Я в шутку
Мать на плечи посадил,
Но так была она легка,
Что я не мог без слез
И трех шагов пройти!
Исикава Такубоку.
Утром, завтракая, видел передачу — голландцы построили автобан А-30, но не до конца. Стометровый отрезок дороги рядом с гнездами береговых ласточек, выкармливавших птенцов, был оставлен на осень.
— Шум машин может нарушить психику птенцов, — сказал тележурналисту серьезный пресс-секретарь строителей. — А осенью, когда они станут на крыло, мы устроим птицам новые гнездовища вдали от дороги.
Чертовы гринписовцы! Чертовы птички! Представляю, как у одной из них от шума моторов и скрежета тормозов развивается невроз, и она подкидывает своих вечно голодных птенцов в гнезда добропорядочных членов птичьего общества.
В следующем сюжете с помощью ультразвукового прибора показывали утробу женщины на шестом месяце. Плод — мальчик, — реагируя на эмоции мамы, ее слова и посторонние звуки, то смеялся, то морщился, то начинал махать кулачками и ножками. Он почти все чувствовал. И что-то оставалось у него в памяти.
И у меня в памяти осталось что-то.
Что?
Я закрыл глаза и вспомнил себя не рожденным.
Вспомнил, как сжимался в страхе, когда мама Мария трясла маму Лену за плечи, трясла, требуя меня выскрести.
Вспомнил, как нас выставили из дома, вспомнил, как подружка мамы говорила в уютной коморке под оранжевым абажуром, говорила, что глупо заводить ребенка в семнадцать лет, вспомнил, как, наконец, решившаяся мать шла, опустив глаза, шла к повитухе делать аборт.
Но я родился. Иногда мне кажется, из-за Андрея. Он уже жил в доме мамы Марии, и мама Лена меня не выскребла, оставила. Из дочерней ревности, или захотелось такого же розового ребеночка, или еще из-за чего, это неважно — я родился.
Мать Микеланджело незадолго до его рождения упала с лошади. Некоторые психоаналитики считают, что этот случай повлиял на его судьбу.
Никогда не знаешь, как поведет себя моя мамочка. Иногда кажется, что ее любовь ко мне есть производное от угрызений совести или постороннего сочувствия. Конечно, на наши отношения повлиял отчим. Он говорил, и она верила, что я плохо сложен, неумен, дурен собой и неспособен. Это понятно — слишком много в их жизни было дней, когда в однокомнатной квартире без меня им было бы лучше. Но я знаю — она моя мать. Просто мать. Она — это я. И все мое — от нее. И хорошее, и плохое. Все, что я помню…
Жара, отчим где-то в другом мире, мы лежим на прохладном полу, она в купальнике, я, десятилетний, в плавках, и едим виноград. Косточки она кладет мне в пупок. Я счастлив.
Поле. Мы возвращаемся в лагерь по тропе. На ней следы туристических ботинок.
— Какой широкий шаг у этого человека... — удивляется мама.
— У меня такой же! — пошел я след в след, широко ступая.
— Нет, у него шире…
Я сник.
Мама обрезает мне ногти на руке. Мне приятно. Я улыбаюсь.
Выпускной вечер. Мама пошла со мной. Я веселился, танцевал, чувствуя ее внимание, вел себя ухарем. По дороге домой она сказала:
— Ты так неуклюже танцуешь.
Лет десять я стыдился танцевать.