Святослав Серебрянцев
НИНА И КАМЕНЬ
1
Чёрная с жёлтым машина такси медленно катила по кольцу вокруг небоскрёба «Высоцкий», намереваясь повернуть направо, в сторону Главного проспекта и вокзала. Не успел водитель, кляня непогоду и пургу, включить знак поворота, как с левой стороны вылетел наперерез большой белый джип, решивший в нервном припадке обогнать по центральному ряду впереди идущую «Газель», которая сбавляла ход перед светофором, и спровоцировавший резкое перестроение двух впереди двигавшихся авто. Водитель, едва удержав автомобиль такси в вертикальном положении, чуть подбавил газу и резко выкрутил руль вправо, чем избежал удара в переднюю часть кузова, однако сзади и откуда-то снизу в ту же секунду раздался дикий треск. Геометрия задней левой двери деформировалась, сумочка перелетела через плечо, послышался звук битого стекла и что-то тяжёлое упало ей на предплечье… и белая пурга, и больше ничего. Она только и успела прошептать: «Ой, мамочка!» – и завалилась на правый бок, так что ноги оказались в позе ножниц на уровне болящей головы и над раскалывавшимся в груди сердцем, оставив грязный след на потолке и задев лампочку, солёная слеза скатилась в рот, а телефон упал куда-то вниз, в промежность, сосчитала до трёх… и отключилась. Как будто было что-то ещё – то ли рвотный рефлекс, то ли чей-то режущий душу крик, кто-то (но не санитар) её звал и дёргал за плечи, но она не могла вспомнить.
2
Её пробуждение не было быстрым. Тишина, шорохи, снова тишина. Чей-то шёпот (наверное, медсестры). Как будто тихая до-минорная мелодия – адажио Брукнера или Сен-Санса… Движения простыни. Взгляд в тишине. Наконец, голос: «…слышишь?.. слышишь?.. ты меня слышишь?.. – пауза. И снова: – Пожалуйста, отзовись… ты сильная… ты нас всех так напугала…» Горячий поцелуй в руку и шелест ресниц над – кажется – переломанными пальцами. Болит, но не сильно. Не так, что с ума сойти можно. Посмотреть, и вправду, на всё это? На этот безумный мир, в который её снова хочет вернуть чья-то добрая душа? Скинуть себя груз всех поломок и обид – и вдруг пронзило по-острому: о мама, мама! Она же уже сколько дней ничего обо мне не знает! – мама, мамочка – ну всё, пора действовать – открываю глаза.
Над ней в выжидательно-внемлющей позе склонилось красивое лицо с крупными васильковыми глазами в обрамлении тонких тёмно-русых бровей, изящных веерообразных ресниц и теней того неуловимого оттенка, который свойствен только лучшим домам моды:
– Привет! (…опускаем излишние подробности, зачем душу выпускать…) я… твоя… подруга… Меня зовут… (как-то на М – Маша, Марина? Милана? – не помню, не суть, потом смилуемся, а сейчас, ради всего святого, я так хочу пить, пожалуйста, пожалуйста – –)
– Очень приятно, – осторожно приоткрывая сомкнутые веки, слегка приоткидывая покрывало и пытаясь привстать на согнутом локте, говорит пациентка. Ей уже не так тяжело. Её дыхание выровнялось, приборы показывают улучшение параметров телесной деятельности, первичный шок прошёл. Давление нормализовалось. Голова в порядке, мозг соображает. Перевязана лишь правая нога чуть выше щиколотки, пронзаемая время от времени острой болью – видимо, осколок стекла попал (и, как оказалось впоследствии, чудом не задел малоберцовую артерию, что привело бы к гораздо более серьёзным последствиям) – в организме общая слабость, но жить и сопротивляться ей уже хочется со всё возрастающей силой: –Я… я Нина. – И через секунду, словно одумавшись: – Извини… извините, что так получилось. Я… я не виновата… просто…
Слеза помешала её речи. Нина стёрла слезу свободной рукой, глотнула воды из чашки, принесённой медсестрой, и трогательно-обволакивающим взглядом посмотрела на говорившую с ней.
У её визави был приятный овал лица с тонкими, по видимости латиноамериканскими чертами, крупные глаза с подводкой и брови истинной леди. Изящно прибранные и ухоженные. Роскошные надбровные дуги. Как и ногти на руках и (она присмотрелась) на ногах, укрытых серыми джинсами в цветочек и обутых в выданные в больнице тапочки с открытым передком. Изящный макияж и маленькая родинка над левой надбровной дугой складывались в единую картину благородства, осанистости и великолепия, не просто перемежавшегося дежурными фразами, которые говорят больному (по принципу: «Скажи "да" и отстань»), но истинной заинтересованности. Глаза с идеальным блеском – хоть сейчас на камеру снимай крупным планом, и обомлеет любой Коппола – смотрели, не отрываясь, прямо на неё (так делала только мама, да иногда ещё младший двоюродный брат, когда конфетку просил), и Нина впервые за последние несколько недель – напряжения, связанного с сессией, предновогодней кутерьмой и всей этой поездкой на поезде в Екатеринбург; поездкой, в ходе (точнее, почти в завершении) которой случилось такое… – впервые нутром почувствовала к усевшейся на её кровать в позе доброго доктора М. такое неизъяснимое и стойкое внутреннее доверие, как запах лаванды по утрам в каком-нибудь парке на Лазурном берегу, что принялась рассказывать о себе.
М. слушала внимательно, не перебивая, хотя их первичное общение и продлилось от силы пару минут; кое-что показала ей на смартфоне; они обменялись номерами (Нина уже отошла от шока – как-то резко и сразу – и соображала почти как здоровая), пожелали друг другу спокойной ночи; М. сказала, что сопровождала её в больницу (кажется, двадцать четвёртую, в каком-то переулке в периферийном районе) с самого начала, выскочив из следовавшей за нининым такси машины друзей, в которой они возвращались из клуба; она была тоже москвичка; она тоже приехала в Екатеринбург на пару дней, отдохнуть и забыться; работала же менеджером в крупной торговой фирме и раз пять–шесть в год могла себе позволить такого рода и даже чуть более длительные каникулы; в этот раз она выбрала Урал. (А были – Алтай, Саяны, Путорана…) А ещё она не так давно участвовала в конкурсе «Туфелька невесты» на «Пинтресте» и даже позировала перед их корпоративным фотографом в свадебном платье от известного дизайнера чуть выше колен – разумеется, вызвав фурор со стороны столь же сильной, сколь и стильной части аудитории; в таком состязании могла бы поучаствовать и Нина – конечно, когда поправится – а так у неё всё для этого есть. Благодарная новообретённой подруге за её расположение, Нина, присматриваясь в полутьме, нарушаемой лишь треском настольной лампы на посту ординатора, свет которой чуть доносился из коридора («хотя свет и быстр, но не так, как моя печаль… столь внезапно ставшая радостью, – подумала Нина. – Куда свету до наших душевных переживаний!»), так вот, та самая Нина, которая проспала после аварии и экстренной терапии двадцать шесть часов и, казалось, сильно ослабла, дала бы М. лет тридцать шесть – тридцать семь. Во всём облике сопровождавшей, получается, её и связавшей таинственным образом на эти два–три дня свою жизнь с её сквозило – нет, явственно проступало – некое неуловимое благородство. Шарф, парфюм, аромат, сумочка, висевшее на дальнем крючке кораллового оттенка пальто – всё было безупречно. Даже розовый смартфон, украшенный надписями и фигуркой Минни. Даже новогодний макияж и (как она впоследствии увидела, присмотревшись в сумерках) яркие новогодние трусики. Такие оценил бы любой. Но не похоже, чтобы она ехала прямо с игрищ. Чувствовалось бы по обхождению и запаху. При всём своём целомудрии в такого рода делах Нина была чутка, как кошка – или тигрица. Маленькая тигрица с большими усталыми глазами. Да, и ещё одна деталь: кольца на пальце у вошедшей не было. «Так вот в чём дело, – сказала себе Нина, качая пяткой и хлопая глазами в темноте. –У неё нет детей. А ей бы уже пора. Значит… значит, она и впрямь добрая. Раз не кинула меня. Это, пожалуй, меняет дело».
