Случайный господин. Глава 2

               
                2.



       Они двинулись по дороге в Васильевское. Николай Прокофьевич шел не спеша, поминутно останавливаясь и отпуская восторженные реплики по поводу уродившейся ржи, клеверов, молодых бычков и других прелестей этих мест. Хмель его, казалось, совсем ушел и дядя веселился, набирал обороты, каким-то своим специальным методом, уходя от похмелья. На левой руке его, прицепившись однажды, словно котенок,  висела Мария Филипповна. На руке правой был Сергей Всеволодович, каким-то непонятным, само-самбой-разумеющимся образом взятый дядей в оборот. Они потихоньку шли в сторону Васильевского. Телега обогнала их и осыпав пылью повернула к оврагу, где за ручьем, на склоне холма был хутор Плетнево. Николай Прокофьевич остановился, морщась от пыли, помахал перед глазами шляпою и спросил:

– А что же Марусечка в Сергеевке все так же скучно?
– Нет дядя Коля, теперь не Сергеевка, теперь Васильевское.
– Хэх! – усмехнулся Николай Прокофьевич, – это с чего бы?
– Так ведь Полина Викторовна...
– А..., а я кое что слышал. Я знаешь ли..., знаешь ли моя маленькая колдунья, между прочим люблю merveilleux potins (фр.,прекрасные сплетни). Это она собственно и есть новая хозяйка?
– Да. Она мать Николеньки и Степы.
– Ууух ты! – удивился Николай Прокофьевич, – невеста с приданным, ого...
– Дядя Коля!
– А что?
– Ничего...
– Не волнуйся лапочка, – дядя Коля прижал к себе Машу левою рукой, – я буду покладист. Ты моя маленькая колдунья! Какая ты малютка была, когда я уезжал! Сколько тебе тогда было?
– Лет восемь или девять.
– Да уж, сколько времени прошло, а я и не представлял тебя другой. И сейчас вижу тебя и ты опять маленькая. Но, впрочем и характер был у тебя тогда! Ого... Это бы следует знать молодому человеку.

Николай Прокофьевич значительно посмотрел на Сергея Всеволодовича, делающего вид что ему все равно.

– Дядя Коля!
– Ну что?
– Ничего...
– Значит Филипп продолжает радоваться жизни?
– Рара добрый, он с генералом Успенским школу для детей построили возле Мужицкого яра.
– Что есть генерал Успенской? Не помню совсем.
– Странный тип, – осторожно, подыскивая слова, проговорил Сергей Всеволодович, – вот кто такой этот ваш Успенский... Но какой-то сибарит,  чудак... В апреле сев завернул, да на пол месяца. Не порядок...
– В самом деле?
– Парад принимал, – засмеялась Маша, оттягивая  руку дяди.
– А на новый год Степановка горела. Все мужики пьяные, двери открыты, а генерал где-то пропадал трое суток. Веселись мужик!
– Ну и сгорела всего только кроличья  загородка. А генерал с цыганами был в Плетнево. Это Рара Николеньке расказывал, я слышала. Сам танцевал и песни пел. А телеграфист всю ночь сидел не жив не мертв, все дрожал мертвой дрожью – вот так вот и повторял: "не трогай эту физику, не трогай эту физику..."
– Говорят разорился вконец, – насмешливо заметил Сергей Всеволодович, – работники от него разбежались. Да и странный он – тому на водку, этому на свадьбу. Все проплясал. Все небылицы да предания, россказни про невиданные военные походы и кампании, иноки какие-то, цыгане... Пол губернии споил своими наливками, а имение заложено...

Николай Прокофьевич был доверчивый и благодарный слушатель, он с интересом и вниманием заглядывал в лица молодых людей, поминутно менял выражение лица, шептал, поблескивал глазом-изумрудом из черной бороды.  Загорелое лицо его, с редкими веснушками было необычайно живо.  Щеки  двигались, нос рыскал по сторонам, уголки губ вздрагивали и опускались, черная борода ходила ходуном.  Мария Филипповна меж тем, нетерпеливо тянула его руку вперед.

– Не спеши, не спеши! Но подожди же, подожди ma petite sorciere (моя маленькая колдунья, фр.), – кряхтел дядя, – позволь же! Позволь vieux Napolion, сунуть нос со своего острова. И показать его! – Николай Прокофьевич, опять остановился и поднял скрюченный палец над головою, – достойно!

Меж тем, они ушли уже довольно далеко и впереди них, над пыльною дорогой, небо начинало сливаться с землею в мареве. Было уже около полудня и зной волнами поднимался от земли.  Бежала вперед бесконечная дорога, то ныряя в рожь, то вновь показываясь на глаза. Проскрипит где-то вдали старое колесо бредущей телеги и смолкнет. И все опять тишина – молитвенные места возле родников, иконы и кресты на редких тополях, треск кузнечиков, крики ястребов над морем хлеба. Идешь вперед да вперед и кажется – нет конца этому пути. Облака в высоком небе, сливающиеся на горизонте, превратились, наконец, в белую часовню, купающуюся в волнах ржи. Начиналось Антипово.

Николай Прокофьевич со странною улыбкою на лице всматривался в даль.

