(Рассказ моего деда, Гусакова Тихона Андреевича)
Случилось это во время гражданской войны, когда наш полк освобождал мою родную Воронежскую губернию от белогвардейских войск Мамонтова и Шкуро.
Стояли мы в небольшом городке Боброве. Осень, помню, была, тёплая и спокойная. Я на конюшне с лошадьми возился, когда прибежал мой взводный и сказал, что меня сам комполка к себе в штаб вызывает.
Прихожу я, значит, в штаб, а там сутолока и неразбериха полная: ординарцы по коридору с пакетами бегают, и сам комполка мимо меня раз пять проскочил, чем-то очень встревоженный. Тогда я пошел к его кабинету, в приемную, где адъютант за столиком находился, и доложил ему, что красноармеец Гусаков по вызову явился. Тот велел мне дожидаться, я присел на стуле у стеночке и огляделся. Смотрю, рядышком еще две знакомые личности маячат: боец из третьего взвода Федор Третьяков и молоденький солдатик из бывших гимназистов. Его все только по фамилии называли, Иконников, так как имя у него было странное и трудное для произношения, то ли Аристарх, то ли Арнольд, точно не помню.
Федор со мной поздоровался и сообщил, что нас втроем направляют в Ивановку для выполнения боевого задания, а вот какого, он еще не знает. Но тут и сам комполка в кабинет забежал, адъютант за ним, и через какое-то время и нас туда пригласили.
Комполка у нас был из интеллигентов, говорили, что он раньше преподавал в военном училище дисциплину про то, как лучше бой вести. Мужчина он был, конечно, видный, только в очках и при бородке, которые портили ему военное обличье. С простыми красноармейцами из рабочих и крестьян он разговаривал вежливо, без напрягу, и завсегда с ними за ручку здоровался.
Вот и нам он руки пожал, а потом говорит:
- Как мне доложили, в Ивановке, где находится наша третья рота под командованием Егора Поелуева, нехорошая ситуация сложилась. На мои депеши комроты не отвечает, мой приказ явиться в штаб не выполнил. Вам следует срочно выехать туда, узнать обо всём досконально и доложить мне сегодня же вечером. Старшим в группе назначаю красноармейца Третьякова, красноармеец Гусаков, как уроженец этих мест, привлечен для лучшей ориентации на местности. Вам ясно?
Мы ответили хором, что ясно, сели в телегу, которая была уже для нас заранее приготовлена, и поехали. Я управлял парой резвых лошадок, отдохнувших после боёв, Иконников сидел со мню рядом с винтовкой в руках, а Фёдор Третьяков лежал на сене и, как полагается командиру, думал.
И тут нашему гимназисту захотелось поговорить.
- А по-моему, наш комполка поступил неправильно, послав в Ивановку только нас троих, - сказал он и вопросительно посмотрел на Федора. – А вдруг Поелуев к анархистам переметнулся? В таком случае он без труда нас повяжет и к стенке поставит. Надо было сразу роту туда посылать, а то и две.
Фёдор на это предложение никак не откликнулся, и отвечать пришлось мне:
- Ты, Иконников, молод еще, чтобы обсуждать приказы самого комполка. Нас послали выяснить, почему Поелуев на депеши не отвечает, и мы можем сделать это, даже не показавшись ему на глаза. Переоденем тебя в крестьянскую одёжу, зайдешь ты в Ивановку, и тамошние хлопцы расскажут тебе за бутылкой самогона, ушла третья рота к анархистам или в Красной Армии осталась.
Я ожидал, что Фёдор хотя бы словом поддержит меня, но он сладко потянулся и сказал:
- Чой-то, братцы, проголодался я… Паняй, Гусаков, коней у речки, снедать будем.
Я не знал, из какой губернии был Фёдор, но не нравился он мне оттого, что говорил как-то не по-нашему. Понять я его мог без труда, а вот речь его странная выводила меня из терпения. Например, когда он наказывал своим однополчанам: «не гунди», «стань навытяг» и тому подобное.
Лошадей у чистой речки я, конечно, остановил, костер помог соорудить, в котором испекли мы картошки, и употребили её с салом и луком. После чего Фёдор наконец-то заговорил.
- А сколько, Тихон, до Ивановки осталось? – спросил он, напомнив мне, для чего комполка послал меня с ним.
- Через два часа будем там, - наобум ответил я, так как в этих местах никогда не был.
