказавшись больным, и это его поведение встречало волну недопонимания: его более не приглашали на вечера и ужины, после перестали звать в гости, круг знакомых и друзей сужался так же быстро, как некогда расширялся, и вскоре рядом с ним осталось только несколько человек - коллег по работе, с которыми он успевал обговорить все дела-новости за время службы.
Однажды посыльный принёс к нему на квартиру письмо, адресантом послания оказался Боборыкин, поведующий о том, как сильно переменилась Москва после пожара, после войны город точно птица Феникс восстал из пепла и стал много прекраснее себя предыдущего. "Поелику вы, сударь, долгое время находитесь в Санкт-Петербурге, не соизволите ли приехать в нашу сторону на недельку-другую? Мы - ваши друзья, скучаем по вашему обществу и искренне надеемся на нашу встречу". Сие приветливое письмо стало решающим этапом жизненных перемен, после бегства из Москвы Корнильев не посещал город, что с такой теплотой принял его и, не долго думая, объявил в канцелярии, где числился в последнее время, о решении покинуть сий пост, саму столицу навсегда. Рассчитавшись со всеми делами, что требовали неотложного решения, Василий Дмитриевич оставался какое-то время в столице, ибо необходимо было подготовиться как можно более основательно к переезду. И вот, в первых числах декабря, он уже покачивался в крытом экипаже, направляясь по широкой дороге в Москву. В Москве его встретил Боборыкин: широкий, раздобревший, в длиннополой шубе, под которой виднелся немецкий сюртук - этакое сочетание традиционной русской важности и европейской скромности. Старые знакомые, столько лет не видевшие друг друга, крепко обнялись, Александр Дмитриевич прямо таки сжал Корнильева и тот, будучи среднего роста, выглядел ребёнком на фоне рослого друга.
- Сколько лет, сколько зим, Василий Дмитриевич, - сказал Боборыкин, вытирая носовым платком лоснящееся от пота покрасневшее лицо.
- Всё дела да заботы, Александр Дмитриевич.
- Жили-то мы как во сне, - говорил Боборыкин, вслед за Корнильевым усаживаясь в крытые сани, особое неудобство доставляла тяжёлая шуба, полы которой он придерживал левой рукой, - вот, уже минуло тринадцать лет с начала войны, вся Москва превращена была в пепел, сколько богатств, сколько сокровищ пропало в пламени, а сколько награбили французы - то одному Господу ведомо. А сейчас, только взгляните, каково преобразился город: стал ещё прекраснее, чем прежде. Наши люди, коли захотят, всё могут сделать.
- А где же вы сейчас живёте, Александр Дмитриевич? - поинтересовался Василий Дмитриевич.
- Там же, где жил прежде. Мой дом почти не пострадал, вернее, пострадал чуть менее, нежели большинство зданий: окна разбились, крыша кое-где обгорела, но то всё поправимо, благо, моя семья успела вовремя вывезти в наше далёкое имение все ценные вещи и родовые реликвии. Что же до других, то те получили заместо прежних новые дома, благо, на государственной службе человек более защищён, нежели торговый люд аль крестьяне. Я вот, бывало, прежде...
Так, за долгой беседой они добрались до дома Боборыкиных, окружённого со всех сторон высоким забором. У входа в дом их встретил дворецкий - низенький, худощавый, с лысеющей головой, обладающий типичными лакейскими-раболепными манерами, вызывающие чванливость у простолюдинов, гордыню у мерзавцев и брезгливость у людей благородных, думающих. Дворецкий чуть ли ни падая ниц перед господами, норовясь то и дело поцеловать барскую руку, семенил впереди, призывая хозяина и дорогого гостя усаживаться поудобнее за стол. Тем временем слуги принесли горячие блюда, белый хлеб, хотели было из подвала достать вино, но Боборыкин воспретил это делать, утверждая, что пить вино можно лишь на праздниках да балах, а в обед следует подавать графин с холодной водой.
Обед, как то бывает, затянулся до вечера. Помимо самого хозяина и Корнильева, за столом присутствовала супруга Боборыкина - Екатерина Васильевна, тихая, невзрачная на вид женщина, но, к счастью Александра Дмитриевича, отличная хозяйка, верная жена и заботливая мать. Уставший в дороге Корнильев почти ничего не ел, зато Александр Дмитриевич обладал на зависть поистине отменным аппетитом: он брал самые сочные большие куски свинины, заедая их свежим хлебом, при этом успевая обмолвиться парой слов с супругой, рассказать что-либо Василию Дмитриевичу и отдать горничной новое указание. Покончив, наконец, с обедом, Боборыкин вытер рот белой салфеткой и сказал гостю:
- Зря вы, Василий Дмитриевич, не покинули столицу раньше, здесь, в Москве - вся ваша жизнь. Вечером я велю приготовить экипаж и мы вместе... Нет, нет, отказа не принимаю. Так вот, мы отправимся в гости в дом командора Осипа Осиповича - дальнего родственника Пестелей.
- Позвольте-с... Уж не того самого Осипа Биллингса, что некогда совершил кругосветное путешествие в составе третьей экспедиции Джеймса Кука, но а после вместе с Гавриилом Андреевичем Сарычёвым отправился вглубь нашей Сибири? - удивленно воскликнул Корнильев, его рука так и осталась в воздухе, держа салфетку.
- Да, того самого... пусть земля будем ему пухом: хороший человек был, сам будучи англичанином, верой и правдой служил нашей стороне, православие полюбил заместо своей веры, дочь его -истинная русская девица - скромна, бела и румяна, на богомолье по монастырям да святым местам ездит, и дома при себе имеет красный угол, где по определённым часам прикладывается челом к Образу.
В зал, скрываясь от няньки, вбежал племянник Александра Дмитриевича - красивый десятилетний мальчик: с тёмно-русыми волосами, дугообразными бровями над большими тёмно-карими глазами, ярко выделяющиеся на белом чистом лице. Одетый в белоснежную рубаху с накрахмаленным жабо, в светло-коричневых штанишках, мальчик всем видом только доказывал, как хорошо ему живётся под крылом любящего дяди и что фраза бедный сирота никак с ним не вяжется. Боборыкин подозвал племянника к себе, ласково пригладил своей широкой ладонью его мягкие волосы, проговорил, обращаясь к Корнильеву:
-  Вот мо й племянник - воспитанник Пашенька, сын умершей пару лет назад сестры. Теперь Павел Андреевич вхож в мою семью, для меня он всё равно что сын.
- Повезло мальчику, - ответил тот.
Боборыкин отозвал Пашу в его комнатку и только после велел слугам готовить экипаж. Следуя за ним, Василий Дмитриевич переоделся в уединении в чистые одежды, передав дорожный костюм прачке и вновь оказался в крытых санях, что везли их к дому Биллингсов, расположенного на соседней улице, где собрались уже лучшие представители московской интеллигенции.

XXXIX глава
Дом командора был чуть меньше дома Боборыкина, однако, выглядел в большей степени уютным благодаря светлым оттенкам, в которые были выкрашены стены и мебель ряда залов длинной анфилады первого этажа. Гостей оказалось предостаточно, среди праздной надушенной толпы развесёлых дам и господ Корнильев встретил давнего друга Погодина, тот, выпустив радостный дух, крепко обнял Василия Дмитриевича, уводя его с собой вглубь толпы, по дороге Погодин всё говорил да расспрашивал, позабыв о вине, которое хотел было испить.
- Сколько лет, сколько зим, Василий Дмитриевич! Сдаётся мне, что вы прибыли сюда надолго, а я уж было подумал, что вам захотелось променять белокаменную Москву на столичный свет, иначе зачем столько лет пребывать в Санкт-Петербурге?
- Со столицей покончено раз и навсегда, мой друг. Сердце само рвалось в Москву - тот город, что полюбился мной пуще остального.
- Какие слова, Василий Дмитриевич! Но ваши высокопарные манеры всё же впитали столичный дух заместо нашего скромного бытия.
- И всё же, Михаил Петрович, ва м не менее моего известно, что Москва первопрестольная до недавнего времени являлась столицей нашего государства.
- О, да! И не только нашего, но и всего православного мира: третий Рим, второй Иерусалим!
Друзьям, столько лет не видевших друг друга, было, о чём поговорить-потолковать о житие, вспомнить прошедшее, пораздумывать о предстоящей будущем. В суете развесёлого шума, громких речей и задорного смеха ни Василий Дмитриевич, ни Михаил Петрович не могли долго оставаться в стороне, ибо если не каждый, то много кто являлся засвидетельствовать почтение и радость по прибытию Корнильева, расспросить его о жизни в недавние годы, чтобы потом пригласить в гости. Кого-то из них Корнильев знал хорошо, с кем-то был знаком слегка, но по их счастливым лицам он понял, как здесь его любят и как ждали. Наконец, к нему подошёл Боборыкин в окружении трёх дам: вдовы Осипа Осиповича Екатерины Борисовны, урождённой Пестель, её дочери Надежды и двоюродной племянницы Пестелей Софьи. Василий Дмитриевич галантным жестом поприветствовал дам, по очереди разглядывая каждую из них. Сама хозяйка дома - Екатерина Борисовна была женщина прямой, чуть выше среднего роста, облачённая в тёмно-фиолетовое платье с высоким поясом, её длинные волосы с нитями седины были уложены в высокую причёску и заколоты серебряными цветами с топазами. Её дочь Надежда, одетая не менее богато, оказалась под стать матери, лишь лицо девицы было не столь ярким, но зато платье нежно-персикового цвета открывало её белые полные плечи, обращая невольный взор на молодую лебединую шею; большая толстая коса Надежды русого цвета дважды обвивала её голову словно диадема, а в прядях при свете свечей сверкали бусинами булавки и шпильки.
Подле руки Надежды, с нескольким отстранённым видом, стояла Софья Николаевна, младше кузины на пять-шесть лет. Всем своим видом: весьма скромным платьем тёмно-зелёного цвета с высоким закрытым воротником, бледным юным личиком она показывала, что является всего лишь бедной родственницей, сиротой в этом доме и дальнейшая судьба её никого не волновала. Волосы младшей были много короче, чем у старшей, но при том - при всем своём невыгодном свете лицо Софьи явило собой неподдельную, истинную красоту, особенно глаза - эти огромные, зеленовато-карие, под сводом длинным тёмных ресниц, блестевшие ярче любого алмаза, невольно приковали взгляд Корнильева, который как завороженный глядел в их бездонные дали, поражаясь про себя тем, насколько Софья красивее Надежды с вычурным богатством последней.
Неожиданное неловкое молчание прервал Боборыкин: он нарочито громко откашлялся, призывая Василия Дмитриевича выйти из мечтательного состояния, и когда тот воротился из глубин очей Софьи в привычный мир, проговорил:
- Сие дамы давно желали с вами познакомиться; я лично обещал представить вас сегодня.
- Благодарю вас, - слегка склонив голову, отозвался Корнильев.
Екатерина Борисовна оставила дочь и, подойдя ближе к гостю, заговорила с ним, голос её был низким, старческим, но весьма жёстким, уверенным:
- Я многое наслышана о вас, сударь. Поговаривают, будто ваши предки оказывали немало благоденствий науке и образованию, а вы вели весьма успешные дела в столице.
- Ну.., сударыня, в том слухе несколько преувеличений, - высказался смущённо Василий Дмитриевич и невольно взглянул в сторону Боборыкина, - моя семья действительно помогала учебным заведениям, но не более остальных. Что на счёт меня, не думаю, что мне выпала особая честь играть значительную роль в нашем государстве.
- Я вижу, вы либо претворяетесь в смущении, либо желаете сохранить о себе тайну. Ведь, признайтесь, Василий Дмитриевич, не будь вы столь заурядны, как толкуете о себе, вам вряд ли удалось бы заручиться дружеской поддержкой таких важных особ, как, допустим, Александр Дмитриевич.
- Признаться, в них я нуждаюсь больше, чем они во мне.
- Но, тем не менее. Вы не находите?
Екатерина Борисовна за лёгкой беседой осторожно отвела Василия Дмитриевича в сторону так, чтобы весь зал был как на ладони, оставив дочь и племянницу в компании Боборыкина. Когда их никто не мог слышать, женщина несколько наклонилась к уху собеседника, шепнула:
- Моя дочь - Надежда, до сих пор не замужем. Когда-то к ней сватался сын барона, но бедняга умер от чахотки, не дожив до помолвки, после чего Наденька в горе закрылась ото всего света: скольких трудов, уговоров стоило мне позвать её на сегодняшний вечер.
- Надеюсь, ваша дочь будет счастлива, - ответил Василий Дмитриевич, а глаза его так и искали в пёстрой толпе тихий тонкий облик Софьи.
Тут Екатерина Борисовна, будто вспомнив о чём-то, отпустила локоть Корнильева, за который придерживалась по чисто дружескому жесту и, выйдя на середину зала к лицам к гостей, проговорила:
- Дорогие гости! Благодарю вас за то, что соизволили посетить мой дом, и чтобы вы не скучали, объявляю бал!
Со всех сторон раздались радостные рукоплескания. Госпожа Биллингс подала знак оркестру и, проследив, что все гости начали разделяться на пары, подошла к дочери, о чём-то с ней перетолковала, после чего Надежда приблизилась к Корнильеву и, немного смутившись от столь дерзкого поступка, спросила:
- Не желаете ли потанцевать, сударь?
Василий Дмитриевич попервой опешил, он глазами обежал зал, но ни Погодина, ни Боборыкина не увидел, однако, обладая светскими манерами, которые почерпнул в усадьбе Евдокии Петровны, не смог отказать в танце ни одной даме и, ничего  не проронив, принял тонкую ручку в белой перчатке, хотя внутри у него всё горело от негодования.
Надежда была весела, глаза светились от непревзойдённого счастья: не зря маменька приложила столько сил и средств в её сегодняшний образ. Легкокрылой бабочкой она кружилась в танце в центре зала, не замечая даже того, что её кавалер всякий раз, хоть ненароком на миг бросал задумчиво-грустный взгляд туда, где в полном одиночестве на софе сидела Софья Николаевна. Внезапно, чуть преодолев первоначальный барьер, Корнильев посмотрел вперёд - его глаза встретились с близким лицом Надежды Осиповны: её нельзя было назвать красавицей в полном смысле этого слова, но то попервой, ибо за этими, казалось, блёклыми, непривлекательными чертами скрывалось нечто, что легко притягивало к себе взор, заставляло невольно трепетнее всматриваться в сие молодое личико с вострыми, несколько резкими линиями, свойственными англичанам. Сама девушка широко улыбалась и её ровные белоснежные зубки украшали больше всех этих жемчужных бус и золотых серёжек.
- Рассказывают, будто ваш дед был весьма значимым человеком, светочем просвещения своего времени, - отозвалась Надежда Осиповна, привлекая внимание Василия Дмитриевича к своей персоне.
- Мой дед был богатым человеком, открывший на собственные средства издательство и школы.
- О, сударь, вы так говорите, будто это какое-то малое дело; ведь согласитесь. не каждый купец захочет тратиться на то, что, возможно, разорит его.
- В управлении моего деда были заводы, так что не думаю, будто он сильно рисковал. К тому же, у вас, Надежда Осиповна, есть пример для лучшего подражания - ваш отец, обошедший нашу землю вдоль и поперёк и, наверняка, видевший то, о чём мы не ведаем.
- Да, таков уж был мой папенька, которого я помню весьма смутно, ибо он умер, когда мне было мало лет. Но я родилась женщиной и для меня важнее тихий, уютный дом - в этом моё счастье. Это вам, мужчинам, свойственно вечно сбегать из родных чертог ради неведомых странствий и новых открытий. Наш же женский подвиг состоит в воспитании детей и ожидании вашего приезда.
- Однако, ваш подвиг не менее важен нашего, ибо воспитание человека происходит от усилий матери. Согласитесь, это великое предназначение.
В это время Екатерина Борисовна стояла чуть поодаль, ведя непринуждённую светскую беседу с пожилыми дамами - баронессой Кашкарской Елизаветой Фёдоровной и супругой отставного полковника Урузовой Дарьей Николаевной, а глаза её, не мигая, наблюдали за парой дочери и Корнильева, отчего сердце её окутывала радостная теплота возможного будущего. Немного в стороне от дам собрались молодые люди в гусарских камзолах вокруг сидевшего в кресле старого вояки, который, эмоционально то и дело размахивая руками, восклицал:
- Для вас, юнцов, война представляется детской забавой и победоносными битвами, из которых вы выходите победителями-героями. Но поверьте мне, старику, видевшего многое в жизни: война - это страшное, это запах смерти, дым пороха, смешанный с пылью и лошадиным потом, это душераздирающие крики раненных и стоны умирающих; это вечный голод, преследующий солдат на всём пути; это грязь и сон на земле...
А в зале почти до утра звучала музыка, десятки пар кружились в танцах да тут и там раздавались оживлённые весёлые голоса.

XL глава
На следующий день, вволю выспавшись, отдохнув, Корнильев Василий Дмитриевич поехал к дому Погодина. Отобедав, в назначенный час друзья направились к старинному дому на Якиманке, чудом сохранившемуся в пожаре войны. Сий дом - четыре этажа, толстые кирпичные стены, с аккуратным фасадом пришёлся по вкусу Корнильеву, решившего покамест снять здесь временно квартиру - до того момента, покуда не решится его дальнейшая окончательная судьба.
- Ещё летом, будучи на службе в столице, я писал своему другу Батенькову о намерении кардинально изменить свою жизнь - теперь уж навсегда, и надеюсь, что это место станет первым этапом-ключом к мечте, - говорил Василий Дмитриевич Михаилу Петровичу, когда они поднимались на третий этаж по широкой винтовой лестнице.
- Дай Бог, чтобы всё сложилось, как того требуется.
Друзья, наконец, нашли нужную квартиру. Хозяин жилища - подслеповатый, благородный на вид старик показал всё, что нужно, провёл по комнатам, окна которых выходили на главную улицу. В доме имелось три комнаты и уборная, сама обстановка несколько скромная, но мебель добротная, хорошего качества, свидетельствовавшая о том, что прежние хозяева были людьми весьма состоятельными.
- Тебе нравится квартира? - с надеждой в голосе тихо прошептал Погодин.
- Весьма приятное место, - озираясь по сторонам, ответил Корнильев, по его лицу стало ясно, что говорил он правду.
Между тем, хозяин квартиры ввёл в комнату девицу лет двадцати в тёмном платке и деревенском платье, сказав, что ныне она будет служанкой у Корнильева, что звать её Глашей и что её рекомендовала его двоюродная сестра.
- Пускай остаётся, - махнул рукой Василий Дмитриевич, он протянул хозяину плату за первый месяц и, решив дело оконченным, передал Глаше дорожные сумки, наказал ей разложить вещи по местам и прибрать в доме.
- А на ужин что изволите, барин? - спросила она.
- Чего сама пожелаешь, - бросил в ответ Корнильев и вслед за Погодиным вышел из квартиры.
Усевшись в экипаж, друзья долго раздумывали, куда держать путь: Боборыкина нет дома, иные отсутствуют либо по долгу службы, либо ждут окончания зимы в своих поместьях, наслаждаясь свежестью зимних лесов заместо шумного города. В конце концов они сошлись на том, что просто-таки необходимо сделать визит в дом Екатерины Борисовны, которая так старательно организовала вчерашний бал. Вдова Биллингс радушно встретила нежданных гостей. Усадив их за стол пить чай с пирогами, она раз за разом задавала вопросы, испрашивала Корнильева, где он ныне живёт в Москве, что планирует делать и не собирается ли обратно в Тобольск? Василий Дмитриевич, как и подобает гостю, с полным достоинством отвечал на каждый из вопросов, а Екатерина Борисовна находила это прекрасным.
К столу спустились Надежда и Софья, одетые в обычные домашние платья, их волосы были заплетены в косы и ничем не украшены. Они присели в реверансе перед Корнильевым и Погодиным, а те, очарованные их прибытием, поздоровались с юными барышнями. Девицы сели напротив гостей - по левую руку от Екатерины Борисовны; неспроста Надежда оказалась напротив Корнильева - её глаза остро глядели в его лицо, улавливали малейшее движение руки или пальца, но сам он, того не желая, украдкой посматривал в сторону Софьи, так мирно и скромно сидящей подле кузины. Сирота, проживающая в доме Биллингсов на правах бедной родственницы, не имеющая ни богатого приданного, ни громкого имени, что могло бы привлечь женихов из жалости, девушка всем своим видом, этим бедным нарядом невольно давала понять, что здесь ей не очень рады и что сама Екатерина Борисовна оказывает ей неоценимую благодеятельность - за тарелку еды и небольшого угла, за что сирота ни в жизни не сможет отплатить ответным добром. Все эти мысли единым мигом пронеслись в голове Василия Дмитриевича, отчего он ещё более проникся нежным, довольным чувством к Софье, чью милую светлую красоту приметил в первый день их встречи. Русоволосая, белокожая, с маленьким детским носиком, с округлым подбородком, девушка явно выделялась среди сестёр, среди иных дам и девиц - гордых, тщеславных, властных с их жёсткими линиями ртов под тонкими благородными носами. Корнильев не жаждал богатой невесты - денег, получаемых с имения, хватало с лихвой; он жаждал простого семейного счастья, простую красивую жену с тихим характером - таковой была добрая матушка, такова ныне сестра Мария. Уже уходя, покидая дом гостеприимной хозяйки, он ещё раз простился с девицами, на миг задержал взор на Софье и та, душой понимая его мысли, как-то несколько напряглась, залилась краской румянца. По дороге обратно домой Корнильев не проронил ни слова, все его мысли, думы занял один-единственный образ Софьи.
У порога его встретила Глаша. ОН передал ей шубу, осмотрелся: комнаты были прибраны, вещи разложены по местам, а на столе в вазе красовались недавно испечённые пироги. Отужинав, Василий Дмитриевич уселся у окна и посмотрел на ночную Москву: улицы уже погрузились в темноту, будто и они вместе с людьми уснули до утра. Глазами он искал сквозь крыши и толстые стены соседних зданий дом Биллингсов, под кровом коего ныне почивает Софья, но ничего не мог разглядеть, хотя мыслями всё ещё оставался там, с ними. Некоторое время раздумывая над возможным дерзким шагом, что мог стоить ему карьеры и уважения, Корнильев решил: была ни была и, накинув на плечи шубу, вышел вон, крикнув на прощание Глаше, чтобы та не ждала его. Когда он ступил на улицу, начал падать обильными хлопьями снег: хороший знак, подумал он; остановив извозчика, велел ехать к уже знакомому дому на соседней улице, сокрытому за высоким частоколом.
Обходя вокруг, Корнильев искал лазейку - даже самую малую, дабы очутиться на подворье чужого дома. Обильными хлопьями падал снег и он возблагодарил в душе Бога, что его заметные следы тут же засыпало холодной вьюгой. Наконец, удача улыбнулась ему: перед глазами стоял невысокий частокол. Василий Дмитриевич попервой попытался было отодвинуть одну из досок, но все они оказались крепко прибиты к основанию, так что выход оставался один - перелезть через забор. Не боясь порезов и ссадин, преисполненный истинной рыцарской решимостью, о которой когда-то читал в книгах, Корнильев с усилием преодолел первое препятствие, разорвав немного подол шубы, о чём не сразу догадался. Сердце бешено колотилось в груди, к горлу подкатил тугой комок - было и страшно и смешно одновременно от столь дерзкого поступка; вот, он стоит по колено в снегу посреди безжизненного белого сада: дом, окружённый деревьями, погружён в безмятежную сонную тишину. "Где же её гнёздышко? Где же притаилась зазнобушка моя?" - про себя вопрошал Корнильев, не понимая даже, для чего он здесь и что ищет. Вдруг в одном оконце, расположенного под крышей дальнего крыла дома, зажёгся тусклый свет, чей-то силуэт отодвинул рукой гардины и выглянул вниз - это была она, Софья. Красавица, видно, не спала, иначе как объяснить сей факт, что она услышала какой-то слабый шорох из глубин сада?
Прячась за низкими пристройками близ голых кустов жасмина, Василий Дмитриевич весь замер, от неслыханного напряжения, от упавшего на миг счастья на глазах выступили слёзы, но он силился не выдавать своего присутствия, ибо не желал терять навеки то, что с таким трудом досталось ему. Он заметил, как Софья прикрыла окно, через какое-то время на широком крыльце заплясал тусклый свет и оттуда донёсся её слегка робкий голос, заглушённый порывом ветра:
- Кто здесь? Здесь есть кто-нибудь?
Ответом стала ночная тишина. Девушка, закутанная в широкую шаль с бахромой, некоторое время продолжала стоять на пороге, прикрывая одной рукой пламя, её маленькая, тонкая фигурка отчётливо оттенялась на фоне заснеженного сада. Наконец, пожав плечами, Софья вернулась в дом, свет в её почивальне потух и вновь всё стало черно и мрачно. А Корнильев тем временем прежним путём вернулся к экипажу, повелев извозчику возвращаться назад.
На следующий день по пробуждению, чувствуя приятную усталость во всём теле и лёгкость на сердце, Василий Дмитриевич поехал в гости к Батенькову и, пробыв у того несколько часов, направился в дом Боборыкина. Александр Дмитриевич в то время принимал у себя завсегдатаев московского дворянства и высшего купечества; были накрыты столы, отовсюду слышался громкий смех и застольный юмор. Корнильев оставался в стороне от столь высокого общества, хотя и среди собравшихся то и дело встречал случайных знакомых, те подходили, после пары-тройки фраз о делах и здоровье откланивались и уходили, а он по-прежнему оставался вдалеке от сего буйства цвета, запахов и фактур. Лишь Боборыкин иной раз украдкой поглядывал в его сторону каким-то новым, непонятным взором, полного забот. Василий Дмитриевич понимал, что сие значит и когда гости поздно вечером разъехались по домам да усадьбам, немедленно приблизился к хозяину, желая, дабы тот как можно скорее открыл секрет своего решительного беспокойства. Александр Дмитриевич не стал томить Корнильева долгими, затяжными беседами, а сам, будучи уставшим от людской суеты, сказал, что для Василия Дмитриевича есть хорошая перспектива здесь - в Москве, а именно - благодаря ходатайству Боборыкина и Погодина его ожидает к себе в услужение князь Трубецкой.
- Ныне дом княжеский недоволен управляющим, что ведает все их дела, - добавил Александр Дмитриевич, пуская медленным паром табачный дым, - мы с Михаилом Петровичем рекомендовали вас, Василий Дмитриевич, когда князь гостил в моём доме. Вскоре прежний управляющий будет рассчитан - но то случится не раньше марта. Ежели вы согласны принять сие предложение, то напишите князю о своём решении, но коли нет, то...
Корнильев поблагодарил Боборыкина за предоставленную помощь; конечно, он согласен служить князю - по крайней мере в том он видел лично для себя больше перспектив и на утро, слегка позавтракав, отписал князю Трубецкому о своих намерениях.
Времени оставалось чуть меньше двух месяцев, за этот тянувшийся период Василий Дмитриевич старался занять самого себя бесконечными делами, дабы не умирать со скуки в небольшой душной квартире. До обеда он отвечал на корреспонденцию, мельком пробегал глазами доклад о счетах в своём имении, подписывал необходимые бумаги о продаже урожая и, взяв положенные ему деньги, направлялся в гости по друзьям и знакомым.
В дом Биллингсов Василий Дмитриевич заезжал чаще обычного - будто бы случайно, на чай. Ему льстили приветливость Екатерины Борисовны и милое кокетство её дочери, однако, взглядом ли, сердцем ли он всегда в надежде искал ту, ради которой и задумывал эти бесцельные визиты. Сама же Софья спускалась редко, но даже тогда, когда она выходила навстречу гостю, то чаще держалась в тени двоюродной сестры, бывало, садилась в стороне или у окна  пяльцами, проворно работали её тонкие белые пальчики, вырисовывая нитями причудливые узоры. Иной раз поднимет голову, робко взглянет на других и снова отворачивается, делая вид, будто с головой погружена в работу.
Иное дело Надежда Осиповна - как две капли воды похожая на свою матушку, живая, подвижная, склонная к общению, начитанная, умеющая поддержать любой светский разговор. Она любила свет, не представляла свою жизнь без балов и продолжительных вечеров; она была кокеткой как большинство барышень её круга, оттого Корнильев и не питал к ней интереса, каждый последующий шаг девицы угадывая наперёд. А вот Софья - тихая, молчаливая являлась загадкой, тайной, сокрытой за семью замками и потому, статься, она притягивала его своей недоступностью.
В начале февраля Екатерина Борисовна вместе с Надеждой уехали в гости к родственникам в отдалённое поместье и, как то узнал Корнильев, пробудут там не меньше двух седмиц - не столь длительный срок, возможно, она вернутся до начала марта. Вместе с хозяйкой в путь отправились две служанки и старая нянька Надежды. Ныне в Москве оставалась одна лишь Софья - под присмотром горничной и кухарки, да ещё сторожа.
Первую неделю после отъезда Биллингсов Василий Дмитриевич ходил весь не свой, в голове кружились словно рои пчёл мысли - одна дерзее предыдущей. Порой в одиночной тишине ему становилось страшно из-за самого себя, но спустя какое-то время, обдумав положенный план, успокаивался и в душе насмехался над недавними собственными страхами.
И вот поздним вечером, зная, что предстоящая ночь будет безлунной, Василий Дмитриевич нанял экипаж и направился к заветному дому - за тем самым забором, который он некогда смог преодолеть. Как и в первый раз, Корнильев преодолел препятствие и очутился в ночном, окутанном чёрными тенями, саду. Таял снег под весом сапог, и тут и там блестели лужи. Он был крайне осторожным, но вдруг осёкся, остановившись на полпути: как пробраться внутрь дома, оставаясь незамеченным и как встретит его Софья, приметив его одинокую фигуру в пустующем доме? Корнильев в злости пнул снег, ругаясь про себя на столь необдуманный шаг, и в тот же миг замок двери с чёрного входа на улицу щёлкнул и на улицу вышла закутанная в тёмную шаль кухарка; поёживаясь от холода, она направилась в сарай за новыми дровами. Это был единственный шанс: не долго думая, Василий Дмитриевич метнулся к двери и в единый миг очутился в тёплом, мрачном коридоре. В конце маячила лестница на второй этаж, что для обезумевшего влюблённого явилось главным мостом к заветной мечте. Стараясь ступать как можно тише, осторожнее, Корнильев приблизился к заветной двери в левом крыле дома, за этой самой дверью находилась та, ради которой он рисковал не только положением, но и жизнью, ведь приметив его кто иной, возможно. принял бы за вора и тогда он упал бы за земь, сражённый пулей, но никого вокруг не было, лишь его фигура, заметная на фоне тёмно-серых стен.
За дверью опочивальни Софьи горел слабый свет, сама же дверь была чуть приоткрыта: возможно, девушка ожидала прихода служанки, иначе зачем так беспечно сидеть в полном одиночестве? Она ходила взад-вперёд возле окна, тихо напевала какую-то незамысловатую песню; облачённая в широкую муслиновую рубаху до пят, Софья не сразу заметила за спиной Василия Дмитриевича в накинутой на плечи шубе. Взгляд её устремился на зеркало и только там она увидела его чуть побледневшее лицо. Поначалу губы её задрожали в немом страхе и она уже готова была закричать, призвать на помощь, как вдруг сильная рука сжала ей рот, тихий знакомый голос произнёс:
- Не нужно бояться, это всего лишь я - Корнильев, что являюсь частым гостем в вашем доме.
- Что вы тут делаете? Уходите, прошу вас, иначе я закричу, - взмолилась Софья, прижав к груди руки, ей было неловко, стыдно за свой неподобающий вид, но более всего - что она находится наедине с мужчиной, коего почти не знала и с кем ещё ни разу не общалась вот так просто. Краска залила её лицо, на глазах набухли слёзы, она уже готова была опрометью выбежать вон из почивальни, как вдруг увидела, как Корнильев осторожно опустился перед ней на колени, его руки ухватили её тонкую талию и, не ведая ни о чём более. он заговорил быстро, весь горя в страсти:
- Софья, не пугайся меня, не гони, ибо ты единственная живёшь в моём сердце, что день и ночь томится без тебя. К твоей тётушке я наведываюсь в гости лишь ради тебя одной; я полюбил тебя с первого взгляда, ты завладела мною, а я, твой покорный раб, преодолел тысячу препятствий, лишь бы вновь встретиться со столь дивной красотой.
- Прошу, не надо, Василий Дмитриевич... - тихо проговорила Софья, стараясь поднять его с колен.
- Я люблю тебя больше всех на свете. Мы останемся вместе, я заберу тебя, сделаю самой счастливой, только не отталкивай меня обратно в пучину, из которой я выкарабкался благодаря тебе.
- Тише, тише; нас могут услышать и тогда...
- Мы закроем дверь на ключ, потушим свечи кроме одной.
- Так неправильно, - неуверенно молвила она, но не стала останавливать Корнильева, что столь ловко щёлкнул замком, а после потушил три свечи.
Комната погрузилась в полумрак. Одетая во всё белое, Софья маленькой фигуркой ещё сильнее засияла в свете единственного ночника, а в это время Василий, скинув тяжёлые одежды, приблизился к ней и заключил в свои объятия. Шпильки упали на пол и освобождённые волосы рассыпались по плечам. Их губы коснулись друг друга, руки сплелись-переплелись и мир весь принял их на своих мягких, тёплых перинах...
На часах пробило полночь; в этот миг с густых чёрных небес начал белыми хлопьями падать снег, становясь всё гуще и гуще. Василий Дмитриевич спешно одевался; время от времени он из-за плеча поглядывал на возлежащую под тёплым одеялом Софью. Она стала ещё прекраснее, нежнее, чем прежде, волосы её рассыпались по подушке, оттеняясь на фоне белой перины. Корнильев глубоко вздохнул: впервые за всё то время он почувствовал невольное покалывание под сердцем из-за нахлынувшего разом переживания. Все двери в доме давно заперты на ключ, следовательно, выхода не было как только через окно, что явило ещё одно рискованное положение. Оставаться же до утра здесь - в покоях незамужней девушки - тем более нельзя, ибо это может повлечь огромный скандал в обществе, что покроет позором не только его, но и Софью. Весь в раздумьях, он подошёл к окну, глянул вниз, в голове рассчитывая ушибы, которые будут при внезапном падении, но иного выхода не было. Осторожно он распахнул ставни и ступил на подоконник. К нему в одном лишь халате подбежала Софья, в страхе вцепилась в его руку, и с нежным, заботливым взглядом посмотрев в тёмное лицо своего тайного полюбовника, проговорила:
- Прошу, не делай этого, иначе ты разобьешься.
- Кто угодно, но только не я, - ответил шёпотом Василий, чувствуя, как былая уверенность, молодецкая сила вернулась в его тело.
- Но как же... Тут опасно.
- С детства я отличался завидной ловкостью кошки. Мне ли бояться высоты?
Софья чувствовала в душе, что Корнильев храбрится перед нею, дабы не упасть лицом в грязь, но, будучи деликатной в столь щепетильных вопросах, она ничего не ответила, а лишь перекрестила его на прощание.
Нащупав ногами выступ в стене, Василий Дмитриевич поднапрягся, плотнее прижался к шершавой поверхности; на его счастье, фасад здания со всех сторон украшала лепнина и он, хоть с трудом, но спустился вниз, не считая порванного рукава шубы и ссадин на ладонях и пальцах. Когда ноги, наконец, ступили на земь, Корнильев ещё раз глянул вверх на заветное окошко: Софья, опасаясь чего-то, потушила свечу и потому в комнате стало темно. Облегчённо вздохнув, он уже было успокоился, считая, что самое сложное и опасное позади, как вдруг неподалёку до его слуха донёсся скрип отпираемого замка. Что есть мочи Корнильев ринулся к пристройкам амбара и залёг на снег, стараясь подавить громкий стук сердца в груди. Его обдало жаром, хотя на улице заметно похолодало, к горлу подступил тугой комок в тот миг, когда глаза, немного привыкнув к темноте, различили чёрную фигуру старой служанки. Женщина вышла на крыльцо, оглядела замеревший в ночной прохладе сад, но никого не обнаружила - ни единой живой души.
- Здесь есть кто? - строго донёсся её голос, но ответом послужила мёртвая тишина.
Какое-то время потолкавшись на месте, женщина повела плечами, проговорив самой себе: "Должно быть, показалось" и вернулась в дом.
Корнильев возблагодарил Бога за спасение. Трясущимися руками он кое-как ухватился за низкий забор и перелез через ограду, и что есть мочи побежал к экипажу, ощущая внутри противоречивые, приятные чувства.

XLI глава
Всю ночь Василий Дмитриевич ворочался в постели, сон не шёл к нему, хотя тяжесть в голове и всём теле отнимала у него последний остаток сил. Лишь под утро ему удалось немного задремать, снедаемый тоской по прошлому. В сновидении он различил светлый образ Софьи, потонувший затем во мраке тумана, и больше ничего.
Последующую неделю Корнильев ходил весь не свой, машинально делал дела и вновь и вновь закрывался в почивальне. На душе скреблись кошки, он ощущал не раскаяние, не сожаление, а нечто иное, но похожее чувство. И это чувство гадливости омрачало всё его существование. О Софьи василий Дмитриевич больше не думал: словно после той непонятной ночи между ними встала невидимая преграда заместо тех первых упоительных минут, что выдались им в дни их кратких встреч.
Через неделю чувство недовольной гадливости улетучилось, растворилось в небытие,  и заместо того - в тёмной пустоте мечты о Софьи сменил другой похожий, но до этого чуждый образ Надежды. От Боборыкина Корнильев узнал, что вдова и дочь Биллингса должны со дня на день вернуться в Москву и впервой в жизни в нетерпении ожидал их приезда.
Екатерина Борисовна вместе с дочерью приехали в конце февраля. Василий Дмитриевич в тот же день отправился к ним передать своё почтение и справиться об их поездки. Екатерина Борисовна радушно встретила дорогого гостя, пригласила его разделить с ними скромную трапезу. Рядом с ней сидела Надежда Осиповна в простом светлом платье, юную головку украшала французская вуалетка, придававшая её кокетливому лицу ещё большее очарование. Девица украдкой взглянула на гостя - но что то был за взгляд! Лицо Корнильева налилось мягким румянцем, от короткого смущения он наклонился и, коснувшись губами её тонкой ручки, проговорил:
- Вы как никогда очаровательны, Надежда Осиповна, и стали даже краше, чем прежде.
- Ах, сударь, не смущайте меня. Признайтесь, вы ведь сделали мне комплимент лишь из вежливости.
- К счастью, сударыня, вы не правы, ибо слова мои идут от чистого сердца.
Сидевшая неподалёку Екатерина Борисовна вслушивалась в их разговор, на душе у неё родилось спокойное радостное чувство. Она встала и - как бы ни взначай оставила молодых одних - искренняя надежда на очарование дочери не оставляла её с тех пор, как познакомились они с Корнильевым.
Василий Дмитриевич не заметил отсутствия Екатерины Борисовны, он даже не думал, не догадывался, почему и за что семья Биллингсов так радушно всегда принимает его и что происходит на самом деле. А перед его ясным взором смотрело лицо Надежды Осиповны - красивое, благородное, утончённое: и как прежде он не замечал этого? Но, следуя установившимся правилам, он сохранял наигранное хладнокровие, отчего ещё больше выдавал собственные чувства, спросил как между собой разумеющееся, дабы заполнить томящую пустоту:
- Позвольте справиться, а где же ваша кузина? Ведь как я заметил, вы всегда оставались с ней рядом.
- Софи? Ах, Боже мой, я и запамятовала вам сказать: недужится ей который день - третьи сутки, как её одолевает лихорадка. Приходил доктор, делал кровопускание, немного Софи стало легче.
Как удар молнии резануло по сердцу, в груди всё сдавилось-защемило и казалось Василию Дмитриевичу, что весь тёмный, тяжёлый мир единой массой обрушился на него, раздавив под собственной тяжестью, на миг он прикрыл глаза, стараясь хотя бы так закрыться, не видеть грех, что упал на хрупкое существо Софьи; но в обществе Надежды, совладав с собою, Корнильев поинтересовался, стараясь при том придать голосу спокойный ноты:
- А доктор не ведает, за что сия болезнь?
- Я не знаю. Но маменька говорит, что у сестры больше душевная тревога, повлекшая и телесный недуг. Когда Софья находится в лихорадочном бреду, то всё время твердит о каком-то грехе, сжигающий её душу, а когда лихорадка отпускает, она зарывается лицом в подушку и сквозь слёзы уговаривает свести её ы монастырь. Мы так переживаем за Софью и представить не можем, что же за грех такой сгубил её, ведь она что агнец - чиста и непорочна, богобоязненна и скромна, и все считают её безгрешной, чуть ли ни святой.
Ехал Корнильев домой в гнетущем расположении духа. От былой радости не осталось и следа, а в голове ржавыми тисками звучало одно: "ты сгубил девицу, ты бросил в огненную пропасть это чистое создание, ты.., ты.., ты..." Спал он плохо каждую ночь, лишь дремал перед рассветом, а после ходил весь день невыспавшийся, разбитый, злой. Долгими вечерами он сидел у широкого окна, с хмурым видом взирал на чёрные небеса, а совесть всё давила и давила на него непосильной ношей.
Однажды - в самом конце февраля Корнильев выбрался из дома. Стопы его направили к большому городскому катку, расположенного на пруду, там-то он и повстречал Надежду Осиповну с матерью. Вместе они катались на коньках - он неуклюже, она легко и просто, а ветер играл полой её длинного тёмного платья. Позже. отдыхая за чашкой чая, Корнильев узнал от Биллингсов, что Софья покинула их и отправилась в Солотчинский женский монастырь, расположенный неподалёку от Рязани, и именно в той обители она собирается принять иноческий чин.
- Когда Софья покидала нас, её глаза светились ясным светом. На прощание она сказала, что счастлива и ни на ком не держит зла, - закончила Екатерина Борисовна.
Что-то дёрнулось внутри Василия Дмитриевича, словно его душа поднялась ввысь, возродившись вновь. Камень, что бременем сдавливал его сердце, расщепился на мелкие кусочки. превратившись в пыль. Теперь он больше не думал о Софье - всё кончено, отрезано, как то и должно быть. Его глаза встретились с глазами Надежды Осиповны и радость от того, что она здесь, рядом  с ним наполнила его душу неиссякаемым благоволением.
Вскоре, как то было оговорено, назначено, в начале весны Василий Дмитриевич поступил на службу к князю Трубецкому в должности управляющего, а через некоторое время справил помолвку с Надеждой Осиповной Биллингс.