– Смотрите же дядя –  как хорошо! – закричала Маша, прижимаясь к Николаю Прокофьевичу.
– Да, это Антипово, – заметил Сергей Всеволодович, – я вижу  в этом году они высеяли озимую рожь. В этом году хлеба отличные. Как думаете Николай Прокофьевич?
– Что? Я? – встрепенулся дядя, все это время думавший что-то свое и поглядывающий на часовню, – я не то что бы против..., но я, мне кажется что это... хорошо. Да-да! Хорошо!  Но дочка. Послушай вот-что, petite clarification (фр.,маленькое уточнение). А кто там подвизается  сейчас?
– Как же это так дядя Коля? Как кто? Крестная конечно.
– То есть – M-a-r-i-ne, – прошептал Николай Прокофьевич.

 Услышав это Мария Филипповна звонко засмеялась и поцеловала дядю в щеку. Даже Сергей Всеволодович, обычно сдержанный и рассудительный, улыбнулся и с удивлением посмотрел на своего нового знакомого. "Тут что-то не чисто" – решил он.

– Очень хорошо, –  сказала  Маша, – сейчас мы тебя Марине Сергеевне покажем.

Марина Сергеевна Антипова была помещицей нашего уезда. Земель у ней было не много  – несколько маленьких полей, часовня, небольшой пруд с мостиком поверх одного из рукавов, питаемых от реки, многочисленные птичники, одноэтажный барский дом с высоким чердаком и колоннами на входе. На полях занимались местные  работники, которых и было всего только на пять дворов. Другая, большая половина нанималась еще зимой и приходила из Васильевского к "доброй барыне" под задатки. Это бывало чаще  на севе ячменя и уборке озимой ржи.  Но  хозяйка, не отказывала никому и летом, если, конечно, работники не были уже совсем забулдыгами, пристраивала их вывозить куриный помет на поля или ловить раков.  Постигшая верным женским чутьем, какую-то свою истину, она считала что каждый должен быть "при месте".
Когда-то, во времена доисторические, в Антипово был и хозяин. Но никто теперь не помнил ни его самого, ни демократических поползновений странного барина. Пропал он также внезапно как и появился и никто теперь толком не помнил куда. Оставшись одна, Марина Степановна, как это часто  бывает у молодых женщин в нашем уезде, всецело отдала себя хозяйству. Она быстро вникла в свое теперь,  заброшенное имение, в его нужды, долги и нашла способы поправить ситуацию. Стараниями хозяйки на полях созрел неплохой урожай – рожь дала по девятисот пудов с десятины, а по куриному помету – и по тысяче!
Марина Сергеевна нашла покупателей хлеба и в зиму отдала часть долгов. Также, ближе к весне, она выделила большую сумму денег внесла ее на постройку школы для крестьянских детей. И нуждами этой школы она занималась теперь постоянно. Еще она, с годами приобретя значение в уезде, организовала общество "народной помощи" , которое занималось, главным образом лечением крестьян и помощью беднякам. Для нужд "народной помощи" Марина Сергеевна планировала построить богадельню. Богадельня ночами снилась суетливой хозяюшке. Спокойное, провинциальное житье заполонило ее жизнь – поездки к монастырям и благочестивые старцы, кошки-жеманницы на сундуках с рухлядью, старушки–богомолки и их неспешные расказы.

Бывали, правда, в этой размеренной жизни и случаи особые. Раз, на Николу-зимнего завернули в Антипово санки охотничьего обоза. Охотников собралось до дюжины. Поджарые, молодые они быстро раскрыли тайну уединенного имения и его богомольной затворницы. Охота еще и не начиналась, а на постое друзья варили пунш и угощали прислугу мятными пряниками и тягушками. Ходили по двору с песнями и гитарой, громко хохотали пугая девок. По истечению двух дней, один из них – Меркурий Иванович, высокий брюнет, имевший в этой концессии какие-то свои особые виды на обильную добычу боровой птицы, решил пойти на взятие неприступного замка. Вечером он долго кружил возле хозяйки, двигая своими усиками из стороны в сторону словно налим, после чего попытался последовать за хозяйкой в дальние комнаты. Но как-то быстро оттуда вышел. И долго потом прятал левое ухо под заячьей шапкой. Когда же вся компания попрощавшись, поблагодаривши хозяюшку и выпив на "поход" двинулась в сторону полей, Меркурий Иванович обернулся было назад, но встретился взглядом с птичником Килькой и испуганно поворотил лошадь в поле под общий хохот друзей.

Обычно на рождество и святки в Антипово было общество женское, частыми гостями были:  бедная помещица – Анастасия Александровна;  генеральская теща – Раиса Теймучжиновна,она же перочинный ножик; жена директора школы – Фекла Кузминична, маленькая, невзрачная женщина. Засиживались до глубокой ночи – перебирали женские сплетни, судачили о новой школе, гадали. Марина Сергеевна поминутно взволнованно вбегала на кухню справится: не треснул ли горшок с кутьей? В комнате, по-зимнему уютной, горело несколько свечей, бросающей волшебные, пляшущие тени на стены. Хозяйка звала в комнату голосистых деревенских девок и те начинали:

                Катилося зерно
                По бархату,
                Слава!

