[ПРИМЕЧАНИЕ. Всё нижеследующее - отрывок из моей книги "НЕТ ВОЙНЕ Льва Николаевича Толстого". При публикации на этом сайте теряются курсивы и пр. выделения. Нельзя поместить иллюстрации. ОЧЕНЬ ДОЛГО здесь перебивать курсивы на капс, разделять все абзацы и пр. Поэтому прошу рассматривать текст, как презентационный, а за полноценной версией обращаться к моей для всех, даром доступной в интернете книгой. Спокойного чтения! Радостных открытий! - Автор. ]
_________________
В своих позднейших, 1890 – 1900-х годов, критиках военно-патриотического обмана, военного сословия и деятельности правительств Толстой «непростительно» опередил человечество на целые эпохи — быть может, не на одну сотню лет. Но и десятилетнее, казалось бы, всего-то десятилетнее опережение, по отношению к военной реформе 1860-х гг., оказалось близко, по ничтожности и негативизму единственно возможной на него реакции в военной среде — неприятию «большим обществом» публицистических выступлений Толстого-христианина позднее, на сретении XIX и XX веков.
18 февраля 1855 года умер Николай I. Разнообразные круги русского общества почувствовали облегчение при этом известии. «Николай умер, — писал в своих «Воспоминаниях» Н. В. Шелгунов. — Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг «новых людей». Точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, в ширь, захотелось летать» (Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания: В 2-х т. М., 1967. Том 1. Воспоминания Н. В. Шелгунова. С. 234).
Даже умеренные либералы чувствовали весь гнёт николаевского режима и, как известный профессор и цензор А. В. Никитенко, испытывали удовлетворение от сознания того, что «длинная и, над таки сознаться, безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца» (Никитенко А.В. Записки и дневник: В 3 т. СПб., 1904. Т. 1. С. 449).
Вполне понятно, что всей оппозиционной самодержавному строю эмиграцией смерть Николая I была воспринята как самое радостное событие. Александр Иванович Герцен рассказывает:
«Утром 4 марта я вхожу, по обыкновению, часов в восемь в свой кабинет, развёртываю “Таймс”, читаю десять раз и не понимаю, не смею понять грамматический смысл слов, поставленных в заглавии телеграфической новости: “The death of the Emperor of Russia” («Смерть русского императора»). Не помня себя, бросился я с “Таймсом” в руке в столовую; я искал детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и со слезами истинной радости на глазах подал им газету... Несколько лет свалилось у меня с плеч долой, я это чувствовал... Мы ещё не успели прийти в себя, как вдруг карета остановилась у моего подъезда, и кто-то неистово дёрнул колокольчик: трое поляков прискакали из Лондона в Твикнэм, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.
Я велел подать шампанского, — никто не думал о том, что всё это было часов в одиннадцать утра или ранее. Потом без всякой нужды мы поехали все в Лондон. На улицах, на бирже, в трактирах только и речи было о смерти Николая; я не видал ни одного человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаз человечества, и не радовался бы, что этот тяжёлый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии...
Смерть Николая удесятерила надежды и силы» (Герцен А.И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М. К. Лемке. Госиздат, Пг., 1919. Том 13. С. 615 – 616).
С началом нового царствования многие ожидали важных реформ во внутреннем управлении. В таком же настроении находился и Толстой. Записав в дневнике 1 марта, что войска принимали присягу новому царю, Толстой прибавляет: «Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться и мужаться, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России» (47, 37).
Всё более чем понятно: смерти государя Николая Павловича дожидались отнюдь не враги России, а сторонники необходимой её модернизации, в том числе и в армии. Так же и мы в эти осенние дни 2022 года ждём — даже не смерти В. В. Путина, этого слишком мало, а отставки от «кормушки» и власти, осуждения всей его воровской, палаческой и лживой банды.
* * * * *
И вот радостное известие благословляет защитников Крыма. Надо думать, что под влиянием этой радостной новости и связанных с нею надежд у Толстого является мысль написать проект, работой над которым он был занят 2 – 4 марта. В нём впервые получила освещение тема «солдатского рабства», которую продолжит после значительнейшего в жизни религиозного, духовного переворота и Толстой-христианин в своей антивоенной публицистике.
В Юбилейном издании, в томе 4-м, «Проект» опубликован под неудачным заглавием, данным ему редактором: «Записка об отрицательных сторонах русского солдата и офицера». Ещё Н. Н. Гусев справедливо полагал, что при публикации должно было быть принято название, данное этому сочинению самим Толстым в Дневнике, в записи от 4 марта 1855 г.: «проект о переформировании армии» (Гусев Н. Н. Материалы... 1828 – 1855. С. 528; ср.: 47, 37). Вызвано это недоразумение было тем, что в сохранившихся рукописях Проект не завершён, и представляет собой черновые варианты записки, которую предполагалось представить одному из великих князей, сыновей императора. Второй вариант Проекта лаконичней и сдержанней: «автоцензура заставляла искать более лояльные выражения, но общий обличительный пафос Проекта оставался прежним» (Бурнашёва Н. И. Раннее творчество Л. Н. Толстого. Текст и время. М., 1999. С. 46).
Вот отрывок из первоначального наброска «Проекта»:
«Русское войско огромно и было славно, было непобедимо; поэтому то оно самонадеянно и неединодушно; и несмотря на громадность этого войска Россия в опасности.
Многие понимают это положение отечества, сочувствуют ему и готовы для него жертвовать имуществом, трудами и жизнью. Многие, увлечённые страстями и привычкой злоупотребления законов, препятствуют примером и даже властью — людям преданным отечеству — оказывать ему ту пользу, которую бы они могли. Большинство равнодушно.
Слова: самопожертвование, бескорыстие, трудолюбие потеряли смысл и значение. Правила чести старинного воинства стали барьерами слишком высокими…» (4, 285).
В этих строках немало личного: и помыслов Толстого о «повреждении нравов» части служилого дворянства, выразивших себя в рассмотренных нами выше произведениях писателя, и, конечно же, расстройство чувств, вызванное запретом военного журнала, с которым у молодого Льва было связано столько хлопот и надежд. Поняв, вероятно, что вырвалось из него на страницы «Записки» нечто, пусть и дельное, но не по делу — он составляет ещё две редакции оной. Обе, однако, получились не просто эмоциональны, как первый набросок: фактически перед нами манифестация, сопоставимая со знаменитой статьёй-манифестом против смертных казней «Не могу молчать», которую уже старец Толстой напишет более чем через полвека! Судите сами. Вот как начинается первая из сохранившихся двух редакций:
«По долгу присяги, а ещё более по чувству человека, не могу молчать о зле, которое открыто совершается передо мной и очевидно влечёт за собой погибель миллионов людей — погибель силы, достоинства и чести отечества…» (Там же).
Начало второй редакции — своеобразный, и достаточно скрупулёзно расписанный синтез двух первых текстов:
«По долгу совести и чувству справедливости не могу молчать о зле, открыто совершающемся передо мною и влекущем за собою погибель миллионов людей, погибель силы и чести отечества. Считаю себя обязанными по чувству человека противодействовать злу этому по мере власти и способностей своих. Зная истинную любовь вашу <великих князей. – Р. А.> к отечеству, я решился обнажить зло это перед вами во всей гнусной правде его и в надежде на разумное содействие ваше указать на те средства, которые одни возможны, ежели не для уничтожения, то для ослабления его.
И скорбны и непостижимы явления нынешней войны! Россия, столь могущественная силой матерьяльною, ещё сильнейшая своим духом, преданностью престолу, вере и отечеству Россия, столько лет крепчавшая и ставшая на столь грозную степень могущества, под мудрою и мирною державою Николая, не только не может силою оружия утвердить свои справедливые требования перед другими державами, не может изгнать дерзкой толпы врагов, вступивших в её пределы. Но русское войско — скажу правду — при всех столкновениях с врагом покрывает срамом великое, славное имя своего отечества.
Причины непонятных явлений этих — пороки, нравственное растление духа нашего войска. Нравственное растление это есть зло не случайное или временное, уничтожающееся постепенным развитием; напротив, это зло, вкравшееся с развитием, неразлучное с ним и увеличивающееся по мере увеличения силы и числа войска.
Не принимая того, что желал бы видеть за то, что есть, но с чувством истинного патриотизма, желающего быть лучше но не желающего казаться хорошим, постараюсь беспристрастно написать настоящую жалкую моральную картину нашего войска…» (4, 290 – 291).
Заметил ли Толстой, составляя этот документ, в себе то желание сатиры и изобличения, которое сдержал, как мы помним, пиша сочинения художественные — «Набег» и «Рубку леса»? Во всяком случае, кажется, здесь он уступил им, как мы покажем из последующего анализа.