Вошла сестра, отключив капельницу и взяв с обеих женщин обещание в случае любой проблемы сразу же доложить ей – или на ординаторский пункт. Затем она вышла – и снова наступила тишина. М. и Нина лежали каждая на своей кровати. Перекинувшись друг с другом ещё парочкой реплик и пообещав друг другу помогать (да-да, взаимно помогать, тут сомнения быть не могло: Ниночка при всей своей слабости настаивала на этом, чем заслужила благодарную улыбку и глубокую признательность М.), подруги укрылись одеялами и крепко заснули. Они уже – как ощущала каждая – крепко подружились. «На редкость удачно сошлись звёзды, – подумала, зевая, М. – Просто невероятно, до чего она славная девочка. Господи, хоть бы с ней всё славно было» (тут она, хотя и не была особо верующей, перекрестилась, и какой-то неуловимый отблеск этого движения дошёл до Нины – та подняла глаза). – «Ну, вот и хорошо, – сказала себе Нина, отправив маме серию коротких сообщений насчёт того, что Вера (агент из турфирмы) предложила ей ещё на пару дней продлить программу за счёт бонусов – и приложив в подтверждение этого пару–тройку быстро найденных на местных сайтах фотографий екатеринбургских галерей и театров. – Мы с ней будем друзьями».
Последующая жизнь нашей героини в полной мере подтвердила справедливость высказанного ею тезиса.
3
Выяснилось, что ради Ниночки и её спокойствия М. сдала свой билет на самолёт. Это было тем приятнее, чем неожиданнее – словно Нине на станцию прикатил паровоз удачи, и она, хотя ещё не могла от ушибов много говорить, была бесконечно благодарна новой знакомой. Так обычно и бывает на крутых виражах, когда за секунды принимаются самые судьбоносные решения. Вот только Ниночка не верила в фортуну. Свои размышления на эту тему – между сдачей последних анализов (кровь на а; кровь на b; предостережения против гипоксии, синдрома усталости, советы насчёт пробиотиков и т. п.) она излагала М. в долгих беседах. Порой они немножко бегали друг за другом по двору больницы (обычно до обеда), порой – ближе к вечеру – степенно прохаживались рука об руку по коридору. М. купила им обеим обратный билет до Москвы на «Аэрофлот» с открытой датой и ласково отклонила настойчивые требования Нины касательно возвращения долга. «Жизнь длинная, – говорила она. – Ещё предоставится масса случаев увидеться и отблагодарить».
Правда, поначалу Нина испугалась известий о самолёте, сопроводив полученную от М. информацию о билете растерянным видом и репликой:
– Я никогда не летала на самолёте… Боялась, что ангел отлетит.
– Что ты, дорогая, – М. легонько потрепала её по руке, глядя на ветер, сгибавший пополам кроны деревьев. – Это совсем не страшно! Взлетаешь, чуть гудит в ушах, чуть наклоняются кресла – представь, как на аттракционе или велодорожке, нужно маленечко сглотнуть – и всё, и уже не боишься ничего. Ты что!.. Это так замечательно! – И потом, уже серьёзнее: – Слушай, там и правда нечего бояться. Ты только представь, как ты взлетаешь навстречу восходу, наряду с зарёй; как нежно шелестит по иллюминаторам дождь; как божественно выглядит небо на высоте в десять километров… И ангел Божий всегда с тобою.
И Нина благодарно сжимала руку своей новой подруги, подчиняясь этой необыкновенной молодой женщине с сумочкой от Валентино, волшебным тараном разбившей клин её проблем и сумевшей затронуть самоё душу, очистив от страхов и прочего ментального мусора наиболее потаённые слои. Видимо, и поэтому – вкупе со звонками и предложениями помощи от мамы, потом от папы (они жили раздельно), множества знакомых и друзей – Нина на третий день после той судьбоносной ночи практически восстановилась и вновь обрела способность ясно мыслить и сильно чувствовать (впрочем, последней она отличалась ещё со времён детского сада, когда разруливала споры насчёт яблочка или машинки Пети, Вити и всей младшей группы… а номер? Номер садика? Уже не помню. Эва какая досада…).
Но и М. не отставала – в своём желании приблизиться, помочь, быть нужной. Когда ближайшие лавочки были обойдены, вещи упорядочены и собраны, а пакет продуктов для поездки собран, между подругами – скромной, опрятной Ниной и по-молодёжному одетой в ярко-зелёную куртку, завившейся с помощью плойки (выпрошенной на пятнадцать минут на посту у дежурной медсестры) и напомаженной М. состоялся такой разговор:
– Знаешь, – рассказывала М., взяв Нину за руку, – недавно я прочитала, кажется, на РБК, что в Нью-Гемпшире школьника отчислили из выпускного класса… за то, что он начал сочинение со слов: «Life consists of men and women»; – и, видя, как Нина едва заметно вздрогнула, продолжала, усиливая степень напора: – Всё больше американцев вздыхают: «It’s not my country». Или: «What do the people talk about? Nonsense». Так-то вот, Нина. Мало кто в жизни понимает эту жизнь… Это, конечно, не моя философия, но порой так вот задумаешься, как быть, что делать, и временами, – она выделила наречие голосом, – такая тоска находит…
Нина молчала, чуть опустив голову. Потом вдруг подняла на М. свои зеленовато-медовые глаза и с бесконечной нежностью – казалось, вобравшей в себя всю нежность мира – еле слышно спросила:
– Скажи… Тебе очень тяжело порой приходится, да?
