Написал, перечитал, понял, что разное смешал в кучу. Гайто за рулём, отправляюсь в ночной Париж, где не был никогда и быть не предполагаю. Мысли путаются. Потом распутаю… в распутицу, как снега сойдут.
Георгий Иванович Газданов при рождении назван был Гайто – это лучше, чем русифицированная версия. По отцу осетин. Не удивительно, что в Осетии его чтут. В горах уважают героев и таланты. На Средне-русской возвышенности не всё так просто. Один из авторов этого сайта, в частности, задаётся вопросом, – да русский ли Газданов, русская ли это литературы? – ведь Гайто большую часть жизни прожил в Париже.
Да, в 20-м из Крыма переместился в Константинополь. Там написал свой первый рассказ («Гостиница грядущего», 1922). В России больше не был, и хорошо, что не был, вряд ли Газданов прожил бы здесь ещё полвека, слишком уж был интеллигентен.
Скончался Гайто 5 декабря 1971 в Мюнхене, похоронен на кладбище Сент-Женевьев де Буа под Парижем.
Так вот, для меня Гайто, мальчишкой, в сущности, покинувший родину, больше русский, чем многие, русскими себя числящие.
Лет десять назад в Питере, ожидая катера, заговорил с пожилым, седым человеком, сидящем рядом на скамье. Сухенький, внимательный, глаза ясные, язык великолепный. Между тем, родился в Париже в семье эмигрантов отбывших за рубежи родины во время Гражданской войны. Память, говори! – прошу, да не слышит меня память, не могу толком вспомнить, что рассказал тот симпатичный долгожитель, сочинять не стану. Одно мне стало ясно из той беседы с полной очевидности – старик, лишь в конце лет своих оказавшийся на Неве, откуда изгнана была его семья, вот он – русский, а не те этнические русские, в которых душу ещё можно разглядеть, благо она невидима, а вот с умом, с культурой, с порядочностью… впрочем, не мне судить. Люди везде разные. Просто мне кажется, что молиться на этнику, это игра, в которой проигрывает человеческое начало.
Я сам русак по полной программе, все мои ближайшие предки из Засурского стана, это между Пензой и Саранском, правобережье Волги. Люблю Россию, нигде больше жить не смог бы. Да и зачем? И никакого уважения к интеллектуалам, перекочевавшим в конце прошлого века в Штаты и там обратившихся профессорами, и с профессорской основательностью назначающих России роль мирового Зла. Нынешние времена проясняют: ум – это не кирпичи томов написанных, а что-то ещё, какое-то чутьё, музыкальный слух, не позволяющий нести чушь собачью. Недаром мифологический образ мышления (полотно лексики и логики прилагается) – Меркурий – лукавое существо, легко обращающийся со словом и ворующий изящно. В ночной своей ипостаси он Гермес-Трисмегист – мистик… – позволь, о чём это ты, – одёргиваю болтуна, рвущегося наружу, – ты же про Газданова. День, ночь… тут и мелькает в свете ночных фонарей такси, за рулём Гайто.
Так вот, в моём восприятии, Газданов – русский писатель. Лет двадцать открыл его для себя, прочитал достаточно. Сейчас единственное, что могу сказать, что он мне как родственник – читаю, и слышу его как хорошо знакомого, близкого человека.
– С какой это радости?
Да ведь каждый сходит с ума по-своему. Уж лучше чтение, чем полемические дрязги и квасной патриотизм в диапазоне от кулачных боёв до иконостаса; что там в календаре, драться или молиться?
Мифология важна для национального сознания, но если она выходит на передние рубежи, тогда катятся головы с плеч… слышен плач… гордо реют знамёна…
При чём тут Газданов? – Не при чём. За что и уважаю.
Сегодня 52 года, как завершился его маршрут во времени и пространстве. Четверть века работал ночным таксистом (1928–1952); ночью за рулём, днём за пишущей машинкой. В 1941-м издана «Ночные дороги». Лучше фрагменты тех ночей, чем глубокомыслие на мелком месте.
«…ненасытное стремление непременно узнать и попытаться понять многие чужие мне жизни <…>. Оно всегда было бесплодно, так как у меня не было времени, чтобы посвятить себя этому. Но сожаление, которое я испытывал от сознания этой невозможности, проходит через всю мою жизнь. Позже, когда я думал об этом, мне начинало казаться, что это любопытство было, в сущности, непонятным влечением, потому что оно упиралось в почти непреодолимые препятствия, происходившие в одинаковой степени от материальных условий и от природных недостатков моего ума и еще оттого, что всякому сколько-нибудь отвлеченному постижению мне мешало чувственное и бурное ощущение собственного существования…»
Присматриваюсь:
– обстоятельства (материальные условия);
– границы способностей (природные недостатки ума);
– поглощение потоком происходящего (бурное ощущение собственного существования).
