Предисловие автора
Тривиальная завязка сюжета – в руки главного героя попадает некая рукопись. Вокруг нее и вокруг героя начинаются более или менее загадочные происшествия, тайна громоздится на тайну. Читатель падок на такое .
Написав несколько рассказов, я попадаю в неизбежный застой. Я начинаю испытывать почти физическое неудобство, штиль переживаю, как нешуточную драму, а слова «ни дня без строчки» воспринимаю без привычного иронического оттенка. В эти дни и недели они становятся для меня чуть ли не правилом хорошего тона.
Заканчивался сентябрь, и я тщетно пытался заинтересовать сам себя, выдумывая необыкновенные истории, мысленно ставил своих знакомых в нелепые ситуации, закручивал интригу, но все получалось пресно до отвращения. Теперь я понимаю, что уже тогда подсознательно ждал встречи с таинственной рукописью, тем более, что как раз недавно перечитал рязановское «Предсказание», давно мне нравившееся.
Как всякий уважающий себя писатель (как приятна эта ролевая игра!), я уехал за вдохновением за город. На даче, по щиколотку засыпанной березовым листом, было холодно и ясно. Я подумал, что несколько дней на природе освежат мое воображение.
Два соседних участка брошены хозяевами много лет назад. Фактически они составляют один большой , обнесены общим забором, и даже полуразвалившийся скворечник-уборная у них общий. Стоят там два дома, большой, двухэтажный, и маленький, одноэтажный. Не раз пробирался я туда сквозь заросли одичавшей малины, извлекая из-под бурьяна ржавые трубы и брошенный инвентарь.
Давно не хожу я по брошенным садам в поисках строительных материалов, мне это больше не нужно. Двухэтажный дом горбится на отдалении; в нем открыта дверь, распахнуты окна на втором этаже, но идти туда не хочется. Почти до половины высоты комнаты завалены хламом и мусором – культурный слой. Маленький дом интереснее. Он совсем близко, перешагнешь низкий, символический забор и уже на месте. Смотри только внимательно под ноги, чтобы не запутаться в траве и мусоре, не упасть на осколки стекла и ржавые гвозди. Когда-то я сам добавил туда ненужных мне на нашем участке острых предметов, создавая своего рода полосу отчуждения. Не люблю высоких глухих оград, но не люблю и бродяг, нечистоплотных и вороватых.
В октябре большинство садоводов закрывает сезон, большая часть работ выполнена, отключены свет и вода. Людей почти не видно. Люблю одиночество, скрип березы по крыше, тишину над участками. Я подолгу гуляю в смешанном лесу за садами, где березовые колки попеременно сменяют сосновые посадки, потом пью кофе, посматриваю на чистый бумаги на столе, специально выложенный еще с утра, как напоминание, потом брожу по саду и осторожно ухожу на соседний участок.
Когда не ищешь специально, почти наверняка найдешь. Может быть, тридцать раз проходил я мимо этой кучи хлама, раз пятнадцать задевал ее ногами, но вот на шестнадцатый раз пхнул носком ботинка, и из-под отвалившейся в сторону неопределимой дряни выглянула стопочка пожелтевших листов.
Сколько помню, всегда был неравнодушен к исписанным незнакомым тетрадкам, блокнотам, просто бумагам. Что это – сыщицкий инстинкт, болезненное любопытство или что-то другое? С годами интерес слегка притупился, но совсем не исчез. Я присел около находки, стараясь не слишком испачкаться, извлек бумаги и бегло просмотрел их.
Казалось, они пролежали тут лет пятнадцать. Листы приобрели серо-желтый цвет, левый нижний угол когда-то намок, потом высох и покоробился. Текст, напечатанный на машинке, местами исчезал, но, в целом, прочитать было можно. «Для меня не столь важно, что его звали Сат-Атан…», - прочитал я наугад и заинтересовался. Согласитесь, текст не совсем обыденный. Я заторопился обратно к себе.
Наскоро поужинав, я заварил себе кофе (признаюсь, люблю удобства) и начал раскладывать рукопись по порядку. Неизвестный автор позаботился снабдить текст нумерацией листов, но, к сожалению, начало отсутствовало, как и конец. Отряхнувши, по возможности, пыль с бумаг, я начал чтение.
Из найденной рукописи
«… изучением зла. Не думая о разнице между жизнью и смертью, между добром и злом, не желая давать определение, как могу я давать отчет в собственных поступках? Кому вы собираетесь отчитываться? – спросила она, а я в нелепом смущении не стал объяснять. Директор со своими нелепыми прожектами и представлениями едва ли не полностью занял ее воображение. Для молодых страшнее кошки зверя нет. Она еще не самая примитивная, с ней приятно и порой интересно порассуждать на отвлеченные темы, но наивность огорчает. Вопреки мнению, что наивность есть будто бы проявление чистоты душевной, считал и остаюсь при своем мнении: наивность есть отражение недостатка житейского опыта. И, прежде всего, опыта потерь.
Возвращаюсь из командировки, иду из школы, еду с ярмарки. Пока есть время, хочется думать и успеть упорядочить мысли. Не знаю способа лучше, чем перенести их для этого на бумагу. Уверен, что читать никто не станет. И вовсе не из пресловутого уважения к тайнам чужой переписки. Неинтересно. Век другой.
Помню, первая книга мне так понравилась, что тайком и в открытую перечитывал ее. Делал пометки на полях. Помню, с улыбкой над собой говорил маме, что, мол, дошел – читаю сам себя.
