Розыгрыши. Предновогодний трёп о серьёзном

   «Вещий Боян,
   Если песнь кому сотворить хотел,
   Растекался мыслию по древу…»
   (Слово о полку Игореве. Перевод В. Жуковского)

   Эта фраза (третья строка цитаты) толкуется неоднозначно, но чаше всего «Растекаться мыслью по древу» в современном языке означает «Вдаваться в ненужные подробности, описывать детали, которые не представляют важности для общего сюжета»: Растекаться мыслью по древу — Википедия (wikipedia.org).

   Всё здесь — правильно. И всё же, когда мысль, которую автор хочет донести до читателя, не простая (не посконная, как говаривали в старину), не избитая, а впервые формулируемая, так сказать, отправная и - вследствие этого - ещё местами несколько расплывчатая, когда она нарождается вот тут же, при расстилании текста перед глазами читателя… Тогда подробности и детали, не представляющие как бы особой важности для общей концепции - понимания задумки пишущего, системы его взглядов и высказанных им заключений, на мой взгляд, не только допустимы, но — необходимы. Конечно, специалисту, да ещё обладающему большей информацией, чем так называемый рядовой читатель, «общий сюжет» (содержание) раскрывается и без побочных подробностей. А его заключение «проклёвывается» быстрее и является значительно определённее того, что пытается сотворить не обученный такой деятельности обычный потребитель письменных текстов. 
[Известно, что воссоздание черт лица только по костному каркасу головы вполне возможно (метод М. М. Герасимова), но - при наличии хотя бы части мышечного скелета и остатков других тканей - полученный образ является значительно более прецизионным. Сравнение, быть может, показалось вам не совсем адекватным. В таком случае, забудьте о нём. Пусть оно «вас больше не тревожит; я не хочу печалить вас ничем.»]

  Вот почему моё всегдашнее желание - писать покороче и без отступлений - реализуется весьма редко. Потому что я выискиваю мало или совсем неизвестные (никем не разработанные) темы и факты к ним — и читатели, в массе своей, оказываются просто не подготовленными к их постижению. Они проявляют себя такими, каким я сам был до получения информации, её обобщения, осмысливания и формирования логического итога рассуждений — выводов.

  Считаю своим долгом предупредить вас: статья длинная, при распечатке умещается более, чем на 30-ти страницах. Может занять, следовательно, немало вашего драгоценного времени. И читать её рекомендую по частям, оставляя время на обдумывание прочитанного. Как статья писалась, так должна она и читаться.
  Но в последней статье года мне хотелось сообщить вам что-то, на мой взгляд, важное, чтобы вы кое о чём больше знали и лучше кое-кого (включая меня) понимали, чтоб откорректировали свои принципы и установки, изменили - в той или иной сфере и мере - своё мировоззрение, а в целом — образ мышления: то, что теперь чаще именуют менталитетом. Он у вас, по моему мнению, всё ещё в большой степени советский или даже хуже такового. Понятно, что последнее касается, в первую очередь, читателей-винничан. Не мне вас учить, тем более, поучать, но напомнить вам об этом лишний раз считаю не лишним.

  Те, кто не знает, что' понимается под «совковым менталитетом», могут почитать об этом здесь: Что такое совковый менталитет: особенности и проявления (molitva-otche-nash.ru), «Совковий менталітет» - гальмо розвитку України | ВолиньPost (volynpost.com), пр. 
Можете примерить его на себя. Убедитесь, что всё ещё сидит не плохо: просторен, не жмёт, не мнётся, складок не образует, не полнит, не … Я и сам нередко ловлю себя на том, что сажусь писать, завернувшись в «старый халат», случайно «выброшенный» на прилавок орденоносного «Универмага», убожество которого до сих пор винничанами не опознано.

  Воспоминания об этом светоче областной торговли и сейчас полны неизбывного восхищения: Вінницький універмаг як імперія торгівлі, яку не зумів повторити ніхто - 33 Канал (33kanal.com). Почитайте эту статью — и у вас создастся впечатление того, что знаменитая одесская «толкучка» была на Каличе. И что первый её директор М. М. Малышенко незаслуженно забыт винницкими переименователями: какая-то «Каличанская» вместо «Малышенковской» … [Даже сло'ва «империя» деколонизаторы почему-то в этом случае не чураются.]
  «Неизбывного восхищения чем?», - спросите вы меня, потому что у самих у вас чёткий ответ никак не складывается. Охотно помогу вам. И начну с подходов и подъездов к универмагу-магниту, трудно или почти не преодолимых для инвалидов, которых среди покупателей, видимо, просто не предвиделось. Чем ещё? Крутой и тесной лестницей на этажи, нехваткой простора и для товаров (буквально спрессованной одежды, пр.), и для посетителей. И ещё: оказывается, никогда не появлявшимися на прилавках того, другого, третьего… Таких желанных, часто — крайне необходимых товаров.
  Народ, не видевший, кроме сельских лавок и замостянских околобазарных магазинов, ничего другого, стекался, к «новому образцу социалистической торговли». Уже в дверях становилось ясно, что придётся побороться за жизненное пространство. Вспомните-ка получше, какое облегчение испытывали вы, вырвавшись на свободу, на свежий воздух, на поначалу незаполненную переносными прилавками, лотками и прочими эрзац-торговыми местами приунивермагскую площадь с лавочками и цветниками. Искомого товара не нашли, но в новом универмаге побывали: можно и похвастаться, и других туда заманить — пусть на своей шкуре ощутят все прелести безрезультатной гонки за модным, качественным и доступным по цене!
  Но ведь всё ещё сохранились провинциальные патриоты, до сих пор относящие орденоносный универмаг к одним из светлых воспоминаний своей жизни. И это после посещения магазинов за рубежом, при возможности увидеть их по телевизору, в интернете!

  В статье много дерзкой выдумки, например: «Вінницький універмаг першим в СРСР ще у 1969 році перейшов на самообслуговування.» А я в 1953-м году в Закарпатье наблюдал таковое — и описал его в «Моей Виннице» (глава «Винницкая торговля»).  А ещё не побрезгуйте чтением на русском языке об универмаге «Украина» на бывшей пл. Победы в Киеве: ТРЦ универмаг Украина, Киев | oktv.ua. И — вот этого сообщения: «Универмаг «Москва» — торговый центр и универсальный магазин в Гагаринском районе города Москвы, расположенный по адресу Ленинский проспект, дом 54. «Москва» открылся в 1963 году как экспериментальный универмаг, где западные технологии розничной торговли внедрялись и адаптировались под советского потребителя.» : Москва (универмаг) — Википедия (wikipedia.org) .
И вы поймёте, что винницкое «чудо» - дешёвая копия (имитация) этих гигантов торговли в Киеве, Москве (и ряде других городов СССР).
  Окончательно прозрел я в середине 90-х, когда в первый раз посетил США. Aventura Mall — Шопинг моллы в Майами (americanbutler.ru) — этого единственного поистине чуда уже достаточно, а всего увиденного мне вам просто не перечесть, причём большинство этих торговых центров было построено намного ранее винницкого орденоносного…

  Короче говоря, я не хочу вас обидеть и советовать вам мудреть с возрастом (с годами), но учиться мыслить ретроспективно (от настоящего к прошлому) рекомендую настоятельно.
И всё же не удержусь от призыва: Раскрепоститесь, вспомните Гр. Сковороду: «… О, свобода! В тебе я начал мудреть…»! «Пора, мой друг, пора!», - дополняю свой клич словами А. Пушкина, которого подобострастных деколонизаторов принудили убрать с нынешней улицы Гр. Сковороды и, вообще, из города. (Вот мне и приходится подстраиваться под очередные отклонения от благоразумия Исторического общества г. Винницы, дабы не обделить вниманием никого из упомянутых великих стихотворцев.)

  Что же касается личности прославленного капитана «найуспішнішого флагмана торгівлі СРСР», ославленного (?) и забытого впоследствии … Кто знает детали - я был тогда уже давно в иных, приволжских краях - пусть расскажет, приведя, не стесняясь, подробности. В статье эта тема размыта либо от незнания, либо — преднамеренно (от знания). А с меня одной Л. С. Ратушной хватит, вашего - по её поводу - скрытого недовольства и раздражения: всё было так благопристойно - улица, бюст, Дворец, пароход, мемориальная доска на доме, в котором … Теперь же — думай, сомневайся, удивляйся своей слепоте … (А о доске пусть начальство печётся, так что ли?).

  Вспомнился великий сатирик: «Еще Петр Великий изволил приказать нам быть европейцами, а мы только в недавнее время попытались примерить на себя заправское европейское платье, да и тут все раздумываем: не рано ли? да впору ли будет? — Как хотите, а горше этой формулы самоуничижения даже выдумать трудно.» - Салтыков-Щедрин М. Е., Господа ташкентцы, 1873. Ознакомьтесь-ка со всей статьёй, которой ровно 150 лет — словно  в зеркало посмо'тритесь. И написана она как бы специально для тех, кто недавно стёр улицу Салтыкова-Щедрина с карты города, кто поддержал эту местечковую по духу «деколонизацию», кто молча и послушно проглотил очередную горькую пилюлю беспамятства, изготовленную по старым советским технологиям знахарями в здании на площади, на которой многие десятилетия стояла аптека №1. 

***

  Хотел немного дополнить мои прежние воспоминания о Науме Циписе, начатые ещё в 2010-м году: см. Наум Ципис / Проза.ру (proza.ru), продолженные совсем недавно: Литературное наследие Наума Циписа (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru), и рассказать, в частности, о моих двух розыгрышах его. Но неожиданно для меня тема - как бы шутливых - розыгрышей протиснулась на первый план, отстранив многое иное. Пришлось даже название статьи изменить, хотя первоначальную цель - образ писателя и личного друга Наума Циписа - я продолжал держать «на мушке» моего пера.

  Я имею в виду одно из значений слова «розыгрыш»: шутка с целью кого-либо одурачить, поставить в глупое, смешное положение, заставив поверить во что-либо придуманное: Розыгрыш — Википедия (wikipedia.org). Сейчас его заменяют английским словом «prank», особенно для розыгрышей по телефону - «prank call». Вот о двух таких телефонных розыгрышах я вам поначалу и собирался рассказать.
Но, как оказалось, размышления о розыгрышах настолько раскачали мои мысли, что удержаться, схватившись только за означенные два розыгрыша по телефону, мне - что быстро стало понятно - не удастся: «провода оборвутся». Придётся, дабы не упасть, балансировать, пытаясь сохранить равновесие во всём: и в определении самого понятия «розыгрыш», и в безобидности-вредности такового, наконец, в пользе или ущербе для «послерозыгрышных» отношений между разыгранным и разыгрывавшим.

  Вот бывали в СССР каждые четыре года различные выборы в Советы — от местных до Верховных, в народные суды и ещё куда-то. Почему называли их «выборами» я так и не понял: как можно было говорить о выборах, если был всегда один кандидат, назначенный единственной партией, а результаты этого розыгрыша (почти единогласное: около 99% избирателей - «за») уже был известен заранее: после заседания (на том или ином партийном уровне - от райкома до ЦК КПСС), утверждавшего кандидатуру. Именовали бы эту процедуру «одобрением» (решений единственной партии) — было бы честнее. Но народ добровольно-принудительно «активно» участвовал в этих розыгрышах и партии легко удавалось его «поставить в глупое, смешное положение, заставив поверить во что-либо придуманное.» За это унижение в день выборов народ получал в буфетах при избирательных участках возможность купить разнообразную выпечку, а в зимние месяцы — даже мандаринчики, поспевшие к этому времени в Закавказье. Потому и призывы «Все — на выборы!» никого не удивляли, а уж голосовать против (то есть, отказываться от выбора без выбора) никто не решался. Все знали, что ежели не придёшь на избирательный участок — принесут тебе с укором урну домой, а если проголосуешь не так, то встречи тебе с присутствующим всегда недалеко от избирательных кабинок кагэбистом рано или поздно не избежать. Как вычисляли таких, сомневающихся в достойности кандидата стать депутатом чего-то, народным судьёй — подумайте сами.

  Розыгрыши в СССР были масштабными и одурачить народ (чем больше людей, тем лучше) считалось чем-то вполне допустимым. Конечно, если розыгрыш был «патриотический» и «соответствовал генеральной линии партии». Тех же, кто подобные розыгрыши считал аморальными, как минимум, мягко порицали (клеймили как «политически не зрелых»). Меня, например, - лишь за то, что я осмеливался сомневаться в правильности названия этого розыгрыша, в несоответствии семантического (смыслового) значения сло'ва «выборы» всей процедуре и обстановке «демонстрации единства партии и народа», проявляющейся и при «выдвижении кандидатов блока коммунистов и беспартийных», и при отдаче за них голосов избирателей.

***

  Давным давно, ещё школьником, я впервые доплыл на лодке и взобрался на так называемый «Камень Коцюбинского» (см. фото 74 в «Моей Виннице»). Потом я добирался до этого места и по левому берегу Южного Буга. И ещё тогда удивлялся сказкам о том, что наш писатель (кстати, коллега по профессии Наума Циписа: вы видите как я умело соединяю одного с другим, ничего общего между собой не имеющих) избрал себе рабочим местом этот скользкий камень, находящийся в большой отдалённости от его дома, в котором через 30 лет, в 1927-м году, открыли литературно-мемориальный музей М. М. Коцюбинского. «Гордістю музею є ...  картини відомого українського художника М. Бурачека «Камінь Коцюбинського» та ... »: ВікіпедіЯ.

  Даже во время нацистской оккупации города в газете «Вінницькі вісті» не забывали о «Камне Коцюбинского». Цитирую свою статью (Газета Винницкие вести 1941-1943 (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru): «25.04.1943 газета отводит целую страницу 30-летию со дня смерти М. М. Коцюбинского. Приведены некоторые факты из биографии писателя, рассказано о мемориальном музее в Виннице, помещены два стихотворения. Одно из них называется «На камені Коцюбинського»…
04.10.1942 Ап. Трембовецкий опубликовал эссе «Камінь Коцюбинського», которое я, считающий, что связь этого камня с творчеством поэта — не очень скла'дная легенда, представил (в моём переводе) на русском языке  за два месяца до статьи о газете (http://www.proza.ru/2016/06/22/1239) ...». Сам (!) Трембовецький Аполлон Павлович — Вікіпедія (wikipedia.org), известный общественно-политический деятель, подчёркиваю я.

