АНТИВОЕННЫЕ «ПАМЯТКИ» Л. Н. ТОЛСТОГО ДЛЯ СОЛДАТ И ОФИЦЕРОВ
[ПРИМЕЧАНИЕ. Всё нижеследующее - отрывок из моей книги "НЕТ ВОЙНЕ Льва Николаевича Толстого". При публикации на этом сайте теряются курсивы и пр. выделения. Нельзя поместить иллюстрации. ОЧЕНЬ ДОЛГО здесь перебивать курсивы на капс, разделять все абзацы и пр. Поэтому прошу рассматривать текст, как презентационный, а за полноценной версией обращаться к моей для всех, даром доступной в интернете книгой. Спокойного чтения! Радостных открытий! - Автор. ]
Иллюстрация: Брошюра. "Солдатская памятка", 2-е изд. Трудовой Общины-Коммуны "Трезвая жизнь", выпуск № 6, типография "Совместный труд", 1918 г.
______________
Частным следствием разочарований Л. Н. Толстого в перспективах влияния на общественное сознание в России мирной проповедью является появление таких радикальных по замыслу, адресации и самым текстам сочинений яснополянца, как «Солдатская памятка» и «Офицерская памятка».
Ещё 23 мая 1894 г. он писал А. Н. Дунаеву: «Надо бы, чтобы ни одно такое явление, как освящение банка митрополитом, не говоря уже о казни, памятках и других подобных вопиющих противоречиях и жестокостях, не проходили бы без протеста. Надо бы выразить этот протест ясно, как умеешь, и пускать в обращение в заграничную печать, или хоть в рукописи, чтобы они видели, что есть люди, видящие и понимающие значение того, что делается, и чтобы слабые духом укреплялись» (т. 67).
5 января 1897 г. Толстой записал в Дневнике: «написать для народа.... статью о военном сословии» (т. 53). К исполнению этого замысла Толстой приступил в 1901 г. 8 апреля 1901 г. в Дневнике записано: «Собрал материал для Памятки» (т. 54, стр. 465).
Первые два автографа статьи, являющиеся почти самостоятельными вариантами, не датированы автором. Первая копия со второго варианта, исправленная Толстым, датирована 25 июля 1901 г. В течение июля и августа 1901 г. статья была переписана и исправлена автором двенадцать раз. Последняя копия датирована 6 августа. В Дневнике 18 августа 1901 г. Толстой записал: «За это время написал две памятки — не дурно» (т. 54, стр. 108).
Толстой не хотел распространять свои обращения к солдатам и офицерам прежде, чем им будет написано и отправлено письмо Николаю II о положении России (см. письмо к В. Г. Черткову около 12 августа 1901 г., т. 88). Он опасался, что появление его статей повредит успеху письма. Между тем В. Г. Чертков торопил с печатанием «Памяток», и в декабре Толстой отправил статью Черткову для издания, перед отправкой еще раз просмотрев ее. Последняя копия помечена переписчиком 7 декабря 1901 г.
Но Толстому не пришлось сожалеть об этих заграничных публикациях!
Эти «Памятки» относятся к наиболее резонансным, скандальным антимилитаристским сочинениям писателя и христианина. «Офицерская памятка» была впервые напечатана в 1902 г. только в Англии в издании «Свободного слова» (№ 74). В России статья многократно перепечатывалась нелегально, а в 1906 г. появилась в издании «Обновления» в Петербурге. В 1917 г. статья была перепечатана в Москве издательством «Призыв»
Таким образом, до Первой российской революции 1905 – 1907 гг. издание в России обеих «Памяток» было невозможно. Нелегальные же заграничные издания «Памяток», по замыслу Толстого, должно было сопровождать такое поясняющее предисловие к ним, написанное уже отдельно, в 1902 году:
«Всякий мыслящий человек нашего времени не может не видеть, что из того тяжёлого и угрожающего положения, в котором мы находимся, есть только два выхода: первый, хотя и очень трудный — кровавая революция, второй — признание правительствами их обязанности не идти против закона прогресса, не отстаивать старого, или, как у нас, возвращаться к древнему, — поняв направление пути, по которому движется и человечество, вести по нём свои народы.
Я попытался указать на этот путь в двух письмах, написанных мною к Николаю II.
Первое было написано в период самых напряжённых волнений 1900—1901 гг., второе я писал теперь, в начале января <1902 г.>. Но, к сожалению, мысли, выраженные мною в первом письме, были приняты как легкомысленная мечта не знающего жизни и глубокомысленной науки государственного управления фантазёра.
В последнем письме я говорил о том, что, кроме предоставления народу возможности свободного религиозного движения и такого же свободного движения мысли, по моему мнению, единственный путь к разрешению социального вопроса у нас в России состоит в уничтожении права собственности земли (что уничтожение это возможно переводом всех податей на землю, прекрасно изложено и разработано Генри Джорджем и его последователями). Очень может быть, что я ошибаюсь, — вопрос этот касается всех и потому должен быть разрешен всеми, — одно несомненно, что дело правительства не заботиться только о том, чтобы не изменилось его положение, а смело взять центральную идею прогресса и всеми силами, которыми оно обладает, проводить ее в жизнь. Только тогда правительства получат в наше время какой-нибудь смысл и перестанут быть предметами ненависти, отвращения и презрения всех тех людей, которые или не пользуются их привилегиями, или не понимают значения правительственной деятельности. А такие люди теперь почти все.
Я сделал попытку во втором письме открыть глаза русскому государю на то, что он делает и что его ожидает. Но до сих пор у меня нет данных надеяться на то, что попытка эта не только достигла своей цели, но и была бы принята сколько-нибудь во внимание. И потому в виду неизбежности первого выхода, т. е. революции, предоставляю к распространению теперь эти две памятки, надеясь на то, что мысли, содержащиеся в них, уменьшат братоубийственную бойню, к которой ведут теперь правительства свои народы.
Гаспра. 11 февраля 1902 г.
Мы привлекаем внимание читателя к этому малоизвестному предисловию допреже текстов самих памяток именно по причине указания Толстыми здесь настоящего своего мотива, непосредственного импульса к опубликованию «памяток»: предвидения неизбежной, к глубокому сожалению Льва Николаевича, революции в России. Не было среди его мотивов ни «развала армии», ни «государственной измены» — как искренне полагали консерваторы-современники и как неискренне ****ят о Толстом современные «аналитики», шлёпающие тексты для православных, патриотических или монархических массмедиа.
Впрочем, из того, что отсутствовали у автора «памяток» мотивы деструктивные, не последует, что не было мотивов тайных, в которых писатель не желал признаться никому, кроме себя.
Написание Толстым "Солдатской памятки" стало ответом на браво-патриотическую, кощунственную и циническую в своих апелляциях к Богу, якобы "благословляющему" солдатство, памятку генерала Драгомирова, получившую в 1890-е годы распространение в солдатских казармах.
Вот на личности, общественной и, немного, общественно-теоретической этого замечательного человека и отношениях (слава Богу, только заочных) с ним Л. Н. Толстого мы и хотим снова задержать внимание читателей. «Снова» — потому, что для тех, кто возьмётся читать книгу нашу последовательно, имя это уже встретится на её страницах — в связи с историей подготовки Л. Н. Толстым в 1896 г. статьи «Carthago delenda est», в которой, напомним, в черновых материалах, генералу досталась вполне несправедливая критика — более похожая на ругательства.
* * * * *
Михаил Иванович Драгомиров (1830 — 1905) – военный историк и теоретик, генерал от инфантерии (1878), начальник Академии Генштаба (1878 - 1889) и великий писатель Лев Толстой – из одного поколения. У них немало общего. Жизненные принципы и дела благородны, общественно значимы. В жизни обоих военная служба сыграла неизгладимую роль. Михаил Драгомиров стал в армейский строй в 1849 г. В 1856 г. блестяще окончил Николаевскую академию Генштаба. Его дважды направляли на европейские войны (в 1859 г. на австро-итало-французскую, в 1866 г. на австро-прусскую) в качестве официального агента России. Он преподавал в академии тактику, написал по этой дисциплине учебник, который около четверти века был основным для русской армии. Был начальником штаба Киевского военного округа, командовал дивизией в войне России с Турцией за освобождение Болгарии в 1877-1878 гг., получил тяжёлое ранение.
В Российской Империи последних десятилетий её существования Драгомиров был, пожалуй, самым популярным из специально «военных» писателей.
В работе «’’Война и мир” гр. Толстого с военной точки зрения» (Оружейный сборник. 1868, № 4; 1869, № 1; 1870, № 1; отд. изд.: «Разбор романа “Война и мир” Л.Н. Толстого с военной точки зрения». Киев, 1895) М. И. Драгомиров обнаружил много очевидных достоинств в изображении батальных сцен и в целом военной жизни, но подверг критике историческую концепцию Толстого, его «очевидное поползновение» «умалить колоссальную фигуру» Наполеона, а также дилетантские суждения о том, что «Бородинское сражение никому не было нужно» и что от Наполеона и Кутузова вообще «ничего не зависело».
Наиболее значительны для нашей темы следующие суждения М. И. Драгомирова, наверняка чувствительно задевшие Толстого:
«Система его воззрений, собственно исторических, приводится к следующему:
Война -- событие, противное человеческому разуму и всей человеческой природе; причины, которые выставляются историками войне 12 года, несостоятельны: "для нас непонятно, чтобы миллионы людей -- христиан убивали и мучили друг друга, потому что Наполеон был властолюбив, Александр твёрд, политика Англии хитра и герц. Ольденбургский обижен. Нельзя понять, какую связь имеют эти обстоятельства с фактом убийства и насилия ".