Вечные спирали жизни: последнюю свою книгу сейчас перечитываю. Пусть она не обретет переплета, пусть сгниет пачкой листов, для меня она останется книгой. Печатаю, читаю, правлю, печатаю и снова читаю в тридцати метрах от старого родительского сада. Занесла судьба. В случайно купленном домике нашел брошенную пишущую машинку «Москва». Продул-прочистил-смазал. Стучит старушка. Ленту купил от матричного принтера. Вечер провозился, пока поставил. Ленты, сколько помню, всегда были дефицит.
На старости лет не устаю поражаться точности языка. Исповедь – какое глубокое понятие. Поведать из себя, изнутри, из души. Открыть потаенное, внутренний мир, который не есть только мир глистов, больной печени или палочек Коха, но мир борений, падений, редких, редких попыток уклонения от зла. Что я приносил, торопясь то громче, то тише проблекотать на редких исповедях?! Обижаю родных, сержусь, кричу, жадничаю в деньгах. Приносил и гордился собой. То ли и так ли надо было говорить?! Правда, да не вся. А полправды – это правда? А если не половина, а осьмушка, полпроцента, следы, как говорят химики? Ужас. Мясо ел в пост, кино смотрел по компьютеру, эротические рассказы читал, соблазнялся. Все не то.
Когда смотрю на зло в себе, какой прибор брать – микроскоп или телескоп?
Когда привык и когда отвыкну смотреть на себя и на мир вооруженным взглядом? Когда смогу взглянуть без увеличилки или уменьшалки, без розовых очков или темных, без очков вовсе?..
Прежде, чем пойму, что смотрю на зло, как относиться мне к тому, что вижу? Вот в этот первый, самый первый момент, когда только услышу сам себя или увижу движение в душе моей – как относиться мне к тому, что слышу и вижу? Добро ли это или зло. Важны ли мотивы-цели или средства-способы все определяют?
Чем старше становился, тем больше находилось вопросов. Раньше это огорчало и сильно, потом обвык».
Умиротворяющее средство
Я отложил пыльную бумагу и потянулся. К вечеру становится прохладнее, хочется в горячий душ, под одеяло. Хочется уютных мыслей, порой – эротических фантазий.
Не люблю ощущения шершавости на пальцах. С детства одним из ненавистных ощущений было от проведения ногтями по известковой побелке. Прямо-таки корежило всего. И от этих многословных листов тоже начинало корежить. Да, есть что-то близкое в рассуждениях. Даже стиль похож на мой. А, может, оттого и неприятен этот неизвестный. Кому он пытается подражать? Тоже мне – Розанов Первомайского района! «Опавшие листья», короб номер икс-игрек-зет… Не знаю, почему, но раздражился я на автора найденной рукописи, раздражился до удивления.
Я не торопясь поужинал. Ходил днем на станцию. Теперь там такие же магазины, как в городе, продуктовая программа выполнена раз и навсегда. Накупил в магазине сладостей: печенья в форме грецких орехов с начинкой из вареной сгущенки, каких-то шариков, имитирующих модное одно время «Рафаэлло». Хлеба купил, сарделек, горчицы. Воды питьевой десять литров. Для мытья и без того воды запасено изрядно.
Помню, всегда любил романы с детальным описанием еды, быта вообще. Всегда нравилось внимательно относиться к этой стороне своей жизни. Человек, по моему устоявшемуся мнению, не только то, что он ест, но и, в гораздо большей степени, то, как он ест. Как он живет, где спит, как обустраивает свой быт. Все это важно. Знавал я людей, которые быт не любили. Но я тоже их недолюбливал. И кончили они жизни свои, на мой взгляд, скверно.
Я не гурман. Дорогие напитки, экзотические блюда, элитные сорта сыров и т.д. – не понимаю и не поддерживаю. Сластена – это да. Сколько помню, всегда снимал раздражение сладким. Кофе со сгущенкой, печенье со сгущенкой, пара яблок. Если перед этим «принять» вареной рассыпчатой картошечки с сочащейся, исходящей паром, раскаленной, красной и толстой сарделькой – честное слово, любое плохое настроение уйдет само. Место для него в вас уже не будет.
Несколько лет назад мы построили около домика уличную печь. Что-то среднее между камином, барбекю и мангалом. Суперпозиция, как сказал бы мой бывший преподаватель. Как добывали материалы и как строили – отдельная песня. Но все сладилось. Теперь частенько сидим и смотрим на живой огонь, а то – на угли, которые еще живее. А над углями, на решетке шкворчит, поджаривается кусок мяса или курица.
А еще жаренное сало сильно примиряет с несовершенством нашей жизни. Тяжелую, пузатую, всю заиндевевшую стопку с тягучей замерзшей водкой – залпом, на выдохе. Потом – пауза секунд пять, чтобы ощутить горечь, потом втянуть ноздрями холодный октябрьский воздух, настоянный на березовом палом листе. И, стараясь не обжечься, осторожно, зубами снять с вилки румяный кусочек сала. Рот наполняется горячим соком, начинаешь любить буквально всех, даже близких родственников. Хорошо.
Сейчас я поджарил сардельку. Разжигать огонь ради одной сардельки вроде бы и не стоит, но так приятно. За всеми мелкими, приятными делами я и думать перестал о неведомом зануде с типичной рефлексией интеллигента-богоискателя. Вкусно поел, напился сладкого кофе, а потом еще и вовсе позволил себе пару рюмок бренди. Бутылочка стояла на всякий случай, хороший подарок хорошего человека. Вот случай и подоспел.