Наливали воду в старый, медный тазик, отмытый от смородинового варения и генеральская теща с важностью английской королевы погружала туда свой старый перстень. Теща при этом надменно смотрела поверх голов. И страшно сказать – в пыльных закромах этой скриплой и неуклюжей мельницы поднималось некая молотьба...  Где-то там, в неизведанных, даже покойным статским советником, глубинах, молодой, дюжий мельник, страстными руками бросал налившиеся снопы ржи на Венеркины жернова. Что же тогда и говорить про хозяйку? Марина Сергеевна было еще молода. Она смотрела в темную, загадочную, зимнюю ночь, переводила взгляд на волшебный тазик и щеки ее горели. Что-то чудилось, что-то жгло под сердцем и обещало какое-то небывалое счастье. Но то были мгновения. Пройдут они и начнется вновь гомон крестьянских детей, коровий рев, брюхатые бабы, разговоры про дальние монастыри и бесконечные поля хлеба.

В будни гости были редкостью. Отец Сергий, служивший в часовне, был большой охотник до золотых карасей, живших в пруду. Он заходил к хозяйке и пил чай с смородиновым вареньем. Тут же в доме, за сундуком хранились его удочки. Марина Сергеевна оберегала их от мышей. Она с интересом следила за рыбалкой, возлагая большие надежды на свой пруд и однажды даже придумала некую оснастку, нарисовав ее, разводя руками в воздухе, перед удивленным взглядом священника. Отец Сергий в это время сидел за столом и дул на блюдечко с чаем. Он высказал некие опасения по поводу  дифузности оснастки в пруду. На это веское замечание Марина Сергеевна ответила ему, что должно сработать, "потому как в пол воды,  а карась – не горчак"; и еще добавила, немного подумав: "карась рыба грязная, та по центру, а горчак внизу живет и все свои "подробности" в ил зарывает". Батюшка согласно покивал головой, но менять поплавок на пробковый отказался. Он с удовольствием закидывал свои снасти возле упавшей в воду ивы и смотрел как поднимаются пузыри меж замерших поплавков. Хозяйка часто стояла за ним и радовалась как девочка, когда из воды, на сученой леске вылетали золотые лапти и падали в траву. Весь улов отец Сергий уносил в монастырь. Марина Сергеевна рыбу, почему-то, не ела.

Наши путешественники, меж тем, подступились к самому барскому дому, стоявшему, как и часовня, почти в самой ржи.  Все окна в доме были открыты и кое где из них  выдувало край белоснежных занавесок. 

– Крестная! – позвала Маша и постучалась в окно.

Но в молчавшем доме, очевидно, было пусто. Ветер раскачивал рожь в поле.

– Cheteau du desert (фр.,пустой замок), – грустно сказал Николай Прокофьевич, водя головой по сторонам, – ветхая старина. А ты знаешь дочка, мы с этим дворцом очень похожи.
– Но пойдем же внутрь, дядя Коля!
Николай Прокофьевич замер на месте и беззвучно пошевелил губами.
– Ты..., ты иди, иди, поищи хозяйку..., – наконец, сказал он, –  я пока здесь обретусь. Во имя общего блага..., так сказать...

Маша пошла внутрь, Сергей Всеволодович двинулся за ней. Что сказать про этот особняк? Он был очень стар и многое в нем осталось нетронутым еще с бытности непутевого хозяина. Дом был небольшой, но крепко сделанный, с черепичною крышей и маленьким балконом выходившим на чердак. Окна в доме были огромные и было их довольно много. Время от времени за колыхавшейся занавесью, в противоположном окне можно было увидеть желтое поле.

– Марина Сергеевна! – позвала Маша оказавшись меж белых развевающихся занавесок, – где же вы! Ой! Кто это! Сергей Всеволодович! Это вы!

– Да, это я. Однако же, между прочим, я думаю что хозяйка в поле.

– А я думала это разбойники крадутся, между прочим. Сергей Всеволодович?

– Да?

– А если положим..., представить на секунду, что напали на нас. Вдруг. Вы..., вы будете драться за меня?

– Я..., – начал было Сергей Всеволодович.

– Крестная! – вдруг закричала Маша и скрылась за занавескою.


Сергей Всеволодович улыбнулся, покачал головою и прошел в комнату. Это была большая зала с довольно высоким потолком, изящно обставленная на старинный манер. В центре ее находился огромный полированный стол с придвинутыми стульями. Сбоку, возле самого окна стояло черное пианино. По стенам висели картины в старых, позеленевших от времени,  рамах. В комнате было пусто. Маша стояла в глубине комнаты и разглядывала портрет какого-то мужчины.

– Как тихо здесь, – задумчиво сказала она.

Сергей Всеволодович медленно, заложив руки за спину, подошел сзади и посмотрел Маше через плечо. На картине был нарисован молодой человек. Лицо его, правильных черт, было приятно. Его щеки розовели, темные волосы свисали до плеч, а зеленые, хитроватые глаза, горели дерзкими огоньками.

– Ну где же ваша крестная? – тихо спросил Сергей Всеволодович, рассеянно смотря то на картину, то на девушку.

– Что? – вздрогнула Маша.

– Я хотел сказать, что хозяйка теперь верно в поле. Сенокос идет. Это понятно.
 
– Я теперь тоже кое что поняла... Про вас...

– Что же Мария Филипповна?

– Не скажу!