«Как она умеет понимать!» – подумала М. А вслух сказала, помолчав и машинально взбивая рукой подушку:
– Ответственности много… Но, ты знаешь, у нас всё равно лучше. Люди другие. Более открытые, добрые, что ли; понимающие. Хотя вот был у меня один друг-ирландец, так тот лет восемь подряд на каждый день рождения подарки слал. Причём реальные – духи, альбомчики там всякие, банку солёных фиников… Фигурку Кухулина из металла (и как таможня пропустила?). – Потом, потупив глаза: – Мужчины – они ведь такие разные… Но я так за него и не вышла.
Стало так тихо, что едва ли не было слышно, как бился пульс каждой из собеседниц. Вдали проскрипел старый советского типа автобус. Полный серовато-сизый голубь с зеленеющей шеей опустился на провода. Нина обняла М. свободной левой рукой и взглянула ей в глаза – так, как она умела. М. ощутила, что весь холод мира отошёл куда-то вдаль.
А Нина тем временем мало-помалу начала свой рассказ, вернувшись мыслью куда-то в стародавние времена:
– Знаешь, дело было не так давно, я была ещё школьницей… мне было лет пятнадцать–шестнадцать, наверное. И мы с мамой пошли в зоопарк (мы тогда, кстати, жили тут, в Екатеринбурге, на Старых большевиков; я город-то неплохо знаю). И там мы поднялись на второй этаж, в отдалённый павильон, и я увидела семейство трубкозубов. Знаешь? Это такой прикольный зверёк, совсем не сурикат, хотя и похож чем-то (помнишь «Короля-льва»?). Ну так вот, только сурикат – коричневый и бойкий, а этот – типа розовой щетинистой свинки такой, и по характеру флегматик. А мне он таким нежным показался. И вот подходим мы, значит, к вольеру, а там лежит и спит семейка сурикатов. Папа с мамой внизу, а маленький на них – на маме, наверное. И мне он таким милым показался! Вот это чудо расчудесное, с огромным и, значит, вытянутым носом, глазки какие-то мутноватые, а спит – так нежно, так расслабленно, стряхнув с себя все проблемы мира… Полное расслабление… Полный кайф словил. И полная нежность (на слове «кайф» М. чуть прыснула – непроизвольно, но потом извинилась). Ну так вот, – Нина в этот момент просияла всем своим видом, – мне бы хотелось… извини, ты, наверное, смеяться будешь… мне бы в этот момент так хотелось, чтобы человечество стало похожим на этого милого, расслабленного трубкозуба. «И ни о чём не волноваться, и только гнать и гнать вперёд… навстречу свободному ветру…» как в какой-то песне… – М. не перебивала. – Ну так вот. Но современное человечество мне кажется похожим совсем на другое животное. Точнее, даже на птицу. Не на орла, и не на ястреба. Но и не на воробья. – И, выждав паузу: – Будешь смеяться – на марабу.
– На марабу? – машинально, голосом автоответчика переспросила М., поправляя шарфик.
– На марабу. Знаешь, почему? Вот представь – подходишь ты к его клетке. А он старый уже такой, или пенсионер, или разбитной рокер-пофигист, стоит себе – нога к стенке, ну прямо Кипелов или там кто. И вот ты на него, медленно приближаясь, смотришь, смотришь, смотришь… Прямо в полузакрытый глаз. Потом начинаешь медленно делать разные движения. Вращать пальцем, тихонько поднося к нему – в смысле, к стеклу… Ухмыляешься. Словно в кино. И вот он, казалось бы, спящий, чисто инстинктивно – бах! – и как кинется на тебя своим огромным клювом со всего маху! Я так испугалась… мама успокаивала потом. Вот так и люди: то им на тебя по боку, и дела нет, то раз что попросишь – и получи! «Какой ответ – одна суровость…»
– Ой, не говори, – подхватила тотчас М. – Я по этим встречам сочинение в школе писала. Лет двадцать назад. Мне тоже её жалко было.
– У меня для тебя тоже есть история, – это вновь голос М. – Правда, не такая она весёлая и оптимистичная, ну да ладно… Один гурман всё время говорил: «Хочу жаркое из лопаток слона с рыжиками». Но годы шли, он был там, сям, в Америке, в Европе, а жаркого нигде не было. Пришлось готовить самому: даже лучший повар от Мишлена не смог ему помочь. Но слонятина ж нигде не продаётся! Поехал в Индию. А рыжики с собой из России взял. В холодильной сумке (улыбается, глядя на Нину). Пока обо всём договаривался и хлопотал – рыжики протухли, а до новых надо было ждать ещё почти год, до следующего сезона. Ну, и в итоге – заболел, расстроился и умер. От несварения желудка, поди (смеётся в сторону).
…….
– Знаешь, а тебе бы психоаналитиком работать…
– Так и тебе, – чуть слышно прошептала Нина. – Как ты меня напугала с историей своей! Но мораль понятна. Не ставить невыполнимых…
– Однако, что это я… – вскричала вдруг М., глядя на часы. – Бежим заказывать такси, нам три часа до вылета! – И новым, командным голосом: – Так, всё, доверься Игнатьевой! На этот раз ты у меня не опоздаешь…
Поездка до аэропорта прошла на сей раз без особых осложнений. В такси ничуть не трясло, несмотря на снежный накат и серию мелких ямок на дороге. Ветер свистел в чуть приоткрытое боковое стекло водителя, мерцали звёзды (вылет был почти ночью, в 23.15), но Нине было тепло, и она весело вытянула вперёд ноги. Глядя на неё, успокоилась и сильно переживавшая М. Она всерьёз опасалась в первые полтора дня за здоровье своей подруги, включая душевное. Такая драма в такой молодости, и на ровном месте! Но всё обошлось. После подобного рода бесед подруги сблизились ещё сильнее, и Нина даже шутя, взойдя на борт самолёта (им оказался стандартный «Эйр-бас»), назвала М. своей приёмной матерью. Та была тронута – и решилась прямо тут, на борту (они сидели вдвоём на ряду из шести мест), пока время и судьба (точнее, Промысел, поправила бы Нина) ещё удерживали их друг подле друга, заговорить о самом главном. Самолёт набрал высоту, разнесли продуктовые наборы, раздали чай (каждая взяла чёрный – с лимоном), и после нескольких вводных фраз М. начала:
– Слушай, Нинок, хотела спросить твоего совета; вернее, у меня к тебе… это… предложение одно… – Видно было, что она волнуется. («Кто же поймёт женщину, как не другая женщина? А пусть бы и девчонка… всё равно!») Нинин поворот плеч и головы, её чуть отогнутый назад левый локоть напоминал «Юдифь» из Эрмитажа. Она дала понять, что внимательно слушает М. «А, чего там, это ж не с мужиком», – сказала та себе мысленно и продолжила:
– Я… когда это… детей когда рожу… можно, – она смахнула слезу, – можно, ты у них крёстной будешь? Ты ведь – само то, что надо. Сама знаешь. А? Мне просто больше некого просить. Всё моё окружение…
– Нет-нет, я не против, – заверила её Нина. – Я даже тебе очень благодарна за это буду. Такой опыт… Только расскажи мне немного о себе. Твоё предложение несколько необычное. Хотя, если разобраться, в нём должна быть симметрия. Тогда и ты у моих, чтобы уж по справедливости…
– О, так у тебя и муж на примете есть? – кокетливо обратилась к ней М.