Все делал не спеша: почистил зубы, умылся, улегся и уже более благосклонно взглянул вновь на пачку старой бумаги. Спать все равно пока не хочется, отчего бы и нет…
Из найденной рукописи
«Она спросила меня как-то, верю ли я в Бога. И когда сказал, что - да, очень удивилась. Мол, как же так, доктор наук, член партии и т.д.? Что-то отвечал ей, красуясь, по обыкновению.
Член партии – вот, пожалуй, и все, что препятствует вере. Член. Партии, профсоюза каких-то работников, действительного хотели дать да как-то корреспондентом ограничилось. А раньше был член ячейки, комитета, преступной группы – что отяготило существенно бытие мое на протяжении почти восьми лет. Еще был членом разных бригад. Переходил, можно сказать, из касты в касту, то вливался, то выливался. Где уж тут о Боге думать?
Однако ж, касается Он всех, раньше или позже. А, скорее всего, касается постоянно, да только мы чувствуем Его нечасто.
Изложил ей как-то теорию флакона. Она не моя, увы. Прочитал, кажется, у Юрия Германа, понравилось. Как бутылочку микстуры, встряхивает иногда человека судьба. Тогда он становится употребим, мало вреден или хотя бы не смертелен для окружающих. Меня встряхнули арест, суд и лагерь. Но, видимо, недостаточно. Ибо и после них системы ценностей не изменил. Напрасно, наверное.
Чего хотел? Да славы, конечно, чего же еще. Ну, денег тоже. Публикаций, званий, степеней. Интересных задач, остроумных решений. Женщины, забрасывающей горячие руки тебе на шею и прижимающейся всем телом. Чтобы, как у Визбора, целовала пальцы на струне.
Бред, разумеется. Но это «разумеется» пришло с годами и со слезами. Ну, какие пальцы на какой струне?! Какие руки?! С твоей внешностью – косоглазием, лысиной, заиканием. С твоим ужасным характером. С твоим весьма сомнительным сексуальным темпераментом и способностями…
Такая короткая жизнь. Как искорка на ветру, не успеет вспыхнуть, как уже гаснет. Истина, доступная для понимания, невольно стала банальностью, Волгой, впадающей в Каспийское море. Но многих ли интересует Волга, море, я уж про истину и не говорю? Часто я думал о краткости своей жизни, беря у нее взаймы на травлю, пьянки, нелепые романы с выдуманными женщинами? Те минуты, пока елозил дрожащей рукой под чьей-то юбкой, мог употребить совсем иначе. До сих пор, не уверен, на что именно стоило бы, но ведь мог! Мои склоки, мои обиды, мои придирки к друзьям, родным и неродным – трата времени, которую никогда и никто мне не восполнит.
Сейчас я столько же знаю о том, как долго еще проживу, как и семьдесят лет назад. То есть, нисколько. Имеет ли смысл определять для себя добро и зло? Имеет. Потому что еще и сейчас и всегда, пока дышу, я могу причинить боль другому.
Что такое добро? Мамина щека, теплая, от которой плачу до сих пор, как только вспомню. Теплая, почти горячая, всегда утешающая рука на моем лице. Холодная, безответная, неотзывчивая, и я целую ее и зову, но уже поздно. И не бьется на горле пульс, и глаза полузакрыты уже навсегда. Добро. Папины глаза, руки, которых не бывало карающих. Никогда. Голоса родителей, смех, запах мороза от их одежды. В моей системе мира это – абсолют, эталон. Как полюс – любой шаг в сторону равносилен шагу вниз. Хоть на микрон, на ангстрем – все равно вниз, в худшее.
Господь создал все. Этот страшный для понимания постулат одно время занимал меня настолько, что лишил сна.
Откуда взялось зло, если все создано Богом?
Я спросил об этом какого-то сектанта, уже не помню фамилию. Спросил, находясь на соседней от него койке, в лагерной больнице. Сектанту отбили почки, он доходил, бредил по ночам, но днем еще бывал в сознании. Я зря спросил. Не помню, что он ответил, но помню, что мой вопрос буквально сотряс его. Он закричал сорванным голосом, зарыдал. Едва ли он кричал и плакал так в том подлеске, где его перехватили блатари и, смеха ради, избили черенками лопат. Он кричал, что дьявол отравил ему последние дни, что его хотят поссорить с Богом, но не удастся. Он проклял меня, как посланца сатаны. Это было потешно – один доходяга проклинает другого, но на следующее утро сектант не проснулся.
Я не хотел ссорить его с Богом, я пытался понять».
Ночью
Глаза мои слипались, и я отложил рукопись. Так ничего, даже забавно порой. По форме близко к дневниковым записям. Пожалуй, что-нибудь можно использовать. Я, дачник со стажем, привык, что почти ничего не участке не пропадает, любой обломок шифера или кирпича можно пристроить с пользой. Это еще советская закваска. Ну, что ж, и в эсэсэсэре не все было плохо.
Ночью на даче хорошо думается. Спишь короткими этапами, засыпаешь и просыпаешься вновь, но в промежутках течет перед мысленным взором то одно, то другое.
У меня достаточно проблем в своей жизни. Я от их отсутствия не страдаю. То есть постоянно в преодолении. Как говорится, «вся-то наша жизнь есть борьба». Конечно, я не Тевье Молочник, но в какой-то степени приближаюсь к нему. Если сравнивать с другими, всегда найдется кто-то, кому хуже, чем мне. Мне нравится в себе самом вот этот подход. Ведь если думать, что всегда есть кто-то, кому лучше, однажды сойдешь с ума от зависти и собственного негатива. Меня и жена всегда хвалит за правильный подход. Это я не в порядке хвастовства, а в порядке исторической правды, как говорил наш институтский преподаватель.