Ответим на это, во-первых, что война есть дело, противное не всей человеческой природе, а только одной стороне этой природы, -- именно человеческому инстинкту самосохранения, что далеко не одно и то же. В человеке этот инстинкт играет весьма видную, но далеко не исключительную роль: так, в порядочном человеке и в порядочном народе он подчиняется чувству личного достоинства, которое находит опору в свойствах, столь же естественных, как самосохранение, и вместе с тем прямо ему противоположных, -- именно: в чувстве самоотвержения, отваге, упорстве и т. п. Взяв это в расчёт, односторонность положения гр. Толстого открывается сама собою; он мог сказать, что война противна человеческому инстинкту самосохранения -- и только; но вовсе не противна всей человеческой природе и в особенности разуму.
Иногда она противна разуму, иногда нет: зависит от того, за что война ведётся. Как сила вершающая, разум не подчиняется никаким узеньким нормочкам азбучной морали.
В одном и том же, по-видимому, деле (но только по видимому) он приходит иногда к положительному решению, иногда к отрицательному: вот природа человеческого разума, и в этом его превосходство над разумом звериным, который в данных особях всегда приводит к одному и тому же выводу: заяц уступает всегда; тигр или лев не уступают никогда; баран не может хитрить; лисица не может не хитрить и т.д. Человек может все это. Имея это в виду, странно сказать, что война -- дело, противное человеческой природе; если бы это было так, то человек никогда бы и не воевал; между тем вся история показывает обратное: не только воюет, но даже иногда из-за нелепых побуждений воюет.
[…] Война — явление, от человеческой воли независящее: недаром Пирогов называл ее "травматическою эпидемиею"» (Драгомиров М.И. Разбор романа «Война и мир». Киев, 1895. С. 58 – 60).
Какова остроумная софистика?! И как современно для нашего безверного века! Ни тебе Бога, ни Христа. Человек — «царь природы», превосходящий остальных животных способностью убивать оружием, по системе, и при этом не всегда нелепо.
Никаких признаков веры в христианство, которую свою веру Драгомиров столь любил подчеркнуть, адресуясь простецам (не только солдатам). Зато суждение содержит апелляцию даже к медицине, к «науке» — чего Толстой особенно не любил…
И ещё, не менее удивительный образчик критики М. И. Драгомирова:
«…Автор "Войны и мира", разбирая причины войны 12 года, выставляемые историками, находит их далеко недостаточными и потому ложными. Логический скачок: ибо из того, что не все сказано, не следует вовсе, будто то, что сказано, ложно. Рядом с признанными причинами и поводами — то и другое автор, к сожалению, смешивает — автор выставляет свои, совершенно не имеющие никакого основания, хотя кажущиеся ему столь же основательными, как и причины историков.
"Такой же причиной, как отказ Наполеона отвести свои войска за Вислу и отдать назад герцогство Ольденбургское, представляется нам и желание или нежелание первого французского капрала поступить на вторичную службу: ибо ежели бы он не захотел идти на вторичную службу и не захотел бы другой и третий и тысячный капрал и солдат, на столько менее людей было бы в войске Наполеона и войны не могло бы быть (!)
Эта причина, для постановки которой автору понадобился такой огромный запас условной частицы "бы", имеет один коренной недостаток: выставляемые историками причины и поводы были действительно, а эта только могла бы быть, по мнению автора, но в действительности не была. Факта, если он существует или существовал, не собьёшь никакими доводами или предположениями. Как бы красноречиво автор ни доказывал, что могло бы быть, но если того действительно никогда не было, чего ему хочется, то следовательно и не могло быть. Пусть он укажет во всей истории хоть один пример того, чтобы война не состоялась из-за нежелания солдат идти на службу, и тогда мы помиримся с его гипотезой. Но он не найдёт такого примера и не может найти, ибо подобный случай противоречит существенным условиям органической жизни масс» (Там же. С. 62 – 63).
Можно, конечно, и поворчать: что это сыскался за скалозуб в литературоведении?.. Но, во-первых, вовсе не скалозуб Михаил Иванович Драгомиров, а, помимо своих «корпоративных» убеждений — человек, через более чем столетие пахнуший нам в сердце огромными, безусловными достоинствами нравственности и интеллекта. Во-вторых же, безотносительно к ошибкам суждений генерала, которые здесь не к месту разбирать: удар по самолюбию Толстого был нанесён. И не только по «свежему следу», в год опубликования романа, но и переизданием очерка М. И. Драгомирова в 1895 году!
Удар по историософии, служившей в ту пору, в 1860-е гг., важной мировоззренческой опорой для самого автора «Войны и мира» Толстой 1900-х, конечно, мог “простить” проницательному Михайло Ивановичу. Но вот к Наполеону с годами Толстой не изменил своего субъективно-неприязненного отношения — как, например, и к Шекспиру, к Гёте и ряду других конгениальных ему, Толстому, людей.
Драгомиров признаёт Наполеона таким же безупречным военным гением, каким бездарью был император Александр I. И, в связи с этим, очень меткий удар умница М. И. Драгомиров наносит по возлюбленному Толстым персонажу, князю Андрею Болконскому, с которым вместе, как мы помним, Толстой попытался художественными средствами выйти за границы познанного. Для Драгомирова, человека прагматического, сущностно принадлежащего военной породе — именно элите её, в своей эпохе — все «мистические» обстоятельства прозрений, просветлений, болезни и кончины князи ничтожны — перед тем, каков он, как личность и как офицер. И тут Драгомиров беспощаден — как будто догадываясь, что, критикуя личность этого персонажа, он задевает и памятные автору личные слабости в пору его кавказского добровольчества и волонтёрства:
«Просим припомнить появление кн. Андрея на сцену: в свете он щурится, едва отвечает, всех и вся третирует с высоты своего величия; пред вами человек, который изо всех сил бьётся, чтобы не быть, а казаться, который играет роль, который не есть сила, а только претензия на силу. Заметив пустоту сферы, к которой принадлежал, кн. Андрей уже и это вменил себе в особенную заслугу: иначе он бы не рисовался так своим презрением, не старался бы с такой аффектацией его проявлять.
Открывается война 1805 года: кн. Андрей, не стесняясь, пользуется привилегиями той среды, которую по-видимому так презирает, и поступает адъютантом к Кутузову, с мечтою обрести на поле сражения свой "Тулон", т. е. попасть в Наполеоны» (Драгомиров М.И. Разбор романа «Война и мир». Указ. изд. С. 38 – 39). В последнем генерал, конечно, ошибается: делая для себя Наполеона земным кумиром, князь Андрей Болконский всё же мечтал о своём пути к славе.
«…Он, не видавший ни разу войны лицом к лицу, является на неё с готовыми и законченными военными взглядами. …Как неисправимый доктринёр, он не может допустить мысли, что он ошибается; нет, скорее лжёт жизнь» (Там же. С. 39).
И вот уже — прямой, жестокий, великолепный удар по автору, слишком полюбившему, начиная с повести «Детство», наделять персонажей чертами своих личности и биографии, чтобы в конце 1860-х это не могло быть известно интеллектуалу в среде военных:
«Ничего нет удивительного после этого, что он, убедившись из горького опыта, как трудно с одного скачка попасть в Наполеоны, начинает проповедовать, что и Наполеон — вздор, и дело, которым этот последний так гениально орудовал, — тоже вздор.
Иначе и быть не могло: кн. Андрей до такой степени веровал в свои таланты и непогрешимость, что, изведав несостоятельность своей теории, неминуемо должен был прийти к выводу, что и не может быть никакой теории в военном деле. […] Сам он говорит, хоть и по другому поводу, что он прощать не способен; как же ему было простить теории военного искусства? Ведь он так жестоко на ней осёкся...» (Там же. С. 40).
И ещё, и ещё — безупречные по мощи и безжалостности удары:
«Мы не останавливаемся на разборе рассуждений кн. Андрея о необходимости не брать в плен, а убивать, на том основании, что от этого будто бы войны будут возникать только из-за основательных причин; что "нравы военного сословия -- отсутствие свободы, т.е. дисциплина, праздность, невежество, жестокость, разврат, пьянство": не останавливаемся потому, что это собственно и не рассуждения, а просто набор слов, чтоб душу отвести. Для кн. Андрея все дело было, в личных ощущениях; он сам проговорился: "кто дошел до этого, так как я, теми же страданиями"... В этом то все и дело, чтобы себя потешить, свою желчь поволновать: он лечит своё бобо» (Там же. С. 56).
А фигура Наполеона, намекает Драгомиров — «бобо» не одного князя Андрея, но и автора романа:
«В наше время никто и не думал считать героями, в древнем смысле слова, ни Наполеона, ни тем более Кутузова. Но ведь от того, чтобы не считать героями и полубогами людей, действительно выходящих из ряда, и до того, чтобы силиться доказать в их решениях непроизвольность и бессмысленность, еще очень далеко. История, достойная нашего человеческого времени, заключается вовсе не в том, чтобы воображать, будто Наполеон значил в своей армии не более какого-нибудь рядового или фурштата; но в том, чтобы показать в истинном свете отношение между силою масс и силою личностей, руководящих этими массами. […] Bзвестные стремления, прежде чем распространиться в массе, должны зародиться в одной голове/
Автор не может не признавать того, что будь на месте Наполеона Дезе, Гош, Карно напр., французская жизнь между 793 и 815 годами разыгралась бы не из пункта в пункт так, как она разыгралась под Наполеоном.