  Теперь другая цитата из той же (августовской 2016-го года) моей статьи:
«[Я не знаком с биографией знаменитого писателя из Винницы в такой степени, чтобы понять, почему именно в 1883 г. молодого Михаила потянуло к этому камню. Не знаю, как отнеслись к торжественному акту трудящихся так называемые тогда «нетрудовые элементы». Им оставалось существовать ещё только шесть недель: 11 октября 1931 г. частная торговля в СССР была запрещена, а именно торговцы составляли основную массу этих самых «нетрудовых»: нэпманов и совбуров (советских буржуев) ликвидировали ещё раньше. Здесь без хорошо информированных сотрудников музея писателя нам не обойтись. Но, честно говоря, положиться на них рискованно: не заметить в течение десятилетий, что на мемориальной доске в честь М. М. Коцюбинского ошибка в дате сдачи экзамена на звание народного учителя - величиною в ДЕСЯТЬ ЛЕТ!
 
  Цитирую: «… И все согласны с тем, что Михаил Михайлович получил звание народного учителя в 17-летнем возрасте (в 1881 г.), хотя произошло это лишь десять лет спустя. То, что здание, в котором будущий писатель экзаменовался, было завершено лишь в 1889 г. — это откуда прохожим знать (я опять — про табличку о Цале Вайнштейне)? Ну, ошибся гравировщик — бывает. Однако эту ошибку повторили многочисленные публикации (например, http://www.vtei.com.ua/index.php/homepage/istoriia-instytutu) — и ни у кого дата не вызывает удивления. Это также одна из составляющих  р а в н о д у ш и я  винничан» (http://www.proza.ru/2015/09/16/738)».

  И вот представьте себе картину: к зданию бывшего Реального училища, у главного входа в который прикреплена эта мемориальная доска, подходит очередная экскурсионная группа и слушает сначала рассказ о происхождении украшающего город уже столетие с четвертью здания, строительство которого завершилось в 1889-м году. А далее, указывая рукой на мемориальную доску с горельефом головы писателя, экскурсовод читает вслух находящуюся под ней надпись: «У цьому будинку, колишньому реальному училищі, в жовтні 1881р. видатний український письменник Михайло Михайлович Коцюбинський склав екстерном іспит на звання народного вчителя». То есть, когда не было ещё ни здания, ни училища, ни — кому сдавать экзамен! И никого много лет это не колышет, всем без разницы, один хрен… Ни туристов с экскурсоводом, ни прохожих, ни преподавателей и студентов расположенного в этом здании Вінницького торговельно-економічного інституту Київського національного торговельно-економічного університету. Последних — это я понимаю: это же не Вінницький літературний інститут Київського національного університету імені Бориса Грінченка (Факультет української філології, культури і мистецтва). Ну а почему всем остальным тоже пофиг? Ответ один: р о з ы г р ы ш.

  Я ещё возвращусь к этой мемориальной доске, но сначала хочу объяснить, почему от «Камня Коцюбинского» уже как бы «ни камня не осталось», но всё же он ещё существует.
Не буду утверждать, что это — означенные выше мои статьи (с сентября 2015-го года),  но что-то всё-таки принудило Областной краеведческий музей (моё любимое культурное заведение со школьных лет) внести в 2019-м году ясность в историю рождения «Камня Коцюбинского». Цитирую:
«На странице 140 (для меня — впервые, для других — не знаю) в главе воспоминаний Георгия Густавовича Брилинга о брате М. М. Коцюбинского - Фоме Михайловиче раскрывается история появления так называемого «Камня Коцюбинского» в Сабарове, который Г. Г. назвал, я думаю — иронически, «верхом его [Фомы Михайловича — Н. К.] творчества». Оказалось, что Ф. М., занимаясь устройством мемориального музея писателя, решил открыть как бы ещё «филиал музея» на природе. Это — моё определение, лучшего для этой затеи Ф. М. я придумать не смог. «Вот тогда-то им и был выбран «Камень Коцюбинского», очень заметный и красивый со стороны реки, но малопригодный для отдыха или литературного творчества.» Цитирую повторно: «… малопригодный для отдыха или литературного творчества»!
 
  «… И вот теперь читаю быль, то есть, понимаю, что стараться в поисках доказательств лживости сей кем-то придуманной истории не стоило. «Великая сермяжная правда», выражаясь словами Васисуалия Лоханкина в его беседе с Остапом Бендером («Золотой телёнок» И. Ильфа и Евг. Петрова, гл. XIII), - изобретатель и цель, им преследовавшаяся - о «Камне Коцюбинского» была, оказывается, хорошо известна, но её почти никто не «озвучивал»: «продавалась» лжеизюминка винницкой псевдоистории хорошо.
Уверяю вас, и далее всё останется в рассказах экскурсоводов по-прежнему.»: Спогади та вигадки воспоминания и вымыслы - II (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru).
Последнее предложение (моё предположение) подтверждается не только описанной выше картиной в музее, но и актуальной винницкой прессой, для которой этого признания Г. Г. Брилинга как бы и не было.

   Одним словом — розыгрыш. Весьма удачно Фома, при подыгрывании советской власти, охмурил вот уже без малого на целое столетие наивных винничан, «заставив поверить во что-либо придуманное», а именно — в рабочую комнату (кабинет) своего брата-писателя на скале у реки. Я бы тут мог разыграть и вас, отметив походя, что как раз этот случай послужил основой для появления выражения «знаем мы вашего брата» (для подчёркивания скептицизма или недоверия к информации). Но я  р а з ы г р ы в а ю  в других случаях (см. ниже), а не при опровержении чьих-то домыслов, где приводимые мною факты разят без промаха и без всякого налёта шутливой иронии. Тем более, не разыгрываю читателей, которые имели терпение дочитать до этого места.

   Если же хотите знать, то выражение «знаем мы вашего брата» произошло из реальной ситуации, когда в СССР, при подозрении в преступлении, арестовывали не только подозреваемого, но и его родственников. Таким образом, когда человек говорил, что у него нет никакой связи с преступлением, ему могли ответить: «Знаем мы вашего брата, знаем всю вашу семью» (Источник: Зато могу добавить к характеристике Фомы Коцюбинского следующие слова Георгия Брилинга: «Фома Михайлович вёл себя так, что из его слов нельзя было сделать никаких выводов на этот счёт: он ускользал из рук, как угорь.» (Вінниця у спогадах. Том  III. - Вінниця, 2019, с. 141.).
  Что же касается даты на мемориальной доске, то она, представьте себе, была  в ы п р а в л е н а  на верную. Кто и почему решился на столь «мужественный» поступок мне, к сожалению, не известно. Но ясно одно: тут и там возникающие вздохи о том, что в советское время то-иное было лучше, чем сейчас, опровергнуть вам просто — восстановлением правдивой даты на доске с горельефом знаменитого земляка.

   А если — серьёзно, то в стране, где был  п р е д н а м е р е н н о  вызван Голодомор, по которой пронёсся смертоносный Большой террор - с миллионами жертв - н и ч е г о  лучше чего бы то в любое иное время (включая нынешнее, которым справедливо довольны не все) быть не могло! В ФРГ при нацизме не было  н и ч е г о  хорошего (утверждение обратного карается законом!), любые нынешние беды сравнивать с нацизмом считается недопустимым — и произнесший такое политик тут же проваливается в небытие. Нацизм был и навечно останется бездонной глубиной падения человеческого общества! Оттого, что подобие Голодомора или Большого террора наблюдалось в иные времена и в других странах, не умаляет запредельную низость породившего их режима ни на йоту!

***

  А вот Областной краеведческий музей, повторяю, мой любимый музей с детства, несмотря на многократную мою же его критику (вспомним хотя бы статьи о его филиале — о Мемориале фюрера в Стрижавке или ненаучное описание экспозиции о неандертальце), пошёл ещё дальше. Когда я узнал об этом — прослезился: речь шла о серьёзной угрозе для здоровья сотрудников музея.

  По порядку. В конце лета 2015-го года я привёл в музей моего племянника из Израиля. Тот прилетел в Винницу, чтобы - по поручению своего деда по матери - переснять экспонаты, посвящённые винницким партизанам, среди которых была жена деда — бывшая адвокат Софья Самойловна Зайцева, незадолго перед этим умершая в Иерусалиме после операции на сердце. Дед — Эммануил Моисеевич Зайцев, кстати, был тогда ещё в достаточном здравии и я часто расспрашивал его по телефону о довоенной Виннице. Умер он в нынешнем 2023-м, на 101-м году жизни.
   Мой племянник, прекрасно владеющий русским языком (уехал из Москвы на 15-м году жизни), один явиться в музей не решался, так как винницких нравов и обычаев не знал. Вот я и, приобретя нам входные билеты, попросил представить нас кому-то из сотрудников музея, чтобы объяснить наши желания. Пришла - тогда ещё не бывшая - сотрудница музея. Я назвался. «О, легендарный Вайнштейн!», - иронично (со скрытой насмешкой) отреагировала она и провела нас с племянником в нужный отдел к сотруднику, хорошо знакомому с темой Винничины во время нашествия вермахта. Времени у меня было в обрез — я оставил племянника с сотрудником музея одних, а сам уже собрался побежать по своим делам. Но - тогда ещё не бывшая - сотрудница неожиданно пригласила меня посмотреть помещение, в котором она, вместе с коллегами, работает. Помещение было как помещение — и я понял, что она хотела продемонстрировать коллегам экзота публицистики, статьи которого они, конечно, читали. (То есть, приглашение в подвал оказалось эдаким невинным розыгрышем.) Не обнаружив у меня третьего глаза или чего-то подобного, сотрудники музея и даже стажировавшиеся там студентки немедленно потеряли ко мне всякий интерес. (Розыгрыш оказался для них мало развлекательной шуткой. Но, как ни они, ни инициатор этих «смотрин» не предполагали, — с неожиданной кульминацией. Потому что лишь через полминуты произошло следующее.)

  После глубокого вдоха, вызванного пристальным обращением на меня многих взоров, я произнёс следующее предупреждение (передаю его в очень сокращённом виде): «Achtung! Achtung! [Внимание! Внимание! - так начинаются, с 29-го октября 1923-го года все особо важные сообщения на немецком радио.] Вельмишановні дами (мужчин там не было), ви працюєте в приміщенні, ураженому пліснявим грибком. Це небезпечно для вашого здоров'я. Якщо побажаєте, я повідомлю про це вашому керівництву.» [Мне, получившему в ФРГ дополнительное образование по производственной медицине, для «диагноза» хватило одного вдоха (нюха) и нескольких взглядов на стены этого полуподвального помещения.] Тогда ещё не бывшая сотрудница музея привела меня к заместительнице директора музея по научной работе, я ей изложил свои впечатления о рабочем — в прямом, а не в переносном смысле этого слова — климате в полуподвальных комнатах. Она обещала довести сказанное мною до вышестоящего начальства…

  Как развивались события далее — не знаю. Что — не быстро, то это — точно. И — понятно: музей — государственное предприятие. Значит деньги должна была выделить не родная мэрия или даже близкая по прожектам (Ставка фюрера, пр.) Областная администрация,  а - наверное - не столь единомыслящий с Винницей во многих отношениях Киев. Но сотрудники из полуподвала (поняв, что даже обязательные для всех госслужащих прививки против COVIDa от последствий контакта c плесневыми ядами (микотоксинами) или от вдыхания таковых нисколько не предупреждают) нажимали на своё начальство, а оно, в свою очередь, на вышестоящее.

  И когда я получил от сформированной мною в Виннице Комиссии по надзору за гласностью (согласно требованиям Евросоюза) сведения о переводе сотрудников из полуподвала на второй этаж, а также о том, что полуподвал подвергается ремонту с гидроизоляцией стен и принудительной вентиляцией помещений, у меня повлажнели глаза. Значит, не зря я летал в Винницу, хотя из одних архивов меня попёрли, а в других ограничили в получении полного объёма информации! И стыдиться моей скупой мужской слезы нет ни повода, ни причины…

 [Предчувствую, что вы - трижды споткнувшись о странное сочетание слов «тогда ещё не бывшая сотрудница» - задумались, почему я избрал столь странный, можно сказать,  эвфемизм. И пришли к выводу, что я это сделал, побоявшись ещё раз навредить сотруднице (кабы назвал её И. О. Ф.), имевшей смелость пообщаться со мной. Ничего подобного: милостивая сотрудница музея, выручавшая меня не раз и до того, перешла в другое уважаемое мной учреждение по собственному желанию, хотя и под давлением других обстоятельств, никак не связанных с «персоной нон грата», которую осмелились по-человечески принять в ведущем винницком музее, то есть, со мною.]

***

  Перед тем, как перейти к предисловию о собственных розыгрышах, хочу ещё обратить ваше внимание на таковые, особенно распространённые кое-где на постсоветском пространстве. Почему это так (сравниваю с ФРГ) — не могу с уверенностью сказать. Либо — от продолжающейся веры в любое печатное слово когда-то «самого читающего в мире советского народа» и его наследников, либо неизбывный страх возразить, назвать «розыгрыши» тем, чем они фактически являются: обманом и жульничеством, а выдумщиков и массовиков-затейников сих трюков — продавшими душу дьяволу. Кто из вас не читал «откровения» популярных людей (певцов, артистов, пр.), даже известных врачей о том, что если помазать вечером «домашним средством» что-то, то утром от чего-то (от той или иной бяки) не останется и следа. А вот научная медицина, наоборот, никак с такой болячкой справиться не может. Читаете дальше: оказывается «домашнее средство» надо всё-таки приобрести не на базаре, а именно у затейников. Лучше всего — немедленно, по льготной цене. И оно выявляется — ни на утро, ни через неделю, ни спустя месяц, пр., а  в с е г д а  — абсолютно неэффективным. Как-то кто-то с такими розыгрышами борется? Вопрос, конечно, интересный, но — риторический. Потому что выгоду имеют все, включая представляющие для этих жульнических реклам место на своих страницах газетёнки, иллюстрированные журнальчики, продажные страницы в интернете, телевизионные каналы …

  И, в качестве примера — недавний случай розыгрыша, эдакой подленькой шалости в интернете, в святой для нас ВікіпедіЇ. Читаю: "Вінницький національний медичний університет ім. Д.А.Кириленка — вищий медичний навчальний заклад, заснований в 1921 році. Його попередники — Вінницький фармацевтичний інститут (1921 р.), Вінницький філіал Всеукраїнського інституту заочної медичної освіти (1930 р.), Вінницький вечірній виробничий медичний інститут (1932 р.), Вінницький медичний інститут (1934 р.) [Вінницький національний медичний університет імені Миколи Пирогова — Вікіпедія (wikipedia.org)]. Что-то теперь отсутствует? Вот это: «ім. Д.А.Кириленка»? Правильно. Можете себе представить, как удивился я, впервые увидев такое: столько лет там учился, столько лет пишу о нём — и не знал! Искал этого Д.А.Кириленка во всех источниках, начиная с «Библии» до «Списка переименований улиц г. Винницы», но нигде не нашёл. Потом увидел, что шутника, вставившего это имя, ВікіпедіЯ забанила (вероятно, за другие проступки подобного рода). Но убрать «ім. Д.А.Кириленка» никто не решился: ни т. н. патрули ВікіпедіЇ (откуда им знать, было ли на самом деле такое?), ни кто-нибудь из увидевших такое «чудо». После многочисленных раздумий убрал сию пакостную вставку сам (1-го октября с. г. - можете убедиться: см. в «Переглянути історію») и написал в уважаемую мною библиотеку (кто-то же должен периодически просматривать сайт «університету ім. Д.А.Кириленка»). Ответа не было, но это уже не важно: теперь и там знают, с какой стороны ещё можно ожидать пакостей.

