"Бродячую собаку на цепь не посадишь"
поговорка
В дыхании предрассветного ветра, с его зябкой прохладой, повеяли ароматные запахи цветущих растений. Встревоженный мохнатый шмель, после ночного покоя, чистит лапками слежавшиеся лопатки крыльев. Готовится в полёт к нежно-розовым лепесткам в сыпучей медвяной пыльце. Длиннохвостая стрекоза поворачивается - наводит лаковый глянец на очи-горошинки, ощущая приток свежести от укрытой тростником любимой запруды в плавучих островках белых лилий. Там, где в зеркальных водах, о чём-то ворчливо перешёптываются донные пузыри, а в игривых завитушках исходящего струйками пара скоро-скоро на крутых виражах появится её чудесное отражение.
Вечный бродяга ветер также невольный разносчик неприятного духа тления. Но полчище голодных мух с гулливым жужжаньем летит к городским контейнерам с остатками пищевых отходов.
Молодая нарядно одетая женщина, прикрывая тонким кружевным платочном носик, хочет издали бросить в неприкрытое чрево бака туго завязанный пакет. Однако в который раз замечает в согбенной искательной позе мужика, космато заросшего бородою с растянутой ватой проседью. В одежде, возможно, с времён последнего царского самодержца. Хотя на его длиннополой куртке, едва прикрывавшей дутые, что воздушные шары, брючные колена; на спине в атласном замасленном блеске проступали довольно удивительные контуры художественного содержания: неведомых экзотических стран, возможно, заселённых краснокожими людоедами.
Женщина поспешно щёлкает замком сумочки. Протягивает бумажную денежную купюру, произносит:
- Возьмите себе на завтрак, дядечка! Только не ройтесь здесь.
Мужичок вздрагивает, в некой растерянности оборачивается. С учтивостью склоняет голову и подставляет ковшиком длань с крупными чёрными ногтями.
- Спасибо вам, дочка! – отвечает бубнящим голосом, точно из рассохшейся деревянной бочки, оказывая во рту, сродни осиновым пенькам, всего с тройку в желтом табачном налёте зубов.
«Ну и маникюр у этого бомжика», - дивится молодка, с осторожностью опуская в его огрубевшую до синевы и от ссадин руку хрустящую денежную сторублёвку.
Запущенного вида человек отходит на несколько шагов от свалки. Почтительным взглядом провожает удаляющуюся хрупкую фигурку. Затем смотрит на восток, где из пламенеющих облаков восходило небесное светило, предвестница нового нарождающегося тёплого дня. Буркнув в бороду, что время для траты денег ещё не подоспело, снова возвращается к прерванному занятию.
Зачерствелого кусочного хлеба с желтеющим прогорклым салом в его штопаном разными нитками походном рюкзаке набралось достаточно. Но, там и сям, в разброс или валом, попадались пустые бутылки, обрезки проводки с цветным металлом. Разная всячина ещё довольно-таки сносного состояния, за которую на рынке у торговцев старьевщиков можно бы получить впрок, какую ни есть, денежную наличность.
- Будь здоров, Бабкин! – Подошел к нему круглый звонкоголосый, словно раскачивающаяся кукла-неваляшка, с оплывшими под глазами мешками, ещё довольно моложавый человек лет тридцати. - Отчего не пьяный?
- И Кренделю не хворать! – Ответил бородатый. – С утра пить, день потерять… Где ноченьку-то коротал?
- Какой ты сегодня вумным, - проговорил с ломливой наигранностью толстячок. – А там, у стройки. Только собаки бродячие налетели. Всю мордень языками шершавыми, что шкуркой наждачной, обработали. Вся горит, поди фонарём светится.
- Стал быть, цаловали. За дружка по скитаниям признав.
- Угу... Только одна из них, лохматая, что твоя бородень с ушами заросшими, на ногу правую тёпленько помочилась. Потом, при луне, нога подмёрзла, а теперь прихрамывает. Чтоб это значило?
- Дык, внушение сульёзное собачка те сделала, чтобы не валялся где не попадя. У тя, ведь, фатера светлейшая имеется, балдушка.
- Угу... Только маман с нравоучениями в доску задолбала. – Крендель начинает выбирать бутылки, прощупывает у каждой пальцем на случай сколов горлышко. - Ну, а ты где ночёвку проводил?
- Под балконом, рядышком с палисадом в розочках. Это чтобы с этажей на телеса чего не сбросили. Старался на спине не полеживать, даб храповицкого не пустить. Не то жильцы, будто шпиёна-слухача, прогнать бы могли.