XLII глава
В большом семействе Менделеевых, за накрытым столом, царило редкое до сего момента веселье: Мария и Иван справляли именины долгожданного сына Ванечки, коему исполнилось два года. Вот и гости подъехали: учителя, приказчики из образовательной коллегии, семья Казанцевых - саратовские помещики и полковник в отставке Акимов из старинного дворянского рода, пришедший на праздник со своей младшей дочерью - ровесницей Машеньки.
За накрытым столом раздавались восторженные тосты в честь наследника, звучали переливчатые детские голоса и радостный смех. Всё было хорошо, по-домашнему тепло и уютно, и Иван Павлович Менделеев, держа сына на коленях, забывал все горести-обиды, свалившиеся разом на одного него, как только ему пришлось взять бразды правления училища. Лишь на короткие промежутки перед его мысленным взором проплывали картины последних лет жизни, когда вся семья переехала из Тамбова в Саратов, претерпевая в пути всякие неудобства. Ступив на должность директора училища, Менделеев осознал, для чего, почему именно ему досталось сие место и зачем был уволен предыдущий управляющий. Вопреки всем ожиданиям, жалованье в Саратове оказалось куда скромнее, чем то, что выплачивалось в Тамбове. Кроме прочего, не считая пополнения в собственной семье, Иван Павлович как ревностный управляющий, засучив рукава, с большой долей энтузиазма, присущей лишь людям долга и чести, окунулся с головой в дела насущные, и училище вместе со всеми учениками стало для него вторым домом.
Немного пообжившись, попривыкнув, Менделеев занялся счетами документов; лично проверяя-сверяя всё, он обнаружил множество несостыковок и ошибок в счетах. Впоследствии была выявлена недосдача, получившаяся не по вине его предшественника Ченыкаева, а из-за халатности и лени ревизора Лажечникова, который помимо дел государственных, состоял в коллегии литераторов и ему пророчили великое будущее на писательском поприще.
Иван Павлович не стал долго выжидать приезда ревизора, а решил сам разобраться в сложившейся неприятной ситуации, что могла повлечь за собой более серьёзные проблемы. В тот же день он написал своему начальнику Михаилу Леонтьевичу Магницкому, в коем сообщил: "Заметил я, что бывший визитатор саратовской гимназии директор пензенских училищ Г. Лажечников продал в здешнюю фундаментальную библиотеку некоторые книги ценою на 145 рублей 55-ть копеек, присланные из Департамента Народного Просвещения именно для оной, но числившиеся по продажной, взяв деньги себе.. При дальнейшем рассмотрении дел открылось, что по библиотекам не оказалось книг на 595 рублей 454 копеек..."
На следующий же день Магницкий вызвал к себе Лажечникова, вместе они провели в беседах длительное время и в конце Михаил Леонтьевич отпустил ревизора, прощаясь с ним весьма по-дружески. Какие речи были произнесены в ходе тайного диалога, что сулил Лажечников начальнику, да только после Магницкий призвал к себе немедля Менделеева и тот предстал словно провинившийся школяр, не понимая, в чём его вина.
- Недостающая сумма бременем ляжет на вашего предшественника Ченыкаева, сударь, - произнёс несколько мягким тоном, растягивая слова, Михаил Леонтьевич, - в том нет вашей вины, поелику я сам разобрался со всеми тяжбами, однако.., - он вперил острый взгляд на собеседника и взгляд сий не означал ничего хорошего для второго, - однако, на ваше имя поступают всякие жалобы, а именно: ученики под вашим руководством заметно уступают в успеваемости учащимся из иных гимназий, к тому же гимназия, что отдана вам, имеет весьма запущенный вид - а это нехорошо как для гимназистов, так и для учителей, вынужденных претерпевать всяческие неудобства. Вас, сударь, пригласили занять место управляющего по рекомендациям, а вы нас, и в частности, меня весьма разочаровали, ведь мы здесь полагались на ваше чуткое руководство, к тому же сами вы, Иван Павлович, незаурядный, умный человек. Чем вы сможете объяснить теперешнее положение вещей?
Менделеев изучающе глядел в лицо Магницкому: это лицо весьма приятное-лёгкое, нос прямой, тонкие губы на волевом подбородке, единственным украшением сего лица были большие зелёные глаза, смотревшие всегда несколько лукаво, насмешливо. Сам Михаил Леонтьевич был одет в безупречный щегольский костюм, обладал лучшими светскими манерами и в любой, даже сложной ситуации, оставался внешне спокойным и никто не знал, какие бури играют в его душе.
Наконец, несколько обдумав услышанное, ясно полагая, что всё происходящее находится в его собственных руках, Иван Павлович чуть поддался вперёд, проговорил, стараясь держаться как можно спокойнее:
- Если вы имеете ввиду якобы неопрятный вид училища, в том есть свои причины; дело в том, что дети, выходящие из классов за естественными нуждами, по отдалению сего места, особливо в ненастное время, наносят на ногах грязь и песок, но полы моются несколько раз в день и ежели какая грязь присутствует, её тут же убирают. Что до успеваемости, то не всё так скоро. Как только я ступил в должность директора, мною лично была проведена ревизия библиотеки, а также необходимых инструментов для практических занятий - всё прежнее было устаревшим, в удручающем состоянии...
- Конечно, в том не было вашей вины, - перебил Магницкий и усмехнулся.
Менделеев сделал вид, будто не услышал сей колкости и продолжил:
- Тогда я написал письмо с требованием обновить библиотеку и лаборатории новыми пособиями; я пригласил также нового преподавателя танцев. Самолично объезжал губернию, общался со многими уважаемыми людьми ради того, чтобы приготовить открытие нового училища в Вольске и Царицыне. Может статься, я проявлял не столь яростное усердие, а может, где-то виной моя некая природная робость, но поверьте мне, Михаил Леонтьевич, я крайне дорожу отданной мне должностью и люблю своих подопечных как собственных детей, а училище - мой второй дом.
- Хорошо, хорошо, Иван Павлович, - быстро произнёс Магницкий, убирая тем временем бумаги со стола, показывая этим, что спешит куда-то, а, значит, разговор окончен.
Менделеев вышел из кабинета в подавленном состоянии, однако, тайная надежда на счастливый исход дела всё ещё теплилась в его душе. Увы, этим надеждам не суждено было сбыться и 22 октября 1825 года Магницкий вызвал к себе Ивана Павловича с требованием подать прошение об отставке. Трясущимися руками Иван Павлович подписал необходимые бумаги, затуманенным взором наблюдал, как Михаил Леонтьевич ставил тут и там печати, что-то сверял-перепроверял, как затем с натянутой-лицемерной улыбкой отпустил его, поблагодарив в конце за прошлые услуги.
Менделеев вышел из здания, вдохнул прохладный осенний воздух. С сероватых небес заморосил неприятный дождь, в кармане сюртука оставались кое-какие деньги, но тратить их на экипаж не хотелось: дома его поджидала большая семья и больная няня, и память о них всех раскалённым ножом воткнулась в сердце. Ноги сами собою ступили на мокрую землю, машинально направились к родному очагу. Дождь зарядил надолго и мокрые капли стекали по лицу, но Иван Павлович, казалось, не замечал ни влажных следов на щеках, ни холодного ветра - ничего. Непогода бушевала в его душе пуще, нежели в реальном мире, в котором он растворился маленькой незаметной точкой. Из-за угла вышли, еле стоя на ногах, двое пьяниц, глянув вслед одиноко бредущему Менделееву, один из них крикнул непотребные слова, его приятель громко рассмеялся столь нелепой, злой шутке, а после они скрылись в дверях трактира.
Дома - в тёплых стенах, где так хорошо, уютно дышалось родным духом, Иван Павлович позабыл все горести и печали: играл с детьми, обсуждал предстоящие именины с любимой супругой, но вопреки всему, взор его грустных глаз сказал-поведал обо всём прежде, чем правда вырвалась из его уст. Мария успокаивала мужа, говорила слова ободрения, вселяла в него веру, что всё образуется и тогда Магницкий самолично раскается и вернёт всё на круги своя.
Минул день, второй, третий, а от Михаила Леонтьевича не было вестей. Более того, друзья в тайне поведали Менделееву, что в день его увольнения поздним вечером Магницкий поехал на бал с некой прелестной молодой особой, столь очаровательной и милой, что произвела наиприятнейшее впечатление на дам и господ. Менделеев в ответ лишь пожимал плечами: что он мог сказать? И вот в день именин сына, за длинным столом, Акимов невзначай наклонился к его уху и прошептал так, чтобы никто более не слышал сказанного:
- До вашего увольнения Магницкий получил от Лажечникова хорошую сумму откупа; понимаете теперь, почему вся вина легла на вас?
Иван Павлович сделал вид, что крайне удивлён новой вести, однако, сам в душе невольно догадывался о сим, понимая ясно, что взяточничество неискоренимо в чиновничьих кругах, а в особенности средь тех, кто, как известно, вышел из грязи в князи, а ему же, честному человеку, оставалось лишь принимать удары судьбы да терпеть всяческие беззакония.

XLIII глава
Беда, как известно, не приходит одна. Не успели Менделеевы оправиться после одного несчастья, как следом словно гром с ясного неба обрушилось другое, более страшное - умерла от чахотки их любимая дочь - первенец Мария - пятнадцатилетняя красавица, которой до недавнего времени все видевшие её пророчили богатого мужа и дом - полную чашу. Иван Павлович видел Марию Дмитриевну, что день-ночь напролёт сидела у изголовья умирающей дочери, видел, как потом она, убитая незыблемым горем, несколько раз лишалась чувств на погосте, когда укладывали в могилу гроб с останками их чада, а после, сходя с ума от слёз, бродила из угла в угол пустой комнаты, принадлежавшей некогда Машеньке. Через три дня после похорон Мария Дмитриевна вошла в почивальню младших дочерей: Катенька, Оленька, Поленька и Лизонька сидели тихо, смирно, в их ещё детских глазах читался невысказанный испуг - вот совсем недавно была с ними сестрица Машенька, а ныне её нет рядом. Мать осторожно прошла в комнату, приблизилась к дочерям, каждую из них по очереди погладила по голове, проводя рукой по их длинным косам, а затем в единый миг схватила ножницы и обрезала эти самые косы, что тёмными локонами упали на пол. Девочки заплакали - даль им стало своих волос, а Мария Дмитриевна сорвала с головы чепец и тоже отрезала себе волосы.
- Так надо, доченьки мои, - сквозь рыдания молвила она, привлекая к себе девочек, - ранее у всех были волосы - и у Машеньки тоже, их мы каждый день убирали в косы. А ныне нет Машеньки и нам не след иметь косы. Позже... позже... притупится горе и вырастут у нас другие волосы.
Оленька, Катенька, Поленька, Лизонька прижались к матери, плакали навзрыд - жаль им было почившую любимую сестру, жаль стало самих себя.
Видя слёзы своих родных, единственный, кто не растерял остаток сил, решил Иван Павлович уехать из этого города, подальше от сего проклятого дома, что забрал у него самое дорогое, самое ценное в жизни. Семье необходим был покой - и всё должно стать по-иному. В один из дней - после последней поминальной трапезы, Менделеев, надеясь на лучший исход, отправился к Магницкому. В кабинете положил на стол перед его носом прошение, написанное собственноручно, стал ждать. Михаил Леонтьевич пробежал глазами документ, сохраняя на лице всё то же насмешливо-любопытное выражение, спросил:
- Что всё то значит, Иван Павлович?
- Ничего, кроме того, о чём я имею честь просить.
- То есть, вы желаете тотчас уехать обратно в Тобольск?
- Именно так, сударь, ибо меня здесь более ничего не держит, а у меня семья, кою нужно кормить.
- Но, позвольте, Иван Павлович, вы не можете так просто покинуть Саратов.
- Почему же?
- Понимаете ли вы,.. - Магницкий забарабанил пальцами, лицо его приобрело серьёзное выражение, - понимаете-с, дело во том, что нынешний директор гимназии - господин Миллер, поставленный на сию должность нашим губернатором Панчулидзевым, написал супротив вас донесение о возврате неких долгов, оставленных после вашего ухода. Следовательно, ни о каком отъезде в Тобольск ваша семья не смеет помышлять.
- Но это всё клевета, навет! - воскликнул несвоим голосом Менделеев, вскочив со стула. - Какие могут быть у меня долги, коль перед своим уходом я передал все документы ревизору и он не нашёл никакой ошибки?!
- Прошу. сударь, сядьте и не кричите более, - строгим голосом проговорил Магницкий, на долю секунды опешив от гневного порыва Менделеева, коего привык видеть тихим и спокойным.
- Простите, Михаил Леонтьевич, я не сдержался, но столь резкие ложные обвинения в мою сторону, когда я и так обессилен невосполнимым горем, просто выбивают почву из-под ног.
- Я прекрасно понимаю вас, Иван Павлович, однако, помочь вам не в моих силах. Вы можете написать непосредственно губернатору, испроссив у него аудиенции. Может статься, всё уладится, - он глянул в бледное лицо Менделеева и на миг испытал к нему чувство сострадания, добавил, - приношу вам глубокие соболезнования, ибо знаю, как это страшно хоронить собственных детей.
Также как и впервые, Менделеев ушёл от него полный грусти, хотя малая доля надежды всё ещё теплилась в его душе. Целую седмицу Иван Павлович слал письма то губернатору, то его помощникам, стучал во всякие двери, лишь бы услышать от кого-либо из них слова ободрения, но тщетно: вопреки ожиданиям, губернатор Панчулидзев передал через своего помощника ответ, который разбил ту последнюю каплю надежды. А именно: Менделеев узнал, что Миллер написал на него ранее донос, обвинив не только в хищении якобы пропавших средств гимназии, но также в грубости - дескать, Иван Павлович, столь уважаемый человек, вдруг однажды грубо выставил его за дверь, сам будучи пьян и зол. К обвинениям Миллера присоединился присланный из Казанского университета проверяющий Эрдман, потребующий от Менделеева разъяснений по каждому новому доносу. Иван Павлович почувствовал себя загнанным зверем: со всех сторон на его имя сыпались градом обвинения - одно невыносимее другого, а он бился как рыба о лёд, окружённый лишь врагами.
После долгих препирательств, порочащих его честь, Иван Павлович воротился в дом, где всё оставалось по-прежнему: тихо и тепло, но вопреки ожиданиям о сытом ужине его встретила исхудавшая Мария с бледным, болезненным лицом, глубокие тени залегли под её большими чёрными глазами, некогда такими красивыми, а ныне опухшими от пережитой трагедии и слёз. Она до сих пор не смирилась со смертью дочери, оплакивала её в молитвах, забывая подчас о сне и еде, а тут ещё и супруг лишился работы и стало много сложнее вести привычный быт.
Мария Дмитриевна сидела за столом, руки её судорожно переставляли разбросанные монеты - туда-сюда, вскинув взор на вошедшего супруга, она проговорила, едва сдерживая рыдания:
- Это всё, что у нас осталось. Как я буду кормить детей? На что жить?
Как хлыстом ударило Ивана Павловича: то прозвучало не обвинение, не вопрос, не просьба, но нечто иное и именно сие причинило ему небывалую доселе боль - лучше уж тысячу доносов от Миллера и Эрдмана, нежели тихое недопонимание от жены. Теперь перед ним открылась новая дверь в иной мир - он видел то, что ранее не замечал, чему не придавал значения; в собственных порывах о поруганной чести, продиктованных греховной гордыней, он запамятовал о жене и детях - тех, кто нуждался в нём всегда, особенно сейчас в такой тяжкий период, а он заместо поддержки бросил их всех в глубокую пучину водоворота. Ненавидя за это самого себя, Менделеев решил действовать так, чтобы не видеть, как его семья голодает. Попервой он встретился с теми, в ком мог найти хотя бы толику поддержки или незначительную помощь. Ему навстречу пришёл Акимов - первый, кто протянул руку утопающему. Поначалу их даже не хотели слушать, ссылаясь то на нехватку времени, то на отсутствие согласия о прошении. Но Акимов, пользуясь своими именем и многими связями, добился, чтобы Менделеевым на первое время назначили пособие, ибо у них были маленькие дети. Второй шаг - более сложный, требовал времени, ибо друг детства Акимова из чиновничьей палаты согласился провести своё личное расследование и вывести клеветников на чистую воду. Но дело сие растянулось на месяцы, а Миллер, окружая себя всё новыми связями и друзьями, отказывался от любой беседы по поводу ложно обвинённого Менделеева, зато он часто разъезжал в крытом экипаже то с Магницким, то с Эрдманом, не раз его встречали на балах в доме губернатора, где он являлся почётным гостем.
Акимов лишь пожимал плечами, говорил:
- Мы делаем всё, что в наших силах, но мы не можем разломать стену под названием взяточничество, под которой прогнулось наше общество.
Менделеев осознавал сказанное, благодарил за оказанную поддержку, понимая, в какую неприятную историю он попал, сам того не желая. Но как у магнита есть плюс и минус, так и в семье Ивана Павловича забрезжил рассвет: пособий едва хватало на еду и дрова, но зато семья обзавелась новыми, приятными друзьями. Часто Менделеевы гостили в имении Акимовых: дом был большой, старинный, обставленный деревянной мебелью прошлого века, на полу во всех комнатах расстелены тёплые персидские ковры, и в этом доме становилось уютно, умиротворённо, словно все горести и печали невольно сбрасывались у крыльца.
Оленька и Катенька проводили время с младшей дочерью Акимова Настенькой, в то время как Мария Дмитриевна, оставляя на попечении няни Поленьку и Лизоньку, сидела в гостиной в компании Акимовой Надежды Васильевны, урождённой Щербатовой, женщины в средних летах, полноватой, с красивым приветливым лицом, умеющей создать уют где бы то ни было. Надежды Васильевна всегда и везде предпочитала одеваться в простые платья без всякого излишества; вот и сейчас она сидела в глубоком кресле, её стан покрывало платье тёмно-синего цвета свободного покроя, единственным украшением сего убранства служили манжеты, выполненные из тонкого французского кружева. Начитанная, образованная, госпожа Акимова прививала и в своих детях любовь к книгам, наукам, но - главное - безграничную преданность национальным русским традициям заместо иноземного. Да и сама она, с рождения наделённая земными благами, воспитанная в благородной, религиозной семье, всё своё свободное время проводила за чтением: будь то историческая хроника, поэзия или проза, но больше всего Надежда Васильевна отдавала предпочтение книгам духовным, а Священное Писание перечитывалось ею каждодневно. В светских кругах её уважали, но звали редко, зная её неприязнь ко всякому роду праздности и пустого словословия. Супруг в ней души не чаял, дети безмерно уважали мать и каждое слово её было для них непоколебимым авторитетом. Менделеевы выделяли семью Акимовых среди остальных, кто был вхож в их дом, и именно Акимовы стали единственными, что протянули без доли корысти руку помощи.
Отдыхая в компании друг друга, попивая из старинных чашек горячий яай, Мария Дмитриевна и Надежда Васильевна подолгу вели затяжные беседы, как карты раскрывая подробности своих прошедших лет.
- Ах, если бы вы могли познакомиться с моей маменькой, - говорила Надежда Васильевна, - верьте мне на слово: она была поистине святой женщиной, сторонящейся всяких греховностей. Из её уст никто никогда не слышал ни единого грубого слова и даже дворовым она не приказывала, а только просила, тем самым вселив в их сердца безграничную благодарность ко всей нашей семье, исполняя свой долг искренне, преданно.
- Я, право, восхищена вами всеми, Надежда Васильевна, - отвечала Мария Дмитриевна, - слушая рассказ о вашей матери, в моей памяти всплывало нечто подобное - будто речь шла о моём родительском доме, только жаль, что отец и мать умерли, когда мы с братом были совсем детьми. После их смерти нас на попечение взяла тётя матери - Евдокия Петровна; на первый взгляд она показалась мне довольно холодной и жёсткой, но со временем - по мере взросления я глубоко оценила всю её сердечную благодеятельность, ибо в ней, будучи ребёнком, я находила моральное убежище и семейную связь, и в ней заключалось столько сил, а - главное - великодушия им щедрости, коими она наделяла каждого из нас, что свойственно лишь благородным натурам.
Так коротали они вечера, вспоминали у тёплого очага людей, давно покинувших бренный мир, с надеждой на лучшее глядели в будущее, но истинно жили, наслаждаясь каждым мгновением, настоящим. Главной радостью были дети - живые, беззаботные. Иногда Настенька, обладающая даром чудесного голоса, пела романсы, а Надежда Васильевна ей аккомпанировала. Во время звучания нежной мелодии, что то затихала, то возрастала на фоне девичьего голоса, Оленька и Катенька брались за руки, словно лёгкие снежинки кружились по комнате, при этом ярко вспыхивали при свете свечей их тёмные головки, взвивались ввысь атласные рюш детских платьев.
В такие мгновения, полные простого человеческого счастья, Мария Дмитриевна забывала все горести и невзгоды, выпавшие на её долю, с любовью взирала на своих прекрасных дочерей и тёплая ласковая улыбка украшала её задумчивое лицо.

XLIV глава
Целый год - столько времени, проведённого в лишениях, словно пленники, Менделеевы, наконец, смогли выехать обратно в Тобольск, оставляя за собой недобрые воспоминания о Саратове. Только лишь благодаря заступничеству друзей, искренне преданных делу, для которых честь не является пустым звуком, Ивана Павловича признали неповинным в хищении школьных средств и ревизоры публично просили у него прощение.
Магницкий, тоже уставший от всяких разбирательств, подавленный из-за стыда, что всё так неверно стряслось, пригласил Менделеева к себе, а в это время коленопреклонённая Мария Дмитриевна пред Образом произносила в тишине слова благодарности Господу Богу и молила Его о спокойствии - только спокойствии.
Иван Павлович вновь переступил порог кабинета и в сердце его родилось смутное чувство облегчения - как камень упал с души. Не мигая, он взглянул на Михаила Леонтьевича, замер: впервые видел того таким: бледным, заметно постаревшим, под глазами залегли глубокие тени, а высокое чистое чело прорезали две новые морщины. На миг Менделееву стало жаль его - как бы то ни было, но Магницкий не был виновен в его злоключениях, по крайней мере, сий гордый сударь не обвинял его прямо, а исполнял долг волею службы. Магницкий и сам понял взгляд гостя, большой выдержки стоило ему обратиться к Ивану Павловичу, внешне оставаясь таким же спокойным:
- Ну-с, Иван Павлович, рад видеть вас в добром здравии. А я уж было подумал, что вы уедите, не попрощавшись. Садитесь, прошу вас.
Менделеев сел на стул напротив Магницкого. Тот, в свою очередь, предложил ему, как то требовал этикет, чашечку чая, но гость благоразумно отказался, сохраняя спокойное-вежливое выражение.
- Очень жаль, сударь, а я уж понадеялся было, что вы не держите на мне зла.
- Помилуйте, Михаил Леонтьевич, да разве я держал на вас зло? Ни в жизни! Ибо вы ни в чём не виноваты.
- Ну, раз так, Иван Павлович, предлагаю расстаться друзьями, - ответил Магницкий с растянутой улыбкой, сделав вид, будто поверил его словам.
Из кабинета Менделеев вышел слегка подавленным: чрезмерная дружелюбность Михаила Леонтьевича ныне воспринималась как лицемерие, как насмешка над его недавно прожитым горем. "Домой, в родной Тобольск! Ни секунды в этом проклятом месте!" - рассуждал он про себя, торопясь скорее покинуть город.
Дорога от Саратова до Тобольска заняла почти неделю. После обильных снегопадов наступила февральская оттепель, уже по-весеннему грело солнце, кое-где показалась голая, сырая земля и тяжёлые колёса, перемешивая снег и почву, утопали в грязи.
Закутавшись в длиннополую шубу, Мария Дмитриевна жадным взором всматривалась в окно экипажа, с горечью вспоминая их прежний отъезд из Тамбова в Саратов - тогда дорога тоже была длительной, утомительной, но с одной лишь разницей - ныне они возвращаются домой, к родным местам, до боли знакомых с детства. Она вновь увидит Тобольск, в котором родилась и выросла, она встретит людей, давно знакомых, вместе с семьёй прогуляется по тихим старинным улицам, сохраняющих некое влечение провинциального очарования милых стен.
Когда экипаж въехал на мостовую, ведущую к городу, Мария приблизила детей к окну, прошептала:
- Всмотритесь, чадушки мои, вот мы и дома! Господь слышит наши молитвы и дарует верующим в Него то, чего они жаждут больше всего. Вот он, родной Тобольск. Это такое счастье вернуться в тихую родную гавань.
По возвращению большое семейство Менделеевых на первых порах остановилось в старом, обветшавшем от времени доме покойного Корнильева, потемневшие стены, на которых до сих пор висели портреты великих предков Марии Дмитриевны, покрытые слоем многолетней пыли и паутины, как бы сами по себе притягивали вновь приобретённых хозяев, звали к себе немым шёпотом, источая в душе полузабытые-стёртые далёкие воспоминания. Мария Дмитриевна устало сняла с головы шляпу, села на софу - ту самую, любимую отцом. Она обвела комнату взглядом, останавливалась, замирая, на каждом предмете, у каждого угла и, казалось ей тогда, будто всё окружение, вся та неживая действительность дышала запахом её семьи, проникала милой памятью в каждую клеточку её организма, рождая в душе грустные и в то же время приятные мысли, как если бы она долгие годы бродила бы по пустынному краю и только теперь нашла дорогу к живительному источнику.
Иван Павлович оставил супругу наедине с самой собой, дал ей время успокоиться душевно, вернуть прежние силы, что растратила она на долгом пути. Оленька и Катенька к тому времени растопили печь и в доме стало много теплее. За окном, сквозь ветви сосен, бросало свои лучи прохладное февральское солнце, а огонь в очаге прыгал-трескался, будто радуясь приезду позабытых хозяев.
Перед сном, расчесав дочерям волосы, которые заметно отросли, Мария Дмитриевна вернулась в почивальню, где её поджидал супруг. Она всячески скрывала от него свой непраздное положение и, маленькая, располневшая, в широкой ночной рубахе до пят, походила на мяч - несколько комично, но для Ивана Павловича она до сих пор оставалась самой прекрасной женой - на такую всегда можно положиться; сильная, разумная, она многие годы оставалась подле него и в радости, и в горе.
Не задумываясь о делах насущных, Мария Дмитриевна тяжело присела на постель, усталость и дремота сжимали её в тиски, и она не сразу почувствовала, как рука мужа мягким касанием провела по её плечам, а знакомый голос спросил:
- Вот мы и дома. Счастлива ли ты теперь, родная?
- Ах, если бы всю жизнь прожить под этой крышей, где каждый клочок дорог моему сердцу, я бы была богаче всех цариц и императриц, ибо душа моя жаждет покоя, а счастье семьи - и моё счастье.
Иван Павлович задумался о чём-то, чуть помедлив, проговорил:
- Я вновь вступаю на должность директора гимназии и тогда редко буду оставаться дома. Как тебе одной с детьми?
- Не волнуйся, мой родной, я сильная и закалённая трудностями, к тому же дочери наши почти взрослые, станут моими помощницами по дому.
- Как только всё уладится, даю слово, подыщу тебе и няньку, и служанку, а забот у тебя и без того хватает.
- Я каждодневно молю Господа о милосердии к нашему дому и даровании детям нашим долгих лет жизни, ибо иной раз меня охватывает леденящий душу страх, что нам вновь придётся хоронить чада.
Менделеев взял её мягкие, тёплые руки в свои, покрыл маленькие пальцы горячими поцелуями - то был ей ответ заместо тысячи велеречивых слов.

XLV глава
Мария Дмитриевна Менделеева, разрешившись от бремени дочерью, кою назвали Марией - в память о старшей любимой и окрестив её, вместе с супругом поехали навещать людей, которых знали многие годы и по общению с которыми успели соскучиться. Поначалу они направились в дом Цариных, но от слуг узнали, что Царины уехали на лечение на минеральные воды и пробудут на Кавказе не менее трёх месяцев. Немного раздосадованные Менделеевы в смущении удалились, но дабы не портить себе настроение от запланированной поездки, поехали в поместье Озвенцовских, по слухам ставшее ещё обширнее и роскошнее, нежели прежде. В этом далёком тихом, но столь уютном месте, не смотря на высокомерие хозяев, чьи великие предки стяжали столько богатства, Менделеевы были радушно приняты в две пары рук, которые с такой теплотой заключили их в свои объятия.
Внутри огромного дома почти ничего не изменилось, кроме нескольких старинных реликвий рода Озвенцовских, переходивших в течении трёх столетий от отца к сыну и являли собой золотую чашу татарской работы, кинжала, давным-давно добытого в бою, и картины, на которой яркими красками была изображена охота. Сами хозяева усадьбы переменились за столько лет много заметнее: Наталья Дмитриевна, румяная, жизнерадостная, располнела ещё больше, в особенности после своих третьих родов - тяжёлых, опасных для жизни матери и младенца, но, слава Богу, всё обошлось - и не без помощи лучших лекарей из Тобольска. Что касается барина Александра Григорьевича, то за годы сытой жизни, утопающей в роскоши, светских приёмов и бесконечных балах, некогда прекрасный белокурый юноша  с тонкими благородными чертами превратился в располневшего сударя - несколько морщин прорезали его чистое чело, а под глазами нависли круги - свидетельства беспечного разгульного бытия, а в самих глазах - ничто, лишь лень и усталость от всякого пресыщения. Но Наталья Дмитриевна не замечала или делала вид, что не замечает перемен, произошедших с её супругом; со стороны они смотрелись любящей парой, чьи мягкие добрые чувства свято охранялись-береглись под сенью широких липовых аллей, в стенах старинной усадьбы.
Поприветствовать гостей спустились отпрыски Озвенцовских: две дочери и сын. Девочки походили лицом на своего отца, поражая всех столь ещё по-детски нежной красотой, сын же оказался плоть от плоти своей матери - круглый, невысокий, несколько неуклюжий и всем становилось ясно, что именно он любимец в семье.
- Вот, позвольте представить, - проговорила радостная Наталья Дмитриевна, - это мои дочери - Дарья. - показала на старшую - хрупкую, белокурую девочку лет двенадцати, - а это Верочка, - добавила она, представляя вторую дочь десяти лет.
Девочки, обученные лучшими манерами, присели в реверансе, как то было положено, их светлые платья, украшенные тонким кружевом, лишь подчёркивали их красоту.
- А вот наследник нашего рода, гордость наша, - Наталья Дмитриевна взяла за руки сына, подвела к гостям, - его зовут Дмитрий, но все его уже называют Дмитрий Александрович.
Рассказывая о своём последыше, что с таким трудом достался ей, Озвенцовская расплывалась в улыбке, лицо её в таким мгновения озарялось неким светом, и казалась она тогда весьма приятной и даже красивой.
За завтраком Дмитрий долго выбирал еду, потом недовольно что-то катал в тарелке, то и дело посматривая по сторонам и зевая. В каждом приличном обществе столь скверное поведение отрока зачли бы весьма неприличным и даже постыдным, но князья Озвенцовские, души не чаявшие в своём отпрыске, на которого возлагали столько надежд, не только не бранили его, но даже не высказывали ни единого замечания, а Дашенька и Верочка в это время с чувством невысказанной ревности поглядывали то на родителей, то на брата, а когда их глаза встречались со взором гостей, стыдливо отворачивались, и поняла тогда Мария Дмитриевна, что их рождение не было желанным.
После чая с кусочками сахара мужья и супруги разошлись: дамы спустились по широкой парадной лестнице в сад, разбитый вокруг дома. Сад этот напоминал парк с широкими тропинками меж аллей лип, крытой беседкой у пруда, в центре которого стоял старинны й фонтан. Всё здешнее место, наполненной негой и мягкой тишиной под сенью деревьев, казалось райским уголком, наполненного счастьем - но то казалось попервой, если бы Мария Дмитриевна не видела испуганные, несчастные лица Дарьи и Веры, столь ненавидимых собственными отцом и матерью, но мысли об этом Менделеева держала в себе, ей отчего-то стало неловко находиться в столь дивном саду, в этой роскошной усадьбе, прячущей за своими чертогами далеко не добродетельные душевные волнения.
Княгиня Озвенцовская старалась не замечать несколько задумчивого лица гостьи, списав сие на зависть, но зато сама, разрумяненная жарой, пышнотелая, в красивом малиновом платье и кокетливой шляпке, говорила всякое и многое, поддерживая Марию Дмитриевну за локоть. Вместе они, пройдясь-прогуливаясь туда-сюда, сели на скамью у пруда, широкая тень рябины сокрыла их прохладой от летних лучей. Тихо, мирно плескалась водица из фонтана, медленно плыли по небу пушистые облака. Время, казалось, остановило свой бег - ненадолго, но лишь затем, чтобы позже вспоминать эти самые прожитые мгновения с приятной грустью в сердце. Первая тишину прервала Наталья Дмитриевна, лицом обернувшись к Менделеевой:
- Ах, как хорошо, что вы, наконец, вернулись в родные края. Мы все - ваши друзья так скучали по вам и молились за ваше благополучие. Правда, несколько месяцев назад приезжал ваш брат Василий Дмитриевич со своей супругой, пробыли неделю в Тобольске и уехали обратно.
- Василий был здесь? - удивлённо спросила Мария Дмитриевна, только что узнав об этом.
- Да, а разве он не писал вам?
- Нет, к сожалению. После женитьбы наши с ним дороги разошлись. Брат выбрал Москву, где стал важным человеком - не в пример мне.
- Не стоит так недооценивать себя. У вас, Мария Дмитриевна, прекрасные муж и дети - это ли ни истинное женское счастье?
- Возможно, вы и правы, - немного помедлила, спросила, - вы лично общались с Василием? Вы видели его?
- Конечно, он приезжал к нам с супругой Надеждой Осиповной. Мы многое болтали, вспоминали вас...
- И... брат в полном здравии?
- Насколько мне показалось, да. Василий Дмитриевич выглядел весьма довольным, на нём красовался заграничный костюм, а супруга его была одета по самой последней моде. Честно сказать, я надеялась, что они пробудут значительно долгое время: ведь, как-никак, брат ваш родился и вырос здесь, и Тобольск его родное место. Но, к сожалению, Василий Дмитриевич уладил здесь кое-какие дела... да, а вы не знаете?
- О чём? И какие дела могут быть здесь, кроме старого поместья?
- Ах, душенька, Мария Дмитриевна, сказанное мною разобьёт ваше сердце.
- Господи, да что случилось? - в напряжении воскликнула Мария Дмитриевна и сама испугалась собственного голоса.
Княгиня Озвенцовская на миг опешила, впервые видя её такой встревоженной, но, взяв себя в руки, проговорила как можно более ровным, спокойным голосом:
- Василий Дмитриевич решил продать родовое поместье вместе со всеми землями, входившие в него. Это столь важно для него, ибо сие имение приносит меньше дохода из-за отсутствия хозяина,  аналог на него чрезмерно высок. Выходит, ваш брат теряет больше, нежели получает, а ведь для проживания в Москве нужны немалые средства.
- Выходит, он решил порвать со всем, что так дорого моему сердцу, - почти шёпотом сказала как бы сама себе Мария Дмитриевна и добавила более громко, - и кто же собирается выкупать данное поместье?
- Не обессудьте, душенька, но ради всеобщего спокойствия я взяла расходы на себя.
Менделеева чувствовала, как слёзы жгут ей глаза и она приложила все силы, дабы не заплакать перед лицом княгини, которая, ясно осознавая чувства, творящиеся в её душе, взяла по-дружески её руки, тихо сказала:
- Может статься, так будет лучше, Мария Дмитриевна.
- Нет, это я должна благодарить вас, что именно вас достанется дом, некогда принадлежавший Евдокии Петровне, а не кому-нибудь другому. Моя благодетельница высоко ценила вас и полноправно вам доверяла.
- О, Боже, что вы говорите?! А я думала, будто графиня меня на дух не переносила, Царствие ей небесное.
- Бабушка была дамой несколько сухой, жёсткой - но то внешнее проявление для людей несведующих. В глубине своего сердца она носила столько тепла, столько любви к родным и близким, что, знай о том кто ещё, то пал бы ниц пред нею и нарёк бы ей святой. Вот отчего мне грустно расставаться с тем местом - как отпечаток памяти прожитых счастливых лет.
Долго ещё они, словно лучшие подруги, обсуждали дела житейские, с тоской вспоминали людей, покинувших этот бренный мир. Воротились в дом в тот миг, когда Менделеев обсуждал с князем Озвенцовским семейные реликвии, хранящиеся на самом видном месте в гостинной зале - как символ прошедшей эпохи древнего рода. Разглядывая внимательно чашу тонкой чеканной работы с изображёнными на ней причудливыми орнаментами, Иван Павлович поинтересовался самой историей этой чаши, которой по меньшей мере не менее двухсот лет.
- Эта чаша передаётся в нашем роду из поколения в поколение, и как поведал некогда мой отец, её добыл мой предок во время похода на Казань. То же можно сказать и про этот кинжал, - князь указал на стене висевший закутанный кинжал в ножнах, - его добыли при разгроме крымского хана. Некогда он принадлежал одному мурзе, а ныне украшает стены моего дома.
В гостиную вошли женщины. Менделеев взглянул на Марию Дмитриевну и по её грустному лицу понял, что стряслось нечто плохое, которое она пыталась скрыть за вымученной улыбкой.
- Как вам понравился наш сад, Мария Дмитриевна? - учтиво спросил Озвенцовский.
- Я нахожу его прекрасным, - ответила она, стараясь придать своему выражению лёгкую радость.
Иван Павлович знал, чувствовал супругу как никто другой. Он также знал, что Мария Дмитриевна лишена всякой зависти, на которую можно было бы списать подавленное настроение. Но решив поговорить с ней наедине, Менделеев испросил позволение покинуть поместье, хотя Наталья Дмитриевна упрашивала их остаться до ужина.
- Извольте, сударыня, раскланяться на сей раз. Ждут дела да заботы, - ответил Иван Павлович.
- Только обещайте приезжать в гости как можно чаще, - великодушно отозвалась княгиня, целуя Марию Дмитриевну на прощание.
Как только тарантас выехал за пределы усадьбы и покатил по широкой дороге, петляющей меж холмов и полей, Менделеев расспросил супругу о горе, отпечатавшегося на её лице, Мария Дмитриевна не стала ничего скрывать, всё поведала-рассказала о том, что узнала, в конце попросила свести её на погост, взглянуть на могилы милых её сердцу людей. Иван Павлович не стал противиться или как-то отговаривать  её - по крайней мере то был долг любящей дочери и внучки посещать место вечного сна своих предшественников. Тарантас свернул с главной дороги и направился вдоль леса к воротам погоста.
Долго стояла Мария Дмитриевна у могилы, где покоились бренные останки графини Евдокии Петровны, и слёзы текли по её смуглым щекам.
- Прости нас, бабушка, что не сберегли подаренное тобой - то, что было для тебя так дорого. И как грустишь ты, наверное, в вышине, откуда наблюдаешь, как наследие твоё рвут на части.
Чуть поотдаль над надгробием возвышался Иван Павлович, весь бледный, с жалостью во взоре. Тоска супруги передалась и ему, но сколько душевных сил приложил он, дабы не выдать гнетущее состояние, сковывающее его изнутри.
Поздно вечером, после чаепития с пирогом, уложив детей спать, а младшую Машеньку передав нянюшке, Менделеевы спустились в густой, почти дикий сад, поросший можжевельником и соснами. На небе загорелись блеклыми точками звёзды, воздух был тёплый и в то же время свежий: природа благословляла живущих на земле и всё было бы хорошо, если бы не тяжкий камень, лёгший на сердце.
Мария Дмитриевна села на старую скамью, взглянув на мужа, проговорила:
- Теперь княгиня Озвенцовская получит лес, что некогда продала бабушке, задаром, ибо он отойдёт ей вместе со всем поместьем. Хитра, ох и хитра.
- Оттого и живёт она в такой роскоши, окружённая богатством. Это скромным, честным людям выпадает на долю все удары судьбы.
- Но ведь это несправедливо.
- Может, и так, да только честным на душе легче и спится слаще, ибо совесть не мучает, не терзает душу. А силы всегда можно найти в молитве, - он замолк, усталым взором окинул кроны высокой сосны, уходящие высоко-высоко к тёмным небесами.