Маша засмеялась, два раза хлопнула в ладоши и уселась за пианино – потертый, черный Безендорфер с лакированной крышкой и бронзовой душой. Клавиши на нем местами просели но не сдались, демпферная педаль болталась, а на пюпитре, вместо нот, по какому-то недоразумению, стоял лист бумаги с карандашным изображением несуразного забулдыги. Инструмент имел вид взъерошенный и непокоренный. По-видимому, гораздо ранее, во времена доисторические, на своем хребте испытав чувственные приливы вдохновения какого-то провинциального исследователя, он теперь принимал редкие истязания с видом полного разочарования в сельских интеллигентах. Маша ударила по клавишам и пошла левую рукою, октавами, шагать по басам. Медное нутро задрожало и растертый в дребезжащих подголосках, нутряной звук покатился по зале.

– Что же это такое Мария Филипповна? Как дребезжит. Не порядок!

– Ничего-ничего. Это он только проснулся. Сейчас-сейчас! Вон в сарай идет.

– Ничего не понятно. Мария Филипповна. Кто идет?

– Как кто? – удивилась Маша и даже перестала играть, – Кирька конечно, – она головой кивнула на рисунок.

Как не крепился Сергей Всеволодович, как бы не смотрел в сторону и кусал себя за ус, все ж таки рассмеялся и он. Хозяйка и Николай Прокофьевич были тут же забыты. Принялись играть Кирьку. Антиповский забулдыга падал с моста в пруд; играл на ложках; неловко танцевал в присутствии дам. Наконец Кирька был уличен – пойман с мешком гречки.

– Это не я, это не я, – повторяла Маша смеясь и быстро стуча пальчиками по трем аккордам.

Сергей Всеволодович стоял упершись рукою о черное лакированное дерево и улыбаясь, весело поглядывая на Машу.

– Экак вы его! – говорил, смеясь Сергей Всеволодович, – сыграйте еще Мария Филипповна!

– Так вам более важен антиповский разбойник?

Сергей Всеволодович перестал улыбаться и тихо сказал:

– Нет, мне нравитесь только вы.

Маша повернулась к Сергею Всеволодовичу, робко посмотрела на него и улыбнулась:

– А вы не будете больше смеяться?

– Нет.

– И надо мной не будете?

– Полноте Мария Филипповна, когда же это было?

– Вы считаете меня за глупую девочку...

Сергей Всеволодович стоял так близко, что почти касался девушки. Он не отрываясь, смотрел на нее, словно на какое-то драгоценное сокровище. Маша покраснела, дыхание ее перехватило. Она отвернулась к клавишам и наконец, с трудом сказала:

– Слушайте теперь.

Был уже полдень и на улице становилось все жарче и жарче. Внутри же сонно тикали старинные ходики, а воздух был недвижим, как и весь дом. Не знавший волнений, он, словно подсолнух в глиняном кувшине грустил, опуская желток ярких лепестков в равнодушные волны пыльного воздуха. Но сегодня здесь пахло нежными духами и голос, не бог весть какой, но молодой и сильный пел прекрасные строки Поля Бурже:

Lorsque au soleil couchant les rivieres sont roses
Et qu'un tiede frisson court sur les champs de ble,
                ( фр., Когда на закате реки багровеют,
                и дрожь пробегает по хлебным полям.)

И яркой картиной в раме окна казалось изумрудное лето – где-то там, за золотым полем колосившейся ржи, совсем рядом, текла река. Там прятались тайные и волшебные места, манили загадки, играли блики на воде. Маша перевела дыхание и продолжила:



            Un conseil d'etre heureux semble sortir des choses
            Et monter vers le ceur trouble.
                (фр., ты чувствуешь счастье,
                которое поднимается к сердцу)

Сергей Всеволодович стоял рядом и почти касался ее. Маша играла и голова ее кружилась. Что-то неведомое и прекрасное захлестывало ее. И самые необыкновенные чудеса казались возможными – вот они, стоит только потянутся. Сложное станет простым и пальцы коснувшись легко, как по белым клавишам, пройдут и прижмутся к широкой руке, словно знали ее тысячу лет.

                Un conseil de goeter le charme d'etre au monde
                Cependant qu'on est jeune et que le soir est beau,
                Car nous nous en allons, comme s'en va cette onde :
                Elle e la mer, nous au tombeau. 

                (фр., мы счастливы в этом мире,
                мы молоды и вечер прекрасен.
                Но мы уходим как волны,
                В море смерти)

Зной поднимался нестерпимый и Николай Прокофьевич щурил глазки, сидя в тени погреба. Ему было боязно. Услышав музыку Дебюсси, он, однако же, проявляя повышенный интерес, порыскал по двору и не найдя ничего лучше старого, огромного горшка приставил его к стене. На  дрожащих ножках, поднявшись вверх и стукнувшись стеклами очков об окно, он принялся глядеть внутрь. Внутри было темно и вдобавок мешала занавеска.

– Что это? – пыхтел Николай Прокофьевич, поднимаясь вверх,  – она там..., там..., эх... Но что же это? Почему же ничего не видно?  Чулан? Она в чулане. Кругом одни чуланы... И пауки...

Сзади, меж тем, захрустела соломой, а потом и начала подвывать под музыку  какая-то необычайно юркая и хитрая собачонка. Николай Прокофьевич обернулся к ней в пол оборота, левою рукою держась за наличник. Он  прижал правую руку к сердцу и сказал:

– Ну я тебя прошу. Я прошу тебя - не надо этого такта. Не надо!