- Храповицкий не только нас на вольном воздухе подводит, - начал рассказывать Крендель. - Я вот вчера, средь бела дня, Натоля Колокольчика встретил. Во всё чистенькое разодетого. Спрашиваю: "Давненько не видать было? Подженился, что ли?" Он тоже, не будь дурачок, под балконом отбросить копытцы уставшие в ноченьку захотел. Хотя комары, спасу не было, песнопением доставали. Невзначай и сам храп слышит: думает кто из нашенских братцев-оборванцев неподалеку пристроился. Только храп, вроде благодати небесной, откуда-то свыше исходил. Из квартиры ближайшей. Вот сообразительный Колокольчик и влез через балкон распахнутый, в хоромцы внутренние. Присмотрелся: мужичок пожилой, в папашки ему по возрасту годится, на кровати пупом кверху пьяненький дрыхнет. Рядом на столике подношеньице гостеприимное из выпивки с закусью душисто-колбасной оставлена. Естественно, пропустил Колокольчик стаканчик. Захорошело в головушке. Не к комарью же на издевательства кровососные возвращаться? Под кровать хозяйскую закатился. Папашка, уторком, с трезвона будильника разлупил слипшиеся глазёнки. Да и усом не повел, что к нему квартирант уличный, не спросясь, подселился. Опохмелился со стола последним. На работу пошлёпал. Вот, Натоль, в холодильничек заглянет, - где ветчинки розовой с краюшку ножичком отхватит. Где хлебца скибочку скушает с чем-нибудь, чтобы не очень заметно было. Всяческим харчишком пробавляется. Ванну принимает, бельишко свойское стирает, подсушивает потихоньку. Днём отсыпается по-барски на ложе хозяйском. Ночью бдит, стихи сочиняет про житуху чУдную. Таким-то способом чуть ли не с недельку поживает. Папашка ведь под газами домой возвращался. И запасливым в придачу слыл: бутыленцую с гостинцами вкусненькими в сумочке приносил. Да вот конфузия вышла: в одну из ноченек, папашке дымком в постельке вздумалось побаловаться. А чтобы пепел на одеяло не трусился, руку-то с папироской к полу откинул. Колокольчику же почудилось, что будто от тебя. Так и сказывал. Гы-гы! Дескать, от Бабкина, чинарик докурить получает. Перехватил на радостях окурочек с пальцев, да к губёнкам своим раскатанным приложил. Вдруг папашка как вскрикнет со страхов. Когда же очухался, Колокольчик с балкона, в темь ночную, сиганул. Да и величать, на прощаньице, не сказал как-с.
- Дык, Натолю и присочинить, что стопарик на халяву пропустить. Выдумщик известный.
- Он ещё хвастался: обоюдная польза от встречи той вышла.
- Как же это?
- А так, Натоль будто в доме отдыхе побывал. А папашке втемяшилось: кочан с бодунов съехал. Анчутка, мол, рогатый явление творит. Теперь, с уличного наблюдения, (Колокольчик-то его со стороны, что кура общипанного изучил и насмотрелся) с оглядочками к дому, трезвеньким подходит. Вышло, значит, без докторов и трат лишних на лекарства внушением излечился.
- Да уж, – Бабкин поскрёб грудь. - Слухай, Кренделек, обмылок мне больно пахучий сиренью попался. Обещался когда-то в гости пригласить.
- Угу... Только маман теперь на пенсию пошла. Всё время дома. А было раз к сестре, то есть к тётке, отлучилась. Я Лешечку Кондыбая привел. Помыться. Когда же он с шампунем пенистым в ванной плескался, я лапшички в кастрюле отварил. Сосиски с консервами из холодильника по тарелочкам выложил. Вышед он, значит, из ванны, тюх-тюх, распаренный, что фламинго розовый заморский. «Сколько, - обращаюсь к нему, - с коленей, где придется есть? Прошу в застолье!» Рассаживаемся. В рюмочки хрустальные, что из серванта, спиртяшку из пызыркевичей аптечных разливаем. Чок-чокаемся звонко. Сидим культурненько - нога на ногу. С вилочек кушаем. О том-сём ведём неспешную светскую беседу. Но мало-помалу беседа становится вялотекущей. Ан, выпивка кончилась. Деньжат на продолжение нет. Вот мы Лёшечкин проволочно-медный сбор, чтоб помягче был и скоренько с изоляции слазил, на плите газовой прогревать стали. Вдруг проводка вспыхнула. Дым колесом под потолок взвился. Тут-то маман со страшными глазами подоспела. Кондыбай перепукнул страшно. Откуда и прыть взялась? Стол ногой зацепил. Чашки с рюмками в полёт, и на полу вдребезги. Он-то на улицу выскочил. Меня же маман обозвала свИном и кастрюлю одела на голову. Все карманья носками вонючими кверху вывернула. Ключи от дома в кулаке с фигою зажала.
