Опять вспомнились девяностые. Были они трудным временем даже для москвичей. Могу представить, каково было в провинции, где всегда жизнь тяжелее. Собственно, вот что пишет мне знакомая как раз из вымирающего городка Устюжны, что в Вологодской области.
"Мне и вспомнить нечего, кроме вечной битвы за выживание. Я с 23 лет одна, с двумя малышками на руках, зарплаты не дают, пенсии по потере кормильца не дают, денег нет в городе. Может, нет их и во всей области. Еды в магазинах нет, одни бумажные талоны на руках. Помню, как закручивали без сахара ягоды на зиму в надежде, что вдруг, удастся по талонам достать песок, и мы зимой смешаем его с кислыми ягодами. Как за хлебом по талонам стояли по полдня в очереди. Как тоже по талонам удалось купить ночнушку 58 размера при моём тогда весе в 42 кг и нашить из неё платьев в садик для Жени, короче, один кошмар! Как работала на трёх работах в надежде, что, если тут не заплатят, то, может, там копейку какую выплатят. Детям сейчас рассказываю, говорю, не знаю, как мы и выжили в эти девяностые годы, они слушают, еле верят. Хорошо, что сейчас платят почти во время. Да, всё очень дорого, но можно поискать по магазинам, где подешевле, хоть немного, я всегда так делаю.
Нас замело, как и пол России. В городе всего один междугородный автобус остался, остальные сломались, и этот ломается регулярно, но пока чинят. А рейсы везде отменены, правда, иногда он всё-таки ходит. И трактор, один на город, который по центру проедет, а по другим местам снег выше колена, его люди сами разгребают. Зато мороз уже хорошо за минус 20, через день обещают уже и за 30. Бездомышей жалко!!! Выношу горячую кашу с фаршем им. Но кто-то поест, другим не хватит, большое количество не накормить, ещё и приходят в разное время. Зима. Всегда трудно."
Вернёмся в девяностые.
Москва тех лет город неуютный. Полутёмный, с фонарями, горящими один через два-три, с чернеющими за стёклами неосвещёнными витринами, с редкими огоньками вывесок, где часть букв тоже погасла. Помню, как-то проезжала я мимо универмага, где вывеска то горела, то гласла, а её начало вообще не зажигалось, и она ёрнически подмигивала одиноким прохожим надписью "версальный магазин". Это "версальный" в памяти и осталось вероятно потому, что резко контрастировало с убожеством окружающего. Смех сквозь слёзы.
Огромное количество бездомных людей и собак, не знаешь, кого жалеть в первую очередь. Плохо греющие батареи и промозглый холод в квартире. Бесконечные ларьки и куры гриль с шашлыками прямо на тротуарах, воняющие удушливым дымом в окна домов и оставляющие кучи мусора, которые по вечерам жгли дворники. Весь многомиллионный город в мусорном дыму, даже в жару приходилось сидеть с закрытыми окнами. Палатки обездоленных, приехавших в Москву за правдой, которые тогда заполнили все подходы к Кремлю и Думе. Обозлённые люди и общая атмосфера безысходности.
Но для меня это было самое счастливое время. Выйдя из чуть ли не полугодичного пребывания в больнице (советское ещё время, хоть уже и на излёте: из больницы не выписывали, если была надежда вылечить), после пары месяцев балансирования на тонкой грани между бытием и небытием и всё же клинической смерти, после возвращения, осветившего яркими красками хмурую осень за окном больницы, я благоговейно радовалась жизни широко распахнутой душой. Уверена, что радовалась бы и в обстоятельствах, более унылых, чем безнадёга девяностых. Совершенно не беспокоилась я о завтрашнем дне, хотя на мне висело много животных. Это было удивительное ощущение отсутствия страха за будущее, отсутствие озабоченности бытом. Действий по порыву души без оглядки на "здравый смысл". Уверенности в том, что надо давать без мысли о том, что тебе за это причитается.
Помню один любопытный случай.