[…] Отчего в те страшные минуты, когда он уже уложил несколько сот тысяч на сумасбродное предприятие, отчего в остатках этих сотен тысяч, остатках голодных, оборванных, полузамерзших, для этого, такого же как они, человека не находилось другого слова, кроме восторженного, фанатического vive l'Empereur?...» (Там же. С. 76, 79).
Вообще кавалерийские наскоки славного генерала своей меткостью и болезненностью напоминают ряд мест в дневниках жены писателя, Софьи Андреевны Толстой: тех, которые она писала в расстроенных чувствах, после семейных ссор. У генерала с отставным поручиком артиллерии, кажется, тоже что-то семейное. Но, как и в случае с суждениями С. А. Толстой, ставящими иногда под вопрос не одни личностные достоинства, но и достоинства именно писательского, художнического мастерства автора «Войны и мира»:
«…Большинство живописцев -- плохие философы, и на оборот: почти все философы -- плохие живописцы, разумея, конечно, живопись словом. […] Лучшее подтверждение сказанному -- Гоголь: всякий знает пропасть, отделяющую первую часть его "Мёртвых Душ" от "переписки с друзьями". Сильный в одном известном направлении, он потерпел полное фиаско, как только вздумал сойти с этого направления». К редким «исключениям» М. И. Драгомиров относит Гёте — опять без промаха, снайперски попадая в слабое и наболелое место у Толстого! «То же случилось и с гр. Толстым, хотя не в такой степени, и не дай Бог, конечно, чтобы оно когда-либо дошло до такой степени» — желает М. И. Драгомиров писателю из далёкого 1869-го. Но в Примечании к переизданию 1895 г. прибавляет: «К сожалению, как всем известно, дошло. Автор, усиленно настаивая в последних своих произведениях на том, что нормальный человек мыслим только в полном единении с природой и себе подобными, рядом с этим отрицает всё то, что выработано человечеством для этого единения, так как проповедует чистейшую анархию» (Там же. С. 58).
И проповедует Толстой антивоенную анархию — оставаясь, как и в годы «Войны и мира», профаном в бесценной для генерала Военной Теории, смысле его жизни:
«…Мы сами наталкивались на господ, которые из его книги ничего другого не вычитали, кроме того, что военного искусства нет, что подвезти вовремя провиант и велеть идти тому на право, тому на лево -- дело не хитрое, и что быть главнокомандующим можно ничего не зная и ничему не учившись» (Там же. С. 90).
Наконец, Драгомиров в недоумении перед называнием Толстым в романе, в рассуждении о сражении при Бородино, знамён — «кусками материи на палках». Действительно, такое остранение от сакральной символики принадлежит, скорее, «анархисту» 1890-х годов, нежели православному по вероисповеданию писателю в 1860-е. И М. И. Драгомиров критикует такое отношение к знамёнам — апеллируя как к свойствам человеческой психики создавать символы, так и к официальной религии:
«Гр. Толстому, конечно, известна та особенность человеческой натуры, в силу которой всякая материальная вещь приобретает значение для человека не столько сама по себе, сколько по тем понятиям, которые он соединяет с этой вещью. С этой точки самый ничтожный предмет может стать для человека святыней, сохранение которой для него сливается с сохранением собственной чести и становится неизмеримо выше сохранения жизни…
[…] Что верно относительно единичных личностей. то ещ` более верно относительно тех больших сборных личностей, которые называются батальонами, полками. Не представляя по внешности одного существа, они нуждаются в таких символах, в таких вещественных знаках, в которых индивидуальные личности и не нуждаются: в вещественных знаках, служащих осязательным свидетельством внутреннего духовного единения людей, составляющих известную часть. Знамя именно и есть этот символ: в порядочной части все может умереть для войсковой жизни; одно остается неизменным и вечным, на сколько вечны создания человека: дух и знамя -- его вещественный представитель. Часть, в бою сохранившая знамя, сохранила свою честь неприкосновенною, не смотря на самые тяжёлые, иногда гибельные положения; часть, потерявшая знамя, -- то же, что опозоренный и не отплативший за свой позор человек. <Здесь читателю уместно будет вспомнить сюжет из «Carthago delenda est» 1896 г. – Р. А.> Взяв это в соображение, всякий согласится, что кусок материи, который соединяет около себя тысячи человек, сохранение которого стоило жизни сотням, а может и тысячам людей, входивших в состав полка в продолжение его векового существования, -- что такой кусок материи есть святыня, -- не условная военная святыня только, но святыня в прямом и непосредственном значении этого слова, и что изо всех трофеев это именно тот, который более всею свидетельствует о нравственной победе над врагом. Гр. Толстому не мешало бы помнить, что именно в сражении под Бородиным французам не удалось взять ни одного из этих кусков материи на палках; не мешало бы не забывать и того, что на конце этих палок утвержден символ еще более высокого единения, -- символ, который, как ему известно, имеет далеко не одно формальное значение для русского человека; не мешало бы не забывать того, наконец, что, до Петровской реформы, на этих кусках материи рисовались образа, что давало знамёнам то действительное значение военной и религиозной святыни, которое они имели у народа, лучше всех понимавшего эти вещи, -- у народа римского» (Там же. С. 92 – 94).
Договорился генерал до реверанса язычникам… Отношение же к таким сакрализациям Л. Н. Толстого, выраженное позднее, в Дневнике на 7 марта 1904 г. — красноречиво до последней степени:
«Чем глупее, безнравственнее то, что делают люди, тем торжественнее. Встретил на прогулке отставного солдата, разговорились о войне. Он согласился с тем, что убивать запрещено Богом. Но как же быть? — сказал он, придумывая самый крайний случай нападения, оскорбления, к может нанести враг. — Ну, а если он или осквернит или захочет отнять святыню?
— Какую?
— Знамя.
Я видел, как освящаются знамёна. А папа, а митрополиты, а Царь. А суд. A обедня. Чем нелепее, тем торжественнее» (55, 18).
Этот солдатик «Памятку» Драгомирова, безусловно, читал!
Да уж… Было, на что обиженну быть Льву Николаевичу в писаниях Драгомирова… и, кажется, по состоянию уже на 1890-е гг. обида могла быть взаимной.
Судить же о том, насколько силён был в памяти, в душе Толстого осадок неприязни к отчасти справедливо (и тем болезненней!) “зацепившему” его, попавшему в некоторое слабое и больное место, умнице-генералу мы можем не только по ругани Толстого в «Carthago delenda est» 1896 г. (т. е. как раз после переиздания очерка генерала, о котором Толстой, вероятно, надеялся, что тот уже забыт), но и, в особенности, по оригинальной реакции больного, физически ослабленного писателя и публициста в 1901 – 1902 гг. на свидетельства унизительного игнорирования Империей попыток его напомнить о Христе — вменить самому царю основы христианской нравственности. Николай II предпочёл остаться безответным — быть может, и невменяемым…
* * * * *
Теперь, уже абстрагируясь от выявленных нами «стыдных», тайных причин «вдохновения» Л. Н. Толстого к написанию «памяток», скажем несколько слов — независимых слов — о них самих.
Заметим от себя, что сличение толстовских «Памяток» с «Памятками» Драгомирова свидетельствует не в его пользу, именно его христианскости. К солдатам он обращается, словно тренер детской бейсбольной команды, мотивирующий тинейджеров к командному единству и победе. К сожалению, «победы» от такой пропаганды — убийство. Например:
«Зри в части — семью; в начальнике— отца; в товарище — родного брата; в подначальном — меньшого родню; тогда и весело, и дружно, и всё ни почом» (Драгомиров М.И. Избранные труды. М., 1956. С. 43).
Забудь про семью… Вдруг завтра революция, и командиры поведут тебя «подавлять мятежников» в родной твоей деревне? Их приказы важнее!
Абстрагируясь от ужасной задачи этого совета именно в «Памятке» М. И. Драглмирова, скажем тут же, что такой совет пригоден и для мирной жизни, по Христу, в общинах — безо всяких государств, их «лидеров» и военных вожаков. С первой Главы данной книги мы показали, что сорванные из мирной жизни, из деревень, простые солдаты у Толстого как раз и пытаются в ненормальных условиях воспроизводить эти здоровые, природобсообразные человеку отношения.
А вот пострашнее «советы»:
«Всегда бей, никогда не отбивайся. Сломился штык, бей прикладом; приклад отказал — бей кулаками; попортили кулаки — вцепись зубами. Только тот бьёт, кто отчаянно и до смерти бьётся» (Там же).
Тут же хочется спросить генерала «христианской» Империи: а как быть твоему воспитаннику, если зубы ему выбили “свои” же, ещё до войны — в казарме и на учениях?
«Цель каждую пулю; без толку стрелять — только чорта тешить. Виноватого найдёт меткая, а не шальная пуля» (Там же. С. 44).
Черти, духи, бесы — не что иное, как “материализация в лицах” (мордах?) суеверными людьми атавистических влечений собственной, как полуфабрикатов эволюции, природы и связанных с этим состоянием психики и с невежеством страхов по отношению к окружающему миру. Война — результат сочетанного влияния этих влечений, страхов вкупе с материальным (на уровне биохимии и электрики) влиянием на нервную систему и мозг человека лживого слова военно-патриотической пропаганды.