   А написал я об этом, чтобы вы не забывали слова, которыми заканчивается «Репортаж с петлёй на шее» героя чешского Сопротивления времён Второй мировой войны, писателя Юлиуса Фучика (1903-1943): «Lude, milovaljsem vas. Bdete! - Люди, я любил вас, будьте бдительны!» Я, как вы не раз убеждались, его предупреждение услышал. Очередь — за многими из вас. Она давно подошла: It's your turn. Turn came.

***

   Вообще-то в жизни я прибегал к розыгрышам не часто, в большинстве случаев — как последнее средство (крайняя мера - Ultima ratio). Это случалось при попытках проникнуть куда-либо, не имея на это особых прав. Но проникнуть не ради получения удовольствия, а, так сказать, для пользы дела. В моих мемуарах о Казани - В татарской столице, в Казани... (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru) - я описал пару таких случаев «охмурения» милиции и строгих сотрудников ЦК КПСС, а также — несгибаемой (несговорчивой) охраны Государственного дважды ордена Ленина академического Большого театра Союза ССР.

   Но в основном пользовался я розыгрышами для выяснения истины или в качестве прелюдии к сообщению чего-то неожиданного, чтобы сразу же не оглушать слушателя даже просто своим появлением на другом от него конце телефонного провода, не говоря уже о сути - часто неприятного для его уха сообщения. Конечно, приходилось менять голос, манеру речи, выговор, придумывать акценты. Но, представьте себе, сие удавалось.

   Решил я поведать вам об этом в связи с недавней публикацией моих статей о литературном наследии Наума Циписа — белорусского русскоязычного писателя винницкой закваски. А чтобы вам было ясно, почему я дважды разыграл его «по крупному», придётся рассказать вам немного из того, что я о Науме знаю. Да и как-то оживить для вас образ писателя, написавшего о Виннице, каковой была она, только что сбросившая оковы почти трёхлетней оккупации вермахтом. О Виннице, пережившей массовые расстрелы многих тысяч местных евреев, умерщвление больных психиатрической лечебницы, видевшей длинные колонны отконвоированных в огромные лагеря пленённых красноармейцев, ужасные разрушения и пожары при отступлении нашей армии и сдаче города в 1941-м, а также — при бегстве неприятеля и освобождении города в 1944-м …

   О тяжком времени, при котором винничане сумели не потерять надежду на лучшие времена, не лишились чувства юмора. Никто другой не смог сделать это так, как это удалось Н. Ципису. Да и попыток отображения в литературе этого возрождения города почти что не было: мало того, что везде ещё виднелась и чуялась гарь войны, по стране прокатились последние злодеяния агонизирующего советского фюрера, а потом один за другим проходили управленческие, экономические, агротехнические и прочие эксперименты всесоюзного масштаба под руководством безграмотного во всех отношениях «сталинского сокола», о котором подхалимы той эпохи создали пропагандистский полнометражный фильм «Дорогой Никита Сергеевич».

   Последнего, понятно, Н. Ципис, во многих отношениях — весьма осторожный, не касался. Но жителей Винницы, их нравы, сформированные сложной историей города и перипетиями предвоенных, военных и послевоенных лет, он описал так, что они просятся на театральные сцены и на экраны телевизоров и кинотеатров. Об этом я уже писал в своём «Литературном дневнике» в 2010-м году (см. ниже об его странице на Прозе.ру).

***

   В апреле 2020-го года одна из читательниц «Моей Винницы» написала в рецензии о близости наших с Наумом душ, о подобно описанных мною как бы «мозга», а им — «сердца» Винницы: Рецензии, полученные автором Нил Крас / Проза.ру (proza.ru). Не имею ничего против этих метафор. Булат Окуджава пел в «Историческом романе»: «Каждый пишет, что он слышит, / Каждый слышит, как он дышит, / Как он дышит, так и пишет, / Не стараясь угодить.». Но в ответе Зинаиде Тобиаш я подчеркнул «почти абсолютную непохожесть» Наума и меня.

   О литературе Н. Циписа я кратко высказался во введении на его странице: Наум Ципис / Проза.ру (proza.ru) . А вот о Науме - как о личности - есть что добавить. Решил я это сделать совсем недавно, после телефонного контакта с его вдовой и приёмной дочерью, которые  литературным наследием писателя Н. Ф. Циписа, по моим представлениям, особо не интересовались и никак не занимаются. А ведь прошло после его смерти уже девять с половиной лет. Я, посчитав обязанность и возможности других (близость к Науму и знание его литературного наследия) превышающими мои, тоже этим не занимался.
Но, к счастью, успел опомниться.

   По Виннице мы с Наумом (Ноликом) знакомы никак не были, хотя, как оказалось потом, могли бы, имея общих знакомых, знать друг друга. Встретились впервые мы в августе 1955-го года в Курске, получив по койке, тумбочке и несколько крючков на стене в не более, чем 15-метровой комнатушке с одним окном. Третьим в этом микрообщежитии был Михаил Дробкин — знакомый (с какой стороны и как долго — не знаю) Нолика по Виннице, тоже, как Нолик, поступивший в педагогический институт, но не на литературный, а на физико-математический факультет. Михаил, о котором тут будет сказано совсем немного (сообщаю эту деталь, чтобы у вас он остался в памяти), был единоутробным братом Бориса —  отца экс-мэра Винницы В. Б. Гройсмана (то, что у Михаила и Бориса оказались одинаковые отчества — случайность). Он в коллаже, как вы видите, машет нам ручкой, уходя  «начепуренный» к будущей своей жене: «Весна, весна, пора любви ...», - объявил когда-то всем любвеобильный А. С. Пушкин.
 
   Вместе мы проводили время очень редко. Я каждый вечер засиживался в анатомическом музее медицинского института, Наум (которого, повторяю, все звали Ноликом) пропадал в институте в учебное и во внеучебное время, организовывая какие-то студенческие мероприятия. Михаил был ещё более падок на приключения «вне места постоянного проживания». Мишка (так его называли) был неунывным оптимистом, смехуном (с металлической фиксой на одном из передних зубов), Нолик — балагуром, вещающим наигранно-назидательным тоном будущего учителя, а я —  наблюдательным зрителем и внимательным слушателем, восхищающимся всплесками их винницкого юмора, напоминавшего мне в пресном и суховатом Курске об остро-солёной и сочной Виннице.
   Но, как уже сказано, это бывало не часто. И ещё потому, что у каждого появилась своя девушка. У неотразимого Нолика — даже не одна. И они были из разных компашек, жили в разных частях города… 

   Однако тогда я уже немного узнал о прежней жизни Нолика, о его многонедельных, в связи с ревматизмом, пребываниях в больнице и о - как последствие этого -  возникших изменениях в его сердце. Весной 1956-го года, будучи студентом только первого курса, но всё же уже знакомым со строением сердца, азами кровообращения, я прослушал сердце Нолика. И был сражён услышанным: ничто не напоминало нормальные тоны, всё заглушали шумы бурлящей крови. [Последняя - из-за дефектов клапанного аппарата сердца - имела не ламинарное (плавное, без перемешивания слоёв), а турбулентное (бурное, беспорядочное) течение.]
    Мне стало страшно от мысли о краткости предстоящей Нолику жизни. Но я не предвидел, что он успеет дожить до времени, когда возможности медицины не то что бы возрастут, они станут просто фантастическими. Что из Германии больше не будет приходить в Украину и Белоруссию, как всего полтора десятилетия перед этим, погибель. А оттуда будет протянута рука помощи нуждающимся в ней. В том числе — и Нолику, ресурсы искорёженного ревматизмом сердца которого истощились до предела. В результате, Нолик лишь около полутора месяцев не дожил до своего 79-летия — и последние 15-20 лет жизни ему подарила, несомненно, современная немецкая медицина.

   Внешне ничто не указывало на его болезнь. Крупный (где-то под 180 см), стройный, с красивыми лицом и шевелюрой, с мягким модулирующим баритоном, правильной и, можно сказать, несколько напыщенной русской речью, с неотразимой улыбкой подкупал он при первой же встрече любого. Тембром и окраской его голос уступал, конечно, зычному глубокому басу Юрия Левитана, но во всём остальном был он Народному артисту СССР почти ровня, оказался даже на него в немалой степени похожим. Разумеется, тогда я это всё не обдумывал: отмеченное выше я сочинил (не придумал, а облёк в слова) только вот сейчас, при написании этого абзаца.

   Очки придавали лицу Нолика некую «академичность». Свой дефект зрения он объяснял продолжительным чтением книг во время пребывания в больницах. Само чтение лёжа тогда считалось вредным для глаз, да ещё при, мягко говоря, недостаточном дневном и вечернем (одна лампочка на всю большую палату) освещении. Насчёт освещения: мы даже не представляли себе, насколько оно было не только в больницах, но и в школах …  (перечислять не буду — везде!) отвратительное: кто тогда измерял эти люмены и люксы?
   Правда, Нолик не знал того, что наследственная близорукость проявляется чаще всего как раз в подростковом возрасте, что и случилось у него. [Я никогда не видел его отца (носил ли тот очки?), а мать впервые увидел, когда она была уже в годах, когда очками приходится пользоваться, в связи с наступающей возрастной дальнозоркостью, почти всем. Так что головой ручаться не решусь, хотя уверен на 99% в своём заключении.]

   Не только внешность, но и поведение (образ жизни) Наума не давали возможность заподозрить у него какие-нибудь проблемы со здоровьем. Он курил, правда, не так истово, как Мишка, у которого уже в первую курскую зиму диагностировали сосудистые нарушения в ногах. Спиртное никто из нас не покупал, но Нолик, где-нибудь попивший шампанского, сообщал нам об этом (мол, получил наслаждение). Не помню точно, или он был освобождён от физкультуры, но осталось в памяти, что он спорадически поигрывал в баскетбол.
   При наших случайных встречах в Виннице в 60-е-70-е годы разговоров о его здоровье не было. В 80-х по телефону он просил меня, работавшего тогда в Тернополе, помочь со здоровьем не ему, а его зятю («которого я люблю как сына», - добавлял он), страдавшему от язвенной болезни. Но до Тернополя любимый зять Наума так и не доехал, а потом, вообще, исчез где-то за горами, за морями…

   Тема его здоровья возникла лишь при нашей телефонной встрече в Германии в конце 1999-го года. Предшествовало ей моё путешествие по интернету, где я случайно увидел фамилию «Н. Ципис» в перечне авторов какого-то сборника русско-язычных литераторов Германии. Можете себе представить, как я встрепенулся и тут же начал искать телефонные номера составителей сборника (номер Циписа, как и ныне — его вдовы, в справочнике отсутствует: всё равно при звонке им по-немецки они не могли бы объясниться, а «свои (русско-язычные эмигранты) номер и без того знают».
   Всего через день мне удалось дозвониться — и не известный мне до тех и сих пор человек, после  моих настойчивых вопросов и объяснений, кем я являюсь Науму, рассказал, что моему другу, оперированному в Бремене в начале 1990-х, пришлось туда переехать насовсем (из-за невозможности проходить контрольные исследования в Минске). А вот весной случилось обострение, инфицирование клапанов, необходимо было их заменять. Короче, Наум был как бы обречён, но пошёл на поправку — и в настоящее время уже в достаточной мере восстановил свои силы. Однако, он предупреждал меня, я должен в разговоре с Наумом не забывать о перенесенной им второй операции на сердце, об осложнениях, из которых ему едва удалось выкарабкаться.

***

   Теперь самое время перейти к первому розыгрышу, но его трудно будет вам понять без преамбулы, без разъяснения моего «понимания» Наума Циписа.
    Он родился и вырос в бедноватой семье. Как семья жила до 1945-го года — не знаю, но - и тут сомнений нет - обеспеченными (даже только самым необходимым) Циписы не были. Уже одно предложение из ВикипедиИ - «Во время войны находился в эвакуации на Северном Кавказе, в УзССР, на Урале.» - свидетельствует, что отец Наума хотя и в действующей армии не состоял (имел бронь как железнодорожник или — по зрению, а, может быть, по тому и по другому), но не отсиживался с семьёй где-то в тихом месте. Его - по службе - направляли в разные районы страны. (Что бы эвакуировавшие из захваченных нацистами территорий по своей воле во время войны мигрировали по столь отдалённым друг от друга районам — этого я никогда не слышал.). Пришлось им, как минимум, трижды устраиваться на новом месте.