Текст, конечно, провокационный — в отношении тех, кто, за счёт здоровья, благополучия, часто жизней людей, стремится в России и в наши дни создавать «хорошую мину при плохой игре». Например, патриотически настроенный публицист Олег Сапожков на cайте Regnum именует проект Толстого «образцом пораженческой литературы», не погнушавшись попутно и оболгать его автора, подчёркивая для неискушённого читателя, что-де Толстой не имел права судить о состоянии войска, не мог знать его, так как в Крыму «несколько месяцев провёл за картами и литературными занятиями, не принимал участия ни в одном бою, ни дня не провёл на позициях». И далее, для читателя, который, по невежеству, уже “схавал” ложь предыдущую, а оттого продолжил чтение, бодрый вывод: «У нас нет сомнений, эти “факты”, если они не выдуманы самим Толстым, — повторение подслушанных сплетен и преувеличенных домыслов, так распространённых в тыловой среде и из которых в значительной мере состоит т. н. “страшная правда о войне” в представлении впечатлительных обитателей тыла»
(https://regnum.ru/news/polit/2408869.html ).
Лживо, гадко и даже недостойно критического разбора. У самого Толстого от кавказских лет и у членов кишинёвского Общества, передовых интеллектуалов своей эпохи, было достаточно знаний о язвах российской армии — в отношении именно нравов, взаимоотношений офицеров с солдатами и друг с другом, материального обеспечения, образования офицерского состава и обучения солдат. А Сапожков на откровенно рептильном, подпутинском сайте “старается”, не в последнюю очередь, потому, что язвы эти, к позорищу армии российской, снова налицо в наши дни!
Возвращаемся, впрочем, к тексту Первой редакции.
«Стоя по своему рождению и образованию выше среды, в которую поставила меня служебная деятельность, я имел случай изучить зло это до малейших грязных и ужасных подробностей. — Оно не скрывалось от меня, быв уверено найти во мне сочу[в]ствие, — и я способствовал ему своим бездействием и молчанием. Но ныне, когда зло это дошло до последних пределов, последствия его выразились страданиями десятков тысяч несчастных и оно грозит погибелью отечества, я решился, сколько могу, действовать против него пером, словом и силою» (Там же. С. 286).
Великолепная, искренняя, остро-нецензурная с первых слов, манифестация!
Автором «Проекта» делается вывод, что это коренное зло — «разврат, пороки и упадок духа» в войске, совершенно необходимые по тем нравам и иным условиям, в которых проходит служба офицеров и солдат:
«В России, столь могущественной своей матерьяльной силой и силой своего духа, нет войска; есть толпы угнетённых рабов, повинующихся ворам, угнетающим наёмникам и грабителям и в этой толпе нет ни преданности к царю, ни любви к отечеству — слова, которые так часто злоупотребляют, ни рыцарской чести и отваги, <а> есть, с одной стороны, дух терпения и подавленного ропота, с другой дух угнетения и лихоимства». (Во второй редакции добавлено: «дух… жестокости») (Там же. С. 286; ср. 291).
И далее молодой бунтарь “проходится” по носителям этого растления в войске, начиная с солдат — неожиданно, в их характеристике, сближаясь со свежей ещё в памяти своей же “классификацией” в рассказе «Рубка леса», о которой мы рассказали выше. Но здесь, в обращении к молодым князьям, к будущему России, эта классификация принимает вдруг черты эмоционально окрашенных сатиры и памфлета:
«Солдат — бранное поносное слово — в устах нашего народа, солдат существо, движимое одними телесными страданиями, солдат существо грубое, грубеющее ещё более в сфере лишений, трудов и отсутствия оснований образования, знания образа правления, причин войны и всех чувств человека. Солдат имеет по закону только строго необходимое, а в действительности менее того, чтобы не умереть человеку сильного сложения — от голода и холода слабые умирают. Наказание солдата за малейший проступок есть мучительная смерть, высшая награда — отличие, дающее ему право, присущее человеку, — быть не битым по произволу каждого. Вот кто защитники нашего отечества.
У нас есть солдаты 3-х родов — я говорю про армейских, которых знаю. Есть угнетённые, угнетающие и отчаянные.
Угнетённые — люди, сроднившиеся с мыслью, что они рождены для страдания, что одно качество возможное и полезное для него есть терпение, что в общественном быту нет существа ниже и несчастнее его. Угнетённый солдат морщится и ожидает удара, когда при нём кто-нибудь поднимает руку; он боится каждого своего слова и поступка: — каждый солдат — годом старше его, имеет право и истязает его, и он, угнетённый солдат, убеждён, что всё дурно, что только знают другие, хорошо же то, что можно делать скрытно и безнаказанно. Офицер велел дать 100 розог солдату за то, что он курил из длинной трубки, другой наказал его за то, что он хотел жениться; его бьют за то, что он смел заметить, как офицер крадёт у него, за то, что на нём вши — и за то, что он чешется, и за то, что он не чешется, и за то, что у него есть лишние штаны; его бьют и гнетут всегда и за всё, потому что он — угнетённый и потому что власть имеют над ним бывшие угнетённые — самые жестокие угнетающие. Угнетённый не получает 1/3 того, что ему даёт правительство, знает это и молчит, включая всех начальников в одно безъисключительное чувство подавленного презрения и нелюбви — “господ много, всем надо жить”, вот его мнение. Зародыш чувства мщения есть в душе каждого, но оно слишком глубоко подавлено угнетением и мыслью о невозможности осуществить его, чтобы обнаруживаться. Но, Боже! какие ужасы готовит оно отечеству, когда каким-нибудь случаем уничтожится эта невозможность. Теперь же чувство это являет себя в те минуты, когда мысль о близкой смерти уравнивает состояния и уничтожает боязнь» (4, 286 – 287).
Обратим внимание на глубину психологических скетчей автора-художника! Отнюдь, отнюдь не идеализировал человечью природу этот мнимый поклонник Просвещения и Руссо… И на то ещё обратим внимание, что именно здесь впервые Толстой высказал своё предчувствие кровавой революции в России, вызванной унижением народа элитарными общественными стратами. В армии чувство возмущения вызывалось жестоким обхождением с солдатами николаевского офицерства. «Элита» российского общества уже в ту эпоху, одною распущенностью, в армейской среде, своих пороков приближала конец имперской России — и свой собственный.
А вот с каких наивных позиций “отрицает” сообщённое Толстым в критической части проекта названный нами выше публицист Сапожников:
«…Ни в одном из известных воспоминаний участников обороны Севастополя, оставленных фронтовыми офицерами, которые в отличие от Толстого провели осаду, постоянно находясь на бастионах, нет указаний на солдатскую трусость и тем более на убийства и предательства солдатами своих офицеров»
(https://regnum.ru/news/polit/2408869.html ).
Допустим даже, что это так. Но отчего фальсификатор указывает именно на мемуарные источники, а не, скажем, легко ему, как жителю Москвы, доступные архивные материалы военно-судных дел? Ответ прост: мемуаристика как исторический источник всегда характеризовалась наличием как авторских непреднамеренных неточностей и фактологических лакун, так равно умолчаний и подтасовок — которые в своих, далёких от исторической науки, целях, с удовольствием используют авторы, подобные О. Сапожникову.
А Лев Николаевич Толстой знал правду. И, в праведном гневе, но сперва не без надежд на гласность и реакцию в “верхах” предреформенной России, предал бумаге свои обвинения одной из самых неподатливых реформам махин в государстве Российском:
«В бою, когда сильнее всего должно бы было действовать влияние начальника, солдат столько же, иногда более, ненавидит его, чем врага; ибо видит возможность вредить ему. Посмотрите, сколько русских офицеров, убитых русскими пулями, сколько легко раненных, нарочно отданных в руки неприятелю, посмотрите, как смотрют и как говорят солдаты с офицерами перед каждым сражением: в каждом движении, каждом слове его видна мысль: “не боюсь тебя и ненавижу”. Угнетённый солдат не боится ни физических, ни моральных страданий и оскорблений: первые дошли до такой степени, что хуже ничего не может быть, — смерть же для него есть благо, — последние не существуют для него. Единственное наслаждение его есть забвение — вино, и три раза в год, получая жалованье 70 к. — эту горькую насмешку над его нищетой, — он приходит в это состояние, несмотря ни на какие угрозы, — проздравляет, т. е. пропивает жалованье. Солдат наш особенно храбр, когда ведут его, — сам идти он не может, потому что не мыслит и не чувствует, — храбр потому, что мысль — авось всё кончится, не оставляет его.