Тогда он достал из-за пазухи револьвер и пересчитал патроны в барабане.
- А у меня всего одна обойма для винтовки осталась, - сообщил Иконников.
- Это оттого, что думник ты неважный, - пожурил его опять по-своему Фёдор. – Прежде чем отправиться на боевое задание, надо умом пораскинуть: куда и зачем идёшь… Но ты не горюй, я тебе саблю свою отдам, авось, отобьёшься.
Хотел я им обоим сказать, что едем мы по совсем пустяковому делу, и патроны тут ни к чему, да передумал.
Так получилось, что в Ивановку мы, действительно, въехали через два часа с лишком, это я по солнцу определил: оно уже склонялось к дальнему леску
Ни на улице, ни на площади народу не было. Федор постучался в ворота богатого дома напротив церкви, и к нам вышла старушка, почти совсем глухая.
- Га? –ответила она на наш вопрос, где стоит рота красноармейцев..
Иконников ткнул пальцем в звезду на своей буденовке, и тогда старуха, догадавшись, разразилась отчаянным криком:
- Охальников энтих ишшите?! Шоб им ни дна, ни покрышки! Так они все на старой маслобойне живут, што посеред энтой вулочки будет. Там раньше из подсолнуха масло давили, а щас разорено всё, потому што хозяин с казаками сбёг.
Видно, ротный Поелуев выбрал это место не зря: маслобойня находилась за высоким глухим забором из красного кирпича, железные ворота были перекошены взрывом, а возле узкой калитки стоял красноармеец с винтовкой.
Он не обратил никакого внимания ни на подъехавшую телегу, ни на наш серьёзный вид, которым мы хотели показать, что мы не чумаки из Крыма, а комиссия из штаба полка. Часовой не мог этого заметить, потому что был в стельку пьяный.
Но Фёдор, будто не увидев этого, сказал сквозь зубы:
- Доложи комроты Поелуеву, что его хочет видеть уполномоченный из штаба полка Фёдор Третьяков и сопровождающие его лица.
- Так они сейчас спят, - просипел часовой, взяв под козырёк. – Велели не будить.
Фёдор подошёл к нему, отобрал у него винтовку и передал её Иконникову.
- Поди и разбуди, - сказал он часовому чисто по-командирски..
И, не дожидаясь, пока пьяный часовой закроет за собой калитку, шагнул во двор, а мы вслед за ним.
Там было тихо и чисто. По желтому песку ходили куры и поросенок с красной ленточкой на шее.
Иконников указал на него пальцем и сказал:
- Теперь вы, товарищи, видите, что бывший комроты Поелуев хотел опорочить всю Красную Армию и тем самым исключил себя из её рядов.
- Ты погодь делать скоропалительные выводы, - остановил его Фёдор. – А, может, он просто таким образом уберёг этого поросенка от ножа.
Бывший гимназист хотел ему возразить, но в это время на крыльце маленькой хаты показался пьяный часовой и крикнул:
- Товарищ Поелуев вас ждут! Заходьте, будь ласка.
Мы зашли в тесную комнатушку, где раньше, видимо, помещалась контора маслобойни. В ней стояли три стола, за одним из которых сидел растрёпанный мужик в красноармейской форме, держа в руке большую бутыль с самогоном. Он попытался встать, когда мы вошли, но это ему не удалось. Тогда он махнул рукой и несвязно пригласил нас к столу:
- Сидайте, товарищи уполномоченные! Давайте выпьем по стаканчику, а потом перейдём к делу, по которому вы приехали.
Третьяков отобрал у него бутыль, вытащил из кобуры пистолет и приказал:
- Товарищ Иконников , охраняй его вплоть до следующих моих распоряжений. А мы с товарищем Гусаковым проведем беседу с личным составом.
Он выглянул во двор и заорал на часового:
- Где остальные?!
- Так они спят, - растерянно ответилтот. – На заднем дворе, в казарме.
Казармой для третьей роты служил огромный сарай, бывший, судя по всему, хранилищем срезанных подсолнухов, и весь личный состав мирно спал прямо на полу, устланном соломой. Оружия при них не было.
- Где винтовки? – спросил Фёдор часового.
- Так они все в цейхгаузе, под замком.
- А ключ где?
- У ротного, в кармане.
- Гусаков, ну-ка, быстро доставить мне ключ от цейхгауза.