2 часть
I глава
По просёлочной дороге мчался, запряжённый двойкой лошадей, крытый экипаж. Кругом стояла холодная ночь, осенний дождь моросил уж который час, не желая прекращаться, оттого путь казался много труднее, чем предполагалось. Колёса то утопали в лужах, то раскидывали под собою комья чёрной сырой земли на увядающую, но ещё зелёную траву. Месяц, сокрытый тучами, тускло освещал петляющую в ночи дорогу.
В экипаже в тёплой просторной накидке сидела молодая женщина не старше тридцати лет, её пышные роскошные волосы каштанового цвета были убраны наверх под низкую шляпу с прикреплённой к ней вуалью. Сама дама была естественно красива: белая чистая кожа, большие светло-карие глаза под прямыми тёмными бровями, нос прямой с приятным благородными профилем, и всё становилось ясно-понятно, если бы не задумчиво-серьёзное даже несколько злое выражение этого прекрасного лица. Она всё глядела и глядела на дорогу, иной раз глубоко вздыхала, переводила взор в сторону, а потом снова возвращалась к окну.
Напротив дамы сидела красивый белокурый мальчик - лет семи-восьми, он не мигая глядел на даму, глаза его выражали немой беспокойный вопрос, но задать его или же решиться произнести хоть слово не смел, ибо, по всему видимо, боялся этой строгой красавицы.
Что же до самой дамы в тёмном одеянии, скрывающей под плотной шерстяной накидкой с серебряной застёжкой что-то завёрнутое в толстое одеяло, то была княгиня Маргарита Александровна Павликовская, урождённая Беклемишева, вот уж который месяц носившая траурное вдовье платье. Супруг её покойный происходил из знатного литовского рода, чьи предки некогда перешли на службу к русским царям, переменившись из панов в князей. Ныне о том сохранились лишь предания, а память потомков навсегда стёрла воспоминания о прежней родине. Маргарита Александровна же, будучи дочерью столбового дворянина Беклемишева, вышла замуж за князя Павликовского вопреки своей воли по наставлению родителей; супруга, что оказался на пятнадцать лет старше неё, она не любила, но, сохраняя в себе дань традициям, старалась казаться на людях счастливой женой.
Первые три года супруги не имели детей, князя Павликовского сие удручало, он часто ездил на богомолье, вместе с Маргаритой Александровной бывали в Пятигорске, посещали даже южные берега Италии и заснеженные горы Франции. И вот, на четвёртый год их совместной жизни супруга разрешилась от бремени первенцем - в ту пору ей уже было двадцать один год. Князь Павликовский, не смотря на великую радость, оказался строгим отцом: сына, коего нарёк Иваном, воспитывал в религиозной скромности, а по воскресеньям будил его ни свет ни заря для поездки в храм на богослужение.
Что касается Маргариты Александровны, то она сына любила, но держалась с ним несколько холодно, отстранённо. К мужу она после появления на свет Ивана стала чувствовать неприязнь, граничащую с ненавистью, и всякий раз избегала его, когда он делал шаг ей навстречу. Князя удручало такое отношение и тогда он начинал корить самого себя, ища вину в прожитых ранее годах; и чем дольше Павликовский копался в потёмках собственной души, тем чаще одаривал Маргариту Александровну роскошными подарками, заглаживая непонятную перед ней вину.
Когда Ивану исполнилось три года, Павликовские переехали в родовое поместье под Москвой: это была старая богатая усадьба - белоснежная, просторная, сокрытая посреди густого леса. Вокруг дома, напоминающего дворец, раскинулся живописный сад: здесь было всё - и парковые аллеи, и крытые беседки, и пруды, и специально отведённое место для объезда лошадей. Маргарита Александровна искренне полюбила сие поместье и впервые за столько лет почувствовала к мужу тёплую благодарность. Здесь, вдали от городской суеты, их жизнь потекла спокойной, ровно. Павликовские были счастливы, а Ванечка, глядя на родных, и сам переменился: стал более подвижным, весёлым, ласковым. Со стороны казалось, будто уже никто и ничто не сможет потревожить уют этого семейного гнезда, но столь явная самонадеянность всегда бывает наказана свыше - князь Павликовский занемог, доктор выявил у него чахотку, которая медленно, но верно пожирала его изнутри. Он тихо умирал в своём доме, а подле него оставались непраздная супруга и семилетний сын.
После дней траура, когда горе немного утихло в груди, княгиня Павликовская стала полноправной хозяйкой всего того, что оставил ей муж: это и роскошные богатые имения с тысячью крестьянских душ, мельницами и кузницами, большой просторный дом в центре Москвы, что являлся её приданым, где она оставалась продолжительное время до разрешения от бремени. Вот тогда-то - через два месяца после смерти князя Павликовского многие члены благородных семей из Москвы, Санкт-Петербурга и иных крупных городов обратили взоры на одинокую красивую вдову, что отныне считалась одной из богатейших дам, и в глубине души искренне жаждали связаться с ней узами брака, до той поры в нетерпении дожидаясь конца траурного периода.
Сама же Маргарита Александровна не думала ни о новом муже, ни о ещё одной семье; наслаждаясь в родном поместье приятной тишиной и долгожданным покоем, она проводила время в прогулках на лошадях, чтением книг и ной раз выезжала в гости к родственникам, оставляя детей на попечение нянек и кормилиц. Светские рауты, праздничные балы мало интересовали княгиню; светских дам - этих причудливых кокеток в душе презирала и оттого у неё не было подруг, с которыми так легко и весело проводились часы в бесконечных беседах. Дамы отвечали ей своей нелюбовью, тайно и явно завидуя её величественной красоте, которую Маргарита Александровна с честью и достоинством несла на чистом челе. Что касалось сударей, провожающих княгиню желанным взглядом, то они - столь чопорные, надушенные, в безупречных накрахмаленных костюмах, считали её чересчур надменной, несколько замкнутой, холодной и высокомерной, хотя каждый из них в сердце мечтал о ней заместо жеманных весёлых дурнушек, которые в погоне за признанием выглядят комично в глазах благородных господ.
Маргарита Александровна знала о своей красоте, понимала, какой силой обладает сполна в сим широком обществе, где тонкие изящные манеры соседствуют-переплетаются с греховными пороками, кои не только не скрывали, но даже гордились ими. Княгиня же, с детства воспитанная в лучших традициях православия, отдавала дань вере, что всегда жила в её сердце. После смерти супруга Маргарита Александровна много жертвовала женской обители, расположенной за Москвой вдали от больших дорог, сокрытой большим густым лесом, иногда останавливалась в её святых стенах и работала простой труженицей, тонкими длинными пальцами мастерив облачения для архиереев и митрополита. О том прознали в обществе и нарекли благородную вдову чуть ли ни святой, а матери ставили её в пример своим нерадивым дочерям. Такова оставалась в глазах людей княгиня Павликовская, но куда направлялась она нынешней ночью, в такую-то погоду, по бездорожью?
Когда тяжёлый экипаж свернул налево, Маргарита Александровна вытянулась и глянула в окно, только уже не со скучающим взглядом как прежде. Ванечка приметил перемену в матери, набравшись смелости, спросил:
- Маман, куда мы едим?
Княгиня не сразу дала сыну ответ: она искоса взглянула на него и от её недовольного взора мальчику стало не по себе - он так весь и сжался, плотнее закутавшись в тёплые одежды.
- Сиди смирно и не смей задавать больше вопросов, - холодно проговорила княгиня, мысленно витая где-то за пределами экипажа.
- Простите, маман, - робко молвил Иван, а у самого на глазах выступили слёзы, но, к его счастью, их княгиня не разглядела.
Наконец. экипаж остановился у высоких ворот с железными широкими дверями. Маргарита Александровна как-то непонятно вздохнула: то ли облегчённо, то ли жалостливо. Кучер помог ей сойти на земь, осторожно придерживая за локоть.
Моросил холодный дождь. Голову и лицо княгини скрывал глубокий капюшон, который она натянула так, чтобы оставаться неузнаваемой. Подол её чёрного широкого платья волочился по грязи, но она, казалось, сего не замечала. Достав одну руку из накидки. княгиня трижды постучала в ворота; стояла глубокая ночь и ждать пришлось долго. Вскоре с той стороны раздался неприятный скрип отворяемого засова и на пороге перед Маргаритой Александровной предстала высокая, тучная игуменья сей обители. Первое время две эти женские фигуры в чёрных одеяниях, скрывающих их очертания, как бы балансировали меж собой, наконец, когда конец пути завершён, княгиня Павликовская первая сделала шаг навстречу и игуменья, приглядевшись, тут же её узнала.
- Господи Боже, помилуй! Сударыня, в такой-то час, - в замешательстве проговорила игуменья, осеняя себя крестным знаменем. - Вы наша благодетельница, проходите скорее в обитель. Такой дождь, ветер...
- Тише, матушка, ныне я должна говорить быстро, а в обитель не пойду, ибо мой приезд должен остаться в тайне.
- Господи! С нами крестная сила! Да что же стряслось теперь-то?
- Молчи, матушка, и слушай - внимательно слушай! - Маргарита Александровна подошла вплотную к игуменье, глаза её метали молнии и от сего взгляда матушке Арсении стало страшно.
Княгиня Павликовская протянула завёрнутый в одеяла свёрток, что до этого держала под полой накидки, осторожно передала его в руки игуменье - та лишь взглянула и еле сдержала крик: в тёплом одеяльце мирно посапывал розовощёкий младенец и даже дождь не мог потревожить его мягкий сон.
- Сударыня. Маргарита Александровна... да как же так... - дрожащим голосом молвила матушка Арсения, прижимая к своей широкой груди невинное дитя.
- Молчи, матушка; молчи о том, чего тебе ведомо и о чём не должен знать никто другой, - княгиня протянула игуменье бархатный тяжёлый мешок - в нём хранились деньги.
- А коли спросят, откуда сие дитя?
- Говори, что нашла его у стен обители: мало ли кто может оставить ребёнка? Тех денег, что даю, хватит с лихвой на первое время. Отдайте младенца в мужскую обитель; у него сейчас одно имя - назовите его другим. И ещё: подрастая, он не должен знать, чей он сын и к какому роду принадлежит.   
- Грех-то какой, благодетельница наша, - роптала матушка Арсения, закрывая дитя от холодных капель дождя, всё её тело сотрясала дрожь.
- Каждый будет отвечать за себя пред Богом, а теперь мне пора.
Маргарита Александровна приподняла край платья и осторожно прошла к экипажу. Игуменья, преисполненная тревоги, долго стояла, глядя вслед удаляющемуся экипажу, а на руках у неё заворочался, заплакал младенец.

II глава
Маргарита Александровна благополучно добралась до имения, у ворот её встретила пожилая няня, с беспокойством закружившая вокруг княгини и Вани. Зайдя в просторный дом, украшенный длинным рядом высоких колонн, княгиня Павликовская передала служанке мокрую накидку, поднялась в опочивальню, где с помощью сенных девок переоделась в домашнее лёгкое платье, накинув поверх муслиновый капор с шёлковыми завязками и тонким кружевом по рукавам и подолу. Сыну велела спать, а сама спустилась в гостинный зал, где её, покорно стоя в углу, дожидалась нянюшка Варвара Никаноровна.
Маргарита Александровна села в глубокое кресло, расправив складки на своём безупречном одеянии, задумалась: как во сне протекла эта ночь, полная тревог и непонятного, необъяснимого чувства презрения - презрения ко всему свету, что некогда яростно заставил играть по своим правилам, конец которых она положила - оставила в стенах отдалённой обители, и больше никогда в жизни ей не увидеть ненавистное дитя от нелюбимого, ныне почившего мужа, от коего не видела ничего, кроме добра. Теперь всё в прошлом; решение, давшееся с таким трудом, осуществлено, совесть не терзает душу и потому нужно с надеждой глядеть в будущее.
Варвара Никаноровна робкими шагами, боясь обозлить сударыню, приблизилась к ней, спросила:
- Маргарита Александровна, где же Петенька? Когда вы вернулись, то его с вами не было.
- Он там... - ответила княгиня не своим голосом, махнув в сторону окна, говорить о чём-либо не было сил.
Варвара Никаноровна, полуграмотная, в людской простоте своей поняла по-своему жест сударыни, чувство тревоги, сжимавшее до сей поры сердце, отступило, и она проговорила как бы в подтверждении собственных раздумий:
- А, так вы оставили Петеньку у кормилицы в деревне? Это правильный выбор: там он вырастет упитанным, крепким - на парном-то молоке.
Маргарите Александровна наскучила её пустая болтовня, а упоминание о младенце острым камнем отдалось в сердце, которое она уже закрыла для него, но память о содеянном нынешней ночью вновь и вновь возвращало её к стенам монастыря вопреки воли. Княгиня зло взглянула на няню и та аж попятилась назад от этого грозного взора, а миг спустя Павликовская взяла себя в руки, сказала:
- Вели снести мне сюда чаю и пусть приготовят мне постель для сна.
- Сию минуту, сударыня, - Варвара Никаноровна окликнула служанок, передала им волю барыни, а сама бесшумно удалилась проверить: не заснул ли Ванечка?
Спустя десять дней, когда тупая боль немного улеглась, оставив лишь отголосок памяти, Маргарита Александровна велела собирать вещи: она переезжала на время в Москву, в своей собственный дом, из покон веков принадлежавший её старинному боярскому роду Беклемишевым, чьи предки служили ещё при дворе Ивана Третьего и вели посольские дела.
Первопрестольный град встретил экипаж княгини Павликовской звонким колокольным переливом. Глянув на маковку собора, она, будучи воспитанной в глубокой вере, перекрестилась, то же потребовала и от сына, сидящего рядом по правую руку; за все последние дни Иван ни разу не спросил о брате и за это одно мать была ему благодарна.
Дом Беклемишевых располагался в центре Москвы и представлял собой двухэтажное строение, чей фасад украшала лепнина прошлого века. Внутри всё было прибрано и приготовлено к приезду хозяйки: полы начищены до блеска, гобеленовые ковры встряхнуты, а старые тёмные гардины заменены на новые - более светлые. В длинных анфиладах всё оставалось по-прежнему, со стен в позолоченных рамах глядели с портретов как бы сквозь века деды и прадеды, увенчанные почётной славой.
Маргарита Александровна любила этот знакомый с детства, уютный дом; здесь она ощущала себя несколько по-иному - будто вновь сердцем уносилась в далёкое счастливое детство, окружённое заботой доброй материнской руки. Но чем дольше пребывала она в загородном поместье, тем роднее, любимее становился этот старый дом - душа погружалась в привычное течение бытия.
Управляющий Василий Яковлевич, как и подобает, спросил княгиню о путешествии, не труден ли был её путь, а получив ответ, изволил спросить: не надобно ли чего барыне?
- Вели накрыть ужин как то я люблю, а позже позаботься, чтобы мне приготовили горячую ванну и чистую постель.
- Как пожелаете, сударыня, - в раболепии, свойственное лакеям, произнёс Василий Яковлевич и пошёл отдавать приказы стряпухам и молодым служанкам, что спешили-торопились разложить вещи хозяйки, приготовить опочивальню и отутюжить чистую, накрахмаленную одежду.
На следующий день Маргарита Александровна находилась в хорошем настроении, чувствуя себя словно заново родившейся. Подписав необходимые бумаги, касающиеся денежных трат на хозяйственные дела, княгиня, решив сделать самой себе приятное по случаю возвращения в Москву, велела приготовить экипаж для прогулки по городу, в коем не была уже с момента смерти супруга, не имея склонности к посещению незваной гостьей иных знатных семей, княгиня Павликовская направилась к ювелирному дому, известного своими изысканными, редкой красоты украшениями, являющимися предметом вожделения бедняков и предметом гордости богачей за обладание столь прекрасного искусства.
Одетая в тёмное тяжёлое платье и тёплую шерстяную накидку, гармонирующую с основным предметом гардероба, Маргарита Александровна неспеша прохаживалась меж рядов, подолгу смотрела, изучала украшения, отчётливо переливающиеся на чёрном бархате. И сама она с заколотыми пышными волосами, так элегантно убранных под чёрную низкую шляпку с бусинами мелкого жемчуга по бокам была необычайно прекрасна в сий погожий осенний солнечный день, а лучи как будто специально согревали своим последним теплом поток людей, идущих туда-сюда по только им известным делам.
Поглощённая созерцанием украшений, княгиня Павликовская остановилась, пригляделась: на чёрном бархате под стеклом хранилось ожерелье, выполненное тонкими линиями словно переплетающиеся-сплетающиеся меж собой ветви деревьев, изгибающиеся в причудливые формы, а между этих "ветвей" горели-светились сочными ягодами бусины рубинов: поистине, такую дивную красоту мог создать лишь великий мастер! Маргарита Александровна как заворожённая любовалась сим произведением ювелирного искусства, зная наверняка, что оно вскоре будет красоваться на её лебединой шеи; за ценой дело не стоит, ибо красота бесценна.
К заинтересованной покупательнице приблизился ювелир - он же хозяин сего дома: несколько худощавый, высокий, с проседью в чёрных волосах, он окинул взглядом княгиню, рассмотрел её с головы до ног, убеждаясь, что пришла она не ради праздного любопытства и, подождав некоторое время, сказал:
- Надеюсь, сударыня нашли что-то по вкусу?
- Мне нужно это ожерелье, - равнодушным тоном произнесла княгиня, как если бы дело касалось пустяка.
- Сие ожерелье действительно великолепно и оно подходит к вашему лицу. Выполнено из нашего русского золота - самого лучшего золота на всём белом свете, а рубины что розы, растущие на плодородной земле.
- Я покупаю его, сегодня же.
- Сударыня, простите, но вы даже не спросили о цене... - начал было ювелир, но в душе у него заиграли ноты радости.
- За обладание красотой нельзя торговаться.
- Сударыня права: торговаться - значит обидеть мастера, - раздался подле Маргариты Александровны мужской незнакомый голос.
Княгиня обернулась к незнакомцу, что так дерзко и бесцеремонно влез в чужой разговор: его чёрные, чуть приподнятые к вискам глаза глядели несколько насмешливо, но его дорогой костюм и не менее дорогое заграничное пальто свидетельствовали о явно высоком положении в обществе. Его взор оскорбил гордость княгини и не будь вокруг столько людей, она высказала бы ему в лицо то, что думает, но, сохраняя достойное хладнокровие, Маргарита Александровна произнесла:
- Я вижу, вы, сударь, умеете поставить даму в неловкое положение.
- Помилуйте, сударыня, разве я смею обидеть даму, тем более столь прекрасную?
- Вы нахал и поэтому не смейте приближаться ко мне, - с этими словами княгиня расписалась в журнале ювелира и, объяснив, куда следует доставить украшение, развернулась и, гордо вскинув голову, направилась к выходу.
Незнакомец не отставал от неё ни на шаг  и стоило им очутиться на улице, где им в лицо подул лёгкий ветер, он приблизился к ней и весьма учтиво, сняв шляпу, представился:
- Прошу сударыню извинить меня за столь дерзкое поведение, но, позвольте представиться: Корнильев Василий Дмитриевич, управляющий имением князей Трубецких, а также общественный деятель по законодательству Москвы.
- Я вижу, Василий Дмитриевич, вы не оставляете мне шанса, однако, принимая ваш вызов, преисполненный чести, позвольте же и мне назвать своё имя: княгиня Павликовская Маргарита Александровна, урождённая Беклемишева.
Корнильева окатил жар; дрожащими губами он коснулся точёной руки княгини и, склонив пред нею голову, робко, чуть запинаясь, молвил:
- Простите меня, княгиня, я и правда поступил как глупец.
- Что ж, коль мы теперь знакомы, извольте на сим откланяться... Василий Дмитриевич, - насмешливо ответила та, забавляясь его трепетным страхом.
- Коль вы изволите, я найму для вас экипаж.
- Не стоит утруждать себя, сударь. Мой экипаж всегда при мне.
Корнильев посмотрел на неё, тоска из-за столь нелепой ситуации обожгла его нутро; он видел, как Маргарита Александровна, придерживая подол, осторожно спускалась по ступеням, как, словно позабыв о чём-то, развернулась и вновь поднялась к нему, необычайно красивая в свете солнечных лучей. Он как завороженный глядел нв неё, что скажет она ему перед их незаконченным расставанием; а княгиня сквозь улыбку спросила:
- Позвольте спросить вас, сударь, уж если мы назвали друг другу имена: для чего вы ходили в ювелирный дом? Не для того ли, чтобы следить за мной?
- Помилуйте, сударыня, да разве посмел бы я? Я просто искал подарок своей супруге. но и вот... встретил вас.
"Значит, он женат. Что ж, это очень хорошо", - мелькнуло в голове княгини Павликовской, вслух она произнесла:
- А ныне что вы планируете делать? Искать и дальше подарок?
- Подарок я приобрету в любое время, а пока что у меня до вечера нет никаких дел, разве что праздно гулять по улицам и мостовым.
- Я планирую посетить парк, не желаете ли сопровождать меня?
Корнильев встрепенулся: уж не ослышался ли? Он даже незаметно ущипнул самого себя, пытаясь пробудиться от долгого сна, но всё оставалось по-прежнему и красавица-княгиня терпеливо дожидалась его ответа. Осознав, что всё происходящее наяву, Василий Дмитриевич только и смог, что ответить:
- Сопровождать вас где бы то ни было - великая честь для меня. Я согласен.
Маргарита Александровна лукаво-кокетливо взглянула на него, лицо её украшала приподнятая улыбка; более ничего не говоря, она пошла к своему экипажу, а Корнильев как завороженный последовал за ней.
Вскоре они подъехали к городскому парку, раскинувшегося у реки. Осень вдоволь позолотила некогда зелёные листья тополей, берёз и лип и они, сорвавшись под порывом ветра, мягко приземлялись на землю, обволакивая её жёлто-красным оранжевым ковром. Корнильев и княгиня Павликовская неторопливо прогуливались по аллеям широкого парка, укутанного пологом теней, бросаемых ветвистыми деревьями. Мимо спешили, проходили иные люди: студенты, мещане, благородные пары уже немолодых, по всей видимости, дворян - гордо, чинно шли рука об руку, вспоминая каждый про себя дни ушедшей безвозвратно лёгкой молодости.
Дабы не попасться на глаза случайным знакомым, которым только дай повод разнести хитрую молву, Василий Дмитриевич вместе с Маргаритой Александровной углубились в дальний край парка, под навес уютной беседки, откуда открывался живописный вид на Москву-реку, над синей гладью которой с громкими криками пролетали огромные белые чайки. На прибрежных холмах противоположного берега раскинулись и тут и там многочисленные селения, а на солнце весело переливались-блестели маковски церквей. Умиротворённая тишина, прохладный свежий ветерок, дующий с реки, приятным касанием охлаждал щёки; здесь почти никого не было, если не считать пару юноши и девицу - по виду тайных возлюбленных, что спорили о всяких пустяках. Когда и они скрылись из виду за поворотом аллеи, Корнильев взглянул на княгиню - та с отрешённым видом сидела к нему боком, устремив взор на водную гладь: о чём она думала в сий момент, какие отголоски памяти кружились в этой прекрасной головке? Он боялся первым нарушить сказочно-воздушное молчание; он просто любовался её точёным благородным профилем, её белоснежной лебединой шеей, на которую мягкими локонами ниспадали волосы. Княгиня чувствовала своего спутника, понимала все его мысли и то, зачем они здесь и для чего. Первая нарушив умиротворённое молчание, полного тёплой неги, она обернулась к нему, спросила несколько язвительно, что нисколько не задело его самолюбия:
- Так вы, Василий Дмитриевич, выбирали подарок супруге, а в конце оставили приз себе?
- Нет, что вы? Разве то не впервые?
- Помилуйте, уж если сам князь Трубецкой назначил вас своим управляющим, значит, вы стоите много больше, нежели желаете казаться.
- Вы чересчур милосердные ко мне, сударыня. Поверьте, я не столь значим, как то кажется вам.
- Следовательно, я могу не опасаться вас?
- А разве я столь опасен в ваших глазах? Ежели это так, я готов на коленях вымолить ваше прощение и удалиться навсегда.
- Мне не нужны жертвы, не нужны ваши унижения, ибо всё то со стороны кажется глупой нелепостью, придуманные лишь для того, чтобы потешить призрачное самолюбие дам.
- Вы считаете таких дам глупыми?
- Я никогда не любила пустые игры, принятые в свете разве что в качестве забавы. Вы спросите, почему? Тогда я вам отвечу. Я родилась в семье Беклемишевых, в этом старинном роде, берущего начало от бояр, что верой и правдой служили великим князьям и для которых вопросы веры являются непростым звуком, а целой жизнью, поверьте, трудно не видеть грехи и пороки, в коих потонуло нынешнее общество. И отец мой с гордостью соблюдал заветы предков. Мать моя была дочерью разорившегося помещика, что вынужден был жениться без всякой любви на девице из богатого купеческого дома, лишь бы поправить своё шаткое положение. По рассказам маман, её родители никогда не испытывали нежных чувств друг к другу - только долг держал эти несчастные семейные узы. Овдовев и заполучив наследство супруги, мой дед выдал дочерей замуж, руководствуясь только выгодой, ибо не желал видеть собственных детей в нужде и лишениях. К счастью, брак моих родителей оказался куда более счастливым: одни за другим рождались дети, но все они, кроме меня и брата, не дожили до взросления, а маман, горько пережив утрату, со всей материнской любовью окружила нас заботой и нежностью. Папан, пользуясь положением в обществе, нашёл нам с братом супругов из хороших семей. Моим мужем был князь Павликовский, ныне почивший. Наша семья схожа с домом Трубецких, и они были частыми гостями в нашем родовом гнезде.
- Мои соболезнования, сударыня. Вам, наверное, трудно было пережить смерть мужа?
На этот вопрос Маргарита Александровна не сразу дала ответ:
- Да... тяжело.., - несколько равнодушно, наигранно растягивая слова, молвила она.
Тон, с которым была произнесена последняя фраза, кольнула по сердцу Василия Дмитриевича и что-то неловкое, новое зародилось в его душе, а он хотел, силился взглянуть на красивое лицо княгини, и когда ловил её невольный взгляд, смущённо отворачивался, коря самого себя за столь нелепую трусость, когда эти глаза - завораживающие карие глаза манили его вновь и вновь за собой.
Не заметив, как то получилось, всё вокруг завертелось-закружилось между ними. Огненное пламя, испепелить их, связало эти судьбы воедино, бросив вызов всему свету вопреки устоявшимся правилам. И вот уже, с лёгкостью входя в её дом, восхищённый его богатым убранством, Корнильев видел воочию свою новую сказку, которая находилась так близко, что подчас замирало сердце и, преисполненный жаркими чувствами, охватывающих его душу, он привлекал к себе Маргариту, с жадностью упивался её медовыми устами, вдыхал лёгкий аромат её каштановых шелковистых волос. В такие мгновения Корнильев считал себя её повелителем, внутри его рождалась ревность при одной лишь мысли, что кто-либо ещё мог владеть этой сказкой, и тогда он начинал ненавидеть покойного князя, в злорадстве радуясь его преждевременной смерти - должно быть, в такие часы безбожия дьявол овладевал его душой, чтобы затем оставить Корнильева разбитым, несчастным наедине со своими грехами, когда он, остудив порывы, горько раскаивался в чёрных мыслях.
И вот за окном льёт холодный дождь со снегом - середина ноября - скорое прощание с осенью и новый шаг в белоснежную морозную зиму. В большой светлой опочивальне московского дома, окутанного мраком ночи, на резном туалетном столике близ зеркала в серебряной искусной оправе горела в подсвечнике  одна-единственная свеча, не разгоняющая темноту, но делая окружающее серым, холодным. Под сводом белого полога, висевшего над кроватью подобием шатра или купола, возлежал на пуховых подушках Корнильев, с отрешённым взором уставившись в потолок. рядом с ним, отвернувшись, находилась Маргарита Александровна, пышные волосы её были раскинуты по подушке, обнажённое бархатистое плечо выглядывало из-под края одеяла. Некоторое время любовники хранили тайное молчание - каждый в своём сердце, тут княгиня потянулась и, откинув одеяло, встала с постели. Василий Дмитриевич с наслаждением любовался её стройным станом с мягкими, плавными линиями, её локоны пышными волнами ниспадали по плечам и спине; она накинула пеньюар из белого полупрозрачного муслина, не скрывающего очертания прекрасного тела. Корнильев с жадностью наблюдал, как княгиня уселась перед зеркалом, как долго расчёсывала длинные волосы и в конце, повернувшись к нему, спросила:
- Так ты не спешишь к своей жене?
- Надежда Осиповна третьего дня отсутствует в Москве - я отправил её вместе с детьми отдохнуть от городской суеты в далёкое поместье родственников; сам же я полностью в твоей власти.
Маргарита Александровна усмехнулась - лишь полутьма скрыла её недобрый взгляд, что бросила она на него, но, искренне играя роль тайной возлюбленной, приблизилась к ложу, а Василий Дмитриевич, весь во в власти её величественной красоты, окрылённый жарким пламенем, обнял стан княгини. Она прижала его голову к своей груди, гладила эти знакомые чёрные волосы, в коих можно было заметить слабый отблеск седины, и он с покорностью преданного раба принимал как милость её ласки. не видя злорадную, нехорошую усмешку на лице Маргариты Александровны.

III глава
Счастливое время переживали Менделеевы с тех пор, как воротились после тяжких скитаний в родной Тобольск, оставивших в их памяти неизгладимые чувства горечи. В покойной тишине семейного очага, под благодатным сибирским небом, где даже звёзды на небе чище и ярче, в каждодневных молитвах, окутывающих дом благословением, на руках Ивана и Марии воспитывались дочь Мария - названная в честь почившей старшей сестры - как память о ней и сын Павел, старшие же дочери - Оленька и Катенька, умницы и красавицы, рукодельницы и богобоязненные христианки вступили в ту пору, когда девиц считают невестами и посему родителям, любящим и заботливым, стоило быть их покровителями, ибо честь девичья сберегалась в стенах родного очага, хотя сам дом Менделеевых открывал двери каждому, кто любил и знал их. Не проходило ни одной недели без гостей, имеющих к ним прямое или косвенное отношение. За овальным дубовым столом, уставленным всевозможными блюдами благодаря трудам рачительной хозяйки, сиживали учителя и профессора из образовательной коллегии, чиновники и местные помещики, купцы и фабриканты. За бокалом вина либо чашкой чая почтенные господа города обсуждали новости, спорили о делах государственных, раздумывали над судьбой Империи, а по выходным весело проводили время в карточных играх, музыке и танцах.
Особым почтением у Менделеевых пользовался композитор Алябьев, который, будучи сыном губернатора, получивший в своё время прекрасное образование, музицировал в четыре руки со своей супругой - пианисткой-любительницей Марией Дмитриевной. Тогда стены дома оглашали чарующие звуки, а молодые девушки аккомпанировали им своими чистыми прекрасными голосами.
Редкими, но столь желанными гостями у Менделеевых до сих пор оставались Царины и князья Озвенцовские - в тайне между собой эти люди ненавидели друг друга, но под сенью небольшого старинного дома, они словно преображались, равнялись, не чувствуя до поры до времени прежней вражды. Царин Андрей Викторович за прошедшие столько лет заметно переменился: из привлекательного, чуть задорного молодого мужчины он превратился чуть ли ни в дряхлого старика, лицо его избороздили тонкие линии морщин, голова почти облысела, если не считать редкой пряди седых волос за ушами, только хитрый взор иной раз зажигал его потухшие глаза и в такие мгновения Царин преображался, молодел и ироническая усмешка растягивала его тонкие губы.
Менделеева Мария Дмитриевна любила эти встречи, знакомые с детства затяжные беседы за столом за чашкой чая, и сама она, погружённая в бесконечные заботы о семье, отдыхала душой и телом, смеялась любой шутке, а потом, спроводив милых гостей до калитки, уставшая возвращалась в круговерть домашнего быта, качая на тонких руках малютку-сына.
Иван Павлович редко бывал дома: с утра уходя в гимназию, возвращался в позднем часу, наспех перекусывал и запирался в своём кабинете, где работал до полуночи. Дети и жена безмерно скучали по простому его вниманию, с неумолимой жаждой ожидая наступления выходного дня - а там снова и снова поток гостей - новых и старых, знакомых и незнакомых, чтобы потом, бродя в одиночестве по пустому саду, наслаждаться дарованным редким покоем, с благодарностью воспринимая её как долгожданную свободу.
Однажды осенним тёплым вечером, когда ночи становятся холоднее, но прошедшее лето не желает отдавать первенство своей преемнице, в дом Менделеевых кто-то постучал: поначалу робко, затем сердито, нетерпеливо. Мария Дмитриевна как раз подавала ужин; дети испуганно переглянулись, Иван Павлович неуверенно отложил в сторону газету, посмотрел на супругу, спросил как бы самого себя:
- Кто это к нам пожаловал?
- Я никого не жду. Может статься, что-то случилось в гимназии?
- Не должно бы... - промолвил Менделеев, стараясь тем самым утешить семью и, придав наигранной храбрости, громко спросил, - кто там?
- Отворите, молю! - раздался по ту сторону двери знакомый, давно позабытый голос.
Иван Павлович резко отпёр засов и в широкую комнату, едва переставляя ноги, ввалился Озерцов Пётр Иванович. Первое время всё семейство Менделеевых долго и пристально всматривались-озирались на пришельца, что словно снег на голову появился в их доме, потревожив благодатный вечерний покой. Но не только лишь егь внезапное прибытие крайне удивило их - по крайней мере, Мария и Иван видели его в последний раз у могилы Евдокии Петровны, над которой он проливал горькие слёзы, а после - как в воду канул, исчез из общей жизни и его родные признали пропащим. И вот, спустя столько лет Пётр Иванович воротился в родной город, увидел знакомые прежние места, только сам он переменился: и душевно, и обличием, от былой насмешливой гордости не осталось и следа, лицо его было покрасневшим, обветренным, длинная всклокоченная борода как у бродяг добавляли ещё более удручающий вид, и только глаза - эти большие ясные очи оставались прежними, и именно в них признал Менделеев своего старого друга.
Озерцов, прикрытый жалкими лохмотьями и обутый в сапоги, что познали дальние долгие дороги, опустился на скамью, в его спутанных волосах поблескивала седина, выглядел он стариком, хотя являлся почти ровесником Ивана Павловича. Пользуясь тишиной, нависшей над их головами, Пётр Иванович вскинул глаза на Менделеева - в них застыла невысказанная боль, Иван, слегка пошатываясь, воскликнул:
- Ты ли это, Пётр, или твоя видимая тень?
- Прошу, друг, поделись со мною краюхой хлеба да дай испить водицы - утолить жажду, а после всё расскажу-поведаю о бесконечных скитаниях, что выпали на долю мою.
Вместе с семьёй Менделеевых сытно наелся, каждый кусок он разжёвывал с таким благоговейным видом, будто вкушал заморские блюда с царского стола. За чашкой горячего чая, немного придя в себя, Озерцов рассказал Ивану и Марии, что с ним приключилось и где он был всё то долгое время. Оказалось, вопреки собственным думам, вопреки родительскому наставлению Пётр Иванович присоединился к восстанию декабристов - не из-за политических дум, потехи ради вслед за рядом приятелей. Итог оказался не таким, как ранее представляли то отчаянные головы: кого-то казнили, кого-то отправили в ссылку. Озерцову удалось весьма удачно - если так можно выразиться, выйти сухим из воды, а именно - пуститься в бега, раствориться на время в необъятных просторах Российской Империи. Скитаясь из одного города в другой, из деревни в деревню, он жил подаяниями, чем делились с ним добрые люди. Бесконечные дороги, голод сильно изменили Озерцова не только внешне, но и внутренне, от былого задорства, свойственного отпрыскам дворянских семей, не осталось и следа, он превратился в бродягу. Боясь за свою жизнь, он приставал иной раз то к купеческому каравану, то к толпам богомольцев, совершающих крестный ход или паломничество. Сколько дорог обошли его ноги, где он только не бывал! Некогда добротная одежда из хорошего сукна порвалась, превратившись почти в лохмотья, обувь стопталась и промокла от дождя и снега. Куда идти, что предпринять? К отцову дому нельзя - для родных он умер, покрыв себя вечным позором, в город тоже, ибо могли схватить как беглеца, умирать страшно вдали ото всех. А иного пути он пока не видел.
- Что станешь делать теперь? Куда пойдёшь? - спросил его Менделеев, когда Озерцов окончил повесть своей жизни.
- Не знаю, друг мой, не знаю, ибо не вижу впереди ничего, кроме бездонной, пустой темноты.
- Оставайтесь пока здесь, Пётр Иванович, а мы что-нибудь да придумаем, - подхватила Мария Дмитриевна, качая на руках Павла.
Озерцов поднял на неё взор - в его глазах блестели слёзы, которые он силился подавить за горькой улыбкой, ответил:
- Спасибо вам, Мария Дмитриевна, за теплоту вашу душевную, да только не хочется мне вас толкать в пропасть вслед за собой. У вас дети, зачем их подвергать опасности?
Иван Павлович резко встал со стула, заходил по комнате, измеряя её шагами: глубокие думы прорезали его высокое чело и, остановившись, сказал:
- Вот что, Пётр! Ныне переночуй у нас, а утро вечера мудренее.
Озерцов от услышанного чуть ли ни на коленях благодарил старого друга за доброту. Между тем, Мария Дмитриевна поспешила в почивальню уложить младенца спать, а заодно отыскать в сундуках подобающую одежду для нежданного странника. Как только её шаги замерли на втором этаже, в сени вошёл отец Илларион, читая нараспев слова молитвы зычным голосом. Он всегда заходил к Менделеевым накануне церковных праздников, одаривал благочестивое семейство своим благословением. Вот и теперь святой отец вошёл поприветствовать Ивана Павловича перед Усекновением головы Иоанна Предтечи, и как вошёл, так и остановился: его глаза невольно устремились на бородатого незнакомца, одетого в рубище. Иван Павлович приблизился к святому отцу, склонил голову к его руке, тот перекрестил его со словами:
- Во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.
- Аминь, - вторил за ним Менделеев.
Озерцов не шелохнулся, будто прирос к стулу. Он не мигая осматривал отца Иллариона и по взгляду его было ясно, что терзают его какие-то невысказанные горькие думы. А отец Илларион продолжал стоять в проходе - высокий, смуглый, в широкой чёрной рясе, на всём том при свете свечей сиял на груди серебром большой крест. Пётр Иванович силился не выдавать волнения, охватившего его, тело била дрожь и в последнем порыве - перед лицом тяжёлого раскаяния, он ринулся к святому отцу на коленях, лобызал его руку, орошал слезами, а когда выплакался, поднял глаза, глядя снизу вверх. промолвил:
- Отче, спаси! Тяжкие грехи давят на душу, рвут многострадальное сердце на части. Коль скоро мне предстоит встретиться с Высшем Судьёй, изволь отпустить прегрешения мои:  в юности обуяла меня гордыня, привёдшая язык мой к речам богохульным, смеялся я тогда над православием, поносил веру нашу, обличал святых отцов, провозглашал, что Бога нет. А потом примкнул к декабристам ради жажды славы и власти, предвкушал победу и свержение царя нашего. А после наказал меня Господь: потерял-растерял я всё, что имел, отец проклял меня и теперь я вечный изгнанник без рода и племени, обычный бродяга, не имеющий даже угла, где бы мог преклонить усталую голову. Всё богатство на мне, а более у меня ничего нет. В смирении пребываю я, да не ведаю, что будет дальше.
- Молись, сыне, и Бог простит, - отец Илларион возложил ладонь на его голову, перекрестил.
Пётр Иванович какое-то время стоял преклонённым, о чём-то раздумывал - больше, чем когда-либо презирая прошлые лета свои, когда он самому себе казался столь неуязвимым и мудрым, чтобы затем совершить большое падение. Всё ещё держа руку отца Иллариона в своей ладони, Озерцов проговорил и голос его звучал решительным:
- Отче, желаю я укрыться в обители, принять иноческий сан, дабы посвятить остаток дней своих во славу Его.
- К Господу дорог много. Ступай, сыне, по пути, что указывает твоё сердце.
Иван Павлович глядел на друга - разве ведал он, какое смирение теплилось в его душе многие годы? Золотая искра промелькнула между коленопреклонённым грешником и им, верующим, что свысока своего роста смотрел на того. Грудь Менделеева давило нечто тяжёлое, горькое, словно стоял он ныне посреди бескрайнего простора, на Суде, где каждый должен будет дать ответ - и невольно почувствовал он страх, как если бы поменялся с Озерцовым местами.
На следующий день, ранним утром, когда солнце только-только распростёрло из-за горизонта яркие лучи, Пётр Иванович собрался в путь-дорогу, и на челе его отражались благодатные думы. Иван Павлович не останавливал друга от поспешного шага - он знал, что так было правильно, ибо итого выбора не видел.
Позже, через несколько месяцев, в день Сретения Господня Менделеевы видели Озерцова вдали от прихожан и иных мирян в одеянии послушника, но видел ли он их, того Иван Павлович не знал. От добрых знакомых, вхожих в их дом, слышал о постриге Петра под именем Иулиан.