- Н-да, - причмокнул Бабкин, - Лёшечка еле ходит. К холодам и вовсе ноги сыпью покрываются, пухнут до красноты. В обувку топтыгинцы разве в сорок последний размер влезут. Чудесник! У нё ведь дом развалюшка в деревне с пропиской имеется. Пенсион люди добрые по старости лет помогли выхлопотать. Денежки по карточке получает. Тока не нужны оне. Все с нашим дружественным обществом в три дни спустит. Посмеивается, мол от денюжек банковских один морок: нюх на похождения приключенческие теряется. Для меня, толдычит, находка какая в камерах мусорных, словно клад в изумрудцах сверкающих. Дивится плесени зелёной, словно в младосте лет. Хотя на пенсион, можно было бы нанять кого - крышу подправить. И печку не дровишками топить, а газ голубенькой подвести… Что-то Лёшечки не видать. Живой ли ён, чудесник?
- Так его, люди добрые, в дом престарелых пристроили.
- Ужели!.. Повезло Лёшечке. Н-да… Слухай Кренделёк, а у тя личность. Как мать твоя выразилась, что у хорошего, гм, свИ.., и на казенных харчах справно содержится.
- Это с бодуна вчерашнего опухлость. А в голове гудовень продолжается, как на пасеке пчелиной. Опохмелиться бы и – кранты! В завязки. По специальности армейской шофёром устроюсь.
- Сказанул! Хвыть бы на стройку взяли?
- Не пойду. Там каждый шаг у начальства на глазах. Суетиться надо. Кирпичи с раствором тяжелючие.
- Терпи - жизнь так устроена.
- Угу. Ещё я высоты боюсь. Споткнёшься и кувырк, будто с облаков. Толи дело за рулём. Едешь один-господин с ветерком по заданию. Хочешь, музон во мочь в кабинке слушай, хочешь сам распевай.
- Дык, языку свому не командер. Поди, годки уже которые с завязками бредишь.
Неподалёку появляется мужчина средних лет, – высокий, подтянутый, хорошо выбритый брюнет - владелец небольшой палатки с надписью: "Ремонт обуви, зонтов. Изготовление ключей и др." Отзывает Бабкина в сторону. Крендель ведёт, хотя и неловкое, боковое наблюдение. Прислушивается.
- На запчасти попалось для меня что?
- Пока ничё, Михалыч.
- И не надоело тебе всё-таки в дерме возиться. А-а?
- Чтой-то, я гляжу, - отвечает Бабкин, - щека севодни у бизнесмена вздёргивается. Аль, вновь, с ненаглядной в свистопляске метельной?
- Это тебя не касается, - цыркнул длинно под ноги слюной Михалыч. – Жалко, истукана! Не хотел, ведь, заругаться. Повторяю: в твоём положении, просто необходимо найти женщину.
- Они меня тут за версту обходют.
- Потому и обходят, взъерошенного. Несёт как от жука навозного.
- Сказанули же, - прикрылся ладонями Бабкин.
- Не-ет, ещё выслушай. Ты иди отсюда подальше, на край города. Там, по набережной, у речки барышней множество прогуливается. Только в начале отмойся, подстригись и оденься по-божески.
- Дык,.. – старший приятель вертелся и подпрыгивал, точно на раскаленной сковородке.
- И не выплясывай, как кобелина. А действуй решительно, - наставлял на путь праведный Михалыч. - Хочешь, вот, пиджак с плеч своих отпишу?
- Да ён в клеточку. Пижонистый?
- Ничего и не пижони... - распахнулся Михалыч. - Карман, правда, один с дыркой.
- Потеряешь ашшо чаво. Сами-то мастер, с машинкой. Минутка, вжик! Почём не пристрочите?
- Потому… Жена должна следить. А ей, - Михалыч, не договорив, закусил губу.
- Дык, не получается у мине врать. Притом, зубов во рту мал-ничаво.
- Кончай отговорки. Винирами съёмными прикрой.
- Ить, дамы цветы, шоколадки любют. Это сколь денюжек стребуется? Потом, в кафетерию сводить.