   После войны отец, со слов Наума, служил начальником поездов ближнего следования. Потом (в этой части статьи всё — со слов Наума) лишился этой работы, не пойдя на пытавшуюся навязать ему сослуживцами сделку с совестью, то есть, не отступив от собственных убеждений, принципов. Мать ранее не работала или имела в работе перерывы — сужу об этом по радостному сообщению Наума (после прочтения им письма от родителей в 1955-м или 1956-м году): «отцу удалось устроить мать на работу в железнодорожную больницу, в раздевалку для студентов». Служба, мол, лёгкая: сиди и смотри, чтобы там порядок был. [На самом деле, бабуси на таких должностях напоминали мне фанерных милиционеров на обочинах  автомобильных дорог. Они ничего не могли видеть и также ничего — предпринять. Как могла такая «охрана» определить, кто — студент, а кто — вор с улицы? Как могла понять, ищет ли он свою куртку или рыскает по карманам курток и пальто, заодно прикидывая, в каком чужом одеянии ему безопаснее покинуть эту раздевалку? В которой, кстати, было так тесно, что разглядеть чужого со стороны коридора, где находился «пост охраны», было невозможно. В момент окончания лекции, когда студенты штурмовали раздевалку, находящуюся в подвале, «охрана» предусмотрительно уходила на «заранее подготовленные позиции», чтобы не быть раздавленной толпой, спешащей на следующую лекцию в аудиторию, расположенную в другом конце города.]

   Мать Нолика я увидел, когда осенью 1957-го я - студент третьего курса - проходил учёбу по хирургии и терапии на базе железнодорожной больницы. Милая маленькая старушка, вся седая. Подойти к ней и расспросить о Нолике так и не решился…
До какого года — не знаю, но вместе с ними проживала бабушка Нолика (скорее всего, по отцу), которую Наум сделал героиней своих винницких как бы мемуаров, или, вернее сказать, правдивых импровизаций на заданную (винницкую) тему.

   [Импровизация, хочу вам напомнить, это произведение искусства, создаваемое в момент его творения. Это — и песни акынов у тюркоязычных народов Средней Азии, это — и уличные танцы (Street Dance) наших дней, и мемуары, в которых авторы ведут своих, часто действительно существовавших героев, вкладывая им и другим действующим лицам в рот слова и в поведение — поступки, которые соответствовали их образам и могли подходить для того времени. Но достоверность этих поступков при импровизациях в большей степени предполагается, чем доказывается другими  фактами (фотокадрами, архивами, убедительными свидетельствами очевидцев). Именно этим объясняется «как бы» перед словом «мемуаров» (см. выше). Можно было бы определить этот жанр как «автобиографические рассказы», но и в этом случае сие было бы «с натяжкой» (с неправомерными допущениями, утверждениями) . Мы ещё поговорим об этом далее.]

***

    Теперь я подхожу к чуть ли не самой рискованной части моего повествования. Я собираюсь не только набросать психологический портрет Наума Циписа, но и попытаюсь объяснить  истоки тех  личностных характеристик Наума, которые - с моей точки зрения - воспрепятствовали нам, при всей нашей почти 60-летней дружбе, стать закадычными друзьями.
    А мои собственные личностные характеристики, связанные с этой, как я уже указывал, обоюдоострой частью статьи, я объясню несколькими строчками ниже. Пока же растолкую, что' тут связано с опасностью для меня.
Первое: вы можете подумать, что я поставил себе целью развенчать сложившийся у читателей (в результате и моих суждений о его творчестве!) положительный образ Наума Циписа.
Второе: не исключается также (что ещё хуже!) — решите: сим хочу продемонстрировать, насколько я лучше (правильнее) Наума.

   Всё не так. Потому что я попытаюсь лишь объяснить возникновение ряда тех личностных характеристик Н. Циписа, которые, мягко выражаясь, мало приемлемы для меня. И тогда вы, надеюсь,  сами поймёте, почему при всей нашей почти 60-летней дружбе (умышленное повторение этого впечатляющего срока) мы не стали близкими друг другу: типа «водой не разольёшь». [А такие люди среди моих последних друзей остались, они выкристаллизовывались ещё с нашего младшего школьного детства. Они или молчат, или исповедуются предо мной без единого неискреннего слова, без всякого притворства, пр. Я - перед ними - с той же полной откровенностью. Я не лезу с вопросами в их душу, они — в мою. Мы не философствуем впустую, заменяя истину разглагольствованием. Каждому предоставлено право иметь свои тайны, наглухо скрытые для всех остальных.]

   Этого у нас с Ноликом не было. Но запомните, даже если действия Наума Циписа в некоторых обстоятельствах не были, на мой взгляд, эталонными, их никогда нельзя было отнести к требующим сурового осуждения, разрыва с ним всяческих отношений, исключения его откуда-нибудь (от Союза писателей и ПЕН-центра Белоруссии до Еврейской общины Бремена). Это — результат особенностей его характера, проявляющихся в тех или иных ситуациях. Это — его своеобразие, которое было либо заложено от рождения в генах, либо приобретено в результате воспитания, обучения или жизненного опыта.

   Мать называла меня «негативистом» (где-то она подхватила это прямолинейно понимаемое ею словечко). Хотя такого слова, судя по словарям, в русском языке не существует, я без затруднений понял, почему и за что я удостоился такой характеристики. На любое предложение, сообщение я отвечал: «нет» или «не верю». В очень раннем возрасте я понял, не заглядывая в интернет, который тогда не предвиделся даже фантастами, что мир построен на лжи. Сейчас стало несравненно проще эту ложь продуцировать и распространять по миру: ознакомьтесь хоть с государственными средствами  информации различных стран, хоть с их жёлтой прессой или со всевозможными доморощенными сайтами. Потому я стараюсь проверять и обдумывать всё, что мне сообщают. И так же — всё, что я сам нахожу, сам читаю. В том числе — творения Н. Циписа.
   Оно как-то само получается: прочитанное в оригинале (услышанное, увиденное воочию) мгновенно само собой сопоставляется с тем, что я читал об этом ранее в пересказе, о чём мне сообщали по телефону, что показывали умело искажённые ролики на экранах. Кто знаком с моими статьями, мог не раз убеждаться в моей реакции на ложь, клевету, фальшивки любого рода. «Маленькая» ложь может привести к немыслимым потрясениям в судьбах людей, обществ, стран. [Нынешние «зацензуренные» обстоятельства не позволяют мне подкрепить сие примерами из самого последнего времени.]

   И если я всё же  впоследствии соглашаюсь на чьё-то предложение или с чей-то рекомендацией (что происходит очень даже часто), я делаю это, понимая (совершенно чётко или, как минимум, в общих чертах), каковую выгоду извлечёт для себя тот, кто меня «спровоцировал, соблазнил, совратил». Я тут не употребил слово «убедил», потому что убедил я себя сам: в том, что мне это не грозит потерей наработанного статуса, не нанесёт больших потерь или что мои утраты будут существенно меньшими, чем его (её, их) обретения, в которых эти симпатичные мне в целом люди нуждаются.
Мог бы привести массу примеров из прошлой или настоящей жизни, но тем самым пришлось бы открыть карты, доверенные мне (может быть, невольно или вынуждено) другими людьми. А «примеры вообще» были бы для вас неубедительными.

   И ещё раз — не самохвальство, а констатация фактов. О себе: для вашего понимания моих установок.
   С молодых лет, когда я стал зарабатывать, приобретать более-менее ценные вещи, разъезжать по стране, прочее, я заказал себе: никогда никому не завидовать. Потому что уразумел: обладание чем-то дорогостоящим, богатством не только освобождает от забот, позволяет то или другое, но и приносит дополнительные хлопоты и ответственность. Они избавляют от чувства досады (мол, того-другого нет, а хотелось бы иметь), но и нередко погашают инициативу, стремление к расширению кругозора, совершенствованию профессионального уровня. Даже если богатый-беззаботный это осознаёт, парирует он эти мысли самоуспокоением, например, такого типа: да, он знает два иностранных языка, но зато не умеет играть в теннис или программировать на компьютере, либо — да, его жена красивее, но зато он должен постоянно за ней присматривать, чтобы… , и прочими, алогичными по своей сути, если разобрать их  по косточкам, противопоставленностями. И всё же они не помогают полностью избавиться от грызущего, порой опустошающего ощущения зависти —  в какой-то степени, двигателя прогресса. Такой вот парадокс!
О зависти поговорим ещё раз далее.

   Наконец, последнее. Никогда не следует забывать сделанное вам добро. Безотносительно того, удалось ли вам оплатить добродетельному человеку тем же или же не привелось повода или возможности с ним «рассчитаться». Для меня такие люди остаются  н а в с е г д а  с бонусом, я не могу на них сильно обижаться, не могу им мстить, не смогу отказать в помощи, если они о ней попросят или — прийти на подмогу (оказать, как ранее говорили, споспешествование), когда я увижу (пойму), что они в ней нуждаются.

   Я мог бы и далее заниматься самокопанием — худшим вариантом самоанализа. Но хочу более молодым (а таковых — большинство) сообщить об «открытии», которое я совершил при этом. С возрастом — хочешь ли ты этого или нет — некоторые свойства характера преобразуются в родственные, но по сути - в иные. Не у всех и не всегда, но нередко экономные люди становится скупердяями, а сдержанные в чувствах — бесстрастными и безразличными, отзывчивые и заботливые — чрезмерно восприимчивыми и плаксивыми…
   У стареющих чувства «затупляются» или же, наоборот, «самозатачиваются» до опасности неумышленного самоповреждения. Люди «парализуются» бездействием. Люди бессознательно (противувольно) перевоплощаются в других личностей. В этом трагедия не только их самих, этого признавать не желающих (не в состоянии), это двойное бедствие для их окружения, в случаях, когда оно пытается противополагать сей очевидности. И пушкинская Татьяна не понимает свою няню, пытающуюся ей объяснить: «… Стара: тупеет разум, Таня; // А то, бывало, я востра, // Бывало, слово барской воли…». Если бы поэт раскрыл содержавшиеся за этим многоточием намёки, его (Пушкина) Татьяне - с её тогдашним отсутствием жизненного опыта - стало бы совсем плохо. Увы, многим и возраст — не в помощь: годы посеребрили их головы, не позолотив изнутри, как выразился Ходжа Насреддин, намекая на своих (и моих!) оппонентов и на обращающихся ко мне за советом. С последними приходится вести мне продолжительные беседы.

***
    
   Наум был единственным ребёнком у его родителей. Красивым, умным, доброй души (причём, это - всю жизнь, могу это подтвердить). Красивым он оставался до конца своих дней, даже поседевший, располневший и с красноватым лицом больного-сердечника. Мысли его продолжали быть глубокими, логично выстроенными, в чём я убедился во время нашего последнего разговора где-то за полтора месяца до его смерти, при обсуждении эссе «Нефертити». О его доброй душе можно судить по тому, как он избегал произносить нехорошие слова даже по отношению к откровенно плохим людям. Хотя в этом отношении я всегда пытаюсь разобраться — отчего это так? Не носил ли, образно говоря, Наум очки с розовыми стёклами? Или не мог поверить (сомневался) в пакостные дела тех, которых большинство считает негодниками? Или - на всякий случай - не хотел хулить (порочить) того, кто может ещё выкарабкаться и взобраться на высокое кресло? Причём последний вариант рассматривал я неспроста: далее поймёте.

   И вот такой удачный (единственный!) ребёнок начинает болеть, попадает на долгие недели в больницу. Ну как же не отказывать себе, чтобы хоть как-то украсить его жизнь? И мальчика избаловали. И привык он быть центром внимания и заботы, освобождённый от всех домашних дел. Подробностей я не знаю.
   Я не знаю, сколько денег ему присылали родители. Знаю только, что самые вкусные и содержательные посылки среди нас троих получал из Винницы Нолик. И я не ошибусь, утверждая, что оклады его родителей были не выше таковых моих и Мишкиных родителей (наших матерей и отчимов). Но  о б я з а н н ы м   получать достойную поддержку из дому чувствовал себя лишь Нолик.

   Наш хозяин, у которого мы снимали комнатёнку, работал заведующим большой столовой в центре города. Там всегда были очереди, то есть, товарооборот был немалым. Хозяйка наша не работала, а следила за домом. По магазинам не прохаживалась, тяжёлые сумки не носила. Готовила и пекла. У них был единственный сын — ровесник Нолика, с которым мы слегка были дружны.
На время экзаменационных сессий хозяйка предложила нам обеды, но подходящей цену их нашёл только Нолик. Обеды были, понятно, не чета нашим в студенческих столовках, но и стоили ого-го! Честно говоря, я о стоимости обедов особенно не задумывался. В отличие от педагогического института, медицинский институт находился настолько далече от нашего дома по Семёновской улице (почти рядом с Домом-музеем А. Г. Уфимцева и Ф. А. Семенова и ветрогенератором Уфимцева), что о «сбе'гать на обед» не могло быть и речи. [Зная, что многие называют меня на русский манер «Семёном», ребята иронизировали, изображая непонимание: как куряне смогли предвидеть за много лет, что я поселюсь на этой улице?].
   
  [Вот как раз тут, на этом месте должны были бы быть донельзя интересные истории о том, как Мишка «мстил» хозяевам за высокую обеденную цену, о реальных, но кажущихся придуманными историях, случившихся с сыном хозяев, с продолжением отношений этого сына с Ноликом, о том, о чём я всего пару месяцев тому назад говорил по телефону с этим сыном хозяев — и это далеко не первый раз во время последних двадцати лет нашей  жизни в разных городах Германии (!). Наконец, о моих разговорах по телефону с вдовой Мишки, ушедшего от нас много лет тому назад. Она и две её с Мишкой дочери так и оставались в Курске все эти десятилетия. (Я видел жену Мишки дважды в жизни: мельком в Курске, в 1956-м и в доме Мишкиных родителей в Виннице где-то около полустолетия тому назад). Нолик с женой со своими бывшими приятелями (после смерти Михаила) никаких отношений не поддерживали. Отупение чувств? Не со стороны жены Михаила, подробно расспрашивающей меня о здоровье Нолика, пославшей (через меня) им свою фотографию…

   Я и на эту статью решился лишь после долгих раздумий, а в тех, не написанных, хотя содержание их уже давно на кончиках пальцев, стучащих по клавиатуре компьютера, просто было бы нельзя ничего опустить: иначе бы их вам не понять. Но там тогда было бы очень много личного, увы,  н е  м о е г о. Им же, в большинстве случаев, распоряжаться дозволено, только получив на это «добро» всех «действовавших лиц», что оказалось бы невозможным. Было бы по-иному, давно бы поведал вам об этих поистине невероятных историях.]