Но Нина осталась серьёзной. Момент был важный: теперь или никогда. Начистоту, только так. Последний бастион падёт – робость. Робость, с которой она всегда скрывала свою жизнь. От родственников, от нежелательных свидетелей, от друзей, которых у неё (в этом смысле) не было, от самой себя. Конечно, М. может оказаться такой же проходимицей, как все – сколько раз я попадала в такие переплёты, считать неловко! Но всё же – она тут со мной, уже четвёртый день, всё делает, обо всём хлопочет, кормит, одеваться помогает, суетится, билеты эти купила… и потом: я ведь до сих пор ей ничего – не – заплатила! Вот. Значит, деньги для неё – не главное. Есть же на свете добрые люди. «Господи, помоги мне… не пропустить… такого рода душу».
Тут по бортовому радио объявили о вхождении в зону турбулентности. М. ловко поймала обе чашки с остатками чая – свою и Нинину – и вернула их в исходное положение. При этом на среднем пальце её правой руки блеснул перстенёк с аметистом. Нина коснулась крестика, поправив его положение под кашкорсе синей водолазки. И решилась рассказать М. о своей жизни.
– Нет, М[…], нету у меня никого. Так, был один… – И тут же смолкла, уткнувшись глазами в грудь. – Но если что образуется – непременно с тобой познакомлю.
– Отлично, Нинок! Не торопись. Все истории в чём-то схожи – когда это знаешь, меньше грустишь… – И, вздохнув: – А у меня их – хоть пруд пруди. Или уже было? Каждый второй слева направо. Раз, моргнёшь, щёлкнешь пальцем – и всё, как правило, он твой. Мужик – он такой. Ему много не надо, на самом деле. Все они на один лад – выстраиваются в очередь за твоими титями. А остальное – условности. Человек – это существо сосущее. Знаю, как их завоёвывать. Знаю, как их брать…, – тут она осунулась и сменила тон. – И тебя научу. Мужчины ведь – как трамваи: один отошёл, другой тут же на станцию подходит. И забот-то никаких. Только это, помнишь наш уговор? Надо тебя и твоих на дачу к нам свозить. С мамулей. Дача – это одно из таких мест, которые должны быть у каждого работающего человека, ты не находишь? После учебного года (вот ты учишься), после работы, после перегрузки… Приезжаешь туда – как в иной мир – и окунаешься. Эх, парк Циолковского! Эх, русская деревня и «Воробьи»! И ведь такой её тебе в Телеге никто не опишет и на видосиках не покажет.
Она что-то продолжала говорить, держа чай другой рукой, но Нина на какое-то время выключилась из восприятия действительности (секунд на тридцать–сорок). Вспомнилось лицо мамы в ранней молодости: широкое, с открытым лбом, лучезарное, весеннее; такое бы лицо да на выставку – картин, молодости, красоты, самой жизни! Внезапно девушка ощутила глубокое желание разделить эту нечаянно вошедшую в её жизнь радость («если это от Тебя, если это только от Тебя, Господи», – шептала она, крестясь и молясь в полусумраке салона) с мамой и с папой… А может быть, а может быть… это поможет им снова воссоединиться… Ведь нить надежды тонка, но надежда есть всегда, более того – как сказал кто-то, не имея воспоминаний, не построишь и надежд; а уж что-что, а воспоминания у неё были всегда. С самого раннего детства она жила воспоминаниями. О чём-то: о неведомой тоске, но и о не знавшей горя радости. О ярко-жёлтых и синих домах, полных музыки и света. О тюльпанах и люпинах, росших бок о бок на узорчатых восьми- и двадцатиугольных клумбах в диковинных парках на краю Вселенной. О милых и бесконечно ей дорогих душах. И почти всегда эти воспоминания были такими же пёстрыми, как у героев классики: кто-то её кормил и поил с ложечки, а кто-то с ней гулял, носился, запускал змея в тёмных дворах и катал машинки – маленькие легковушки и грузовички – в тёмных комнатах, и всё было хорошо, а вечером приходила бабушка, выпекала шанежки с рябиной и заваривала в самоваре чай… вот уют, вот свобода и благость…
Она сама не заметила, как пролила несколько слёз. М. с неподдельной заботливостью поднесла ладони с платком к её лицу и отёрла их. Затем попросила для Ниночки одеяло. Хотя они подлетали к Шереметьево – скоро командир объявил о начале снижения борта.
По выходе в город М. ещё раз поблагодарила Нину и произнесла ей напутственные слова, велев заботиться о своём здоровье и не ездить в поездках с кем попало, в ответ на что Ниночка произнесла экспромтом целую речь, достойную ренессансных классиков – и получила приглашение доехать и переночевать у неё, у М. (было около семи минут первого ночи), спокойно привести себя в порядок – с плойкой, перед зеркалом и душем, а заодно и роллами (если вдруг), а там уже и ехать к маме с бабушкой. Слава Богу, кроме перевязки на правой ноге (которую нужно было заменить через день), у Ниночки не осталось никаких видимых следов медицинского вмешательства. Быстро урегулировав эту проблему с родными в мессенджере, девушка с благодарностью приняла приглашение новой знакомой. Впрочем, по пути, в пробке, перед заворотом на Беговую (что само по себе было странно для этого времени суток), она быстро написала электронное письмо знакомому священнику и тут же получила от него ответ «блюсти себя и вникать в образ действия каждого участника ситуации»; видимо, отец Павел спал с телефоном у изголовья. Обрадованная, Нина послала ему смайлик и вскоре уже сама не заметила, как высадилась у подъезда М.
В квартире, которая оказалась очень приличным трёхкомнатным пентхаусом, с двумя ваннами и душем, М. предоставила Нине свой халат и тапочки, напоила чаем (от роллов та отказалась) и отправила спать в комнату, служившую подобием кабинета. Под иконами в посеребренных окладах, на которые падал еле различимый отблеск света от уличных фонарей, стояла на полу маленькая фигурка Будды. М. вспомнила, что привезла её тогда – с Костей – из Таиланда, ведь это ему нравился буддизм, как, впрочем, и йога, и виджнянавада (ну да, это ж, вроде, она отражена у этого… у Хаксли), но при расставании он всё отдал ей. «Какой честный!» – хмыкнула она, тихонько шмыгнув носом. Затем села за стол, проверила почту в телефоне и, подперев голову обеими ладонями, подумала: «Надо будет завтра рассказать ей всё. Исповедоваться. Если простит – тогда и к священнику пойду. Если нет – тогда… что ж? Расстанемся. Так не хотелось бы. А сможет ли она – такая чистая, добрая – простить мне эту боль, которую я… которую я… чуть было не… причинила?..»