Выполнить этот приказ Фёдора было нетрудно, потому что Поелуев к этомувремени уже тоже уснул, так и не узнав, зачем к нему приехали уполномоченные их штаба полка.
Мы присели с Федором на лавочке у конторы, и он устало спросил:
- Что дальше будем делать, Гусаков?
- Надо побеседовать с кем-нибудь местных жителей, - посоветовал я.
- Мне кажется, что здесь, кроме той глухой старухи, никого не осталось, - уныло посетовал Третьяков.
Но тут, словно для того, чтобы разубедить его, открылась калитка, и во двор вошел, озираясь, высокий старик в военной фуражке времён войны с японцами. Еще издалека я увидел на его груди два георгиевских креста, и, когда он торопливо подошел к нам, я встал и отдал ему честь, так как прослужил три года в царской армии и знал, как надо относиться к георгиевским кавалерам. Фёдор же остался сидеть на скамейке и смотрел на старика без всякого интереса.
- То вы будете уполномоченные из штаба?- спросил вошедший.
- Мы будем, - важно ответил Третьяков. – У вас есть, что нам сообщить?
- Слава Богу! – выдохнул георгиевский кавалер. – Я – староста Ивановки, а по-нынешнему, председатель сельсовета, Михайло Емельянович Бородулин. Давно хотел сам в Бобров съездить, чтобы доложить вашему командованию о безобразиях, какие чинят у нас красноармейцы третьей роты во главе с этим злодеем.
- Вы имеете ввиду комроты Поелуева? - поинтересовалсяФедор.
- Его самого! Вы простите меня , что я его злодеем назвал, но другого прозвища он не заслуживает. Намедни батюшку нашего, отца Серафима, заарестовал и в кутузку посадил, на хлеб и воду.
- А, может, было, за что его посадить? Может, он с белыми сношения имел?
- Да ему под восемьдесят лет, какие могут быть сношения?! Он толком разобраться не может, кто такие есть красные , а кто белые! Дело в том, что ваш комроты Поелуев слюбился с нашей дивчиной Мотькой Гречихиной и предложил ей выйти за него замуж. А та упёрлась и говорит ему, что пойдет за него, коли поп их в церкви обвенчает. И Поелуев, забыв, что он партейный, согласился на это. А отец Серафим отказал им в венчании, сказав, что не может содеять этого без согласия и благословения Мотькиных родителей, которые каждый божий день видели вашего комроты пьяным и сквернословящим. А тогда и заарестовал нашего батюшку этот злодей, прости меня, Господи…
- Показывайте нам, где он сидит, - приказал Третьяков, и староста повёл нас в цех маслобойни, напротив которого мы и сидели.
Там было почти темно, птицы под потолком летали, и приятно пахло подсолнечным маслом. А в углу цеха было небольшое помещение, огороженное решеткой, где, по моему разумению, когда-то хранили готовую продукцию. На двери висел огромный амбарный замок
Фёдор зажег спичкуи просунул руку с ней сквозь решетку.
- Пусто здесь, товарищ председатель, - разочарованно сказал он. – Сбежал, видно, ваш поп.
А Михайло Емельяныч рассмеялся:
- Не мог он никуда сбежать. Просто он у нас маленький очень. Забился, наверное, в угол и почивает там спокойно. Подождите, я сейчас ключи достану.
Он вытащил из кармана связку и ключей и, открыв замок, позвал:
- Отец Серафим, выходьте!
В углу что-то зашевелилось, и оттуда вышел маленький человечек в длинной рясе. Он протер глаза и протяжно сказал:
- Спаси вас Бог, товарищи красноармейцы, что освободили меня из этой темницы. А то я нынче с утра только жмых грыз, а воды у меня вообще не было.
Тогда я протянул ему свою фляжку, в которой у меня всегда вода имелась, так как без неё в нашей степи никак не обойтись.
А Третьяков почесал у себя в затылке и сказал:
- Вы, батюшка, ступайте домой и поснедайте, чем Бог послал. А после опишите подробно все неприятности, которые совершил с вами комроты Поелуев. Судить мы его будем судом трибунала за совершенное злодейство по отношению к мирному населению.
Батюшка согласился и ушел, а Федор спросил у старосты:
- У тебя телефон в сельсовете есть?
- Откуда ему взяться? – удивился тот. – Телефон у нас только на станции имеется, что в трёх верстах от Ивановки.
- Оседлай-ка, Гусаков, одну из наших кобыл, - обратился ко мне Фёдор. – Поеду верхами на станцию, буду в штаб полка звонить. Иконников прав оказался: не справиться нам здесь втроём.