   Нолик, как я уже об этом выше указывал, выделялся в любой компании своих сверстников, да и на более пожилых производил впечатление. На женщин из «более пожилых», чем он — ещё какое! Вы не раз наблюдали подобные сценки: в молодёжной компании всё внимание сконцентрировано на ком-то одном: или он (она) одеты стильно (модно), или ста'тью и лицом уродились в Брэда Питта и Джулию Робертс, либо красочно рассказывают что-либо занимательное, пр.
Но вот в помещении появляется другой человек, во всех отношениях не худший первого. И общество сразу же или постепенно подтягивается к нему, обращает глаза и уши в его сторону, внемлет только его словам. Значит этот второй отличается ещё чем-то: какой-то исключительностью, притягивающей к себе внимание. Большинство выходящих на красную дорожку во время всяких церемоний пытаются именно таким образом привлечь своё внимание: новым образом (от, например, изменённых стрижки, причёски, цвета волос, пр. до предельно возможного оголения), экстравагантным одеянием, эффектной или вызывающе-дерзкой позой. Но есть люди, обладающие тем, что принято называть загадочным словом «харизма». Которые носят как бы нимб над головой, обладают аурой… Можно ещё подбирать определения того, что, по сути, как и «поверить алгеброй гармонию» («Моцарт и Сальери», 1830 — А. С. Пушкин), объяснить невозможно…

   Нолик - статный красавец, начитанный, красноречивый, в таких компаниях всегда более или менее экзальтированный - не нуждался вроде бы ни в каком «допинге», чтобы очутиться в центре внимания. Но, тем не менее, в нём почти всегда существовала потребность ещё какой-нибудь дополнительной «изюминкой» удивить или даже поразить.
    Как мы тогда одевались? Чаще всего: чиненная-перечиненная обувь, что-то типа шаровар (для приличия именовавшееся лыжными брюками), опять же — лыжная курточка, сшитая из двух разных кусков материи. На студенческий вечер принаряжались: разглаживали единственные брюки, вынимали из чемодана под кроватью свитерок.
    В «Моей Виннице» я писал о наших нарядах подробнее. Когда я был зачислен в студенты и приехал на короткое время в Винницу, чтобы собрать вещи для переезда, то мои родители, поразмыслив, решили, что в старом плаще отчима я в курские морозы околею — и купили мне первое в моей жизни пальто. На мой размер! Зимнее. В магазине у замостянского базара. Потом расщедрились ещё более и отдали на перешив изношенный костюм отчима. Это называлось «перелицевать»: оборотив изнанку на лицевую сторону, сделав изнанку верхом. Со всеми сложностями перелопачивания старья (к примеру, со сокрытием потёртых мест) портниха кое-как справилась, но вот нагрудный карманчик для платочка (никто платочки, кроме как артисты на сцене, не носил, но карманчик всё-таки прорезали) поместить на нужное место ей не удалось. Отчим был не только высоким, но и довольно тучным. Я же ростом не выделялся (середнячок), а моя тощесть хорошо видна на представленном снимке того времени. В результате,  карманчик упирался в шов между плечевой частью пиджака и рукавом, то есть, находился «левее левого»: у самой подмышки (проймы).
   Нолик был выше и шире меня, но так как пиджак висел на мне, как на огородном чучеле, на   нём он выглядел более-менее. Ткань была шерстяная, дорогая и не видевшая солнца изнанка серой ткани в мелкую синюю и красную полоску особенно сверкала на сияющем от произведенного им эффекта студенте 1-го курса факультета русского языка и литературы! 

***

   Но это был не розыгрыш, а я назвал статью как? Немедленно перехожу к заданной теме.
В мае 1956-го было необычно тепло и Нолик решил посетить со своей очередной пассией пляж. Приличных рек в Курске нет: в самом городе Тускарь — совсем невзрачная речушка, дальше к окраинам — река Сейм (в которую Тускарь впадает) нескольких десятков метров ширины. Но по берегам — леса', где можно было обособиться от окружающих, остаться наедине с природой и подружкой. Рано утром того пляжного дня мне предстояло запасённым Ноликом химическим карандашом нарисовать ему на спине «татуировку». Из предложенных мною вариантов он выбрал человекообразную обезьяну, изображённую в моём учебнике биологии. И вот под Мишкин храп началась работа, которую Нолик периодически прерывал для контроля рождающегося шедевра живописи: подбегая к небольшому зеркалу на стене и изгибаясь различным образом, критическим взглядом оценивал очередной этап появления обезьяны на человеке.
   В этот день Нолик решил работать «под блатного». Девочка, по его рассказу, была испуганно очарована. Но как только солнце стало припекать, а Нолик — потеть, обезьяна начала расплываться... Кстати, это был самый большой рисунок в моём изобразительном искусстве и единственный — на человеческой коже. Не только для меня — уникум. Теперь же разрисованная кожа (набитые тату) в Германии  — у каждого пятого. Как тут выделиться?!

***

   Отдохните немного от винничан, почитайте теперь о киевлянине с винницкими корнями. А заодно — о моих розыгрышах казанского периода жизни.
   Моим научным руководителем, заведующим кафедрой, где я был аспирантом, а потом ассистентом являлся Радбиль, Оскар Самойлович — Википедия (wikipedia.org). Родился-то он в Киеве, но вся его отцовская линия, многочисленная родня происходила из Винницы [включая Ефима Радбеля - РАДБИЛЬ, РАДБЕЛЬ (Винница, Одесса, Ленинград) - Еврейские корни (j-roots.info), Більшовизму - ні! Як соціаліст-єврей депутатом Центральної Ради став (lenta.ua) ]. Но за 10 лет совместной работы, зная моё происхождение (!), он об этом ни разу не обмолвился. Узнал я о многом из прошлого его предков из личной переписки с его родственницей: Елена Цвелик | ЗАМЕТКИ ПО ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ (berkovich-zametki.com) и из её публикаций. Тогда я понял, что мой покойный шеф боялся каким-либо образом пострадать из-за своего родственника — бывшего политика, соратников которого уничтожили во время Большого террора, а вот Ефима Радбиля судьба миловала (покинул Украину, «притаился» в Ленинграде). И профессор медицины, на всякий случай, зарёкся на всю жизнь, о своих винницких корнях нигде не упоминать (к счастью, некий писарь исковеркал одну букву в фамилии его родственника). Кстати, я ещё застал живым отца профессора, но тот был уже с выраженными психическими отклонениями: так что от него я бы всё равно не смог получить никаких сведений о дореволюционной Виннице.

   Мои отношения с профессором описаны довольно подробно: В татарской столице, в Казани... (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru). Из-за страха обвинения в том, что еврей, мол, не зря выбрал еврея, он ни слова не замолвил за меня во время конкурса в аспирантуру. Из где-то десятка претендентов выделил и зачислил меня в аспирантуру заместитель ректора по научно-учебной работе Николай Иванович Вылегжанин, с которым у меня все шестнадцать казанских лет были прекрасные отношения, а после переезда в Тернополь — переписка до конца его жизни.
   Шеф мой был весьма образован, знал несколько иностранных языков, да и некий научный опыт имел. Однако за шесть лет заведования кафедрой — ни одного подготовленного кандидата наук (я оказался у него первым и кандидатом, и доктором наук). Остальные сотрудники были в научных исследованиях тоже слабаками. И я, особо не церемонясь, взял всё на себя: и окончание работ прошлых аспирантов, и совместное с профессором написание книг, успев со своей кандидатской за два года, а с докторской — до его отъезда в Москву. Я бывал у него дома, его мама готовила нам ужин, после смерти матери я во время его отъезда ночевал в его квартире (он боялся, что обкрадут). Однако никаких послаблений и благодарностей я от него так и не дождался. Теперь цитата из книги о Казани:
   «Перед каждыми праздниками на кафедру приходила записочка из отдела кадров с просьбой сообщить о кандидатах на благодарность (утверждали в ректорате). О. С. считал лишним заниматься такими пустяками, как ответы на подобные просьбы.
А я записочку эту в середине апреля прочитал, вписал туда свою фамилию и сам отнёс её в отдел кадров. На торжественном собрании по случаю 1-го Мая зачитали в приказе ректора и мою фамилию. О. С., сидя в президиуме, по привычке мотнул головой, но отнёс вынесение благодарности на счёт ректората. Глубину моего «юмора» так он до конца и не понял, не осознал.»
Добавлю к этому, что вторую (и последнюю за 16 лет работы в Казани) благодарность («… за многолетнюю работу...») при увольнении я получил почти таким же способом. Но там была технология несколько сложнее — и я не хочу занимать ваше драгоценное время. Читайте книгу: она тут же, на Прозе.ру.

   Другой пример — розыгрыш доцента. Когда тот был ещё ассистентом, он выручил меня, находящегося в безвыходном положении. Я достал всё необходимое для работы пламенного фотометра (и сам аппарат, и баллон с газом, и т. д.), но ме'ста для установки на кафедре не было. И этот ассистент — Рагиб Ибрагимович Хамидуллин — неожиданно для меня предложил мне монтировать все части вместе и работать после окончания занятий в его учебной комнате. Тогда ещё юный аспирант не смог забыть эту помощь даже через полтора десятилетия, став доктором медицинских наук. Снова цитирую мою книгу о Казани:
   «Через много лет, когда Р. И. получил вроде бы полагавшуюся мне кафедру, когда, дабы избавиться от в какой-то степени неуютного для него моего присутствия в клинике, не брезговал ничем, включая сочинение «телеги» на меня в КГБ, я его благородство начала 1964-го года всё ещё помнил. И ни разу его не упрекнул «телегой», ни разу не «зарывался» с ним. До сих пор не пойму, почему именно с ним был я таким. Другим я воздавал по заслугам.

   Конечно, я и тут в чём-то оставался верен себе. Где-то ещё за год до моего отъезда из Казани я раздобыл бланк Омского медицинского института и напечатал на нём «письмо мне от тамошнего ректора». В поддельном письме ректор сообщал, что я прошёл по конкурсу на должность заведующего кафедрой, что институт принимает меры для выделения мне квартиры. При наличии таковой я смогу приехать. Мало похоже на правду (которой тут совсем не было), но Р. И. этому письму поверил и более ни «телег» на меня не писал, ни других «радикальных» мер по выдворению меня из института не предпринимал. Обстановка разрядилась (для него), но, увы, не для меня, не находящего нигде места заведующего кафедрой.»

***

   Возвращаемся к Науму Ципису.
   Чтобы как-то определить причины нашей долгой, почти шестидесятилетней, но так и не ставшей закадычной дружбы, приходится прибегнуть к философским понятиям. Мне представляется, что давнишняя дружба становится сердечной, задушевной лишь тогда, когда в отношениях друзей наступает гармония. Когда происходит «согласование разнородных и даже противоположных (конфликтных) элементов, слаженность целого» [Гармония — Википедия (wikipedia.org)] в основных нравственных позициях. Но поначалу последние даже не обсуждались, потому что время и общественная жизнь были советскими, партийно-кагэбистскими, свеже-послесталинскими — и вести разговор на подобные темы, обмениваться мнениями было не принято. Да и возраст наш был комсомольский, а политическую, идеологическую (соблюдающую нормы общественного поведения, требования морали)  грамоту нам проповедовали с амвонов кафедр общественных наук, среди которых в гордом одиночестве господствовал марксизм-ленинизм. Мы читали вымышленный - по задумкам «гения всего человечества» - «Краткий курс истории ВКПб» - советскую «Библию», так сказать, «Сверхновый завет», не допускающий никаких отклонений от изложенных там толкований: Краткий курс истории ВКП(б) — Википедия (wikipedia.org). А художественная литература, по положительным образам которой мы настраивали свои помыслы и дела, создавалась в манере традиционного социалистического реализма.

   Наум досконально знал очень популярную тогда повесть Юрия Трифонова «Студенты» (1950) — и  не раз хвастался нам с Мишкой, как он метко охарактеризовал того или иного однокурсника, называя его «при всех» именем одного из «неправильных» героев этой, в целом, неплохой повести. Юрий Трифонов — сын репрессированных родителей (отец его был расстрелян) в свои тогда 25 лет тоже был одурманен партийной пропагандой: не зря его дипломная работа (он окончил в 1949-м году Литературный институт имени А. М. Горького) - как раз сия самая повесть «Студенты» - была тут же напечатана в ведущем литературном журнале «Новый мир», а он был удостоен за неё Сталинской премия третьей степени (1951). Мы с Мишкой, зная Нолика и его ожидание похвалы, восторгались меткостью сравнения безнравственного студента с подобным же героем «Студентов», хотя оба этой повести не читали. Правда, моё восхищение выражалось только во внимательном выслушивании бахвальства знатока литературы, но Мишка нередко разогревал красноречие Нолика знаками восторга от услышанного. От природы Мишка был даровитым, в том числе и на незлое лукавство.

***

   Так вот о розыгрышах в Германии. Я хорошо подготовился к первому из них, так сказать, прощупывающему Нолика по прошествии значительного времени от последнего нашего контакта. Точно не вспомню, но позднее 1988-го года, в котором я переехал в Москву, его быть не могло. А я начал работу в Билефельде, откуда я впервые позвонил в Бремен, в 1999-м году. И за это десятилетие с лишним мы оба сменили страну постоянного проживания, я достиг многого, что касалось моей интеграции в немецкое общество, работал по профессии. А Нолик перенёс две тяжелейшие операции на сердце и, преодолев не менее опасное инфицирование клапанов, обеспечил себе, как оказалось, ещё 15 лет земной жизни. Казалось бы, совершенно разные достижения, но результат оказался схожим: мы неплохо устроили свою жизнь в ФРГ и успели ещё много раз встретиться «живьём» и по интернету. А если прибавить к этому всё написанное Наумом Циписом и теперь (впервые!) оформленное мною в трёх статьях как полный итог его литературной деятельности, как его наследие, то и для нашего виртуального существования в памяти некоторых лиц сотворили не мало.