IV глава
Сколько приятных, благодатных моментов переживал Корнильев Василий Дмитриевич с тех самых пор, как приобрёл в лице княгини Павликовской милого, нежного друга; сие чувства он не испытывал никогда - ни с супругой своей, ни с её кузиной, чьё имя в миг лучиком света пронеслось перед его взором и растворилось в небытие как и не бывало. С Маргаритой Александровной сталось всё по-иному: невольно брошенным взглядом, гордо поднятой головой, благородным умом заставляла себя уважать и, видя такое, Корнильев преклонялся перед её величественной холодностью.
Однажды Василий Дмитриевич получил приглашение на бал в доме князей Голицыных, ибо был на хорошем счету у сильных мира сего, не смотря на собственное положение, далёкое от верхушки знати. Тем не менее, Корнильев располагал добротным домом в самой Москве, не был стеснён в деньгах и поэтому двери княжеских дворцов открывались для него. Ради бала Корнильев призвал всё своё красноречие, лишь бы уговорить княгиню Павликовскую, что не очень-то жаловала светские вечера.
- Почему бы вам не отправиться на бал вместе с супругой? - поинтересовалась она, возлежа на мягкой софе и утопая в пышных муслиновых рюшах, обрамляющих её руки.
- Надежда Осиповна нездорова по случаю своего непраздного положения. Пусть пока отдыхает от суеты яркого света, к которому так привыкла с раннего детства.
- И вы полагаете, что я должна согласиться? - насмешливо-кокетливо спросила Маргарита Александровна и глаза её заблестели при свете свечей.
- Я бы желал видеть вас, княгиня, подле меня, - молвил Корнильев, по выражению её лица, по тону, с которым она говорила, знал наверняка, что княгиня Павликовская согласна.
Василию Дмитриевичу льстил тот факт, что прибудет он на бал в сопровождении одной из первых красавиц Москвы, о которой мечтают и которую вожделеют сотни мужских сердец. В назначенный день Корнильев приехал в дом Голицыных раньше Маргариты Александровны, ибо не желал скомпрометировать их обоих, но он даже не догадывался, сколько мук стоило ему дождаться её приезда.
Тут объявили о приезде княгини Павликовской и весь зал устремил взоры на дверь: в проходе под гипсовой аркой стояла Маргарита Александровна, ещё более величественная, чем прежде; её пышные волосы были собраны в высокую причёску и заколоты множеством булавок и шпилек, и скреплены тонкой диадемой. Тонкую белоснежную шею украшало то самое ожерелье, ставшее невольно связующим звеном между княгиней и Корнильевым, а рубины кровавыми каплями переливались в ярком пламенном свете. Сама Маргарита Александровна была облачена в пурпурное платье, лиф которого был вышит серебряными нитями в причудливый-изящный узор; берта из тонкой переливающейся персидской органзы, оттеняющая нежные плечи, украшалась вышитыми на ней расходящимися в стороны листьями; а подол, тяжёлыми волнами спускающийся к полу, блестел маленькими белыми звёздами-бусинами, рассыпавшихся на нём. И вот княгиня, в блеске собственной красоты, с гордо поднятой головой ступила в зал, и толпа раздвинулась перед ней как перед царицей.
Маргарита Александровна была не высока и не мала, и когда она шла, то невольным взором видела десятки лиц, устремлённых на неё: одни восхищались ею, другие завидовали. За её спиной тут же начиналось оживление, тихие разговоры, шёпоты тонули в других голосах. Дамы злились приезду княгини, зависть покрыла их лица, которую они старались побороть за жеманными льстивыми улыбками. Достопочтенные же господа, особенно искусные по части женской привлекательности, оценили красоту княгини, о чём делились друг с другом.
- Знаете, сударь, когда я вижу прекрасных женщин - а Маргарита Александровна, бесспорно, является самой красивой из всех, у меня улучшается настроение и я становлюсь вновь молодым, - проговорил пожилой генерал какому-то графу.
- Поговаривают, будто княгиня Павликовская пожертвовала изрядную сумму денег на один монастырь и, более того, оставалась в стенах обители какое-то время, где шила облачения для святых отцов.
- Святая женщина, - старый генерал поднял бокал и тут же осушил его.
По другую сторону зала, где на софе разместились, поправляя то  и и дело подолы и обмахиваясь веерами, дамы, шёл похожий разговор, только более резкий, критический. Дамы, ощущая внутри скрытую зависть, обвиняли княгиню Павликовскую в том, что как она посмела, будучи вдовой, прийти на бал, разодевшись в пух и прах и, более того, с улыбкой на устах принимая комплименты от почтенных сударей, которые поочерёдно подходили к её ручке.
- Покойный князь, умирая, оставил Маргарите Александровне всё своё состояние - а это ни много ни мало - полторы тысячи крестьянских душ, богатые земли и роскошные усадьбы. Жаль, что княгиня, видя от мужа лишь хорошее, предала забвению его память, - сказала одна дама в богатом тёмном платье.
- Большие деньги портят людей. Куда уж нам до княгини - с нашими угодьями да крепостными в сто душ, - заметила за ней другая дама - молодая, невысокая, в простом нарядном платье.
- Я не думаю, однако же, что мы, мелкопоместные дворяне, чем-то хуже княгини Павликовской: по крайней мере, мы не запятнали свою честь и супруги наши живут и здравствуют, и дети наши всегда рядом с нами. всё то куда важнее роскошных безлюдных домов, дышащих одиночеством и забвением...
Толки - эти излюбленные разговоры любого общества долго бродили по залу, витали меж колонн, но Маргарита Александровна оставалась крайне равнодушна к ним, её мало волновало, что думают о ней самой в свете, осуждают ли или восхваляют; отгородившись от неловких сплетен своими богатством и красотой, княгиня в душе презирала всяких кумушек и их дочерей, для коих бал являлся тем самым местом, где можно было сыскать девицам достойных кавалеров; презирала она и господ, что всячески вились вокруг неё, в душе надеясь на её руку и сердце. Единственным близким человеком сего вечера был Корнильев Василий Дмитриевич - он являлся просто приятным собеседником, прямолинейным и честным; княгиня ему нравилась как женщина - но за ним сохранялась семья и он не мог даже помыслить разрушить сей священный союз ради первой красавицы Москвы.
Княгиня Павликовская выразила благодарность князю Голицыну, пообщалась о том о сём с его супругой, а когда объявили вальс, она, гордо держа прелестную головку, шла в танце рука об руку с Корнильевым, легко и изящно балансируя между рядами танцующих пар. Василий Дмитриевич как завороженный глядел на неё, когда они ступали в волну света и тогда рубины вспыхивали алым отблеском на её нежной шеи, а каштановые локоны загорались тёмным пламенем и окутывались тьмой, когда они попадали в тень.
Бал завершился далеко за полночь. Гости неспеша стали разъезжаться по домам. Одними из последних покинули дом Голицыных Маргарита Александровна и Василий Дмитриевич. Корнильев помог княгини удобнее разместиться на мягких сиденьях, и когда её экипаж тронулся с места, он ещё долгое время стоял у ворот, прислушиваясь к замирающему вдалеке стуку колёс, чувствуя, как тёплая волна нежданной радости окутала его сердце мягкой пеленой.

V глава
В семье Менделеевых наступило долгожданное событие: старшая дочь Ольга выходила замуж за купца-фабриканта Медведева. Глядя на неё - ещё юную, необычайно прекрасную в подвенечном платье с тонкой струящейся до пола фатой, Мария Дмитриевна невольно вспоминала себя в том же возрасте, когда и она, дрожа словно лист на ветру, примеряла то один свадебный наряд, то другой, а гости нетерпеливо дожидались её выхода. Ныне она сама, на правах старшей, помогала Ольге надеть белоснежное пышное платье, инструктированное множеством рюш и оборок, приободряла её ласковыми словами, а у самой на глазах стояли слёзы радости и печали одновременно. Хорошо было найти для дочери добропорядочного супруга, но тяжко расставаться, отпускать в самостоятельное плаванье дитя, что жило с ними всё то время.
На свадьбе было много гостей, слышались со всех сторон дружеские пожелания счастья молодым, пели песни и танцевали. В своём письме к новом родственнице Мария Дмитриевна писала: "А вас, любезнейшая матушка, покорнейше прошу принять в число ваших внучат и данного нам Богом доброго и умного зятя. Он не чиновник, но по своему благосостоянию и обширным заведениям заслужил внимание высшего начальства и прошлого года за устройство его фабрик ему пожалована от Государя Императора медаль. Оленька наша счастлива и богата". А в церкви по воскресеньям и в красном углу почивальни она простаивала коленопреклонённая молитвы, с жаром материнского сердца испрашивая Господа о даровании счастливых долгих лет жизни дочери в новой семье.
Как быстро пришла радость, так скоро приключилось несчастье - пришло нежданно-негаданно, в тот самый счастливый год, когда, казалось, ничто не могло омрачить их тихий домашний мир. Иван Павлович начал стремительно терять зрение и ни врачи - лучшие в Тобольске, ни их лекарства, ни горячие молитвы любящей жены не помогли отвратить неминуемое. Ровно через год после свадьбы Оленьки Менделеев ослеп, его тут же лишили должности директора гимназии, а за этим несчастной семье предложили как можно скорее покинуть ставший милым их сердцу дом.
Обездоленные, без средств к существованию, Менделеевы покинули прежнее место, а куда идти, что делать, тогь не знали. Мария Дмитриевна, вытирая рукавом катившиеся по щекам слёзы, окинула мутным взором больного супруга, испуганных детей да собственные ослабевшие маленькие руки - вот всё, что осталось у неё от прежней жизни. Невольно она коснулась того места, где упрямо билось сердце, а чуть ниже раздался иной толчок - там был кто-то совсем маленький, живой и невероятно сжаты й и именно ради него - этого тёплого, ещё невидимого комочка решилась она на отчаянный шаг, ибо с тех пор судьба всей семьи пряталась в её уставших, натруженных ладонях.
Вся видимая жизнь сплошным сероватым мрачным пятном соединилась-превратилась в тусклый, густой туман, и не видела она перед собой не только далёкого яркого света, но даже тусклого лучика - этой живой единственной надежды. Поселившись на время у родственников Ивана Павловича, которые были рады предоставить горемычной семье кров, однако, за их дружелюбными разговорами мелькали намёки о том, что сия милость не может длиться вечно и что Менделеевым следует как можно скорее позаботиться о своей дальнейшей судьбе.
Скрывая горькие слёзы в уставшем сердце, наделённая благородным мужеством, когда оно становится необходимым, Мария Дмитриевна пустилась по старым знакомым и друзьям, долгое время входивших в круг их близких людей, но вопреки ожиданиям, ей оказывали весьма и весьма холодный приём, показывая тем самым, что коль Иван Павлович лишился положения в обществе, то и общество отрекается от него. Мария Дмитриевна возвращалась в подавленном настроении, тугой комок рыданий сдавил горло, а былые силы оказывались на исходе. Её встретили старшие дети и, лишь окинув взором её фигуру, поняли. что никаких хороших вестей она не принесла.
- Мама... - тихим голосом проговорил Иван, вложивший в одно это слово всю боль, всю горечь их незавидного положения.
Сердце Марии Дмитриевны упало, слёзы, давно ожидавшие своего часа, выступили на глазах и не в силах более сдерживать их, она заплакала, прижав к груди своих любимых детей. Что случилось в тот миг, когда родные, до боли знакомые коснулись её сердца, то одно стало ясно ей - дети придали ей силы, немым укором напомнив, что уныние есть один из тяжких грехов, и могла ли она, всю жизнь уповая на Господа Единого, позабыть сие? Проведя ночь в молитве, Мария Дмитриевна наняла тарантас и, не смотря на своё непраздное положение, поехала к загородному дому Цариных, которые после всех трудов насущных решили остаться в тихом месте заместо шумного города.
Дом, представляющий собой небольшое двухэтажное строение, был окружён живописным садом, на клумбах красовались-разрастались пышные цветы, и яркие солнечные лучи весёлыми бликами прыгали на их зелёных листьях. очутившись в столь прекрасном, полного неги и благоухания месте, Мария Дмитриевна на миг позабыла все горести и страхи, в последнее время преследующие её по пятам, мысленно она вновь очутилась, окунулась в воспоминания счастливого детства, когда были живы отец и мать и когда возле их дома таким же пышным цветом рос-красовался сад. Её сладкие, умиротворённые воспоминания прервал голос служанки: женщина, несколько раболепно семеня, пригласила нуждающуюся гостью в дом, а сама тем временем пошла доложить об её приходе барина.
Мария Дмитриевна осталась одна и, сидя в ожидании, гадала, как то примет её прошение Андрей Викторович, изъявит ли желание помочь ей или же как и все остальные отвернётся от неё, прогнав за ворота словно прокажённую? Ждать пришлось недолго: в коридоре раздались шаги и в комнату, шурша нижними юбками, вошла Ольга Васильевна, лицо её выражало не то любопытство, не то раздражение при виде одинокой Менделеевой, однако, скрывая истинные чувства, Царина натянуто улыбнулась и, стараясь казаться весёлой, спросила:
- Какими судьбами, Мария Дмитриевна? Сколько времени минуло со дня нашей последней встречи? Неужто вы решили по старой дружбе посетить наш скромный дом?
- Я приехала одна, - несколько смущённо ответила та и сердце её в волнении забилось в груди.
- Ах, душенька, вы столь смелая женщина, коль пожете пуститься в путь по таким дорогам.
Служанка внесла на подносе чайник и две чашки, гостье предложили отведать душистый чай, а Мария Дмитриевна, соблюдая правила приличия, не могла отказаться. За чаепитием Менделеева кратко поведала о своём истинном визите, рассказала о злоключениях, постигших её семью, и по мере раскрытия истины заметила, как изменилась в лице Ольга Васильевна: озарявшая её улыбка спала с губ и черты как-то непонятно исказились в старческую гримасу, вокруг рта, на лбу прорезались глубокие морщины и тогда Мария Дмитриевна приметила, насколько постарела барыня Царина.
- Знаете, Мария Дмитриевна, - начала Ольга Васильевна, но сразу запнулась на полуслове, в голове про себя прокручивая верные фразы, - мы, как ваши старые друзья, с радостью помогли бы, да вот беда: супруг мой сильно занемог, врачи ставят неутешительный диагноз. Я изо дня в день молюсь, чтобы Андрей Викторович подольше пожил бы на этом свете.
Мария Дмитриевна ясно осознала - это отказ, отказ в помощи, когда они в ней так нуждались. Ещё одна нить надежды оборвалась, а впереди маячили лишь горечь и нищета. её настроение передалось, возможно, Ольге Васильевне: та немного поддалась вперёд, с глазами, полными грусти. искренне молвила:
- Прошу вас, извините нас, но мы правда ничем не можем помочь. Ежели была бы хоть какая надежда, я сама бы воспользовалась ею ради вашего блага.
- Спасибо вам за радушный приём, за тёплые слова. Не стоит поддаваться волнению, ибо кто, как не вы оказывали нашей семье столько благоденствия, - Менделеева поднялась, собираясь уже уходить, как вдруг в этот миг из соседней комнаты донеслись шаги, дверь отворилась и в гостинную ступил Царин Андрей Викторович, одной рукой опираясь на трость.
Мария Дмитриевна с замирающим испугом окинула его фигуру с ног до головы, не узнавая и узнавая его одновременно. Да, Ольга Васильевна оказалась права, рассказывая о недуге супруга: Андрей Викторович совсем постарел, осунулся, тело и лицо его высохли, сморщились, на голове практически не осталось волос - лишь несколько седых прядей за ушами, а толстый турецкий халат мешковатыми складками ниспадал с плеч и сгорбленной спины. Сделав несколько осторожных шагов, поддерживаемый супругой, Царин с глубоким вздохом сел на софу, будто каждое его движение доставалось с трудом, вперил острый взгляд на нежданную гостью, проговорил медленно, временами ловя ртом воздух:
- Что ж, Мария Дмитриевна, добро пожаловать, а я-то думал, что не увижу вас более.
- Мария Дмитриевна уже собиралась уходить, мы с ней го... - робко попыталась было сгладить ситуацию Ольга Васильевна, но больной остановил её взмахом руки, приказав выйти.
- Я слышал ваш разговор слово в слово, мне необходимо побеседовать с нашем гостьей. Прошу, Ольга Васильевна, покиньте нас на время.
- Но, как же... - начала было та.
- Я сказал, покиньте нас сию же минуту!
От его интонации Марии Дмитриевне стало не по себе, грустным взором проводила она Царину, впервые в жизни желая в душе, чтобы осталась рядом, а ныне ей придётся долго говорить с умирающим стариком, выслушивать в свой адрес всё, что столько лет копилось в его душе.
- Ну-с, Мария Дмитриевна, говорите, с чем пожаловали, впрочем... не стоит повторять сказанное, а мне слышать уже услышанное. Вы - удивительная женщина, достойная восхищения каждого, кто знает вашу долю и то, как самоотверженно вы выступаете в защиту своей семьи. Но ныне... поглядите, во что превратила меня неизлечимая болезнь, я уже старик, а тело моё дряхлеет с каждым часом. Некогда я поклялся вашему отцу защищать, помогать вам, ибо сам оказался виновен в злоключениях Дмитрия Васильевича, - Царин внимательно посмотрел в лицо Менделеевой, заметил на нём испуг, продолжил, - да, во всех его бедах виноват я, того не скрываю, ибо на пороге могилы ощущаю сжигающий сий грех, однако, после его смерти я долгое время помогал вам всем, чем располагал - и это вы, Мария Дмитриевна, прекрасно знаете. Долг свой я отдал сполна на ваше благо, теперь же немощь не даёт мне сделать следующий шаг: вот всё, что мне хотелось давно вам сказать. Надеюсь, вы понимаете.
Андрей Викторович встал, шаркающим шагом подошёл к окну и глянул в сад, где ярко светило солнце и где так беззаботно чирикали-щебетали пташки. Его взор будто бы окидывал вечность, в которую он давно готов был ступить, но, подчиняясь пока что земным законам, он вернулся в бренный мир и сказал на прощание:
- Я понимаю, что моя исповедь оказалась вам не по душе, но время нельзя повернуть вспять, что было - то прошло.
Мария Дмитриевна ни жива ни мертва встала, только теперь осознавая шаткость своего положения - в трудные времена все отвернулись от их семьи, никто не протянул руку помощи, дабы вытащить её из бездны, в которую она стремительно падала, обдирая на ходу руки в кровь; а ведь ещё недавно все те люди, вхожие в их дом, были так приветливы, так радостны за её столом, и видела ныне она, что все они, лицемерно улыбаясь, всегда оставались чужими.
Андрей Викторович окинул взором её располневшую фигуру и Мария Дмитриевна заподозрила, что он увидел ей непраздное положение и, робко смутившись, ещё плотнее закуталась в длинную шаль с тонкой бахромой. Распрощавшись у крыльца, она уехала домой, по дороге то возвращаясь к неприятной беседе, то окутывая себя изнутри гневом на Цариных. К дому подъехала затемно, вот тогда-то ощутив липкий холодный страх: как встретят её родные, как воспримут очередной отказ? А ежели они разуверятся в ней? О, это станет самым страшным ударом - уж лучше не входить под родной кров! К счастью, дети давно почивали в своих тёплых постелях, её возвращения дожидался один Иван Павлович - ослепший, осунувшийся от горя, он столько времени провёл один, что, расслышав робкие шаги у дверей, поспешил на этот звук, бредя в полной темноте на ощупь. Мария Дмитриевна приняла его холодные руки в свои ладони, дважды коснулась их губами, чувствуя нарастающую в душе радость от встречи с родными, радость оттого, что вновь находится под одной с ними крышей.
- Ну, как Царины? Вы были у них? - спросил Иван Павлович, когда они сели у потухшего очага.
- Андрей Викторович сильно занемог, боюсь, как бы... - она не договорила, опасаясь произнести роковое слово. Поведав о несостоявшемся разговоре, Мария Дмитриевна добавила, стараясь скрыть в голове тугой комок рыданий. - Сдаётся мне, я ничем не смогу помочь семье.
- Не говорите так, прошу! Ежели желаете, я готов ехать вместе с вами, добиваться справедливости, - возразил Менделеев, обняв её за плечи.
- Горько мне беспокоить вас в вашем-то положении.
- Но кормилец семьи я и поэтому не позволю вам одной страдать из-за меня.
Мария Дмитриевна не стала спорить: одни эти сказанные слова, лёгкое касание его руки возвратили её к жизни, отчаяние как-то разом отступило, сменившись лишь приятной усталостью.
На следующий день чета Менделеевых отправились в далёкое загородное поместье князей Озвенцовских - последняя и - крайняя надежда на благополучный исход. Менделеева не верила в успех сего предприятия, была самая малая надежда - как то чувствуют осуждённые, ведомые на казнь, и потому, толкаясь в тарантасе по извилистым дорогам, она заранее готовилась к худшему сценарию.
Подъехав к раскинувшемуся близ лесу широкому поместью, Мария Дмитриевна замерла в нерешительности, опасаясь сделать шаг вперёд, но рядом оказался Иван Павлович - её единственная опора и поддержка, ибо он до сих пор верил в лучшее и не давал ей окончательно упасть духом, когда у ног уже разверзлась чёрная ледяная пропасть. Менделеев без лишних слов - а с болезнью он стал ещё молчаливее, взял супругу под руку и, опираясь на неё, пошёл в сторону старинного дома, по памяти внутренним взором вырисовывая привычные картины бытия. Вот перед ними с двух сторон поднимается к крытой террасе с рядом белоснежных колонн широкая лестница, несколько лет назад побеленная и покрашенная, а ныне в тёмных углах заросшая мхом, что не мешало усадьбе сохранять своё величественное, благодатное состояние.
Осторожно поднимаясь наверх, Мария Дмитриевна невольно почувствовала нечто странное, настороженное в душе, чего никогда прежде не знала в себе: это была не зависть, ибо этот порок всегда был чужд её возвышенному сердцу, нет, но иное, похожее на отчаяние ли, горечь обиды ли, когда теряя всё и находя достаток у других, задаёшься вопросом - отчего такая несправедливость творится в жизни, за что одним всё, а у иных ничего? Подумав об этом, скрывая нахлынувшие чувства, она вздрогнула. испугалась саму себя и потом корила собственную душу за греховную мысль, кою старалась прогнать прочь силой молитвы. А рядом, всё также держа её за руку, поднимался Иван Павлович: ослепший, но не сломлённый, не озлобившийся от ударов судьбы, и в его фигуре черпала Менделеева живительную духовную силу, как если бы ей дали глоток свежей водицы после изнуряющего дня.
Чета Озвенцовских с распростёртыми объятиями приняла дорогих гостей. Расцеловавшись в обе щёки, они усадили их на почётное место, угостили пирогами и душистым чаем, делились радостными новостями своей семьи и потом горестно вздыхали, когда Менделеевы поведали им о собственных злоключениях. Наталья Дмитриевна, одетая в пышное платье синего цвета, всплеснула полными руками, сказала:
- Что же вы к нам сразу не приехали? Неужели, приняв от вас столько благодеяний, мы отвернулись бы от вас?
- Но мы не желали возлагать на ваш дом те злоключения, постигшие нас, но, должно быть, Господь наказал нас за гордыню и неверие, что решил показать истинную природу человеческую - кто лицемер, а кто друг, - ответила Мария Дмитриевна, стараясь разместиться на софе как можно удобнее.
- К Цариным вы зря ездили, не те они люди, что готовы протянуть руку помощи, - возразил молчавший до того Александр Григорьевич, попивая чай, - если бы Андрей Викторович желал от сердца помочь, то давно бы сделал это.
- Но я видела Андрея Викторовича воочию - он тяжко болен, недуг сильно состарил его и лишил сил.
- Я говорю: если бы Царин желал, то помог бы вам - не сам, так через своих подчинённых людей, что сделать ему было проще простого, но он слишком хитёр, слишком самонадеян, чтобы сделать хоть один шаг к бескорыстному добру.
Мария Дмитриевна сидела будто в трансе, слова Александра Григорьевича раскалёнными иглами врезались в её сознание, её душу, и то, о чём она лишь догадывалась в тайниках своего сердца, раскрывалось ныне как закулисье в театральной пьесе: раз, и вот - все герои стоят перед зрителем, и каждого можно разглядеть сполна. За горьким разочарованием пришло чувство непомерной благодарности к людям, далёких от нужд, не являющихся ни родными, ни близкими друзьями, недаром на смертном одре Евдокия Петровна завещала внучке верить Наталье Дмитриевне заместо Цариных: видать, чувствовала она, стоя у могилы, истинное нутро окружающих людей; вот завет её исполнен, и князья Озвенцовские поклялись помочь, использовав своё положение и влияние. Написаны адреса и нужные имена, отправлены письма, а вскоре - не прошло месяца, как Менделеевых ждало радостное, обнадёживающее известие: Ивану Павловичу присудили пенсию по потери зрения - сумма небольшая, едва-едва способная прокормить столь большую семью из восьми человек, но уж что есть - а это первый шаг, когда имея вдоволь еды и мало-мальски сбережения, можно подумать о новом пути, особенно в те мгновения безмятежного счастья, положа ладони под сердце, где ощущалось иное движение жизни кого-то сжатого-сокрытого в глубинах чрева.

VI глава
Корнильев Василий Дмитриевич, оставив супругу и детей на попечение тётушек да нянюшек, отправился по делам государственным в Санкт-Петербург, где тесно общался с людьми высокого круга, там же он познакомился с графом Кольцовским, который, будучи весьма деятельным человеком, тратил свои сбережения в игорных домах и театрах, затем брал большие суммы в долг и начинал всё заново. Поставив на коню почти всё имущество, граф, тем не менее, производил впечатление хотя бы внешне весьма добродетельного, важного господина и всякий, видя его, одетого в самые лучшие одежды по последней моде, не догадывался, какие проблемы скрывает это благородное лицо.
Корнильев не был никогда охоч до карточных игр и, более того. жил по средствам, не беря в долг, однако, когда граф Кольцовский пригласил его в театр, не мог отказаться. В театре они сидели в отдельном ложе с дамами полусвета - хохотушками, красноречивыми, не очень-то умными, но при том весьма очаровательными и кокетливыми. В такие мгновения Василий Дмитриевич забывался, как бы вырываясь на волю из чопорных оков, что долгие годы стягивали его руки и ноги, но после всех представлений, отдохнувший и бодрый, он ловко и быстро возвращался к делам насущным, забывая прошедшие вечера.
Возвращаясь из столицы в Москву, Корнильев решил не ехать сразу домой, а свернул в противоположную сторону, взяв направление к имению Павликовских, куда его в своём письме звала Маргарита Александровна. Василия Дмитриевича в первый раз поразила роскошь, царившая в поместье, какой не видел даже у князя Трубецкого: высокие белоснежные колонны подпирали длинную анфиладу террасы, ведущую к основному входу, массивная дверь которого украшалась позолоченной резьбой, а внизу - с двух сторон от парадной лестницы стояли две древнегреческие статуи, выполненные искусной рукой мастера. Дверь ему открыл юный лакей-француз, чуть склонив голову в почтительном поклоне, пригласил гостя входить, а сам поспешил известить княгиню о прибытии Корнильева. Вскоре к нему спустилась сама Маргарита Александровна, на ней было простое домашнее платье, но в этом скромном на вид одеянии заключалась истинная прелесть, завораживающая красота благородного стана, белоснежно й кожи, что само по себе являлось украшением без всех этих рюш, кружев и бриллиантов. Корнильев, в душе оценивший её красоту, взял маленькую ручку княгини, галантным жестом поднёс к губам и никто при виде сей картины не догадался бы, какие тайны скрывались между этими мужчиной и женщиной.
Княгиня Павликовская пригласила Василия Дмитриевича в гостинную, стены комнаты были оклеяны гобеленом, а на холодном полу красовался большой персидский ковёр необычайно искусной работы. Из широких арочных окон бил яркий свет, придававший ещё большее очарование столь внезапной встречи. Маргарита Александровна села в кресло напротив Корнильева, лёгким движением поправила собранные наверх длинные волосы, зная, какое впечатление производит на друга, спросила:
- Вы так неожиданно прибыли в мой дом, что я, узнав о вашем приезде, подумала поначалу, что что-то случилось.
- Разве я мог приехать к вам с недобрыми вестями. Маргарита Александровна? Вся радость моя для вас лишь одной.
- Вы так и не разучились льстить, сударь?
- Помилуйте, княгиня! Как смею я врать вам, если испытываю к вашей персоне самые приятные чувства.
Княгиня слегла улыбнулась, посмеиваясь про себя над его наигранным простодушием: им обоим пришлось играть отведённые роли и как играть - прятать от посторонних истинную волну чувств.
В зал с подносом вошёл слуга, поставил перед ними чашки с чаем, подал к чаю ещё горячие пироги и бесшумно удалился.
- Как вы находите мо поместье, Василий Дмитриевич? Оно весьма уютное? - спросила княгиня, делая глоток чая.
- Я, признаться, попервой поразился столь дивной красотой. Это не просто поместье, это же настоящий дворец, такую роскошь мне видеть до сей поры не приходилось, - искренне, с восторгом ответил тот, что понравилось Маргарите Александровне.
После завтрака они вышли прогуляться по парку, разбитого вокруг дома. Обойдя длинный коридор с рядом колонн и спустившись по каменной лестнице к пруду, вокруг которого разрослись пышным цветом деревья, они укрылись в беседке, выполненной на английский манер, чьё основание густо поросло диким виноградом. Здесь, на берегу молчаливого водоёма, у поверхности коего опускала свои тонкие зелёные ветви плакучая ива, тут - на краю имения ощущалась какая-то упоительная нега, разлитая по голубому небосводу, по мягкому зелёному ковру под ногами; здесь, в самом живописном, уединённом уголке парка, куда давно никто не заглядывал, таилось нечто поэтическое-возвышенное, странное чувство пленительного счастья, когда вокруг раздавались лишь звуки, продиктованные самой природой - вдали от шумных городов, где ничто не тронуто рукой человека.
Корнильев, весь во власти дивных чувств, перевёл взгляд на сидящую в полном спокойствии княгиню Павликовскую, её каштановые волосы то вспыхивали в свете лучей, то чернели в тени, ровный белый профиль  мраморным изваянием отпечатывался на фоне зелёных зарослей: такой он видел её чаще всего и именно такая она приходилась ему по сердцу.
День выдался на редкость жарким, вокруг не было ни ветерка, Василий Дмитриевич полез в карман за носовым платком, дабы вытереть вспотевший лоб и, дёрнув рукой, неожиданно обронил письмо, запечатанное в конверт. Сконфуженный, он быстрым движением подобрал конверт и тут же спрятал его в карман сюртука. Это не укрылось от пристального взора княгини, она спросила:
- От кого это письмо? - в её голосе читались нотки ревности.
- Это сестра мне написала из Тобольска, вот, получил на днях.
- Как звать вашу сестру, ведь о ней вы ничего мне не рассказывали.
Корнильев окинул взором недовольное лицо Маргариты Александровны и, чтобы развеять все подозрения, ответил:
- Да, у меня есть младшая сестра, Марией Дмитриевной зовут. Муж её некогда был директором гимназии да вдруг ослеп, потерял работу, дом, а пенсия его слишком незначительна, чтобы вдоволь хватало на всю их большую семью.
- Вы желаете привезти семью сестры в Москву?
- Никак нет, Маргарита Александровна... То есть, я бы рад, но у меня самого жена и дети, а дом мой не столь большой, чтобы вместить ещё восемь человек.
- Вы отказываете сестре в помощи? - княгиня, далёкая от понимания чужих проблем, спросила так только приличия ради, но Василий Дмитриевич расслышал в сказанном упрёк и тут же поспешил оправдаться:
- Нет, что вы, разве я смею преступить семейные узы? В моём расположении имеется нечто иное...
- И что же это?
- Помните, как-то давно, ещё в день нашей встречи, я поведал вам о своих предках, особенно деде, оказавшего неоценимые услуги Тобольску и близлежащим землям? Так вот, после него осталось многое, чего наш отец не смог вынести, одно из того - некий стекольный завод, расположенный в нескольких верстах от Тобольска, в селе Верхние Аремзяны, и коль он по смерти родителей перешёл в наследство ко мне, то я решил отдать его в распоряжение сестры и доходы от него пусть она тратит на собственные нужды.
- У вас есть завод? - удивлённо переспросила княгиня, вся поддавшись вперёд.
Василия Дмитриевича удивил её столь внезапный порыв, но он, сочтя сие за обычное любопытство, поведал о заводе, построенным ещё дедом, который отныне стоит в запустении, но в те давние времена приносил хорошие деньги, благодаря которым Корнильевы разжились и выстроили большой дом в том же селе. Ему льстила заинтересованность княгини, а сама Маргарита Александровна с жадностью впитывала его рассказ, пропуская через себя, подчас загадочно-хитро улыбаясь и запоминая услышанное.

