Еще я был «лунатиком». Мне говорили, что я хожу по ночам, а однажды я убедился в этом сам, обнаружив себя бездушно стоящим посреди бесплотного Ока под взорами мамы Марии, от такого дела опустившей на колени вязание, и отца Иосифа, оторвавшего по этому же поводу глаза от календарного листочка. Душа вернулась в меня виновато удовлетворенной, так же, как я возвращался домой из рая — с канала или речки, возвращался, зная, что затянувшаяся самоволка обнаружилась. Именно с той поры мне кажется, что мое сознание, мой дух, дождавшись отключения тела, улетает прочь от него, чтобы слиться хоть на время с тем, что больше всего — с безграничной свободой, с Другим. Позже, — я уже учился в школе, — мама запрещала мне читать художественную литературу на ночь и кормила успокоительными таблетками — врачи ей сказали, что у меня редкая чувствительность, и что сомнамбулизм — это разновидность эпилепсии. До сих пор помню балкон в доме на Юных Натуралистов, на котором ночевал летом — страшась упасть во сне с третьего этажа, я опутал его верх бельевой веревкой. Насколько мне известно, последний приступ сомнамбулизма случился на пленэре, в спальном мешке — я спал в нем с Надеждой за неделю до нашей свадьбы. Посереди ночи, объятый ужасом, я выскочил из него и бросился вон из палатки, едва ее за собой не утащив.
Друзья по этому поводу едко шутили.
Думаю, тогда мое сознание (или подсознание), улетев прочь, соединилось на время с тем, что больше всего, и, узнав, что выйдет из этого брака, вернулось, чтобы бежать со мной до канадской границы. Но тело с спросонья не смогло преодолеть палаточных растяжек, и все, что должно было случиться, случилось.
Я перестал ходить по ночам, став таким. Снохождения сменились припадками эпилептического негодования. Видимо, душа, став «не выездной», заключившись в тесном теле, стала биться головой (моей) о стену безысходности.
Мама Мария ни меня, ни Андрея, не ласкала и не баловала. Она была строга с нами, и улыбалась только родственникам. На праздники и иные случаи звались гости, и тогда загодя пеклись пироги и медовый хворост, с утра готовилась праздничная еда, и потом все сидели во дворе за раздвинутым круглым столом. Однажды, после того как солнце, найдя прореху в шатровом винограднике, истомило гостей, и они ушли остывать в прохладный глинобитный дом, я кинулся к столу и хватанул из граненого стаканчика обожаемого взрослыми напитка. Андрей смотрел на меня как на самоубийцу, а я чего-то особенного ждал, да не дождался, наверное, потому что перед этим наелся пельменей.
Помню еще странный случай с телепатической подоплекой — он до мелочей запечатался в сознании: как-то с мамой Марией, отцом Иосифом и Андреем мы шли в гости, в дом, в котором я никогда раньше не был. Ни с того, не с сего я сказал, что найду его и, пройдя несколько кварталов, уверенно указал на калитку и не ошибся.
Еще помню свадьбу Лены: было много юношей и девушек, приятных и веселых, играл патефон, танцевали вальс и пели «Ландыши, ландыши, светлого мая привет». Мы с Андреем на ней не присутствовали — мама наказала нам не выходить из дома, и весь день мы просидели на кровати за дверью.