   Я готовился к розыгрышу, перебрав в памяти события нашей жизни в Курске в 1955-1956 годах. Я «распевался» наподобие артистов оперы перед выступлением, пытаясь как можно точнее настроиться на выговор, мелодию и построение винницкой идиш-суржиковой речи. И составил, как мне казалось, неплохой сценарий моей авантюры.
   Нолик снял трубку быстро: «Алло!». Я тут же спохватился: «Скажьите, я хгавагью с хгаспадьином Циписим?». И так далее. Мы, мол, тут в Берлине, готовим отчёт о том, как устроились еврейские беженцы, чем они занимаются, в чём их проблемы, чем мы можем им помочь… И ещё, и ещё, не давая Нолику возможности подумать о том, что в этом голосе ему что-то знакомо. Нолик на все вопросы отвечал по-пионерски, не желая ни в коем случае хоть чем-то обидеть теперь ему «родное немецкое правительство» и обе тут именуемые «народными» партии (Volkspartei): правивший до 1998-го года полтора десятилетия Христианско-демократический союз и победившую его на последних выборах Социал-демократическую партию Германии. Разумеется, Нолик, полностью отрешённый от борьбы политических партий ФРГ, этого мне не сказал. Это мой перевод «на немецкий язык» его совкового бормотания в ответ на мои незамысловатые вопросы.

    Когда я заметил, что Нолик поплыл, не подозревая, что впереди — Ниагарский водопад, я начал уже не прощупывать его зыбкое состояние (в отношение позиций, которых он не имел, живя в ФРГ и мысля по-советски), а — провокационными вопросами о его курских пяти годах жизни зондировать глубину его погружения в водоворот розыгрыша. (Жизнь его в Белоруссии я тогда знал очень мало и опасался сказать нелепицу.)

    Начал я с того, что «мы», мол, предполагаем о нескольких лицах из когорты Kontingentfluechtlinge [из контингента беженцев - так поначалу называли эмигрировавших евреев, то есть, лицами, общее количество которых определено (или ограничено) решением правительства — и слово это в русском произношении знали все, уехавшие в объединившуюся Германию из распадающегося (распавшегося) СССР. Потом евреев начали называть juedische Zuwanderer (еврейскими иммигрантами), а т. н. «поволжских немцев» - Spaetaussiedler (поздними переселенцами, в отличие от переселенцев из Польши, Румынии, пр. после окончания 2-й мировой войны).]

    Нолик, видя уже статью о себе в немецком журнале, не очнулся даже тогда, когда я его спросил о судьбе дочери директора Курской табачной фабрики, с которой он одно время встречался. (И хвастался нам полученными от неё в подарок папиросами. Она, вероятно, училась также в пединституте; я её пару раз бегло видел, как и её странноватого, всегда углублённого в свои мысли брата: они проживали неподалёку от нас.) Тут на момент Нолик замолчал, а потом, зашоренный моим вниманием к его личности, понёсся далее, выдав что-то наподобие слов из «Лирического вальса»: «Я давно уж не тот, ты не девочка в платьице белом...».
   Мне стало ясно, что пора заканчивать эту комедию, но остановиться нам обоим было трудно. И я спросил Нолика о его творческих планах. О, на этом месте он, забыв о предупреждении врачей (не заниматься конным спортом, чтобы не сотрясать ещё не полностью «вросшие» в ткань сердца новые клапаны), сел на своего любимого конька и с жаром начал мне объяснять отличие профессии от призвания (по-немецки, кабы он знал этот язык, звучало бы особенно складно: профессия, специальность – der Beruf, призвание — die Berufung). Мол, он - филолог - желал бы сейчас не утруждать себя литературным трудом, но — никак не получается.  Душа требует…
   На этом и завершился первый розыгрыш моего друга, о котором я намечал вам рассказать. Потому что, помня напутствие сообщившего мне номер телефона (не перегружать перенесшего операцию!), я назвался… И Нолик враз обмяк. Напряжение спа'ло. И интерес ко мне некоторое время всё ещё не просыпался: настолько крепко всё, кроме мыслей о собственной персоне, в нём спало'.

***

    Отсутствие гармонии, о которой я писал выше, проявилось уже при первой очной встрече.
Я сначала рассказывал о себе, о моём пути к получению прав и возможности работать врачом (от разнорабочего на земляных работах: дороги, трубопроводы, мусорохранилища, и т. п.). А Нолик с женой — о том, что они получили квартиру в этом районе, а вот их друзья - те и другие, такие же еврейские переселенцы - живут в центре города.
Да, добираясь от вокзала (во все остальные разы я приезжал машиной или, если проживал в гостинице, отдалённой не более, чем на 10 км от их дома, то на складывающемся велосипеде, постоянно находящемся в багажнике автомобиля), мне пришлось выйти на последней остановке и пройти пешком метров 750 (это сейчас измерил по карте).
Первый этаж двухэтажного опрятного дома из красного обожжённого кирпича (клинкера) с выходом окон, по крайней мере - из двух комнат, в «свой» (этого дома) ухоженный садик (я видел только кабинет Нолика, общую комнату и кухню; третьей была спальная комната).
Улица - Greifswalder Strasse – тихая, зелёная, рядом — садики. Магазины — в радиусе одного километра. Конечно же, в доме — все удобства. Всё для них — бесплатно плюс деньги на жизнь.

   Я обомлел! Через более, чем полвека после окончания войны, Ципис с женой — кто для этих немцев, в подавляющем большинстве родившихся после 1945-го года? Но вот пригласили, прооперировали, поселили и взяли все заботы на себя. А он ещё недоволен чем-то! Это — один из первых диссонансов, нарушивших относительную гармонию наших отношений, сложившихся во время курского периода.
   Кроме этого, в сим неудовлетворении дарованным жильём присутствовала и зависть к тем друзьям — таким же (да не таким же, потому что они прибыли и остались в ФРГ не ради спасения собственной жизни) бывшим советским евреям с часто не еврейскими супругами, которым посчастливилось обосноваться ближе к памятнику «Бременским музыкантам» - персонажам сказки братьев Гримм (перед средневековой Ратушей, или мэрией).

   Ещё об одной жалобе Наума тоже хочется рассказать. После операции он, как и все больные с искусственными клапанами сердца, вынужден был принимать средства, «разжижающие кровь». Для предупреждения образования в крови сгустков и, как следствие этого, закупорки сосудов головного мозга, пр. Тогда ещё с этой целью назначались препараты, требующие регулярного контроля свёртывания крови приблизительно один раз в месяц - полтора. Казалось бы, не великая нагрузка для пациента, посещающего синагогу, друзей, литературные посиделки, катающегося на велосипеде, мотающегося на автобусах в Винницу и в Минск. Но снова — жалобы: некоторым пациентам давали небольшие аппараты, имея которые можно было полученную уколом в палец каплю крови исследовать на свёртываемость самому. А вот он должен ездить с этой целью в поликлинику. Я не мог знать тех случаев, когда его врач выдавал другим пациентам этот аппарат, значит и обосновать такую «несправедливость» возможностей у меня не было. И пристыдить Наума сравнением положения его и тех «счастливчиков» с аппаратами не удавалось.

   Я бы мог привести ещё ряд примеров завистливости, которую я считаю, в принципе, разрушающим личность чувством постоянной досады. Но я хочу рассказать о вроде бы совершенно ином событии, оставившим в душе у меня неприятный осадок.
   Наум, имея личный автомобиль, ездил регулярно в летнее отпускное время из Минска в Винницу. Не знаю, какой именно доро'гой, но, минимум, однажды — через Тернополь. И, не предупредив меня (звонком или письмом), явился на порог моей квартиры. А дома была только подолгу гостившая у нас моя тёща из Курска. Я же — на Кавказе, где жена и дети — не вспомню. Обаяние моего друга и тут сработало самым лучшим образом: моя тёща впустила совершенно незнакомого ей человека в квартиру и позволила ему заглянуть (нет, проинспектировать) буквально все помещения.
   Квартира у меня, по тем меркам, была отличной: 80 кв. метров жилой площади, которые я поделил на четыре комнаты, отменные кухня и прочие подсобные службы: целый этаж, надстроенный в первые послевоенные годы почти по образцу нижних трёх этажей (только высота потолков была меньшей, детали окон упрощены, прочие мелочи), сооружённых ещё в Австро-Венгрии.
   По словам тёщи, Наум промычал что-то вроде «Угу!» - и попрощался. А я - после её сообщения - подумал, что так, видимо, проходит визит судебного пристава-исполнителя (с целью описания и ареста имущества) в квартиру находящегося под стражей, которому грозит приговор, включающий конфискацию имущества. Наверное, позднее это понял и сам «пристав»: мы никогда не вспоминали об этом инциденте.

***

   Отвлечёмся на время от бытовых тем, перейдя к моральным.
Наум почти все белорусские годы преподавал обществоведение в ПТУ. Неоднократно хвастался, похвалялся или подчёркивал с гордостью (в зависимости от статуса собеседника), что он — единственный беспартийный еврей, которого райком (горком, обком, ЦК?) утвердил на подобной должности. Об этой своей работе он сочинил даже целый опус, который мне читать было тошно. Какая, мол, пошла безыдейная, аморальная современная молодежь, в то время как мы когда-то… Мне, вообще, подобные нравоучения противны, а ещё зная, как ОН когда-то…
   Уверен, что в партию Наум не вступал не по идейным соображениям (они у него были созвучны официальным установкам), а из-за боязни подскользнуться (было ему где и на чём) и быть из неё исключённым, после чего на всей карьере можно было поставить крест.

   Он никогда не забывал упоминать, как близок он бывал (в основном, по месту на стадионе, реже — за столом) к руководителям Белорусской ССР (как правило, во время разных массовых мероприятий в честь и по случаю чего-то). Сценарии для этих директивных массовых всплесков поросячей радости писались группой лиц, в которой не последнюю роль играл мастер прозаического и стихотворного слова Наум. И главное, о чём с придыханием добавлял он, оплачивалось это щедро. А как же: откуда у преподавателя ПТУ и ассистентки (хотя и кандидата наук) кафедры могли появиться и четырёхкомнатная (комнаты сам не считал, но из слов Нолика помнится вроде бы так) кооперативная квартира и автомашина?
   Не могу корить заработками такого рода, но мне всегда казалось, что об этом лучше даже не упоминать. А уж хвалиться?! Ведь на самом-то деле никто ни партию, ни правительство «родными» не считал. Никто их не избирал: они назначали-переназначали себя сами. И, в первую очередь, думали о ком (чём) угодно, но не о своём народе. О нём вспоминалось только, если надо было ему неудачные эксперименты и провалы как-то оправдать, что-то новое пообещать. И тогда появлялись одно за другим постановления «Об улучшении ….  советского народа», «О дальнейшем улучшении … советского народа», «О коренных мерах по улучшению … советского народа», и так далее. Того же самого: строительства жилья, выпуск товаров народного потребления (имелось в виду, понятно, «советско-народного»), продовольственных товаров, детского питания, пр.

   Бог ты мой, с каким запоем рассказывал Наум, насколько его группа сценаристов означенных массовых мероприятий — кто захочет, несколько тёплых слов о них можно прочитать тут: Массовые мероприятия в ссср (zdorovieledy.ru) — оказалась хитроумной во время одного из них! Им стало известно, что на стадион - место проведения очередной комедии - приедет П. М. Машеров - Первый секретарь ЦК КП Белорусской ССР (1965-1980). Никто из руководства республики об этом не знал — и в выходной день таковые находились на дачах. О появлении П. М. Машерова на празднестве им стало известно, когда он уже беседовал с организаторами последнего. И вот к стадиону по перекрытым из-за этого улицам стали прилетать «Чайки», стекаться чёрные «Волги» в сопровождении милицейских кортежей. И пассажиры этих лимузинов, подвезенные под самую трибуну, сотрясая животами, взбирались туда, где их с укоризненной улыбкой встречал Первый.
   Но больше всех расплываліся ва ўсмешцы ад вуха да вуха те, кто сидя неподалёку, мог это наблюдать: «советские Маяковские», в зависимости от поставленных перед ними задач, славившие «отечество, которое есть и трижды - которое будет» (поэма «Хорошо!») или, перевоплотившиеся в «советские Гоголи и Щедрины, … огнём сатиры выжигали ... из жизни всё отрицательное, прогнившее, омертвевшее, всё то, что тормозит движение вперёд» (Г. Маленков. Отчётный доклад XIX съезду партии о работе Центрального Комитета ВКП(б). — Госполитиздат, 1952. — С. 73).
   Эта возможность позлорадствовать при унижении своих работодателей, вероятно, была частью оплаты (если не расплаты) за их оскорблённые самолюбие и чувство собственного достоинства при желании подзаработать, но как: лицемеря, притворяясь «верными солдатами партии»?

***

   В наших беседах о литературе и его творчестве Наум тут и там вставлял имена маститых белорусских писателей, которые его наставляли, предупреждали, ему советовали. То ли он их действительно ценил, уважал (скорее всего — да), то ли желал являться их взорам (членство в Союзе писателей всё не вытанцовывалось)? Впрочем, одно другого не исключало.
То ли он демонстрировал мне круг его общения? Я, знавший белорусскую литературу весьма отрывочно (того читал, а пьесу иного смотрел в Казанском театре), занимал в таких беседах пассивную позицию. Однажды всё-таки выскочил со словами: «… а мне нравится Максим Танк» и тут же продекламировал наизусть его короткое стихотворение (всего две строфы) «Температура сердца». К моему удивлению, Наум  н и к а к  не отреагировал. И я подумал: «Наверное, тот (народный поэт, Герой, Ленинский лауреат, академик) был против приёма Наума в Саюз беларускіх пісьменнікаў. Однако отзываться о ком-то плохо, да ещё о так высоко чтимом человеке, было не в правилах стремящегося к высотам признания уже не молодого писателя.

   Моих статей Наум не читал. Если я просил, то дело ограничивалось замечанием (всегда, между прочим, дельным) по какому-нибудь слову или предложению из первого или второго абзаца. Всё: «Исполнен долг, завещанный от бога..». Но мой «Винницкий вальс» всё же прочитал до конца. И — не поверите — очень похвально, с заметными завистью и удивлением (откуда, мол, у него родилось такое?) отозвался о словах «…Заходящего солнца сиянье, / фонарей разноцветных мерцанье / седины нашей скрыли отлив...». Правда, опять же — из первого куплета, что до сих не даёт мне уверенности в правдивости высказанного мной в предложении, предшествующем этой цитате.
   Я думаю, что Наум решился на сей единственный положительный отзыв, вспомнив, что мы вместе сочиняли в курскую газету стих, приуроченный то ли ко Дню Советской армии 23-го февраля, то ли ко Дню победы 9-го мая 1956-го года. Точно уже не вспомню, так как где-то об этом писал, после чего процесс забывания существенно интенсифицируется.
И точно так же не могу вспомнить, сколько раз после этого «Вальса» Наум предупреждал меня, чтоб я не мнил себя поэтом. Много, очень много раз. Чем-то его мой «Винницкий вальс» ущемил. Но о таком его спрашивать было бесполезно: о своих, скажем так, слабостях характера он и полусловом никогда не обмолвился.