Угнетающие солдаты — люди перенёсшие испытания и не упавшие, но ожесточившиеся духом. Их чувство справедливости — заставлять страдать каждого столько же, сколько они страдали. Угнетающий солдат сжился с мыслью, что он солдат, и даже гордится сим званием. Он старается и надеется улучшить своё положение — угнетением и кражей. Он открыто презирает угнетённого солдата и решается выказывать иногда чувство ненависти и ропот начальнику. В нём есть чувство сознания своего достоинства, но нет чувства чести; он не убьёт в сражении своего начальника, но осрамит его. Он не украдёт тулупа у товарища, но украдёт порцию водки. Он так же, как угнетённый, невежествен, но твёрдо убеждён в своих понятиях. Его оскорбит не телесное наказание, а оскорбит сравнение с простым солдатом.
Отчаянные солдаты — люди, убеждённые несчастьем, что для них нет ничего незаконного, и ничего не может быть худшего. О будущей жизни они не могут думать, потому что не думают. Для отчаянного солдата нет ничего невозможного, ничего святого; он украдёт у товарища, ограбит церковь, убежит с поля, перебежит к врагу, убьёт начальника и никогда не раскаится.
Угнетённый cтрадает, терпит и ждёт конца. Угнетающий улучшает свой быт в солдатской сфере, в которой он освоился. Отчаянный презирает всё и наслаждается.
[…] Офицеры, за малыми исключениями, или, наёмники, служащие из одних денег, средств к существованию, без всякого чувства патриотизма и мысли о долге — поляки, иностранцы и многие русские, грабители, — служащие с одной целью украсть у правительства состояние и выдти в отставку, и безнравственные невежды, служащие потому, что надобно что-нибудь [делать], мундир носить хорошо, а больше по направлению образования они ни на что не чувствуют себя способными.
Генералы — наёмники, честолюбцы и генералы, потому что надо быть когда-нибудь генералом.
Главнокомандующие — придворные. Главнокомандующие не потому, что они способны, а потому что они царю приятны» (Там же. С. 286 – 288).
Во Второй редакции критика командования даже несколько пространней:
«Русский офицер по большинству есть человек неспособный ни на какой род деятельности кроме военной службы. — Главные цели его на службе суть приобретение денег. Средства к достижению её — лихоимство и угнетение.
[…] У нас есть офицеры 3-х родов. Офицеры по необходимости из корпусов или из юнкеров, люди попавшие раз в сферу военной службы и не чувствующие себя способными к другому средству поддерживать существование. — Эти люди ко всему равнодушные, ограниченные самым тесным кругом деятельности, усвоившие себе, не обсудив, общий характер угнетения и праздности и лихоимства, и без мысли и желания об общей пользе, бессознательно коснеющие в грубости, невежестве и пороках. — Офицеры беззаботные, люди служащие только для мундира или мелочного тщеславия и презирающие сущность военной службы (службу во фронте), люди по большей части праздные, богатые, развратные и не имеющие в себе военного ничего кроме мундира, — и самый большой отдел Офицеры аферисты, служащие для одной цели — украсть каким бы то ни было путём состояние в военной службе. — Это люди без мысли о долге и чести, без малейшего желания блага общего, люди составляющие между собой огромную корпорацию грабителей, помогающих друг другу, одних начавших уже поприще воровства, других готовящихся к нему, третьих прошедших его — люди составившие себе в сфере грабежа известные правила и подразделения. — Люди, считающие честность глупостью, понятие долга сумашествием, заражающие молодое и свежее поколение этой правильной и откровенной системой корысти и лихоимства. Люди, возмущающие против себя и вселяющие ненависть в низшем слое войска. Люди, смотрящие на солдата как на предлог, который при угнетении даёт возможность наживать состояние.
Русский генерал по большинству существо отжившее, усталое, выдохнувшееся, прошедшее в терпении и бессознании все необходимые степени унижения, праздности и лихоимства для достижения сего звания — люди без ума, образования и энергии. Есть, правда, кроме большинства Генералов терпеливых ещё новое поколение, Генералов сщастливых — людей или какой-нибудь случайностью, или образованием, или истинным дарованием, проложивших себе дорогу мимо убивающей среды настоящей военной службы и успевших вынести светлый ум, тёплые чувства любви к родине, энергию, образование и понятие чести; но число их слишком незначительно в сравнении с числом терпеливых генералов, отстраняющих их от высших должностей, появление слишком подлежит случайности, чтобы можно было надеяться на будущее влияние их» (Там же. С. 292 – 293).
Кажется, трудно отвратней картину нарисовать?.. Конечно же, Толстой помнил, что в русской армии того времени были не одни отрицательные типы. Он ведь и сам дал в «Набеге» образ капитана Хлопова, в «Рубке леса» — Веленчука и других солдат, которые не подходят под приводимые им в записке характеристики типов солдат и офицеров. Но здесь внимание Толстого сосредоточено на тёмных явлениях в русской армии того времени. Этим же можно объяснить повторение, с негативной коннотацией, “классификации типов русского солдата”, которую читатель может встретить в рассказе «Рубка леса».
Читая толстовский «Проект о переформировании армии», рождается подозрение, что Толстой сознательно мешкал, либо уже передумал подавать такой проект именно великим князьям — что, по последствиям для его карьеры, могло стать не менее губительным, нежели стояние на 4-м бастионе под ядрами и пулями противника — для его жизни. Слишком уж это похоже на черновой набросок для художественного сочинения — нежели на официальный документ! Но и такого художественного сочинения, исполненного сатиры, у Толстого не могло явиться: мы помним его признание о нелюбви к сатире в художественном тексте. Остаётся порадоваться, что «Набег» и «Рубка леса» были убережены чутким автором от того, чем сквозят нам эти черновые листки.
А удивительный документ на этом не оканчивается. Вот уже просто нечто, из Второй редакции:
«Ни в одном эвропейском государстве солдат и офицер не стоит на столь низкой степени матерьяльного благосостояния и морального развития — условий одинаково необходимых для возвышения духа войска. Ни в одном европейском государстве не существует унижающего человеческое достоинство и переходящего в бесчеловечное истязание телесного наказания. Ни в одном государстве, исключая наше отечество, нет возможности приобретения высших степеней военных одним терпением. Ни в одном европейском государстве военное искуство так не отстало, как в нашем. Ни в одном европейском государстве нет по самой организации армий тех злоупотреблений лихоимства, которые существуют в нашем не как исключение, а как правило» (Там же. С. 294).
Для сравнения, Первая редакция:
«…Ни в одном европейском войске нет солдату содержания скуднее русского, нет злоупотреблений лихоимства, лишающих солдата 1/2 того, что ему положено; ни в одном войске нет телесного наказания, — а главное, тех злоупотреблений телесного наказания, превышающих не только в 10 крат меру наказания положенного правительством, но даже возможную; ни в одном государстве нет такого невежественного войска, как в русском» (Там же. С. 238).
В связи с этим сопоставлением Толстым нравственных язв российского войска с идеальным образом европейских вооружённых сил даже духовно близкий ему биограф Н. Н. Гусев не преминул подчеркнуть ошибочность данной картины: «Так, он утверждает, что ни в одном европейском государстве не существует “унижающего человеческое достоинство и переходящего в бесчеловечное истязание телесного наказания”. Между тем в английской армии и особенно во флоте существовали телесные наказания, и очень жестокие» (Гусев Н. Н. Указ. соч. С. 531).
В дальнейшем тексте Первая редакция значительно полней: вероятно, дописав Вторую до этого места, Толстой начал утрачивать к ней интерес, отлично поняв, что представить такую инвективу, по первоначальному замыслу его, великим князьям так же положительно невозможно, как и явить оную в печати.
Остатний текст приводим по Первой редакции.
«Главные пороки нашего войска:
1) Скудность содержания.
2) Необразованность.
3) Преграды к повышению людям способным.
4) Дух угнетения.
5) Старшинство.
6) Лихоимство.
Разберу вред, который приносит каждый из этих недостатков, и средства против них.