VII глава
Письмо от брата повергло Марию Дмитриевну в уныние, она понимала - это отказ, отказ в помощи, когда она в ней так нуждалась. Но помимо прочего - а сие обстоятельство несколько придавало ей сил в мерцающей надежде - когда Корнильев во втором послании передавал ей в полное пользование небольшой стекольный завод. доставшийся ему по праву наследства от отца и деда; кроме прочего, писал он сестре, все полученные средства от завода Мария Дмитриевна могла тратить на собственные нужды, не отдавая брату. Её сердце окутала радостная благодарность брату, а всё многочисленное семейство Менделеевых в молитвах своих перед Образом просило свыше благословения на добрые труды.
И вот Менделеевым вновь пришлось покинуть ставшее привычным обжитое место. В нанятом широком экипаже они пустились прочь из города, в село Верхние Аремзяны, где их поджидали просторный дом и новые начинания. Покачиваясь в такт стуку колёс, стараясь расположиться на сиденье как можно удобнее в её-то положении, Мария Дмитриевна с замиранием сердца оглядывала из окна знакомые с детства места; ещё в Тобольске она торопилась скорее покинуть чужие стены, но когда села в экипаж, невидимая тоска сдавила её грудь и сердце её то и дело замирало в волнении, когда путь их раз за разом сокращался.
Вот вдалеке, среди сероватых холмов, показалась маковка небольшой деревянной церквушки и село Верхние Аремзяны с его ветхими покосившимися домишками. То и дело посреди раскинувшихся полей мелькали сгорбленные спины крестьян, поспевающих собрать урожай - скоро конец тёплой осени, а впереди холода да неизвестность.
Экипаж остановился возле ворот: деревянных, обветшавших, но добротных, за ними растянулась земля, на которой некогда был разбит живописный сад, а ныне всё поросло сорной травой, деревья склоняли ветви к влажным стеблям и некому было их привести в порядок. От калитки к большому светлому дому тянулась тропа - вернее, то, что осталось от неё и ныне всё это богатство должна была поднять-восстановить Мария Дмитриевна, вынести выпавшую на неё долю на своих хрупких плечах. Переставляя ноги по заросшему гравию, она еле сдерживала слёзы: не того ожидала она узреть в доме деда своего, иного жаждала душа её - как если бы вновь вернуться в детство, в загородное имение любимой бабушки Евдокии Петровны, где так легко дышалось и где небо было чище и легче, а теперь вот она узнавала и не узнавала прежнего дедовского дома, бывая когда-то здесь давным-давно, в те времена, когда были живы отец и мать - сейчас прошлое кажется неким коротким сном, что ярко вспыхнул и растворился в небытие. Слёзы выступили на глазах, когда ноги её коснулись первой ступени, ведущую на деревянную террасу с резными балясинами; навстречу ей вышла старая ключница, знавшая наперёд о приезде хозяйки. Покорно поздоровавшись с Марией Дмитриевной, ключница доложила, что дом прибран, почивальни приготовлены, а стол уже накрыт. Выслушав донесение и впервой почувствовав себя владелицей - хоть небольшого, но своего клочка земли, Мария Дмитриевна ещё раз окинула взором запущенный сад, тяжко вздохнула, вспомнив о некогда былой красоте, царившей здесь, проговорила:
- Почему некому ухаживать за садом?
- Простите, Мария Дмитриевна, но после смерти вашего отца все батраки разбежались кто куда, одна я да Прокофий Акакиевич остались верны вашему дому, а те - Бог им судья, неблагодарное племя.
- Тебя не в чем упрекнуть, Марфа, а по весне, думаю, всё образуется.
- Дай-то Бог, Мария Дмитриевна.
Заскрипели половицы под тяжестью тел, а где-то неподалёку, в зарослях жасмина, прочирикала маленькая птичка.
Следующим днём рано утром, когда все домочадцы ещё почивали, Мария Дмитриевна была уже на ногах. После лёгкого завтрака она решила отправиться на завод, посмотреть на сохранившееся со времён деда производство, с собой она взяла одного Прокофия Акакиевича. Прокофий Акакиевич был высокий, худощавый, несколько сутулый старик лет шестидесяти; за время их недолгого пути он смог многое поведать, рассказать, давал напутственные советы, в которых Мария Дмитриевна так нуждалась.
- Я же, барыня, ещё при вашем деде Дмитрии Васильевиче служил. Строг был хозяин, да справедлив, без вины никого не обижал и умел прощать. Мужики, что работали на заводе, любили его искренне как родного благодетеля, а когда тот скончался, долго горевали о нём. Батюшка же ваш Василий Дмитриевич был далёк от дел заводских, всё наукой да литературой увлекался и, простите Бога ради, но не имел той хватки, которой был наделён сполна его отец.
Они приблизились к почти разрушенному забору, за которым чернело на фоне чистого, светлого неба кубообразное здание завода: обветшавшего, с заколоченными окнами, кое-где на земле и там и тут валялись в полном беспорядке гвозди, доски, разбитые стёкла - видать, не раз воры забирались в это безлюдное, покинутое-позабытое всеми место. Сердце Марии Дмитриевны сжала тоска и к горлу подступил комок рыданий, перед внутренним взором вновь проплыли лёгкой дымкой родные, давно ушедшие в века без возврата. Ото всего этого: и от увиденного, и от горьких воспоминаний хотелось упасть лицом в землю и рыдать, кусая руки, но вместо того Мария Дмитриевна набрала в лёгкие побольше воздуха, чувствуя, что слабеет с каждой секундой, и проговорила, обращаясь к Прокофию Акакиевичу, что покорно стоял у ней за спиной, ожидая приказаний:
- Давайте договоримся, чтобы больше я не слышала осуждений в адрес моего отца. Каким бы он не был, но память о нём дорого стоит для меня.
- Простите, барыня, по глупости вырвалось. Я-то необразованный, простой человек, только своей преданностью и заслужил покой. Вот вам крест, что сего больше не повторится, - он размашисто перекрестился, угодливо кланяясь перед ней, а Мария Дмитриевна тем временем, уже простив его, взошла на крыльцо и только хотела было отворить дверь, как осознала, что та заперта на замок.
- Прокофий, неси ключи, - сказала она.
- Ключи от завода хранятся у вас дома, барыня.
- И ты не взял их с собой? - с досадой спросила та.
- Откуда же мне было ведомо, что вы пожелаете осмотреть его изнутри?
- Я надеялась, ты догадаешься.
- Но, простите, барыня. Завод принадлежит не мне, а вам; как же мне им распоряжаться?
Мария Дмитриевна спустилась обратно на землю, подол платья весь промок от сырой травы. Ещё раз окинув взором неприметное здание, она проговорила, приходя в себя:
- Пожалуй, ты прав. Возвращаемся домой, пока что нам тут делать нечего.

VIII глава
Немного свыкнувшись на новом месте и обустроившись в нём на правах полноправных хозяев, Менделеевы занялись бытом. Тем временем Мария Дмитриевна, набравшись сил после всех тяжёлых дорог и переживаний, вновь отправилась в сторону завода, у которого велела созвать всех тех крестьян, что изъявили желание трудиться на производстве за денежную плату. В сопровождении Прокофия Акакиевича и старосты деревни, непраздная, бледная, с тёмными кругами под глазами, но при том стараясь держаться как можно спокойнее, она встретила толпу мужиков, одетых бедно, в поношенных, залатанных одеждах, оглядела каждого из них, внимательно всматриваясь в эти незнакомые черты. Лица крестьян выражали насмешки, гордые, непокорные, они явились символом настоящих сибиряков, сила которых, храбрость переходили из поколения в поколение, от отца к сыну, и поняла она лишь теперь, какую стену предстоит ей разрушить, дабы достучаться до их сердец. Встав между Прокофием Акакиевичем и старостой, словно ища в них защиту, впитывая уверенность, которую ей так не хватало, Мария Дмитриевна рассказала, для чего собрала их здесь, вскользь поведала о деда и отца своих и закончила речь просьбой в работе на заводе, что должен был бы быть в короткий срок приведён в порядок.
- А платить нам кто будет? - ут же спросил малый с хитрым веснушчатым лицом.
Это вопрос застал Менделееву врасплох - ранее она не задумывалась на сей счёт, предполагая, что крестьяне с радостью приступят к производству стекла, а там уж за прибылью последует и оплата, но все её мечты разбились вдребезги от одного лишь вопроса - верного и справедливого, её заминка не укрылась от взора хитрых селян, а ныне они равнодушно ждали от неё ответа. Немного призадумавшись, собираясь с мыслями, Мария Дмитриевна проговорила, в волнении теребя пыльцы рук:
- Я понимаю ваши ожидания, и будьте уверены: слово я сдержу и выплачу вам принадлежащее сполна - как только завод начнёт приносить прибыль.
В толпе крестьян поднялся гвалт возмущённых голосов, несогласных с таким положением дел. Менделеева испугано обратила взор на Прокофия Акакиевича, затем искоса взглянула на старосту, осознавая, что они - единственная её поддержка посреди негодующей толпы.
- Как мы можем быть уверены в оплате нашего труда, коль у барыни нет денег? - крикнул один мужик, плечистый, огромного роста, с большими, сильными как у медведя руками.
- Он прав. Нам нужны деньги! - раздался иной голос.
- Да где это видано, чтобы баба дело вела? - воскликнул мужичок среднего роста, суховатый, с тёмно-рыжей бородой.
Его вопрос поддержали остальные селяне, а на глазах Марии Дмитриевны навернулись слёзы: как, если дело провалится, так и не начавшись? Тогда каково будет её семье? Неужто дети её станут голодать, а она, дав им надежду на лучшую долю, не исполнит данного обещания? Все эти горестные мысли в одно мгновение пронеслись в голове; а рядом стояли безмолвный, несколько раздосадованный Прокофий Акакиевич и обозлённый на своих односельчан староста - и все они ожидали в нетерпении её окончательного решения. В такие моменты, у края бездны, когда земля вот-вот развернется и поглотит несчастного, откуда-то берутся несметные силы и в последний миг спасительный прыжок и вот - опасность миновала. Глубоко вздохнув. беря остаток сил в свежем осеннем воздухе, Мария Дмитриевна проговорила как на духу уверенным ровным голосом, не узнавая саму себя:
- Я собрала вас, чтобы предоставить вам работу на заводе, принадлежавший некогда моему деду. Ныне завод пришёл в упадок и потребуется немало сил и терпения, дабы восстановить его. Покуда у меня нет денег, но есть дети и больной супруг, которые ждут и надеются на меня. В том, что я буду вам выплачивать обещанное, станет порукой не только на словах, но и в письменном заверении с печатью - это и станет вашим щитом пред законом.
Крестьянские мужики, услышав сие слова, принялись перешептываться меж собой, а в их взорах, некогда злых, хитрых, читалось изрядное любопытство. Самый старший из них поднялся, сказал за всех мнение большинства:
- Ну, коль так, то ин ладно, послужим барыне на совесть!
Громкие возгласы одобрения огласили округу. Мужики, уже пересчитывая денежную плату в уме, готовы были хоть сейчас приступить к работе, а бледное уставшее лицо Марии Дмитриевны впервые за долгое время украсила лёгкая, счастливая улыбка.

IX глава
8 февраля 1834 года на свет появился младенец - мальчик, названный Дмитрием - в честь деда. Роды не принесли каких-либо трудностей роженице, что было неимоверным счастьем для всех домочадцев. Небольшой стекольный завод, до недавнего времени бывший в упадке, работал на славу благодаря нечеловеческим усилиям трудов и приносил неплохой доход, так что семья Менделеевых больше не испытывала нужду ни в еде, ни в одежде. Рано утром Мария Дмитриевна поднималась и, позавтракав, шла на завод, где оставалась до обеда, изучая счета-расчёты и следя за производством стекла. В два часа пополудни она возвращалась домой к своим прямым женским обязанностям, подолгу проводила время с детьми, радуясь их успехам и новым начинаниям.
Иван Павлович никогда не заговаривал с женой о заводских делах и, сам чувствуя себя несчастным оттого, что из-за него ей пришлось взвалить на хрупкие плечи тяжкую ношу по обеспечению семьи, терзаясь от этих мыслей, он старался хотя бы на долю облегчить её старания, чаще беря детей к себе, пока их мать занималась иными делами. Его любимцем, коего называли последышем, был младенец Дмитрий, схожий с ним и чертами лица, и характером более остальных, и эта безграничная любовь отца к сыну передавалась Марии Дмитриевне. Когда она, уставшая, встревоженная возвращалась с завода, то, застав Ивана Павловича с Дмитрием на руках, облегчённо вздыхала и усталость как рукой снимало.
Ранней весной от непродолжительной болезни скончалась Марфа - главная опора и поддержка большого дома. Долго горевала Мария Дмитриевна, лишившись этой поддержки, а когда минули траурные дни, оставила дом и младших детей на старших дочерей, с головой ушла в дела насущные, до вечера пропадала на заводе, где изготавливали большую партию стеклянной посуды, что заказал недавно некий помещик - в качестве приданного младшей дочери. Более того, не желая рисковать мирной жизнью, опасаясь вновь рухнуть в бездну бедности, как то было ни единожды,Менделеева на вырученные деньги закупила скот и птицу, на обширном пустыре, примыкавшего к саду и принадлежавший её семье, посеяла семена пшеницы, а для разросшегося хозяйства наняла батраков из того же селения Верхние Аремзяны. Крестьяне трудились на заводе и на подворье Менделеевых, а их жёны возносили благодарственные молитвы за Марию Дмитриевну, называя её благодетельницей, дарованной им Господом.
Снискав доверие селян, которое так трудно завоевать, но которое тем сильнее ценится, Менделеева решила ради всеобщего блага, но - более всего, в благодарность Богу, сделать что-то поистине духовно-благодатное - ради простых людей, ради собственной семьи, и построила на вырученные деньги небольшую церковь, деревянную, с простым крестом - без злата, а освятил новоявленную церковь отец Макарий, который очень благоволил семье Менделеевых. К тому же рядом с церковью Мария Дмитриевна построила школу для крестьянских детей, а учителей нашла из небогатой тобольской интеллигенции.
Наняв управляющих на завод, у Марии Дмитриевны появилось много больше свободных часов, чем прежде, и каждую минуту она с открытым сердцем дарила близким, ради которых и затеяла преобразование в их совместной жизни. Часто в доме Менделеевых останавливались гости - старые знакомые и новые. В числе прочих в их доме бывала княгиня Озвенцовская - преимущественно одна без муда и детей, и как говорила она сама: князь Александр Григорьевич не любитель гостить в чужих домах, однако, правду о сим никто, кроме Натальи Дмитриевны не знает. Женщины любили проводить время в долгих беседах, их судьбы часто переплетались воедино так, что, подчас, казалось, одна не могла существовать без другой. После мирного чаепития подруги спускались в сад, садились в отремонтированную, вновь выкрашенную беседку, расположенную в тени яблонь, общались на только им известные темы, вспоминали прошедшее и с ясной надеждой глядели в будущее.
- Ах, душенька, как если бы вы знали, сколь я счастлива видеть вас в добром здравии. А как болело моё сердце при одной мысли о ваших пережитых невзгодах, - говорила Наталья Дмитриевна, ещё более раздобревшая, с увядающим лицом, но всё такая же жеманница, - когда до нашего имения дошли  слухи о вашем удачливом деле, я возблагодари Господа за дарованное вам благополучие.
- Трудности в нашей жизни никогда не бывают напрасны, ибо закаляют нас внутренне и мы больше начинаем ценить минуты покоя, - отвечала кротко Мария Дмитриевна, на фоне княгини в широком атласном платье выглядевшая столь неприметно и даже бедно.
Помимо княгини Озвенцовской у Менделеевой часто бывали в гостях купеческие семьи, что закупали у неё товар. Особенно сдружилась Мария Дмитриевна с купчихой Зверевой Пелагеей Андреевной, которая приезжала раз в неделю со своими двумя дочерьми: старшей Доминикой и младшей Петронеллой. Тогда четыре женщины - две увядающие в своей красоте и две юные цветущие отдыхали на террасе, пили чай из старинных фарфоровых чашек, играли иной раз в пасьянс, а если лил дождь или погода была ветреная, прохладная, то они располагались в уютной гостинной, читали книги, играли на фортепьяно. В такие часы, полные счастья и простых семейных радостей, Мария Дмитриевна забывала о всех пережитых горестях и томимых страхах; умиротворённая, она более не опасалась за свою судьбу и судьбу своей семьи, с надеждой в лёгком сердце глядела в будущее, свято веря, что так теперь будет всегда.

X глава
В просторной роскошной опочивальне, в которой до сих пор сохранились черты прошлого века, на широкой мягкой кровати под балдахином с длинными кистями, укутавшись в тёплое одеяло, лежал Корнильев Василий Дмитриевич, с глубокой долей задумчивости всматриваясь немигающим взором на противоположную стену. Казалось, в такие мгновения мысли его летали где-то совсем далеко - не в этом мире и не здесь.
У позолоченного зеркала сидела на танкетке Маргарита Александровна, ловкими руками распутывая заплетённые косы. Вот уж год как она навсегда переехала жить в старинное поместье, доставшееся от мужа, решив более не возвращаться в шумную, многолюдную Москву, поменяв её на тихое бытие роскошной усадьбы. Тут она чувствовала себя куда свободнее, моложе и беззаботнее, к тому же здесь поблизости не было ни тайных ушей, ни злых языков, способных скомпрометировать её в отношении с Корнильевым. Да и сам Василий Дмитриевич был только рад столь мудрому решению: для него всё здесь напоминало удивительный мир, а главная сказка его жизни находилась рядом и он мог, не боясь осуждений, вдоволь насладиться её любовью.
Но нынешним вечером Корнильев был, казалось, сам не свой; не притронувшись к еде, он оставался близ княгини, но даже её красота, столь привлекательная для него, не смогла согнать с лица тень задумчивости. Покрутившись какое-то время у зеркала, чувствуя внутри нарастающую тревогу раздражения, Маргарита Александровна вернулась к ложу, задержала взгляд на Корнильеве, но, зная его, спросила ровным голосом, будто бы всё оставалось по-прежнему:
- Ты сегодня невесел, даже не пообедал со мной. Что так тревожит тебя?
До ушей Василия Дмитриевича донёсся её приятный голос, на этот зов он словно бы вышел из небытия, пристально взглянул на неё и, виновато улыбнувшись, ответил волнительным голосом:
- Простите, княгиня, задумался.
- И о чём же? - она легла с ним рядом, её тонкая муслиновая рубаха не скрывала очертания стройного тела, а рассыпавшиеся по подушке каштановые пряди источали лимонно-мятный аромат.
Корнильев обнял её за плечи, притянул к своей груди - ничего не говоря, а, уставившись вновь куда-то вдаль, принялся лёгким касанием поглаживать шелковистые волосы, наматывать-разматывать на палец эти ставшие привычными локоны. Его охватило прежнее волнение, сердце учащённо забилось в груди и она заметила в нём перемены, чуть приподнялась, спросила несколько строго:
- Ну, что же ты всё молчишь и молчишь?
- Думаю я, что делать далее.
- О чём это ты? - Маргарита Александровна села на постели, пристально взглянула в его лицо изучающими глазами.
Первое время он любовался, огонь свечи то разгорался, то замирал. отбрасывая отблески на её каштановые пряди. Наконец, он проговорил:
- Мне пришло письмо - из Верхних Аремзян, сестрица моя просит меня помочь с обустройством её старшего сына. Мне опять придётся пуститься в дальних путь, чтобы привести племянника в Москву. А вы знаете, как я ненавижу дороги.
От этих слов лицо княгини Павликовской преобразилось, губы её растянулись в блаженной улыбке и она грациозно потянулась всем телом, а Василий Дмитриевич как заворожённый не отрываясь глядел на неё, коря самого себя, что столь опрометчиво выдал свой страх.
- Вы прекрасны, княгиня! Краше вас на всём белом свете не сыскать.
- Это комплимент или лесть? - спросила она и засмеялась.
- Ни то, ни другое, ибо комплимент есть одна из форм лести, которым угождают ради собственного блага. Я же ничего не ищу у вас, кроме вашего благостного расположения.
- А вы хитрец, Василий Дмитриевич, - ответила княгиня, перейдя на "вы", - но а как же ваша супруга Надежда Осиповна?
- Надежда Осиповна просто хорошая женщина, но в ней я не нахожу той отдушины, что есть в вас. Лишь с вами одной я отдыхаю душой и телом, находя в этих чертогах то, от чего становлюсь счастливее и свободнее.
- Вы полагаете, что мной можно только играть? Если так, то мы больше с вами никогда не увидимся.
- Боже упаси, Маргарита Александровна!Да неужто вы полагаете, будто я какой-то неразумный юнец, для которого чувства - вопрос времени? Если бы то было так, оставался ли бы я с вами столько лет, посвящая лишь вас одну в свои тайны?
Княгиня смеялась про себя над его страхами, что открывались перед ней как страница книги. Она ведала наперёд, что ответит он ей и как поступит дальше, но, скрывая хитрость, продолжала играть отведённую ей роль.
- Хорошо, если сказанное вами правда, - проговорила княгиня, вновь улёгшись подле него на мягкие подушки.
- Вы будете скучать по мне?
- Нет, не буду.
- Своим ответом вы разбиваете мне сердце.
- Ах, Василий Дмитриевич, какой вы недальновидный! Я желаю отправиться вместе с вами - в это далёкое путешествие, взглянуть на мир, познакомиться с вашей сестрой, которой я безмерно восхищаюсь - судя по вашим рассказам. Я устала томиться в этом безлюдном месте, переходить раз за разом по этим длинным, казавшимися бесконечными анфиладами, со стен которых смотрят портреты предков. Мне нужна эта поездка как глоток свежего воздуха.
- Вы не опасаетесь далёкого пути?
- С вами - нет.
- Тогда я почту за честь взять вас с собой.
Они прильнули друг к другу. Свеча с треском разгорелась и погасла, в почивальне сгустился полумрак, а в саду шелестел листьями холодный ночной ветер.

XI глава
Больше недели добирались княгиня Павликовская и Василий Дмитриевич до Тобольска по одной дороге, но в разных экипажах. Было начало мая, после дождей путь оказался размытым и приходилось часто задерживаться до тех пор, пока земля не впитает влагу. По приезду в Тобольск Маргарита Александровна расположилась в гостиничном доме, хотя Корнильев предлагал ей жить в старом отцовском доме, доставшемуся ему по наследству. Княгиня мудро возразила:
- Я вдова, вы - женатый человек; подумайте, какие толки пойдут среди людей, если мы станем жить под одной крышей.
На это он не нашёлся, что ответить, однако, не мог позволить, чтобы княгиня - одна из красивейших дам Империи, богатая и знатная, обитала бы в гостинице, пусть даже добротной и на редкость уютной; похлопотав на второй день, Корнильев предложил Маргарите Александровне арендовать не столь большой, но приличный двухэтажный дом в центре Тобольска вместе с прислугой в лице поварихи, прачки и сенной девки, довольно расторопной и услужливой. Княгиня по правилам этикета не высказала радости, но в душе осталась признательна ему за сие благородное рдение в её честь, ибо не могла оставаться под одной крышей с иными постояльцами гостиницы, состоящих в основном из купцов и небедных мещан, не смотря на все их приличные манеры, привитые посредством общения с мелкими дворянами и помещиками.
Дом Маргарите Александровне пришёлся весьма кстати: тихое уютное место с просторным светлым залом и небольшой, но добротной почивальней, выходящей окнами на сад, немного запущенный, густо поросший кустами смородины и можжевельником, но в том имеющий своё собственное - дикое очарование. К обеду приехал Корнильев в нанятом тарантасе; служанка как рах накрыла на стол - красиво переливалась голубая посуда в дневных лучах на фоне белоснежной скатерти. Княгиня была рада оставаться за столом с кем-то ещё - тем, кого хорошо знала, к кому испытывала некие чувства. Вдвоём они просидели до вечера, Василий Дмитриевич объявил, что завтра утром отправляется в гости к сестре и потому зовёт её, Маргариту Александровну, с собой.
- Это будет ваш семейный ужин в тесном кругу, для чего я там? - проговорила княгиня, явно желая, чтобы Корнильев долго уговаривал бы её.
- Моя сестрица горячо желает познакомиться с вами, к тому же вскоре Менделеевы устраивают ужин, на который приглашаются уважаемые семьи Тобольска, а мне хочется всё время быть с вами.
Маргарита Александровна долго раздумывала, делая глубокие паузы, наблюдала, как он начинал нервно перебирать пальцами, ожидая в волнении её окончательного решения. Ей нравилось играть с ним, с его чувствами, она знала, как удержать его возле себя, в какие моменты надавить, в какие отпустить, и вот, когда щёки его покрыла алая краска, княгиня согласилась, медленно, долго растягивая слова, будто сие решение далось ей с большим трудом. У крыльца они простились и Василий Дмитриевич запечатлел на её руке поцелуй, обогрев тонкую белую ладонь горячими губами.
С раннего утра в доме Менделеевых стояла суматоха: Мария дмитриевна уже успела замесить тесто, а батраки привели садовые дорожки в надлежащий вид, приготовили столы под деревянным навесом, чья кровля была увита старым пышным виноградником. Все с нетерпением ждали приезда гостей, а в особенности сама хозяйка, для которой сия встреча стала бы столь долгожданная, столь желанная, что как только у ворот остановился экипаж, она чуть ли ни бегом устремилась по тропе навстречу гостям и когда перед её взором предстал Василий Дмитриевич, надушенный, в щегольском английском костюме, с гладко выбритым лицом, на котором тонкой сеткой простёрлись морщинки у уголков глаз, Мария Дмитриевна ясно поняла, сколько времени минуло с их последним свиданием. Брат и сестра обнялись, у обоих в глазах застыли слёзы, которые они старались сдержать, но тонкая женская натура не смогла долго оставаться спокойной и тогда Корнильев заметил, как по её щекам стекли две крупные капли. Грудь Марии Дмитриевны раздирали противоречивые чувства: с одной стороны радость от встречи с братом, а с другой - осознание того, как много воды утекло и они, такие родные, ныне стали разными, непонятными друг другу.
Следом за матерью из дома высыпали дети, Екатерина держала младшего Митю на руках, тот только хлопал большими очами и норовился всё высвободиться из рук сестры. Корнильев обошёл всех своих многочисленных племянниц и племянников, каждого из них одарил словом ласковым, подержал на руках самого младшего, а после - всех объятий представил Менделеевым свою спутницу, вышедшей к ним в роскошном светлом платье, на голове у неё красовалась кокетливая шляпка, повязанная у шеи атласными лентами, в руках она держала зонтик от солнца, что использовала в качестве трости.
- Княгиня Павликовская Маргарита Александровна, - проговорил Корнильев, несколько подтолкнув сестру ей навстречу.
- Очень приятно познакомиться с вами, я Мария Дмитриевна, сестра Василия Дмитриевича. Это мой супруг Иван Павлович, - указала она на болезненного видом мужчину, опирающегося на плечо старшего сына Ивана.
Ещё минута - и все узнали имена друг друга. Княгиня приветливо, со своей благородной долей вежливости поздоровалась с большим семейством Менделеевых, выделяясь на их фоне безукоризненным туалетом, что не укрылось от пристального взора Корнильева, почувствовавшего в тот миг немую обиду за столь скромный вид сестры. И Мария Дмитриевна невольно осознала то же самое и пожалела, что надела простое тёмно-малиновое платье с высоким широким поясом.
Обедали на террасе за круглым столом, наслаждаясь весенним теплом, мягким солнцем, ароматным чаем. Вели непринуждённые беседы, много смеялись, забавляясь наивным лепетом Мити. даже молчавший до сей поры Иван Павлович присоединился ко всеобщему веселью и наизусть читал стихи, после рассказывая о тайном смысле, вложенном поэтами. Княгиня Павликовская большую часть встречи провела в молчании, несколько раз перекинувшись фразами с Марией Дмитриевной и Екатериной, однако, зоркий её глаз ловил-подмечал всё происходящее вокруг, ни единое слово, ни единое движение не остались ею незамеченными.
После обеда Мария Дмитриевна, уличив момент, увела брата вглубь сада - столько всего предстояло ей спросить-рассказать, как часто, оставаясь одна, она мечтала поговорить с ним вот так просто, мысленно, в душе хотя бы воротившись в беззаботное детство. Брат и сестра, несколько отрешённые, брели по протоптанной траве, где некогда существовала дорога, а ныне лишь мелкие камешки под ногами свидетельствовали об её прошлом. Чуть поотдаль раскинулась лужайка, густым ковром покрытая ярко-жёлтыми одуванчиками, по лужайке бродили маленькие козочки и, услышав человеческие шаги, приподнимали головы, глядели, а затем вновь возвращались к своей трапезе.
Разглядывая обширное хозяйство, вобравшее в себя самое лучшее от загородной жизни, Василий Дмитриевич сказал:
- Милая сестрица, не думал я, что ты за столь короткий срок поднимешь из пепла то добро, оставшееся нам от предков, преобразишь, приумножишь собственными силами. Поистине, я восхищаюсь тобой, ибо увидел сегодня в тебе совсем иного человека.
- Грех жаловаться на трудности и ношу, ибо это одно очищает и душу, и помыслы как чёрный уголь чистит воду от грязи. Да, с тех пор, как Иван Павлович ослеп, мне пришлось, сжав кулаки, взять на себя заботу о семье. Раньше было труднее, теперь легче, но ненамного: дни мои начинаются с шести часов утра приготовлением теста для булок и пирогов, потом приготовлением кушанья, причём перехожу я то к кухонному столу, то к письменному, а в дни расчётов по ярлыкам прямо от стряпни - к расчётам. Отдушиной моей служат книги - когда я остаюсь наедине с моими лучшими немыми друзьями, то, погружаясь в наш тайный диалог, чувствую, как сильно утомилось моё сердце и тогда слёзы мои капают на страницы, оставляя мокрые следы.
От услышанного у Василия Дмитриевича что-то сжалось, кольнуло внутри - в груди, невольно он осмотрел сестру с головы до ног, задержал взгляд на её маленьких натруженных руках: впервые видел он Марию такой, непохожей на неё предыдущую; он узрел, какая она есть на самом деле, понял, что богатство, почёт были ничто для неё, а тяжкий крест свой она несла с высоко поднятой головой, не боясь ни трудов, ни препятствий. Во всём этом - её маленьком хрупком теле таилась великая сила, сносившая все преграды, вставшие на её пути. Невольно почувствовал Корнильев тёплое признание к сестре, излил перед ней всё уважение, что испытывал теперь - после её прямолинейного признания, устыдившись самого себя за щегольский наряд, но более всего - за присутствие здесь княгини, чьи тайные помыслы он не знал, но о чём стал постепенно догадываться уже здесь, под сенью родных чертог.
Вечером Корнильев с Маргаритой Александровной уехали в Тобольск, Мария Дмитриевна провожала их до тех пор, пока экипаж не скрылся из виду. Рядом с ней стояла Екатерина - хмурая, уставшая; прищуренными карими глазами девушка некоторое время наблюдала за разлившимся оранжево-красным закатом, затем перевела взгляд на мать, тихо проговорила:
- Не нравится мне княгиня Павликовская: слишком лицемерная и высокомерная.
- Оставь, Катенька, - ласково возразила ей Мария Дмитриевна, - разве Маргарита Александровна словом ли, делом ли причинила нам зло? Скорее напротив: мне она показалась барыней весьма умной и рассудительной, а на счёт высокомерия - кто она, а кто мы? И не нам тягаться в величии и богатстве со знатными домами Империи.
- И всё же, - ответила Екатерина чуть громче, когда они уже подходили к крыльцу дома, - она мне не по душе: чую я что-то неладное в ней, даже в её улыбке и не понимаю, для чего дядя познакомил нас с княгиней?
На эти слова Мария Дмитриевна не нашла, что ответить, она лишь пожала плечами, как бы молвив: поживём-увидим, а после, чуть приподняв подол, поднялась на крыльцо.

XII глава
В субботу в доме Менделеевых состоялся званный ужин. со всей округи - из Тобольска ли, из дальних поместий съехались представители различных сословий: тут были и помещики, и купцы, и преподаватели, и литераторы, и чиновники различных ведомств, приехали даже в тарантасе князья Озвенцовские - и Наталья Дмитриевна, ещё более раздобревшая, румяная, весёлая, в лёгком платье изумрудного оттенка с французским кружевом по плечам, шла под руку с Александром Григорьевичем, в беззаботной жизни растерявши й былую красоту, ну приобрёвший пухлые щёки и отменный аппетит. Следом за ними прибыли купцы Зверевы: Пелагея Андреевна с супругом Дмитрием Фёдоровичем, с собой они взяли только старшую дочь Доминику, которая являлась девицей на выданье и потому не смела оставаться одна без родительского присмотра - купеческие семьи до сей поры хранили старинные традиции. Последними, чей приезд был особенно значим для Марии Дмитриевны, приехали Корнильев и княгиня Павликовская. Брат искренне извинился за опоздание и, лишь взглянув в лица собравшихся, понял, что тем самым поставил в неловкое положение не только сестру. Вскоре сие недопонимание было уяснено, между Василием и Марией вновь засияло то близкое-родное, что часто остаётся без внимания, но вспыхивает лишь после долгой разлуки.
Гости сели за стол, звучали тосты в честь хозяев гостеприимного дома, очень хвалили Марию Дмитриевну, желали здоровья Ивану Павловичу и долгих счастливых лет жизни их детям. Лизонька, энергичная, обличием схожая со своим дедом Корнильевым, испросила позволение сыграть гостям на фортепьяно, Мария Дмитриевна дала дочери согласие, а аккомпанировать Елизавете изволила Доминика. Раздались по всему дому живительные ноты, забегали по клавишам тонкие девичьи руки; весело стало тогда и гостям, и хозяевам, а после к ним присоединился Зверев Дмитрий Фёдорович и запел сильным зычным голосом песню своей молодости, вызвав смех у юных особ и громкие аплодисменты старшего поколения.
После продолжительного обеда, когда стрелки часов показывали далеко за полдень, а до ужина оставалось значительно времени, гости разбились на группы - каждый по своим интересам: господа собрались возле Ивана Павловича и Корнильева Василия Дмитриевича, курили, волнительно, то повышая, то сбавляя тона, обсуждали дела насущные, вопросы и проблемы России, вспоминая прошедшие войны, героев, павших на поле брани. Дамы же, в почтении, без доли жеманства, сплотились меж собой; Мария Дмитриевна предложила им выйти прогуляться по саду, особенно в такой погожий, на редкость приятный день. Дамы с радостью согласились, зашуршали нижние юбки и весь цветник в безупречных нарядах вышел во двор, пёстро заиграли краски, соревнуясь с теми цветами, что росли вдоль тропинок.
Мария Дмитриевна шла впереди, с ней под руку, прикрываясь от солнца зонтиком, гордо ступала Маргарита Александровна, величественно выделяясь в своём белоснежном пышном как облако платье на фоне хозяйки. Чуть поотстав, за ними шли рука об руку Наталья Дмитриевна Озвенцовская и помещица Екатерина Ивановна Воротынова - женщина лет сорока пяти, с миловидным моложавым лицом в обрамлении русых высокго поднятых волос. Обе эти женщины, богатые, счастливые в браке, с завистью окидывали взорами впереди идущую фигуру княгиня Павликовской: всё в ней выдавало красоту, благородство, безупречный вкус и светские манеры, привитые матерью и столичной жизнью. Здесь же, вдалеке от дворцов, их интриг, в затерянном сибирском уголке сие выделялось особенно среди обыденности провинции и простого люда.
Дамы прошли к беседке, укрытой в тени ветвистых яблонь, груш и рябины. Здесь было прохладнее, благодатнее, нежели на солнце,  и именно здесь расположились барыни, поправляя-расправляя складки на своих подолах. Завязался непринуждённый разговор, центром которого стала Маргарита Александровна - единственная из всех, о ком до сего момента никто из них ничего не знал. Княгиня Озвенцовская, в душе пылая от зависти к красоте Павликовской, не сдержалась, первая вступила с ней в разговор:
- О, сударыня, я немного наслышана о вас из уст самой Марии Дмитриевны. Правда ли, что вы соизволили самолично приехать в наш отдалённый городок из Москвы?
Иные дамы прекратили перешептываться, невольно уставились на Маргариту Александровну, ожидая ответа.
- Всё предельно просто. Я давно вхожа в дом Василия Дмитриевича, немало наслышана из его рассказов о Марии Дмитриевне. Поверите ли или нет, но Василий Дмитриевич всегда с большой теплотой и братской гордостью отзывался о сестре так, что я и сама стала невольно питать к Марии Дмитриевне наиприятнейшие чувства. А когда представился случай увидеться с этим благочестивым семейством, я не раздумывая отправилась в Тобольск и, признаться. ваш город по-особенному очарователен.
- Должно быть, дорога оказалась трудной и долгой? Вам, княгиня, признаться, не занимать терпения, - проговорила Соколова Надежда Васильевна, родом из мелкопоместных дворян, рано овдовевшая, бездетная, а ныне проживающая на попечении своего единственного племянника.
Княгиня Павликовская обернулась к ней, несколько прищуренным высокомерным взглядом окинула её немного сутуловатую фигуру, облачённое в самое простое тёмно-синие платье, что не могли не заметить другие дамы, ответила:
- Сударыня, если бы вы знали, как я не люблю дороги: ни короткие, ни дальние, оттого предпочитая большую часть времени в родовом своём поместье - вдали от шумных улиц Москвы и светских сплетен. Но, наслышавшись о Марии Дмитриевне, кою я полюбила всем сердцем как сестру, никогда не видя её, то решилась преодолеть сий трудный путь с одной-единственной целью - увидеть сестру, хотя бы и названную.
Менделеева Мария Дмитриевна несколько покраснела в смущении - мало в жизни слышала она похвалу, а теперь не знала, как реагировать на это, что сказать в ответ.
"Гордячка!" - в сердцах подумала про себя о Маргарите Александровне Неспешова Ольга Вениаминовна, урождённая Агатова, чей супруг служил в казначействе и считался весьма состоятельным человеком.
"Как ужасно быть столь высокомерной особой!" - также на княгиню Павликовскую подумала Озвенцовская Наталья Дмитриевна, нервно теребя в руках батистовый надушенный платочек и стараясь всеми силами подавить внутреннюю жгучую зависть к той, с заметной долей иронии примечая также, что наряд непрошенной соперницы много лучше её платья.
Дамы гуляли до вечера - до тех пор, пока закат не принёс с собой прохладный свежий ветерок. Кутаясь в накинутые на белые плечи шали, они вернулись в дом. С веранды до их слуха донеслись громкие мужские голоса, ищущих в затяжном споре смысл правды. Опираясь руками на стол, Озвенцовский Александр Григорьевич возвещал:
- У нас было достаточно войска для того, чтобы остановить Наполеона у границ Империи, и для победы не стоило бы сжигать Москвы, уничтожив сокровища зодчества, сохранённые нашими предками.
Его перебил хриплый голос отставного офицера, служащего ныне в образовательной комиссии и имеющий приличный доход, а также просторный дом с садом под Тобольском.
- О чём вы говорите, сударь? Вы когда-нибудь воевали, держали оружие в руках? А мне лично представился случай побывать в гуще тех событий, собственными глазами увидеть несметные полчища врагов. Вы сказали, что можно было бы остановить Наполеона у границ: возможно, но какой ценой? Положить всю армию, погубить тысячи жизней? В войне главное не только победа, но и сохранение жизни солдатов. Под моим началом был отряд: и каждый новобранец стал для меня что сын, я со слезами на глазах грустил по каждому погибшему, а вы твердите - целую армию.
- Князь Озвенцовский имел ввиду, что не стоило бы сжигать Москву, - вставил слово молодой помещик Бравов Николай Иванович.
- А разве был иной выход? Москву мы всё равно не удержали бы, так уж лучше оставить врагу дым и пепел, нежели старые сокровища на потеху и поругание французам.
В спор вступили другие: одни всецело поддерживали бравого вояку, иные держались стороны Озвенцовского, и не известно, во что вылились бы их прения, если бы в тот миг в зал не вошли дамы, шурша своими шёлковыми юбками. Одна из них с негодованием взглянула на офицера, сказала:
- И тут вы, Пётр Николаевич, не можете оставить разговоры о войне. Вам и дома не хватает?
Офицер несколько виновато улыбнулся жене, а потом, попросив прощение у собеседников, решил было раскланяться, но тут к нему приблизилась Мария Дмитриевна, ласково сказала, даже попросила:
- Пётр Николаевич, останьтесь с нами на ужин. Возможно, вы и правы.
Мудрыми, тёплыми речами хозяйки спор был улажен, судари попросили друг у друга прощение и, оставшись каждым при своём мнении, сели ужинать.
Гости разъехались далеко за полночь. Перед отъездом Озвенцовская Наталья Дмитриевна пригласила Менделеевых к себе в гости, не забыла она про Корнильева Василия Дмитриевича  и Маргариту Александровну.
- Ах, душенька, вы мне так понравились. Жду вас в гости на недели, мне не терпится показать вам наше поместье, - проговорила Озвенцовская в прежней кокетливой манере.
- Я буду только рада навестить вас, Наталья Дмитриевна, - ответила спокойно, несколько горделиво княгиня Павликовская, сохраняя за собой холодное-умиротворённое выражение лица.
Экипажи разъехались по домам. Стрелки часов пробили два часа ночи.