   Я решил о деньгах тут особо не распространяться. Но отважусь, тем не менее, сообщить, что просматривать, исправлять написанное другими, Наум без оплаты никогда не соглашался. И однажды, рассказав мне о знакомом нам обоим винничанине, которому он поставил подобное условие, несколько раз повторял последнее мне, переспрашивая: «А что я не прав?». Я выскользал из затягивающейся петли по обстоятельствам вроде бы меня оправдывающим: я этого человека, в отличие от Наума, знал только по краткой переписке, он же — мог знать и помнить лично (так или не так — не уверен). Да и рукописи того я не видел.
Но если без оправданий, то что-то в этом «согласии при условии оплаты» меня покоробило.
   Я, живя в Москве, оформлял (фактически переписывал наново) диссертации далёких мне лиц из Средней Азии и с Кавказа за деньги, но  с в о и м  диссертантам я их надиктовывал в Казани и Тернополе «на общественных началах».
А что касается бывшего винничанина, то тот, узнав о требовании Наума, «хлопнул дверью».

***

   Кто из вас дочитал до этого места, тот, полагаю, ещё ранее задался вопросом: зачем это было мне, написавшему прежде немало положительного о Науме Циписе, мучиться над этой статьёй. Может быть, не «мучиться», а «портить впечатление о Циписе», «пачкаться» (то есть, запятнать своё реноме как преданного друга покойного), пр. [Я написал «мучиться», так как выбирать из наших многолетних контактов те или другие эпизоды, решать - допустимо ли их оглашать хотя бы частично, отбрасывать ли сомнения в этичности обнародования, и так далее - действительно муки не столько, как говорят, творчества, а - совести и морали.] Отвечаю.

   Во-первых, для того чтобы нас (Циписа и меня) не вкладывали «в одну обойму»: мы, если во многом — не противоположности, то, во всяком случае, — не «одного поля ягоды».
   Во-вторых, чтобы вы узнали побольше правды о писателе, воспевавшем в стихах и прозе Винницу.
   В-третьих,  в надежде, что - учитывая сообщённое в этой статье - вы будете лучше понимать некоторые произведения Н. Циписа. Те, в которых наткнётесь на скользкие - с точки зрения не советской, а общечеловеческой морали - места.

   [А что с того, что я теперь узнал много нелестного об обожаемом мною Н. А. Некрасове, о далеко не благородных поступках «трибуна и главаря» В. В. Маяковского, о двойственности поведения очаровавшего меня в юности поэта - моего современника - Е. А. Евтушенко? Они, как и другие великие - своеобразны во всём. А мы - их почитатели - величиной и схожестью друг с другом, по сравнению с ними, напоминаем наночастицы. Полезные в некоторых случаях, но никак не в тех масштабах, что значат для человечества великие люди, остающиеся в памяти и воздействующие на умы других  в е к а м и.]

   У Наума Циписа были в Бремене более близкие ему приятели, чем я. Но никто, отмечая его 75-летие, из сидевших с ним в ресторане, не сделал и малой доли того по увековечиванию памяти о Науме, как я, тихо поздравивший его лично в его квартире через несколько дней после юбилея. Создавший его страницу в интернете, пытавшийся исправить ошибки в статье о нём в Википедии (удалось не всё), собравший всю (тут, вроде бы, получилось) библиографию его произведений. И «открывший» неизвестное даже для его жены и дочерей последнее произведение Наума Циписа — эссе «Нефертити». В одной из своих последних статей, опубликованных после его смерти - 1-224.indd (zviazda.by), стр. 175,  Наум так высказался об этом произведении: «Там [в Бремене — Н. К.] ждала жена, мой верный компьютер и недостроенный «роман века» — несчитанные страницы — книга, даже не сказать о чем, наверное, о жизни...».  Это — Н. Ципис о своей «Нефертити».
   Так что мою страсть к обнажению правды везде и всегда в данном откровении можно простить, тем паче, я откинул завесу до конца далеко не во всех случаях. Не обнажил, если можно так выразиться, полностью …

***

   Одно из самых впечатляющих разочарований постигло меня в начальный период нашего общения в Германии. Если вы почитаете Спасающий - спасется (Наум Ципис) / Проза.ру (proza.ru), то узна'ете, кто такая была Ингрид Шеффель. Я цитирую из той же статьи, указанной выше - 1-224.indd (zviazda.by), стр. 179: «… немка Ингрид», чей отец - «...учитель и … воевал в гитлеровской армии на Восточном фронте… 
Я написал об этом документальную повесть, и люди узнали, сколько же надо было усилий многих людей, чтобы спасти только одну жизнь.»  Продлить её лет на двадцать, что было в случае с его — Наума Циписа — жизнью. Одним из 107 дарителей-немцев необходимых для операции 50 000 немецких марок был отец Ингрид.

   Мы сидели у Наума и его жены Жанны в кухоньке и пили чай. Разговор как-то вышел на упомянутую Ингрид. И неожиданно Жанна сорвалась: начала обзывать нехорошими словами, упоминая даже некрасивость («уродина»), эту неизвестную мне лично женщину…

   Готовя сию статью, планируя описание этого, больно ранившего меня эпизода, я порылся в интернете, в надежде найти Ингрид Шеффель и кое о чём её расспросить. Но наткнулся на некролог с датами её жизни: 16.12.1954 - 26.05.2022. Первая мысль: «А Нолик прожил более 10 лет, чем она ...». Вторая: «А почему она, вообще, приняла такое участие в судьбе Нолика?». И вот сейчас, после смерти обоих, я узнал следующее.
   В ноябре 1941-го года немцы депортировали в Минск из Бремена 570 евреев. [Это было сделано не только для «очищения Рейха от евреев», это являлось предварительным этапом запланированного их уничтожения. Потому что массовое убийство своих граждан на немецкой территории запрещалось законом — и нацисты творили ужасные преступления, «соблюдая закон»: все лагеря смерти были сооружены вне провозглашённого фюрером III-го Рейха.] В 50-ю годовщину этого события в Бремене, на одной из стен железнодорожного вокзала установили памятную доску „Erinnern fuer die Zukunft“ (Помнить на будущее), а вторую такую же отвезли в Минск. Там ей 1-го марта 1992-го года нашли место на одном из угловых зданий Сухой улицы, когда-то ограничивающей одну из сторон организованного захватчиками гетто. Ингрид Шеффель была при сём в Минске и опубликовала об этих событиях в газете статью: „Erinnern fuer die Zukunft“ jetzt auch in Minsk – taz.de. А пото'м: «Наум Ципис надеется на помощь бременцев» — так называлась небольшая информация, которую 16 мая 1992 года напечатала газета «Weser kurier» [Бремен стоит на реке Везер — Н. К.] - это уже цитата из документальной повести Наума Циписа «Спасающий ...». Остальное — там же.

   И вот эту совсем не «уродину» [в интернете есть фотография Ингрид с мужем: ingrid scheffel - - Bildsuchergebnisse (yahoo.com)], спасшую мужа кандидата филологических наук  Жанны Семёновны Лебедевой (отца и отчима её дочерей Илоны и Ирины, деда внука и внучки), последняя - в моём присутствии - поносит на чистейшем русском языке с прекрасной дикцией. А спасённый муж, отец, дед молчит. Я посмотрел на Нолика. Не знаю, что он увидел в моих глазах, но больше, чем тихо выдавить из себя «Жанночка, но зачем?...», ничего не смог. Гость, соблюдая приличия, грохнуть кулаком по столу, смести со стола чашки-блюдца и прочее разбивающееся на пол не решился. Но с того момента мои контакты с любимой женой Наума (он ни разу за десятилетия нашей дружбы не промолвил о ней ни одного даже нейтрального слова и при всех подходящих и даже совсем не подходящих поводах, которые я не хочу детализировать, только восхищался ей) ограничивались лишь несколькими краткими приветствиями при моём появлении в их доме и такими же пожеланиями — при  прощании.

Наши относительно непродолжительные недавние разговоры, связанные с нигде не опубликованным и для всех домашних (её и дочерей, внуков) неизвестном эссе Наума «Нефертити» (найденном падчерицей после моих настойчивых просьб), я серьёзно не воспринимаю: Жанна Семёновна  разменяла уже треть десятого десятилетия своей жизни.

***

   Нолик идеализировал своих родителей. Ничего плохого в этом не вижу. Ему позволено было, в порывах своей сыновней любви, даже что-то преувеличивать, приукрашивать, что-то умалчивать, что-то придумывать. Но — только то, что нельзя проверить. А верить такому или нет — решать, как всегда, другим, в зависимости от их убеждений в правдивости, честности, порядочности - или, наоборот - это сообщающего. Подходящий пример — рядом, выше трёх звёздочек. Никто не может подтвердить соответствие моего рассказа действительности: ни ушедший от нас почти десятилетие тому назад Наум, ни так и не вспомнившая о наших встречах в их с Наумом квартире Жанна (настолько она уже не в себе). А других свидетелей не было. И появиться они не смогут. Мне бояться нечего: за недоказанностью «преступления» я вынужденно буду оправдан самым что ни есть предвзятым судом.

   А тут…  Приведу лишь одно утверждение Циписа о том, что отец - из-за своей честности и неподкупности - был принуждён расстаться с работой начальника поезда. Это объяснение каждый раз звучало несколько по-иному, но главное — не в этом.
   Железнодорожная служба в СССР не только в военное время, но и после него, была, как говорили, «государством в государстве». Почти как вооружённые силы, а нередко — наравне с ними и даже кое-где — больше. Железнодорожники носили форму с погонами: сначала — на плечевом шве, затем — с нашивками по низу рукава (со острыми звёздочками: «чтобы отучились занюхивать выпивку», - шутили их собутыльники из других ведомств). У них были свои больницы, санатории, школы, и т. д. И обворовывали они государство по-своему, создавая или усугубляя и без того существовавшую постоянную проблему нехватки железнодорожных билетов (даже при незаполненных вагонах!). Не знаю, был ли этот способ хищения государственных средств ведущим, но уверен, что он был не единственным (подобная же история с недостатком товарных вагонов). Уверен и в том, что «институт (совокупность правил и отношений)  начальников поездов» был постоянным и незаменимым звеном этого хищения. Потому что в те времена сообщения на следующую станцию о наличии свободных мест в поезде передавались по радиосвязи начальниками поездов (с нынешней автоматизированной системой я не знаком). Какое-то количество свободных мест всегда «оставлялось для себя». Эти как бы занятые места предназначались для безбилетников, «золотивших ручки» проводникам или самому начальнику поезда. Как делился между ними доход, какие «откупные» они платили иногда появлявшимся в любое время суток ревизорам («предъявите билетик!»), каков был ежемесячный оброк, взимаемый начальством — не скажу. Но годами оставаться на должности начальника поезда могли только те, кто умел брать и не забывал давать. [В книге воспоминаний о Казани я приводил подробности цепочек казнокрадства, свидетелем которых я был сам. А что касается железной дороги, то оставшихся без билета из железнодорожной кассы и торгующихся с проводниками или с начальниками поездов у вагона прибывшего поезда — кто не наблюдал?!].
   
   При всём «небожительстве» Наума, я не могу себе представить, чтобы он об этом не слышал или даже не знал досконально. Потому что это была система, о которой не ведали лишь дошкольники, проживающие в радиусе пару сотен километров от железной дороги, например, в центре пустыни Кара-Кумы. И лучше всего было бы ему об этом молчать.
   А писать о неграмотной бабушке, рванувшей в Киев, в Управление Юго-Западной железной дороги и таки восстановившей на работе невиновного сына, можно было только в книге, намечавшейся для перевода, например, на халха-монгольский язык. Уверование читателей было бы гарантировано.  К примеру, в огромной Западной Монголии слова' «железнодорожные рельсы» ещё никто не произносил, а паровозный гудок мерещился лишь людям со слуховыми галлюцинациями.
 
   Увы, слава о писателе Н. Циписе так далеко не долетала. Но на мои молчаливые предупреждения (мимикой, отсутствием реакции на его побасёнки такого рода) он никаким образом не отзывался. Указывать мне на частоту доставки той же железной дорогой и на содержимое отправленных ему посылок было бы слишком постыдным для нас обоих. Посему тема эта в наших курских беседах обходилась стороною. Лишь в Германии я его пожурил за то, что в одной и той же книге (!), в разных рассказах он  п о в т о р н о  и несходно повествует о своей бабушке-борце за справедливость. «Ты понимаешь… », - начал он. «Понимаю… », - тем же тоном тут же согласился я. И на этом разговор о его необычной бабушке закончился.

   А я мог бы ему привести в пример мою бабушку, правда, не из Казатина, а из близкого с ним Хмельника. Такую же «высокообразованную», говорящую на той же смеси идиша, польского и украинского языков, никуда никогда в одиночку (без дедушки) не выезжавшую, даже в её родной Бердичев или к дочери в Винницу. Но дедушки у бабушки Нолика не было. Она была, пока жила, всегда рядом, снабжала внука новыми перлами мудрости на, как повелось выражаться в таких случаях со времени появления «Горя от ума» А. С. Грибоедова, смеси французского с нижегородским (в винницком варианте «рецептура» сего говора была несколько иной - см. выше) — и Нолик имел возможность «Сказки еврейского народа Подолии» излагать на суржике с вкраплениями польского.

***

   Ещё одно отличало моего друга: он любил одновременно похвастаться и прибедниться.     Однажды Наум сообщил мне, что пишет книгу на, скажем мягко, любовные темы. Пишет, втайне от Жанны, которая «этого не любит» (такой литературы, как я понял). Я ему ответил, что о «клубничке» писать не трудно и любое чтиво такого плана найдёт немало любителей этих сладких ягод. Он возразил и как бы в шутку предложил: «А напиши-ка тогда сам!». Я «купился», написал, издал под совершенно новым псевдонимом, получил даже сообщение о переиздании в Ростове-на-Дону, но ожидаемого интереса к сотрудничеству с «переиздателем» не проявил. Нолику же, перед отправлением оконченной книги в печать, выслал оцифрованную рукопись. Он сделал - как всегда - одно замечание по единственному слову на второй странице (замечание верное — и я внёс исправление). На этом всё и закончилось. Его книги я так и не увидел. Сомневаюсь, что он её вообще писал. В том, что, если бы писал, то Жанна об этом не знала бы, только теперь поверил. Коль о «Нефертити» никто среди близких понятия не имел, то уж о «клубничке» — извольте не сомневаться.