И она всхлипнула в голос. А через секунду вздрогнула – Ниночка стояла и смотрела в её распухшие от слёз глаза. М. привлекла её к себе, обняла и всё выдала как на духу (Нина знай только время от времени вспоминала молитву Иисусову, разумеется, в её кратком варианте). Казалось, ангел наблюдал чуть сверху – откуда-то из-под торшера – за действиями обеих женщин. У одной довлел над сердцем чуть было не совершённый аборт (в последний момент, буквально за день до срока уже было назначенной и оплаченной операции, М. почувствовала себя резко хуже – и беременность пошла на регресс; ребёнок был утерян. Ниночку же хотели поймать и изнасиловать, о чём читатель скоро станет осведомлённее; и ещё неизвестно, которая из бедных подруг страдала больше).
– Нас сближает дружба, – вышепталось наконец у Нины, – и любовь… Божия. И наша, человеческая. То есть моя и твоя. Этого уж у нас никому не отнять. Расслабься, М… Мы не такие уж мученицы. Всем трудно. Кому сейчас легко? Спи, спи. Не волнуйся, только спи. А как пришлось нашим мамам в девяностых?
– Это точно, – фыркнула М. – Мамы-то – это святое. Без вопросов. Но вообще есть разные люди. Иной так приспособлен к добродетели, как банановая пальма к переселению в Антарктиду… в рамках борьбы за озеленение окружающей среды и улучшение климата.
Обе разразились весёлым смехом; укрытые общим одеялом, они и свои давнишние тяготы и проблемы – по крайней мере, в какой-то, проговорённой их части («Как мне хочется родить самой!» – периодически думала каждая) – начали воспринимать как что-то общее и стародавнее. Психологический фон дружбы в каждой из этих отягощённых проблемами и всё ещё тяготящихся душ, казалось, был заранее подготовлен к восприятию тягот и болей другой души, словно в драме искусного мастера; так, наверное, руководил театром легендарный Гаррик.
«…Из других новостей. Президент США Джон Бонджови-младший распорядился воздвигнуть на Капитолийском холме памятник гитаре, который будет достигать семидесяти метров в высоту. По словам местных активистов, это выгодно подчеркнёт преимущества Америки как рок-н-ролльной столицы мира…»
…Нина резко перевернулась на другой бок и чуть приоткрыла глаза. По комнате разносился едва ощутимый аромат лавандовых духов, из прихожей еле слышно гудел электросчётчик; рядом мирно посапывала М., уснувшая на спине. Не заметив ничего подозрительного, девушка закрыла глаза и вскоре уже путешествовала по аллее героев.
После утреннего кофе с лимонным пирогом Нина уехала к себе на такси, наотрез отказавшись от услуг М. по её транспортировке. Когда девушка выходила из подъезда в этот полуслякотный ноябрьский день, М., вышедшая на балкон, перекрестила её с высоты четвёртого этажа и мысленно нарисовала нимб над её светлой головой. Уже вечером они созвонились, и М. предложила на выходных съездить на не раз упоминавшуюся в разговорах дачу, в деревне у города. Так и было положено начало этой славной традиции.
4
Нина познакомила М. с семьёй – мамой, бабушкой и даже папой, который в последнее время стал по нескольку дней в неделю проводить с ними вместе, хотя до того казалось, что старым распрям не будет конца. Нету ли в этой новой примирённости элемента и моего влияния? – спрашивала себя Нина, тихо улыбаясь по вечерам, когда, кроме Бога и Его ангелов, никто её не видел. На одном из семейных вечеров, когда речь зашла о патриотизме, папа первым затянул «Коня» и «Я – русский», так что остальным осталось только подтянуться; М., схватив гитару, быстро подобрала аккомпанемент (она когда-то училась в музыкальной школе). Казалось, собравшиеся в зале не один год играли ансамблем: папа смотрел на М., на её вздымавшуюся грудь и раскрасневшийся лик вполоборота, притоптывая и ритмично бия себя в свою; М. отпускала пылкие взоры. Автор просит не беспокоиться блюстителей нравственности и любителей столь же трафаретных, сколь и печёных исходов – папа остался папой и через пару недель подарил маме огромный букет из гербер с гипсофилами и прочим декором, денежную сумму и сертификат в мебельный магазин, а там и вернулся домой насовсем. Ниночка, которая цвела этой весной и была счастлива как никогда, сравнила данное Событие с возвращением папы Муми-тролля. Мама и бабушка тоже, казалось, были обе обрадованы и вознаграждены («облагодатствованы», – дополнила бы Нина).
Тут-то – в конце апреля – они двумя машинами (М. и Нина – на принадлежавшем М. родстере, старшее поколение – следом за ними) впервые выехали на дачу. И хотя при наличии навигатора и относительно небольшой загруженности Калужского шоссе ехать было, казалось, проще пареной репы, девочки всё же решили заглянуть в местную деревеньку (а за ними пришлось поворачивать и взрослым), где вымазали машину в грязи, чуть не заехали в тупик и под конец остановились у покосившегося здания сельпо в советском стиле, продавщица в котором – сухонькая старушка в косынке с земляничкой и видывавшем виды фартуке – в ответ на недоуменный вопрос с непередаваемой грацией стала восклицать, театрально взмахивая руками:
– Так это… так это вить направо, туда… ехайте… Вот сейчас выедете на дорожку – да, направо – так и ехайте, ехайте… И там будет указатель на *… А грибочков вам маринованных не надо?
По её совету девочки и родители, затратив с полчаса лишнего времени, быстро выбрались на дорогу. Дом стоял на небольшом холме у пруда, девственно-зелёный, как и окружающий лесок, и с мезонином («чеховская усадьба», – сразу определила Ниночка, рассматривая сайдинг, двери и элементы декора).
М. тут же повернула голову от руля чуть вправо:
– Да, но в новой версии. Вообще-то, это мамина, но я сюда тоже езжу. На правах младшей хозяйки. – И, предваряя дальнейшие расспросы: – Но сейчас она в командировке, так что пара–тройка дней в нашем распоряжении имеется. – И тут же, открыв пультом ворота и заехав на площадку перед домом: – Пойду зажгу печь и начну лепить котлеты. Родителям скажи, чтобы встали за мной, потом заходили, раздевались, располагались…
– Погоди-погоди, я с тобой, – воскликнула обрадованная Ниночка. И тут же, выскочив из машины: – Папа! Папа! Мамочка! Вот тут можно встать… Бабуля, давай я тебе помогу… Смотри, какие сосёнки… А пруд! Заглядение…
– Да, – констатировал вышедший на травку папа, – пруд и вправду хорош. Эх, летом тут можно будет поохотиться… на ельца, леща, язя… Тряхнуть стариной…
– Да, папа, скажи – тут прямо как в Муми-далене?