Вернулся он через час, когда уже смеркалось, радостный и говорливый.
- Хорошо сейчас в степу-то, - начал он издалека.– Птица прям из-под ног вспорхает, суслики столбиками стоят. А вот пашеницы и следов не видно: обленился, видно, народ, не хочет сельским трудом заниматься.
Хотел я сказать ему, что война еще на этой земле не прошла, да потом передумал: всё равно ему ничего не докажешь.
- Завтра утром пришлют к нам конный конвой из Боброва, - вернулся он, наконец, к нашим делам. – Так что спать нам, как видно, этой ночью не придется: будем по очереди сторожить третью роту, чтобы не разбежалась.
Но, вопреки его опасениям, ночь прошла спокойно. Наверное, сохранились у наших пленников большие запасы самогона, и проспали они мирно в своем овине до самого утра. А Поелуева мы на койку без матраса уложили и веревками к ней крепко – накрепко привязали.
Утром, чуть развиднелось, конные красноармейцы из полка прискакали, приняли у нас под расписку всю третью роту и пёхом погнали её в Бобров.
А мы погрузились на нашу телегу и не спеша отправились туда же. Случилось это уже под вечер, так как по указанию командира полка теперь с нами ехал иотец Серафим, который должен был выступить на трибунале главным свидетелем. Но ко всему прочему колесо у нас отвалилось по пути, как раз у брода через речку, где мы прошлый раз обедали.
Пока суть да дело, и ночь пришла. И решили мы там заночевать. Отужинали пирогами, какими матушка отца Серафима в дорогу снабдила, чаю попили и, устроившись у костра, вели разговор неторопливый. О том, как жить будем, когда война закончится.
Федор намерен был в Москву поехать и на механический завод там поступить, потому что считал, что главным в нашей стране будет теперь рабочий класс.
Иконников сказал, что хочет учителем работать, но непременно в сельской школе, так как как дети там не такие балованные, как в городе.
А я решил в родную деревню вернуться и заняться, как и прежде, землепашеством и хлеборобством.
А отец Серафим слушал нас и улыбчиво молчал. А потом, когда нам уже сказать нечего было, посмотрел на небо и вздохнул:
- Давно я ночью в степи не был. С детства, считай. Оттого нынче словно снова на свет народился. Звезду увидел, о которой в малолетстве всё знать хотел. Да так и не узнал. Видите, она одна на небе такая, изумрудная, вроде, и от всех других больших звёзд вдалеке. Вот так и я сейчас слушал вас и был одиноким, думая: «А что же я в своей жизни сделал полезного людям?»
- Вы души людские спасали, - робко сказал Иконников, который в гимназии изучал «Закон Божий». И Федор вроде как с ним согласился, понурив голову, но мне показалось, что ему очень хотелось сказать что-то про «опиум для народа».
Отец Серафим взглянул на Иконникова благодарно:
- Да, почти полвека отдал этому благому делу, да, видно, пастырем неважным оказался, коли у нас в Ивановке такое творится… Однако, поздно уже, пора и на боковую. Не знаю, как вы я, а я после темницы холодной чувствую себя неважно.
Мы постелили ему на телеге, укрыли его шинелями и конской попоной, а сами легли прямо на земле у костра, кинув в него огромную сухую лесину, которую нашли на берегу.
Утром меня разбудил Иконников, больно толкнув в бок. Я открыл глаза и увидел над собой его испуганное лицо.
- Тихон Андреевич, - зашептал он мне в ухо, - кажется, отец Серафим умер.
- Как так умер?! – закричал я.– Не может быть такого! Он же ночью нам о звездах толковал, и вдруг умер…
- Пошто крик? – сонно спросил проснувшийся Фёдор. – Кто умер?
- Отец Серафим, - снова зашептал бывший гимназист.
Третьяков вскочил на ноги, и мы все трое бросились к телеге.
Отец Серафим лежал там, сложив руки на груди, а открытые глаза его глядели в небо…
С тех пор, считай, сколько лет прошло, и много чего я за это время навиделся. А вот ту поездку в Ивановку забыть не могу… Как везли мы в штаб полка главного свидетеля по делу комроты Поелуева, совершившего в том селе немало злодейства. Да вот, не довезли…
Хотя Поелуева-то трибунал и без свидетелей к расстрелу присудил…