…Зимой я жил с новыми родителями, а летом, когда они уезжали на полевые работы, возвращался к бабушке. Иногда меня брали в горы, на геологоразведку, и мы долго ехали с мамой Леной по глубоким ущельям, ехали в кузове грузовика, полном разных людей, ехали в кузове грузовика, так спешившего, что люди писали на ходу через задний борт.
Кроме этого я помню, как мыл полы в землянке, в которой мы жили, и первые слезы беспомощности. Меня привезли в горы, и через какое-то время мама с отцом ушли на работу; оставшись один, я подошел к улыбчивому человеку, курившему на завалинке, и стал спрашивать, куда это отправились мои родители. Человек сказал, что они лазают на высокие горы, потом опускаются в глубокую и сырую шахту и работают там в опасности до изнеможения. И потому мне надо им помогать и хорошо себя вести.
Впечатленный, я пошел в землянку, постоял посередине и придумал мыть полы. Способ, которым пользовалась мама, показался мне излишне трудоемким; решив его усовершенствовать, я вылил воду из ведра на пол. И скоро понял, что к приходу родителей поместить воду обратно в ведро совершенно невозможно. Когда пришла мама Лена, я, весь мокрый, возил тряпкой по полу, слезы, лившиеся из глаз, сводили всю мою работу на нет.
Папа Олег меня терпел. Сейчас, прожив жизнь и много на веку увидев, я стараюсь быть благодарным ему, узнавшему о моем статуте лишь через год после женитьбы.
Он многое мне дал. Он не пил, не курил, не развлекался, как все. Он всегда и везде работал. Учил английский, смотрел в микроскоп, читал научные книги, писал статьи и диссертацию. Однажды он сказал — после того, как мать попросила уделять мне время, — что каждый человек должен вести дневники, сам обрезать себе ногти, читать Маяковского, Ильфа-Петрова и другие нужные книги. И что говорить «Будьте здоровы!» чихнувшему некультурно. Отчим все знал, был сдержан и немногословен.
Несколько раз он говорил, что плохое поведение может привести меня в детский дом. Несколько раз безжалостно бил. Однажды на кухне я хлебнул воды прямо из чайника.
— Что ты делаешь!!! — вскричал он, краснея от злости. — Это негигиенично, через носик можно передать инфекцию!
От обиды я расплакался и, совершенно потерявшийся, отпил вновь. Этот моторный поступок был квалифицирован им как наглый и вызывающий, и лицо мое обожгла пощечина.
Повлиял отчим и на учебу. Долгое время я был завзятым троечником, и все из-за нескольких его слов. Однажды в первом классе, недовольный — он всегда выглядел недовольно-сосредоточенным, он пришел взять меня из школы. Я подбежал к нему, крича:
— Папа, папа, я четверку получил!
И услышал холодно-презрительное:
— Очень плохо. Лично я получал одни пятерки.
Я надолго — класса до шестого — потерял интерес к учебе.
Впервые я понял, что можно быть плохим и хорошим по определению в доме его матери. С ней жил сын Игорь, единоутробный брат отчима и мой одногодка. Знакомя нас, папа Олег сказал, что Игорь, в отличие от меня, аккуратен, послушен, хорошо учится и прекрасно играет в шахматы. Я предложил умнику сыграть партию и к своему удивлению довольно легко выиграл.
— Все равно он играет лучше, — буркнул отчим, убедившись, что король белых сложил полномочия в силу объективных обстоятельств. Мама по этому поводу ничего не сказала.
Говорят, в этом счастье — быть по определению умным. Долгое время мне пришлось проработать с таким человеком. Удали из него полмозга, он все равно остался бы самым умным, потому что это с детства вставлено в сознание.
Это тягостно понимать. Лучше быть плохим и глупым. То есть иметь комплекс. У меня он есть, и за него я благодарен отчиму. Благодаря нему, я не спился в молодости, как умный Игорь.
Хотя лучше бы мне вставили в сознание, что я хороший человек, и буду им всегда. Буду святым. Или, на худой конец, как вставили Свете — последней супруге, что надо быть богатым, и в этом счастье. А что мне вставили? Мама Мария — фактически ничего. Мама Лена — необходимость иметь высшее образование и ученую степень.
Стикер мамы.
Руслан, это нечестно обвинять меня за свои беды! Что я тебе сделала плохого? Невзирая на свои беды, я окончила школу и университет. Почему же ты своего сына не смог воспитать, у него бед было больше? Зачем ты меня обижаешь? Я отдала тебе все, что могла, зачем ты вынес все на люди, зачем?