Армейский солдат имеет от правительства только строго необходимое для того, чтобы не умереть от холода и голода. По неправильному же организованию нашего войска, дающему возможность всем тем лицам (а их ужасно много), через руки которых проходит его содержание, отклонять оное в свою пользу, солдат получает на деле меньше необходимого и часто умирает от лишений. — Я буду говорить про военное время. Солдат получает у нас от правительства (de jure) пищу хорошую и достаточную, одежду плохую, жалованье ничтожное. На деле же он получает плохую пищу, — пища нечиста и неразнообразна (капуста), — одежду плохую и недостаточную, — сукно плохого достоинства, шубы нет, — и никакого жалованья, — жалованья мало на табак, кому есть потребность. Каким образом это происходит, было бы слишком длинно рассказывать. Причина же общая есть злоупотреблённое доверие правительства к начальникам частей в отношении продовольствия. Солдат, не получая необходимого, или чахнет и уничтожается от лишений, или считает себя принужденным и правым делать беззакония. Солдат крадёт, грабит, обманывает без малейшего укора совести; дух молодечества русского солдата состоит в пороке. Солдат презирает, не верит и не любит начальника вообще, видит в нём своего угнетателя, и трудно разубедить его. Солдат презирает и не любит своё звание. Солдат ниже духом, чем бы он мог быть. Человек, у которого ноги мокры и вши ходят по телу, не сделает блестящего подвига. Дайте лучшую пищу, лучшей доброты одежду, лучшую и более достаточную обувь, шубы, табак и жалованье в 5 раз больше, главное устраните частных начальников пользоваться доходами с продовольствия, — солдат будет счастливее, нравственнее и храбрее. Содержание же офицера нашего было бы недостаточно для офицеров таких, какие должны быть, но для таких, какие есть, оно слишком велико. Ежели вполовину убавить жалованье офицера и вполовину прибавить оным жалование солдата, войско наше было бы вдвое лучше.
Необразованность. Из солдат наших едва ли 1/100 знает грамоте, но, что важнее ещё, [едва ли] знает религию, правительство, организацию войска, в которых они родились и воспитаны. Солдат стоит на такой низкой степени образования, что ничто кроме физической боли не ощутительно для него и, не зная ни событий истории, ни образа правления, ни причин войны, он дерётся только под влиянием духа толпы, но не патриотизма. Не понимая религии, он становится безнравственнее. — Офицеры наши большей частью из юнкеров не были никогда более образованы солдат, другая же, меньшая часть, из корпусов, не только не имея средств продолжать начатое образование, но, попадая в сферу грубую и порочную, теряют малое, что приобрели. Военное же образование, приобретающееся в Военной Академии, встречается слишком редко.
Заведите во всех полках школы, дайте солдатам журналы, хороших духовников, офицерам ротные и батарейные библиотеки, учредите экзамены на каждый чин. Учредите отделения военной академии при каждом корпусе, в котором бы на чины командиров частей должны бы были держать экзамены, и у вас будет войско, а не рабские угнетенные толпы.
Старшинство. Люди, имевшие одно достоинство терпеливо идти в службе или происками снискавшие доверие начальства, заступают места людям даровитым и образованным. Пускай бы это было зло необходимое в низших чинах, но звание командиров пусть приобретается даровитостью и экзаменом.
Дух угнетения до того распространен в нашем войске, что жестокость есть качество, которым хва[с]тают самые молоденькие офицеры. Засекают солдат, бьют всякую минуту, и солдат не уважает себя, ненавидит начальников, а офицер не уважает солдата и наслаждается в присущем каждому человеку чувстве угнетения. Мне скажут: солдат был лучше, когда их больше били, да! Но мы двинулись вперёд и воротиться не можем к старому и не можем оставаться в переходном состоянии, мы должны быстро шагнуть вперёд, уничтожив телесное наказание.
Лихоимство. Солдат не получил 1/10 того, что ему следует, знает это и ненавидит офицера. Большинство офицеров имеет одну цель — украсть состояние на службе и, достигая его, бросает службу. Содержать армию подрядом — вот одно средство» (Там же. С. 288 – 290).
Ко второй редакции прибавлено заключение, долженствовавшее, надо полагать, завершать и документ:
«Я знаю всю трудность достижения этой многосторонней цели, знаю, что оно возможно вполне только с помощью времени и неусыпного совокупного труда людей единомыслящих. Я изложу свои мысли на столько, сколько успел развить их, надеясь, что другие разовьют их больше в более правильном труде, дополнят то, что упустил, исправят то, в чём я ошибся» (Там же. С. 294).
На этом рукописи обрываются, проект не был дописан… Н. Н. Гусев заключает: «Вероятно, Толстой увидел, что не может быть никакой надежды не только на то, чтобы проект его был в какой бы то ни было части принят, но и на то, чтобы записка его была представлена по назначению. И он решил прекратить эту работу, начатую им с таким страстным увлечением, с таким глубоким чувством возмущения и желания уничтожить царящее зло». В то же время биограф справедливо определяет значение «Проекта о переформировании армии» в эволюции не только антивоенных настроений Л. Н. Толстого, но и отрицания им насилия как такового:
«В нём Толстой впервые выступает сильным, страстным, гневным обличителем существующего общественно-политического строя, глубоко страдающим при виде царствующего зла и неправды. Эта заметка, начинающаяся словами о том, что автор «не может молчать» при виде творящегося и облечённого властью зла, таит в себе зародыш будущих смелых и гневных обличительных статей Толстого, в том числе и знаменитой статьи о смертных казнях — “Не могу молчать!”, написанной в 1908 году.
[…] В смысле эволюции миросозерцания Толстого является новой проводимая им здесь идея о личной ответственности за общественное зло («я способствовал ему [злу] своим бездействием и молчанием») (Гусев Н. Н. Указ. соч. С. 531 - 532).
Читатель нашей книги «Лев Толстой и Россия убивающая» безусловно, вспомнит, что эта же идея стала мощным стимулом и для автора «Не могу молчать».
В своей заключительной части, где предлагаются различные мероприятия по реорганизации армии, записка является так же первым опытом обращения Толстого к лицам, имеющим власть, с практическими предложениями. В последний период своей жизни Толстой написал несколько подобных обращений к царям и министрам — на грустном опыте познав невменяемость российской элиты при власти, что лишь утвердило его в антивоенных и религиозных, христианских «анархических» воззрениях.
Помимо названного манифеста против смертных казней «Не могу молчать» 1908 года, здесь припоминается кстати и статья Л. Н. Толстого о неурожае в России 1898 года «Голод или не голод». Выводы Толстого в этой статье — о том, что крестьянство не столько голодает, сколь пало духом от унижающего к нему отношения властной и иных общественных элит. Автор статьи явно зрит в корень зла имперской России: указывая на поганую «традицию» неуважительного отношения власти к людям. По существу, пафос проекта так же выходит далеко за рамки простого патриотического «за державу обидно», выражая настроения Толстого антиимперские, то есть протестные в отношении целого ряда освящённых временем пороков общественного строя в России. Это не собственно протест против войны, но это большее: то выражение сущностного, значительнейшего в характере и умонастроениях уже молодого Льва, которое позднее станет вдохновителем выступлений Толстого-публициста против насилия и лжи, то есть военщины и церковников. Совершенно не случайно в дни составления проекта, а точнее 4 марта 1855 г., в Дневнике Л. Н. Толстого появляется первая манифестация этого грядущего отречения от обслуживающей империю лжи церковников:
«Нынче я причащался. Вчера разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. — Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. — Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать мысль эту следующему и когда-нибудь фанатизм или разум приведут её в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечёт меня» (47, 37 – 38).
При этом и с точки зрения безрелигиозной, современного исследователя К. В. Стволыгина, «общая правомерность оценок русской армии, даваемых Л. Н. Толстым в предлагаемом им проекте переформирования армии, подтверждается последующим ходом российской истории, в частности, характером военных реформ 60 – 70-х гг. XIX в.» (Стволыгин К. В. Отказы от военной службы вследствие убеждений в Российской Империи. Минск, 2010. С. 87).
По всем вышеуказанным причинам и мы уделили здесь малоизвестному тексту толстовского «Проекта о переформировании армии» столь значительное внимание.
Время написания «Проекта» исследователями первой половины-середины прошлого века неточно и ошибочно определялось лишь его текстом, в котором о вступлении неприятеля на русскую землю говорится, как о событии сравнительно недавнего времени, ещё не принявшем затяжного характера. Союзники, как известно, первую высадку произвели в Евпатории 31 авг./12 сентября 1854 г. небольшим отрядом, всего 3170 человек: через день это число поднялось до 45 000, к 8 сент. превысило 62 000; 8 сент. произошло неудачное для русских Альминское сражение и 9-го отступление армии к Бельбеку. 24 октября состоялось несчастное сражение под Инкерманом, про один из эпизодов которого Толстой писал в Дневнике как про «дело предательское, возмутительное» (47, 27). Толстой был весь захвачен войной: он тяжело, с страданием переживал неудачи, радовался успехам, глубоко вникая в причины того, что совершалось. В записи Дневника 2 ноября 1854 г. он возмущается действиями ген. Данненберга в Инкерманском сражении.