Как-то в кассе магазина кассирша по ошибке передала мне в сдаче какую-то не слишком большую сумму, примерно равную теперешним десяти тысячам. Было это далеко, в пригороде, лишние деньги в кошельке я обнаружила только спустя несколько дней. Я сидела тогда за срочной работой и ехать отдавать эти деньги не могла. Да и обсчитавшаяся продавщица симпатий не вызывала. Но чувство нравственного долга меня не покидало. Поэтому, когда я, выйдя за продуктами, встретила расстроенную соседку, у которой не хватало денег уж не помню точно на что, но на что-то нужное – то ли на еду, то ли на лекарства – я, почти обрадовавшись, отдала ей эти деньги, просто насильно всучила, убедив её, что они у меня лишние. Правда взяла она их у меня с условием, что берёт в долг и что я возьму их обратно, как только она сможет мне их отдать. Долг так долг. Я понимала, что она их отдать не сможет, так как всех доходов у неё была только пенсия, которую ещё и выплачивали нерегулярно, но мне это было и не нужно. В общем пристроила я неправедные деньги.
А на следующий день я обнаруживаю в почтовом ящике извещение с почты о пришедшем мне переводе. И именно на эти же, будем говорить, десять тысяч! Перевод был от женщины из другого города, с которой мы за несколько лет до того вместе отдыхали, и которую я выручила деньгами, о чём уже и забыла. А она вдруг вспомнила об этом долге – именно в этот момент! Деньги это уже были мои, и я их получила, взяв без особых угрызений совести. Но всё-таки это была как бы компенсация за те десять тысяч, что я не вернула кассирше. И поэтому дня через два-три я их снова отдала.
Каким-то образом я оказалась на Пушкинской площади на углу с Тверским бульваром у магазина "Армения". Холодно, голодно, бесприютно, серо. На подоконнике витрины магазина, съёжившись и согнувшись почти в кольцо сидит маленький интеллигентный старичок в неудобной позе с неестественно вывернутой рукой. Такой жалкий, что сердце сжимается. Чувствуется, что дома ему совсем невмоготу, и он вышел на люди. Повинуясь душевному порыву, я вкладываю в вывернутую ладонью кверху руку эти десять тысяч. Он вскидывает голову и протягивает их мне обратно: что вы, что вы, не надо! Но я вижу, что надо, что очень надо, что вывернутая к миру ладонь именно этого и ждала, но просто человеку неудобно брать милостыню, скорее всего это впервые в его жизни. И я быстро удалилась.
(Где-то через полгода я снова оказалась на этом перекрестке и увидела там того же старичка, сидевшего на том же месте, но уже не прятавшего лицо, с откровенно протянутой рукой. Порог был перейдён, и он уже не стеснялся своего положения нищего. Осуждать его не могу, время было и вправду тяжкое. Тяжкое для всех, но особенно для самых слабых – стариков, инвалидов, одиноких матерей, бездомных животных. Пенсии совсем крохотные, да и поступают раз в два-три месяца. Если есть дети или родственники, и если у них у самих есть возможность помочь, то хоть как-то можно выжить. А если нет?)
В общем, и этим деньгам я нашла примениние.
Но тут вдруг оказывается, что у меня образовался какой-то незаметно набежавший долг по квартплате. Ну и конечно же – барабанная дробь перед главным номером нашей программы – долг именно в эти десять тысяч! Взять их совершенно неоткуда. Вернее немного денег есть, но совсем немного. И передо мной встаёт выбор: или платить и голодать с кошками и собаками, или потратить деньги, как и предполагалось, на еду, но с риском серьёзных последствий.
Я не люблю просить в долг, но тут наступила на горло своей гордыне и стала просматривать записную книжку в поисках тех, у кого могли быть деньги в конце месяца.(Искала я конечно не в смартфоне, о появлении которого лет через двадцать я тогда и помыслить не могла, а в обычной записной книжке с алфавитным обрезом, умещавшейся на ладони – пояснение для молодёжи). Я потянулась к телефону, но в этот момент он зазвонил сам. Это была соседка, к которой приехал сын, работавший на приисках. Он привёз немалую сумму денег, и она поспешила отдать мне долг. Совершенно неожиданно и очень вовремя, надо заметить.