Собака униматься и не думала. Музыка в доме меж тем прекратилась, послышались быстрые шаги, женский смех, кто-то разом поставил кляксу на клавишах пианино. Звук повис в зале и медленно опустился вниз, замерев в деревянном нутре. Николай Прокофьевич заерзал на месте, стал крутить головой и неожиданно для себя наступив в пустоту, свалился на землю, издав по пути какой-то женский стон и наделав немалого шуму. А в правой руке у него был оторванный от окна кусок резного наличника.

– Да..., – сказал Николай Прокофьевич, лежа на земле и смотря куда-то в сторону сарая.

Собачонка тут же появилась рядом и принялась толкать его влажным носом в бок, вилять хвостиком.

– Это ты все, – заключил дядя, кряхтя и поднимаясь на ноги, – тиран, Ennemis de la  (фр.,враг республики). 

За сараем, меж тем послышались голоса, шум отворяемой калитки. Две молодые  женщины невысокого роста показались из-за угла. Они шли с огорода вполголоса разговаривая про хозяйство, неся в руках корзины с овощами и луком (в доме с самого утра готовились делать окрошку). Марину дядя Коля узнал сразу. Она на секунду остановилась, оглядела его строго и сказала:

– Николай.

Николай Прокофьевич вышел к ней перепачканный пылью, поправил полные соломой брюки, сделал в воздухе неопределенный жест куском оторванного наличника и горестно выдохнул:

– Да, это я.

Девушка за спиной Марины Сергеевны  засмеялась, уронив на землю корзину с картошкой и закрывая лицо рукой.

– Цыц, – тут же одернула ее хозяйка, – неси на кухню все, кликни Порошку и девок расталкивайте. Начинайте без меня.

Она строгим взглядом голубых и холодных глаз проводила кухарку и когда та зашла в дом по черной лестнице, сняла косынку, устало, с надломом выдохнула:

– Ой!

А потом молча подошла к дяде и белоснежной головой уткнулась ему в грудь.

– Коля, – шептала она плача, – ты живой. Да как же ты оттуда-то...

– Я ничего, ничего, peu de nuisance (фр.,маленькая неприятность). Я ведь..., что же я... Я - нет, нет, – бормотал дядя Коля, ошарашенно смотря по сторонам.

Он подумал было прижать к себе хозяйку левою рукой, да так и замер, стоя на месте,  боясь сломать это хрупкое, изящное существо из другого мира.

– Tout passera, тout passera, Марина, пустяки.

– А я думала...

– Я – нет, нет. Я никогда.

– Но подожди,  подожди, а Маша? Ты сказал ей?

– Я видишь ли...

– Но что же ты молчишь теперь Николай! Ты должен ей сказать.

Николай Прокофьевич отпустил Марину Сергеевну, спрятал руки в карманы сюртука и вжав голову в плечи, прошептал:

– Нет, ни за что.

В часовне зазвонили и ветер донес до них мерные и строгие удары колокола. Марина Сергеевна покачала головой, поцеловала в щеку своего гостя и пошла в дом. А Николай Прокофьевич еще долго стоял во дворе и бормотал себе под нос, об чем-то размышляя и соображая. Наконец он на что-то решился, вышел на дорогу и стал нетерпеливо посматривать в правую сторону. По дороге шел путник – здоровый мужик с черною бородой ехал на телеге. Он вывозил на пары птичий помет. Услышав колокольный звон он почему-то выкинул зеленое яблоко, которое держал в правой руке и видимо добыл злым умыслом; и принялся истово крестится.

– Бог в помощь, – не удержался Николай Прокофьевич.
Мужик посмотрел на незнакомца, блеснул оловянной сережкой в правом ухе и сладким голосом отозвался:
–  И вам барин, равно как и деточкам и купчихе вашей. И благолепие дому вашему.

Николай Прокофьевич весь сморщился и замахал на него рукой:

– А-а-а-а, нет.... не могу..., не могу!

Проговорив все это, он бросил весьма удивленного мужика и чуть ли не бегом бросился назад к дому. Войдя в дом и уже почти пробежав через сени, он повернул голову на женский смех, доносящийся с кухни. Там Марина Сергеевна и Мария Филипповна в окружение дворовых девок и их детей, в одинаковых красных, плисовых передниках стояли перед огромным столом и растирали с солью зеленый лук. Марина Сергеевна повернув голову в сторону крестницы и смеялась. Лицо ее было совсем еще нежное и свежее как у девочки, голубые глаза искрились, а со лба падала прядка белых волос. Марина прибрала ее тыльной стороной ладони, взяла со стола кусочек огурца и предложила гостье:

– Ну-ка, Маруся не горчит?

– Нет, ни чуточки.

– Ну да ладно, значит Порошка воду таскала хорошо.

Марина Сергеевна минутку подумала и улыбнулась:

– Значит марсова колесница?

– Экипаж роскошный, крестная,  и кучер!

– Это к нему очень идет, он всегда в таких настроениях. Он раньше и меня частенько подговаривал в лес с ним уйти атаманшей, в какой-то там шалаш... А мужичков на бунт подбивать.

– А вы?

– Куда там, Маруся, какой там бунт, куда нам.

– Эх вы!

– Ну не все же и бунтовать.