Вообще осень 1854 г. для Толстого — время наивысшего подъёма патриотизма, веры в «великую моральную силу русского народа». «Велика, — писал он, — моральная сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьётся в нынешние трудные для России минуты. Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней. Те люди, которые теперь жертвуют жизнью, будут гражданами России и не забудут своей жертвы. Они с большим достоинством и гордостью будут принимать участие в делах общественных, а энтузиазм, возбуждённый войной, оставит навсегда в них характер самопожертвования и благородства» (47, 28). Подобную бячку и сейчас, устно, либо пиша в интернет, выдают люди с неустойчивой психикой, подверженные патриотической заразе.
Но психика Толстого восстанавливалась быстро, сознание очищалось — в особенности под влиянием новейших впечатлений. Влияние психического заражения патриотизмом ослабло, а повседневность войны осветила для него все неприглядные её стороны, и вот уже иные настроения заступили прежнее увлечение, и ему начало казаться странным то, что было естественно, а, главное, стало казаться невозможным чувство патриотизма, которое несомненно сначала было в нём. Уже 5 ноября, в дневнике появилась запись, в которой впервые звучали горечь и обеспокоенность: «Видел французских и англицих военных, но не успел разговориться с ними. Один вид и походка этих людей почему-то [убедили меня в том] внушили в меня грустное убеждение, что они гораздо выше стоят нашего войска. Впрочем, для сравнения у меня были фурштаты, провожавшие их» (47, 29), — успокоил себя Толстой, не погружаясь пока в тревожные раздумья о русском войске.
11 ноября, вскоре после приезда в Севастополь, ознакомившись с его укреплениями, Лев Николаевич ещё радужно смотрел на положение русских и был уверен, что взять Севастополь нет никакой возможности; «в этом, — писал он, — убеждён, кажется, и неприятель — по моему мнению он прикрывает отступление». После недельного пребывания в Севастополе, с 7-го по 15-е ноября, как видно из письма к брату Сергею Николаевичу 20 ноября из местечка Эски-Орды, он ещё радовался тому, что увидел: «Дух в войсках, — писал он, — выше всякого описания; во времена древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо «Здорово, ребята!», говорил: «нужно умирать, ребята, умрёте?», и войска кричали: «умрём, Ваше превосходительство. Ура!» И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а взаправду, и уж 22 000 исполнили это обещание. Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-го французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастион для солдат. Многие убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнём читают молитвы. В одной бригаде 24 было 160 человек, которые, раненые, не вышли из фронта. Чудное время!» (59, 281 – 282). Толстой благодарит Бога, что «видел этих людей и живёт в это славное время». «Только наше войско может стоять и побеждать, — (мы ещё победим, в этом я убеждён) при таких условиях» — уверен он. По существу, под действием патриотического опьянения рассудка Толстой радуется всему тому, что устрашило бы, отвратило любого нормального человека, и его самого, без влияния этой заразы и что ему самому будет глубоко отвратительно с 1880-х, после утверждения в вере Христа.
Примечательно, что о своём проекте военного журнала для поддержания «хорошего духа в войске» Толстой сообщает брату как раз в этом возбуждённом до нездоровости письме.
Но похмелье неотвратимо, и, по мнению С. С. Дорошенко, его приблизили контрастные с героизмом и готовностью к самопожертвованию солдат впечатления от штабных служащих — слишком неприятно напомнивших ему оставленный было с облегчением штаб Дунайской армии, о котором очевидец и один из участников убиенного в зародыше «Военного листка», Пётр Кононович Меньков, вспоминал позднее следующее:
«Чтобы успешнее овладеть Калафатом и прочно сохранить завоевание, генерал-адъютант князь Горчаков в первых числах января <1854 г.> выехал туда из Букареста со всем своим штабом. […] Тут был и хотинский провиантский чиновник, и дипломатическая канцелярия, и дежурство, и провиантское и наградное отделения, и генеральный штаб с топографами… И вся эта разнокалиберщина, увенчанная лаврами, спешила назад в Букарест!..
И вот, пройдут года, и бывалый в страхе краснобай-чиновник, увешанный крестами, будет рассказывать юному поколению о своей лихой молодости, исполненной отваги и опасностей!
Прибыл штаб в Букарест, и пошла жизнь прежним порядком — не то по военному, не то по мирному положению! Пресловутое гулянье на шоссе, невкусные обеды, опера, французский театр, перестрелка на Дунае, женщины и турки, сведения о неприятеле и городские сплетни — составляли вседневный интерес общества!
Били голодных писарей за пропущенную букву…
Заведённым порядком шли дела в дежурстве, устраивались госпитали — больные голодали и умирали, смотрители госпиталей толстели и богатели!
Процветало и интендантство — обзавелись экипажами и лошадьми, шубами и женщинами.
[..] Были какие-то сплетни, неясные слухи о том, что будто бы больные в госпиталях кормятся очень дурно, лечатся ещё хуже; говорили, что будто бы корпия, присылаемая из России для раненых, продаётся пудами, что будто бы чиновники интендантства обворовывают казну, но всё это, полагать надо, ложь, какая ни на есть, злословие!» (Меньков П.К. Записки: В 3-х тт. Т. 1. СПб., 1898. С. 105 – 108).
Надо отметить, что цитируемые нами отрывки из «Записок» П.К. Менькова, в томе, изданном уже в конце XIX столетия, красноречиво зияют множественными цензурными изъятиями. Всю правду о войне знает только Бог.
Картина штаба Крымского, по наблюдениям Сергея Сергеевича Дорошенко, открылась взору Толстого ничуть не лучшая:
«В самом Севастополе воюет русское войско, возглавляемое истинно русскими, лучшими умами, патриотами. […] По-другому смотрят на войну на “Бельбеке”, то есть в кругах военного руководства. И Меншиков, и его ближайшие помощники […] крайне удивлены, как это до сих пор наша армия сопротивляется врагу, каким путём удерживается город-герой и почему враг не овладел ещё всем Крымом. Здесь разговоры о скорейшем заключении мира, здесь грабежи, пьянство, разврат, алчность, погоня за чином или орденом» (Дорошенко С.С. Лев Толстой – воин и патриот. М., 1966. С. 153).
Из этого опыта, безусловно, проистекает то отвращение к “штабным”, которое позднее, в «Войне и мире», выразит автор и от своего имени, и от имени любимого персонажа — Николая Ростова.
Как следствие, уже через несколько дней после “хмельного” от патриотизма письма брату, 23 ноября 1854 года, глубже вдумавшись в положение вещей, в непарадную сторону дела, горькую правду действительности, Толстой, полный отчаяния, пишет в Дневнике, что «больше чем прежде убедился, что Россия должна пасть или совершенно преобразоваться. Всё, — читаем дальше, — идёт на выворот: неприятелю не мешают укреплять своего лагеря, тогда как это было бы чрезвычайно легко, сами же мы с меньшими силами, ни откуда не ожидая помощи, с генералами, как Горчаков, потерявшими и ум, и чувство, и энергию, не укрепляясь стоим против неприятеля и ожидаем бурь и непогод, которые пошлёт Николай Чудотворец, чтоб изгнать неприятеля. Казаки хотят грабить, но не драться, гусары и уланы полагают военное достоинство в пьянстве и разврате, пехота в воровстве и наживании денег. Грустное положение — и войска и государства.
Я часа два провёл, болтая с ранеными французами и англичанами. Каждый солдат горд своим положением и ценит себя, ибо чувствует себя действительной пружиной [в] войске. Хорошее оружие, искусство действовать им, молодость, общие понятия о политике и искусствах дают ему сознание своего достоинства.
У нас — бессмысленные учения о носках и хватках, бесполезное оружие, забитость, старость, необразование, дурное содержание и пища, убивают внимание, последнюю искру гордости и даже дают им слишком высокое понятие о враге» (47, 31).
По мнению Н. Н. Гусева, Н. И. Бурнашёвой и ряда других исследователей, эта запись служит определением начального момента, к которому было бы можно приурочить «Проект» Толстого. Негодование, которым дышит запись Дневника, возмущение тем, что происходит в армии, яркая картина пороков, которыми армия страдает — всё это сближает её с Проектом. Весьма возможно, что 23 ноября во время писания Дневника мысль о необходимости борьбы со злом в армии у Толстого ещё не приняла той определённой формы, в которую она вылилась потом; может быть, он тогда ещё и не думал вообще бороться или бороться тем способом, который он выбрал, когда, пользуясь своим несколько привилегированным положением, хотел указать это зло лицам, стоящим на вершинах власти; но тем не менее связь между Дневником и Проектом несомненна. То, о чём неполно и неопределённо говорится в Дневнике, в Проекте получает развитие, находит свою форму, правда, в конце концов не удовлетворившую составителя.