Я люблю послушать, почитать что-нибудь этакое. Вот, как в найденной рукописи – лагерь, чьи-то почки отбитые. Помнится, у Солженицына есть подобное: решил он со знакомым зэка, тоже бывшим офицером, бригадиром стать. Знакомого того воры загнали в карьер и там ломами почки отбили. Я, признаться, неизвестного автора в плагиате уличать бы не стал: жизнь настолько пестра, что совпадений в ней сколько угодно. И снаряд в жизни двадцать два раза может в одну воронку упасть, это – запросто, жизнь про теорию вероятности не слыхала.
Интересно, где и кем работал этот тип. Восемь лет отмотал, преступная группа и публикации. Значит, по политической статье загремел. Хозяйственник – вряд ли, вор – совсем исключаю. Скорее всего, в молодости. Значит, при Сталине еще либо при Хрущеве. Второе – вряд ли, не дали бы потом подняться. Культ-то был только один, его и развенчали и жертв вареньем помазали. А все, что потом – все по справедливости.
Мне один бывший коллега цитировал, не знаю, кого. Что, мол, когда не можешь грешить, невольно становишься праведником. Этот тоже, видать, постарел, вступил, так сказать, на стезю добродетели. Насмотрелся я на таких.
Узнать бы, кем он был, да и жив ли сейчас. Я-то его здесь уже не застал. Когда покупали участок, этот дом был давно брошен.
Вздохнув о путанице в чужих судьбах, я быстро заснул.
Из найденной рукописи
«Большинство из немногих прочитанных богословских книг, меня раздражали. В частности, Брянчанинов казался мне ограниченным и сухим, Роуз зашоренным. Наибольшее удовольствие я получил, как не странно, от Войно-Ясенецкого. Пораздумав, я понял, что это связано, вероятно, с тем, что тот был хирургом, стало быть, естественником, по образованию, и ученым, по призванию. Схожесть образов мышления стала тем мостиком, по которому приходит взаимопонимание.
Среднее, по качеству, образование, чуть выше средней – любознательность. Ко мне она расположена, поит чаем с медом, внимательно слушает. Эту загадку разрешить мудрено. Во всяком случае, кажется порой, что отчасти мы понимаем друг друга.
Постепенно у меня сложилась собирательная целевая модель человеческой жизни. Допускаю, что сколько-нибудь грамотный семинарист разнес бы в пух и прах мои наивные представления, но для меня они имели ценность.
Я установил, что главной задачей человеческой жизни является путь к свету, к высотам духа, признаком которых является увеличение доброты, а вовсе не знания, как считают многие.
Пройти над бездной по узкому мосту без перил (не о нем ли толковали арабы?) можно лишь опираясь на руку спутника. Найти этого спутника нужно обязательно, иначе просто не выполнишь главную задачу. Спутник – половинка, мужчина для женщины, женщина для мужчины. Никто не знает, как именно искать и найти половинку. В этом причина всех без исключения неудачных браков. Я тоже не знал секрета поиска, вот и печатаю сейчас эти строки, пребывая в одиночестве на пустынной даче.
Доброта – явление абсолютное, постоянное во все времена и для всех народов. Никакая мотивация, никакая кажущаяся благородной цель не может служить изменению оценки добра. Доброта одновременно и однозначно для всех. В этом проявление его истинности. Доброта есть, выражаясь языком незабвенной Елены Петровны, эманация Бога. Везде и всюду, в мире видимом и невидимом, созданном Его волей, изначально присутствует добро.
Однажды я провел бессонную ночь. Давило за грудиной, а за окном, на темной улице кто-то бил прохожего. Тот вскрикивал что-то вроде «Да оставь ты меня!», а я лежал скованный тоскливым ужасом, облитый ледяным потом, и не мог шевельнуться. Мне казалось, я умру в ту ночь, рассвет никогда не придет. Утром я пошел в институт пешком и специально высматривал на сухом асфальте следы крови и ночной драки. Не нашел ничего. До сей поры не знаю, померещилась мне та ночь или была на самом деле.
Часам к четырем, когда становится темнее, чем в полночь, я вдруг понял, что такое зло.
Зло есть уклонение от пути доброты, добра, то есть от луча света. Любое отклонение от пути добра аналогично шагу в любом направлении из точки полюса. Само по себе зло не существует, оно появляется только в момент «схода с рельсов», то есть с правильного пути. Та точка бифуркации, когда появляется мысль сойти с пути добра, представляет особенный интерес. Чему она принадлежит – доброму или злому? Почему вообще появляется?
Свобода выбора, предоставленная Им человеку, делает возможным существование точки бифуркации. Почему человек, начиная с первых своих представителей и до сих пор, избирает неправильный путь? Не значит ли свобода выбора то, что Он изначально допускает злой путь?
Вопросы отпадают, когда я говорю себе, что человек, может быть, и венец Его творения (очень сомневаюсь, будучи подавлен количеством примеров обратного), но лишь для данного места, то есть планеты Земля. Именно для этих своих созданий Он устроил проверку, дав свободу выбирать пути. Где-то и для кого-то Он устроил иначе, а для нас так.
Что такое дьявол, сатана, черт? Елена Петровна исписала десятки страниц, давая историю вопроса, но все ее записи на эту тему подобны студенческому реферату. Для меня они – не более, чем развлекательное чтиво из раздела «возьми на дорожку». Не столь важно, что его звали Сат-Атан; важнее, что он есть желание, замысел, идея уклонения от пути добра. Он есть вирус дефицита добра в человеке, подобный СПИДу. Иммунитет души и духа обеспечивается добром, и нет другой защиты. Когда у меня дефицит добра, я злюсь, то есть начинаю двигаться именно «черт знает, куда».