В связи с этим хочется, опять же, спросить — но не Михаила Ивановича, не доброго и умного, на свой салтык, человека XIX столетия, а современных, просвещённых «высшим образованием» сторонников войны: кто, к примеру, из расстрелянных в упор весной 2022 года оккупантами из России украинских городов был хоть чем-то виноват перед убийцами?
Итак, в сущностном, в своей жестокости, развитии войны — не «работает» и такое правило старого генерала.
«Наскочишь невзначай на неприятеля, или он на тебя — бей не задумываясь, не дай опомниться. Молодец тот, кто первый крикнет ура. Трое наскочат: первого — заколи; второго — застрели; третьему — штыком карачун. Храброго бог бережёт…» (Там же).
«Солдат не разбойник. […] Солдату надлежит быть здорову, храбру, твёрду, решиму, мягку, справедливу, благочестиву! Молись Богу! От Него победа! Чудо-богатыри! Бог нас водит! Он ваш генерал!» (Там же. С. 45).
«…Только своё трудное ты видишь, а неприятельского не видишь: но оно всегда есть. Потому не раскисай; а чем хуже тебе, тем упорнее и отчаяннее бейся; побьёшь, сразу станет лучше, а неприятелю хуже; только претерпевый до конца спасается» (Там же. С. 44).
Вообще М. И. Драгомиров склонен к тому же, за что и «Памятки» Л. Н. Толстого, и другие его публицистические и духовные, истинно христианские писания обвиняли в «кощунстве»: он, как в данном отрывке, не только апеллирует к Богу, но и, либо цитирует евангелия, слова Христа и апостолов, либо, как минимум, подражает языку и стилю канонических евангелий — в особенности во втором своём послании, в «Памятке» к офицерам, с извлечениями из которой можно ознакомиться здесь:
http://artofwar.ru/k/kazakow_a_m/text_0430.shtml
Высоконравственных правил, пересыпанных апелляциями к знанию научному, в этом опусе столько, что хватило бы, вероятно, на целый учебник нравственной жизни — как раз где-нибудь в школе свободных общинников-христиан. Но у Драгомирова всё нацелено на нужды Империи, государства: допреже в солдатне, а, применительно к остатней жизни выживших, ветеранов и инвалидов — в распространителях военно-патриотического обмана промежду новых поколений, детей и малодумающих взрослых.
Итак, «Памятки» М. И. Драгомирова — это своеобразный «катехизис» для солдата и офицера, одновременно и учащий, и вдохновляющий. Толстой, соответственно, должен был идти менее выигрышным путём — своего рода «демотивации» мотивированных драгомировскими памятками. О чём же «памятки» Л. Н. Толстого, если в двух словах? О том, что:
СОЛДАТСКАЯ СЛУЖБА ЕСТЬ — РАБСТВО.
ОФИЦЕРСКАЯ СЛУЖБА ЕСТЬ — ПОДЛОСТЬ.
И эти высокие истины останутся истинами, сколько ни будут над их смыслом возмущаться наивные обитатели тех или иных государств, с детства, т.е. с возраста, податливого ко всяким, истинным и ложным, внушениям, выращенные в идеях "любви к родине" (на место которой в их сознании усилиями обманщиков поставляется государство), "необходимости" и "полезности" правительств, государств с их границами, флагами, войсками и пр. атрибутами, "долга" перед этой самой родиной, который надо оплатить обязательно, если ты из простых, не "элитарных" обитателей гостерритории, не имеешь особых привилегий и возможностей, и, значит, и "задолжал" (казалось бы...) меньше других. Но — нет! именно ты, по закону срамного козёльчика (того, который — "козёл отпущения"), должен лет этак... в 18-ть, хочешь не хочешь, загнуться раком и подставить сраку тёте «родине», которая вдруг оказывается уже не заботливой (пусть и брехливой, ибо казённая сука) мамой, и даже не тётей, а — дядей, и, на правах самозваного отца, вставляет тебе ***ца по самые гланды... хорошо, если просто на армейке, а не в «горячей точке». Всё! тобой попользовались! Можешь опосля, как заведено в России, потерпеть и сдохнуть — особо ты больше не нужен, исключая репродукцию и патриотическое воспитание таких же рабов — нового поколения... Вспоминай потом до конца дней, приукрашай, мифологизируй, облагороживай, героизируй своё рабство... расти ещё одно поколение, включая своих детей, в этой же лжи.
Нельзя было бы тысячи лет так легко обманывать целые поколения, если бы — не атавистические влечения человечьей природы: инстинкты сбивания в стаи, мечения границ "своей" и не "своей" территории, оборонительной агрессии, да столь же атавистические животные страхи, да доверчивость, да продажность... Всё это имеет основу в животной природе человека, долженствуемой быть побеждённой христианством, верою живой, сливанием своей воли с волей Отца. Но именно это в нашем лжехристианском мире не только не побеждается, а намеренно культивируется и разжигается в головах простецов правительствами через обманутых и подкупленных попов и учёных интеллигентов — навязывается детям через т. н. «патриотическое воспитание», то есть одурение и развращение.
Зачем задорого покупать военных нижних чинов, как покупаются и оплачиваются чиновники штатской службы? Это на войну — можно не жалеть, разорить собственное население... А вот на солдатиках, и даже на такой юнкерской и офицерской «мелочи», каким был в годы службы Лев Толстой — грех не сэкономить!.. Патриотические идейки, впитанные детскими мозгами — очень тому помогают. Хотя и не для одного этого они нужны: повседневное послушание власти эксплуататоров, обманщиков и насильников, "легитимность" её в глазах простецов — тоже хорошо… для любого халтурного в управлении страной режима. Но войско подешевле и попослушнее — главная, многовековая мечта всех таких, халтурных, правительств.
Сделаться солдатом — значит довести своё положение жертвы этого обмана до конца.
Сделаться офицером — значит продаться правительству, за звания и подачки, надсмотрщиком рабьего стада и верховным убийцей над кодлами правительственных убийц.
Предел солдатского рабства — необходимость убийства по приказу всех лиц, кого прикажет убивать, как "врагов", правительство.
Предел офицерской подлости — распоряжение такими делами правительств, принуждение солдат к деланию их и наказание всех "неисправных" и отказывающихся убивать.
Тексты обеих «Памяток» Л. Н. Толстого, по их непространности, мы нашли возможным, в дополнение к сказанному, привести ниже в полном виде.
СОЛДАТСКАЯ ПАМЯТКА
Итак, не бойтесь их:
ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы,
и тайного, что не было бы узнано.
Что говорю вам в темноте, говорите при свете;
и что на ухо слышите, проповедуйте на кровлях.
И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить;
а бойтесь более того, кто может и душу, и тело погубить в геенне.
(Мф. X, 26, 27, 28).
Пётр же и апостолы в ответ сказали: должно повиноваться больше Богу, нежели человекам.
(Деяния V, 29)
Ты солдат, тебя учили стрелять, колоть, маршировать, гимнастике, обучали словесности, водили на ученья и смотры; может быть, ты попал и на войну и воевал с турками или китайцами, исполняя всё, что тебе приказывали; тебе и в голову не приходило спросить себя: хорошо или дурно то, что ты делаешь?
Но вот получается приказ выступать твоей роте или эскадрону и взять боевые патроны. Ты едешь или идёшь, не спрашивая, куда тебя ведут.
Полк подводят к деревне или фабрике, и ты видишь издалека, что на площади толпится народ, деревенский или фабричный, мужчины, женщины с детьми, старики, старухи. Губернатор, прокурор с полицейскими подходят к толпе и о чём-то толкуют. Толпа сначала молчит, потом начинают кричать всё громче и громче, и начальство отходит от народа. И ты догадываешься, что это крестьяне или фабричные бунтуют и тебя привели усмирять их. Начальство несколько раз отходит от толпы и подходит к ней, но крики всё громче и громче, и начальство переговаривается между собою, и тебе дают приказ заряжать ружьё боевыми патронами. Ты видишь перед собой людей — тех самых, из которых ты взят: мужчин в поддёвках, полушубках, лаптях, и женщин с детьми в платках и кофтах, таких же женщин, как твоя жена или мать.
Первый выстрел приказывают пустить через головы толпы. Но толпа не расходится и ещё громче кричит; и вот тебе приказывают стрелять по-настоящему, не через головы, а прямо в середину толпы.
Тебе внушено, что ты не ответственен в том, что произойдёт от твоего выстрела. Но ты знаешь, что тот человек, который, обливаясь кровью, упадёт от твоего выстрела, убит тобою и никем другим, и знаешь, что ты мог не выстрелить, и тогда человек не был бы убит.
Что тебе делать?
Мало того, что ты опустишь ружье и откажешься сейчас стрелять в своих братьев. Но ведь завтра может быть то же самое, и потому хочешь — не хочешь тебе надо одуматься и спросить себя, что такое то звание солдата, которое довело тебя до того, что ты должен стрелять в своих безоружных братьев?
В евангелии сказало, что не только не должно убивать своих братьев, но не должно делать того, что ведёт к убийству: не должно гневаться на брата и не ненавидеть врагов, а любить их.