Папа прямо зарделся, видя обрадованную дочь. Он даже отказался от традиционной папироски, и вскоре его грузные шаги раздались в районе кухни – они с М. обсуждали печку и дымоход. М. оказалась хорошей хозяйкой и проассистировала папе, заодно предоставив ему всю необходимю информацию. Мама с бабушкой пошли за свежей зеленью в огород, а Ниночка с мечтательным видом осматривала комнаты. Их было, кажется, шесть – амфиладой, по три на первом этаже и столько же (три спальни, подъём по угловой лесенке средней крутизны) на втором, плюс выход на мезонин из центральной спальни. «Да, тут бы провести каникулы!» – подумалось ей. Она была почти уверена, что так и будет. Проходя через гостиную, наша героиня вдруг вздрогнула от прикосновения чего-то яркого: ей показалось (или так оно и было?), что со шкафчика в отдалённом углу прямо ей в глаза блеснул ангел с иконостаса. «Ну, вот и замечательно, – подумала она. – Все вроде бы довольны. И папе тут понравится».
Как она думала, так всё и получилось. Нинины родители, даже заполнив какую-то специальную доверенность и договорившись с юрисконсультом и охраной, также после некоторых колебаний решили приехать в * на лето. Мама, педагог вокала, больше отдыхала, купалась в пруду, возилась с грядками, ходила – или ездила на велосипеде – в лес по ягоды и фрукты. Папа готовил, вёл хозяйство; появляясь наездами, ему помогала и М. Наконец, в начале третьей декады июля она тоже переехала в деревню на месяц или чуть более, намереваясь после первой бурной половины лета провести здесь остаток погожих дней. Она была с Ниночкой мила и приветлива, обе часто бродили или ездили по округе на велосипедах, устраивали автомобильные туры в ближайшие окрестности, включая небольшие городки (Некрасово, Пучково… Колюпаново), а с августа М. начала с периодичностью раз в два–три дня давать Нине уроки вождения. «Ты всё не можешь забыть, как мы встретились», – восклицала та, раскрасневшись. Но в глубине души и на словах была бесконечно признательна подруге, тем более, что скоро у неё начало прилично получаться. Общения стало ещё больше, степень драйва тоже возрастала. И было в этом что-то такое до умилительности русское, что не всякому дано понять, прочувствовать и оценить.
Приятельницы не могли нарадоваться друг на друга. Конечно, временами М. отлучалась на денёк–другой, после чего смотрела на Ниночку несколько виновато, впрочем, не сомневаясь в прощении. Та всё хотела сводить подругу к местному священнику («ладно, хоть не к аббату!»), да времени не находилось или подоспевали свежевыдуманные отговорки. Это не мешало Нине запасаться терпением, гуляя среди полянок, расцвеченных люпинами да кипреем, не говоря уже о желтеющей оттенком яичного желтка пижме, пахучем тысячелистнике, утончённо-лимонных лютиках и изящной мать-и-мачехе. Да и М. – о чём, собственно, и повествует наша повесть – глядя на Нину, её родителей и бабушку, начинала становиться другой. Она ведь тоже окончила университет и водилась с лучшими математическими и структурно-лингвистическими головами молодого поколения, да и сама говорила по-английски и довольно бегло по-итальянски. У Ниночки были мысли научить её азам игры на фортепиано (в доме стояла разбитая «Элегия», но нужен был настройщик – дело для центральной России, даже и в летний сезон, вполне решаемое) и французскому, а в бильярд, теннис и бадминтон у обеих получалось на славу. М. практически не капризничала, выслушивая рассуждения подруги о музыке, инструментальном искусстве, словарях и прочих научных материях (а заодно – и о ретрофильмах), но при этом вела себя как мудрая и взвешенная хозяйка и старшая сестра. Лишь иногда, редкими сумрачными днями или вечерами, в предзакатные часы, у неё прорывалась прежняя заносчивость бизнес-леди. Иногда она упрекала Нину в старомодности и отрыве от современной жизни – упрёк тем более актуальный, что Ниночка не была фейшн-блогером, своего канала на «Ю-Тубе» не вела и с тик-токерами дел не имела, лишь изредка забираясь на странички «в контакте», в «Инсте» и – в целях сугубо научных – на «Академии». Кроме того, она боялась испортить зрение и читала преимущественно бумажные книги, которые и возила нещадно с собой в больших количествах, хотя какие-то файлы – для диплома и предполагаемых первых статей о русском языке и литературе – имелись у неё и на жёстком диске. Впрочем, лишь одна их женская ссора – о которой я вот-вот и упомяну – рисковала оказаться фатальной. И если бы стала – то не было бы никакого рассказа ни о Ниночке, ни об М., а просто разошлись бы по белу свету, как это почти всегда и бывает, два очередных одиночества.
А что же автор, спросите вы? А автор наготове, тут как тут; он не стремится вводить в повествование привычного героя, который утверждал бы, будто из попавших под него женщин можно составить роту (как, впрочем, и из забывших); в его рассказе женщины говорят и думают сами за себя.
5
Итак, бывали между Ниночкой и М. и ссоры. Как вот сейчас, когда я заглядываю сквозь оконную щель их дачного домика где-то в не столь уж отдалённом сонном Подкалужье–Подмосковье, затихнувшем, словно перед ярмаркой… в былые времена, в приятный летний день …цатого июля две тысячи Бог весть какого года (двадцать пятого? двадцать шестого? – не вем…) и слышу:
– О Господи, Нина!.. Что ты понимаешь в моде, в людях, в традициях… Ты совсем как дичок. Сидишь, никуда не выходишь… – И гневно прибавила, посмотрев на неё из-за плеча: – Да одни мои колготки стоят дороже, чем вся твоя дурацкая бижутерия!
При этих словах Нину как-то особенно передёрнуло; она согнулась в три погибели, как девочка, ожидающая удара от тятеньки по головке, и заплакала. Некрупных размеров медальон с изображением матери откатился куда-то вбок и вниз по плечу. Воротничок синего синтетического свитера, поднятый почти до нижней губы, и не думал опускаться. Подумалось о Павлике (он пытался робко, целуя в плечо, ухаживать за ней ещё в выпускном классе школы). От горечи и внезапно пронзившей дух обиды, от непреходящей усталости всех фибр души Нина чихнула. Слёзы лились из её прекрасных кротких глаз, а она даже и не думала промокать их платочком. Душа девушки испытывала трудно изживаемую, едкую скорбь. Она не выносила сленг и пошлость. «Что сделать, чтобы жизнь оказалась прожитой не зря?» – было её типичным вопрошанием, каковое после операции по удалению аппендицита, пришедшейся почти в аккурат на её семнадцатый день рождения, зазвучало ещё более часто.