Добро я могу изучать, так или иначе общаясь с хорошими людьми. Их «хорошесть» соответствует степени доброты. Для того, чтобы изучать зло мне достаточно анализировать самого себя. Строго говоря, я вообще не в состоянии делать заключения о том, добр я или нет, поскольку могу только прогнозировать, что те или иные мои мысли и поступки приносят кому-то радость или боль.
Шершу ля фам
Самыми интересными в этой писанине мне показались туманные ссылки на некую женщину. Не на Блаватскую, естественно. Нет, на ту, которая спрашивает, поит чаем, слушает. На ту, которая, по словам неизвестного автора, к нему расположена.
Я попытался представить себе эту женщину. Вариант №1: ровесница или близкая по возрасту. Раз он пишет, что она не ученая, видимо – секретарша или переводчица. Допустим, он гений оборонки, некто вроде Королева. Тогда она – Нина Ермолаева. Типовое решение, поэтому отметаем. Вариант №2: вообще не связанная с ним по работе. Скажем, соседка по подъезду. Поит его чаем, слушает. Этакая мадам из «Стариков-разбойников», которую играла Нина Ургант. Скучно, поэтому тоже отбрасываем. Тогда кто?
Он пишет, дескать, молодым страшнее кошки зверя нет. И еще про наивность. Значит, она существенно моложе. Возраст не угадать, но лет двадцать можно смело скинуть. Да что там двадцать! Ему около семидесяти, она – наивна в его глазах. Ей, скорее всего, до сорока или около того. Вот это уже горячо. Кто она?
Я не на шутку заинтересовался этой историей. Мне стали представляться еще туманные, но уже какие-то сложные, переливающиеся и протяженные перспективы. Из зыбкой дымки начали проступать еще неясные образы героя и героини, наливаться содержанием, характерами, особыми чертами.
Я хотел сегодня уезжать в город, но теперь мои планы изменились.
Из найденной рукописи
«Детерминировав формально добро и зло, я много думаю о том, часто ли мне удавалось оставаться на правильном пути. Как, не впадая в самоуничижение и не пытаясь спрятаться за прекрасными целями и обстоятельствами, понять, когда и как поступал?
Характерно, что не могу давать оценки своим мыслям и поступкам в настоящем времени. Не могу заранее оценивать будущие мысли и поступки. Логикой здесь лично для меня и не пахнет, но я уже давно живу, чтобы надеяться оправдать реальную жизнь формальной логикой.
В четверг мы разговаривали у них в комнате, попивая неизменный зеленый чаек, который она любит, а для меня считает полезным. Знать бы заранее дату и час, ух, какого кофе выпил бы я тогда – минут за десять до момента истины! Крепкого, сладкого, от которого тукает в затылок и кружит голову. Кто мне мешает пить кофе у себя в лаборатории? Но тогда исчезнут наши беседы, к которым я на старости лет привык. У нее можно только чай. Вбила себе в голову, что чашка кофе убьет меня, и теперь играет роль патронажной сестры, предлагает мерить давление, сложив трубочкой губы, наливает заварку – Боже избави налить слишком крепкую!
Сказать ей, как я привык говорить другим мужчинам и женщинам, чтобы не валяла дурака, не могу. Глаза сразу нальются слезами, губы задрожат, она съежится и замолкнет. Нежное создание. Это все к вопросу о добре и зле. В то же время, совсем не ангелочек, сама может поставить на место так, что только каблуками щелкнешь. Мы с ней, как индейские вожди – зарываем перед встречами боевые топоры, курим трубку мира, а, разойдясь по своим шатрам, начинаем снимать скальпы с ближних и дальних.
Зашел у нас разговор о том, часто ли бываем добрыми. И тут она поразила меня совершенно банальным, по сути, размышлением. «Александр Борисович – сказала она, посматривая сквозь парок над кружкой своего мерзкого чая, - разве возможно вести счет добрых и злых дел типа «16:7» в пользу добра или зла? Разве возможно привести поступки к равной степени добротности или злобности, чтобы сравнивать их между собой? И, наконец, даже выведя какой-то коэффициент приведения и проведя подсчет, разве сможете вы принять полученный результат, и, окажись он, допустим, на семь или семнадцать пунктов выше по добру, обрадуетесь ли вы? А, если он будет на четыре пункта больше по злу, расстроитесь ли или оправдаетесь словами, что перевес-то небольшой?»
Задумался я. Пока вывод напрашивается невеселый: задачка общего решения не имеет.
Несколько лет назад обратились ко мне за помощью очень молодые, но приличные люди. Была у них своя неразрешимая задачка. Нужно было обеспечить работу стальных клапанов в потоке дизельного топлива, нагруженного давлением две тысячи атмосфер. Кто-то из общих знакомых посоветовал ребятишкам связаться со мной. Поговорили мы раз и два, начал я вспоминать, было ли что-то подобное раньше, и потащились из памяти воспоминания к месту и не к месту. Когда мне было лет примерно столько же, сколько им сейчас, имел я счастье познакомиться лично с Косбергом и Севериным. Теперь фамилии эти, понятно, никому ничего не говорят. Мишина видел издалека, с Владиславом Волковым беседовал раз восемь.