В законе Моисея прямо сказано: “не убий”, без всяких оговорок о том, кого можно и кого нельзя убивать. В правилах же, которым тебя учили, сказано, что солдат должен исполнять всякое, какое бы то ни было, приказание начальника, кроме приказания против царя, и в объяснении 6-ой заповеди сказано, что хотя заповедью этой запрещается убивать, но тот, кто убивает неприятеля на войне, не грешит против этой заповеди. В солдатской же памятке, которая висит во всех казармах и которую ты много раз читал и слушал, сказано, как солдат должен убивать людей. «Трое наскочат, первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун... Сломился штык, бей прикладом; если приклад отказал, бей кулаками; попортились кулаки, вцепись зубами».
Тебе говорят, что ты должен убивать потому, что ты присягал и отвечать за твои дела будешь не ты, а начальство.
Но прежде, чем ты присягал, т. е. обязался людям исполнять их волю, ты уже без присяги обязан во всем исполнять волю Бога, Того, Кто дал тебе жизнь, — Бог же не велит убивать.
Так что тебе никак нельзя было и присягать в том, что ты будешь делать все, что прикажут тебе люди. От этого и в евангелии (Мф. V, 34) прямо сказано «не клянись вовсе»... «Говорите: да, да, нет, нет, а что более этого, то от лукавого». И то же сказано в послании Якова V, 12: «Прежде же всего, братия, не клянитесь ни небом, ни землёю» и т. д. Так что сама присяга есть грех. То же, что они говорят, что за твои дела будешь отвечать не ты, а начальство, — явная неправда. Разве может совесть твоя быть не в тебе, а в ефрейторе, фельдфебеле, ротном, в полковнике или в ком бы то ни было? Никто не может за тебя решать, что ты можешь и должен и чего не можешь и не должен делать. И человек всегда ответственен за то, что он делает. Разве не во много раз легче убийства грех прелюбодеяния, а возможно ли, чтобы человек сказал другому: прелюбодействуй, я беру на себя твой грех, потому что я твой начальник.
Адам, как рассказывается в Библии, согрешил против Бога и сказал, что ему велела съесть яблоко жена, а жена сказала, что ее соблазнил дьявол. Бог не оправдал ни Адама, ни Еву и сказал им, что за то, что Адам послушал голоса своей жены, он будет наказан, и также будет наказана жена за то, что послушалась змия. И не оправдал, а наказал их. Разве не то же самое скажет Бог и тебе, когда ты убьёшь человека и скажешь, что тебе велел это сделать ротный?
Обман виден уже из того, что в самом правиле о том, что солдат должен исполнять все приказания начальства, прибавлены слова: “кроме таких, которые клонятся ко вреду царя”.
Если солдат должен, прежде чем исполнять приказания начальника, решить, не против царя ли оно, то как же ему ещё прежде, чем исполнять приказания начальника, не обсудить, не против ли высшего царя — Бога то, чего требует от него начальник? А нет более противного воле Бога дела, как убивать людей. И потому нельзя повиноваться людям, если они велят тебе убивать людей. Если же ты повинуешься и убиваешь, то делаешь это только из своей выгоды, чтобы тебя не наказали. Так что, убивая по приказанию начальства, ты точно такой же убийца, как и тот разбойник, который убивает купца, чтоб ограбить его. Тот польстился на деньги, а ты на то, чтобы не быть наказанным начальством и получить награду. Человек всегда сам отвечает за свои поступки перед Богом. И никакая сила не может, как этого хотят начальники, сделать из живого человека мёртвую вещь, которой может помыкать, как вздумается, всякий человек с большими эполетами. Христос научил людей тому, что они все сыны Божии, и потому христианин не может отдать свою совесть во власть другого человека, каким бы он ни назывался титулом: королём, царём, императором. То же, что взявшие над тобою власть люди требуют от тебя убийства братьев, показывает только то, что люди эти обманщики и что поэтому не надо повиноваться им. Постыдно положение блудницы, которая всегда готова отдать на осквернение свое тело тому, на кого укажет ей хозяин; но еще постыднее положение солдата, всегда готового на величайшее преступление — на убийство всякого человека, на которого только укажет начальник.
И потому, если ты действительно хочешь поступить по-Божьи, то тебе надо сделать одно: свергнуть с себя постыдное и безбожное звание солдата и быть готовым перенести все страдания, которые они будут налагать на тебя за это.
Так что настоящая памятка солдата христианина не та, в которой сказано, что Бог — солдатский генерал и другие кощунства и что солдат должен, во всём повинуясь начальникам, быть готовым убивать чужих или своих, даже безоружных, братьев, — а в том, чтобы помнить слова писания о том, что надо повиноваться Богу более, нежели людям, и не бояться тех, кто может убить тело, но души не может убить.
В этом одном настоящая, не обманная солдатская памятка».
ОФИЦЕРСКАЯ ПАМЯТКА
А кто соблазнит одного из малых сих,
верующих в меня, тому лучше было бы,
если бы повесили ему мельничный жернов на шею
и потопили его в глубине морской.
Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам,
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит.
(Мф. XVIII, 6, 7).
Во всех солдатских помещениях висит прибитая к стене так называемая «Солдатская памятка», составленная генералом Драгомировым. Памятка эта есть набор мнимо солдатских народных (совершенно чуждых всякому солдату) глупо-ухарских слов, перемешанных с кощунственными цитатами из евангелия. Евангельские изречения приведены в подтверждение того, что солдаты должны убивать, зубами грызть своих врагов: «сломился штык, бей кулаками, отказались кулаки, вцепись зубами». В заключение же «Памятки» сказано, что Бог есть генерал солдат: «Бог ваш генерал».
Ничто очевиднее этой «Памятки» не доказывает ту ужасную степень невежества, рабской покорности и озверения, до которых дошли в наше время русские люди. С тех пор, как появилось это ужаснейшее кощунство и было вывешено во всех казармах, а это уж очень давно, ни один начальник, ни священник, которых, казалось, прямо касается извращение смысла евангельских текстов, не выразил осуждения этому отвратительному произведению, и оно продолжает печататься в миллионах экземпляров и читаться миллионами солдат, принимающих это ужасное сочинение за руководство их деятельности.
Памятка эта давно возмущала меня, и теперь, боясь, что я не успею до смерти сделать это, я написал обращение к солдатам, в котором стараюсь напомнить им о том, что они, как люди и христиане, имеют совсем другие обязанности перед богом, чем те, которые выставляются в этой памятке. Такое напоминание, я думаю, нужно не одним солдатам, но ещё более офицерству (под офицерством я разумею всё военное начальство от прапорщика до генерала), которое поступает в военную службу или остается в ней не по принуждению, как солдаты, а по собственной охоте. Напоминание это, мне кажется, особенно нужно в наше время.
Ведь хорошо было лет 100 или 50 тому назад, когда война считалась неизбежным условием жизни народов, когда люди того народа, с которым велась война, считались варварами, неверными или злодеями и когда и в голову не приходило военным, чтобы они были нужны для подавления и усмирения своего народа, — хорошо было тогда, надев пестрый, обшитый галунами, мундирчик, ходить, гремя саблей и позванивая шпорами, или гарцовать перед полком, воображая себя героем, если еще и не пожертвовавшим, то все-таки готовым жертвовать жизнью для защиты своего отечества. Но теперь, когда частые международные сношения — торговые, общественные, научные, художественные — так сблизили народы между собой, что всякая война между европейскими народами представляется чем-то в роде семейного раздора, нарушающего самые священные связи людей, когда сотни обществ мира и тысячи статей, не только специальных, но и общих газет, не переставая, на все лады разъясняют безумие милитаризма и возможность и даже необходимость уничтожить войну; теперь, когда — и это самое главное — всё чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов для защиты от нападающих завоевателей или для увеличения славы и могущества своего отечества, а против безоружных фабричных или крестьян, — гарцование на лошадке в украшенном галунами мундирчике и щегольское выступание перед ротами уже становится не пустым, но простительным тщеславием, как это было прежде, а чем-то совсем другим.
В старину, хотя бы при Николае I, никому и в голову не приходило, что войска нужны преимущественно для того, чтобы стрелять по безоружным жителям. Теперь же в столицах и фабричных местах постоянно расположены войска с целью быть готовыми разогнать собирающихся рабочих, и редкий месяц проходит без того, чтобы войска не выводили из казарм с боевыми патронами и не ставили в скрытом месте с тем, чтобы они всякую минуту были готовы стрелять по народу.
Употребление войск против народа сделалось не только обычным явлением, но войска уже вперед формируются так, чтобы быть готовыми для этого своего употребления. Правительство не скрывает того, что распределение рекрутов по частям делается умышленно такое, чтобы солдаты никогда не были взяты из тех мест, где они стоят. Делается это с тою целью, чтобы солдатам не пришлось стрелять в своих родных.
Германский император прямо, при всяком наборе рекрутов, говорил и говорит (речь 23 мая 1901 г.), что присягнувшие ему солдаты принадлежат ему и телом и душой, что у них только один враг — это его враг, и что враг этот социалисты (т. е. рабочие), которых солдаты должны, если он велит им, застрелить (niederschiessen), хотя бы это были их родные братья или даже родители.