XIII глава
Минуло пять дней. Корнильев большую часть времени проводил в доме Менделеевых. Княгиня Павликовская, дабы не докучать Марии Дмитриевне, оставалась дома: пробуждалась к обеду, днём гуляла по саду, а вечерами читала книги на французском языке. Василий Дмитриевич был благодарен им обеим: Маргарите Александровне за спокойствие, сестре же - тёплый приём и безграничную любовь, что открыла для него через столько лет разлуки. Он в благодарность за это ещё сильнее привязался к племянникам, вёл затяжные дружеские беседы с Иваном Павловичем, а иной раз, беря за руку их младших детей, сбегал с ними в сад, где в тени высоких лип они предавались простым незатейливым забавам. Маленький Митя - большеглазый, с пушком светлых волос, крепкий телом проявлял лидерские качества; избалованный семьёй, залюбленный матерью, мальчик часто капризничал, если ему не удавалось получить, что хочется, старался ни в чём не уступать старшему брату и тот, искренне любя его, то и дело поддавался, чтобы только видеть на лице младшего восторженную, безудержную радость.
Василий Дмитриевич порой украдкой наблюдал за отношениями между членами семьи Менделеевых, замечал, с какой безграничной, жертвенной любовью относятся отец и мать к своим многочисленным наследникам и с каким почтением вторые обращаются к ним; поистине, благословенное семейство под чертогами тихого дома, познавшие все тяготы, горечи и лишения в жизни, дабы затем обрести лёгкое незаметное счастье вдали от мирской суеты и чопорных обычаев знатного света. Так рассуждал про себя Корнильев, оставаясь один в пустующем отцовом доме. Подолгу лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, на который отбрасывали свои тени ветви деревьев; и, борясь с бессонницей, то и дело сравнивал свою и сестринскую семьи, разочаровано думал, что его семья не такая сплочённая, не столь лёгкая в общении и оттого начинал в тайне завидовать Марии Дмитриевне, но на следующий день, принимая её тёплые объятия, раскаивался в своих греховных  чувствах и вновь радовался за её женское счастье.
Минула неделя. Корнильев с сестрой и княгиней Павликовской отправились в гости к чете Озвенцовским - в назначенный день Наталья Дмитриевна готовилась встречать гостей с распростёртыми объятиями.
Тарантас подъехал к воротам старинного поместья, Василий Дмитриевич помог дамам спуститься на землю после продолжительного пути. Мария Дмитриевна на сей раз облачилась в светло-голубое платье, более пышное и нарядное, нежели предыдущие, голову её покрывал белый чепец, обрамлённый полупрозрачными шёлковыми лентами. Об руку с ней мягкой поступью шла Маргарита Александровна: на сей раз княгиня оставила дома нарядные платья, выбрав заместо них простое, изумрудного цвета, без лент и вышивки; оставила она и драгоценности, выбрав из всех сокровищ своих лишь небольшие серьги белого золота и фамильный перстень, перешедший по наследству от бабушки - матери отца. Но даже в таком столь непримечательном наряде она выделялась своей благородной красотой, стройным телом, и лицо её в обрамлении высоких каштановых кос стало ещё прекраснее.
Корнильев, шагая чуть позади них, с гордостью любовался ими, зная, что одна из них сестра, другая любимая. Наталья Дмитриевна в роскошном платье малинового цвета встретила долгожданных гостей у террасы. После приветствий и поцелуев княгиня Озвенцовская пригласила всех к столу. Пить чай вышли на закрытую веранду, украшенную вьющимися растениями, с которой открывался живописный вид на ухоженный сад, разбитый на английский манер. Наталья Дмитриевна оказалась хорошей хозяйкой и, обладая врождённым безупречным вкусом ко всему, что касалось обстановки в родовом гнезде, довела усадьбу до совершенства, не жалея на это ни денег, ни сил. и ныне труды её не прошли даром, а часто съезжавшиеся гости восторженного хвалили хозяйку.
- Ах, сударыня, у вас поистине прекрасное имение. Редко, когда встречаешь нечто подобное, - молвила Маргарита Александровна, сидя на мягкой софе лицом к большому окну.
- Что вы, Маргарита Александровна? Вам ли, столичной барыне, по душе сие захолустье, вдалеке от больших дорог?Это всего-навсего наша старая усадьба; мне, малость, даже стыдно перед вами, что вынуждена принимать вас в сим месте, - с наигранной иронией ответила Наталья Дмитриевна, ожидая опровержения сказанным словам.
Княгиня Павликовская чувствовала её игру, смеялась над ними всеми в душе, однако, приличия ради решила довести начатое до конца; обвела пристальным взором широкую террасу за окном, увенчанную рядом колонн, от которых вниз вели две лестницы, покрытые свежей краской, сказала:
- У вас, Наталья Дмитриевна, должно быть, не менее тысячи душ крестьян. Проезжая по поместью, я видела обширные поля и леса, а Василий Дмитриевич отвечал, что всё это принадлежит вам.
- Душенька. помилуйте!Откуда у нас тысяча душ? Может, и было ранее, да только зимой мор ходил, столько крестьян умерло, я даже не успела всех усопших переписать в отдельную книгу.
- Да, нелегко сейчас приходится, и один неурожайный год сменяется другим. Холопы ропщут, кто-то ударяется в бега, а весь груз забот ложится на наши плечи.
- Вы правы, сударыня, тысячу раз правы! Благословлены времена наших дедов и прадедов, добывающих славу и почёт в боях и держащих холопов своих в жёстком повиновении. Поистине, прав был мой ныне покойный свёкр, сказавший как-то, что холоп не помнит добра, но понимает лишь силу. Сие он осознал на своём горьком опыте, когда дал вольную крепостным, а те в благодарность вконец разорили его.
- Мой отец однажды сказал те же слова моему брату, когда тот получил земельный надел по наследству. Естественно, помнить добро и забывать зло свойственно лишь возвышенным, благородным натурам.
- Золотые слова, Маргарита Александровна!
Всё то время Мария Дмитриевна сидела тихо, особо не встревала в беседу княгинь, по сравнению с которыми считала себя серой простолюдинкой, не взирая на свои незаурядные деяния и глубокую силу, способную было поднять обнищавную семью, дать ей возможность жить достойно, не думая о хлебе насущном. И вот, внимательно вслушиваясь в каждое их слово, она испытывала невыносимую горечь, переплетавшуюся с обидой, когда они - знатных родов, благородные, наделённые сполна широким богатством, жаловались на трудности, которые она, Мария Дмитриевна, не считала за тяготы. В душе у неё вопреки возвышенным чувствам долга перед людьми, продиктованных воспитанием и впитанных с молоком матери, родился немой вопрос, оставленный без ответа: сударыни, ведаете ли вы истинные жизненные трудности и преграды, когда, не имея ни гроша в кармане, приходится и в дождь и в снег искать пропитание? Знаете ли вы, что такое тяжкий труд, вставать раньше всех и идти почивать позже остальных, а в одиночных часах покоя украдкой плакать от бессилия и желания когда-нибудь обрести долгожданный покой? Но вместо этого Мария Дмитриевна вынужденно восхищалась красотой хозяйского поместья, несколько льстиво указывала Наталье Дмитриевне о том, как она расцвела и похорошела за последнее время, презирая саму себя за сие вынужденное лицемерие.
В десятом часу вечера гости засобирались домой. Прощаясь с Маргаритой Александровной, княгиня Озвенцовская ещё раз было окинула её стройную фигуру, поражаясь в душе, как та могла выглядеть столь величественно даже в простом платье. Корнильев приметил этот завистливый взгляд, но сделал вид, будто ничего не видела.
- Благодарю за радушный приём, Наталья Дмитриевна. Если когда изволите посетить Москву, я буду счастлива видеть вас у себя, - проговорила княгиня Павликовская, уже собираясь усаживаться в экипаж.
- Ах, душенька! Какая это честь для нас! Если отправимся в Москву, то только ради вас и Василия Дмитриевича, - ответила княгиня Озвенцовская с наигранным-льстивым лицемерием.
Экипаж тронулся по длинной дороге, по обочинам разрослись зелёным цветением деревья, прикрывая путников своей тенью. Маргарита Александровна сидела молча, задумчивым взором посматривая в окно, а на самом деле про себя смеясь и над наивностью Корнильева, и над скромностью Менделеевой, но пуще - над неискренним радушием Натальи Дмитриевны, и они - обе княгини из древних родов тайно ненавидели друг друга.
Корнильев в это время дремал, покачиваясь на мягком сиденье. За проведённые дни в Тобольске он крайне устал, а ныне желал одного - скорее вернуться в Москву. Подле него сидела Мария Дмитриевна; всякий раз, завидев вдалеке знакомые с детства места, она отворачивалась от окна, а сердце острой колкой болью начинало щемить в груди по утерянному. проданному счастью, где прошло её детство, где она жила легко и свободно, не ведая ни горя, ни тяжб, под крылом заботливой длани бабушки.

XIV глава
Отпраздновав последнюю встречу перед временным расставанием с сестрой, Корнильев Василий Дмитриевич уехал в Москву, вместе с ним и княгиней Павликовской отправился в Москву старший сын Менделеевых Иван Иванович. Мария Дмитриевна со слезами на глазах  прощалась с сыном, многое наказывала перед дорогой, благословив в конце на новые свершения. Иван искренне был тронут слезам матери, обнимал её ласково, с сыновьей теплотой, на которую был способен. Попрощался он и с остальными членами семьи: отцом, сестрами и братьями, а они долго стояли у дороги, вглядывались в удаляющийся экипаж до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Прошло несколько недель. Из Москвы в имение Менделеевых прибыло письмо от Василия Дмитриевича: в нём он рассыпался словами благодарности, досадовал о быстро пролетевшем времени в Тобольске, а в конце, дабы успокоить трепещущееся сердце сестры, написал об Иване: Иван благополучно устроился на новом месте, благодаря ходатайству дяди поступил в Московский университетский благородный пансион, где отныне его приятелями являются сыновья дворянских родов Империи. Мария Дмитриевна с улыбкой перечитывала письмо раз за разом, покрывала его поцелуями, прижимала к груди - там, где билось сердце, чувствуя душой, что так сын и брат становились ближе и роднее. Но когда первая волна радости улеглась, за ней наступило другое - грусть щемила сердце, не давая покоя: вот ещё её одно детище покинуло родные чертоги, упорхнуло оперившемся птенцом, а на подходе дочери-невесты и для них стоило уже готовить приданное. Пройдёт каких-то десять лет и дом их, некогда полный заливистым детским смехом, опустеет, а сама она с супругом останутся вдвоём доживать свой век, радуясь время от времени приезду внуков и внучек, - рассуждала Мария Дмитриевна сама с собой, как и раньше поднимаясь ни свет ни заря, чтобы поспеть на стекольный завод, где её ждали многочисленные заботы.
Ровно через год дела пошли в гору и в семье Менделеевых наступила благодать. Сбылось давнее желание Марии Дмитриевны - помочь больному мужу, и вот Иван Павлович в сопровождении Екатерины отправился в Москву к известному глазному доктору. В Москве его радушно встретил Корнильев, который и вызволился помочь Менделееву. Екатерина, обустроившись на месте, написала письмо матери, успокоила её волнение добрыми новостями, а ответ не заставил себя долго ждать. "Милая Катенька, - писала Мария Дмитриевна, разверзав на бумаге все свои возвышенные помыслы, - благословляю тебя и Ивана Павловича на должное завершение дела. Но ты только поддерживай папеньку, оставаясь подле него, ибо он мне всегда представлялся младшим Товитом. А мои молитвы всегда с вами". Екатерина была тронута такими словами; вечером она прочитала вслух отцу письмо и Иван Павлович даже заплакал от жгучего умиления и безграничной преданности к своей добродетельной жене.
В московской больнице Ивану Павловичу почти вернули зрение и он впервые за столько лет смог различить предметы и, более того, читать книги. Но понимав, что даже прозрев, ему заказан путь вернуться обратно в гимназию, он решил во что бы то ни стало взять часть хлопот по семейству в свои руки. Поначалу Мария Дмитриевна с тревогой отказывалась принимать его помощь, но замечая, как супруг несчастен в четырёх стенах, стала брать его с собой на завод. Дело Ивана Павловича было небольшое, но важное: раз в неделю ему полагалось развозить готовую посуду и стёкла купцам, что закупали согласно установленному договору большую партию товара у Марии Дмитриевны. Возвращался Иван Павлович затемно, когда его с нетерпением ожидали родные.
- Папенька, папенька приехал! - радостно кричал Дмитрий, бежа навстречу родителю.
Менделеев брал сына на руки, тёр его щёки носом, отчего тот заливался детским искренним смехом. Наигравшись, он передавал сына на руки одной из дочерей, а потом следовал в трапезную, где его ждал сытный горячий ужин. В такие минуты Мария Дмитриевна была счастлива: сбылось всё, что она просила у Господа, выстаивая полуночные молитвы и выдерживая посты. Мир и благоденствие, земные блага  окутали сие достопочтенное семейство, и люди, знающие Менделеевых, говорили о них лишь хорошее.
А время летело своим чередом, не сбавляя бега, не останавливаясь ни перед какими преградами. Вот, когда дом Менделеевых достиг процветания, когда Мария Дмитриевна стала одной из влиятельнейших женщин Тобольска, тогда-то случилось новое радостное событие - и вторая дочь Екатерина была выдана замуж за сорокалетнего вдовца с двумя детьми Якова Семёновича Капустина, человека богатого, наделённого сполна как государственными полномочиями, так и душевными качествами. Видя свою дочь под венцом несколько робкой, но счастливой, Мария Дмитриевна радовалась за них, благословляла молодожёнов на многие лета.
Когда отгремели свадебные торжества и жизнь воротилась в прежнее русло, Яков Семёнович вместе с молодой женой отправился в Омск, где его ждала должность начальника отдела Главного управления Западной Сибирью. Прощаясь с ними, Мария Дмитриевна с улыбкой на устах осенила крестным знаком их чело, отпустила с лёгким сердцем и словами: "Благословляю вас в новую жизнь", истинно предчувствуя лёгкую судьбу Екатерины. А за её спиной уже ожидали два младших сына - Павел и Митя, требующие её внимания, ведь за день в их маленьких головках накопилось столько вопросов.
Уложив детей почивать, а до этого прочитав им сказку, она дождалась, пока дом не погрузится в тишину, и лишь удостоверившись в том, украдкой, стараясь не шуметь, на цыпочках выбралась наружу, остановилась на террасе. Кругом пела низким, беззвучным голосом тёплая ночь, лёгкий приятный ветерок клонил кроны деревьев, играя листвой, мягким касанием гладил пылающие щёки выбившимися из-под белого чепца локонами. Весь мир будто бы замер, ожидая пробуждения нового дня, в небе тускло отражались звёзды да гуляла в вышине бледная луна.
Спать не хотелось, не смотря на то, что на каждодневный труд за заводе и дома отнимал все силы. Где-то в глубине сердца ныло что-то странное-непонятное, неизгладимое чувство тревоги то накатывало на сознание, то отпускало на время. Мария Дмитриевна из последних сил старалась побороть сию тревогу, ясно осознавая, что неспроста неспокойна душа её; с давних пор она перестала бояться превратностей судьбы, закалённая невзгодами и лишениями, ища успокоения в каждодневной молитве, отдавая всю любовь и нежность свою детям. В конце концов, думала она, оперевшись локтями о край перекладины, всякая предназначенная чаша будет выпита до дна и никто на свете не избежит предначертанного судьбой; так, рассуждая про себя, она ощутила непреодолимое желание спать и, пожав плечами, воротилась в дом.
Ранним утром, наспех приготовив завтрак на всю семью, Мария Дмитриевна собралась на завод. Набросив белую шаль на плечи, она отворила дверь навстречу утру, залитого яркими лучами. Немного свыкнувшись с прохладой и любуясь окружающей умиротворённой красотой, как не заметила, как вслед за нею промелькнула чья-то непонятная тень.
В столь ранние часы Мария Дмитриевна любила ходить пешком, ибо при рассвете, окутанным золотистым сияющим светом, и сам мир казался ярче, привольнее, интереснее. Трава, чуть примятая от росы, источала приятный горьковатый аромат, птицы, весело чирикая, перелетали с ветки на ветку, свободным взором окидывая сверху вниз человека. Менделеева на миг остановилась, замерла: как славно житие маленьких пернатых существ, необременённых тяжким трудом мыслей о хлебе насущном. "Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?" - вспомнила она слова священные и тут же тайная грусть покрыла её лицо: как хотелось ей вырваться их тех оков, что связывали руки и ноги столько лет, вспорхнуть маленькой пташкой ввысь к небесам, дотянуться до солнца, не боясь обжечь крылья и стать хоть на единый миг свободной - и от дум, терзаний, мечтаний даже тоже.
Грёзы её неожиданно прервал детский знакомый голос. Очнувшись будто бы от короткого сна, Мария Дмитриевна обернулась и сразу охнула: за ней, легко переставляя ножки, бежал Митя - растрёпанный, с покрасневшими щеками. Мальчик вытянул руки вперёд, воскликнул:
- Маменька, маменька, я хочу с вами!
Мария Дмитриевна опешила поначалу, тугой комок сдавил ей горло: было жалко маленького человечка и в то же время она была искренне тронута безграничной привязанностью Мити к ней.
- Как же ты выбрался из дома, ягодный мой? - спросила Мария Дмитриевна, всплеснув руками, но сразу же взяла себя под контроль и приняла сына в объятия.
-Маменька, я с вами пойду, не хочу быть дома, - уверенно твердил Митя.
- Да разве можно одному из дома убегать? А где же Иван Павлович? Где же Поленька и Лизонька? А Пашенька?
- Они ещё почивают, маменька. А я за вами следом.
- Я на завод иду, мой родной, не на праздник. На заводе шумно и душно, много грязи и играть там нельзя.
- Хочу на завод, хочу глядеть, как стекло делают, - упрямо затараторил Митенька, став вдруг грустно-серьёзным, брови сошлись у переносице, того гляди и грянет гром.
Не могла, не смела Мария Дмитриевна отказать или упрекнуть в чём-то любимейшего из своих детей, последыша, отраду свою. Только взяв его за руки, молвила, стараясь казаться веселее, чем была на самом деле:
- Ах, ты мой маленький любознательный хитрец, ну что же, следуй со мной, не отставай.
Мальчик, не веря своей удачи, так и взвизгнул от радости, подпрыгнув на месте. Вместе с матерью он добрался до большого тёмного здания, которое видел лишь вдали. У ворот их поджидал управляющий и верный помощник Марии Дмитриевны Поликарп Архипович - высокий статный мужчина лет пятидесяти с густой окладистой бородой и крупными сильными руками - эти-то руки чаще всего были сжаты в кулаки и простые работники боялись Поликарпа Архиповича, однако, слушались его и уважали.
После кратких отчётов проделанных за предыдущие дни работ и обсуждения дальнейшего плана Менделеева чуть подтолкнула вперёд Митю, представила его управляющему:
- Познакомьтесь, Поликарп Архипович, это мой младший сын Дмитрий Иванович. Никак дома не усидит, всё на завод рвётся, поглазеть, увидеть, как изготавливается-создаётся стекло.
- Это всё дело похвальное, Мария Дмитриевна. Видать, большим человеком станет, коль к знаниям сызмальства тянется, - Поликарп Архипович протянул мальчику свою широкую тёмную ладонь, проговорил, - ну что ж, Дмитрий Иванович. добро пожаловать на стекольный завод.
Вскоре пришли рабочие, зашумели печи, застучали-заскрипели инструменты. Со всех сторон раздавались голоса, окрики смотрящих, переклички меж рабочими. Мария Дмитриевна, закрывшись в кабинете проверять-сверять счета, отчёты, расчёты, подписывать договоры о поставках и закупках, отпустила Митю со словами "будь осторожен", понимая, что для мальчика этот новый неизведанный мир представлялся сказочным царством, где создают поистине прекрасные вещи.
И вот Митя осторожно передвигается по цеху, внимательно озирается по сторонам; рабочие, что сновали туда-сюда, как будто не обращали внимания на незнакомого маленького посетителя, занятые своими делами. Лишь один из них - молодой, не старше тридцати лет, черноглазый и черноволосый, приметил мальчика, знаком подозвал его. ОБрадованный столь приятным вниманием. Митя подошёл к нему, чуть приподнявшись на цыпочки, глянул в чан с песком. Рабочий широко улыбнулся, спросил:
- Ты чьих таких будешь. малец?
- Менделеевых, - гордо произнёс тот.
- Менделеевых? - воскликнул работник. в глазах его появилась непонятная робость. Он спросил. - Уж Мария Дмитриевна не ваша ли матушка, барин?
- Да, она моя маменька.
- А как ваше имя?
- Митя.
- Дмитрий Иванович, стало быть?
- Да, - ответил мальчик, внутри себя он был горд и счастлив оттого, как обращались к нему рабочие завода.
- Вам что-то нужно, барин? -вопросил рабочий, любуясь сверху вниз на маленького красивого ребёнка, что большими ясными глазами осматривал всё вокруг.
- Хочу видеть, как стекло делают. Маменька поговаривает, будто это красивое зрелище.
- Вы действительно желаете это видеть?
- Да, хочу, - чуть повелительным, несколько капризным тоном повторил Митя.
- Ну что ж, Дмитрий Иванович, следуйте за мной.
Рабочий именем Матвей Богданович привёл к специальной печи - большой, почерневшей от времени - там, внутри уже был насыпан песок. Матвей Богданович взял лопату, примял массу, проговорил, объясняя мальчику:
- Как вы можете догадаться, стекло изготавливается из песка, смешанного с содой и известью. Глядите, - он зажёг печь, горячее пламя загудело, затрещали крупицы песка.
Митя широко раскрытыми глазами всматривался во внутрь печи и даже жар, исходивший от неё, не поколебал его любопытного намерения.
- Песок необходимо разогреть свыше тысячи градусов, - прибавил Матвей, - позже, когда песчинки соединятся меж собою, полученную массу следует окунуть в расплавленное олово. Знайте, чем меньше попадает в олово, тем тоньше станет стекло.
Целый день провёл последыш семейства Менделеевых на заводе, неотступно, не отходя ни на шаг, следуя за Матвеем Богдановичем, а тот в благодарность за оказанную честь юным барином выдул только лишь для Мити стеклянный шарик - свидетельство того, с каким необычным для детского ума интересом глядел тот, как из белого речного песка чудесным образом посредством огня и руками человеческими получается тонкое прозрачное стекло. И на следующий день, и позже просился Митя у матери брать его с собой на завод - в новый, чудесный мир.

XV глава
Воскресным днём Мария Дмитриевна вышла из церкви. про себя отмечая красивый живописный вид, окаймлённый лесами, что раскинулся в разные стороны от края до края. После долгих молитв, стоянии на службе в душе рождалось умиротворённое, благодатное чувство и словно сама природа, улыбаясь в ответ, одаривала её лёгкой прохладой сентябрьского ветерка.
- Благодарствую Тебе, Господи, - тихо, про себя прошептала Мария Дмитриевна и, обернувшись к дверям церкви, трижды осенила себя крестным знаменем.
Жизнь её протекала в делах насущных да суетах мирских, однако, дела на заводе шли исправно, много лучше предыдущих, семья жила в достатке, наделённая сполна земными благами и не волновалась о хлебе насущном. Недавно Мария Дмитриевна выкупила у зятя Якова Семёновича просторный старинный дом в Тобольске, к тому же в скором времени она готовилась отдать младших сыновей учиться, а лучшей школы как ни в городе и представить трудно. Все эти мысли: о прошлом. настоящем и будущем пролетели у неё в голове стаей птиц - как те голуби, что кружили над куполом, и не сразу расслышала она некий незнакомый голос из глубины сада, что настойчиво призывал её. Мария Дмитриевна обернулась, приметила на фоне зелёной листвы маленькую сгорбленную фигурку в тёмном плате и быстрыми шагами приблизилась к ней. Незнакомой фигурой оказалась юродивая, старица Анфиса, она и ранее часто ходила-бродила по селу и окрестностям, все воскресные дни проводила на подворье церкви; обладая даром провидения, старица собирала вокруг себя слушателей из ближних и дальних поселений, к ней стекался разношерстный люд со своими скорбями да болезнями и никогда не уходили без ответа. Но чтобы старица Анфиса первая пригласила к себе, то было впервой и Мария Дмитриевна, влекомая больше любопытством, безропотно подчинилась ей.
Поначалу старица долго, пристальным взглядом серых глаз на улыбчивом лице рассматривала её, держа за руку, вдруг черты её изменились, лоб и щёки прорезали глубокие морщины, улыбка сошла с губ и юродивая Анфиса чуть нараспев, жалобным голосом проговорила:
- Ох, милая моя, да за что же тебе испытания сие? Горько пьёшь ты чашу судьбы, а станется ещё горше. Беда неминуемая тучей придёт со стороны заката, наплачешься ты ещё, в скорби горевать будешь и утешаться молитвами. Только помни, через страдания к Богу обратишься, а с Ним и спасение. А теперь ступай, милая, отдохни перед дорогой.
Сама не своя вернулась Мария Дмитриевна домой. Слова юродивой старицы не выходили из головы. Она пыталась углубиться в работу, в семейные заботы, чаще прежнего проводила время с детьми, но ночами, когда дом укрывала ночная тишина, вновь и вновь возвращалась к словам Анфисы, и страх за будущее сковывал её сердце. Ночами её мучили кошмары и она, влекомая душевными терзаниями, просыпалась, вспоминала-прокручивала в голове предсказание старицы, гадала: что за напасть такая прилетит с запада - уж не война ли с иноземными врагами, жаждущих алчной волей топтать русскую землю? Но нет - то не война, а удар судьбы пришёл оттуда, откуда его не ждали - вместе с взволнованным письмом от Корнильева Василия Дмитриевича.
В тот день на протяжении многих часов лил холодный осенний дождь; деревья и цветы в саду пожухли, обесцветились и на последнем издыхании клонились к мокрой земле. Мария Дмитриевна в гордом одиночестве стояла у окна большого, ныне пустого холодного зала, и слёзы застилали ей взор, а душу терзали тяжкие думы о настоящем и будущем, тонкие бледные руки крепко сжимали письмо, а в нём хранилось сообщение о старшем сыне Иване, недавними днями связавшийся с дурной компанией и свершивший столь серьёзный проступок, из-за которого был исключён из Московского пансиона. Иван, писал Василий Дмитриевич, ныне остановился в моём доме, юноша полон страха и тревоги; я, конечно, несколько строго пожурил его, но после, поостыв, отправился в комитет походатайствовать за него, однако, попытки мои не увенчались успехом. Прости нас, моя дорогая сестра, - так окончил своё послание Корнильев, переживая за племянника не меньше её самой.
- Прости нас, моя дорогая сестра, - вслух прочитала ещё раз Мария Дмитриевна и обронила письмо на стол, а сама села в глубокое кресло у окна, задумалась.
Многое делала она для семьи своей, все силы отдавала до последней капли ради счастья детей, а взамен получала лишь терзания, но ни единого слова благодарности. Её искренне поддерживали Иван Павлович да средняя дочь Екатерина, живущая счастливо со своим мужем. Но Иван Павлович в последнее время чаще и чаще хворал, оставаясь целыми днями в постели, а Екатерина была хоть далеко, но духовно ближе и, взявшись за перо, Мария Дмитриевна написала письмо Капустиным в Омск: "Я до сего времени в состоянии бесчувственности, но стараюсь заглушить вопль души. Мне суждено пить из чаши горечи во всю жизнь мою, и потому я уже сроднилась давно с ударами судьбы. С последним прощальным поцелуем, когда тарантас потерялся из виду, я облегчила грудь свою горячими слезами и молитвою перед иконой Владычицы. Почтенийший и добрейший Яков Семёнович! Милая дочь! Я теперь не буду говорить вам о чувствах сердца, о моей любви ко всем, о разлуке с вами. Душевная буря свирепствует и убийственная горесть Ивана Павловича терзает сердце. Нравственная болезнь сына терзает мою душу, и я не могу спешить к нему на помощь! Не могу уврачевать болезнь деши его моими слезами, моими советами, моим примером! Тяжко, тяжко сердцу моему, милые добрые дети мои! Но при всех ударах судьбы я уже привыкла быть твёрже камня".
Мария Дмитриевна оставила перо, перечитала несколько раз письмо, а слёзы горечи падали с подбородка на лист бумаги, оставляя на нём тёмные следы. Через посыльного она отправила послание в Омск, а через неделю послала им другое сообщение: "Я нежно люблю всех детей моих, но строгая к правилам чести и добродетели, я всегда требовала и буду требовать от них безусловной покорности обстоятельствам и безусловного повиновения законам чести и добродетели.
О! Если бы я знала о его поступках, то для спасения его от бесславия я тогда же бы приняла свои меры и свойственную мне решимость. Поведение его было бы исправлено строгостью власти родительской, строгостью матери, поставляющей благородство чувств выше всех сокровищ и почестей света!"
Письма, одно горше предыдущего, разрывали сердце Екатерины от жалости к несчастной матери. Испросив разрешения супруга на временный отъезд, молодая женщина наняла экипаж и отправилась в Тобольск, а оттуда в село Аремзяны - тот маленький земной край, где в радости прошла её светлая юность. Какая радостная встреча была уготована ей по приезду в отчий дом! Мать, сёстры и братья, даже больной отец высыпали навстречу только ради того, чтобы принять её в объятия у ворот имения. Екатерина каждого прижала к груди, каждого одарила словом ласковым и, немного в смущении прикрывая чуть выпирающий живот мантильей, пошла с ними в сторону дома.
После завтрака, спроводив остальных по делам домашним, Мария Дмитриевна осталась с Екатериной наедине: многое хотелось ей поведать, ещё больше услышать и, расспросив дочь о жизни в Омске, убедившись, что у них с Яковом Семёновичем всё благополучно, она рассказала, открыла все тайны души своей, излила накопившийся груз, что вот уж сколько недель давить на неё непосильной ношей.
- Дочь моя любимая, Екатерина Ивановна, - мать взяла ту за руку, с искренней нежностью сжала дорогие пальцы в своих ладонях, - братец мой в письмах своих утешает нас тем, что Ванечка, поступив в Межевой институт, через три года сделается офицером и получит место с хорошим жалованьем, но я решительно как мать не могу на сие согласиться, ибо и так пожертвовала слишком многим. Я умоляла Василия возвратить нам погибающего сына, которого офицерство без нравственности лишь только увеличит позор наш. Пусть здесь останется Иван простым писарем в каком-нибудь суде, если он не будет учиться, чтобы кончить гимназический курс, преподавания наук; пусть разделит с нами всю горесть нашего положения.
- Но, маменька! Для чего такие жертвы? Или может дядя не похлопочет о нём, ведь он как никто из нас имеет столько связей в Москве и Санкт-Петербурге?
Мария Дмитриевна вскинула взор на дочь, грустно улыбнулась и тонкие длинные морщинки прорезали её лицо.
- Увы, Катенька, жизнь не так проста, как кажется. А истинное достоинство человека - честь, добродетель, любовь к ближнему. Пусть Иван пробудет ещё три года в гимназии и четыре в университете, ему будет 23 года и страсти будут подавлены, или он погибнет, не вступая в свет. Жестока нравственная болезнь и врачевание должно быть продолжительно. пускай потеряет он по службе годы, но зато приобретёт нравственное спокойствие совести. Ежели Ванечке суждено погибнуть и сделаться дурным человеком, ч приму это за правосудное наказание Божие родителей, не пекущихся о воспитании детей своих, и он будет примером для других, не заботящихся о нравственности детей своих.
Екатерина через несколько дней уехала в Омск, унося с собой противоречивые чувства: мудрая мать вновь преподала ей урок, указа путь праведный, укутанный добродетелью, но, с другой стороны, сердце её сжималось от тоски, когда она прощалась с родными, с милым привычным домом. ей стало тоскливо даже не из-за разлуки, ибо знала она, что будет часто возвращаться в Тобольск, а больно ей становилась от жалости к матери, особенно в те минуты их мирных бесед, в которых Мария Дмитриевна винила в случившемся лишь себя саму одну и тогда-то у неё зародилась крохотная новая мысль, чтобы оставить, наконец, фабрику на попечении управляющего, переехать навсегда в город, а там уже подрастающие Павел да Митя - ради них стоило бросить всё.

XVI глава
Долгожданный день возвращения в Тобольск наступил. Сердце Марии Дмитриевны раздирали противоречивые чувства: несколько лет назад она покидала город, унося с собою надежду на лучший исход, гонимая голодом и нуждой, а ныне въезжала в город барыней, полной достоинства, наделённая земными благами, с таким трудом доставшиеся ей. Как только экипаж въехал на мостовую, а по обочинам замелькали стены и заборы домов, Мария Дмитриевна даже чуть привстала со сиденьев, слегка толкнула сонного Митю в плечо, проговорила:
- Вот и наш родной Тобольск. Всмотрись, Митенька, как он прекрасен!
Вскоре экипаж остановился у ворот невысокого, но добротного, просторного дома с высоким крыльцом и большими окнами. Это был новый дом Менделеевых, купленный за вырученные средства завода. Вот конец трудов праведных, и Менделеева не без гордости осматривала новое их жилище, особенно пришёлся ей по нраву разбитый ухоженный сад на подворье, в тени лип которого, у дальнего края, стояла одинокая беседка - уютное место для уединения от привычной мирской суеты.
Расположившись на новом месте, Мария Дмитриевна первым делом разослала всем друзьям и знакомым приглашение на новоселье и большинство откликнулись, приезжали с поздравлениями и подарками. Отдельным днём приехали князья Озвенцовские: некогда предпочитавшие шумные балы и бессонные ночи, Александр Григорьевич и Наталья Дмитриевна с возрастом, позабыв о праздности, начали вести тихую, несколько затворническую жизнь, найдя мягкое счастье в семейном кругу. И как ныне, под сводом чистого дома, из окон которого струился живительный тёплый свет, было покойно, надёжно сидеть в тесном дружеском обществе, вспоминать прошлое, раздумывать о настоящем и с надеждой глядеть в будущее.
Мария Дмитриевна чаще обычного стала наблюдать за княжеской четой Озвенцовских, в душе жалела Наталью Дмитриевну, не смотря на праздное радушие последней. Некогда княгиня вызывала неприязнь и, может статься, ненависть за некую гордыню, чванства за обладание столь богатого имения, но прошли годы - как стая птиц в миг пронеслись перед взором и тогда, прожив немало, Менделеева осознала ту немую, невидимую добродетель, исходившую от Натальи Дмитриевны. Всю заботу о семье, доме и родных княгиня взвалила на себя, не привлекая в том Александра Григорьевича; она ежемесячно сама проверяла счета, вела приход-расход средств, обсуждала дела с экономкой, вместе с управляющим ездила осматривать земли. Супруг же её, привыкший к праздной жизни, лени, не мешал жене, но и руку помощи никогда ей не протягивал, и даже с собственными детьми оставался несколько отстранённым, равнодушным. Сия беспечная жизнь наложила на его красивое чело отпечаток словно в отместку за легковесные года, проведённые в тени обширного богатства в виде угрюмой полноты и лысеющей головы - да так, что ныне он выглядел много старше своей супруги, не изменившей привычки к задорному смеху и игривому кокетству.
Когда гости разъезжались и дом разом пустел в непривычной тишине, Мария Дмитриевна, не привыкшая сидеть сложа руки, погружалась в заботу о семье, полностью растворяясь в быту и детях. В редкие часы покоя она уходила в самый отдалённый уголок сада, где в тени сирени, черёмухи и липы стояла скамейка - там, окружённая покойной тишиной, вдали от забот и хлопот, читала свои любимые книги - лучшие друзья её полно й тягот жизни. Тогда-то ещё она писала дочери в Омск: "Я уже не то, чем была, и не могу быть более полезной моему семейству той деятельностью, которая доставляла ему все способы физического существования: зрение и память изменили мне. С лучшими друзьями жизни моей - книгами - рассталась, кажется, навсегда. Пером владею ещё, но владею только для того, чтобы передать милым сердцу чувства души. Не думайте, однако, чтобы я предавалась горести в настоящем моём положении. Напротив, с твёрдою верою я спокойно несу крест мой".
Екатерина Ивановна, получив сие письмо матери, была глубоко тронута её мягким, нежным словом: ни жалоб, ни стенаний, лишь неумолимое упование на милость Господа Бога. Принимая на себя священный дочерний долг, она вместе с письмом послала матери поистине ценный подарок - очки, и Мария Дмитриевна, плача от радости и благодарности, отвечала в послании, как ожила душевно для беседы со своими безмолвными друзьями, ибо до сего дня ей было тяжко существовать для одних забот о чреве и не иметь свободной минуты для души, ума и сердца.
И вот, спроводив младших сыновей в школу, Мария Дмитриевна углублялась в сад - тот заповедный, единственный уголок её жизни, где так легко дышалось и мечталось, а слабый ветерок шуршал листьями сирени и черёмухи. И всё казалось хорошо: живи счастливо, в миру семейном, наслаждайся приобретённым и не плачь о потерянном, да только младший Митя оказался не таким прилежным, каким видели его родные. Жаловались на него и учителя, и иные школьники: мол, Дмитрий слишком строптив и непоседлив, постоянно затевает драки с другими мальчишками, не слушается учителя своего, проявляя непокорность и неусидчивость. Менделеевы лишь руками разводили, осознавая, что в своё время  уж сильно избаловали последыша своего, а Митя, возвращаясь из школы с синяком, утверждал, что поступает вполне справедливо.
- На тебя все жалуются, Митенька, - говорила мать.
- А пусть они не называют меня монголом, тогда и я их не трону, - злым голосом отвечал мальчик, твёрдо, уверенно стоя перед ней.
Марии Дмитриевне только и оставалось, что разводить руками, она строгим голосом заставляла Митю садиться за уроки, тот слушался - но до тех пор, пока за ним наблюдала мать. Но трудности не ограничивались непоседливым сыном: завод, что оставила она на попечении управляющего, требовал твёрдой руки и тогда ей приходилось часами углубляться в бесконечные расчёты, отчёты, составлять планы на будущий период, переписываться с купцами, что многие годы покупали у неё партии, а после того вместо отдыха ожидали ежедневные заботы о доме.
Особое место в сердце Марии Дмитриевны занимал старший сын. По возвращению из Москвы Иван боялся не только говорить с матерью и отцом, но даже опасался попасться им на глаза, однако, мать торопила его с приездом в Тобольск и он не смел ослушаться. Горечью для Ивана стало и расставание с дядей, ибо испытывал к нему не столь близкие чувства, сколь неизменную благодарность за ходатайство и стыд за то, что некогда пришлось перенести Василию Дмитриевичу в тот период времени, когда его - Ивана - с позором выгнали из университета, а потом косвенно обвинили Корнильева за плохое поведение племянника. Василий Дмитриевич, боясь нарушить клятву, отданную некогда сестре - защищать и опекать её сына, обил все пороги ведомств и кабинеты членов образовательной комиссии, даже пришлось задействовать все свои связи, испрашивать друзей и знакомых о помощи, рассылать письма с просьбами о помиловании племянника; но все труды оказались напрасны и, слёзно спроводив Ивана обратно, Корнильев попытался забыть всё как страшный сон.
В Тобольске Иван прожил недолго; слоняясь целыми днями по дому, изредка выезжая на прогулки с семьёй, он не желал ни общения, ни праздности. Жалость к матери за её возвышенное, героическое терпение жгло его грудь изнутри, он безмерно любил её, в благодарность за всё то добро, что исходило от неё, мечтал хоть как-то сгладить вину за содеянное, и первым делом стал вместе с нею каждое воскресенье посещать церковь, по вечерам простаивать молитвы пред Образом, моля о помощи; и вот Господь внял его просьбе. Вскоре из Омска пришло письмо от Капустина: в нём Яков Семёнович приглашал Ивана к себе на службу, а Марию Дмитриевну желала видеть Екатерина, коей не терпелось показать матери своих детей. Мария Дмитриевна плакала от радости, орошала послание слезами и поцелуями - кажется, жизнь вновь налаживается. Тогда-то, собрав вещи и наняв экипаж, она вместе с Иваном отправилась в Омск, вспоминая, как недавно и сама писала дочери: "Нет, мой друг, пока я не лишена любви детей моих, пока имею силы печься об их благополучии, я не могу назвать себя несчастной и умею довольствоваться малым. Я не падаю духом моим, не плачу, не грущу и крепко уповаю, что всё устроится ко благу детей моих, которым посвящена вся жизнь моя. Я в кругу семьи, я мать детей,  а не работница. Но какое-то предчувствие говорит мне, что я  должна приготовить себя к перенесению переворота в жизни. Я буду у вас вскоре. Надеюсь, что буду утешана радостию носить на руках своих дитя детей, милых моему сердцу. Берегите себя. Целую вас всех и остаюсь любящая вас мать".
Мария Дмитриевна глядела в окно, за которым проносились тёплые пейзажи русской Сибири. Путь был долог, добираться до Омска пришлось несколько дней. Иван чаще дремал, убаюканный неровным стуком колёс, мать же его словно орлица охраняла молодой сон его, сидя прямо, ровно напротив сына.
Вот показались вдалеке очертания города - конец их долгожданного путешествия. Омск встретил путников в лучах полуденного солнца, и там и тут весело перекликались колокола, призывающие к обедни. Экипаж остановился у ворот высокого добротного дома, навстречу матери и брату вышла Екатерина, окружённая словно наседка малой ребятнёй. Сколько радости, сколько счастья кроилось в их жарких, пламенных объятиях и поцелуях! Мать и дочь, долгое время не видевшие друг друга, были вместе, Мария Дмитриевна  и сама радовалась как дитя, с замиранием восторженного сердца брала на руки внуков и внучек, целовала в их круглые мягкие щёки. Вечером, когда Яков Семёнович возвратился со службы домой, большое семейство трёх поколений высыпали в густой сад под крышу беседки между высоких лип, до полуночи оставались там, ужинали, пили кофе, играли в карты, а днём следующего дня, когда мужчины покинули дом, оставались в стенах прохладной гостиной и Екатерина аккомпанировала на фортепиано своей матери.
Мария Дмитриевна ещё до приезда в Омск планировала остаться у дочери не менее месяца, помогая по хозяйству и с детьми, но однажды ночью ей приснился дурной сон, в котором она видела младшую дочь Поленьку: та стояла в одном тонком рубище посреди снежного бескрайнего поля и сильный порывистый ветер трепал её длинные распущенные волосы. Мария Дмитриевна тщетно пыталась кричать сквозь бушующий буран, но голос её тонул в потоке ветра и, как то бывает во сне, она пыталась дойти до дочери, но ноги её, ставшие совсем тяжёлыми, проваливались в сугробы. Она резко пробудилась, тяжело дыша, безумным взором оглядываясь по сторонам: комната была погружена в темноту, а во всём доме все крепко спали. Осторожно поднявшись с кровати, Мария Дмитриевна подошла к умывальнику, сполоснула пылающее лицо холодной водой, и живительная прохлада окончательно привела её в себя.
- Я должна воротиться в Тобольск, чую, что-то страшное случилось там, - сказала она Екатерине ранним утром.
Дочь ничего не ответила, отпустила мать в путь-дорогу, а на лице её читалось скрытое недоумение. Уже в экипаже Мария Дмитриевна дала волю чувствам:  ей стало жаль Катеньку и воспоминания о прощании с ней разрывали ей душу, но предчувствия о Поленьке вновь и вновь сдавливали грудь, а слёзы горечи текли по её смуглым щекам.
Дома её поджидала привычная житейская суета: всё оставалось по-прежнему, а младшие сыновья радовали мать успехами в школе. Главной, любимой отрадой стареющей, обессиленной Марии Дмитриевны до сей поры был Митя; последыш семейства Менделеевых верховодил надо всеми и старшие братья и сёстры с прилежным послушанием опекали его. Особое для мальчика место занимала сестра Маша, приставленная к нему в роли няни, а Митя, будучи озорным, своенравным ребёнком, иной раз поколачивал её колотушкой. Любимой его забавой являлись чтение книг и игра в учителя - роль учеников отводилась старшим детям, а он, исполняя главную роль, заставлял кого-нибудь из них стоять в углу на коленях.
Мария Дмитриевна радовалась озорству последыша, молилась в полуночной мгле о его будущем, но чувство холодной тревоги никак не покидало её и день ото дня, просыпаясь ранним утром, она с замиранием ждала ещё одного удара судьбы. И материнское сердце не обмануло: любимая дочь Поленька, некогда столь прекрасная, художественно одарённая во всех смыслах, гордость и надежда семьи Менделеевых, вдруг стала чахнуть словно одинокий цветок в непогоду, вырванный с корнями из благодатной почвы. Она перестала спускаться к завтраку и обеду, ограничиваясь лишь хлебом и водой, спрятала в сундуки лучшие платья, наряды, облачившись во всё чёрное. Днями и ночами проводила Поленька в молитвах, истязала свою плоть постами и воздержанием от бани и ванны. Мария Дмитриевна замечала, как дочь падает в бездну, с мольбой и слезами умоляла её остановиться, одуматься и вернуться в мир, но Апполинария лишь вздыхала и, отворотясь от матери, закрывалась в своей комнате, где творила раз за разом земные поклоны.
Отчаявшаяся мать не находила себе покоя, сердце её разрывалось от горя, когда глаза её видели Поленьку - исхудавшую, бледную, с тенями под глазами и впалыми щеками, как она ходила пешком к заутрене в тридцатиградусный мороз, простаивала часами на коленях в холодной церкви, а ночами читала по уставу священные книги. В конце, раздав всё своё приданное, с таким трудом скоплённое матерью, в пользу бедных и обездоленных, и не имея более шанса выйти замуж, Поленька решила уйти в Туринский женский монастырь, оставив после себя неизгладимый след, кровоточащий раной в сердцах близких и родных.
Глотая горькие слёзы, Мария Дмитриевна писала Катенька в Омск: "Повторяю, что я с материнской любовью поехала к вам, с любовью провела у вас время и с той же любовью рассталась с вами, а потому все подозрения ваши и все предположения, будто бы я была недовольна вами, несправедливы... Предчувствия мои сбылись, сердце говорило мне, что дома ожидает меня новое испытание. Наша Апполинария снова решительно желает оставить нас и идти в монастырь. Дети всегда составляли моё богатство, мою славу, моё утешение. И если теперь Поленька, вся отдавшись избранною ею новой вере своей, не хочет слушать материнских советов моих, то любовь материнская моя к ней от этого не уменьшилась. Сии два дня сердце моё много выстрадало. Поленька губить своё здоровье образом жизни своей, но холодная как камень к слезам матери, она уверена, что, делая всё напротив матери, спасётся".
Последние слова размылись в каплях слёз - так тяжко было на душе Марии Дмитриевны.