Полвека спустя то время видишь иначе. Но уже тогда смутно мелькал вопрос: нужно ли все это было? Добро или зло делал Юрий Алексеевич, изматывая себя на занятиях и тренировках, готовясь отдать жизнь за полет в космос и помня о том, что его мать живет в доме с уборной во дворе? Зачем сначала лететь в космос, а потом решать вопрос с уборной во дворе? Зачем не переставить во времени эти дела и как сравнить их – что важнее? Добро для матери полет ее сына или зло? Зачем он ей – полет этот - не только с прагматических целей, а со всех возможных? Зачем этот и другие полеты миллионам людей, за которых решают, что можно им знать, а что нет? Добро это для них или нет?
У меня неправильно устроена голова, я не могу совместить исследования ближнего и дальнего космоса с уборной во дворе, с водой в колодце, с необходимостью женщине таскать тяжести, топить печь, выносить золу, сажать и копать картошку и т.д., и т.д. Значит ли это, что я более добр, чем люди, принимающие решения о полетах, и те энтузиасты, кто рвется лететь, хоть куда, но высоко. Эти замечательные, по глубине, строки у Визбора: «А вы куда, ребята, вы куда? А хоть куда, а хоть в десант – такое звание курсант!» Что же вообще думать не надо?
Когда речь идет о жизни и смерти, вероятно, проблема добра и зла та же, только накал чуть выше, и все протекает острее и жестче. Как в истории с клапанами – условия работы жестче, и привычные конструкционные материалы – будь то хромо-ванадиевая сталь или человеческие нервишки, работают непривычно. Ту задачку с ребятами мы сообща решили, она не Бог весть, какая сложная. Ребятишки принесли коньяк, и мы также сообща распили его у меня дома. Добро это было или зло – коньяк, мы, мертвые рыбки, ставшие шпротами, семечки в яблоках и апельсинах, которым не суждено оказалось стать деревьями?
Чем занимается моя лаборатория, которая гордо именуется «проблемной»? Какие проблемы мы пытаемся решать? Суетные. Раньше они тоже были суетные, хотя и считалось, что куем огневой-броневой-и всякий разный щит для Родины. Сейчас не сеем и не пашем, а валяем дурака. С колокольни чем-то машем, разгоняем облака. Пишем отчеты, справки, ходим на работу и с работы. Добро делаем или зло? Народ, как будто бы не совсем глупый, но задай такой вопрос, посмотрят, как на умственно неполноценного.
Кончается жизнь. Она кончается всегда, с первым криком и с последним вздохом. Она кончается в школе и в лагере, с ударом по лицу и с поцелуем. Я учился, умнел или глупел, меня били и награждали, но я всегда, сколько себя помню, чувствовал скольжение жизни под рукой. Она утекала талой водой, я никак не мог ее остановить. Убегали секунды и года, и даже в лагере, где время шло медленнее, чем где бы то ни было, оно все равно шло без остановки. Кончается жизнь и, по теории вероятности, сейчас для меня она кончается более результативно, чем семьдесят лет назад. Мне нужно понять, правильно я жил или нет. Мне мало услышать или прочитать это».
Шершу ля фам (продолжение)
Есть! Раскрылась маленькая тайночка – стало быть, она его моложе. Ишь ты, чайком поит! Да еще разговоры умные разговаривает. А он-то, видать, не промах. Старая гвардия. А фамилии, фамилии-то какие звенят! Гай Северин. Умница, красавец, таких на мильен, может, один будет, а, может, и не окажется совсем. Косберг Семен. Мне-то фамилии знакомы, отчества не помню, ну, да это не важно сейчас: мне ж с ними не разговаривать. Так, поклониться заочно уму и характеру.
Интересный был динозавр, судя по всему. Даже Волкова Владислава знает. Похоже, был он по сталям специалист. Иначе, зачем бы к нему какие-то ребята по столь специфическим проблемам заявились. Я-то эту тему по касательной прошел в свое время, слегка, но соприкоснулся.
Много он ахинеи несет, но кое с чем я с ним согласен. Как сейчас помню, был в одном институте, когда-то закрытом наглухо. Стоит там в ангаре чудо неизъяснимое, батискаф – не батискаф, самолет - не самолет. Трое нас инженеров-механиков было, никто сказать не смог, что это за зверь. Местный коллега глаза открыл. Это, говорит, макет боевого спутника, «убийца спутников» - по НАТОвской классификации. Мы, конечно, все как стояли, так и сели. Все обсмотрели-обнюхали снаружи – внутрь не пускают, секретность! – а погода прохладная была, март месяц. Попросились в туалет. И тут местный мастерила нас второй раз на лопатки положил. Вы, говорит, на улицу-то выходите, на поребрик, прям с него и давайте. Туалет уж полгода не работает, ремонтировать надо. Пока ехали домой, все мучился я, думал и не мог пасьянс сложить, не сходились никак «убийца спутников» и неработающий клозет. Что-то тут не в рифму.
И автор этот неизвестный за больной нерв меня дернул. Ну, в самом деле, зачем в космос лететь, если уборная во дворе, а та, что в здании, полгода не работает? Может, логичнее сначала земные дела переделать?
Но, как говорил один бывший коллега, такие вопросы не за нашим столом решать. Мало ли, что логичнее. Поэтому расходиться на этот счет я не стал, наоборот, сам себя силой воли успокоил, перетек, так сказать, мыслью на девицу.
Девица меня удивила. Если автор не врет, она не совсем пустоголовая. Надо же, какие вопросы ставит. По-школьному, конечно. Однако, хотя бы думает. Я не то, чтобы женоненавистник или там еще кто-то в этом роде. Признаю, что и машину они, в среднем, аккуратнее водят, и с детьми разумнее себя ведут. Бывает, даже, что готовят они лучше нас, мужчин. Тут категоричным быть смешно. Но вот образ мышления, думалка, у них иначе устроена. Ничего не поделаешь. Задумано, видать, так.