Кроме того в прежние времена, если войска и употреблялись против людей из народа, то те, против кого они употреблялись, были, или по крайней мере считались, злодеями, готовыми убивать и разорять мирных жителей, и поэтому для общего блага полагалось нужным уничтожать их. Теперь же все знают, что те, против кого высылаются войска, большей частью смирные, трудолюбивые люди, желающие только беспрепятственно пользоваться плодами своих трудов. Так что главное и постоянное употребление войск в наше время состоит уже не в воображаемой защите от неверных и вообще внешних врагов и не от злодеев бунтовщиков, врагов внутренних, а в том, чтобы убивать своих безоружных братьев, которые вовсе не злодеи, а смирные, трудолюбивые люди, желающие только, чтобы у них не отнимали то, что они зарабатывают. Так что военная служба в наше время, когда главное назначение ее в том, чтобы угрозой убийства и убийством удерживать порабощенных людей в тех несправедливых условиях, в которых они находятся, — уже не только не благородное, но прямо подлое дело.
И потому офицерам, служащим теперь, необходимо подумать о том, кому они служат, и спросить себя, хорошо или дурно то, что они делают?
Знаю я, что есть много офицеров, в особенности из высших чинов, которые разными рассуждениями на тему о православии, самодержавии, целости государства, неизбежности всегдашней войны, необходимости порядка, несостоятельности социалистических бредней и т. п. стараются доказать самим себе, что деятельность их разумна, полезна и не имеет в себе ничего безнравственного. Но они в глубине души сами не верят в то, что говорят, и чем они умнее и чем старше делаются, тем меньше верят в это.
Помню, как радостно поразил меня мой приятель и сослуживец, очень честолюбивый человек, всю жизнь свою посвятивший военной службе и достигший высших чинов и отличий (генерал-адъютанта и генерала артиллерии), когда он сказал мне, что сжег свои записки о войнах, в которых участвовал, потому что изменил свой взгляд на военное дело и всякую войну считает теперь дурным делом, которое надо не поощрять, занимаясь им, а, напротив, всячески дискредитировать. Многие офицеры думают так же, хотя и не говорят этого, пока служат. В сущности же, всякому мыслящему офицеру и нельзя думать иначе. Ведь стоит только подумать о том, чт;, начиная с младших чинов и до самых старших, до корпусного командира, составляет занятие всех офицеров? От начала и до конца их службы — я говорю про фронтовых офицеров — деятельность их, за исключением редких и коротких периодов, когда они идут на войну и заняты убийством, — состоит в достижении двух целей: в обучении солдат умению наилучшим образом убивать людей и приучении их к такому послушанию, при котором они механически, без рассуждений делали бы всё то, что им прикажет начальник. В старину говорили: «двух запори, одного выучи» и так и делали. Если теперь процент забитых меньше, то принцип остаётся тот же. Нельзя довести людей до того не животного, но машинного состояния, в котором они делали бы самое противное природе человека и исповедуемой ими вере дело, именно убийство, по приказанию всякого начальника, без того, чтобы не были произведены над этими людьми, кроме хитрых обманов, ещё и самые жестокие насилия. Так это и делается.
Недавно во французской прессе наделало шуму изобличение журналистом тех ужасных мучений, которым подвергаются солдаты в дисциплинарных батальонах, на острове Оleron, в шести часах езды от Парижа. Наказываемым связывали руки с ногами на спине и так бросали на землю, надевали на большие пальцы закинутых за спину рук винты, завинчивая их до того, что каждое движение производило ужаснейшую боль, подвешивали ногами кверху и т. п.
Когда мы видим обученных зверей, которые исполняют противное их природе: собаки ходят на передних лапах, слоны вертят бочки, тигры играют с львами и т. п., — мы знаем, что всё это достигнуто мучениями голода, арапника и раскаленного железа. То же самое мы знаем, когда видим людей, которые в мундирах с ружьями замирают в неподвижности или делают в раз одно и то же движение: бегают, прыгают, стреляют, кричат и т. п., вообще производят те красивые смотры и маневры, которыми так любуются и хвастаются друг перед другом императоры и короли. Нельзя вытравить из человека всё человеческое и довести его до состояния машины, не мучая его и мучая не просто, а самым утонченным, жестоким образом, вместе мучая и обманывая.
И это всё делаете вы — офицеры. В этом, кроме редких случаев, когда вы идёте на настоящую войну, состоит вся ваша служба, от высших чинов до низших.
К вам приходит из семьи переселенный на другой конец света юноша, которому внушено, что та обманная, запрещенная евангелием, присяга, которую он принял, бесповоротно связывает его в роде того, как положенный на пол петух с проведенной от носа чертой думает, что он связан этой чертой. Он приходит к вам с полной покорностью и надеждой, что вы, старшие, более умные и ученые, чем он, люди, научите его всему хорошему. Вы же, вместо того, чтобы освободить его от тех суеверий, которые он принес с собою, прививаете ему еще новые, самые бессмысленные, грубые и вредные суеверия о святости знамени, о почти божеском значении царя, об обязательности безотговорочного во всем подчинения начальству. И когда вы с помощью выработанных в вашем деле приемов одурения людей доводите его до положения ниже животного, такого, в котором он готов убивать всех, кого велят, даже своих безоружных братьев, — вы с гордостью показываете его начальству и получаете за это благодарности и награды. Самому быть убийцей ужасно, но хитрыми и жестокими приемами довести до этого своих, доверившихся вам, братьев — есть самое страшное преступление. И его-то вы совершаете, и в этом состоит вся ваша служба.
Неудивительно поэтому, что среди вас, больше чем во всякой другой среде, процветает всё то, что может заглушить совесть: курение, карты, пьянство, разврат, и чаще всего бывают самоубийства.
«Соблазны должны войти в мир, но горе тем, через кого они входят».
Вы говорите часто, что служите потому, что если вы бы не служили, то нарушился бы существующий порядок и произошли бы смуты и всякого рода бедствия.
Но, во-первых, неправда то, что вы озабочены поддержанием существующего порядка: вы озабочены только своими выгодами.
Во-вторых, если бы даже воздержание ваше от военной службы и нарушало существующий порядок, то это никак бы не доказывало, что вам надо продолжать делать дурное дело, а только то, что порядок, разрушающийся от вашего воздержания, — должен быть уничтожен.
Если бы существовали самые полезные учреждения: больницы, школы, богадельни, содержимые на доходы с домов терпимости, то вся польза, приносимая этими благотворительными учреждениями, никак не могла бы удержать в ее положении женщину, желающую освободиться от своего постыдного ремесла.
«Я не виновата, — скажет женщина, — что вы устроили свои благодетельные учреждения на разврате. Я не хочу более быть развратной, а до ваших учреждений мне дела нет». То же должен сказать и всякий военный, если ему будут говорить о необходимости поддерживать существующий порядок, основанный на его готовности к убийству. «Устройте общий порядок так, чтобы для него не нужно было убийства, — должен сказать военный, — и я не буду нарушать его. Я только не хочу и не могу быть убийцей»
Говорят еще многие из вас: «Я был воспитан так, я связан своим положением и не могу выйти из него». Но и это неправда.
Вы всегда можете выйти из вашего положения. Если же вы не выходите из него, то только потому, что предпочитаете жить и действовать против своей совести, чем лишиться некоторых мирских выгод, которые вам дает ваша бесчестная служба. Только забудьте, что вы офицер, а вспомните, что вы человек, и выход из вашего положения сейчас же откроется вам. Выход этот, самый лучший и честный, состоит в том, чтобы, собрав часть, которой вы командуете, выйти перед нею и попросить у солдат прощения за всё то зло, которое вы им сделали, обманывая их, и перестать быть военным. Поступок этот кажется очень смелым и требующим большого мужества, а между тем для такого поступка нужно гораздо меньше мужества, чем для того, чтобы итти на штурм или вызвать на дуэль за оскорбление мундира, — то, что вы, как военный, всегда готовы сделать и делаете.
Но и не будучи в состоянии поступить так, вы всегда можете, если поняли преступность военной службы, уйти из нее и предпочесть ей всякую другую, хотя и менее выгодную, деятельность.
Если же вы не можете и этого сделать, то решение для вас вопроса о том, будете ли вы продолжать служить или нет, отложится до того времени, — а это для всякого скоро наступит, — когда вы будете стоять лицом к лицу с безоружной толпой крестьян или фабричных и вам приказано будет стрелять в них. И тогда, если в вас еще осталось что-либо человеческое, вы должны будете отказаться повиноваться и вследствие этого уже оставить службу.
Я знаю, что много еще есть офицеров от высших до низших чинов, которые так невежественны или загипнотизированы, что не видят необходимости ни в том, ни в другом, ни в третьем выходе и спокойно продолжают служить и при теперешних условиях, готовы стрелять по своим братьям и даже гордятся этим; но, к счастью, общественное мнение всё более и более отвращением и презрением казнит таких людей, и число их становится всё меньше и меньше.
Так что в наше время, когда братоубийственное назначение войска стало очевидным, нельзя уже офицерам не только продолжать старинные предания военного самодовольного молодечества, но нельзя уже без сознания своего человеческого унижения и стыда продолжать преступное дело обучения убийству простых, доверяющих им людей и самим готовиться к участию в убийстве безоружных жителей.
Вот это должен понимать и помнить всякий мыслящий и совестливый офицер нашего времени.
7 декабря. Гаспра».