Запись Дневника ясно говорит, что именно в это время у Толстого явилось сознание творящегося зла; это сознание дало толчок к составлению «Проекта о переформировании армии», но написан он был значительно позже: Н. Н. Гусев предполагает, что именно о Проекте говорится в записи, занесённой в Дневник 23 января 1855 года. В этой записи Толстой, как часто он делает в Дневнике, положил себе задание «написать докладную записку». К предположению, что именно о Проекте говорит здесь Толстой, приводит охватившее в это время Толстого увлечение военными вопросами, сильно разросшийся интерес к военному делу, свидания с лицами, близко стоящими к делу обороны. Что касается до момента окончания Проекта, то из слов, в которых о Николае I говорится, как о живом (ум. 18 февраля 1855 г.), неизбежно заключить, что он была составлена не позже конца февраля, когда пришла в Севастополь весть о его смерти. А адресован Проект мог быть или Николаю Николаевичу, или Михаилу Николаевичу, бывшим в Севастополе с октября по декабрь 1854 года и позднее, в январе – феврале 1855 г. Когда Толстой осознал моральную невозможность для себя написать «Проект» достаточно сдержанно и не правдиво, чтобы возможно было представить его великим князьям, а через них и новому царю, он забросил его писание.
Схожую участь постигла выше уже упоминавшееся нами художественное произведение, своеобразную иллюстрацию к тезисам «Проекта» — рассказ Л. Н. Толстого «Дяденька Жданов и кавалер Чернов». Работа Толстого над ним относится не ранее как ко времени прерывания работы над Проектом.
Сергей Сергеевич Дорошенко считает, что в «Дяденьке Жданове...» имеет место «явное отражение настроений взглядов Толстого времён составления проекта переформирования армии. Трудно представить, чтобы Толстой допускал возможность публикации такого рассказа в журнале для солдат: к этому времени он был уже достаточно знаком с царской цензурой» (Дорошенко С. Лев Толстой — воин и патриот. М., 1966. С. 140).
Для нас вопрос о точной датировке рассказа принципиально важен, так как его обличительное содержание великолепно коррелирует с содержанием «Проекта о переформировании армии», зато разительно противоречит патриотическим настроениям Л. Н. Толстого, выраженным им в записях Дневника сентября — ноября 1854 года, цитированного выше письма к брату, а особенно рассказа «Как умирают русские солдаты» и других материалов, готовившихся Толстым для несостоявшегося журнала, в том числе предложенных позднее, в виде, проектов в письмах к Н. А. Некрасову. Между тем, констатирует Н. И. Бурнашёва, случайность, поместившая неоконченный рассказ в одну архивную папку с материалами, подготовленными Толстым ранее для журнала, привела к ошибкам ряда исследователей, относивших написание Толстым рассказа к осени 1854 года. Это случайная чья-то ошибка, и настоящая датировка рассказа — март 1855 г., то есть, сразу за «Проектом о переформировании армии» (Бурнашёва Н. И. Указ. соч. С. 39 – 40, 51).
* * * *
В те дни, когда писался проект о переформировании армии (конец февраля — начало марта 1855 г.), Толстой получил письмо из Никольского, датированное 18 февраля 1855 г., в котором Н. Н. Толстой, разделяя возмущение брата армейскими мерзостями, рассуждал, чего «стоят» русской деревне и самим помещикам «эти подвиги, которые так глупо и пошло описывают в газетах. С тех пор как я в отставке, — писал Николай Толстой, — я уже поставил 8 рекрутов. Сегодня назначил ещё 4-х, да через месяц надобно поставить 8-х в милицию. Не знаю, что лучше: видеть, как умирает солдат в деле или как провожают гожих, как у нас их называют. Бедный наш добрый русский мужик!
И когда поймёшь, что никак не можешь облегчить его участи, то сделается как-то гадко и досадно за себя. Что такое помещики — се sont les boucs d’expiations <фр. козлы отпущения>, на которых падают слёзы и проклятия народа, а за что? За здорово живёшь!» (Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями. М., 1990. С. 181). Этим размышлением о рекрутах заканчивалось письмо, которое, конечно, не могло не запечатлеться в душе Толстого.
«Проект», как признавался сам Толстой, «подвигался туго», возмож- но, и потому, что в творческом сознании писателя уже зрела мысль о художественном воплощении «настоящей жалкой моральной картины» состояния российского войска. Побудительной причиной для такого замысла могло стать и письмо Н. Н. Толстого о рекрутах. После 4 марта в Дневнике и в записной книжке Л. Н. Толстого нет ни одного упоминания о «Проекте». Художественная форма оказалась не только привычнее, но и удобнее для Толстого: оставляла больше простора высказываться прямо и честно. Готовившийся рассказ стал, по существу, тоже «не могу молчать!», антивоенным манифестом Толстого, но — в художественной форме, и, если памятовать неизбывность для России и российской армии затронутых в нём проблем — содержит в себе, по сравнению с «Проектом», и значительное именно антивоенное содержание.
Как раз в этом тексте, как мы можем заключить, “прорвались” подлинные, значительно более оппозиционные, нежели у прочих товарищей по кружку, настроения Толстого. Не подлежит сомнению, — пишет Е. Н. Купреянова, — что эти строки представляют собой попытку образного воплощения сказанного об «угнетённом» солдате в «Проекте» (Купреянова Е.Н. Молодой Толстой. Тула, 1956. С. 102).
Начатый рассказ даёт яркую картину тяжёлого солдатского рабства при Николае I. Об этом рабстве достаточно говорят самые обороты речи, принятые в то время и в народе, и в военных кругах и употреблённые Толстым в его рассказе: рекрутов «пригнали»; унтер-офицер «гнал партию»; солдат «выгоняли на ученье», «выгоняли на работу».
Н. И. Бурнашёвой замечено, что автограф писан точно на такой же бумаге, что и вторая редакция «проекта» (Бурнашёва Н. И. Указ. соч. С. 48). И не случайно! В сохранившемся фрагменте начала «Дяденьки Жданова...» — два главных персонажа, два рекрута, пригнанных на линию в 1828 году. Один из них, Жданов, по классификации Толстого в «проекте», принадлежал к роду солдат «угнетённых». Весь облик Жданова, его поведение словно иллюстрировали характеристику, данную Толстым этому роду солдат в Проекте о переформировании армии. Вспомним, в первой редакции Проекта: «Единственное наслаждение его есть забвение — вино, — и три раза в год, получая жалованье 70 к. — эту горькую насмешку над его нищетой, — он приходит в это состояние, несмотря ни на какие угрозы, — проздравляет, т.е. пропивает жалованье». «Он <Жданов> не мог поить товарищей, — вторило Проекту новое сочинение, — но так же, как и они, старался отуманиться вином и весельем. Веселье его, однако, было как-то неловко, дико и жалко. Раз его напоили, и он тоже пошёл плясать на цыпочках по-солдатски, но вдруг расплакался, бросился на шею к Чернову и начал приговаривать такую дичь, что всем смешно стало. На другой день он поставил косуху и опять плакал» (3, 272).
В «проекте» Толстой писал о том, как бьют «угнетённого» и за что бьют. Побои — главный и самый распространённый метод обучения новобранцев. «Жданову битья много было», — рассказывает автор, и Жданову «одно оставалось — терпеть». Автор поясняет, что Жданова били не потому, что он был виноват, и не для того, чтобы он исправился: «его били не затем, чтобы он делал лучше, а затем, что он солдат, а солдата нужно бить». И кончилось тем, что Жданов так привык к тому, что его все бьют, что когда, бывало, к нему подходил старший солдат и поднимал руку, чтобы почесать в затылке, Жданов уже «ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился» (Там же. С. 272 – 273).
Толстой отнюдь не преувеличивал разгул насилия в армии. В Дневнике его под 4 – 5 октября 1854 года находим такое свидетельство:
«От Херсона до Олешко везли меня на лодке. Лоцман рассказывал про перевоз солдат: как солдат в проливной дождь лёг на мокрое дно лодки и заснул. Как офицер прибил солдата за то, что он почесался, и как солдат на перевозе застрелился от страху, что просрочил <из отпуска> два дня, и как его бросили без похорон» (47, 29).
До боли похожее ****ство совершается непрестанно и в современной российской армии, а бросание погибших, убитых без похорон стало одной из гнуснейших подробностей преступной и позорной агрессии 2022 – 2023 гг. путинской России в Украине.
Кавалер Чернов — как раз “плоть от плоти” поганого, палаческого «русского мира»: точнее, ранний его, в XIX столетии, предтеча. В условиях военной службы разнообразные пороки человека выходят из-под контроля «гражданских» табу и, не будучи в безверном сознании сдерживаемы «автономным», религиозным, нравственным законом, набирают злую силу и мощь.