- Ещё бы в ресторацию? – Передразнил Михалыч, скривив по-козлиному глаза. - Ты не трать деньги на алкогольство. Да я с финансирую. Только не выбирай бабеночку красивую. К простой кадрись. Пусть хоть. Во! Куда вернее. Ты же по фамилии Бабкин? - Михалыч крутанул пальцем у виска от нашедшей блестящей идеи. - В самый раз по тебе будет. Кадрись хоть к бабке кривобокой.
- Сказанули же! - Бабкин взвыл от обиды. - Я и сам ашшо ничаво. Не гнут и не слюнявый.
- Ладно-ладно, - довольствовался весьма произведённым эффектом Михалыч, - считай, пошутил я. Главное, чтобы бабёночка жильё имела. Понравишься. Будешь у ней поживать. На работу потихоньку устроишься. В люди, таким макаром, выйдешь… Это, вон тому, молодому оболтусу. Кроме, как до соплей надраться, ничегошеньки не надобно. Понял?.. А-а, молчишь? Значит, понял. Тогда я пошёл. Попадётся что-либо дельное, поднесёшь в мастерскую.
Старший приятель возвратился взъерошенной вороной, с головой втянутой в плечи. Крендель посопел носом, высказался:
- Тоже мне, бизнесмен из собачьей будки. Аж спину от словес его лютых покоробило.
- Не в себе он... Жена погуливает. Зато, нам не початую обойму курева цивильного оставил.
Из сверкающей глянцем пачки, ласкающей слух шелестом срываемой обёртки, словно из медовых восковых сот, вытащили с фильтром кофейного цвета по сигарете. Бабкин оторвал фильтр, проговорил, что так не накуришься и вытряс из обшарпанного коробка засаленную серую спичку. Чиркнул головкой о шершавый наждачёк. В пыхнувшем пламени скоро-скоро заёрзал угольный червяк, покусывая жаром заскорузлые пальцы. Прикурили из экономии от одной спички.
- Понятненько, – успокоился Крендель, выпуская струйкой сизый отработанный в лёгких дым. - Хотя, Михалыч тебе добра желает. Мне-то завсегда есть куда возвратиться. Вот, похмелюсь, и... Маман всё простит. О! – невзначай воскликнул он, приметив среди обрушенных пакетов, точащий цаплей предмет, – это, никак самый, буквой гы, для дедушек почтенных костыль с ручкой лаковой попался. – Вытащил. - Резной, почти с нуля. Ах, как в руке, золотистый, гладко держится.
- Ходовой товарец, - закивал Бабкин, - барыги копеечку завидную отсчитают.
- До времени базарного, что до приёмки бутылок, чихнуть девяносто девять раз можно, как на рекламе с уценкой товарной. Только на последнем сотом чохе окочуришься. - Крендель приставил к правому боку костыль, просиял лицом. – Что от ноженька моя. С чего бы значилось? На какую собачка при луне пописала, токи волнительные посылает. Что как с палочкой этой ладненько выделанной к воротцам церковным привстать? Сейчас народ всё больше к вере возвращается. Так милостливым обхожденьицем, возможно, от прихожан добрых подаянием серебряным воспользоваться.
- Сказанул... КАлики всамделишные враз раскусют. Костыль выхватят и в горбень настучат. Мир тесен, балдушка. Всюду конкуренция. Как у нас на точках мусорных мешаловка - в волюшку, без оглядок, порыться не дадут.
- На меня намекаешь?
- Ну-у, с тобой мне веселей и находки общи.
- О! - вновь воскликнул Крендель. - Здесь рядышком, в пакете чистом, костюм. Как новый. Спортивный. Брючата с красными полосками. На-ка, прикинь!
- Тибе же попался?
- Угу. Чтобы участковый за версту узрел, цветастого - разряженного кенарем. Штраф бы по полной прописал за ночевку в кустах. Тебе-то вольготнее. Что с бездомного взять.
- Дык, в нём ночью замёрзнешь. Тонка материя и марка. На мне одёжа, что макинтош. Дождинки отпрыгивают и тёплая.
- Почивай в старье. А с лампасами Михалычу в будке повесь, для делов жениховских.
Крендель спрятал костыль за бак. Развернул куртку. Приложил к его груди. Распорядился: придерживать руками. Также к поясу приставил и нижнюю брючную болтающуюся часть. Отошел поглядеть со стороны. Солнце светило в глаза и он как-то пространно улыбался. Бабкин не вытерпел:
- Ли и со штанами будет кикраз?