Стал я ее представлять. Есть некий стереотип насчет блондинок. Насколько он обоснован, трудно сказать. Встречал и полных дурочек светловолосых, и вполне адекватных женщин и девушек. Но что-то мешает представить, скажем, Софью Ковалевскую или там Марию Складовскую-Кюри светленькой. Поэтому категорически и сразу нарисовал я мысленно у неизвестной мне собеседницы рыжие волосы. Люблю этот цвет.
Был я в прошлой жизни инженером, даже конструктором поработать удалось. Поэтому сам себя ловлю на том, что выскакивают зачастую некие жаргонные словечки и фразеологизмы. Вот и сейчас думаю о той женщине, а в голове вертятся «массо-габаритные показатели». Хорошо еще, что не «присоединительные размеры». Ну, однако, с пошлостью в себе борюсь. Есть это во мне. Стремление к совершенствованию, я хочу сказать. Лучше быть честным, чем скромным. Я так и жене всегда говорю, и детям.
Мелкие детали в общую картину складываю, так заинтересовался, что времени не замечаю. Темно за окнами, дождь начал покапывать, потом разошелся, струи по стеклам стучат. А у нас в комнате обогреватель инфракрасный под потолком висит. От старой печки отказались давным-давно и не прогадали. Воздух свежий и не холодно. Устроился я удобно на кровати, на тумбочке рядом рукопись пристроил, сам, как следователь из советского кино про уголовный розыск, на чистом листе кружки рисую, стрелочками их соединяю. Интересно ученым по черепам облик человека восстанавливать, а чужую жизнь реконструировать еще интереснее.
Я не слишком долго работал на заводах. Что касается женщин, наблюдал такую закономерность. Делятся женщины на заводах на три неравных категории: рабочие лошадки, хамло и, совсем редкие экземпляры, просто хорошие люди. Как в этом отношении ситуация в учебных и научных кругах, не знаю. Я там не вращался.
Этот тип упоминает «проблемную лабораторию». Название слишком расплывчатое, такая хоть где может быть. Скорее всего, какой-то НИИ, пережиток советской эпохи. Какие там женщины, не знаю.
Явно не похожа девица на рабочую лошадку. Тут – либо хамло, либо повезло динозавру, настоящую женщину встретил. Буду дальше читать, может, добавит информации.
Из найденной рукописи
« Она постоянно твердит о необходимости позитивного настроя. Платоша Лебедев лет сорок назад, будучи младшим, но очень активным научным сотрудником, возглашал на наших междусобойчиках и банкетульках такой тост: «Махнем эндорфинчиков». Время было смутное, как и всегда, впрочем. Нелепое деление на «физиков» и «лириков», модные очки в черной пластмассовой оправе, бесконечные разговоры, борьба со стилягами… Та самая оттепель, наша юность, наш позор и наша радость.
Слово «эндорфины» мало, кто понимал, может, человек пять из пятнадцати-двадцати, но Платон так улыбался, что все мы, понимавшие и не понимавшие, дружно пили, не разбирая, что, хохотали, танцевали до утра и расходились, ни капли не устав. Тогда мы были счастливы без «эндорфинчиков», а сейчас уже и не пьется.
Несмотря на все свои заклинания о позитивном настрое, она явно не преуспевает. Что-то там не клеится у нее в личной жизни. Начальник ее раздражает, директор раздражает, зарплата раздражает.
Мне проще. Во-первых, я сам – какой-никакой начальник, во-вторых, мой возраст и ограниченные в последнее время потребности делают меня малоуязвимым и для внутриинститутских интриг и борений, и для нерегулярной и небольшой зарплаты. Тем более, у меня есть пенсия, всяческие, льготы и т.п. Мне легче смотреть несколько отстраненно на действительность. Мой старый приятель и коллега, Феликс, таким искусством овладеть не смог. А третий наш друг, Платоша Лебедев, пожалуй, меня превзошел. Он мастер автогенной тренировки. А, может, просто сошел на старости лет с ума – живет довольный всем и всеми. У него с утра и до утра – сплошной позитив. Избави Боже от такого…
Слово само мне неприятно – позитив, позитивный. Современный жаргон. Язык эпохи, в которую мне предстоит умереть. Исчезнуть без следа, уехать, улететь, испариться, сгнить и быть забытым.
Наверное, тысячи раз я уезжал из мест, куда никогда больше не вернулся. Кто помнит меня там? Зачем мне это?
Нынче был странный Новый год. В канун, как всегда позвонила Софа, жена Платона. Долго поздравляла меня так, что я устал повторять «спасибо» и улыбаться. Улыбок моих она не видела, мышцы лица устали зря. Потом я выключил телефоны, порезал какую-то нехитрую закуску, достал бутылку коньяка Платон предпочитает мартини Видимо, такие его представления о красивой жизни. Академической надбавки Платоше хватает как раз на мартини, но он как всегда доволен жизнью. Мне же достаточно коньяка. Выпил, почитал немного в постели и уснул. Вот и весь праздник.
В январе работали только несколько дней. Простои. Некоторых вызывали по телефону, меня - нет. И я – уставший, неголодный, не нуждающийся, в общем-то, в работе – затосковал от собственной ненужности, забытости, от молчащего телефона. Так затосковал, что чуть на стены не полез. Мерзкий новый год.
Ее тоже не вызывали две недели. Не знаю, чем она была занята.
Скучно прошла зима. Весной мне всегда скверно, нервы раздражены, сердце болит. Летом – пыль над городом, жара. Я уезжал сюда по пятницам, возвращался в город в воскресенье поздно вечером. Сидел в электричках и думал о том, что бессмысленно, нерационально и глупо прожигаю последние годы.