Первоначальный замысел рассказа предполагал рассказать незатейливую и тяжёлую жизнь Жданова «в солдатстве»; Жданов должен был стать основным героем этой истории, о чём говорило первое заглавие начатого сочинения: «Дяденька Жданов». Но в процессе писания Толстой изменил главное направление рассказа: понадобилась сюжетная линия и для второго персонажа, своеобразного антипода Жданова, — Чернова. Не случайно и сопоставление: Жданов — «дяденька», Чернов — «кавалер».
Имя Чернова также упоминалось в «Рубке леса», причём дважды: в связи с кражей сукна на шинель фельдфебелю, и это — денщик-пьяница; в рассказе Толстой причислял Чернова к «отчаянным развратным» солдатам. Возможно, сюжет нового сочинения о Жданове и Чернове должен был опираться на какой-то неприглядный поступок «кавалера». Тем более, что сама фигура Чернова не была вызвана писательским воображением, а взята из живой солдатской жизни: в батарее служил некий Черных, о котором есть запись в Дневнике Толстого. Это замечание к «Запискам фейерверкера» (будущей «Рубке леса»): «Только бы фолейтору возжи держать», — сказал Черных перед кабаком, продавая краденую шубу» (46, 222). Факт этот, видимо, прочно врезался в память Толстому, да и сам тип «отчаянного» солдата, увиденный ещё на Кавказе, теперь, в Севастополе, стал предметом для размышления писателя в проекте о переформировании армии. Даже здесь прозвучал отголоском случай с «краденой шубой»: говоря об «угнетающих солдатах», Толстой уверен, что этот солдат «не украдёт тулупа у товарища, но украдёт порцию водки». Для «отчаянного» же солдата «нет ничего невозможного, ничего святого; он украдёт у товарища, ограбит церковь, убежит с поля <боя?>, перебежит к врагу, убьёт начальника и никогда не раскается». Какой из этих сюжетов мог выбрать Толстой для начатого рассказа о «кавалере Чернове»?
«Отчаянного солдата» во второй редакции «проекта» Толстой характеризовал как существо «неверующее, порочное и развратное». «Отчаянный презирает всё и наслаждается в пороке». Упомянув тип «отчаянного развратного» солдата в «Рубке леса», писатель не показал, однако, ни одного такого солдата, хотя обозначил это «подразделение» типа «отчаянных», считая его «ужасно дурным». И далее, говоря об этом «подразделении», Толстой замечал, что, «отчаянные развратные, к чести русского войска, встречаются весьма редко, и если встречаются, то бывают удаляемы от товарищества самим обществом солдатским» (3, 44).
Возможно, именно в таком, нравственно учительном, направлении должен был развиваться сюжет начатого произведения о Жданове и Чернове.
Нравственный антипод воришки Чернова, как будто сбежавшего в середину XIX века из путинской России, дяденька Жданов, тоже имел свой благородный прототип среди знакомцев Толстого. Солдат Жданов служил с ним в одной батарее, и в Дневнике под 6 января 1854 года, в один день с записью о воре Черных, явилась очень тёплая запись о Жданове, о том, что он «даёт бедным рекрутам деньги и рубашки», о помощи Жданова фейерверкеру Рубину, когда тот был рекрутом; обращение «солдатиков» к Жданову — «дядинька» — особенно понравилось: Толстой его даже подчеркнул в своём Дневнике (46, 222), а потом взял в заглавие начатой истории.
Замысел рассказа о судьбе солдатской мог быть особенно близок Толстому и потому, что уже полтора года с переменным увлечением и успехом шла работа над «Рубкой леса», где «солдатики» были главными персонажами и где автор хотел показать различные типы русских солдат, живших на Кавказе. «Характеры» и «лица» солдатские, материал, накопленный для «Рубки леса», как нельзя лучше подходили и для нового дела. Совершенно очевидно, что Жданов в «Рубке леса» и в «Дяденьке Жданове...» — это одно и то же лицо. Время, о котором шла речь и в том и в другом произведении, тоже одно.
Но один из двух творческих проектов был приостановлен. Толстой, очевидно, увидел совершенно ясно, что рассказ, рисующий такую правдивую и безрадостную картину солдатской жизни того времени, ни в каком случае не будет пропущен цензурой, и бросил писание «Дяденьки Жданова». «Очевидно, — заключает Е. Н. Купреянова, — что по своему откровенно обличительному характеру этот отрывок не мог войти и в “Рубку леса”, почему и был отброшен» (Купреянова Е.Н. Молодой Толстой. Тула, 1956. С. 102). Немаловажную роль в судьбе «Дяденьки Жданова» сослужило и начало работы Л. Н. Толстого в марте 1855 года над первой из «Севастопольских повестей», потребовавшей актуализации в сознании молодого писателя серьёзно пошатнувшихся за военную зиму патриотических настроений.
* * * *
Наконец, логическим прибавлением к нецензурнейшим «Проекту о переформировании армии» и родственному ему по идеям рассмотренному выше рассказу служит написанный в феврале 1855 года «Проект о переформировании батарей в 6-орудийный состав и усилении оных артиллерийскими стрелками». В данном случае нам важно остановить внимание читателя не столько на самом Проекте, сколько на его судьбе.
В двадцатых числах января в Дневнике Л. Н. Толстого появляются записи о поездке в Севастополь за деньгами и о проигрыше их (части суммы, вырученной от продажи усадебного дома в Ясной Поляне) в карточной игре. Не от хорошей жизни воротился Толстой к этому занятию бездарей: после перевода из Эски-Орды, из 11-й артиллерийской батареи, в 14-ю, он попал в бытовые условия непривычно тяжёлые, не только физически, но и морально: оказался среди пустых и неприятных для него людей. От увлечения игрой, от самого унижения своего до уровня новых сослуживцев Толстому сделалось так гадко, что он «желал бы забыть про своё существование» (47, 35). Но и в этом состоянии он не забывает о взятом на себя поприще служения всему военному обществу и России. 23 января и 2 февраля 1855 г. он упоминает здесь же, в Дневнике, о своём «проекте о штуцерных батальонах», который в поездку свою в Севастополь он успел показать начальнику севастопольского гарнизона Дмитрию Ерофеевичу Остен-Сакену (1793 – 1881), и преуспешнейше: «Он совершенно со мной согласен» (Там же). Это значит, что уже к 15 января проект был написан. Любопытно здесь признание его автора самому себе: «Теперь, когда я подаю проэкт, я ожидаю за него награды. В наказание и в вознаграждение за свой проигрыш, обрекаю себя работе за деньги» (Там же). Ужасное наказание! Но стечение обстоятельств помиловало в этом автора проекта: дальнейшая судьба нового проекта оказалась плачевна. Уже 5 февраля Толстой записывает: «3, 4, 5 февраля. Был в Севастополе. Показывал Кашинскому проект. Он как будто недоволен» (47, 36). Имеется в виду Лаврентий Семёнович Кишинский, генерал-майор, командир 6-й артиллерийской дивизии, дважды контуженный в голову в сражениях на Альме и при Инкермане.
В этот приезд в Севастополь Толстой, по-видимому, и представил свой проект начальнику штаба Крымской армии, генералу от инфантерии Константину Романовичу Семякину. Семякин направил проект для отзыва генерал-адъютанту Алексею Илларионовичу Философову и затем — порочным кругом — исполнявшему должность начальника артиллерии Крымской армии генерал-майору Лаврентию Семёновичу Кишинскому, дважды контуженному в голову. И тот и другой дали отрицательную оценку проекту Толстого, и проект дальнейшего движения не получил.
Следует особо отметить отзыв о проекте Толстого А. И. Философова, известного истории главным образом как воспитатель младших сыновей Николая I. Придворный ментор в своём отзыве выразил точку зрения наиболее консервативных военных кругов. 20 февраля 1855 г. он писал: «Об государственной экономии и об вопросах высшей военной организации, к которым принадлежит проект, возбуждённый графом Толстым, рассуждают обыкновенно высшие сановники, и то не иначе, как с особого указания высочайшей власти. В наше время молодых офицеров за подобные умничания сажали на гауптвахту, приговаривая: “Не ваше дело делить Европу, гг. прапорщики; вы обязаны ум, способности и познания свои устремлять на усовершенствование порученной в командовании вашей части и думать лишь о том, как бы в деле лучше ею управлять и извлечь из неё больше пользы”» (Цит. по: 90, 356 – 357).
Проект о переформировании батарей был сдан в архив, где он и пылился ровно сто лет, и лишь военные специалисты середины XX столетия заслуженно высоко оценили предложения Толстого по реформированию русской артиллерии XIX в. (См.: Поликарпов В.Д. Неизданная рукопись Л.Н. Толстого // Исторический архив. 1956. № 1. С. 196 – 202).