– А я бы! Я бы! – Маша помахала в воздухе пучком зеленого лука, – я бы знаете что?

– Что же?

– Первое – непременно платье! Да! Ну зеленое там или какое-нибудь неприметное, под болотницу. Кроя совсем простого, что бы и из лука стрелять можно было и на коне скакать и по деревьям прыгать. Второе – засады! Засады непременные! Что бы в лихих местах нападать на богачей. И главное третье – пойдет слух обязательно! Это знаете так и бывает всегда, когда все вдруг испугаются, потом, конечно огорчатся, что вот видите – нападают на толстяков подорожных, загадки и пойдут. Станут гадать и дознаваться – что такое! Что такое!

– И что же такое?

– А это – королева разбойников! Она одинока, говорит загадками, из ветвей посматривает. К себе не подпускает... Живет в самой гуще и оттуда посылает кукушку с красным пером в хвосте. Если одно красное перо – еще ничего, если два – все! Начинается! Разбойнички выскакивают из болот и идут колоды на пасеке опрокидывать, мед воровать и засады в лесу устраивать.

– Что же дальше?

– Дальше?  Ну что дальше? Дальше конечно сватать начнут лесную королеву. Всей губернией. И губернатор и предводитель думать будут. Все там, спать перестанут, не будут играть в крокет и карты. И наконец, потому как ведь нет никого,  Марина Сергеевна! Тайно в телеге, под рогожею,  ночью привезут из Европы наследного принца. Там, полячка какого-нибудь или чухонца, или двоих разом – на выбор.  Но лесная королева – ни-ни! Она только из ветвей посмотрит, скрытно конечно и потом к себе самого простого, самого бедного мужика возьмет. Из таких, знаете, которые с лукошками семена бросают. Но с сердцем чистым и добрым!

Все суетливо кружившие по комнате голенастые, молодые девки разом и громко захохотали, одна из них, самая молодая – Порошка, от удивления остановилась на месте и открыла рот, смотря то на барыню, то на ее гостью.

– Может и моего возьмете! – хохотала другая, краснощекая.

– И моего и моего!

– И еще Кирьку! Этот тебе напроказит, только дай!

– Много-то охотников!

– Мама и я хочу! – завопил из-за печки детский голос.

В комнате и без того жаркой, от летнего солнца поднялся острый запах женского пота, лука и ядреного кваса из бочки. Девки, крутя полными бедрами проворно бегали по кухне, с подоткнутыми от жары  юбками, шлепали босыми ногами по липкому полу, придерживали на груди распахивающиеся рубахи. Марина Сергеевна то же расстегнула верхние пуговицы на платье, морщила маленький носик и махала ладошкой, нагоняя ветерок.

Николай Прокофьевич смотрел на эту возню, сопел что-то себе под нос. В самом начале, он порывался, было войти и что-то сказать, но потом призадумался и остался в дверях. Слезы стояли в глазах его. Он навалился на дверной косяк всей своей тяжестью. Молчал и смотрел, а потом пробормотав:

– Ааааааа!

Махнул рукою и пошел дальше, в комнаты. В зале, за пианино сидел Сергей Всеволодович. Однако же, на пианино он не играл,  а внимательно просматривал бумаги, время от времени поднимая голову и озадаченно смотря в окно, очевидно, что-то соображая. Увидев Николая Прокофьевича он почтительно встал, оставив бумаги и проговорил:

– Вы очевидно братом Филиппу Прокофьевичу приходитесь?

– А? – испуганно посмотрел на него дядя Коля, – Я? А..., – он замахал рукою, да-да-да...

Он медленно подошел к окну и грузно с выдохом опустился в одно из кресел. Сергей Всеволодович то же, взял один из стульев, подвинулся поближе, закинув нога на ногу и ласково поглядывая на своего нового знакомого.

– Стало быть службу имеете, Николай Прокофьевич?

– Я, – с важностью проговорил дядя Коля, – нет пока. Но намерен употребить все высокие струны души...

Он тоже закинул  ножку и скрестил руки на животе. От него еще попахивало бродившим вином.

– И в чем же намерены теперь?

– Оу, всего и не описать. Я теперь и в таких мыслях, что помощь и служение отчизне может иметь и выгоду для обеих сторон, так сказать. Посему, посему возможно и сразу несколько предприятий. Очень даже полезных и выгодных и учитывающих, так сказать, особенности местности и быта.

– Да? – заинтересовался Сергей Всеволодович, – стало быть и в полевом деле?

– И в полевом.

– В тот счет моя фабрика, вам может пойти, обмолот ядрицы – по пяти пудов в час. Но трудно с зерном. Гречиха отходит. Помещик скуп до пахотных земель, ему поскорее деньги. Продать все в ренту. А сеют все больше рожь, да горох или ячмень.

– Ячмень, – задумчиво проговорил Николай Прокофьевич, – да-да, я знаю ячмень, мы из него в Орловской губернии одежду шили.

– То есть как шили? – удивился Сергей Всеволодович.

– Прекрасная вещь – ячмень. Он прочный и крепкий, под снегом растет.

– Аааа, ну если только под снегом..., – не уверенно проговорил Сергей Всеволодович и по-новому, оценивающе посмотрел на собеседника.