Освоивший это чтение, едва ли не всякий из наших читателей, непременно выведет, что «Солдатская памятка» задалась Л. Н. Толстому всё же лучше «Офицерской». Это именно шах и мат Драгомирову, с его языческим по сущности мировоззрением, к которому, лишь виньетками без силы и смысла, пришпандорено христианство. На деле, в армии, как и в тюрьме, гимназиях, школах и других местах недобровольного пребывания человека значение имело только церковное обрядоверие и идолопоклонство: пусть тут читатель вспомнит знаменитое описание богослужения из романа «Воскресение»! (гл. XXXIX и XL). Тот обращается на «ты», лично к солдату — и так же обращается к солдату, к каждому по отдельности, к сознанию и к душе, и Лев Николаевич Толстой. Но Драгомиров перетолковывает кощунственно тексты Нового Завета — Толстой же восстановляет их христианские смыслы!
И всё это — коротко, ярко, талантливо!
В этом смысле, увы! памятка для офицеров у Толстого — внешне, по стилю и пространности повторяя драгомировскую «Офицерскую памятку», по существу свелась к повторению давно уже сказанного, как раз офицерам могущего быть известным.
Дерзость подобных обращений к солдатам и офицерам, характеризующих военную службу как рабство и соучастие в преступлении, можно вполне оценить и в наши дни. Средний сын писателя, Лев Львович Толстой (1869 – 1945), сделавший себе в юности из отца-христианина кумир для подражания, а позднее, после тяжёлой болезни и возрастного кризиса, превратившийся в гонителя и ругателя отца и его христианской проповеди — в мемуарах охарактеризовал «Памятки» именно так, как практически всякий патриот или консерватор оценил бы их, коли бы знал, и в наши дни: как разрушавшие и «развращавшие русское войско» (Толстой Л.Л. Опыт моей жизни. Переписка Л.Н. и Л.Л. Толстых. М., 2014. С. 79).
Кстати сказать, Лев Львович при жизни отца почти не служил в военной службе. В сентябре 1891 года, бросив учёбу на 2-м курсе университета, он отправился в Самарскую губернию для организации помощи голодающим. Явно и глупо соревнуясь с отцом (который, в свою очередь, помогая голодающим, не соревновался ни с кем), Лев Львович открыл более 200 столовых на средства пожертвований, собранных матерью, а частью полученных им лично от благотворителей. По трудности, охвату и разнообразию деятельности н действительно, перещеголял тогда папку. Не будучи в ссоре с церковниками, как отец, он смог привлечь церковных служителей к управлению столовыми; не конфликтуя с армией — получал помощь от военных, даже лично от губернатора; не разделяя с отцом скепсис в отношении Красного Креста принимал участие в работе Красного Креста и пользовался его поддержкой; не разделяя с отцом скептическое отношение к медицине — организовывал фельдшерские пункты лечения больных тифом и цингой; не считая злом благотворительность посредством денег — принимал и распределял гуманитарную помощь.
Но в результате он чудовищно переутомился, сам заразился тифом, перенеся его на ногах, превратился в несколько месяцев в полуживого дистрофика, а к тому же и подорвал нервное и, вероятно, психическое здоровье. Мать, Софья Андреевна Толстая, конечно же, хотела видеть сына «прежним». Разорвав с университетом, Лев Львович мог в 1892 году пойти военную службу. По настоянию матери, и, конечно же, вопреки мнению отца, Лев Львович с ноября 1892 по январь 1893 года служит рядовым в 4-м стрелковом Императорской фамилии батальоне, расквартированном в Царском Селе. Однако, ещё до принесения присяги он был освобождён от службы по состоянию здоровья и, в ещё тяжелейшем состоянии, возвращён мамке. С тех пор прежнее преклонение в отношении слова христианской проповеди отца сменилось у Льва Львовича нараставшей, нервически-болезненной, неприязнью.
Противостояние по «военно-патриотическому» вопросу отцу, начатое в гостиных семейного дома, излилось наконец, в печать. В начале 1907 года газета «Голос Москвы» публикует статью «Отрицание или совершенствование», направленную сыном против христианской веры отца. Почти одновременно, в №№ 1 и 2 серийного альманаха «Патриотическая библиотека» за тот же год появились состряпанные сынишкой «Памятка русского солдата» и «Памятка русского офицера». Публикации были презаслуженнейше высмеяны, изруганы — в том числе и безусловными патриотами — не по содержанию их, конечно же, а по бездарности и глупости. Значение этих публикаций свелось к тому, что патриотически настроенный читатель мог, сравнив, с удивлением констатировать превосходство и военных, и психологических, и других общенаучных знаний, и выраженных интеллекта, и таланта — в широчайше известных и общедоступных «Памятках» замечательного генерала и человека, Михаила Ивановича Драгомирова.
Конечно же, отцу не были приятны известия о такой эскападе сыночка. В «покаянно-объяснительном» письме к отцу от 30 января 1907 г. Лев Львович пытается, вполне в мамином духе, не столько раскаяться, объясниться, сколько оправдать себя:
«Дорогой папа…
Я люблю тебя горячо как кровного отца — не воспитателя, — люблю тебя как человека и писателя, но считаю и буду считать нужным говорить правду о твоих взглядах потому, что они слишком значительны, чтобы о них молчать. Я знаю, что этим врежу прежде всего самому себе, в смысле популярности и любви нашего общества, я знаю, что меня кругом ругают…
Я знаю, что с точки зрения сыновней мне не следовало бы говорить об отце, но ты мне не только отец, а ещё человек и писатель, влиявший и влияющий на Россию, и, так как Россия мне дороже всего, я считаю нужным твоё влияние, поскольку оно вредно, ослаблять. […] Мне дороже всего правда, от которой зависит наше счастье и счастье мира, и ради этой правды я говорю против тебя открыто.
[…] Мне одинаково больно, как и тебе, что пришлось так поступать. Конечно, неприятно это и всем тем, кто нас знает. Но это нужно было сделать, на мой взгляд, и я даже не считал себя в этом виноватым. Нужно было рассеять туман, вскрыть до конца нарыв.
[…] Главное то, что я не тебя осуждаю, не тебя не люблю, наоборот, и чем дальше, тем больше буду любить, -- а только известную часть твоих мыслей и их влияние на людей. Я считаю их дурными, вредными, ослабляющими и развращающими людей, вместо обратного действия, потому что они ложны в самом корне.
Человечество идёт вперёд, и мало того, что ты ему говоришь. Ты забыл всю материальную сторону жизни. А без неё нельзя ступить шага.
[…] Мне нужно одно — правду и благо России, и через неё мира — твоё наследство и книги помогут и служат через меня делу просвещения, — и ради этого я живу ради честного труда и вследствие этого я счастлив» (Там же. С. 375 – 376).
На самом-то деле, единственной независимой от журнальной полемики, от борьбы и потому ближе всего к заявленному жанру — «Памятке» — была и остаётся книжечка Михаила Ивановича Драгомирова. Изложенные добрым старым воином старшего поколения и “старой школы”, умным и искренним в своих предрассудках человеком мысли и советы не просто объективно полезны для солдат и офицеров, а многие проверены веками — восходя и нетленной суворовской «Науке побеждать». Оба же Толстых, отец и сын, использовали драгомировский “фасад” для того, чтобы под обложками, под видимостью, под личиной «Памяток» “выдать” массе военных некоторые свои идеи. «Памятка русского офицера» Л. Л. Толстого в этом плане особенно характеристична.
Открывается «Памятка русского офицера» явной насмешкой сына над отцом: эпиграфами, но не евангельскими, а подчёркнуто светскими, и из любимых Л. Н. Толстым авторов: Декарта и Рёскина. Джон Рёскин особенно частотно цитируется Л. Н. Толстым в сборнике 1903 г. «Мысли мудрых людей на каждый день», ставшем к 1907 году популярным.
«Памятка» начинается с утверждения, что «жизнь – это борьба, как отдельных людей и народов между собою» (Толстой Л.Л. Памятка русского офицера. СПб., 1907. С. 1). Она ведётся в социальных и государственных формах. Рост человеческих потребностей и связанной с ними активности делает обе формы борьбы особенно напряжёнными. «Торговля, промышленность, наука и искусство, вместе с умножившимися международными сношениями, не ослабили борьбы между людьми и народами, как думают иные, а наоборот, усилили её» – пишет автор (Там же).
В «Памятке» сказано, что даже наука и искусство служат усилению внутренней социальной и внешнеполитической борьбы. Они могут, «как слуги известных народов и государств в деле развития знаний и идей, послужить в укреплении и развитии чувств патриотизма, с одной стороны, но с другой – в отрицании его, если принимать в соображение некоторые формы ложной и вредной социальной борьбы» (Там же. С. 1 – 2). Не называя имени отца, сынок здесь, безусловно, имеет в виду Льва-старшего.
«В одной стране, вследствие роста народонаселения и увеличения потребностей н деятельности, как в Японии, например, война сделалась насущной потребностью народа» (Там же. С. 2). Это снова скрытая полемика сына с отцом: с тезисами его статьи «Конец века», в которой Лев Николаевич связал современную ему милитаризацию Японии с последствием “контакта цивилизаций”: именно отрицательным, развратным на неё влиянием примера лжехристианского мира.
Борьбу личностей и государств, по мнению Л. Л. Толстого, невозможно никак прекратить, а можно только позаботиться о её продуктивности и отыскать «конечный смысл»:
«Разумные существа, борясь за всё лучшее для себя как в социальной, так и в государственной форме, должны и могут бороться за него только тогда, когда уверены в своей правоте, уверены в том, что борются за благое, правое и лучшее, а не за злое, ложное и худшее. Отсюда возникает вечный вопрос, что же добро, и что зло, и что считать их критерием». Автор брошюры отвечает так: «У человека и народов есть только один критерий этого, это — их разум» (Там же. С. 2).