Зачем мне эта работа, зачем институт, от которого остались рожки да ножки, «дом физкультурника», где то и дело отключают лифт, зачем все наши дрязги? Настоящей работы давно уже нет, да и она меня не интересует уже.
Уехать ранней весной сюда, в разваливающийся домик под тремя березами, дрожать по ночам, корячиться и кряхтеть в древнем сортире, бродить по березовым и сосновым лесам. Жить тут до поздней осени, до снега. Стареть, думать, писать. Умирать.
Но я упорно ходил в институт, распекал кого-то, цапался с директором, высиживал на ученых советах. Я ходил к ней, пил отвратный зеленый чай, исподволь рассматривал давно знакомое лицо, говорил о чем-то.
Я ждал осени.
«Жизнь подходит к концу - и опять начинается детство, / Пахнет мокрой травой…» только « махорочным дымом жилья» не пахнет. Курил когда-то, но недолго. Мерзок стал запах изо рта, от ног, от одежды. Вонял, иначе не скажешь. Сам себе омерзел.
Детство вспоминаю, действительно, все чаще и чаще. Скорее даже не детство, а родителей. Все светлое и доброе так или иначе связано с ними. Так было всегда, но позже с ними же связаны оказались самые плохие мысли и поступки. Только доброта была их, а плохое – мое.
Она недавно бросила вскользь: «После десятого класса вся жизнь в унитаз». Я не стал допытываться. А про себя подумал: «На самом деле с какого-то момента количество и степень ошибок в жизни начинают превалировать над правильным и добрым. У кого-то это происходит «после десятого класса», у кого-то – после сорока или тридцати, или пятидесяти (счастливцы!).
Нелепо, что она торчит в нашем институте. Ну, зачем она здесь?! Чем она занята – верстать дурацкий отчет может любой. Спросил ее напрямую и, кажется, удивил. И это ее удивление меня горестно поразило. Значит, она не видит ничего странного в своем нынешнем статусе. Печально».
В предчувствии радости
Как говорит молодое поколение, прикольный динозавр. Когда-нибудь, лет через тридцать, не дай мне Бог стать таким же ворчуном. Все ему не так, все не эдак. Коньячок пьет, а удовольствие не получает. Это у Бабеля что ли, Беня Крик рассуждает, что, мол, одни люди пьют водку, и им хорошо, другие пьют, и им плохо, но все равно пьют.
А я вот проснулся, как глянул в окно – красота-то какая! Иней на траве и на земле, солнце встает, голые ветки берез. Живи и радуйся. Рукопись пыльная на тумбочке, несколько листов упали на пол. Собрал наспех, надоела мне она. Оделся по-скорому и на улицу.
Воду в умывальнике льдом затянуло, очень освежает со сна. Поплескал в лицо, завернул в полотенчико пару кусков хлеба, сардельку неизменную и пошел бродить по лесу. До подоконника мне чужие проблемы и заботы. Не умеют жить люди, и никто им не виноват в этом. Проще нужно быть, уметь радоваться. Чувствовал я, что заканчивается мой творческий штиль. Скоро подует свежий ветер, не знаю еще, с какого румба, наполнит паруса фантазии и понесет мой кораблик к неведомым берегам…
Из найденной рукописи
«Очередной арендатор институтских площадей явно напоминает мне кого-то, кого не могу вспомнить. Естественно, ассоциации нерадостные. Он увертлив, вежлив и опасен. Пусть я выжил из ума, но больше всего он похож на бессмертного Коровина-Бегемота.
Как близок становится с возрастом Булгаков. Перечитываю, откладываю и вновь беру. Булгаков и Чехов – пусть они стоят у моего изголовья в час прощания.
Меня не оставляет мысль, что нынешняя осень моя – последняя. Я хожу по знакомым коридорам, большая часть табличек на дверях известна мне давным-давно. Они состарились вместе со мной и так же не нужны теперь. Все, что казалось важным, все, без чего не мог жить – все это съежилось, запылилось, обесцветилось. Как-будто всю жизнь играл не то, что фальшивыми картами, нет, просто конфетными фантиками, каким играют дети. Проиграл жизнь.
Директор продолжает играть в свою игру. Побелить-покрасить, и все наладится само собой. Видимо, он идет против природы, ибо кто-то украл бронзовку, купленную для обновления гигантских букв на крыше. История трагикомическая. Безусловно, неприятно, что кто-то залез в комнату группы рекламы. А смешная сторона в том, что тут столкнулись сразу три вора. По меньшей мере, три. За краску денег не платили, я это знаю точно. Снабженец Гриша, человек молодой, но уже с исчезающей скромностью – растет профессионально – получил только приказ достать и все. Директор наш – стопроцентный вор. И, наконец, небеса послали им в наказание третьего вора.
Она, конечно, в ступоре, предлагала в милицию обратиться. Ее подняли на смех. Все верно.
Как это мелко все и суетно и как все это надоело. Пора кончать».
Эпилог
Несколько последних листов оказались безнадежно испорченными. Видать, оказались они вблизи какой-то лужи. Много раз намокали и высыхали, покоробились, буквы выцвели. Короче, только сжечь осталось. Оно и к лучшему. Надоели охи-вздохи, кругом враги и дураки и т.д.
Собрал я все бумажки и сжег в уличной печи. Потянуло дымком и осталась только кучка пепла. Смел в совочек и на землю – пусть удобряет. А сам сложил вещи, закрыл все и до следующего раза, прощай мое Переделкино!