– Вот такое вот дело! Мой юный друг, grande entreprise (прекрасное предприятие. фр), доходу пять тысяч в месяц! И юбки мой дорогой! Юбки из самых высоких мод! Во францию приказчик возил! Да медаль дали первую. Это в Париже-то первую. Но и он потом ее в поезде, подлец, в карты проиграл. Но прецедент, мой дорогой! Там у меня все кипит – все отставные поручики при должностях. А на самой необходимой работе и генералы...

Про генералов дядя Коля сказал уже совсем шепотом, значительно касаясь ручкой своего собеседника. Сергей Всеволодович тоже наклонился к нему, не зная что делать дальше и только кивал в ответ.

– И выгода мой молодой друг! Выгода значительная! Потому как не только же мне быть миллионщиком! Тут больше, понимаете! Русский мужик  ленив и задним умом силен. И он не понимает всех выгод, то есть, понимает их по своему. Тут все в этом. Весь вопрос наш в этом и есть – моя хата с краю и не подходи. И здесь – моя концессия. Вы представляете себе – я вовлекаю народные массы в естественный трудовой процесс, отчужденный от них раньше, силами наших землевладельцев и косностью бытия.

Сергей Всеволодович уже и не знал что сказать. Он молчал. Такие водопады обрушивались на него не часто.

– И я не только, – махал ручками Николай Прокофьевич, – работу даю. Я и духовную пищу, так сказать. Потому как одно без другого, знаете, у нас неприлично теперь. И этот дремучий посконный человек, взрастает духом, поднимается над своим жалким положением и начинает участвовать в производстве. Он не один, рабочих на фабрике много, они объединяются между собою в союзы любви и красоты и одухотворяются трудом своим. Мы увеличиваем производство, везем юбки в Тоскану, в Милан, в Вену. Все женщины Европы начинают пользоваться нашей одеждой и становятся красивее. Начинают восхвалять Русских, саму страну нашу. Я выезжаю в Париж на белом экипаже с золотыми тесемками. Все недоумевают – что это? Кто? Кто это? Потом молчание и вдруг! О-за-ре-ни-е!  Да это же тот самый смельчак из России! Ура! Ура! Все рукоплещут юбкам. Фальер выходит ко мне и говорит: "мой дорогой, вы достойны президентского титула, а я ухожу". Я становлюсь правителем центральной Европы и тут же уравниваю всех в правах. Везде по всей Европе воцаряется мир и процветание. Страны соседние, одна за одной, увидев очевидные выгоды, начинают примыкать к моей державе. Животные, ставшие безобидными – львы и гориллы выходят из березовых рощ и подходят к дому человеческому. Люди становятся добры, пластичны, музыкальны. Женщины бодры и не отталкивают мужчин. Мужчины не имеют животиков, стройны, остроумны, строги. Дети во множестве бегаю по запрещенным, ранее, местам и смеются. Все оружие уничтожено – переплавлено на молоточки для роялей и кларнеты. Все деньги – все необозримые суммы, употребимые раньше на тайную полицию, армию и гвардию идут в оборот! Вражда и подозрение между странами заканчиваются. Потому как зачем воевать, какая выгода?

– Да уж, выгоды никакой.

– Но раз нет войны, то и заполняется пустое место в умах. Не так ли мой друг? Начинают развиваться науки и ремесла. Просвещение проходит в самые низы, уничтожается труд падших женщин и социальное неравенство. Каждый занимается любимым делом и приносит пользу обществу. Все ликуют и сливаются в одно прекрасное царство любви, красоты и справедливости. Все сияет. Вокруг вечная весна. Руководит всем великолепием теперь один правитель. Этот правитель великодушен и прост, смел, но не стесняется плакать при женщинах, любит детей и не оттолкнет руку просящую. У него молодая, красивая жена, со светлыми волосами и непоседливая дочка, которая плавает на лодке.  Наступает новая эра человечества...

– Окрошка господа, – громко сказала Марина Сергеевна, совсем неожиданно, в самый разгар пламенной речи, распахивая дверь и входя в залу.

Николай Прокофьевич осекся и непонимающе посмотрел по сторонам. Он нахмурился и удивленно, словно впервые видел его, воззрел на Сергея Всеволодовича.

– Обедать извольте, Николай,  – сказала хозяйка, подходя к столу с чистою скатертью в руках.

Девки принялись накрывать на стол.  Вокруг окрошки немедленно закрутилась хороводом, в руках бегающей прислуги разнообразнейшая закуска и напитки. Во первых, поскольку к обеду явились мужчины,  были в начале всего поданы запотевшие графинчики.  В них, томились, в нетерпеливом ожидание оросить собою надушенные усы и пышные бороды, собственноручно Мариной Сергеевной сделанные зимой настойки (хотя она сама не пила не капли, но запасала впрок): на черноплодной рябине и смородине, на перегородках, на зубровой траве. Тонких вин и коньяков в доме не водилось вовсе. Все напитки были "простенькие", как говорила Марина Сергеевна.   И дальше к ним  закуски: горячие заячьи потроха на крутонах; румяные, ароматные расстегаи с говядиной (рыбу хозяйка не ела); маринованные, черные, хрустящие грузди (тщательно промытые), перемеженные гвоздикой и белым луком; ржаные блины с теми же потрохами. Потом одуванчиковый салат с гренками и горчичной заливкой и свекольный салат с миндалем – несколько сладковатый и еще теплый.  Окрошку Марина Сергеевна делала со сметаной. К окрошке был еще подан, как второе блюдо,   жаренный заяц с горошком. Потом последовал,  в большом кувшине, холодный квас, красный и очень сладкий. В довершение всего –  желтое мороженное и смелый эксперимент – ванильное желе из старых, бабушкиных, пожелтевших формочек.