Однажды папа Олег сказал, что для общего развития надо коллекционировать. Например, спичечные этикетки.
— Спичечные этикетки? — удивился я. — Их коллекционируют?!
— Да, и это называется филуменией.
Я стал часами ходить по улицам, высматривая выброшенные коробки. Господи, сколько я прошел километров! Сотни и сотни! Как был настойчив, как целеустремлен и даже фанатичен! Как радовался, найдя иностранную! Когда этикетки стали продавать пачками по 100 штук, занялся марками, собирал «Фауну» и «Флору». По воскресениям ходил на пятачок, менялся, покупал — мама давала трешку или рубль (чтобы не болтался дома). Года через три, ни с того ни с сего, продал все оптом за сорок рублей, и было не жалко.
Еще я благодарен отчиму за то, что он приучил меня к самоконтролю. В старших классах я приносил ему тетради с домашними заданиями, проверив их, он сухо говорил:
— Три ошибки тут и две здесь, — и отсылал прочь.
Однажды я проверял домашнюю работу полдня. Лишь на исходе третьего часа натуральной пытки — несколько раз уходил от него чуть не плача от растерянности, — выяснилось, что он просчитался, и в сочинение не было указанного числа ошибок. И за это я ему благодарен — тогда я понял, что и боги могут ошибаться.
Мне было восемь лет, когда это случилось. Может быть, если бы не этот случай, все пошло бы иначе. Рано или поздно отчим свыкся бы со мной, этому наверняка поспособствовало бы ожидаемое в семье прибавление. Но это случилось, и мир мой обрушился вновь.
…Папа Олег уехал на свои аспирантские изыскания, беременная сестрой мать осталось в городе. Кто-то шепнул ей (или просто ревновала — скорее всего), что у него полевой роман с лаборанткой. Однажды я спросил, когда приедет папа. Она, странно нервозная, выпалила, что никакой он мне не отец, а чужой человек, и к тому же подлец и негодяй, мечтающий ее со мной, своим пасынком, бросить, и потому я не должен этого человека ни любить, ни уважать. Я растерялся, убежал на улицу, и… увидел его в кабине подъезжавшего к дому Газа-63. Выскочив из кабины, отчим радостный(!), бросился ко мне, протягивая руки.
Я отвернулся.
— Что такое? — нахмурился он.
— Мама сказала, что ты мне не отец!— выкрикнул я и, повернувшись, убежал в свой садик (двор дома, в котором мы тогда жили, был поделен на индивидуальные садовые участочки).
Меня снова «нагрузили». И снова в житейском порыве. Но не это главное. Главное в том, что тогда я привык осмысливать самого себя и мир вокруг и осмысливаю до сих пор.
«Сначала мамой была мама Мария, а папой — папа Иосиф, — думал я, спрятавшись в садике под развесистым кустом сирени — я хорошо помню, как сидел под ней на корточках, желая отгородиться от всего мира. — Потом мамой стала Лена, а папой — Олег. Теперь мне сказали, что и он не отец… Значит, и мама Лена мне не мама?!! Все мне никто??»
Вывод потряс меня. Я съежился в точку, стал зрачком остановившегося Ока, и мир отстранился. Зелень, цветы, голубое небо — все поблекло. Я лишился пуповины, связывавшей меня с людьми.
Это состояние было невыносимым, и я решил подвергнуть свой вывод проверке — а вдруг все не так? Когда мама Лена и папа Олег помирились и, взявшись за руки, пошли гулять, я вынул из коробки с документами паспорта и внимательно их изучил.
Все было нормально. Я значился сыном в обоих. Обрадованный, вернул документы на место, и тут в сознании от собственного года рождения отнялся год рождения мамы, и перед глазами стала цифра 17. Я вздохнул свободно, но радовался недолго — вспомнил, как мама говорила, что свидетельство о ее рождении отец Иосиф — из-за войны с басмачами — смог получить, лишь когда ей исполнилось шесть лет.
— В тот день я за пять минут постарела на год… — улыбалась она, рассказывая.
— Как это? — удивился я.
— Да так. Возраст определяли по зубам и ошиблись.
Стало быть, когда я родился, ей было 16! А в шестнадцать не рожают — это я знал точно.
«Значит, все ложь. Все лгут, и нельзя никому верить», — навсегда отложилось в моей памяти.
Так какое же это свободное падение, моя жизнь? Я летал в голубом небе детства, меня «грузили», и, нагрузили так, что, в конце концов, я рухнул на головы людей.
Хорошо помню, как в те времена, возвращаясь из школы, я хотел лишь одного — чтобы дома никого не было.