- Мм-н, прям, как для тебя специяльно костюмчик был выложен, - взялся нахваливать Крендель. – Статненько и весьма шикардостно смотришься. Дамочки на каблучках точёных от кавалерия такого умом стронутся. Одно, мм-н, для тебя неувязка - маман помыться не позволит. А подстричь, хоть под песенника эстрадного с чупом за ухом и сам смогу. В армии, бывало, не только под лысого друг дружку скоблили.
- Ни чё и без ванны парной обойдусь. К полудню водица в озерце прогреется. Освежусь с мыльцем.
- Ну, вумный! – Крендель похлопал его по плечу. – А к вечерку в костюмчик с лампасами влезай. Смело подваливай к набережной. Уж как захотелось мне на свадебке твоей гульнуть.
- Гляжу, всё головой страдаешь? – сочувственно вздохнул Бабкин. – Таки мне молодайка одна стольничек поднесла. Сгоняй-ка за похмельным, горемычный.
- Но-о, деньги на виниры нужны.
- Сказанул. С энтими сувеньирами язык с непривычки прикусишь, и с барышнями беседу задушевную вести не ловко будет... Дуй-дуй в пузырёшную, балдушка. У самОво уж ли чтой-то в серёдке заскворчало.
Крендель возвратился не так, чтобы скоро.
- Небось, заждался. Спирт в аптеке кончился. К целовальнице за самогонкой пришлось. Заодно, чикунцы для тебя выпросил. – Он звякнул сверкающими ножницами по торчащей за пазухой початой бутылке при бумажной затычке. – Там и Колокольчик встретился. Лёшечкой Кондыбаем за питьём присланным.
- Как же это? Он же, ить,..
- Да побег Лёшечка устроил из дома престарелых. Ха-ха! Скучный, мол, тамошний народец. За винишком даже кисленьким отправить каво некова.
- Сбежал, значит, - Бабкин невольно усмехнулся. – Смех у тя, поддатенького, какой заразный стал... Как же ён сбежа-ал, когда еле ноги передвигает?
- А водилу одного подговорил. Вот и подбросил на колёсах, ха-а, за магарыч в привычные нашенские пенаты.
- Дурачок, - цокал языком Бабкин. - Счас, конешно, лето. В зиму, вряд ли выживет?
- До зимы далековато. Однако Колокольчик хитрец, нам Лёшечку не покажет. В одно горлецО, за его счёт пенсионный попирует.
- Мне чужого не надобно, - отозвался Бабкин.
- Ладушки, - защёлкал ножницами Крендель, - собираем мешки и айда в парикмахерскую.
Позвякивая посудой, они подходили к близлежащему пустырю, дико заросшего стреловидными побегами клёна, вперемежку с кипенно цветущими кустами жасмина. Стрекотали и выпрыгивали из-ног оранжевыми брызгами крылатые кузнечики. Невидимые в листве пичуги пересвистывались и тенькали весёлыми ручейками. Среди зарослей открылась маленькая, но уютная полянка, похожая на лесную.
- Райский уголок! – провозгласил Крендель, вдыхая в полную грудь запахи жасмина. - Поставить бы шалашик. Да поживать голышком, коли было тепло вечное, как в далёкой Индии?
- Размечтался. В стороне индийской кобра бы заползла. За писун куснула.
- Угу... Я крокодила для охраны на цепь посадил бы.
- Слон и крокодила потопчет.
- Вот и слон-то… Всё равно участковый не разрешит.
- Та-ак, что нам сиводни Создатель небесный послал? – проговорил Бабкин, когда была сложена на траве в кучку тяжёлая заплечная и ручная ноша. - А что послал, тово и заслужили... Я вот, положим, смолоду, как и ты, бесшабашным был. Без отца тож рос. К слову материнскому не прислушивался. Запивал в тёмную. Когда мамка слегла от хворобы. Нашлись нелюди: с виду ласковые, нутром коршуны дошлые. Обвели вокруг пальца под кружку браги хмельной. Подсунули бумагу под роспись. Лишился я, хочь и малого, угла родительского.
Помимо хлеба и сала он вытащил из рюкзака с полу-банки золотистой кабачковой икры. Бронзового в масленом блеске леща, слегка тронутого плесенью. С пригоршню приплюснутых солёных огурцов. Кусок сыра, сбоку ссохшегося под каблук, который за ненадобностью был отхвачен складным ножиком.