Молодежь разместилась напротив хозяйки и Николая Прокофьевича. Маша, как всегда, вертелась на своем месте, поглядывала то на дядю, то на Сергея Всеволодовича, который только улыбался в черную бороду. Николай Прокофьевич звякнул свою поднятою рюмкой об рюмку нового знакомого и сказал:

– За встречу, дорогие мои! И.... куда!
Сергей Всеволодович так и замер с рюмкою во рту.
– Звону мало.  Не по чести. Давайте-ка наново еще раз, – вот так-то! Именно так! И как это прекрасно fete russe, хлеб-соль, жаренные кролики и тому подобное. Есть в этом что-то мужицкое, здоровое. И мы наконец-то встретились, все вместе. Вот это я и хотел сказать. Я ждал этой встречи, потому как слово имею и уже давно.

Марина Сергеевна внимательно посмотрела на него, словно бы ожидая чего-то. Но дядя Коля, не обращал на нее внимания:

– Я думал  всю дорогу и хотел сказать вам..., – он вдруг словно чего-то испугался, стал потеть и подыскивать слова, – что..., что... я, что мы..., что мы все теперь должны обратится к идеям служения человечеству. Потому как время мои дорогие, время теперь совсем иное чем было раньше. О, это все grande republique (фр.,великая республика), конечно и мы теперь должны направить все силы...

 – Просвещение и прогресс, – сказал Сергей Всеволодович и поднял рюмку.

Николай Прокофьевич торопливо звякнул рюмкой, секунду подумал и замахал ручкой:

– Не то! Не то! Я вот что хотел еще сказать – что объединение людей вокруг общей цели должно носить характер национальный, потому как могучий Bonaparte, сумел сплотить нацию во имя общего дела своей страны. И задел те самые драгоценные струны в народном сердце.

Он еще много в таком роде говорил, попутно, сам не замечая того, наливая себе и в одиночку выпивая из рюмочки, да так, что через некоторое время был уже почти готов.  Сергей Всеволодович внимательно, иногда кивая головой, слушал витиеватые речи. Очевидно, такой подачи и словесного разворота  он не встречал, по роду своих занятий, никогда. Ему знавшемуся с откупщиками, управляющими и фабрикантами все эти liberte, egalite, fraternite были в новинку. Женщины, говорили в пол голоса о своем, не переставая, однако слушать и гостя. 
– Да уж, – проговорил Сергей Всеволодович дабы переменить тему, – в этом году хлеба стоят отличные.
– Колос не плох, – согласилась Марина Сергеевна, – и намолот будет отличный, погода стоит. Да цены настоящей нету.
– Так в город везите.
– Не выйдет. Теперь Граф Плутониев покупает. Да так, что без него и не шагу. Стало и совсем скверненько – через губернатора добивается, чтобы хлеб в Петербург не возили.
– Я слышал, но ведь он прав не имеет.
– Хотели его через станового Ильинского окоротить, но и с ним спелся. Уж никто не знает как.
– Разбойник он, – с вызовом сказала Маша.
– Что разбойник, этак то оно пожалуй и верно. Ловельни все захватил на Дубках. А какие раки там! – Марина Сергеевна мечтательно прикрыла глаза, – по три копейки за десяток на рынке продавали.  Николай, а ты теперь в Васильевское?

– Да, именно так, – проговорил дядя Коля, вставая со стула и не твердым шагом подходя к открытому окну.
– Но что же ты теперь...
– О! – воскликнул Николай Прокофьевич, – моя дорогая! Я намерен, – он повернул голову поблескивая стеклами очков, – я намерен бороться!

Все были несколько удивлены и притихли. С чем собирался бороться дядя Коля в наших тихих местах было не понятно.

– Я хотел добратся..., – начал опять набирать обороты Николай Прокофьевич, раскаляясь и поднимая палец вверх.

Но тут, его, совсем неожиданно перебил собачий, тонкий вой. Дядя Коля остановился, развернулся к окну, и грузно навалившись обширным животом на раму, воззрел на хлебные поля. Там его, прямо под окном, опять ждала давешняя собачонка. Она добродушно виляла хвостом, закидывала голову на бок. Очевидно, она избрала дядя Колю быть ее другом.

– А, это ты ennemi de la republique, – проговорил Николай Прокофьевич и погрозил собачке пальцем, – шалить не дам. Я употреблю все влияние...
– Что это он? Что такое? – с испугом, повернулась хозяйка к Маше.
– Дядя тут распорядится у вас! – звонко засмеялась Маша, – порядки! Теперь держись, не убежишь!

Марина Сергеевна в недоумение приоткрыла рот, хотела что-то сказать протягивая вперед руку, да так и замерла – по комнате прокатился богатырский храм, причмокивания и мелкое посапывание. Дядя Коля спал, лежа животом на подоконнике.  Внушительная голова его, свешивалась из окна и была подобна некоему сфинксу, загадочно вглядывающемуся в наши тихие, среднерусские пейзажи.