Однажды – или только сейчас? – ей вспомнилась беседа о философии в стенах университетской аудитории на десятом этаже, когда декана факультета заменял неизвестный молодой ассистент. Ниночка припоминала, как она тогда, пригладив волосы, подошла к нему изящной походкой на чёрных каблуках (он стоял по отношению к ней в трёхчетвертном повороте, словно мавр на картине Тинторетто) и, оперевшись рукой о кафедру, подрагивающим голоском спросила: «Скажите, а если философия начинается с изумления, а вот я, например (как, наверное, и Смоктуновский), изумляюсь, что такое произведение, как "Гамлет", вообще подлежит переложению на язык кино, то в чём должна проявляться наша со Смоктуновским философия? В обосновании особого языка или особого пути киноэстетики? Пластики? Мировоззренческой роли крупного плана?» В общем, она прочла ему при стечении девчонок с потока лекцию настолько обстоятельную, что была в итоге торжественным образом позвана на октябрьскую конференцию эстетиков, где, среди прочего, забыв подвести губки гигиенической помадой, и познакомилась с парочкой блистательных профессоров (один был из Питера, «василеостровский», – как сам отрекомендовался), а там и с парой аспирантов с соседней кафедры (впрочем, ничего особенного между ними и Ниной так и не вспыхнуло). После торжественного банкета, продлившегося для Ниночки совсем недолго, за ней заехала М. на своём тогда новом кабриолете, и увезла туда, где они сейчас и находились – на дачу к маме. «Ты прямо – магазин хороших новостей, – сказала ей тогда М. – Хочешь – выбирай любую». – Ниночка ей в ответ на это признательно улыбнулась, да так с лёгким сердцем и проехала всю дорогу. И обе были счастливы. И философия, как московская осенняя дымка, растворялась где-то высоко-высоко в клубах тумана вместе со смущённо горевшими звёздами. Она тогда подошла к шкафу в стене, сняла жакетик и блузку, вытянула ноги на кровати и легла спать – и заснула. Проспала до самого утра. Что мешает и сейчас поступить так же, чтобы потом не пришлось бесцельно кусать локти от накопившейся ещё до – рано или поздно неизбежного («неизбежного зла», – сказала она себе – и улыбнулась) замужества – усталости и недолжной окачествованности жизни? Какую пилюлю принять? (Аспирина она не пила принципиально, кроме крайних случаев – законченной ангины или бронхита. А ещё она любила музыку.)
Вскоре нападавшей стало не по себе. Она подошла к Нине, сняла с себя кофту и, предварительно погрев её у батареи, накинула тёмный предмет на нинины опущенные плечи. Та чуть повернулась в сторону М., но не сказала ни слова. М. уселась рядом, покорно вытянув ноги между лавочкой и печкой. Взгляд её из-под слегка прищуренных век прорезал пространство по горизонтали, выделяя в нём линии стола, сервант, книжные полки, заставленные медицинской энциклопедией и старыми, расклеившимися альбомами (а на одной из полок стояла даже собранная Пашей, младшим братом М., когда-то давно, в незапамятные времена, модель самолёта), тогда как взор Нины устремлялся ввысь по вертикали. «А в наши дни госпожа Бовари носила бы очки, – подумалось ей почему-то. – В изящной золотой оправе». Ниночка хорошо помнила указания Флобера на то, что героиня нередко щурилась, вглядываясь вдаль. И ведь она почти не читала! А тут всё время – то доклад, то курсовая… То по Белинскому, то по Набокову. А то и по Омару Хайяму и чертам поэтики женского образа в восточной литературе. Нет повода расслабиться. И вот какая ведь здесь поэтика вырисовывается? Стала ли бы от этого – от очков – Эмма красивее или нет, она так и не решила, да и повода задумываться не было; взамен бесплодных раздумий девушка чуть вздохнула, поправила волосы, протёрла усталые глаза (ещё не изведавшие очков, которые – она не сомневалась, и ей даже этого хотелось почему-то; возможно, наперекор самой себе – ей придётся носить в не столь отдалённом будущем, возможно, даже и до свадьбы; ничего, полюбят и такой – всякое в жизни бывает), провела руками по ногтям и расправила складки на манжетах. И конечно, дети, милые дети! Какую чушь распространяют вздорные сплетницы, уверяющие, будто они портят фигуру! Не слушайте, не верьте этим сплетням – ей хотелось кричать, возвестить на весь свет в своей радостной серьёзности эту благую весть, у неё просто замирало дыхание и ныло под ложечкой от предвкушения того, как это произойдёт, а порой и под трусиками пробегала горячая, всеобжигающая волна; и то, что женщине для предвкушения и осуществления своей главной мечты нужен ещё и мужчина, которого положено будет найти (впрочем, на самом-то деле это они её найдут, стоит лишь захотеть), казалось неизбежным, но досадным недоразумением. Недоцелованная, хотя уже и познавшая кое-какой опыт объятий, хождения под ручку и судорожных попыток ухватиться за грудь – этот не дающий покоя рукам и взорам бастион женской нравственности! – за истекший бурный год университетской жизни, она мысленно перебирала в памяти свои бальные платья, заколки и ленты для волос и совершенно не расстраивалась по этому поводу. Впрочем, это потом. Теперь… теперь же… Нине до ужаса захотелось расплакаться – снова, а там ещё и ещё раз – из-за оскорбления, которое нанесла ей М., но она себе силою воли запретила. Как она себе запрещала это и всегда – даже тогда, когда её, ещё школьницей, пьяная толпа не пустила в автобус до Мытищ; когда ей в тринадцать лет («девочка не может хотить одна!») не продали билет в зоопарк; наконец, когда… когда – о, боль исхлёстанного сердца! – на дискотеке на неё за отказ сделать это – на неё, такую светлую и кроткую! – плюнули… И посмотрели страшным взглядом разъярённой гориллы, от которого у неё в пятки ушло всё, что могло уйти… и она поспешно ретировалась… Как она бежала тогда домой, сорвав каблуки и стирая ступни в кровь, раздирая колготки вместе с кожей – по парку, по камням! Лица на ней не было… но честь – превыше всего. Честь – в отличие от этих подонков: наверное, у каждого Рыцаря Печального Образа должен быть свой Спиреско (она уже тогда много читала, в том числе и в ночи, пряча лампу под одеялом, что временами замечала только бабушка, умевшая, как и Нина, хранить тайны). Собаки бывают короткошёрстные, а люди – короткосовестные. А она, когда выйдет замуж, никого не будет держать на коротком поводке: захочет от неё уйти – так и вперёд, дверь-то всегда открыта! Так она и выпалила бабушке – и маме, уткнувшись головой в её грудь и уже до утра не отпуская. А ведь она была уже большая (хотя ещё недавно бегала по дому – дитя дитём – в розовом сарафанчике), и помадой пользовалась, и весело надушила своё юное, подрастающее и раздвигающееся в иных местах тело – ну так вот, результат – её и приняли за большую, и захотели, как большую – ей было уже четырнадцать!.. Немногим меньше, чем святой Инессе. И Нина все эти истории, иным из которых было уже немало лет, хранила в памяти своего сердца. Не то, чтобы она не могла простить людей – напротив, могла и охотно пыталась; с годами всё это меркло, тускло, блёкло; а воспоминание о рано ушедшем братике, нежное и желанное, продолжало жить с прежней яркостью и остротой. (Как смешно он причмокивал, когда пил молочко! А его игрушки, пинетки!.. Вспоминать это было невыносимо…) И всё же ей никогда не хотелось поменяться с кем-либо своей жизнью, а сама мысль о таком варианте развития событий казалась более чем странной (это ведь не пальто снять). Разумеется, Нина не верила в карму, а просто ценила уникальность, единственность и неповторимость личности – своей и окружающих. Если она хотела быть доброй, то потому, что так велел Господь и Его ученики – и так делала мама. (Нина мысленно потрогала крестик.) Поистине, лучше быть оскорблённой толпой, чем ублажать похоти этой толпы. (Под давлением тягостных мыслей Ниночка сжала и вновь раскрыла глаза.) Нет, близорукой она пока не была. Ни в том, ни в другом смысле. Напротив, теперь она смотрелась уверенной и укреплённой. Красивая в своей серьёзности, торжественная буквально до кончиков ногтей, она казалась достигшей высшей степени просветления и какой-то особой, почти молитвенной концентрации.