XVII глава
В 1845 году в семействе Менделеевых произошло радостное событие - младшая дочь Мария была выдана замуж за учителя тобольской гимназии М. Л. Попова. Свадьба проходила в тесном семейном кругу, на ней присутствовали лишь самые близкие друзья и знакомые. Много говорили тостов в честь молодых, желали им счастья и долгих лет жизни. Мария Дмитриевна не нарадовалась, глядя на дочь, любуясь её юной свежей красотой, невольно вспоминала свою свадьбу и благодарила Господа, что смогла видеть вступление в новую жизнь собственных детей.
- Прошедшего не возвратить более, - говорила она княгине Озвенцовской и супруге чиновника средней руки Золотарёвой Надежде Ивановне, урождённой Глуховой, даме весьма почтенной, несколько чопорной, но приятного нрава, - жалею только о юности моих дочерей, когда не смела оградить их от нужд и горестей, что ожидали их в городе при отставке Ивана Павловича. А я, как мать, пожертвовала собою, и приют аремзянский доставил мужу и дочерям моим спокойное убежище и независимость. Одна я несла мой крест с терпением и в молчании. Бог щедро награждал труды мои для блага семейства, и я радовалась устройству фабрики.
- О, Мария Дмитриевна, не говорите подобного! Вы удивительная женщина и прекрасной души человек. Кто знает вас, кто ведает о делах ваших - для тех вы стали примером истинной женщины и матери, - ответила несколько восторженно Золотарёва, грациозно обмахиваясь веером.
- Если бы вы знали, Надежда Ивановна, сколько лет потратила я на гут гончарного производства вопреки помыслам моим. Но я никогда в жизни не искала да и не ищу пьедестала, ибо гордыня обошла моё сердце стороной, что жаждет лишь одного - тихой радости семейного бытия. В своей же горести я отказалась искать золото. Ныне дети - это всё, что осталось у меня, и для этого мне нужна сила души моей, чтобы и далее заниматься воспитанием моих сыновей.
- На многие лета! На многие лета! - раздались радостные голоса.
Гости подняли бокалы за здоровье молодожёнов, Мария Дмитриевна, пряча слёзы умиления за широкой улыбкой, ещё раз поздравила Марию и нового зятя, собственноручно преподнесла им подарок - утварь тонкой работы, которую изготовили по её наказу на заводе специально для сего дня. И последующее время до окончания торжества она радовалась вместе со всеми, улыбалась через силу, дабы скрыть тяжкое волнение, охватившее её душу за судьбу Поленьки.
Апполинария, собравшаяся было уйти в монастырь, вскоре возвратилась домой, не вынеся тяжкого жития в отдалённой обители. Дома же было тепло и уютно, рядом всегда находилась мать и дочь тянулась к ней, как бы ища защиту и успокоения в своей несчастной жизни. Ночами Поленька продолжала выстаивать молитвы, днём отказывалась от молока и мяса, но тело, ещё молодое, не выдержало сего испытания, всё чаще и чаще из её опочивальни доносился долгий хриплый кашель, потом Поленька слегла в горячке, а напуганная мать не отходила от дочери ни на шаг. Вызванный врач прописал лекарства, велел беречь девушку  от холода, и через две недели больная пошла на поправку. А ещё через неделю Поленька могла уже самостоятельно ходить по комнате и принимать пищу. Мария Дмитриевна в порыве радости возносила пред Образом Богородицы благодарственные молитвы за спасение дочери, но длилась сия радость недолго: Поленька продолжала всё также кашлять, она высыхала, таяла на глазах и однажды, когда она почивала, Мария Дмитриевна нашла рядом с её кроватью окровавленный батистовый платок.
Ночами она спала плохо: за стенкой долгим кашлем исходила дочь, а рядом на кровати под стёганным одеялом лежал, вытянувшись всем телом, Иван Павлович, бледное, исхудалое лицо его было покрыто капельками пота, а Мария Дмитриевна осторожными движениями вытирала их полотенцем. Иной раз, в прохладной тишине, когда никто не мог видеть её, она заливалась слезами - горькими, тяжкими - сколько лет приходилось ей биться  с судьбой за спасение семьи своей и вот конец её стараниям - на руках остались малые дети, больная дочь да умирающий супруг. В утешении ей оставались общение со старыми знакомыми, чей жизненный путь она хорошо знала, и переписка со старшими дочерями - вот и всё то добро, отданное для неё в награду.
В тёплые погожие дни в дом наведывались княгиня Наталья Дмитриевна, купчиха Зверева Пелагея Андреевна - счастливая, раздобревшая, недавно она выдала меньшую замуж за состоятельного предпринимателя, поднявшегося из простых мещан, а ныне имеющий весьма прибыльное дело и теперь сердце матери стало спокойно за судьбу детей. Женщины проводили время на террасе, иной раз уходили гулять по саду и, шагая рука об руку, вели на первый взгляд лёгкие задушевные беседы, а на самом деле - как то часто бывает в их возрасте, с чувством милой тоски вспоминали прошлое, людей, что некогда были им знакомы, а затем грустно вздохнув, возвращались в настоящее - не такое лучезарное, как прошедшее.
- Каковы ваши фабричные дела, Мария Дмитриевна? - спрашивала-интересовалась княгиня Озвенцовская, выступающая немым свидетелем жизни Менделеевых на протяжении многих лет.
- Ах, Наталья Дмитриевна, если бы вы знали, как тяжко в нынешнем положении моём. Я бьюсь изо дня в день как рыба об лёд. Мои обстоятельства уже совсем иные, и я уже не могу хвалиться своей деятельностью. До сего времени, по милости Божьей, я питалась плодами прежних трудов, когда дела фабрики шли хорошо. Но ныне вынуждена признать своё поражение, часто бываю совсем без денег, как и теперь...
- Но разве вам некому помочь, Мария Дмитриевна? - удивлённо воскликнула Пелагея Андреевна, теребя в руках тонкий носовой платок.
- Есть, конечно, мой зять Яков Семёнович. На днях я отправила ему письмо в Омск. где в полной мере описала всю сложившуюся ситуацию на фабрике. У меня до 60000 в готовности одной питейной посуды и ежели я не буду иметь поставки, то долги мои окончатся банкротством и останусь я на старости лет бесчестною женщиной. Кто тогда захочет иметь со мною дело?
- Вам ли печалиться о своём имени? - проговорила Наталья Дмитриевна, тронутая до глубины души её признанием. - Все знают вас как честного, порядочного человека, а для многих вы просто пример истинной женской мудрости и материнства, - добавила она в надежде хоть как-то поддержать, помочь словом, ибо сама никогда в жизни не ведала ни нужды, ни бедности.
- Что говорить о том, Наталья Дмитриевна? Потеря доброго имени столь пугает меня, но бедности я не боюсь и не стыжусь под старость перенести нужду, если сил трудиться уже не будет. Но не могу оставаться равнодушною к незаслуженному презрению, незаслуженным упрёкам от тех, о коих я заботилась. На днях мне нужно было рассчитать всех рабочих и мастеровых к празднику, а я едва могла занять за ужасные проценты триста рублей и, присоединив к оным пенсию Ивана Павловича, раздала все деньги, а самой себе оставила лишь двадцать рублей ассигнациями и с 400 рублями.
Пелагея Андреевна глубоко вздохнула, призадумалась с угрюмым лицом: когда-то давным-давно, ещё по молодости, им с супругом тоже пришлось тяжко: Дмитрий Фёдорович, тогда преисполненный молодецкой решимостью, захотел открыть собственное торговое дело, но денег ни у него, ни у супруги не было и он взял в долг у ростовщиков под большие проценты. Дело же пошло не сразу, а долг нужно было возвращать ежемесячно: вот тогда-то Пелагея Андреевна и узнала, что такое нужда, и сама, будучи непраздной, заложила все свои украшения, дабы помочь мужу. К счастью, через несколько лет Дмитрий Фёдорович поднялся, расплатился с долгами и кредиторами, а семья его более не испытывала нужды.
И вот ныне эти три женщины - такие разные, каждая со своим жизненным путём, собрались вместе в беседке, под сенью цветущей черёмухи, и объединяло их не богатство, ни знатное положение, а простое человеческое тепло взаимоотношений, лёгкая отдушина в круговороте времени.
Заморосил мелкий дождь, дамы собрались, укрывшись от капель, в просторной светлой гостиной. Часы пробили пять часов пополудни. В гостиную, тихо шурша длинным подолом, вошла Лизонька, с глубоким почтением поздоровавшись с гостями, зажгла свечи и вышла, дабы приготовить чай.
За окном сгустились сумерки, комнату окутали сероватые тени. Женщины сидели на софе, тихо, почти шёпотом вели беседу, Елизавета, как самая младшая, примостилась чуть поотдаль в кресло, руки её проворно вышивали причудливый орнамент на зелёном бархате. Весь мир, казалось. готовился ко сну - так мирно, спокойно сталось вокруг. Вдруг приятную тишину прорезал глухой долгий кашель из комнаты Поленьки; Мария Дмитриевна вытянулась всем телом, напряглась: что-то зловещее-неотвратимое встало перед её внутренним взором.

XVIII глава
Год 1846 от Рождества Христова закончился благополучно как для семейства Менделеевых, так и для их потомков. Дочь Мария разрешилась от бремени сыном, которого нарекли Михаилом. Мария Дмитриевна, бросив всё, отправилась к дочери поддержать и помочь ей в столь удивительно счастливую и вместе с тем трудную минуту. По возвращению домой она нашла у себя подарки, присланные сыном Иваном за первые его заработанные деньги. В тот же день она отправила письмо в Омск, где описала, как счастлива и как рада за благополучие сына и семьи Капустиных: "Иван прислал мне ситцу на платье и братьям по косынке, за что благодарю со слезами на глазах. Мне же дарить вас нечем, но пример старшего много действует на младших братьев... Две ночи ночевала я у Маши. Она чувствует себя недурно и начала кормить сама грудью", - писала Мария Дмитриевна, сама не веря тому, как всё ладно стало складываться в жизни.
Но часто так бывает, что, заполучив от судьбы дар, получаешь от неё удар - как цена за свою излишнюю самонадеянность, граничащую с тайной гордыней. Марии же Дмитриевне были чужды всякие чувства высокомерия, но тут, взяв изобилие, она рухнула в бездну. Только недавно Менделеевы радовались рождению внука, и вот - в середине осени 1847 года скончался Иван Павлович. Чахотка - эта чума, косящая и стара и млада, съела его изнутри и он умер на руках вселюбящей жены и детей, так не приходя в сознание. Сия смерть стала невосполнимой потерей для несчастной Марии Дмитриевны. Стояла она у края могилы во всём чёрном на фоне погоста и серых небес, а ветер, унося пожелтевшую листву, трепал полы её тяжёлого вдовьего одеяния.
После похорон, после поминальной трапезы, где все собравшиеся не скрывали слёз, она написала письмо дочерям, в которых выразила всю скорбь, всю безрадостность своего положения. "Сегодня восьмой день, как я осиротела. Тяжко моё состояние, но я с покорностью преклоняю колена сердца моего пред всеведущим Промыслом Вышнего и ожидаю, что сотворит со мною Господь. Милая моя Оленька! Милая моя Катенька! Вы сочувствуете нашей горести, и если вам непонятны чувства матери, то горесть сестёр близка и вашему сердцу. Утешайте их, помогайте им и помолитесь, чтобы Господь сжалился над бедною вашей матерью и не долго разлучал её с верным спутником 38-летней жизни, ибо осталась я без верного друга".
Когда горе немного притупилось и глаза высохли от слёз, Мария Дмитриевна словно очнулась от долгого, тяжкого сна, оглядевшись по сторонам: отныне она сама была полновластной хозяйкой семьи Менделеевых, а на руках оставались две незамужние болезненные дочери и два сына-гимназиста, а дела на фабрике становились всё хуже и хуже, принося убыток более прибыли. В страхе перед голодом  и нищетой Мария Дмитриевна пустилась по всем кругам ради того, чтобы выбить для семьи хоть небольшую, но вдовью пенсию. Подле неё неотлучно оставалась Наталья Дмитриевна - тоже вдова. И вот, когда потребовалось отправиться в административный кабинет по вопросам вдов и сирот, княгиня Озвенцовская прибыла к дому Менделеевых в собственном экипаже и вместе с Марией Дмитриевной отправились на другой конец города. Покачиваясь в такт стука колёс по мостовой, Наталья Дмитриевна по-иному взглянула на спутницу, проговорила:
- А ведь я вас понимаю, Мария Дмитриевна, ибо сама похоронила мужа. Даже самой не верится, что осталась в собственном доме совершенно одна. Александр Григорьевич никогда ни на что не жаловался, являя образ вполне здорового человека, но однажды, поднимаясь по лестнице, ему резко стало трудно дышать, закружилась голова и если бы в тот момент не было бы меня рядом, то он упал бы. Слуги уложили его в постель, я дала ему лекарство, он заснул, а на утро не проснулся, - последняя фраза далась княгине с трудом, она промокнула влажные глаза платком, попросив прощение у Менделеевой.
Мария Дмитриевна лишь горестно вздохнула: чем могла она утешить подругу дальних лет, коль сама оказалась в бедственном положении? Экипаж остановился перед трёхэтажным широким зданием администрации, обе дамы, закутанные в чёрные шубки, вошли внутрь, княгиня Озвенцовская спросила некоего Дюжева Дмитрия Семёновича, ей ответили, что Дмитрий Семёнович в своём кабинете. Женщины поднялись на второй этаж, миновали длинный узкий коридор прежде, чем очутились у нужной двери. Секретарь велел им подождать некоторое время, а, воротившись через несколько минут, пригласил следовать за собой. Кабинет представлял собой небольшую комнату квадратной формы, однако, довольно уютную, обставленную дорогой мебелью. За столом в длинном сюртуке сидел Дюжев, перед ним чернильница и стопка бумаг. Секретарь представил дам и бесшумно удалился, теперь Дмитрий Семёнович смог внимательнее рассмотреть дам: одна из них статная, дородная, в богатом одеянии, другая невысокая, хрупкая, смуглая, одетая чуть беднее, но обе - в чёрных вдовьих платьях.
- Чем могу служить, сударыни? - спросил он.
- Вы занимаетесь пенсиями по потери кормильца? - задала вопрос Наталья Дмитриевна.
- Я-то сам не занимаюсь, сударыня, сия обязанность лежит на Разурове Иване Николаевиче, но так как Иван Николаевич вот уж вторую неделю хворает, то на меня временно возложили его обязанности. Вы желаете узнать о пенсии?
- Нет, но я собираюсь ходатайствовать за Марию Дмитриевну, недавно овдовевшую, имеющую на руках малолетних детей.
Дюжев тут же перевёл взгляд на Менделееву, спросил:
- И давно почил ваш супруг?
- Два месяца как, - ответила та, сжимая от волнения в руках муслиновый платок.
- У вас, я так понимаю, есть дети, живущие с вами?
- Да, две взрослые дочери и два сына-гимназиста, сыновья ещё малы.
- И того, - заметил Дюжев, делая пометку на листе, - в вашей семье проживает пять человек?
- Верно?
- А где работал ваш супруг?
- Он многие годы не работал, ибо ослеп и имел пенсию по болезни, а ныне, когда его не стало, я не могу содержать свою семью.
- Хорошо, Мария Дмитриевна. Заполните все необходимые бумаги, поставьте, где то требуется подписи, а я передам ваше дело своему начальству.
Женщины пробыли в кабинете Дмитрия Семёновича не менее получаса. От постоянных подписей у Марии Дмитриевны заныли руки, но она мужественно прошла и это испытание, осознавая, что от благополучного исхода зависит дальнейшая судьба всей семьи. Воротилась она домой ближе к вечеру, когда на улице сгустились сумерки. Дверь ей открыла Елизавета, лицо девушки было бледным, испуганным.
- Поленьке совсем худо стало, - только и смогла сказать она матери.
Мария Дмитриевна, позабыв про усталость, как была в дорожной одежде, пустилась наверх, откуда доносился хриплый кашель.

XIX глава
Говорят, что там, где одна смерть, за ней следует другая. Вот и теперь: не успела Мария Дмитриевна свыкнуться с мыслью, что Ивана Павловича более нет рядом и некому протянуть ей руку помощи, когда она так нуждалась в поддержке, как грянул новый удар - ещё сильнее предыдущего, окончательно лишивший Менделееву сил - телесных и душевных. Ровно через три месяца после смерти отца от продолжительной-затяжной чахотки скончалась Апполинария. И до того исхудавшая и бледная, девушка в последние дни превратилась в скелет, обтянутый землянисто-сероватой кожей, и так умерла на руках обессиленной от горя матери, что днями и ночами просиживала у её изголовья, позабыв об отдыхе и сне. В последние минуты свои Поленька оставалась в беспамятстве, а Мария Дмитриевна держала её тонкую руку в своих ладонях, орошала её слезами и поцелуями, боясь хоть на миг взглянуть в незнакомое ныне лицо.
На похоронах Менделеева держалась из последних сил, поддерживаемая с двух сторон старшими сыновьями. Слёзы туманом застилали её глаза и она словно во сне бреда туда, куда ей велели, делала то, что говорили. Осторожно она наклонилась над телом дочери во гробе, дабы коснуться губами её лба, покрытого венцом, а потом вслед за остальными бросила горсть землицы в холодную могилу и звук ударяющегося кома земли о крышку гроба отпечатался в её душе кровоточащим шрамом. И только спустя четверть часа, когда над землей, убелённой снегом, возвысился могильный холмик, Мария Дмитриевна вдруг пришла в себя, будто какая неведомая сила заставила её осознать происходящее вокруг, понять, наконец, каждый предопределённый Господом шаг, что свершается по воле ли, вопреки ли желаниям человека и вот снова увидеть жизнь такой, какой она была. Вокруг стояли люди: близкие и родные, друзья и знакомые - и все они оказались рядом - она не была одинока. К ней подошли Наталья Дмитриевна Озвенцовская и Пелагея Андреевна - обе дородные, в чёрных траурных накидках; голову Пелагеи Андреевны покрывал чёрный тёплый платок, на голове же княгини была шляпа с тонкой сеткой вуали, скрывающей верхнюю часть лица. Обе женщины, со скорбными заплаканными глазами, приблизились к Менделеевой, выразили ей от всего сердца глубочайшее сочувствие, ибо и сами не раз переживали подобное.
- Сердце моё растерзано, а я даже не смею больше плакать, - ответила им Мария Дмитриевна, когда они неспешным шагом шли обратной дорогой средь серых надгробий и чёрных деревянных крестов, - а ныне страшусь за Лизоньку, ибо не желаю даже думать, что могу потерять и её. Боже мой! Дай мне силы и крепость страдать и терпеть!
Она запрокинула голову к высоким небесам, там, в бескрайней тишине, медленно проплывали облака. Холодеющей рукой она осенила себя крестным знаменем и сердце её, пережившее так много в последнее время, немного успокоилось.
За воротами погоста к Менделеевой приблизилась незнакомка, одетая в чёрную шубу и французскую шляпу, лицо её, сокрытое сеткой вуали, показалось знакомым, и Мария Дмитриевна только теперь поняла, что мельком видела эту женщину у могилы дочери среди других, и что именно она возложила после самый пышный венок, приковав тем самым невольно внимание собравшихся.
- Мария Дмитриевна, вы не узнаёте меня? - поинтересовалась незнакомка, беря ту под руку как если бы была её лучшей подругой.
- Простите мою забывчивость, сударыня, связанную с обрушившимся на мой дом горем, но я, право, не припомню вашего имени, вы уж простите меня.
- Вам не за что извиняться, Мария Дмитриевна, - незнакомка в богатом одеянии откинула вуаль и только тогда Менделеева вспомнила её имя, произнеся его со слезами на глазах:
- Маргарита Александровна! Неужто это и правда вы?
- Да, это я.
- Но.., вы приехали из Москвы сюда.., в этот отдалённый уголок Империи только лишь затем, чтобы заручить меня поддержкой?
- Я многое бы отдала, чтобы видеть вас вновь счастливой, но, увы. Василий Дмитриевич поведал о вашем горе и я как только могла быстрее приехала сюда, в Тобольск. Мне очень жаль, что в такое-то время вы потеряли разом и мужа и дочь. Мои соболезнования.
- Ах, Маргарита Александровна, вы необыкновенная женщина, вашими устами говорят ангелы, но я буду молиться, чтобы Господь дал мне силы претерпеть все испытания и жить дальше.
- Все мы не без греха и не стоит считать меня святой.
Последние слова княгиня Павликовская произнесла каким-то чужим, не своим голосом и от этого стало Марии Дмитриевне не по себе, но она, слишком уставшая, слишком несчастная, выкинула сие из головы и, не привыкшая видеть дурное в человеке, списала всё на собственное недомогание.
Минуло немного времени после смерти Апполинарии. Мария Дмитриевна, свыкнувшись с новой потерей, постепенно пришла в себя, с головой ушла в фабричное дело, приносившее всё меньше и меньше дохода, а за пределами фабрики всё своё внимание, всю любовь и привязанность, коими с рождения обладала сполна, дарила детям: Лизоньке, Пашеньке да Митеньке. Матерью она являлась ответственной, а после преждевременного ухода Поленьки, опасаясь, что сможет потерять и младших детей, превратилась в наседку, не отходившую от милых чад ни на шаг. Сыновья, в особенности младший, радовали её своими успехами в школьных делах, а Митя не раз удостоился наград за отличную учёбу по точным наукам, что в свою очередь, привело к отставанию по языкам, истории и литературе. Мария Дмитриевна где уговорами, где строгим голосом заставляла сына  садиться за гуманитарные предметы и он, пождав в недовольстве губы, садился за письменность, ибо мать являлась для него непререкаемым авторитетом, кою он боялся обидеть или расстроить.
В новом витке жизни Менделеевых появилось - яркое пятно, которое вопреки всему сгладило-усмирило печаль, поселившуюся в душе Марии Дмитриевны по смерти супруга. Это была княгиня Павликовская, так долго не бывавшая в Тобольске, а ныне решившая поселиться здесь навсегда. Княгиня купила старинную усадьбу на краю города и хотя поместье, ранее принадлежавшее графу Вениаминову, пришло в упадок и ныне представляло собой жалкое зрелище, но Маргарита Александровна наняла людей и вскоре имение вместе с огромным кирпичным домом приобрело благообразный, достойный вид. Покуда делался ремонт, княгиня на срок сняла небольшой дом - неподалёку от Менделеевых, что позволило ей часто бывать у них в гостях. И как так получилось, что Мария Дмитриевна, страдая от тоски и одиночества, сблизилась с княгиней, стала для неё подругой. Вместе они коротали дни напролёт, просто общались, читали вслух книги из старинной библиотеки Корнильевых, вечерами приглашали знатных и уважаемых дам Тобольска, а незамужняя Лизонька играла для них на фортепиано.
С наступлением тёплых погожих деньков в середине мая - это время буйства красок и поросшей молодой травы, что стелилась под ногами мягким ковром, женщины уходили гулять в сад, садились на старую скамейку с облупившейся краской под густой черёмухой и долго так вели беседы, а Мария Дмитриевна вновь углублялась в недавние воспоминания и сердце её сжималось в тоске по думам о родных, столь рано покинувших сей бренный мир. Княгиня Павликовская ласковым словом утешала несчастную подругу, сама делилась собственными переживаниями, когда вот тоже также осталась вдовой с малым ребёнком на руках.
- У вас есть сын? - удивилась Мария Дмитриевна.
- Да, и он уже взрослый - почти ровесник Лизоньки.
Менделеева пристальнее взглянула в лицо княгини, окинула взором её стройную фигуру, удивляясь и восхищаясь одновременно её величественной красотой. Годы, казалось, обошли Маргариту Александровну стороной, только тонкая, едва заметная нить седины тронула её густые каштановые волосы, длинными прядями уложенные в косы вокруг головы, но лицо по-прежнему оставалось молодым: ни морщин, ни тени пережитого горя - ничего, и казалось, что княгиня стала только краше, изысканнее, грациознее, нежели прежде. С этим чувством Мария Дмитриевна прониклась к ней всем сердцем, полюбив её как сестру, как лучшую подругу детства и начинала подчас злиться в душе от воспоминаний, когда слышала ненароком от дам, что, дескать, княгиня Павликовская держится несколько отстранённо, к себе никого не допускает, ведя затворническую, какую-то тайную жизнь. И что княгиня чересчур горделива и высокомерна, одета всегда по последней моде, при встречи лишь кивает головой, но не вступает в дискуссии. Скорее всего, поговаривали дамы, Маргарита Александровна просто не имела дара очаровывать, а потому, став богатейшей вдовой, и вовсе закрылась от света. Все эти слова слышала Мария Дмитриевна, а теперь она не желала верить им - что могли сказать старые сплетницы и тайные завистницы, коль княгиня превосходила их по знатности, богатству, красоте? разве могла простить женская натура столь явное превосходство над собой? И вот она, Менделеева, единственная, кто приняла Маргариту Александровну в своём доме и только тогда она перестала страшиться одиночества и мрачной тишины.
За их спинами поползли слухи, разнесённые в сплетни. Чем чаще гостила Маргарита Александровна в доме Менделеевой, тем злее, колюче звучали речи княгиня Озвенцовской, купчихи Пелагеи Андреевны и помещицы Ольги Васильевны Явлинской.
- Подумать только, - шептала дамам за прогулкой в тарантасе Наталья Дмитриевна, - ещё до недавнего времени Мария Дмитриевна каждую субботу приглашала нас на чаепитие, а ныне у неё появились другие друзья, которые стали вхожи в её дом. Кто такая княгиня Павликовская? Где она была всё то время? Для чего приехала в наш отдалённый Тобольск из стольной Москвы?
- Помнится, в первые дни княгиня не очень-то желала знакомству с Менделеевыми, да и с нами она держалась весьма напыщенно, высокомерно, хотя ваш род, Наталья Дмитриевна, не уступает в величии её роду, - произнесла Пелагея Андреевна, сдерживая себя, дабы казаться спокойнее, нежели была на самом деле.
- Зато после смерти Апполинарии Маргарита Александровна вдруг ни с того ни с сего прониклась самыми нежными чувствами к горю Марии Дмитриевны. Опасаюсь я, что перед нашими глазами разыгрывается некая грустная комедия, если можно так выразиться.
- Не верю я в искренность княгини Павликовской. Недаром её нигде не любят и никуда не приглашают. Люди не слепы и не глухи.
- То ли ещё будет, помяните моё слово. Змея слишком хитра и коварна, - сказала сидящая до этого молча мелкопоместная дворянка Курлыхина Екатерина Михайловна, чья сестра, старше неё на восемь лет и некогда удачно вышедшая замуж за московского отставного генерала, видела не раз Маргариту Александровну и слышала разные о ней толки, которые между делом ходили из уст в уста за приятным чаепитием.
Три дамы - эти представительницы старой партии высшего света, которые с тоской и завистливой тревогой наблюдали за новым, более молодым и прекрасным поколением, что как распустившийся бутон вот-вот свергнет их с пьедестала, подъехали к воротам дома Менделеевых; уже сгущались сумерки - когда в лучших традициях благородного общества можно было посетить уважаемое семейство для приятного времяпровождения. Их распирало любопытство - ещё до прибытия к месту назначения, но у ворот стоял экипаж: значит, кто-то обогнал их. Наталья Дмитриевна чуть прищуренным взором окинула экипаж, поняла, что принадлежал он княгини Павликовской. Не удостоив Менделееву своим прибытием, дамы поехали дальше, оставляя глубоко в душе чувство обиды за попранную давнишнюю дружбу.

XX глава
Маргарита Александровна вскорости стала незаменимым человеком в доме Менделеевых. Ежедневное приезжая к Марии Дмитриевне не с пустыми руками, княгиня утешала её в горести, старалась приободрить тёплым, мягким словом и, само собою, но Мария Дмитриевна осознала вопреки всему, что княгиня стала для неё не только подругой, но сестрой, благодетельницей, учительницей в этом жестоком круговороте жизни. Ей она изливала слёзы, тугим комом душившие её, ей одной доверяла свои потаённые мысли, которые не смела оставить тонким очерком даже в дневнике.
- Мужественно я перенесла разлуку с моим Иваном Павловичем, но преждевременная смерть Поленьки меня сразила, и по малодушию моему я ещё плачу о ней, но слёзы скоро иссохнут. Я должна бодрствовать, чтобы воспитать Пашу и Митю. Они ещё нуждаются в материнском попечении и заботах. Желала бы я быть веселее, но не могу укрепить бедного моего сердца.
- Не говорите подобного, Мария Дмитриевна, - спокойным, более ласковым голосом проговорила Маргарита Александровна, - у вас осталась в девицах Лизонька, подумайте и об её судьбе.
Мария Дмитриевна оторвалась от тяжких воспоминаний, вскинула голову, поглядев большими чёрными очами в красивое лицо княгини, та по её взору поняла её душевную тревогу и надавила ещё сильнее:
- Знаете, Мария Дмитриевна, у вас есть дочь, у меня сын. Скоро он обещает приехать в Тобольск и мне будет лестно познакомить наших детей.
Менделеева не ждала такого поворота событий: что, если её обедневшая семья породнится с княжеским родом? тогда её младшая дочь не будет голодать, живя в лишениях, и сердце матери успокоится.
Сын княгини приехал в конце августа. Маргарита Александровна не виделась с ним вот уже два года, что провёл он вдалеке от дома в Европе, и очень удивилась, как он переменился-возмужал за столь недолгое время. Иван похудел в лице и теле, вытянулся, ныне это был высокий молодой человек с тёмными волосами и красивым светлокожим лицом, на котором в особенности выделялись большие карие глаза под чёрными дугообразными бровями.
- Как прошёл ваш путь, Иван Васильевич? - спросила Маргарита Александровна, беря сына под руку и с гордостью любуясь его благородным точёным профилем.
- Благодаря Божьей воле всё прошло благополучно, маман, - ответил он по-французски, ибо отвык от русской речи.
- Теперь, когда вы дома, постарайтесь изъясняться на родном языке, ибо не все понимают по-французски, - сказала княгиня на немецком несколько раздражённо и Иван понял, что мать сердится: в хорошем расположении духа она всегда говорила либо на русском, либо на французском.
Но Маргарита Александровна не могла долго держать гнев на сына; вскоре они уже непринуждённо болтали на террасе поместья, а слуги тем временем готовили для молодого хозяина самые роскошные покои в правом крыле на третьем этаже под опочивальней княгини, откуда открывался прекрасный вид на парк и близлежащий лес.
Немного свыкнувшись на новом месте, не понимая, для чего и зачем мать приобрела в столь дальнем уголке имение, но при том боясь задать сий вопрос или же выразить недовольство, Иван покорно следовал советам Маргариты Александровны, а когда княгиня доложила, что собирается ехать в гости к подруге Менделеевой, без лишних слов отправился вместе с ней.
- Менделеевы замечательные люди, удостоившиеся от Бога лучшими добродетелями. Впрочем, не стану хвалить их заранее, вы, Иван Васильевич, и сами всё увидите и поймёте собственными глазами, - говорила Маргарита Александровна сыну по дороге к Тобольску.
- О чём мне с ними вести беседы, маман?
- Милый мой сын, послушайте дельного совета: не всякий человек, лишённый сана и чина, является невежей. Менделеевы весьма умны, начитаны и образованы, не стоит их равнять с обычными менялами и ростовщиками, умеющих лишь считать прибыль. И не забывайте: Мария Дмитриевна происходит из рода Корнильевых, некогда богатого, почитаемого семейства в здешних краях. И ещё, сын мой, постарайтесь хотя бы сегодня позабыть о спеси, коей вы заразились в Европе: здесь всё по-иному, пора бы вам это уяснить.
Спорить с матерью Иван не стал - не того он был характера, а княгиня не любила прощать.
Экипаж подъехал к воротам, дорогих гостей встретила с распростёртыми объятиями Мария Дмитриевна, на лице которой до сих пор сохранялась печать пережитого горя. Маргарита Александровна представила Менделеевым своего сына и с гордостью наблюдала за тем, какие взоры бросали на него жители этого тихого дома.
Погода стояла ясная, на редкость жаркая, лишь лёгкий, едва заметный ветерок качал ветви деревьев, а солнечные лучи золотистым светом то вспыхивали, то затухали на зелёных листьях. Впереди по узкой тропинке шли Иван и Лизонька, чуть поотдаль неспешно следовали за ними княгиня Павликовская и Мария Дмитриевна. Менделеева то и дело бросала радостно-тревожный взгляд на молодую пару, говорила:
- Ах, как счастливо бьётся моё сердце, когда я вижу дочь такой спокойной рядом с вашим сыном. Я как мать денно и нощно раздумываю о судьбе Лизоньки, молюсь Господу, чтобы даровал  Он и ей тихого женского счастья, только тогда я смогу умереть спокойно.
- В вашем ли возрасте раздумывать о смерти, Мария Дмитриевна? Вы ещё не так стары, как желаете казаться, - лестно отозвалась Маргарита Александровна.
- Что есть возраст? Ничего. Только ощущение силы либо усталости. А я много, слишком много пережила в жизни, ещё больше трудилась на благо семьи, дабы мои дети не испытывали бы нужды. Всё это снежным комом нарастало, нарастало в тяжкую ношу, что состарило меня преждевременно.
- С вашим умом, вашим талантом управлять фабрикой не хуже любого мужчины - это дорого стоит.
- Да, вы правы, слишком дорого обошлось мне заводское дело, лишив меня остатков сил.
- Неужто так всё плохо?
- Не плохо, но хуже - и с каждым разом убытков больше, а доходов меньше. Вот и решила я: коль Лизонька выйдет замуж, отдам ей в качестве приданного весь стекольный завод - надеюсь, молодые лучше управятся с делом, нежели я.
Мария Дмитриевна слегка улыбнулась - и в этой усталой улыбке, окаймлённой тонкими нитями морщин, читалась давнишняя усталость, которая только сейчас дала о себе знать. В, казалось бы, непринуждённой беседе, более дружеской, нежели обычно, она не заметила косого хитрого взгляда, брошенного на неё через плечо Маргаритой Александровной - но даже, если бы узрела, то вряд ли бы приняла на свой счёт.
А в это время молодые остановились в тени развесистой липы - здесь было прохладнее и свежее, и листва под дуновением ветерка лёгким касанием задевала тёмно-русые, волнистые волосы Елизаветы. Иван что-то проговорил на счёт погоды, девушка несколько смущённо улыбнулась и едва заметные мелкие зубы блеснули сквозь тонкие губы. Юноша внимательнее присмотрелся к её бледному треугольному личику, к этим небольшим светлым глазам под дугой светлых бровей; плечи её, прикрытые белой косынкой, не уступали белизне материи, а тонкие хрупкие ручки в волнении сжимали голубой батистовый платок.
- Как вам понравился наш город? - тихим голосом спросила Лиза и щёки её вспыхнули от стеснения.
- Город как город, как и иные провинциальные города России. Но мне больше по нраву столичный блеск, широкие проспекты и многообразие красок, а по вечерам, когда на землю опускается темнота, в домах зажигаются огни - сотни огней - точно звёзды на небе! Ото всюду раздаются стук копыт и колёс, лакеи спешат отворить двери своим господам, и степенные судари и сударыни входят в высокие залы, где их поджидают шампанское, балы, приятные гости и нежданные встречи. Но, впрочем, высший свет везде одинаков; не думаю я, что и у вас благородные господа ведут затворнический образ жизни.
Резкие слова Ивана больно кольнули Елизавету и она поняла, что он не таков, каким показался ей на первый взгляд, а нежные, упоительные чувства были чужды его холодной, прагматичной натуре. Но, дабы поддержать их начатый разговор, Лизонька ответила:
- Ах, Иван Васильевич, вы столь красочно описали столицу, что и мне захотелось там побывать, увидеть большой город хотя бы одним глазком. Не думайте уж, что ты здесь совсем отстали от жизни.
- Но, коль вы, Елизавета Ивановна, желаете увидеть столицу, то, будет на то воля Бога, посетите её когда-нибудь.
Лизонька на миг вскинула на Ивана недоумевающий взгляд, проглотив обиду; а ведь ей так хотелось в глубине души услышать одну-единственную фразу: "конечно, вскоре я покажу тебе столицу и введу в высший свет", но вместо этого до её слуха донеслось совсем иное и поняла она тогда, что то был отказ.