***

   А этот розыгрыш случился в начале второго десятилетия этого столетия. Я опубликовал в Прозе. ру «Мою Винницу», получил много откликов, добавлений, поправок. Словом, книга «напрашивалась» на типографское издание, но — где? В Германии издать книгу на русском языке не удавалось, из Винницы получал отказы или, вообще, не отвечали. В том числе, из Областной администрации, которая один раз в год издавала что-то типа подарочных книг (для почётных гостей города), авторами которых были бывшие или настоящие винничане.

   Рассказывал о письмах и (не)ответах Науму — и однажды он мне сообщил, что был в Виннице на встрече старых друзей детства и юности. Те, мол, сообща решили скинуться ему на издание книги.
   В дальнейших «сказках» эти друзья детства превратились …  в весьма зажиточного предпринимателя, который не только принимал его в мэрии, но потом даже пригласил в свою усадьбу, где (что Нолик рассказывал мне с незатаённой завистью) во дворе сверкал голубизной заполненный кристально чистой водой плавательный бассейн. Теперь уже этот пообещал издать…
   Расспрашивать я не стал, но всё прикидывал, кто бы это мог быть. О возможности и мне издать «Мою Винницу» Наум с его таинственными спонсорами, разумеется, не заикался. Ежу понятно: real writers first (что-то типа «Ladies first»).
   Наконец, в 2013-м Нолик с радостью сообщил, что получил два экземпляра этой книги. Пришлют, как обещали, ещё — достанется и мне (так и не досталось). Жаловался на бессчётное количество опечаток, технических дефектов (он рукопись перед отсылкой не правил, в чём признался без раскаяния, так как, уверен, решил, что в Виннице его книгой будут озадачены батальоны редакторов и корректоров). А там действовали по поговорке: «дарёному коню в зубы не смотрят». Это же не журналы «Неман» или даже «Приокские зори»…
«Засыпаю каждый день с ней. Как с любимой…!», - с какой-то сладострастностью в голосе признавался… Теперь я знаю, что это была книга, находящаяся ныне в Областной библиотеке: Ципис, Наум Ефимович. Вечное прощание. Билет до Винницы - 2 [Текст] / Наум Ципис. - Винница : Эдельвейс и К, 2013. - 544 с.

   Наконец мой мозг, переварив всю засекреченную Наумом информацию, выдал разгадку. Потому что я наткнулся на упоминание, среди членов Городского совета Винницы, Бориса Исааковича Гройсмана. Того «Борьки», которого я видел в доме его родителей, куда меня привёл Наум где-то в начале 70-х прошлого века. Там отходил от операции на лёгком его единоутробный брат — Михаил Дробкин, о котором я упоминал выше.
И я решился на розыгрыш «мщения».

***
 
   Были и такие в моём репертуаре.
Подобрать - для конкретного случая - подходящей силы не всегда удавалось: всё зависело от обстоятельств. Помню, в 80-х прошлого столетия, ещё из Тернополя, попал я на самый тяжёлый туристический маршрут в СССР, проходивший через Главный Кавказский хребет по Клухорскому перевалу (около 3000 м над уровнем моря). Собирались в Пятигорске, расставались в Сухуми.
   Где-то в районе Теберды остановились на турбазе: для адаптации к высокогорному климату. В первый же день после ужина все устремились (парочками) в поиски на огромной территории базы «свободного для освоения гнёздышка»: база была в середине июня почти пустой. Меня, развлекавшего в автобусе юных дам художественной декламацией лирики, они же - учитывая мой далеко не комсомольский возраст - «бросили под колёса», единогласно выдвинув в редакторы настенной газеты, которая на следующее утро должна была красоваться во что бы то ни стало («кров с нос», как сказал один из руководителей базы) на стене в столовой. Тот же суровый «зав. идеологическим отделом турбазы» - сразу же после «выборов» редактора - жёлтым от сигарет, скрюченным указательным пальцем приказал мне идти за ним для получения листов бумаги, цветных карандашей и красок. Я, со своей стороны, возвысившийся над массой в роли издателя тебердинской «Искры», не долго раздумывая, избрал первую приглянувшуюся мне «художницу» в качестве иллюстратора будущей газеты. В присутствии начальства никто из нас ерепениться не стал. Особенно после слов прокуренного политрука: «Забор базы не перелазь! Один деву'шка три года назад перелазал — ешо сегодня ишем.»

   Мы с живописицею поплелись за Адилом (так звали скупого на слова замполита турбазы) в контору, остальные злорадно усмехались нам вслед. Надо были их как-то проучить.
   Возвратились мы с Лаурой (работавшей в архитектурном бюро в Ленинграде) не только с листами ватмана, но и с ученической тетрадкой в линейку, которую я выпросил для «черновиков моих статей в газету».
   Как что-то очень важное я передал тетрадку и один карандаш троим красавицам - «моим избирателям» - с наказом Адила к семи часам завтрашнего утра возвратить ему эту тетрадь, заполненную номерами обуви и величиной окружности головы всех сорока участников нашей группы. В качестве образца я под первым и вторым номерами написал свою и Лауры фамилии, приписав к ним №43 и 60 см, а также — №38 и 57 см. Копируя выговор Адила: «кров с нос», я вручил тетрадь членам избиркома, напутствовав их советом. Мол, лучше писать на номер обуви больше, коль есть сомнения. А вот с размером головы — необходима точность. Сырость в резиновых сапогах не будет страшна, но плохо сидящий защитный шлем … Мне продолжать не надо было: избиркомовки уже поняли, что — влипли. До первого тренировочного выхода в горы оставалось не более десяти ночных часов. А чем измерять уже разгорячённые головы, на которые может обрушиться камнепад? Где их - эти головы - сейчас  искать?

   Мы же с Лаурой быстро нашли пустующую комнату, раскрасили первые два листа ватмана, я «с листа» перекроил какие-то строфы из «Евгения Онегина» на нашу туристскую тему, Лаура быстро набросала в пушкинском стиле эскизы к тексту. Я одобрил — эскизы стали рисунками: первый номер тебердинской «Искры» можно было прикреплять кнопками к стене. У нас даже оставалось время помечтать,  о б о д р я я  друг друга, о содержании и оформлении второго и третьего номеров нашего «боевого листка». Переход через перевал намечался лишь на четвёртый день.

   В семь утра избиркомовки уже сидели у дверей конторы. Плохо выспавшийся Адил, отмечавший с дружками и свежими подружками прибытие новой группы туристов, не понимал, что' ему «мои порученцы» показывают в тетрадке, которую я у него выпросил вчера. Не менее трети из списка были «без головы». Го'ловы измеряли полосками бумаги, на которой была разметка, сделанная по нашедшемуся у кого-то листу из тетрадки в клетку.
   После скудного завтрака никто не расходился. Нет, добавки не предвиделось. Ожидали команды ринуться к складу с резиновыми сапогами и защитными шлемами. Опомнились, когда прибежали от Адила с вопросом: почему не строимся? К высоте около 2000 м поднимались по мягкой траве альпийских лугов. Изредка встречались роднички с обжигающе-холодной с пузырьками углекислоты воды типа «Нарзана». Над головой — чистое, неимоверной голубизны небо. От непривычки к разряжённому воздуху сжимало грудную клетку.
    У избиркомовок - от недоумения и недосыпа - дополнительно трещали головы: не могло им прийти в мысль, что их разыграл «старый ботаник», как они, вероятно, между собой называли меня. Конечно, Лаура утром могла бы им доказательно возразить по поводу «старого ботаника», но архитектура её мышления оказалась пригодной и для более сложных, поистине голово(о)кружительных задач, поставленных мною перед измерителями окружности голов. И она отлично подыграла мне в роли простушки.
   Что меня в этой истории больше всего поразило? Это — равнодушие Адила и его команды ко всему кипишу: они то ли не поняли, что' произошло, то ли посчитали это проявлением странностей, отличающих большинство «белых» туристов от «нормальных» карачаевцев или черкесов.

***
 

   Ещё в 2011-м я написал статью Названия улиц Винницы - последние переименования (Нил Крас) / Проза.ру (proza.ru), которую посылал на рецензию Науму. Он, «прочитав» её, выбросил одно лишнее слово в первой строчке. Кстати, зачеркнул поделом. Остальное, вероятно, «нашёл» (не ища) безукоризненным. [Ранее мы обсуждали иногда некоторые переименования.]
   Так вот. На стандартный вопрос - «Что нового?» - я подчёркнуто вяло, безэмоционально ответил ему, что получил сообщение о рассмотрении на заседании мэрии вопроса о наименовании улиц в честь винничан, прославивших (прославляющих) город. Что среди предложений фигурировала и моя фамилия. И что я им ответил: «Сначала — улица Цаля Вайнштейна, а там уже решайте сами. Иначе — никак!» [Кто такой Цаль Лейбович Вайнштейн пришлось Науму Фроимовичу, вдруг ставшему (как автор означенной выше книги) Ефимовичем, мне объяснять.]
   Услышав о моём условии городу, Наум, испытывающий перед этим некоторую неуверенность и недоверие к моим словам, лишился последних сомнений, что касается «выданной» мною небылицы: он знал моё упрямое отрицание любого предложения мне.
И во время изложения мною заслуг Цаля Лейбовича постоянно - поддакивая - мычал. Мол, ему ясно, что я прав: таким человечищем был этот Цаль, а вот … , что ни в какую мне не надо соглашаться до того, как они …
   Потом на какое-то время замолчал. Я даже испугался, хотя в то время он чувствовал себя ещё сносно. Затем Нолик быстро закруглил нашу беседу. И, я в этом уверен, начал звонить «Борьке». Реакцию Бориса Исааковича вообразить не трудно. Он, видевший меня несколько десятилетий тому назад в квартире его родителей, помнить, да ещё в образе Нила Краса, не мог, к тому же ему было бы - при такой бурной предпринимательской деятельности - вообще не до моих статей…
   Самое интересное, что Наум никогда об этом нашем разговоре ни словом не обмолвился. И до конца жизни ни о друзьях детства и юности, ни о «Борьке» более не упоминал. Как будто его не существовало прежде и нет сейчас, как и проблем у автора с изданием его «Моей Винницы».

***

    Теперь вы знаете о писателе, сваявшем непреходящий литературный памятник Виннице, несколько больше, чем о нём написано в ВикипедиИ и тем более — в ВікіпедіЇ. А заодно — кое-что новое (или старое?) обо мне. Понимаю, что мой рейтинг в ряду «известных» винничан из дальнего зарубежья не возрос, но я обещал вас просвещать правдой — и уже не в первый раз делаю это во вред своему собственному реноме.

   «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды», - изречение древнегреческого политика и поэта Хилона из Спарты (VI в. до н. э.). Афоризм Хилона «довел до сведения общественности» живший предположительно в II - III веках нашей эры греческий историк философии Диоген Лаэртский в произведении «Жизнь, учение и мнения знаменитых философов»: http://chtooznachaet.ru/chi-slova-o-mertvyx...
Это — для тех, кто «возмущён до глубины души», потому что привык выносить приговоры, не философствуя. Не рассуждая, не размышляя. А — мудрствуя лукаво.
   «Описывай, не мудрствуя лукаво, // Всё то, чему свидетель в жизни будешь.», - советовал летописец Пимен у А. С. Пушкина в трагедии «Борис Годунов» (1824–1825). Но при  о п и с а н и и ,  а не при  с у ж д е н и и. Особенно не при осуждении и вынесении вердикта! Здесь и глубокомысленно поразмышлять не грех, но не «лукаво» (с целью обмануть, схитрить).

  А вы уже приговорили меня: ему, мол, лишь бы мозолить глаза нам своей писаниной…


   Я очень доволен тем, что мне удалось, не раскрывая ещё какие-то детали нашей дружбы, втолковать вам, почему при встречах в Виннице ни разу не у меня, ни у Нолика не возникла хотя бы мысль пригласить давнего приятеля домой. О — посидеть в каком-либо предприятии общественного питания — тем более. Оба мы, не сговариваясь, придерживались одной и той же позиции: от добра добра не ищут. По другому говоря: довольствоваться тем хорошим, что есть, и не искать лучшего. Или же: остерегаться возможного ухудшения положения или состояния наших взаимоотношений, которые не были, как сейчас принято выражаться, «токсичными» даже в минимальной мере в прошлом. А в будущем - кто знает? - могут оказаться полезными. Так оно и вышло.
 
   Мне пару раз представлялась возможность последовать Второму посланию Павла фессалоникийцам: «Вы же, братья, не уставайте делать добро» (3:13). И я старался не упускать случая … И в Курске, и в Германии. Но тут уж вы деталей от меня не дождётесь. Не из-за моей скромности, а потому что тогда может рухнуть и без того ненадёжная конструкция, слепленная мною. Без фундамента, на который она бы упиралась, без капитальных стен, на которых она бы устойчиво держалась. Ни того, ни другого в наших отношениям с Наумом не было.
Печально.

   P. S.
  Дочитавшие до конца и даже те, кто этого не осилил, если и не уверены, то всё же подозревают, что при написании сей статьи мною «соуправляли» зависть и обида. Не буду упираться: и это могло (неосознанно) иметь место. Означенные чувства, которые, как репейник вокруг жилья человека, всегда присутствуют там, где речь идёт о человеческом общении. Тут и моя «железная» установка по отношению к зависти могла оказаться проницаемой (недостаточно герметичной), но (про)сочившаяся в мои мысли досада, разумом  о с о з н а н н о  оттуда вытеснялась: литературная даровитость Наума была несравненно выше моей, мы «играли в различных лигах», далеко не равных по мастерству.
   И обиду постоянно приходилось выуживать из мыслей и текста, дабы горечи в них было поменьше. Но я не забывал и о достижениях нашего общения: сожалеть о нём в целом и общем мне не приходится.