- Лепота! – произнёс Крендель, выпив из пластикового примятого стаканчика горючую мутную жидкость. - Меня-то нелюди в сём плане не проведут.
- У пройдох дошлых найдутся и другие способности, как одурачить заблудшую скотинку.
Крендель окунал белый хлебец в сочную икорку, пачкая от неточных подношений к губам нос. Заморив червячка, с хрустом в суставах вытянулся средь цветных метёлок трав в полный рост. Промямлил с зевотой: – О-от, передохну чуток, и начнём подстриганцию.
Оказавшись на спине он замысловато присвистнул, будто силясь передразнить голосистых певчих. И захрапел. Бабкин пропустил ещё стопочку. Выложил из пакета своё праздничное на выход приобретение. Пощупал бархатистое лилового цвета сукно. Обобрал налипшие соринки к малиновым лампасам. Расстелил перед собой,предаваясь сладостным мечтаниям, как появится в этом элегантном наряде на широкой городской набережной. И хотя руки будут чистыми, с аккуратно подстриженными ногтями. Не случилось бы подвоху: по привычке не схватить бы оставленную кем на лавочке с выгнутой спинкой для культурного отдыха, бутылочку с шипучим нарзаном. Но пылко расшалившееся под хмельными парами воображение, стало представлять живые картины увлекательного свойства; где он, непременно, с благодушными улыбками примется нежным женским обществом. Среди прянично раздушенных платьев прелестниц, щелкнет перстами подобно принцу заморскому - выберет лучшую из лучших красавиц. И-и, ему вдруг вспоминается строгий наказ Михалыча...
«Быыррр!.. Не задремал ли я?» - обескураженный Бабкин встряхнул головой, обвёл взглядом лежащего парикмахера. По сонному лицу блуждала такая же, не понятая им прежде, пространная улыбка, в которой высвечивалась какая-то забавная провокация. Между тем на лоб тому села большая серая муха. Смелая нахалка старательно обследовала притоптывающим хоботком лоснившуюся от пота переносицу. Перелезла на выпачканный икрой нос. Здесь муха чуть ли была втянута на свежем вольном воздухе при сладостном вздохе ноздрёй внутрь. Крендель чихнул и вскочил, раскачиваясь, на корточки.
- У-ух!.. Где это я? – спросил с испугом. Протёр глаза. Увидев заваленную пустую бутылку и оставленное перед ним в стаканчике последнее спиртное. Осушил разом. Взглянул на небо, проговорил: - Солнце высоту набирает. Пора бутыленции сдавать. Не то народишко набежит. Стеклотары для всех не хватит.
- Во-о, говорил, похмелюсь и - в завязки!
- Угу. Этого и коту мало… А, вспомнил, подстричь тебя собирался. Значит, после?
- Конешно, - поднялся на ноги Бабкин, – я буду посуду сдавать. А ты, шустрец, на рынок дуй с костылём и проволокою. Там, статуэт мне расписной ашшо ничево попался. Горшок древний, наверное, из-под молоденькой бабки Ёжки, бронзовый. Да на земельке энтот, растянутый, прихвати. Передумал я сиводни в лягушатнике мыться. Костюмчик-то, оказывается, не мово фасона. Духами дамскими отдаёт, и место от носки при попе богатой к коленкам тянется. - Бабкин выругался: - Знал, ить, а не сказал, свин!
- Ну, вумный, – повинился Крендель. – Ладно. Может, что завтра пригляднее попадётся. В случае, женихаться приспичит, Михалыч и свой, клетчатый, отпишет.
После затяжной и шумной людской суеты со сбытом посуды, и подержанных, каких бы не было видов, вещей, они снова встретились на полянке. С телесного, а больше с душевного устатку опорожнили под разговоры "о жисти" внушительный ряд пузырьков со спиртом. Пропели с озорством, но не так чтобы звонко, дабы не привлечь бдительного на слух участкового, пришедшие на память складные частушки. Потешались всласть и угомонились-таки оба. Заснули крепко, на мягкой шелковистой траве, раскинув широко руки, точно пытаясь обнять синий небесный купол, с царственно гуляющим ясным тёплым солнышком... Пробегали собаки, с приподнятыми по ветру чуткими мордами - разномастные со свалявшейся и обвислой шерстью боками. Задержались на кругах. Доели, какую возможно, оставшуюся их скромную трапезу. В знак особой признательности, завивая розовыми вензелями влажные языки, облизали их разгоряченные пылающие лица. И побежали дальше по своим срочным бродячим надобностям.