XXI глава
Вечером того же дня между Маргаритой Александровной и Иваном состоялся серьёзный, весьма неприятный разговор. погасив больше свечей и спроводив прислугу, княгиня призвала к себе сына. Иван с почтением принял приглашение матери, глянул на часы - стрелки показывали полночь, он хотел спать, но пересилил себя, дабы не прогневить и без того недовольную мать.
- Сын мой, вы, наверное, понимаете, зачем вы здесь и что именно я желаю вам сказать, - тон княгини был резкий и ей приходилось сдерживать себя, дабы не перейти на крик.
- Скорее всего, вам не по нраву моё поведение у Менделеевых? Вы злы на это, маман?
- О вашем поведении, о правилах приличия поговорим позже. Сейчас я желаю знать: каково ваше решение на счёт Елизаветы Ивановны?
- Помилуйте, маман! Она совершенно некрасива и чересчур замкнута. Как же мне ввести её в высшие круги общества?
- А по мне так хоть пусть она будет уродиной, но за неё Мария Дмитриевна даёт стекольный завод со всей прилегающей к нему территорией и работниками. В умелых руках завод лишь расширится и принесёт больше дохода, нежели земля.
- Но мы не купцы, маман! Что скажут в свете, когда узнают, что я - князья Павликовский, взял в жёны дочь купчихи?
- Высший свет, сын мой, повяз в долгах и разврате; сегодня ты общаешься с одним человеком, а завтра он предстанет в новом виде и тот, кому ты всецело доверял, называя своим другом, предаст тебя в любой момент. Вот то место, куда вы так стремитесь, Иван Васильевич? Или, может быть, вам не известно о бунтах, вспыхнувших то там, то здесь среди крестьян? Простой люд набирает, копит силы, дабы возвратить свои права, и мужик рано или поздно добьётся своего, вы и сами об этом знаете. Или, как то месяц назад, один помещик, имеющий пятьсот крестьянских душ, стал жертвой людского гнева: его погубили свои же крепостные, а имение и всё бывшее в нём разграбили. И это не единичный случай. Если будет принят закон об отмене крепостного права, многие благородные дамы и господа останутся ни с чем - вот, что страшно.
- Нам ли , маман, печалиться о том? Мы не какие-то мелкопоместные дворяне; мы княжеского рода и всегда останемся в выигрыше.
- Сын мой, я не всю жизнь буду ходить за тобой, но вы сами должны заботиться о собственной судьбе. А, имея завод, вам ничего не станется.
- Простите меня, но я не могу жениться на Елизавете Ивановне, это выше моих сил.
- Значит, это отказ?
- Да, маман. Простите, что не оправдал ваших надежд.
Маргарита Александровна тяжело вздохнула, она хотела ещё что-то сказать, но промолчала. В конце она отпустила Ивана и тот, поцеловав ей руку в сыновьей почтенности, удалился. Время было далеко за полночь.

- Пожар! Наша фабрика горит!
Голос, ревущий точно из преисподней, резал душу Марии Дмитриевны на мелкие кусочки, и кровь, полученная от ран, густыми каплями ударялась о край сердца. Всё это случилось ночью. Мирно спало семейство под тихой кровлей родного очага, ничего не предвещало беды, даже знака не было подано. И вдруг оглушительный стук в ворота, дети поднялись, выбежали в сени. Обезумевшая от страха Лизонька отворила двери неизвестным, а перед ней стоял посыльный из села Аремзяны рядом со взмыленной лошадью.
- Срочно Марию Дмитриевну. Весь завод объят пламенем, я скорее сюда, а лошадь моя уже издыхает...
Девушка, почти ничего не понимая из сказанного, метнулась к матери, растормошила-разбудила её и крикнула ей в сонное лицо:
- Матушка, на заводе пожар! Всё пропало!
Молниеносно вскочила Мария Дмитриевна с постели, всё вокруг завертелось-закружилось в такт каждого её движения. Торопясь словно в каком-то кошмарном сне, на бегу закалывая волосы и накидывая на голову чёрный плат, она молнией пустилась вниз, ничего не видя и не запоминая перед собой, лишь смутные обрывки фраз да крики детей. Как так получилось, что вскорости нашли тарантас, какая длинная, петляющая дорога виднелась вдалеке. Колёса подпрыгивали на неровностях, а в груди то и дело замирало сердце в предчувствии дальнейшей боли. Казалось порой, что этот путь никогда не кончится, а ночной кошмар будет длиться вечно. И вот вдалеке замаячили знакомые холмы - те места, с которыми было связано столько тёплых и горестных воспоминаний; Мария Дмитриевна плотнее стянула платок у подбородка,  с замиранием вглядывалась туда, откуда на фоне тёмного неба вверх поднимался чёрный дым и такой же чернеющий туман окутал её душу неизъяснимым горем.
К её приезду огонь удалось потушить, благо, никто не пострадал, если не считать пару человек, что громко и долго кашляли от резкого удушливого запаха. Мария Дмитриевна слезла с тарантаса, осторожно, будто в трансе, с вытянутыми руками побрела в сторону обугленного здания, от которого остались лишь чёрные стены да наполовину рухнувшая кровля. Не обращая внимания на присутствующих, она шла к тому, что ранее являлось заводом, что столько лет кормило всю её семью, что помогало в трудные минуты жизни. Теперь же из прошлого не осталось ничего - только пепел, белеющий под ногами.
За Марией Дмитриевной в грустной задумчивости брёл управляющий, слёзы блестели в его глазах и он силился не заплакать от увиденного, не показать своей горестной слабости.
- Пожар уничтожил почти всё: склады с материалами, готовые уже изделия. Огонь разгорелся в дальнем углу, а ветер быстро распространил пламя по всему зданию. Рабочий люд, рискуя жизнями, потушил пожар и это всё, что остаётся теперь.
Но Мария Дмитриевна, также непонятно продвигаясь меж разбросанных предметов, обугленных досок, рассыпанного стекла, казалось, не слышала сказанных слов, вместо ответа ли, вопроса ли она остановилась у того, что раньше называлось печью, притронулась дрожащей рукой к обугленным остаткам, тихо прошептала самой себе в отдаляющуюся глухую пустоту:
- О, фабрика! Сколько пожертвований принесла я, управляя тобой. Я не желала оставлять тебя, коль стала ты моим детищем, моей кормилицей, моей благодетельницей. Сколько лет пребывала я  в твоих стенах, чтобы только возродить тебя из пепла, но, видно, Бог покарал меня за мою излишнюю самонадеянность и ныне перед глазами я вновь вижу всё тот же пепел.
Она не в силах была больше стоять на ногах, пошатываясь, склонилась над серым холодным полом, провела рукой по чёрной копоти и только теперь дала волю чувствам: рыдания её сотрясли тело, а крупные капли слёз падали на серый пепел.

XXII глава
Княгиня Павликовская полулежала на мягкой кушетке в своём московском доме - доме, из поколения в поколение принадлежавший её семье. Подле неё взад-вперёд, скрестив руки за спиной, прохаживался Корнильев, останавливался подчас, жгучими глазами бросал взор сожаления на Маргариту Александровну, но, ловя её насмешливое выражение лица, отворачивался и продолжал свой пустой ход по гостиной.
Неспроста приехал он к княгине в гости: весть об её прибытии разнеслось по городу и Василий Дмитриевич, завершив все дела, тотчас отправился к Маргарите Александровне - давно не видел её карих глаз. Княгиня Павликовская действительно незадолго вернулась в Москву - теперь уже навсегда, сыну же оставила в полное управление недавно приобретённое тобольское поместье: он молод, умён и образован, так пускай же создаст собственный мир в том отдалённом тихом уголке, что так полюбился ей самой и она с удовольствием осталась бы в Сибири навсегда, но одно обстоятельство резко изменило её первые планы.
Дальнейшее счастье между Иваном и Лизонькой, о коем грезили Маргарита Александровна и Мария Дмитриевна, не состоялось, и обе матери поняли, что никоем образом не могут повлиять на будущее детей. Иван наотрез отказался от руки и сердца Елизаветы, не смотря на все уговоры, доводы Маргариты Александровны, всеми силами желающая заполучить фабрику даром. Одна дорога к мечте завела в тупик и отношение княгини к семье Менделеевых резко поменялось; там ей делать было уже нечего. После пожара княгиня лишь на час заехала к Марии Дмитриевне, выразила краткое сожаление о потери фабрики, а после экипаж её повернул в сторону Москвы.
Погода стояла тёплая, солнечная, яркий свет бил сквозь широкие окна, освещая старинную резную мебель по углам, портреты ушедших предшественников рода Беклемишевых на стенах и стоящую одинокую фигуру Корнильева в чёрном сюртуке. Василий Дмитриевич резко остановился напротив княгини, его ноги притоптали мягкий персидский ковёр, проговорил чужим, не своим голосом:
- После того пожара моя сестра лишилась стекольного завода, что столько лет кормил её. Ныне у неё не осталось ничего, кроме болезненной дочери и двоих малолетних сыновей.
- Я знаю и горечь за произошедшее сжимает моё сердце. Перед отъездом я посещала дом Менделеевых, а Мария Дмитриевна плакала на моём плече.
- Вот так странно, не правда ли? - вопросил Корнильев, вновь зашагав по залу.
- О чём это вы, Василий Дмитриевич? - ответила вопросом на вопрос Маргарита Александровна, впервые назвав его по имени-отчеству.
- Всё мысли вслух, сударыня, - бросил ей в ответ Корнильев, - только непонятно мне одно: почему пожар на стекольном заводе произошёл после того, как ваш сын отказался от руки Елизаветы, не смотря на хорошее приданное, закреплённое за ней? Или же я схожу с ума, утопая остаток рассудка в ложных предположениях?
Маргарита Александровна встрепенулась, вытянулась струной на кушетке и это не ускользнуло от внимательного взгляда Корнильева. Их глаза встретились: одни выражали тревогу, вторые беспокойство, и только тогда почувствовал Василий Дмитриевич нарастающую в его душе ненависть к той, которую когда-то он так безумно боготворил.
- Значит, это вы всё подстроили, а я легковерный столько лет любил вас, одаривал вас всем, чем можно; ради вас врал, сбегал от своей семьи, ради вас одной лишал себя сна и отдыха, а вы, княгиня, так цинично обошлись с моими родными, ближе которых у меня нет никого на свете.
- Были бы вы на моём месте, то поступили бы также! - в гневе бросила ему в ответ Маргарита Александровна низким, ставшим ненавистным голосом. - Ваша сестра сама не раз признавалась, что фабричное дело терпит убытки и требует слишком много сил, коих у Марии Дмитриевны не осталось.
- И поэтому вы решили стать тайной благодетельницей, избавив её от забот и хлопот?
- Не о вашей сестре были мои мысли, а о моём сыне, которому я стараюсь дать всё самое лучшее, чтобы он ни в чём не знал нужды.
- Но у Марии Дмитриевны тоже есть дети и их нужно поднимать на ноги. Кто о них позаботится, кроме их матери? - громко воскликнул Василий Дмитриевич, впервые показав свой гнев. - Вы выкупили сгоревшую фабрику почто за бесценок; поздравляю вас, княгиня, такова цена вашей дружбы. Что ж, вы выиграли, сударыня, теперь всё в ваших руках, - он надел шляпу и добавил уже у двери, - на сей ноте разрешите откланяться. Прощайте, Маргарита Александровна.
Дверь за ним плотно захлопнулась - навсегда.

XXIII глава
Мария Дмитриевна мирно покачивалась в дорожном экипаже, иной раз с тоской вглядываясь в проносившийся вдалеке пейзаж. Вот ещё один виток-поворот в новом начинании - неизвестный период жизни на склоне лет, когда за плечами оставались горечь утраты, тяжкие труды и разбитые мечты, а впереди путеводной звездой мелькала слабая тусклая надежда.
После пожара на фабрике её жизнь целиком рухнула в беспроглядную бездну и выбраться оттуда ей помогла лишь святая уверенность в сыновей, что заканчивали учёбу в гимназии. Продав поначалу руины фабричного дела, а после оставшееся имущество, кроме библиотеки - ибо книги были бесценно дороги её сердцу, Мария Дмитриевна отправила Павла в Омск под опеку зятя, а сама с остатками добра и вырученной суммы денег, взяв с собой любимого сына Митю и одинокую Лизоньку, кою не смела оставить без пригляда, пустилась в Москву по московско-сибирскому тракту. Провожать их приехали многие из друзей и знакомых: Менделеевы всегда были почтенным семейством Тобольска и у людей знатных, благородных, образованных они снискали глубочайшее уважение и любовь. Проститься, быть может навсегда, приехали Пелагея Андреевна с супругом, княгиня Наталья Дмитриевна со своими детьми, Золотарёва Надежда Ивановна со всем семейством и многие другие. Каждый из гостей со слезами на глазах приносил с собой что-то на память, а Мария Дмитриевна, замирая, не в силах выразить словами чувства, заполнившие её душу, брала из их рук подарки, коротко благодарила, хотя всё её нутро изрывалось на мелкие кусочки. И когда Тобольск остался позади, что-то оборвалось в её душе - будто невидимая нить, связывающая её с родными с детства местами, где каждый поворот, каждое дерево, каждый холм были дороги сердцу. Только теперь, в дороге, осознала она невосполнимую потерю, понимая, что покидает любимый край навсегда. Слёзы стояли у неё в глазах, но она мужественно преодолела порыв, как преодолевала всю жизнь препятствия, стоящие на пути.
Дорога казалась бесконечно длинной, и мрачные, порой ужасающие картины действительности вырисовывались перед её взором. Тут и там со скарбом за плечами брели люди, одетые кто в лохмотья да рубища, кто в лапти и портки, а иные в добротных сапогах и чистом одеянии; но объединяло путников одно - их почерневшие лица были покрыты волдырями, обезобразившие черты; некоторые, изнемогая от зноя, усталости, болезни, падали на обочину дороги, а путники, бывшие с ними, с жалобным причитанием простирали куда-то руки.
Елизавета пробудилась, раз взглянула в окно и, ужаснувшись, с полным скорбью голосом спросила мать:
- Матушка, отчего и куда бредут эти люди? Что с ними сталось? Неужто война опять?
- Это не война, моя дорогая. В здешних местах свирепствует холера, много жизней унесла она... и ещё унесёт, - последние слова Мария Дмитриевна проговорила чуть слышно, словно самой себе, и ещё плотнее прижала к груди завёрнутую в зелёный бархат икону святого Христофора-псеглавца.
"Господи, помогите Высшие силы преодолеть последний - и самый важный путь", - шептала она в молитве, подняв глаза к небу. И Господь услышал её прошение: без каких-либо препятствий переправились они через Иртыш, быстрее обычного преодолели длинный путь в почтовых дилижансах по дорогам, изрезанных пашнями и бороздами, проезжая расстояние в тридцать вёрст за восемь часов.
В Москву Менделеевы добрались в начале осени. Первопрестольный град встретил новых гостей весёлым многолюдьем и тёплыми осенними лучами. Василий Дмитриевич Корнильев радушно принял сестру и племянников в своём доме, выделил им каждому по комнате. Давно Мария Дмитриевна не видела брата, с теплотой в душе, не смотря на усталость и тоску по прежнему дому, долгими вечерами проводила с ним в беседах. Прошлое они вспоминали с улыбкой, и прежние невзгоды молодости с высоты прожитых лет уже не казались им такими трагичными. Многое было сказано о людях, что составили не последнюю часть в судьбе: вспоминались почившие Иван Павлович и Поленька, князь Озвенцовский и его неунывающая супруга Наталья Дмитриевна - одна из немногих, кто поддерживал Марию Дмитриевну всю жизнь.
- А как твои дела здесь, в Москве? - спросила Мария Дмитриевна брата.
- Делами государственными я давно перестал заниматься; теперь вот на покое могу спокойно кормиться плодами трудов своих.
- А как Маргарита Александровна? С ней всё в порядке? Ведь однажды она столь внезапно решила покинуть Тобольск, выкупив мой завод, что я подумала было, нечто стряслось у неё.
- О княгине Павликовской можешь не волноваться: она слишком знатна и богата, чтобы её пугали какие-то трудности.
- Твоя семья общается с ней?
- Нет, и уже давно.
- Но я думала, вы всё ещё поддерживаете дружеские отношения, ведь столько лет вы были вхожи в её дом.
- То в прошлом. Княгиня оказалась не такой, какой мы знали её раньше. Ибо она подлый человек, весьма подлый человек.
Василий Дмитриевич не стал посвящать сестру в тайну, о которой знал, ведь услышав, что пожар на фабрике было делом рук Маргариты Александровны, окончательно сломалась бы душевно, не выдержав новой муки; а Мария Дмитриевна не стала расспрашивать подробности, думая, что вся проблема кроется в личных отношениях между братом и княгиней. Вскоре разговор перешёл на иную тему - а именно о будущем юного Дмитрия, которого Мария Дмитриевна желала видеть студентом университета.
- Помилуй, сестрица! Где же ему быть студентом, коль он не столь хорошо учился в гимназии, и потом: твоих денег не хватит, чтобы оплачивать учёбу, да в добавок ко всему вам с Лизой тоже нужно на что-то жить.
- Ты полагаешь, мы зря приехали из Тобольска в Москву? - удивлённо, скрывая раздражение, спросила она.
- Вовсе нет, и, более того, я могу помочь племяннику устроиться в одну из канцелярий: работа непыльная, платят исправно, а там - новые связи, новые знакомства.
- Однажды ты уже помог моему старшему сыну Ивану устроиться на месте. но я не желаю совершить ту же ошибку в отношении Митеньки. Может, Митя и балагур, но совсем не глупец и я свято верю в то, что у него получится поступить в университет.
- Опомнись, Мария! Какой университет? Время упущено, уже начались занятия, ты опоздала.
- Нет, Василий, не опоздала. Чую я здесь, - она положила руку на грудь, - материнским сердцем великое призвание моего сына и что он послужит ещё людям, а имя его будут знать в веках.
- Уж не гордыня ли это, Мария?
- Нет, не гордыня. Это вера в справедливость.
- И что же ты собираешься делать?
- Коль здесь, в Москве, не получится, поеду в Санкт-Петербруг.

XXIV глава
Зимой 1850 года Мария Дмитриевна вместе с детьми приехала в Санкт-Петербург. Окончательно отчаявшаяся, разуверившаяся в родном брате, она, тем не менее, с Божьей помощью и повинуясь неким тайным чутьём, всю жизнь оберегавшим её, отправилась в столицу - таково было непоколебимое желание обустроить младшего сына на поприще наук. Хмурый город встретил новых гостей серыми небесами и вьюгой, что кружила на мостовой, на широких проспектах, между грустными домами. Елизавета сильнее кашляла - тяжёлая, полная испытаний дорога поколебила и без того её слабое здоровье. Мария Дмитриевна, крепко сжимая руку Мити, словно боясь потерять его, озиралась по сторонам каким-то нерешительным, диковатым взором, а хлопья снега оседали на её лице, превращаясь на нём в холодные капли.
- Вот и конец пути, - тихо, самой себе проговорила она, стараясь не нарушать покоя зимнего города.
Стоящая рядом Елизавета, подумав, что мать обращается к ней, поспешила возразить:
- Матушка, это не конец, а лишь начало. И как знать, не пришлось бы нам вновь возвращаться обратно?
Мария Дмитриевна обернулась к ней, улыбнулась, как улыбаются несмышлёным детям, ответила:
- Нет, Лизонька, чует моё сердце - Санкт-Петербург примет нас в своих чертогах.
В тот же день Менделеевы обосновались в небольшой комнатке в чердачном помещении, что располагалась в Ртелевом переулке. Деньги практически кончились, и вырученные средства от продажи фабрики и дома Мария Дмитриевна оставила для дальнейшей учёбы Мити, а вдовьей пенсии едва хватало на самое необходимое. И вот наступил тот день, когда ей пришлось искать для сына лучшего учебного заведения. Повинуясь тайным чутьём перед лицом будущего детей своих, Мария Дмитриевна, собрав остаток сил, вместе с Дмитрием отправилась в комиссию по образованию и культуре. В первом же кабинете её ждало разочарование: большинство университетов не могут принять нового студента, но можно попытаться определить юношу в медико-хирургическую академию, ибо хороший врач всегда в цене. Поблагодарив за помощь, Мария Дмитриевна ранним утром следующего дня поехала в академию, но и здесь - чувствовало её сердце, их не ждало ничего хорошего. Ректор поначалу наотрез отказался даже слушать её прошение, но в конце, сжалившись над несчастной вдовой, попросил женщину в свой кабинет, дабы обговорить дальнейшие действия.
- Я внимательно и доходчиво рассмотрел дело вашего сына, сударыня, но боюсь разочаровать вас.
- Поймите! - воскликнула Мария Дмитриевна, чуть поддавшись вперёд. - Мой сын, хоть и совсем юн, но очень талантливый мальчик, я сама занималась его образованием.
- Я всё понимаю, сударыня, но Дмитрию Ивановичу нет даже семнадцати лет.
- Это было моё решение - отправить сына в гимназию раньше положенного срока.
- Возможно, сие было поспешным решением, ибо, заглянув в его школьный аттестат, я оказался весьма разочарован. У вашего сына много плохих отметок, а вы собираетесь устраивать его в академию.
- Я понимаю и осознаю, что в детстве Дмитрий был непослушен и беспечен, ему всем сердцем нравились точные науки, гуманитарные же предметы он решительно отвергал.
- И каким образом ваш сын собирается учиться в нашей академии?
- Прошу вас! - с мольбой в глазах, из последних сил сдерживая слёзы, воскликнула Мария Дмитриевна. - Мой сын поистине способный мальчик, в том не раз убеждались учителя по математике и химии. Пожалуйста, дайте ему хотя бы единственный шанс.
Ректор был глубоко тронут просьбой матери - этой маленькой одинокой женщины в чёрном вдовьем одеянии, и как человек высоких, благородных порядков не посмел отказать в просьбе даме. Был назначен день, когда Дмитрия проэкзаменуют, чтобы понять: подходит ли он на роль студента медицинской академии или нет.
В назначенный час юноша в сопровождении одной лишь матери вошёл в высокое здание Академии, на него пахло духом глубокого разума, тайных познаний, обитающих в этих толстых, каменных стенах. Преисполненный решимости и благословением родительницы своей, Дмитрий верил в себя, без тени сомнений гадал, как станет жить с тех пор, когда его зачислят в Академию. Первый этап был пройден: он блестяще сдал теорию, ответив на все вопросы, но возможно, Бог наказа его за столь поспешную гордыню, и вот, когда оставался последний шаг, Дмитрий потерпел поражение.
Мария Дмитриевна вне себя от волнения ожидала сына в коридоре Академии, как вдруг двери аудитории отворились и к крошечной женской фигурке в чёрном траурном платье подвели Дмитрия: юноша не мог самостоятельно идти, он так и повис на руках двух преподавателей. Оказалось, что при вскрытии мёртвого тела ему стало дурно и он, сам того не замечая, лишился чувств, рухнув на холодный пол.
Домой мать и сын ехали в глубоком молчании. Всю ночь Мария Дмитриевна не сомкнула глаз, оплакивая неудачу Дмитрия. Рано утром она отправилась в одиночестве в Троицкую церковь, основанную в 1790 году Александром Вяземским. Там, в тишине и покое, под сводом благодатной обители она долго молилась о сыне и дочери, испрашивая Господа и святых о помощи в его непростом деле. А по дороге домой, сидя в тёплом крытом экипаже, ей вдруг вспомнился старый друг покойного мужа - как будто что-то или кто-то осенил её сознание светлой памятью. Друга Ивана Павловича звали Дмитрий Семёнович Чижов, он являлся профессором математики и вот уже сколько лет жил и работал в столице. Узнав в ведомстве по образованию, что профессор Чижов преподаёт в Главном Педагогическом университете, Мария Дмитриевна направила свои стопы туда; как когда-то в молодости она билась за благополучие всей семьи, так и ныне она бьётся за счастье и будущее сына.
С Дмитрием Семёновичем вдова Менделеева встретилась после обеда следующего дня. Профессор радушно принял супругу покойного друга. После традиционных расспросов о здравии и родных, они ещё долго вели непринуждённую беседу, ненароком был помянут Иван Павлович добрым словом да иные люди, покинувшие бренный мир. Мария Дмитриевна тревожилась внутри, она боялась обратиться с влекущей, столь важной просьбой и в душе благодарила Чижова за его простой разговор.
- Вы нисколько не изменились с тех самых пор, когда я видел вас в последний раз, - проговорил Дмитрий Семёнович.
Это была просто лесть - хоть и приятная для женского уха, а Мария Дмитриевна умела вести беседы.
- Что вы, Дмитрий Семёнович, - ответила она, делая вид, что принимает его слова за чистую монету, - после всего пережитого, тех терзаний, что выпали на мою долю и забрали остаток сил, я уже не та, каковой была прежде. И каждый раз, подходя к зеркалу, вижу не себя, но свою тень.
- Зеркала зачастую нам врут, искажая правду, и лишь взгляд человеческий со стороны видит живую истину.
- Дай Бог, чтобы сие оказалось правдой, - подтвердила она, поставив в этой теме жирную точку.
Ещё четверть часа они рассказывали, поведали о жизни, делах своих детей. Дмитрий Семёнович с гордостью отзывался о каждом из отпрысков, рассказывая об их успехах на научном и государственном поприщах, а Марию Дмитриевну вновь охватило чувство тревоги, с замиранием сердца подходила она к той самой развязке, в которой ей предстоит роль нуждающейся в помощи, ибо не знала она тогда, какая реакция Чижова последует за тем. Набрав в лёгкие побольше воздуха, женщина, незаметно теребя носовой платок, призналась, за чем приехала она из Тобольска в Санкт-Петербург, чего желает и какая неудача постигла её младшего сына в Академии. Дмитрий Семёнович оставался всё также невозмутимо-спокойным, делая вид, что не удивлён желанием Марии Дмитриевны, но как старый друг её семьи обещался помочь Дмитрию с поступлением в Педагогический институт, но для того следовало подать ходатайство в Министерство образования с просьбой о приёме, ибо проводится он раз в два года.
- Что же нам делать? - спросила Мария Дмитриевна и слёзы от ожидания нового разочарования выступили у неё на глазах.
- Я сказал, что помогу вам и сделаю всё возможное для вас и вашего сына.
Мария Дмитриевна уехала от Чижова в подавленном состоянии, хотя слабый луч надежды всё же осветил её сердце тёплым сиянием.

XXV глава
Мария Дмитриевна летала на крыльях счастья. Подумать только: в неприёмный год для Мити сделали исключение, а первого мая был подписан приказ о допущении его к экзаменам, которые следовало сдать в августе. Времени было достаточно, дабы подготовиться, чем Дмитрий благополучно занимался, читая-изучая учебники и книги. А Мария Дмитриевна, наконец, может статься впервые в жизни, почувствовала в душе небывалую лёгкость, о которой мечтала на протяжении многих лет. Теперь, решив судьбу младшего сына, как того и хотелось, она решила в эти погожие дни пожить просто для себя, ни о чём не думая и ни о чём не волнуясь. С детьми, но чаще одна, гуляла Мария Дмитриевна по улочкам и широким проспектам Санкт-Петербурга, бродила неспешным шагом по Английской набережной, что на берегу Большой Невы, и долгим пристальным взглядом всматривалась в солнечные блики на водной глади, на сменяющиеся тёмно-синие волны, на проплывающие мимо суда с серыми парусами, до её слуха долетали обрывки фраз прохожих и громкие крики чаек над северной рекой. Иной раз она запрокидывала голову ввысь, любовалась открывающим голубым небосводом, долго провожала глазами плывущие облака и протягивала руки над собой, будто старалась поймать в ладони золотистые лучи далёкого солнца.
В начале августа Дмитрий прошёл испытания экзаменами, правда, как сказала комиссия, не столь удачно, нежели предполагалось: русский язык - 4, физика - 3 1/2, география - 3 1/2, история - 3 1/2, Закон Божий - 3, французский язык - 2, немецкий язык - 2 1/2. Но за юного Менделеева поручился сам Чижов и уж никто теперь не смел отказать ему в приёме. Мария Дмитриевна также добилась для сына казённого обеспечения, но за это Дмитрию следовало отработать учителем восемь лет после окончания университета, о чём будущий студент дал расписку.
И вот в семье Менделеевых свершилось долгожданное событие: в конце лета Митя стал студентом физико-математического факультета. Мария Дмитриевна, озарённая каким-то невидимым светом свершённой миссии, на те немногие оставшиеся деньги устроила в своей крохотной каморке праздничный пир, на который был приглашён Чижов Дмитрий Семёнович с супругой.
Ах, как было весело, сказочно приятно сидеть в небольшой, бедно обставленной комнате вот так просто, вести лёгкие, ни к чему не обязывающие дружеские беседы и быть счастливыми от того, что встретили новый день, что более нет никаких страхов, никаких тревог.
Мария Дмитриевна на правах хозяйки потчевала гостей, с душевным умиротворением бросала взор то на Лизоньку, что-то обсуждающую с Чижовой, то на сына, который толковал с Дмитрием Семёновичем о науке и будущем, и чуть заметная улыбка от снятого с плеч бремени осеняла её бледное лицо, ставшее каким-то странным-непонятным, будто жизнь медленно угасала в её теле, выпуская невидимого призрака на волю.

XXVI глава
В маленькой комнатке в Ртелевом переулке тускло горел свет - одна-единственная свеча освещала лишь голые стены, небольшой угол печи, круглый стол да коленопреклонённую Елизавету, что склонилась над одинокой кроватью, на которой лежала под тёмно-зелёным шерстяным одеялом Мария Дмитриевна. К то мог узнать в этом смертельно бледном лице с выступающими скулами и синими тенями под глазами ту живую, полную сил и энергии Менделееву, урождённую Корнильеву, чью волю не могли сломить ни потери, ни горести, ни печали? И кто ведает ныне, сколько времени отведено её под этой тёмной тоскливой кровлей?
После поступления Дмитрия в университет Мария Дмитриевна разом сникла, постарела: возможно, она истратила все свои силы на оставшихся детей, осознала, что материнская миссия её на этой земле закончилась и теперь в эту ещё тёплую осень ей следует готовиться к дальнему - вечному пути. Два дня Мария Дмитриевна не вставала с постели, она не издавала устами даже слабого стона, а сознание её витало где-то за пределами убогого жилища, взирая с высоты на бренный здешний мир.
Елизавета днями и ночами просиживала у изголовья матери, с трепещущим сердцем подходя к ней всякий раз, боясь опоздать. И вот, глубокая тихая ночь. За окном моросил редкий дождь, к полуночи он прекратился и в комнату потянуло живительной прохладой. Мария Дмитриевна всё также лежала с закрытыми глазами, иногда веки её чуть подрагивали, она слабо вздыхала, а затем снова растворялась в тишине. Елизавета опустилась на колени у кровати, комок рыданий сдавил ей горло, в голове промелькнула светлая мысль "может, матушка поправится"? но разум твердил обратное. Дрожащей рукой девушка коснулась кистей матери - они были холодны как лёд - ещё одно доказательство неизбежного. Елизавета собиралась было подняться, но вдруг Мария Дмитриевна медленно открыла глаза - печальный взор знакомых глаз скользнул по фигуре девушки, а сухие губы издали лишь одно слово: "пить". Елизавета тут же бросилась к столу, на котором стоял кувшин, наполнила из него стакан, аккуратно приблизила питьё к устам матери. Та долго пила воду до тех пор, пока не осушила стакан: живительное питьё немного придало ей силы и она, привстав с подушки, тихим хриплым голосом произнесла:
- Митенька, где ты, сыночек мой? Отрада дней моих?
- Маменька, Митя в университете, сегодня его очередь ночного дежурства, - пояснила Елизавета, стараясь всеми силами успокоить мать.
- Мой сын, мой последыш... теперь учится. Ах, как я благодарна Господу Богу за то, что Он даровал мне радость лицезреть воочию счастье детей моих. Лизонька, дочка моя, - она протянула исхудавшую руку к дочери, дотронулась до её темени, сказала чужим, нездешним голосом, - прощайте, мои милые, любезные дети. Господь посетил меня и призывает в вечность. Слава Его безмерному человеколюбию, слава Его милосердию. Не долго уже дышать в сем мире и вас, кажется, более не увидеть. Да пребудет над вами Божие и моё материнское благословение, да сохранит вас Пречистая Матерь Божия и ангелов мирных ниспошлёт вам. Берегите себя ото всего зла и любите друг друга. Любите добро делающих и зло творящих вам, молитесь о всех. Помните, что мать ваша на земле жила для вас и не оскорбляйте моей памяти суждениями. От Бога назначена доля моя. Слава Его предвидению. Молитесь обо мне. Тяжко душе разлучаться с телом. Тяжко мне оставлять вас. Я любила, люблю и буду любить вас за гробом.
Елизавета сидела у изголовья матери, говорить она не смела. Лицом она уткнулась в одеяло, дабы оно заглушило рыдания, что готовы были вырваться из её уст. Туманным от слёз взором Лизонька  видела, как мать взяла в руки икону Божьей Матери и, в последний раз осенив себя крестным знаменем, шёпотом произнесла перед уходом в вечность:
- Благословляю тебя, Митенька. На тебе основана была надежда старости моей. Я прощаю твои заблуждения и умоляю обратиться к Богу... Прощай, помни мать, которая любила тебя паче всех.
Последние слова она говорила уже про себя, а подле её ложа оставалась одна лишь Елизавета, а вскоре должен был воротиться Дмитрий.

Заключение
Мария Дмитриевна Менделеева скончалась на руках младшей дочери  20 сентября 1850 года в возрасте 57 лет. Похороны прошли тихо, почти незаметно: на них присутствовали лишь Митя, Лизонька да святой отец, что читал заупокойную молитву над усопшей. Корнильев Василий Дмитриевич не смог прибыть на похороны сестры, ибо сильно занемог чахоткой - этой чумой 19 века, сам находясь на грани жизни и смерти.
Смерть матери, столь незаменимой, горячо любимой, стала большим потрясением для Дмитрия. Не имея сил жить без её твёрдой, ласковой руки, юноша стал часто болеть. Ночами он в слезах метался по постели, истошным криком призывая мать, но находил возле себя лишь бледную, несчастную сестру. В конце обессилев от собственных страданий, Дмитрий решил свести счёты с жизнью, дабы окончательно не сойти с ума. Ранним утром, накинув на плечи тёплый камзол, он решительным шагом направился к набережной. Холодные воды Невы были темны, неприветливы, а небо заволокло серыми тучами. Какое-то время юноша стоял, глядя то в бездну, то в вышину, страха перед смертью не было, вся душа его устремилась за пределы бренного мира - туда, куда недавно ушла она. Подняв глаза к небу, Дмитрий сделал глубокий вдох, прошептал: "Прости меня" и только собрался было сделать роковой прыжок, как вдруг услышал позади незнакомый грозный голос:
- Эй, юнец, что ты там делаешь?
Случайный прохожий - приятного вида статный господин приблизился к Дмитрию, с силой оттащил его за локоть от опасности и, погрозив кулаком, строго проговорил:
- Ты чего удумал? Смертный грех желаешь на душу взять? В Бога не веруешь? Смотри мне.
Сие событие стало поворотным в судьбе Дмитрия. Не смотря на болезнь, поразившую его тело, он с большим прилежанием продолжил учёбу, поражая своих однокурсников и профессоров невероятной трудоспособностью, и вскоре стал одним из лучших студентов.
Что касается Павликовской Маргариты Александровны, то она дожила до глубокой старости, на многие годы пережив и Корнильева, и его супругу. Незадолго до смерти она признала своего младшего сына, вернув ему родовое имя. Умирая, княгиня поровну разделила наследство между сыновьями и князья Павликовские счастливо жили в своих поместьях.

Послесловие
Дмитрий Иванович Менделеев до конца дней своих чтил заветы матери. Свой первый научный труд "Исследование водных растворов по удельному весу" учёный посвятил памяти Марии Дмитриевны, ибо мать навсегда осталась для него высшим идеалом и образцом для подражания. Именно мать разбудила в нём неутолимую жажду знаний. Именно мать научила сына упорству в достижении поставленных целей и только благодаря её святой жертвенной любви он стал самым великим русским учёным 19 века.
Благоговейная память о матери, её заветы остались для Дмитрия Ивановича Менделеева путеводной звездой на всю его жизнь - жизнь, которую он посвятил науки ради процветания России, как того мечтала его мать.

2022-2023.