Но почти то же самое можно было сказать и о несколько осунувшейся после нанесённого Нине морального удара М., с которой как будто бы слетел весь её модно-просветительский и напористый пафос. Её высокая грудь дышала чуть чаще и глубже, чем обычно, макияж в сумерках стал практически неразличим, а пальцы рук тихонько шевелились, как при неотступном раздумьи. Пальцы же ног, скрытые сумерками и укутанные тёплыми тапочками, подбитыми мехом, и вовсе уходили в далёкую тьму. Где-то вдали глухо прокричал филин. Сотовый её был выключен; наступила тишина. Так обе и просидели до вечера, склонив друг на друга свои чуть померкивавшие во мраке головы, обрамлённые тёмными, тяжёлыми косами и полные непростых, очень непростых дум, пока не пришёл отец Нины. Ему каким-то образом удалось привести обеих женщин в чувство и научить после невольно затянувшегося на час–другой перерыва вновь радоваться простым вещам: перезвону колоколов, дуновению ветра, отблеску фонаря на дальней стене...
Вечером М., почистив зубы, улеглась с Ниной под иконами на скособоченном диване, и младшая из подруг, засыпая, коснулась большого пальца её левой ноги маленькой, оттенка осенней листвы пяткой, похожей на окатыш; под левым подреберьем М. неожиданно смялась простыня. Так – сплочёнными, в некой одухотворяющей скульптурности – их и застал Морфей. А с утра опять пошли за хворостом, в чунях на босу ногу и в чёрных, не до конца проглаженных юбках; и был вечер, и было утро, и привычным кульбитом повторился день, с его воплями и хохотами, чтением книг («А если бы Базиле родился сегодня, вложил ли бы он в уста героя вопрос: "Вы мне разрешите испить из фиала Вашей женственности?" – Уж больно пошло звучит…» – «А если бы Акутагава или Павезе не приняли – каждый – свою долю снотворного?.. Значит ли это, что ни тот, ни другой не достигли возраста зрелости? Бедняжки…» – «А если бы Онегин не убил Ленского… или Оскар никогда не умирал?..») и глажкой белья, с полётами стрижей и земляничными полянами. Вечером стирали пододеяльники, чулки, джинсы и юбки и весело смеялись, потом готовили салат с зельцем и консервированными шпротами и играли в лото. В качестве примирения М. предложила Ниночке на следующее утро сходить к ближней просеке за грибами; та с благодарностью согласилась.
Вот назавтра спозаранку (солнце ещё не высунуло свою макушку из-за вершин иссиня-чёрных елей, похожих на ограду хижины орка) Нина и нашла у покосившегося пенёчка на полянке грибы (белые, грузди, подосиновики да парочку маслят), в один из которых оказался вложен – кем? как? – перстень с жемчужиной небывалой красоты. Оранжевая! С виду как будто старинная. Хотя откуда тут старине-то взяться? Всё произошло в точности, как в тех сказках о странствиях в дальние страны, наподобие Ассама, которые она слышала в детстве. Она. Нашла. Жемчужину. Испускающую приглушённый матовый блеск – похлеще, чем легендарный рубин из чемоданчика Тофслы и Вифслы! Как, когда, откуда оказалась она здесь?? Голова гудела от непредвиденности ситуации, сознание отказывалось радоваться и подчиняться. Хотя снизу, со стороны спинного мозга, девушку уже начинало охватывать, мало-помалу подымаясь к области сердца, чистое и неподдельное ликование. Оно же вскорости стало и достоянием всех домашних, включая восьмидесятидвухлетнюю бабушку. Нет, она не служила фрейлиной у императрицы, но в жизни тоже понимала толк. Дома взвесили на кухонных микровесах – у всех, что называется, челюсть вытянулась – или печёнка расширилась – от изумления: под двести шестьдесят карат! «Вот тебе и грибы!» – воскликнула с усмешкой М. – «Вот тебе и камень!» – с улыбкой ответила Нина. – «У какого нового русского тут прохудился карман?» – добавили все обитатели дачи с усмешкой – и всплеснули руками, не переставая – каждый на свой манер – хвалить Ниночку.
Понятно, что надо будет о нём заявить и сдать, куда положено по закону. Но всё же – нашедшему (то есть нашедшей) причитается процент вознаграждения за возвращение находки… и т. д. Ниночка предложила М. поделить доход от Эльдорадо пополам, но та и слышать не хотела. На её красивом лице светилось выражение безмерной радости за подругу, недавно ею же и оскорблённую. «Бери, бери своё счастье!» – восклицала она, чуть что не заламывая руки, подобно трагической актрисе. Такова была её обычная присказка в те дни.
Теперь у Ниночки появилось больше условий для того, чтобы призадуматься о будущем. Чтобы определёнными, прежде недоступными ей действиями приблизить его. И Нина решила встрепенуться, съездить на юг, на курорт, в спа-салон («Спас-салон», – подумала она – и едва заметно улыбнулась), приодеться, периодически встречаясь с достойными юношами до окончания университета и – она не сомневалась – аспирантуры, а там, если дело вдруг не пойдёт по пути семейного счастья, родить ребёнка или даже двух – для себя. Просто – вот так. Без цветов и без марципана. Не всем ведь дано всю жизнь играть в эту семейственность. Сколько девочек с её курса заявляли во всеуслышанье, что у них вообще не будет детей! По ней – всё произойдёт иначе. Или не совсем аналогичным образом. Пусть уж лучше «негулянья под луной», когда рядом – тыл в лице старшей семьи и надёжной подруги, зато тогда… Тогда её не оставит Бог.
2023