* * * *
Наконец, не обойдём вниманием значительный рукописный документ, относящийся предположительно к севастопольской общественной инициативе Л. Н. Толстого с товарищами — три листочка, озаглавленные редакторами Полного (юбилейного) собрания сочинений следующим образом: «О <русском> военно-уголовном законодательстве» (5, 237 – 240; ср. 334 [Примечания.]).
Точная датировка рукописей вызывает затруднения. В записи Дневника Толстого от 19 апреля 1856 года говорится: «Привёл в порядок бумаги и хочу приняться за серьёзную работу о военных наказаниях» (47, 67). В это время Толстой ещё состоял на военной службе, хотя уже не занимал строевой должности, будучи с осени 1855 года откомандирован в Петербург. Представляется, однако, не совсем ясным, почему он именно теперь заинтересовался вопросом о русском военно-уголовном законодательстве, когда у него остались с военной службой лишь формальные связи. Судя по приведённой выписке из Дневника, можно думать, что внешним поводом послужил для Толстого пересмотр его старых бумаг, среди которых, вероятно, сохранились какие-либо наброски, относящиеся к данному вопросу. Особенно примечательно, что на первом из листков (т. н. «Рукописи А») исследователями разобрано зачёркнутое первоначальное название: «Из записок артиллерийского офицера». В связи с этим велика вероятность, что эта рукопись относится ещё ко времени пребывания Толстого в Крымской армии и имела первоначальный смысл — стать полноценным исследованием по теме для публикации в предполагавшемся журнале! (5, 334 [Примечания.]). «Рукопись В», то есть третий и последний из уцелевших листков, представляет собой черновой набросок программы широко задуманной работы о русском военно-уголовном законодательстве, сравнительно с законодательством, действующим в других европейских странах. Заключительная часть статьи должна была дать общую оценку русских военно-уголовных законов, причём из самой постановки вопросов ясно выступает резко отрицательное отношение автора к существующей практике русских военных судов.
О том же свидетельствуют вступительный отрывок и план сочинения в первой рукописи:
«Я хочу рассмотреть существующее русское военно-уголовное законодательство.
Военное общество нельзя рассматривать как гражданское общество. Цель гражданского общества, т. е. союза, в себе самом — осуществление идеалов вечной правды, добра и общего счастья; цель военного общества — внешняя. Военное общество есть одно из орудий, которым осуществляется современная правда, цель его есть убийство.
Оно ненормально: то, что есть преступленье в гражданском обществе, не таково в военном, и наоборот» (Там же. С. 237).
Эти рассуждения о «ненормальности» войска, об убийствах, похожи на достаточно радикальную антивоенную позицию Толстого, сродни позднейшей. Но не тут-то было:
«Я полагаю излишним говорить о законности существования военного общества, несмотря на несправедливость его. Ни одно общество не осуществляет вполне и прямо общих целей вечной справедливости, а путём современной несправедливости все идут к общей и вечной правде» (Там же. С. 239).
Это вполне традиционные суждения для выкормышей и воспитанников империй: абстрактная «вечная правда» в умозрительном грядущем требует военных убийств или палачества в настоящем!
Характеристично в этом же отношении и противопоставление Толстым юридически обоснованных прав гражданина в гражданском статусе и на военной службе. На последней он оправданно должен повиноваться особым законам и дисциплине:
«Цель законов гражданского общества — справедливость. Цель военного общества — сила. Силу военного общества составляет единство всех членов в одном целом. Единство всех в одном, дисциплина, отличается от единства всех членов гражданского общества в государстве тем, что в последнем случае, она разумна и не стесняет произвола, в последнем же механически и исключает произвол личный. Дух войска отличается от духа общества тем, что в последнем он только следствие законодательства, в первом же — цель, так как цель военного общества есть сила, a сознание силы есть первое условие силы. (Воен<ные> дела решаются не огнём и мечом, а духом). Во всех веках главным способом достижения дисциплины, механической покорности, была привычка и непоколебимость уголовного закона (не страх, ибо страх смерти больше, чем палки, но 1-е может быть, 2-е верно)» (Там же. С. 237 – 238).
Не менее характеристичен даваемый далее план сочинения, со множеством правок и пометок автора:
«Цель уголовных гражданских законов есть общая справедливость, цель военного общества — дисциплина. Кроме того дух войска.
<Далее, по пунктам, Толстой указывает на то, что нецелесообразно, то есть препятствует достижению этих целей. – Р. А.>
1) Перевод в армию. Влияние на дисциплину и дух. Пример аристократического развращения армии.
2) Разжалование — о солдате, составляющем преимущественно дух войска. Взгляд на него, и в продолжении срока. Развращение классами [?] жестоко[е]» (Там же. С. 238).
Высокохудожественный образчик, писанный с живых натур, этого «жестокого развращения» мы рассмотрели выше — говоря о задуманном ещё на Кавказе рассказе Л. Н. Толстого «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный».
А дальше — тема телесных наказаний, доходивших в ту эпоху до убийства истязуемого — тема, критическое отношение к которой хорошо известно нашему читателю по книге «Лев Толстой и Россия убивающая». Разница с отношением к собственно войне — снова ощутимая: неприятие сечений, забивания до смерти розгами у Толстого — совершенно однозначное, и даже эмоциональное, страстное:
«3) Прогнание сквозь строй. а) Невозможность, признанная законом. Палачи все. Развращение. Нецелесообразность. Ужас только в зрителях. Кто решил, что мало простой смерти?
4) Наказание розгами. Произвол. Противоположное дисциплине. Недостижение цели. Палачи судьи. Судья и подсудимый, начальник части. Ни исправленья, ни угрозы. Чем заменить, скажут? Да докажите ещё необходимость варварского обычая. — Пример французское лучшее войско. Примеры есть в нашем» (Там же).
Упоминание, с негативной оценкой, о “наказании розгами”, возможно, заставит нашего читателя вспомнить подробности о таком наказании из позднейшей, уже Толстого-христианина, статьи «Николай Палкин», равно как и его протест в статье «Стыдно» против применения наказания сечением в отношении крестьян — ибо оно, по унизительности своей, несовместимо, как с таковым, с гражданским положением личности. Так постепенно умеренно-оппозиционное отрицание Толстым системного насилия в армии перешло на всё гражданское население России, получив и религиозное подкрепление.
* * * * *
Напряжённая работа над проектом о переформировании армии в первых числах марта 1855 года означала, что тяжёлая полоса, в которую Толстой вступил во второй половине января, уже кончилась. Наступила весна, а с нею вместе, как это всегда бывало у молодого Толстого, настало время нравственного обновления.
Толстого вновь начинают занимать вопросы о цели и смысле жизни. 4 марта, сейчас же вслед за записью о работе над проектом о переформировании армии, Толстой записывает в Дневнике тот замысел свой о «создании новой религии», о котором мы уже упомянули выше. Торжественный, приподнятый, декларационный тон этой записи свидетельствует о том, насколько важна была в глазах Толстого пришедшая ему новая мысль о той цели жизни, которой он может посвятить себя. Вместе с тем запись эта указывает на дальнейшую эволюцию религиозных воззрений Толстого. В то время как на Кавказе молодой Лев писал, что, хотя и «не понимает тайны Троицы и рождения сына Божия», тем не менее он «уважает и не отвергает веру отцов» (дневник, 14 ноября 1852 года), теперь он уже определённо заявляет, что нужна иная религия — религия, «очищенная от веры и таинственности», ставящая своей целью не достижение блаженства в будущей жизни, а устройство счастливой жизни людей здесь, на земле.
Три дня, с 9 по 11 марта, Толстой провёл в Севастополе. Здесь его приятель, офицер А. Д. Столыпин, уговорил его принять участие в вылазке в ночь с 10 на 11 марта. Вылазка эта, в которой участвовало 11 батальонов морской пехоты, была назначена генералом Хрулёвым для уничтожения укреплений неприятеля. Вылазка была очень кровопролитной; русские потеряли 387 человек убитыми и около 1000 человек ранеными.
Толстой участвовал в вылазке без разрешения начальства. И, по-видимому, всё-таки что-то тяжёлое для Толстого было в этой вылазке, так как в Дневнике сейчас же, вслед за этой записью, следует запись совершенно иного характера: «Военная карьера не моя, и чем раньше я из неё выберусь, чтобы вполне предаться литературной, тем будет лучше».
Находясь в состоянии душевного и умственного подъёма, Толстой 12 марта принимается за продолжение задуманной тетралогии — начинает повесть «Юность».
К О Н Е Ц