Трёхчастное препятствие для узнавания и понимания многих чужих жизней.
Но любопытство, стремление узнать и понять, препятствия если не преодолевает, так обходит.
Такси – не скаковая лошадь.
«…приходилось каждый раз делать над собой большое усилие, чтобы не считать всякого человека, с беззащитной и слепой страстью проигрывающего или пропивающего все свои деньги, просто глупцом, не заслуживающим ни сочувствия, ни сожаления, – потому что, в силу случайности, я не выносил алкоголя и смертельно скучал за картами».
И не мог без табака. Курил много. Оттого ушёл из жизни раньше, чем позволял запас прочности организма. Раньше? – Кажется, что так, но он не мог и не хотел отказывать себе в курении. Что-то было мистическое в белесых клубах табачного дыма, уносящего часть существования, обращающее время в облако, скрытое от глаз, огромное, растущее год от года.
«…я не понимал донжуанов, переходящих всю жизнь из одних объятий в другие, – но это по другой причине, которой я долго не подозревал, пока у меня не хватило мужества продумать это до конца, и тогда я убедился, что это была зависть, тем более удивительная, что во всем остальном я был совершенно лишен этого чувства».
Мне кажется, здесь срабатывает упомянутое Гайто желание узнать и понять. Он никогда не был потребителем, владеть и распоряжаться – не его территория, не его состояния. Отношения Гайто с женщинами для меня представляют особый интерес, но не всё же сразу. С женщинами торопиться не надо.
«Возможно, что и в других случаях, если бы произошло какое-то неуловимое изменение, оказалось бы, что те страсти, которых я не понимал, тоже стали бы мне доступны, и я также подвергся бы их разрушительному действию, и на меня с таким же сожалением смотрели бы другие, чуждые этим страстям люди. И то, что я их не испытывал, было, быть может, всего лишь проявлением инстинкта самосохранения, более сильного во мне, по-видимому, чем в тех моих знакомых, которые проигрывали свои жалкие заработки на скачках или пропивали их в бесчисленных кафе.
…глубоко во мне жила несомненная и непонятная жажда убийства, полное презрение к чужой собственности и готовность к измене и разврату. И привычка оперировать воображаемыми, никогда не происходившими – по-видимому, в силу множества случайностей – вещами сделала для меня эти возможности более реальными, чем если бы они происходили в действительности; и все они обладали особенной соблазнительностью, несвойственной другим вещам».
Довольно сложно, подлежит исследованию в чтении.
«…я приходил обычно к одному и тому же полуощущению-полувыводу, это была смесь досады и сожаления по поводу того, что на мою долю выпал такой неутешительный и ненужный опыт и что в силу нелепой случайности мне пришлось стать шофером такси. Все или почти все, что было прекрасного в мире, стало для меня точно наглухо закрыто – и я остался один, с упорным желанием не быть все же захлестнутым той бесконечной и безотрадной человеческой мерзостью, в ежедневном соприкосновении с которой состояла моя работа».
И никаких иллюзий.
И воображение, преодолевающее мерзость.
«Париж разделен на несколько неподвижных зон; я помню, что один из старых рабочих – я был вместе с ним на бумажной фабрике возле бульвара de la Gare – сказал мне, что за сорок лет пребывания в Париже он не был на Елисейских Полях, потому что, объяснил он, он там никогда не работал. В этом городе еще была жива – в бедных кварталах – далекая психология, чуть ли не четырнадцатого столетия, рядом с современностью, не смешиваясь и почти не сталкиваясь с ней. И я думал иногда, разъезжая и попадая в такие места, о существовании которых я не подозревал, что там до сих пор происходит медленное умирание Средневековья».
Путешествие во времени в пределах большого города. Спросить бы у нынешнего русскоязычного обитателя Парижа, сохранились ли в городе на Сене следы Средневековья.
Что-то про суждения…
«…людей, способных понимать сколько-нибудь беспристрастное суждение, особенно касающееся их лично, существует ничтожнейшее меньшинство, может быть, один на сто».
Это точно. Пусть судят беспристрастно филологи, работа у них такая, я же смешиваю своё и чужое, зная, что убытка никому не будет.
Надо бы всё же посмотреть, что филологи и знатоки литературы говорят о Газданове и его книгах. Но это уже завтра.