Но воззрения сына на то, что следует считать “разумным” – в корне расходятся с отцовскими. Не называя прямо имени отца, сынок выдаёт такую эскападу: «За последнее время спутанный, взволнованный множеством влияний разум русского человека и русского государства помрачился. Он уже не мыслит ясно, справедливо и едино. Он полон противоречий и заблуждений, он весь под влиянием страстей, – он болен» (Там же. С. 3).
С высоким вероятием, сынок уже успел прочесть суперпопулярную книжицу Макса Нордау «Вырождение» (1892), в которой автор находит в паноптикуме европейских “выродков” место и Льву Толстому. Если у Льва Николаевича метафора fin de si;cle (фр. «конец века») имеет библейские, христианские истоки и смысл, то Нордау, а за ним и Лев Толстой-джуниор наделяют это определение характеристиками медицинскими, натуралистическими, политическими и культурологическими.
«Здоровье» сохранила только в среде более патриархальной, рутинной «половины» крестьянства, а также в войске. «Военные — самые важные, самые почётные, самые нужные в стране люди» (Там же. С. 4). Отсюда — значение офицерства армии для «излечения» России, о котором сынок расписывает дальше:
«Офицерство призвано защищать благо известной страны и народа через служение армии. Оно должно быть на своём посту сознательным слугой и должно пользоваться уважением и доверием своей страны и своего народа» (Там же. С. 3).
Офицер, «учитель и воспитатель солдата», должен служить образцом троякого самосовершенствования: физического, умственного и духовного. Заботой о таком совершенствовании офицер стяжает уважение солдат, без которого «не получится в армии того единого, мощного духа, о котором так хлопочут на войне и в мире» (Там же. С. 5). Снова укол шпилькой отцу…
Офицеру долженствует воспитывать в солдате характер, волю и инициативу. Он должен «не только стремиться всячески одухотворять и осмысливать казарменную обстановку, но и сделать её радостной и счастливой» (Там же. С. 5 — 6). Надо деятельно любить солдата, а не только внушать ему уважение к себе.
И снова странное, явно с намерением раздражить, передразнивание сыном известных мыслей отца:
«Если офицер сознательно и с любовью будет развивать свои и солдатские способности, веря важности своего назначения, бесконечное поприще радостного труда откроется перед ним…» (Там же. С. 6).
И, конечно, куда же без особой миссии вооружённых русских? Тут как тут:
«Просвещённый офицер отлично понимает, что […] тот народ принесёт человечеству высшую сумму блага, который выкажет наибольшую силу, стойкость, мужество и жизнеспособность, — духовно, умственно и физически. Тот же народ, который выкажет бессилие, погибнет, не оставив в мире следа» (Там же. С. 7).
«Русская армия призвана покорить мир и насадить в нём высшее благо, высшую силу, высшую культуру людей» — таким откровением, под конец памятки, делится джуниор с русским офицерством, предлагая служить этой, актуальной для него, Льва Львовича, задаче (Там же. С. 8). И — такой вот эпичный кринж в финале:
«Поэтому пусть будет разумная, частная борьба людей на земле... Пусть будут войны, великие, кровопролитные войны, если они будут борьбой лучшего с худшим, добра со злом, разума с безумием! Деритесь в этих войнах за высшее, за разумнейшее, сильнейшее, лучшее, за всё своё, русское, за русские богатейшие земли, подобных которым нет на свете, за русского даровитого человека, за русские нравы, за русскую литературу, искусство торговлю, промышленность, науку, музыку, за светлое будущее всей русской культуры, и не уступайте её никому! Победят вас, снова беритесь за оружие, пока не победите!
Ради всяческих побед, ради счастья, ради силы, ради России стоит жит, стоить работать, стоит служить, стоит совершенствоваться и совершенствовать, и только ради этого...
Всё остальное не реальные жизненные цели, а заоблачные мечты» (Там же).
Вот, такой вот сынок…Да же современные патриотические консерваторы и «государственники», в целом очень странные зверики, не являются поклонниками “антитез” Льва-младшего. Вот что пишет, к примеру, публицист Александр Медведев: «Оппонент своего отца – убеждённого антигосударственника, пацифиста Льва Толстого, Лев Львович Толстой всё же странен в качестве автора “Памятки русского офицера”. Он не нашёл на русской культурной и патриотической почве соков, которыми напиталось бы данное издание, ограничился внешне верными, но бескровными, общими положениями» (https://denliteraturi.ru/article/2680 ). У “обескровленности” этой — специфические причины, открывающиеся читателям мемуаров Льва Львовича «Опыт моей жизни», в особенности Книги III. На этих страницах сын великого яснополянца предстаёт, как самозваный “потомок норманнов” (произвольно возводя род Толстых к Рюрику) и шведской культуры, русофоб, вплоть до физического отвращения к дорогим отцу, иногда действительно вшивым и грязным, крестьянам, а одновременно — идеолог агрессивного, экспансионистского имперства России, то есть того, что в XX столетии назовут фашизмом.
«Добро и зло — понятия относительные», и война, например, далеко не всегда зло: «война может служить лучшей жизни новых, лучших поколений» (Толстой Л.Л. Опыт моей жизни. Указ. изд. С. 150). Жизнь борьба, в которой победит нация сильнейшая — духовно и физически. Усиление же нации Толстой-младший связывает не только с модернизацией войска и вооружений, со здоровым, спортивным образом жизни, но и с… генетической чистотой. Благородной «нордической расе» потомков Рюрика, как и русским в целом, следует заботиться о сбережении расовой чистоты, о защиты славянской и норманнской кровей от смешения: «Жгучий вопрос — еврейский — возник всецело от этой великой ошибки народов». Многовековое рассеяние евреев привело к смешению, ослабившему их расовые достоинства и навредившему многим народам, кровь которых смешалась с еврейской. Актуальная задача европейских народов — расовые чистки от генетических ублюдков, так как «чистокровные англичане или шведы, евреи, итальянцы или русские всегда доброкачественнее нечистокровных» (Там же. С. 162 – 162).
А вот уже победившим сильнейшим расам (желательно для Льва Львовича — «нордическим» норманнам и русским) долженствует в будущем позаботиться о выгодном всем победителям, во все времена, «мире во всём мире». Конечно же, Лев Львович не упоминает даже о христианском религиозном решении, которое предлагал отец. Сынок, при всех странностях своих воззрений, включая желание подвергнуть «восточную церковь» реформации по образцу европейской (см: Там же. С. 174), продолжал причислять себя к православию — которое его поклонники полагают истинным христианством, но которое за тысячу лет путей к миру не отыскало, а значит, из уважительной деликатности к «вере предков», и не стоило Льву Львовичу решение такой проблемы с ним связывать. Сын великого Толстого не преминул в своих записках пнуть не только «болтающих пацифистов», не только «пакты и союзы, свидания министров и премьеров, речи и разговоры» (в чём, конечно же, сблизился со скепсисом к пацифизму отца), но и самого, давно безответного, Льва Николаевича и многих, при жизни близких ему, верующих людей:
«Некоторые религиозные люди не только в России, но и во всём мире сами отказываются идти в военную службу, перенося все тяжёлые последствия этого поступка.
Всякому понятно, что эти так называемые во Франции и Англии “отказывающиеся нести военную службу по религиозным, этическим или политическим мотивам” — лишь капля в море, не имеющая никакого значения» (Там же. С. 178 – 179).
Предложение Льва Львовича — вполне светское и аристократическое, но и в духе того страшного времени, когда было высказано. Оно основывается на убеждении, что русы и норманны окажутся победителями в предстоящем столкновении народов, и, на штыках военных побед, утвердят свою, расово чистую, мировую власть:
«Если современный нацизм и фашизм выльются в долгосрочную власть умственной аристократии, то человечество увидит длинный период процветания их народов и, вероятно, их побед над другими народами.
Власть лучших? Что это значит? Я заменяю этот термин другим, ещё более верным, — “логократией”, то есть властью разума. Только такая форма государства и такой принцип государственности благотворен…» (Там же. С. 173).
По образцу современной его запискам Лиги наций, Лев Львович предлагает создать «Лигу мыслителей», члены которой, «могли бы, изучая жизнь народов в её глубинах, народные нравы и обычаи, интересы и потребности, открывать первопричины взаимных столкновений наций и вовремя их парализовать» (Там же. С. 181). «Лига мыслителей должна была бы заниматься не одной политикой, а всеми сторонами жизни каждой нации и решать, где чего недостаёт и где что не так и почему эти дефекты опасны.
Недостаток ли материальных благ, умственного ли развития, духовного и политического» (Там же).
Коротко сказать: это всё мечтания, характерные для человека, для которого, помимо церковного обрядоверия, нет уже религии, нет ни Бога, ни Христа и его учения. Нет религиозной Истины, открывающей человеку и причины зла войны в нём самом, и пути победы над ним — ненасильственные, духовные. Путь же, предлагаемый Львом Львовичем Толстым, ведёт к умозрительной «Лиге мыслителей» — через военное подчинение «слабейших» народов, через расовые чистки… Не одному сыну Толстого в тогдашней Европе приходили в голову такие гордые, как ****ь со свежим билетом, мыслишки. Результаты попыток их реализации в отношении миллионов людей — широко известны, и, в любом случае, тема для совсем другой книги.
К О Н Е Ц