Через неделю-две я получаю деньги в издательстве. Но тут оказывается, что знакомая, у которой был небольшой приют для животных, страшно нуждается в деньгах, уже не в десяти тысячах, а гораздо больше, и я отдаю ей эти деньги, оставив себе только на пару дней. Через пару дней я опять без копейки. Захожу на свою старую работу в надежде на то, что дадут какой-нибудь перевод с авансом, но у них что-то там случилось, кажется, отключили электричество, и никого на работе не было, всех распустили по домам.
Спускаюсь я по лестнице, перебирая в голове варианты, где можно было бы попробовать раздобыть хотя бы сколько-то рублей и у дверей офиса одной полубандитской фирмы (а может быть даже эти "полу-" и излишни), арендовавшей у них помещение, валяется бумажка... в сто долларов! По тем временам сумма не маленькая, я жила месяц, пусть и скромно, на тридцать долларов. Поднимаю я эту бумажку, но ещё не решаюсь взять. Понимаю, что это деньги одного из тех, кто ошивался в этой фирме, что у него этих бумажек далеко не одна, если она выпала из кошелька, а он этого даже не заметил, но всё же решаю зайти и спросить, кто потерял сто долларов. Однако и у бандитов дверь закрыта, спрашивать не у кого. Так что жила я потом какое-то время без забот и даже позволяла себе немного больше обычного. Такой вот современный вариант старой городской легенды о неразменном рубле.
На этом закончился круговорот денег в природе. Наверное смена суммы и валюты прервала цепочку прихода-расхода. Но я получила ещё одно доказательство того, что высшая сила меня в беде не оставит, и что не стоит переживать о том, что будет завтра.
Было в моей жизни и ещё два доказательства того, что альтруизм очень ценен для мироздания.
Сразу после того полугода в больнице, ещё очень слабая, получившая строгое предписание не поднимать больше двух килограммов, я пошла в нашу церковь на Миусском кладбище. Это не только наша церковь, это ещё и "моя" церковь: храм святой Софии, матери святых Веры, Надежды и Любови (мою маму звали Надеждой, а тётю, на которую я похожа, Любовью). Тогда христианские смирение и жертвенность были природно созвучны моему душевному настрою.
Пошла я, чтобы развеяться, отдохнуть немного от работы (я тогда зарабатывала ещё и росписью деревянных яиц и матрёшек). Работа уже горела синим пламенем, времени до её сдачи оставалось чуть-чуть, но я чувствовала, что мне критически нужен воздух, иначе просто упаду в обморок. Решила дойти до церкви, немного помолиться о покойной маме.
Это был не праздник, обычный ничем не примечательный день весны. Храм ещё только-только начинал восстанавливаться, прихожан там почти не было: я, пара явно случайных людей, да несколько старушек. С трудом отстояла я службу, сил совсем не было. Вышла на солнечный свет, на резковато-прохладный весенний воздух, даже в Москве свежий от распускавшихся листочков деревьев, которыми заросло старое кладбище, стоявших в радостной светло-салатовой дымке. Пошла к скамейке, чтобы присесть, насладиться покоем и благостью тихого уголка и дать отдохнуть ещё больным ногам перед пешим возвращением домой.
И тут только я обратила внимание на стоявший рядом с церковью грузовик, полный кирпичей, у которого для разгрузки уже выстроились в линейку три старушки, судя по всему немного страшившиеся предстоявшего им испытания. Это были классические церковные старушки, ссутулившиеся от груза лет, маленькие, худенькие, в длинных юбках и в светлых платочках. Несколько мужчин прошли мимо, то ли не заметив, как и я вначале, надобности в сильных руках, то ли не желая тратить время на работу, которая всё равно не принесёт им материальной отдачи. Хотя, кто знает, может быть и у них были проблемы со здоровьем?
Как бы то ни было, старушкам явно нужна была помощь, и они с робкой надеждой смотрели на меня, как на ещё молодую, по виду крепкую женщину в теле, совсем не производившую впечатления недавно умиравшей. Ну не объяснять же им, что со мной происходило в последний год!
И вместо отдыха я встала в эту линейку. Четвёртая старушка залезла в машину. С моим появлением старушки приободрились и работа закипела. Подбадривая себя пословицами вроде "не так страшен чёрт, как его малюют", "у страха глаза велики", "глаза боятся, а руки делают" и прочими подобными сентенциями, мы передавали кирпич за кирпичём друг другу, а последняя из нас складывала их в стопки. Сначала вроде бы ничего особенно трудного не было, кирпичи как кирпичи, ну тяжёлые, но в общем подъёмные. Однако через некоторое время их тяжесть уже требовала лишнего мышечного напряжения, и я стала уставать.
Но тут та старушка, что принимала кирпичи из машины, стала жаловаться на уставшие руки, из которых уже вывалились и разбились два кирпича: "Не могу больше, дайте я встану в середину!" И все опять с надеждой воззрились на меня. Что мне оставалось? Я встала к машине.
Теперь в дополнение к прежнему напряжению прибавилось ещё и мышечное натяжение от поднятия рук. Меня уже покачивало от усталости, но было разгружено ещё только чуть больше половины машины, и бросить старух я не могла.
Но теперь стала жаловаться та женщина, что была в машине. Ей было ещё тяжелее: приходилось идти от края кузова к штабелю кирпичей, уже обобранному сверху, нагибаться, брать кирпич, нести его обратно к краю и нагибаться ещё ниже, отдавая его в руки принимающей.
Читатель вероятно уже догадался, что дальше я работала уже в кузове. Ходила, наклонялась, несла кирпич, наклонялась ещё ниже, отдавала кирпич, шла обратно – и так сотни раз. Устала настолько,что перед глазами всё было в какой-то белёсой пелене. Не уверена, что разгрузила машину до конца. Наверное разгрузила, больше-то некому было, но совершенно этого не помню. Помню себя уже сидящей за столом в подвале церкви, где была кухонька, и где матушка налила мне супа. Помню, что было вкусно. Не помню, как дошла до дома. Помню, как уже почти раскаивалась в своём легкомысленном поступке, потому что было ясно: работу я в срок не выполню. Помню, как часа два лежала в полузабытьи на диване, обложенная голодными кошками, не в силах пошевелить и пальцем.
Именно мысль о некормленых животных заставила меня собрать остатки сил и подняться. Ещё сидя на кровати, я с удивлением заметила, что зрение стало почётче. Я поднесла руку к глазам: да, пелена ушла, я прекрасно видела свои пальцы. Вытянула руку – и так я всё хорошо видела. И, как ни странно, руки-ноги почти не болели, вполне меня слушались. Жуткая, в полном смысле слова смертельная усталость, отступила, и я смогла встать, накормить свою живность и даже поделать какие-то мелочи по дому. Странное дело: с каждым движением сил как бы прибывало, и скоро от усталости не осталось и следа! Весь вечер и ночь я рисовала, и тонкая кисточка ни разу не дрогнула. Работу я сделала вовремя.
Был и ещё подобный случай, но там я плохо помню подробности, а домысливать не хочу, поэтому и писать о нём не буду. И ещё знаю от знакомого, что он, освобождая от хлама церковь, в которой складировали старые станки и инструменты, уронил себе на ногу безумно тяжёлую станину от станка, но при этом ногу ему не разможжило, он не получил вообще никакой травмы, даже синяка не было.
Самопожертвование ради благородной цели, работа на износ ради других, гибель "за други своя" и другие взлёты духа это прорывы на другой уровень, где материальное отступает. Если даёшь миру, не ожидая ничего взамен, то он и сам будет щедр с тобой.
Как-то всё у меня складывалось и повседневные проблемы счастливо решались – так или иначе. Вероятно именно о таком состоянии распахнутой души и отрешённости от страхов и говорил Христос. И поэтому я считаю, что крещение изначально не было такой формальной процедурой, как сейчас. Просто уверена, что людей пропускали через это состояние тоненькой ниточки между жизнью и смертью, через воскрешение к жизни, после чего этот человек перерожался. Скорее всего, Иоанн Креститель вынес на люди жреческую традицию посвящения, и был обезглавлен именно за это раскрытие сакральной тайны.
Выродилось ли крещение само по себе с течением времени, или опять же это происки тех, кому не выгодно преображение человечества, сказать трудно. Думаю, что, как и всегда, одной причины не бывает, а истина посередине.